Я родился 19 октября 1920-го года в городе Днепропетровск. Мои родители были по социальному положению служащими. Отец Марк Семенович трудился техноруком в типографии, а мать Мальвина Яковлевна работала стенографисткой. Была у меня сестра Стелла Марковна, 1925-го года рождения, ставшая после войны врачом-рентгенологом.
Окончив 10 классов и имея значки ГТО и ГСО, я поступил в Днепропетровский медицинский институт. В институте у нас имелась военная кафедра, где преподавали базовые знания о работе госпиталей, особое внимание уделялось химической защите и правилам пользования противогазами. Каждое лето мы, студенты, играли в «Зорьку» - ходили в лес и по компасу учились ориентироваться по карте. Советско-финская война 1939-1940-х годов вызвала недоумение – нашим войскам приходилось тяжело, финны отчаянно сопротивлялись, особенно много у противника оказалось «кукушек» - снайперов. Тяжелые бои шли, потом наше командование подтянуло дополнительные силы, и смогло победить финнов, одолев знаменитую «Линию Маннергейма». У нас никого из группы не отправили на войну, хотя желание сражаться за Родину высказывал практически каждый.
В июне 1941-го года перешел на четвертый курс. 22 июня после сдачи сессии начались каникулы, мы как раз находились на пляже, и вдруг нам сообщили страшную весть о том, что немцы напали на Советский Союз. Вскоре началась бомбежка Днепропетровска, ведь он недаром назывался городом «чугуна и стали», потому что имел огромные заводы, в том числе военного назначения, на которых работали тысячи людей. Они стали объектом нападения со стороны немецкой авиации. Первая бомбежка произошла в железнодорожном районе, где находился Днепропетровский металлургический завод им. Петровского, немцы его хорошо разбомбили. Потом отдельные самолеты летали над городом и сбрасывали бомбы-«зажигалки», в том числе и на жилые кварталы.
Скоро фронт начал приближаться к Днепропетровску, и наш институт эвакуировался в Ворошиловск (ныне – Ставрополь). А мой отец вместе с одним из предприятий эвакуировался в Самарканд. Поэтому наша семья уехала с папой, но ввиду того, что здесь не было хорошего медицинского института, я остался в Ташкенте, а не поехал с родителями и сестренкой. Примерно полгода учился в первом Ташкентском государственном медицинском институте, затем в Самарканд приехала Ленинградская военно-медицинская академия, и ее кадрами усилили Узбекский Государственный медицинский институт, так что я перевелся к родителям. Окончил институт с отличием, нас в группе было всего трое, имевших как отличники дипломы, всем остальным выпускникам выдали справку зауряд-врачей.
Поскольку я отличник, мне предлагали остаться на кафедре хирургии. К тому времени уже имел опыт практической работы в госпитале. Дело в том, что у нас в семье было очень тяжелое материальное положение, мы жили в тесной узбекской полуземлянке, отец и сестра вили веревки в артели, а мать работала на хлопковом заводе. Мне же вскоре дали место в общежитии, в Самарканде располагалось очень много госпиталей, так что днем я занимался, а вечером работал дежурным фельдшером, чтобы хоть немного помочь семье. Меня очень интересовала военно-полевая хирургия, особенно лечение переломов. До войны считалось, что если раненый получил перелом кости, то нельзя накладывать гипс полностью, саму рану необходимо оставлять открытой. Считалось, что иначе произойдет нагноение. У нас же на кафедре ортопедии и травматологии преподавал генерал-лейтенант Новотельнов, он предложил метод накладывания закрытого гипса, и доказал, что когда в ране образуются черви, то они съедают всю инфекцию, тем самым стимулируют рост и регенерацию тканей. И я у него многому научился. Поэтому меня после выпуска решили отправить в Набережные Челны, но я отказался и сказал, как это так, все воюют, а я буду наукой заниматься. Пошел в военкомат, и меня направили в Ташкент на курсы усовершенствования медицинского состава Среднеазиатского военного округа. Это были двухмесячные курсы, посвященные военно-полевой хирургии. Я там выучился, но, к сожалению, перед выпуском заболел желтухой, и меня положили в госпиталь, все товарищи уехали под Сталинград, а я, когда выздоровел и выписался из отделения, снова попал во второй цикл обучения.
В это время моя жена Раиса Хасановна Кутуева окончила первый Ташкентский государственный медицинский институт и ее направили из-за плохого зрения по месту жительства в Андижан. Но она не захотела там оставаться, пошла в военкомат и ее также направили на эти курсы. Там и познакомились, полюбили друг друга. Когда нас отправляли на фронт, я предложил Рае поехать вместе, она согласилась. И так мы поехали вместе с ней.
Сначала попали под Ростов, находились в зимовнике, там как раз были очень тяжелые бои, позиции по нескольку раз переходили из руки в руки. Нас направили в полевой госпиталь № 4162, расположенный в городе Шахты. Было очень много раненных, мы находились в здании школы, и там сделали даже не кровати, а прямо настилы деревянные, на которых вповалку лежали раненые. Я занимался хирургией, а жену назначили заведующей отделением газовой гангрены. Это тяжелейшее заболевание, вызванное тем, что в рану попадает земля, из-за бактерий начинается гниение, и лечение очень трудное, единственный способ – это «лампасные» разрезы мяса и кожи, чтобы внутрь заходил кислород и убивал клостридий. В Раином отделение всегда стоял страшный запах.
Во время работы приходилось сталкиваться с самыми разными случаями. В госпитале всегда есть ведущий хирург, и он мне как-то сразу доверился. Первую операцию проводит он, я ему ассистирую, вторую наоборот, уже ведущий хирург мне ассистирует. Однажды пришел тяжелый раненый, которому необходимо было делать трепанацию черепа, так как осколок сидел в голове. Я потихоньку влез в рану, осколок нащупал, и вытащил, так что обошлись без разрезов. Был у меня еще один интересный случай, благодаря которому прогремел на весь госпиталь. Поступает к нам совсем еще молоденький узбекчонок, лет 17, парнишка небольшого роста. У него в руке разорвался запал от гранаты, и на ладони все было прямо как месиво. Представляете?! Ведущий хирург говорит, что ладонь надо ампутировать. У нас в госпитале разговор короткий был, ампутация и все, зачем возиться?! Я говорю: «Разрешите мне попробовать другой способ, как меня учил генерал-лейтенант Новотельнов». Тот изумляется, мол, ты что, будешь возиться, потом еще нагноение может начаться, всю руку придется отрезать, и погибнет парень. Тогда я решил сделать так – оставлю раненому кончики пальцев видными из-под гипса, если они станут синеть, то сразу же сниму его и проведу ампутацию. Ведущий хирург тогда в сердцах бросил: «Тебе делать не хрен, вот и занимайся!» Я все сделал, наложил, как учили, полную закрытую повязку. Через две недели открыл – контролировал лечение каждый день, смотрю, рука осталась цела. И после этого случая все поступавшие раненые просились на операцию только ко мне. Слава идет быстро. Иногда приходилось в госпитале очень быстро соображать. Поступил к нам раненный по фамилии Степанов, у него осколок находился под большой артерией под коленной чашечкой с внутренней стороны. Я вытащил его, оказалось, что этот осколок попал в кровеносный сосуд, и после его удаления хлынула кровь. Я ничего не мог сделать, палец сунул внутрь и держу, кричу при этом: «Давайте скорее перевязку, Сычев!» К счастью, санитар быстро сообразил и все принес.
Поскольку раненых становилось все больше и больше, меня направили начальником санитарной службы санпоезда. Я вывозил раненых из Ростова по другим госпиталям. Приходилось тяжело, когда под Батайском наши отбросили немцев, те оставили в городе большие запасы продовольствия, амуниции и снарядов. И противник, с целью разрушить эти склады, совершил на Батайск массированный авианалет, а у меня там как раз стоял санитарный поезд. Только начали рваться бомбы, я побежал к коменданту станции с наганом, угрожаю ему оружием и кричу: «Давай нам паровоз, нужно срочно покинуть станцию!» Меня быстро отправили дальше. Когда закончилась эпопея под Ростовым, меня вызывает начальник медицинской службы армии, полковник Герасимов, и говорит о том, что создается новый госпиталь для легкораненых – ГЛР, в который меня назначают начальником медицинской службы. Я спрашиваю, а как же жена, тот удивленно отвечает: «Разве ты хочешь быть хирургом, или женатым?» Говорю с юмором: «Я хочу быть женатым хирургом!» Мне бросили в лицо: «Тогда пойдете в дивизию служить». На этом вся моя хирургическая работа окончилась.
Меня направили командиром санитарной роты 690-го стрелкового полка 126-й Горловской дважды Краснознаменной ордена Суворова стрелковой дивизии, а Рая стала младшим врачом полка. И вот так мы провоевали до конца войны в непосредственной близости от линии фронта. Наша задача заключалась в следующем: санинструктора приносили к нам раненых с поля боя, мы оказывали им первичную врачебную помощь, перевязывали, делали уколы и сортировали, кого можно оставить как легкораненого, тот находился в ротной санчасти, а солдат и офицеров с более тяжелыми ранениями отправляли в медсанбат или прямо в госпиталь. Это была большая и серьезная работа, нас часто бомбили и обстреливали, потому что фронт располагался очень близко.
Первый обстрел никогда не забуду. Мы остановились в нескольких домах под Мелитополем, и тут сзади подъехала «Катюша», она обычно выпускала залп и моментально уезжала, чтобы немцы не могли ее накрыть. Они за ними всегда охотились. Пока мы соображали, что делать дальше, немцы начали страшный артобстрел территории у домов. К счастью, все благополучно окончилось. Потом мы стали освобождать юг Украинской ССР. Наша дивизия освободила Горловку, где были очень тяжелые бои. Дальше пошли сражения за Запорожье, и в это время 19-й танковый корпус генерал-лейтенанта Ивана Дмитриевича Васильева при поддержке 4-го гвардейского Кубанского казачьего кавалерийского корпуса прорвали оборону немцев на Перекопе и дошли почти до Армянска. Но они не смогли прорвать немецкие позиции справа и слева от направления главного удара, поэтому враги окружили их фланговыми ударами, и наши войска оказались в котле без подвоза боеприпасов и горючего. Их начали методически уничтожать. Тогда нашу дивизию, которая воевала в Запорожье, посадили на машины и бросили к Перекопу, где мы прорвали немецкую оборону во внешнем кольце окружения. Я проскочил на автомашине к окруженцам, вижу, что генерал-лейтенант Иван Дмитриевич Васильев стоит возле танка, рука у него на перевязи, в другой руке пистолет. В окружении скопилась масса раненых, лошадей у кавалеристов было побито, что ужас. И казаков с лампасами у обочины дороги лежало очень много. Выручив товарищей, мы дальше не сумели пройти и остановились на Перекопском валу. Командный пункт полка размещался прямо на насыпи, а наша рота находилась примерно в 500 метрах от КП в большом противотанковом рву. Мы построили землянки, тогда вместе с легкоранеными у меня числилось до 150 человек. Когда шла атака, то у нас всех забирали и оставались только медики. У меня был свой обоз, мы быстро разворачивали и перевязочную, и операционную. И своя кухня имелась с поваром.
В обороне просидели несколько месяцев, а я должен вам сказать, что Перекопский вал был занят нашей дивизией только посередине, а по бокам оставались немцы. Как-то вызывает меня командир полка, а дело было часов в 11-00 вечера, и пока иду на КП, со стороны немцев летят трассирующие пули. Страшно. 28 марта 1944-го года меня приглашает к себе командир полка Изя Михайлович Бродский и говорит: «Доктор, завтра в 5-00 утра будет артподготовка, и мы идем в наступление». Ну что же, есть, надо готовиться. Подвезли «Катюши» и большую артиллерию, такого большого количества артиллерии ни разу не видел. Просыпаюсь рано утром и удивляюсь, что такое, тихо и никакой стрельбы нет. Телефон не работает, открываю дверь, а у меня дверь открывалась внутрь, смотрю, в траншее все забито снегом, то есть в ночь с 28 на 29 марта все засыпало. Причем глубоко, меня мои славяне с большим трудом откопали. И на передовой единственный раз за всю войну довелось наблюдать интересную картину – нейтральная полоса между нашими траншеями и обороной немцев составляла не более 70-100 метров, славяне выходят наверх, и немцы одновременно с ними, после чего начинают молча откапываться, никто не стреляет. И откапывались целый день, так что само наступление началось в 8-00 утра 8 апреля 1944-го года. Была сильнейшая артподготовка.
С тяжелейшими боями мы прорвали немецкую оборону, после чего освободили Евпаторию, и вышли к Каче. Очень тяжелые бои были в Крыму в Бельбекской долине под Севастополем, там скалы, и не столько от снарядов гибли, сколько от осколков этих скал – была масса больных и контуженых солдат, которых засыпало осколками. Мы освободили Севастополь, и на Херсонесе я увидел такую картину – прямо в море стоят утопленные немецкие машины. Вот так мы выгнали противника из Крыма.
Мы находились в составе 2-й гвардейской армии, которую возглавлял в ходе крымской операции генерал-лейтенант Георгий Федорович Захаров, а с июня 1944-го года стал руководить генерал-лейтенант Порфирий Георгиевич Чанчибадзе. Нас пешком отправили через Смоленск в Литву, и мы освобождали Прибалтику. У нас, медиков, лошади были, а солдаты шли на своих двоих. Освободили Шауляй, потом нас бросили через Польшу на Земландский полуостров. В Прибалтике я был награжден Орденом Отечественной войны I-й степени.
Впереди находился Кенигсберг. И здесь у меня произошел момент, который запомнился на всю оставшуюся жизнь. Никогда больше и нигде я не испытывал такого страха. Земланский полуостров так устроен, что по нему проходит низина, а все асфальтированные дороги расположены на насыпях, так что повсюду есть скаты. Как-то еду на «линейке» с ординарцем на рекогносцировку выбирать место для своей роты. А у немцев имелся шестиствольный миномет Небельверфер, накрывавший выстрелом большую площадь. Вдруг в тишине раздается тяжелый скрип, похожий на ржание ишака, стало понятно, что сейчас последует обстрел из миномета. Лошади от звука понесли, я упал с телеги и скатился с дороги в кювет, слышу, бухнула возле меня мина. И шипит. Думаю, ну все, кончилась моя жизнь и стараюсь как можно сильнее прижаться к земле. Лежу, голову как страус вжал. Слышу, пошипело и стало тихо – поднимаю голову, и понимаю, что, к счастью, реактивная мина не разорвалась. Я вскочил, подъезжает мой ординарец, справившийся с лошадьми, и говорит, что мне срочно нужно в госпиталь. Не могу понять, в чем дело, ведь сгоряча ничего не чувствую, стал оглядывать себя, и вижу, что не могу ходить. Оказывается, осколок от другой мины мне перебил на правой ноге малую берцовую кость. Поехал в медсанбат, мне наложили шину, и говорят, что отправляют дальше в госпиталь. Какой госпиталь, воевать надо. Дали мне костыли, я на них три недели «ездил».
Подошли мы к Кенигсбергу. Когда мы освобождали Литву, там было настолько стремительное наше наступление, что заходишь в фольварк, а там еще играет немецкое радио, что-то работает, настолько все было внезапно. Здесь же начинаются тяжелые бои. Это был центр Восточной Пруссии, сердце военного духа Германии. Кенигсберг был окружен огромными фортами во внутренней цепи, и имел мощный внешний обвод автономных фортов, которые могли обороняться самостоятельно в течение длительного периода. Причем все форты были связаны между собой. Имелся и огромный ров, наполненный водой, а сверху фортов немцы насыпали несколько метров земли, в которую посадили деревья. На участке прорыва нашей дивизии артиллерия не смогла разбить немецкие укрепления, даже когда подвезли по железной дороге артиллерию большой мощности и морские орудия, ничего не получалось. Тогда командование построило небольшие плотики, на которые посадили саперов и автоматчиков, по 3-4 человека, пушки прямой наводкой бьют по амбразурам, а ночью плоты переплывают через ров, подрывают форты и делают проходы внутрь. Только тогда мы прорвали немецкую оборону. Наша дивизия входила в город через зоопарк, противник выпустил всех зверей, и полковые разведчики поймали обезьянку, отдали ее нам, мои девочки пошили костюмчик, а саму обезьянку назвали Геббельсом. Она всем очень нравилась, пока какой-то подполковник у нас ее не утащил. В Кенигсберге были очень тяжелые бои, очень много раненых, много солдат и офицеров погибло там.
Закончил войну под Кенигсбергом. 9 мая 1945-го года ночью раздался страшный крик: «Война окончилась! Война окончилась!» Все выскочили, начали стрелять, целоваться и обниматься, такой шум поднялся, что ужас. И тут так получилось, что я немножко приболел, меня направили в госпиталь, расположенный в городе Легница. Пролежал там с неделю, меня выписали, а там у меня был знакомый врач, спрашиваю его: «А где моя жена?» Оказалось, что ее направили в Краков, в военную комендатуру, она также заболела в это время дизентерией, тогда я приехал к начальнику кадров Северной группы войск, докладываю, что поступил в распоряжение, и говорю, что у меня есть жена. Забрал ее к себе, и был направлен начальником санитарной службы 54-й отдельной трофейной бригады. Эти бригады были созданы для того, чтобы в счет репараций демонтировать немецкие заводы и оборудование. Этим мы и занимались, в основном вывозили станки. Только закончили это дело и пошло расформирование, как меня направили в Бранденбург точно в такую же бригаду, только под номером 33. Наша часть должна была по предварительной договоренности вступить в английскую зону оккупации и там заниматься демонтажем. Англичане нас, конечно же, не пустили, бригаду расформировали, жену демобилизовали, а мы с ней не были еще зарегистрированы, и говорят в штабе, что если она хочет оставаться со мной, надо зарегистрироваться. Так что у меня брачное свидетельство выдало советское посольство в Германии. После женитьбы направили старшим врачом 4-й гвардейской отдельной истребительно-противотанковой бригады. Она располагалась в городе Йютербог. И там я прослужил с 1946-го года по 1948-й, тяжело заболел туберкулезом, начался цирроз почек. Причем сам по себе был цветущим мужчиной, почки же не легкие. Иду к командиру бригады и докладываю, мол, так и так, болею, а он заявляет: «С такой красной мордой даже не подходи ко мне!» В это время как раз проходила ротация кадров, часть офицеров направляли на Родину, и все старались уехать, поэтому комбриг начал орать: «Ты что, тоже договорился с врачом в госпитале и решил уехать?!» А я серьезной болезнью заболел, цирроз – это же не шутка, нужна срочная операция. Тогда поднабрался храбрости, приезжаю в Бранденбург, и попадаю на прием к генерал-лейтенанту, члену Военного совета Северной группы войск, рассказал ему ситуацию, и он говорит: «Я не могу приказать вашему командиру, но напишу записку». Приезжаю, передаю комбригу листок от генерал-лейтенанта, тот снова в крик: «Что, на гауптвахту захотел?! Решил через голову пролезть?» Короче говоря, куда ему деваться, мы с женой уехали, направили меня в Московский коммунистический военный госпиталь имени Николая Ниловича Бурденко, там прооперировали, удалили почку и сказали, что если хотите жить, то поезжайте в Ялту. И я приехал сюда. При этом жене сказали: «Вы молодая женщина, его дни сочтены, устраивайте свою личную жизнь». И вот начиная с 1948-го года я, назло всем показаниям, живу с одной почкой.
- Как боролись со вшами у раненых?
- Очень просто – в металлических бочках варили белье. Только так. Мы им выдавали новое белье, в зависимости от необходимости, потому что у солдат часто были запасы белья. Меняли только оборванное.
- Как кормили в медсанроте?
- Кормили хорошо. У нас была своя кухня и повар. Хотя, когда мы стояли под Перекопом, были проблемы с подвозом продовольствия, поэтому в течение всего времени нас кормили перловкой, я потом лет десять не мог на нее смотреть. Но у нас что хорошо было – нам очень много помогали западные союзники. Американская тушенка, английское сало шпик, сосиски в металлических банках – это хорошее дело. Всегда выдавали махорку или папиросы, а мне как некурящему вручали шоколад.
- Перевязочного материала хватало?
- Перебоев не было. Я был энергичным командиром, только какой-нибудь город освободим, в первую очередь шарил по аптекам. Тогда еще не было пенициллина, и было крайне важно обрабатывать рану красным или белым стрептоцидом. Я вначале его по аптекам и складам собирал, да и спирт в госпитале всегда нужен.
- Вы размещали раненых в палатках или квартировали в домах?
- В зависимости от ситуации – если стояли у населенного пункта, то занимали дома, а если в чистом поле, то в палатках размещались. Больше всего мы старались стоять у населенных пунктов, занимали несколько изб или домов, это удобно.
- Как вы передвигались – на подводах или автомашинах?
- Наша дивизия была стрелковой, так что из транспорта имелись только подводы, и все. В 366-м стрелковом полку «линейки» были запряжены верблюдами, и мы говорили: «Идет 366-й», когда видели верблюдов.
- Как относились к женщинам на фронте?
- Очень хорошо. Имелись и ППЖ, у нашего командира полка была жена-фельдшер, у комдива тоже. Но в целом к женщинам относились очень бережно, как-то начальник штаба полка майор Поляков зашел к моим девчонкам и сказал, что он бы на месте командования всем женщин дал бы медали только за то, что они находятся на фронте и воюют за Родину.
- Ротные санинструктора вам подчинялись?
- Да. Правда, каких-либо форм отчетности никто не заполнял, некогда было, они выносили раненых. У каждого санинструктора имелась сумка с бинтами, жгутами, и всем тем, что необходимо для оказания первой помощи на поле боя. Главная функция санинструктора – вынести с поля боя раненого как можно быстрее и доставить к нам в санитарную роту. А уже у нас имелась перевязочная, где моя жена занималась наложением нормальной повязки. Дальше шла сортировка, и что стало хорошо в последние годы войны – госпиталя были не общего, а специализированного профиля. Например, появились полостные госпитали для раненых в живот, или отделения с ранениями трахеи, стали подходить более дифференцированно к лечению раненных, и это сразу же понизило уровень смертности в госпиталях.
- Вы заполняли истории болезни раненых?
- Какие истории, вы что. Был небольшой листок сероватого цвета листок, в котором были указаны: фамилия, имя, отчество, год рождения и звание. Дальше указывалось ранение цветными карандашами, контузия одним цветом, легкое ранение другим, в конце писали характер ранения и что я предпринял – или направил раненого в медсанбат, или оставил в санроте для долечивания.
- Как относились к партии, Сталину?
- Хорошо. Сейчас ветераны часто говорят о том, что в атаке кричали: «За Родину! За Сталина!» Действительно так и было, не наигранно, люди верили в него.
- С особистом сталкивались?
- Конечно же, а как же иначе. Они интересовались самострелами. Был у нас в полку довольно приличный капитан-смершевец, он никогда не вмешивался в твою работу. А ведь власть у них была огромная, так, одного нашего полкового разведчика прямо перед строем за какие-то грехи расстреляли. Вообще, конечно, они проводили нужную работу, ведь дисциплина – это основа основ армии.
- Случаи самострелов в полку были?
- К сожалению, да, но единичные. Я как определял – поступает ко мне раненый в период обороны с простреленной левой рукой, скорее всего, сидя в окопе руку поднял. Один раз был такой случай, что солдат саперной лопаткой отрубил себе на правой руке палец, чтобы не мог стрелять. Но в целом такое очень редко происходило.
- С пленными немцами сталкивались?
- Ну конечно же, еще как. Под Кенигсбергом у противника были большие подземные офицерские госпитали. Заскакиваю в один из них со своим ординарцем, и вдруг возле моей головы пролетает пуля, один раненый офицер увидел меня и выстрелил, мы его там прикончили. А так военнопленных много видел, у нас часто разведчики брали «языков». Хорошая разведка в полку имелась. Да и сама дивизия была крепкая.
- Сталкивались ли вы со случаями безнадежных раненых?
- Были такие случаи. Тут уж ничего не поделаешь, надо только ждать.
- Больше было пулевых или осколочных ранений?
- Все-таки больше было осколочных, потому что везде рвутся мины и снаряды, вот во время атаки много раненых приходило с пулеметными пулями в теле. А так, по моему мнению, авиабомбы и артналеты наносили главный урон армии. Но такую статистику мы не вели.
- Существовала ли какая-то норма по операциям, или вы оперировали, пока есть раненые?
- Поступают раненные, сутками сидишь в операционной и даже не высовываешься. Пока идет атака, в госпиталь прибывает масса раненых. Уставали страшно, потому что идет операции тянутся бесконечно, один, второй, третий и так далее, конца не видно. Причем в госпиталях постоянно ощущалась нехватка врачей, ведь опытных хирургов практически не было, постоянно создавались все новые и новые госпитали. У нас, к примеру, в полевом госпитале № 4162 одна врач до войны работала окулистом, второй был терапевтом, третий – гинекологом, так что они имели относительное отношение к хирургии. Что давали двухмесячные курсы? Максимум успевали нахвататься базовых знаний. А в общем очень тяжело было. Поэтому, быть может, и случались серьезные ошибки во время операций.
- Как вас наградили во время войны?
- Орденом Отечественной войны I-й степени и Орденом Красной Звезды, а также медалью «За взятие Кенигсберга».
- Как вас встречало мирное население в Прибалтике и Германии?
- В Германии они настороженно себя вели, прибалты тоже не особенно радовались, не кричали «Спасибо!» Мы знали, что в Прибалтике героями считались «лесные братья».
В Ялте с 1948-го года по 1962-й я работал в курортном управлении Минздрава СССР на Южном берегу Крыма, возглавлял лечебно-медицинскую работу, причем нам подчинялись все санатории от Феодосии до Фороса. Детский лагерь «Артек» тогда также относился к нам, и я являлся председателем комиссии по его передаче в ВЛКСМ. А с 1962-го года перешел в Научно-исследовательский институт имени Ивана Михайловича Сеченова и проработал в нем 49 лет, являюсь Заслуженным врачом Украины. А с женой мы счастливо живем вместе уже 70 лет, начиная с 1943-го года.
Интервью и лит.обработка: | Ю. Трифонов |