Анна Беленькая (Молева): я спасала раненых

— Меня зовут Анна Георгиевна Беленькая. Я родилась в городе Иваново в большой семье рабочего.

У родителей было семеро детей. Мать была неграмотная, она все время обслуживала семью. Отец был столяром-плотником, работал на текстильной фабрике. Мои старшие сестры окончили школу, затем прошли фабрично-заводское обучение, после чего работали тоже на текстильных фабриках.

Как-то приехал к нам в гости мой двоюродный брат. Я тогда была в девятом классе. Он увидел меня и говорит: «А почему она еще не в ФЗУ?» Его это очень возмутило, он отругал мать за то, что она за мной не уследила.

Я была настойчива. Окончила десятилетку. Хотела стать врачом. У нас в Иваново много было институтов, в том числе и медицинский. Я решила туда поступать, дома все согласились, но отец был уверен, что у меня не получится. А тут мне прислали извещение, что я зачислена в институт. Отец прочитал его, выругался, плюнул и сказал: «И там непутевые сидят: приняли ее! Сколько ты будешь дармоедкой?» (То есть учиться). Я говорю: «Пять лет». Ну, тут вообще…

— Как Вы встретили войну?

— Наступил 1941 год, 22 июня. Война. Мы сдавали экзамен по одной из дисциплин третьего курса. Я училась на педиатрическом факультете. Вообще у нас было только два факультета: лечебный и педиатрический. Сдали мы экзамен. Стоял солнечный чудесный день. Я пришла домой, а там из репродуктора услышала, что началась война.

Мы считали, что нас всех мобилизуют, но правительство по-другому распределило. Нас оставили в институте, но мы активно включились в работу. Сравнительно быстро в город Иваново начали прибывать раненые из-под Москвы, особенно было много в октябре 1941 года, когда некоторые стали уезжать из нашего города. И даже мануфактуру и тому подобное раздавали нам. В общем, беспокойства начались. Мы учились без выходных, без каникул, после этого шли работать в госпитали, потом нам вручали вызовы на дом, потому что врачи были мобилизованы, а мы, студенты, обслуживали больных на дому. Где-то уже к концу 1941 года мобилизовали некоторых ребят, а вот в январе, когда через Дорогу жизни стали вывозить жителей Ленинграда, приехала к нам правительственная комиссия, и всех по одному они вызывали и спрашивали, какую можем оказать помощь.

У меня все время зубы болели, но я собралась ехать. Меня поблагодарили, что я согласилась. Дома стала собираться в Ленинград, а в это время вывесили списки тех, кто едет, а меня в них не оказалось. Своих мы сто зауряд-врачей (которые без диплома) и двести медицинских сестер отправляли в Ленинград. Отправляли по какой-то Мариинской системе до этой Дороги жизни. А потом там их, как потом на встречах рассказывали, на открытых машинах (во время войны «полуторки» только были) перевозили в Ленинград, где они брали закутанных бледных, худых детей, стариков, старушек, сажали и перевозили на другую сторону. Переезд был под бомбежкой, под обстрелом. В некоторые машины попадали снаряды, некоторые уходили под лед.

Потом направили под Москву двадцать пять человек, в числе которых должна была быть и я. Мама провожала меня. Нам должны были дать документы. Один студент выходит со списком, читает фамилии, а меня опять нет. Я возвращаюсь домой, а моей подруге повезло: она поехала. Перед отъездом она уже стояла и плакала, а я ей говорю: «Оля, я вместо тебя поеду!» Она, конечно, возмутилась, сама поехала.

— Когда Вы отправились на войну?

— Начало июня 1942 года. Пришли мы на лекцию. Нам объявляют, что лекции не будет, вывесили расписание госэкзаменов. И дальше объясняют, что если среди нас кто-то думает, что не сдаст экзамены и на повторный курс останется, то это не так: никого не оставят. Наш путь один – на фронт.

Приехали мы в Москву, получили распределение. Затем двинулись мы на Северо-Западный фронт. Горящий Ржев, поля, жара, бомбежка… Как только прибыли на фронт, мне присвоили звание капитана. Попала я в штурмовой инженерно-саперный батальон. Таких три было, они входили в бригаду. Но этот батальон можно считать, приравнивался к полку, в него входило несколько рот. В моем подчинении был фельдшер, санинструкторы, медсестры. В каждой роте был санинструктор и военный фельдшер. Я была начальником санитарной службы батальона.

Во время наступлений нашу бригаду передавали стрелковым частям. И тогда я работала в полковом медицинском пункте. Это первый врачебный пункт был. Туда непосредственно поступали раненые. Кто сам приползал, кто приходил, кого притаскивали на волокушах, на плащ-накидках. Мы обрабатывали раненых, клали их в другом месте, где они ждали транспорт, и оттуда их эвакуировали в медсанбат или в прифронтовой госпиталь.

— На каких фронтах Вы побывали?

— Обычно я присутствовала на совещаниях нашего батальона и знала, какая предстоит операция, где я буду работать. Но наша бригада на многих фронтах была: Северо-Западный фронт, Калининский фронт, Ленинградский фронт, мы участвовали в снятии блокады Ленинграда, на Карело-Финском перешейке, на Прибалтийском фронте (там меня и ранило). Потом 1-й Белорусский фронт. Там мы были после того, как перешли границу, то есть как освободили наши города и села. Мы были в Польше, форсировали реку Вислу… Мы освобождали Краков, Варшаву. У меня есть даже медаль «За освобождение Варшавы». Затем мы пришли в Германию.

— Какая была обстановка в Германии?

— Наши солдаты начали мстить немцам, гражданским. Помню, меня позвали к молодой красивой немке, которую изнасиловало целое отделение или даже взвод. Кровь, разорванная плоть, а около неё ползаает девочка трёх лет.  Помню, меня позвали в сарай, где была немка, раненая в бедро, а холодно было (стоял март–апрель). Я сказала тогда немцам, чтобы перенесли ее в дом, а они мне говорят: «Нельзя, ее ваши солдаты или убьют, или оттуда вышвырнут!» Тогда я написала бумагу: «Не входить, здесь находится больная тифом!».

Видела я частный домик, открытый двор. Возле калитки лежит аккуратно одетый старичок, а рядом с ним мальчик, может быть, лет десяти – их просто расстреляли. Было и такое: когда мы остановились, меня пригласили в дом, а там работала группа врачей. Это на границе с Польшей было. Они меня очень хорошо приютили: я смогла принять душ, за столом угощали меня. В это время стук в дверь раздался. Они побежали открывать, а там пришел один немец, говорит мне: «К нашему другу, инженеру-химику, старику, пришли ваши солдаты!» Что-то они требовали от него, а потом просто из автомата в него выстрелили. Вот немцы пытались его спасти. А я оказалась в ужасном положении… Говорю своим солдатам: «Как же можно так вот?» А они отвечают: «У вас в Иванове никто не погиб, а мне не к кому приехать: кого-то повесили, кого-то убили!» Вот они решили отомстить и тоже убивали.

Потом мы получили приказ от Жукова о том, что будут наказаны все те, кто участвовал в расстрелах. А там у нас в батальонах были особисты. И это помогло.

— В Польше как отношения с местным населением складывались?

— Мы как-то быстро ушли из Польши. Потом только в Кракове демонтировали какой-то институт и были присланы специалисты гражданские из Москвы.

— Что Вам больше всего запомнилось на войне?

— Больше всего мне запомнилось и приходится рассказывать о Ленинградском фронте, о Ленинграде, о снятии блокады Ленинграда. Мы в составе 42-й армии участвовали в наступлении в направлении Пулковских высот. Оно началось 14 января 1944 года. 24 января уже освободили Павловск, Пушкино, а 26 января – Гатчину. После освобождения Гатчины наша часть, дважды Краснознаменная бригада, стала называться Гатчинской. Я хочу все-таки сказать, что о Ленинграде нельзя забывать! Россия не забывает нас, ветеранов, которые участвовали в освобождении городов.

— Вы упомянули, что Вас ранили где-то. Можете рассказать при каких обстоятельствах?

— После Ленинградского фронта мы были на Прибалтийском. Получилось так, что мы попали в окружение и начались артобстрелы. Наши при первой возможности отступали. Когда меня ранили, наше командование поручило двум солдатам меня доставить в ближайший медсанбат или фронтовой госпиталь. А ранило меня в бедро, нога стала отекать, они меня под руки несли быстро-быстро. Потом остановились и говорят друг другу: «Это – Долина смерти». Я посмотрела – мы в лесу, а из-за леса идет большое поле. Один солдат говорит: «Это поле простреливается, называется Долиной смерти. Надо обходить его лесом, потому что с ней мы не сможем по полю проскочить». А я им говорю: «Вы обходите, а я буду ползти. Потом встретимся». Ну, постояли мы немного, подумали… Немножко затишье наступило. И тут они меня подхватили под руки и побежали через это поле зигзагом под звуки пуль. Смотрим: в конце лесной дорожки едет офицерский состав на «полуторке». Они увидели, что эти солдаты меня тащат, остановились, в один миг соскочили, подхватили меня и наверх затащили. Солдаты ухватились за борт машины и тоже запрыгнули. И мы поехали.

Привезли меня на место, где размещался медсанбат. А там к этому моменту уже пусто было. Ушли все. Остались лошадь, какая-то телега немецкая… Меня положили в эту телегу, привязали, так чтоб я не выпала, потому что ехать нужно было лесными дорогами. т. Привезли к реке Нарве перед границей… Там же у нас были бои, но мы Нарву прошли. И уже оттуда через лес меня доставили в медсанбат.

— Долго лечились?

— Нет. Не долго. Но дело в том, что у меня и остались два осколка. Было несколько, меня оперировали. А вот эти два находятся ближе к коленному суставу. Я помню, что положили меня на стол, а хирург – молодой мужчина – мыл руки. Ко мне подошел пожилой врач и говорит: «Деточка, я вам не советую в наших условиях доставать эти два осколка. В лучшем случае это может закончиться анкилозом, то есть у вас будет коленный сустав неподвижен, в худшем – дальнейшей ампутацией». И я решила не доставать осколки. Поначалу нога отекала, болезненная была, а потом ничего: вот эти осколочки оцинковались, и теперь мне не мешают. Поэтому мне и дали инвалидность, конечно, с учетом и других болезней.

— Вам лично доводилось раненых обрабатывать или Вы только командовали?

— Доводилось. Конечно, обрабатывала. При артобстреле в бедро была ранена наша связистка. И когда связисты начали кричать, чтобы ей помогли, мне пришлось приползти к ней. Она была в брюках… Это было, может быть, в начале марта. Я ногу приподняла, пришлось ее отрезать. Почему? Она была полностью раздроблена и только на сухожилии немного держалась. Потом, когда мы дальше отступали, я специально прошлась по тому месту, где я ей помощь оказывала, а там уже стояла ее могила. Она умерла, понимаете. А одному солдату как-то ступню пришлось отрезать. Не оставалось тоже выбора.

— На фронте солдаты в антисанитарных условиях находятся. Вши, грязь… Занимался ли ваш медсанбат санитарной обработкой?

— Занимались. Обрабатывали жаром одежду. Возьмите даже наш отдельный батальон: при первой же возможности были устроены бани и люди полностью обрабатывались. Были при этой же нашей части парикмахеры, которые стригли, брили… Это так называемый хозяйственный взвод был, где находились прачечные. Но завшивленность все равно встречалась. А если бы не обрабатывали все, то был бы и тиф.

Я помню село, в котором перед нашим вступлением сожгли в сарае людей. Помню, когда поля обрабатывали после освобождения от немцев, коров запрягали, женщины по несколько человек тянули вот этот плуг… Я помню, что остановилась в доме, где жили двое детей дошкольного возраста. Худые, бледные. Не ходили, не шалили, не кричали – ничего. Они голодные были. Помню, что у них на скамейке была постель. И вот они смотрят в окно и как закричат: «Смотрите, смотрите!» Это кошку они увидели и обрадовались. Немцы подстреливали собак, кошек, и вот они заметили.

Мы этих детей подкармливали. Кроме общей кухни, у меня был офицерский паек еще. Давали папиросы, но, так как я не курила, я своим санинструкторам их отдавала. Еще печенье давали, масло дополнительно. Я вот этим детям все относила.

Питание было общим, в полевых кухнях. Нам и мясо давали. Но были у нас и случаи, когда мы несколько дней не получали продуктов. Это случилось в Белоруссии. Мы еще тогда не перешли границу. И что нам в первую очередь прислали? Муку, а больше ничего. Солдаты сразу построили печку, испекли хлеб. Я больше, наверное, такого вкусного хлеба нигде не пробовала! Очень вкусно! Наверное, потому что мы голодные были. А вот когда уже мы шли по Германии, то получали хорошие продукты.

— Когда Вас назначили на фронте начальником санчасти батальона, как Вас обмундировали?

— У меня было женское обмундирование. Еще в Москве нам выдали простую гимнастерку, которая была не по размеру. По крайней мере у меня: рукав свисал, надо было подпоясываться, юбку нужно было закалывать. Дали нам не сапожки, а ботинки. Ботинки и обмотки, несмотря на наше звание. Но в воинской части все сделали как нужно: мне сшили сапожки из плащ-накидки. Был у меня и китель, юбочки, гимнастерки другие, потом и платья выдавали. Колготок не было, были неудобные чулки. Но мы чулки носили и в институте. В то время колготок не было.

— Поддерживали ли Вы связь с родителями во время войны?

— Я себе ничего не оставляла. Мужчины себе оставляли деньги на папиросы, на еще что-нибудь такое, а я ничего не оставляла. Все полностью родителям отправляла. Потом уже, когда закончили войну, мне насчитали там хорошо. Отец этим хвастался, а мама была даже рада, когда им прислали письмо о том, что я ранена. Она рада была, что теперь я приеду домой, но я не приехала.

Нам выдавали бумажки, на которых мы писали родным. Письма на цензуру обязательно проверялись, поэтому писать можно было сугубо о себе, ни в коем случае не о том, где мы находимся.

В какой-то день одна из сестренок достала конверт, где был адрес мой напечатан. Она закричала: «Похоронка». Отец в ужасе заплакал, маме плохо. Пришла моя старшая сестра, которая отдельно жила уже, – тоже в слезы. Пришла мамина сестра. Они открывают и читают, а там сообщают о награждении. Отец возмутился: они же так переживали!

— Вы с мужем познакомились после войны уже?

— Нет, мы в нашей части познакомились. Он был командиром нашей роты.

— А вообще, можете сказать – женщинам тяжело на войне было? Мужчин-то вокруг куча, каждый норовит пристать, наверняка…

— Меня это не касалось, потому что у меня было высокое звание и обращались они ко мне соответствующе. Мы прибыли комсомольцами на фронт, а оттуда приехали коммунистами – и я, и муж. Я помню, меня вызвали к особистам, и они начали меня агитировать. А я сказала: «Я шпионом не буду!» Они мне пригрозили, что исключат из комсомола. Для меня организация играла большую роль. Мне назвали задание, которое я должна выполнить, но я твердо решила, что не буду этого делать. Они еще раз вызывали меня. Но, к моему счастью, особистом у нас стал или армянин, или грузин. Он попытался заставить меня выведать то, что требуется, а я заплакала сразу (прибегла к женской защите), сказала, что не буду ничего этого делать. Ну, он меня оставил в покое.

— В каком звании Вы закончили войну?

— Майор. А Кучма дал мне звание полковника, но пенсию не повысили.

— Какие Вы получили награды?

— Медаль за снятие блокады Ленинграда, потом медаль «В память 250-летия Ленинграда», потом «В память 300-летия Ленинграда». Также я получила орден Красной Звезды, орден Отечественной войны I степени, медаль «За боевые заслуги», медаль «За оборону Ленинграда», за Варшаву, за Берлин.

— Как сложилась Ваша жизнь после войны?

— В первые годы после войны меня в скорую помощь направили рядовой. Но я там мало пробыла, совсем мало. Исполком, горком партии назначили меня главным врачом скорой помощи. Это был 1946 год.

В 1949 году меня назначили главным врачом дома ребенка. К нам еще поступали подкидыши. В 1947–1948 годах был голод. Стала я главным врачом. Детской больницы в городе не было. Приходилось больных детей принимать где-то в терапии, в общей больнице, в уголке. Потом переделали один частный дом под детскую больницу на двадцать пять коек. Меня туда главным врачом отправили, а потом в другую больницу на пятьдесят коек. Я была и главным врачом больницы, и заведующей отделением больницы.

— В каком году Вы ушли на пенсию?

— Я ушла в 1992 году, мне было 72 года. Когда наступил мой пенсионный возраст, я была заведующей детским отделением на шестьдесят коек.

— Посещаете школы, рассказываете о войне детям?

— Меня приглашают в школы. Обычно мужчины-ветераны просят класс 11, 10-й, не меньше 9-го, чтобы мы могли рассказать о наших наступлениях. А в такие классы, как 4, 5-й, меня тоже приглашают . Я им рассказываю, что, когда узнали, что в ночь на 9-е подписана капитуляция, у нас была такая невероятная радость! Стреляли в воздух!

— После войны Вы еще раз были в Германии?

— В 1986 году я решила пройти теми дорогами в Берлине. Трептов-парк, например, посмотреть. Это был очень хороший парк, с большими деревьями, но после взятия Берлина от него ничего не осталось. Со временем его восстановили: заново посадили деревья.

— Спасибо Вам за рассказ!