Богачёва Анна Васильевна

- Я – 1924-го года рождения. Родилась в Смоленске 15-го февраля. Отец – был председатель колхоза, это он был Богачёв. А мама была неграмотная. В мае 1925-го, когда родители ушли, старшие сёстры и братья играли – и положили меня в пойло для коров, в ледяную воду. И я заболеваю так, что у меня наступает смерть! Тогда врачи маме говорят, что «если у вас кто-то есть в Москве – то там ребёночка спасут». А у неё в Москве – родная сестра, Мария (а мама была – Аксинья). Она привезла меня к ней и уехала назад.

А, пока меня лечили, Марию приютил один поляк. У него было 7 детей, а жена умерла при родах. И они меня тоже взяли, в мои 1,5 года. Я с родителями практически не росла, так как осталась с мамой Марией в этой семье у поляка. Вот с тех пор я и в Москве: с 1925-го.

Мой отец Богачёв погиб в войну. Я его фамилию потом нашла в 1954-м году в списках в Волгограде. Оказалось, мы с ним воевали на одном поле, только не знали об этом! Больше я туда никогда не ездила.

- В каком классе Вы учились перед войной?

- 7 классов окончила. Надо было в 8-й идти, но тогда за это полагалось по закону 200 рублей платить. Такой был один год. У нас там 45 человек детей было в классе – и всего 5, наверное, осталось… а остальные все – не могли платить. Все бедные жили. И мы – кто куда.

У меня была сестра приёмная, от поляка. Она работала в ОТК на заводе Сталина. Тогда он так назывался. Сейчас который «Лихачёва». И она меня туда устроила работать. Сначала я была курьером, а потом в отделе технического контроля – контролёром.

Мне 18 как исполнилось – так меня сразу взяли на фронт. 1942-й год, в феврале. Вызвали в военкомат. Я даже не знаю, почему тогда… приехала домой, сидела в комнате, а военком приходит и – слышу – маме говорит:

– Есть у вас дочка приёмная?

А она говорит:

- Нету.

Я сразу:

- Как нету?! Я здесь!

Понимаете, как? И тогда уже забрали меня в армию.

- 22-е июня 1941-го года. Как Вы узнали о начале войны?

- Я как раз была в Театре оперетты. И в 12 часов вдруг объявляют. «Война». Оперетту прикрыли. И мы уже оттуда возвращались – все на площади стоят. И слушают: «Немец напал на нас...» Раньше были все репродукторы на улице.

- Было ощущение, что это будет короткая победная война?

- Нет, я так не соображала. Для меня война – это ничего… Я работала, 17 лет мне было… что я? – молодая девчонка! Я не знала, что такое война. В 1937-м году нашего поляка расстреляли. И вот эти все дети его – уже взрослые были. Нас выгнали из квартиры на Таганке, мы жили на улице в картонных коробках. Вот с этой мамой. И ещё при этом думать о том, что вот война, и что надо бы в ней выжить?! Потом нам дали комнату на проспекте Мира. А они все [Родные дети поляка.] ушли на войну – и никто не вернулся, всех там убили.

- 1941-й год. После начала войны подростки бегали в военкомат с просьбой отправить их на фронт. Вы с этим сталкивались?

- Нет.

- До 1942-го года Вы были в Москве. Город сильно бомбили?

- Вообще – бомбили. Трудно сказать сейчас, как. Сильно или не сильно. Но бомбёжка-то – была. И Москву защищать надо было. Бросали бомбы эти, фугасы эти, маленькие. Так вот, люди и на крыше дежурили, и вообще патрулировали на улице всё время. Это народ – уже в возрасте который. А мы – бегали так.

- 16-го октября 1941-го года в Москве началась паника. Вы это помните?

- Особой паники-то я не помню, конечно. Ну, народ разный. У некоторых страх, конечно, появился. Из Москвы уезжали. Те, которые более-менее обеспеченные были, когда немец подходил к Москве – они удирали в тыл. У нас жили двое таких соседей – как раз они эвакуировались. А нам – бежать некуда: мы были небогатые. Остались здесь в 8-метровке с матерью.

- В Москве был парад 7-го ноября 1941-го года. Какое у Вас было чувство, когда Вы о нём узнали?

- Без понятия.

- В 1942-м Вас призвали в армию. Какая у Вас была военно-учётная специальность?

- Медсестра же. Меня направили… сначала здесь, в школе, формировали армию – 2-ю гвардейскую. А потом – на Сталинград. Нас погрузили в эшелоны – и мы поехали. Приехали туда. И я сначала была санитаркой – а потом медсестрой. В общем, всякая работа такая… хотя обучение на медсестру было ещё в Москве: курсы, когда нас формировали.

А в Сталинград прибыли – не помню месяц, там всё время тепло. Лето, во всяком случае. И мы там попали в госпиталь 2-й гвардейской армии. Сформировали только-только эту армию. И как раз там немец напирал здорово – а наша 2-я гвардейская воевала с ним. И я там работала. Ну как «работала»? Всё, что надо делать было. Надо было полы мыть – полы мыли там, допустим. Копать окопы – окопы копали. Ну, в общем, всякую чёрную работу такую. Хоть это и был армейский госпиталь. Сначала.

А потом, значит, немцев там разбили. А там же донские казаки. Они имели по два дома. Летний и зимний. И чего-то были они настроены «в прошлое»: к немцам ближе. Не к нам. Потому что там нам дали комнату, где 6 человек девчонок было. Нам туда дали даже телёнка: прямо в комнату подсунули, подселила хозяйка. Вот так, отношение такое было…

- 1941-1942-й годы, немец под Москвой, на Кавказе, под Сталинградом… не было ощущения, что страна погибла?

- Нет. У нас даже и в мыслях не было. Война – война. Мы как-то к этому так… и в Победу – верили, и дежурили, работали везде… с удовольствием притом! Молодые были. Ну что нам – даже 18-ти не было.

- Раненых – много было?

- Много. Мы возили их, например, в Константиновское – станица такая. Там была школа большая. И был молокозавод, что ли. Большое-большое здание, цементный пол – весь забит этими ранеными: они лежачие были. Так мы их обслуживали же всех, возили на быках на перевязку, на операцию. Завезет, бывало, бык тебя в Дон – ни туда и ни сюда! И ты вот так вот до сих пор в воде. [Показывает.] Никак с ним не справишься: «Цоп-цобэ! Цоп-цобэ!», еле-еле оттуда вылезаешь… пока раненых свезёшь.

И сами уже перевязки делали вовсю. Подбинтовывали. И эвакуировали в тыл. Ну, у меня, видно, было с детства: организаторские такие способности, как-то я умела… То я тогда организовала так: раненых было много, и легкораненые, которые там были – в руку, которые могут держать винтовку, стрелять, их – обратно на фронт. А тяжелораненые – этих в тыл. Машины, которые возили снаряды на фронт – они оттуда-то возвращались пустые! Я поставила солдат с винтовками – и эти машины пустыми не выпускали. В них мы грузили раненых.

- А на фронт Вы отправляли уже выздоровевших – или их ранения ещё не зажили?

- Полу-здоровых. Раньше не так болели, как сейчас: они чуть-чуть поправятся – и сразу их на фронт. И вот за то, что я столько тяжёлых вывезла, спасла где-то тысячи человек, мне дали вот эту единственную награду «За боевые заслуги», представили. Всего около 2000 человек за сколько-то мало времени.

- 1942-й год. 28-го июля был издан приказ Сталина «Ни шагу назад» № 227. Вы о нём слышали?

- Да там мне сколько лет было? Никто нам ничего не говорил. Для меня это абсолютно всё глухо. Спасать надо было.

- Вы были в Сталинграде до самого разгрома немцев?

- До самого конца. Потом оттуда пошли на Ростов, и – туда дальше. А в Ростове мы какое-то время формировались, потому что очень много погибло людей в нашей армии. Надо было получить пополнение. Мы какое-то время там передышку немножко делали, пока оно поступило. А потом – нас дальше послали. И пошли…

- Какой был распорядок дня у Вас в госпитале?

- Какой «распорядок»?! С утра до вечера – и ночью. Такого не было никакого «распорядка». Мы там и жили, и спали тут же, и тут же... этим раненым прикуривать давали. Сама стала курить, научилась… махорку эту, господи, несчастную!

- А письма за раненых – писали?

- Нет. Там некогда было. Раненые сами там кто как друг другу… Там в это время такая каша была, что, по-моему, не до писем было. Потом уже Севастополь освобождали. Бои были тоже – не дай бог.

- Вы шли в Севастополь со стороны перешейка – или плыли?

- Мы – шли сушей…

А! Перед этим у меня конфликтная ситуация сложилась в госпитале с начальником штаба. Он мне при встрече всё время наряды давал. Как только увидит меня, так – наряд вне очереди! То полы мыть, то дрова колоть, то то, то это… Он просто издевался надо мной. А к нам пришли из войсковой части: им нужно было туда на фронт медсестру. Я постояла-постояла, посмотрела на него – и думаю: я и уйду сейчас! «Кто хочет добровольно – два шага вперёд!» И я, конечно, добровольно два шага вперёд. И меня взяли на передовую. В разведроту, где было 80 парней, таких, как я: 18-летних. И я там одна девчонка среди них. Медсестрой.

- Они – ходили за «языками». А Вы?

- Один раз только меня брали, и то – постарались так… подальше. Я уж ничего и не помню, что я про это расскажу? Лет-то мне сколько было – я ещё дура-дурой была! Мы ни о чём и не думали вообще.

- Когда Вы были в разведроте – у Вас личное оружие было какое-нибудь?

- Нет. Только сумка – и всё.

- А форма какая была – мужская или всё-таки женская?

- Женская. Юбка и гимнастёрка. Это, знаете, какие?! Дерюга, дубовые. Такая роба! Прямая юбка была. Но такое, что – не разорвёшь, только разрезать можно!

- А нижнее бельё было – женское?

- По-моему, не было… Не было, по-моему, никакого белья. Не помню я. Я помню – дубовая у меня гимнастёрка. И юбка такая же.

- У Вас были сапоги или ботинки?

- Сапоги. Сапоги были всегда большого размера. У меня нога – 34-й размер был, 35-й… а сапоги – 37-го! И всегда – рыжие были. Носки, верхняя часть… А маленьких – не было сапог-то. Не рассчитывали же на женщин. Рассчитывали на мужчин.

- Ваша задача в разведроте, наверное, была – вытаскивать раненых с поля боя?

- Перевязку раненых делала. Но вытаскивать мне не приходилось ни разу. Они всегда обратно сами возвращались. Иногда «языка» с собой прихватывали. Спала я между парней 18-летних в окопе. Относились ко мне очень хорошо. Такая же, как они. Вот я там работала!

А потом получилось так, что мы передвигались обратно из Севастополя, когда его освободили, и мне там дали лошадь: тихая такая, спокойная. Ребята меня на неё посадили – и ехала я… Они шли – а я ехала потихонечку с ними. И вдруг начался обстрел сильный. Снаряд попал прямо в мою лошадь. И – насмерть!

Деревья там, кусты – прямо отрубило, и я упала. Хорошо – воронка огромная: была почему-то ещё до этого, видно. И я в неё грохнулась. На меня, конечно, и раненые, и живые, и всякие туда напрыгали: тоже спасались. Потом кончилась бомбёжка, обстрел кончился – и мы пошли дальше. И у меня, видно, тогда коленный сустав нарушился. Я шла – хромала очень сильно. Ну, в общем, плохо мне было.

И мы подошли… какая станция – сейчас не могу сказать, не помню. Вдруг смотрю – стоит поезд! Я пошла к паровозу, к машинисту, говорю:

- А куда идёт поезд?

Он говорит:

- В Москву.

Я говорю:

- А мне можно с вами?

Он говорит:

- Пожалуйста. Жалко, что ли?

И я села себе в этот поезд. Никто не интересовался мной ни хрена, извините за такое выражение. Села – и уехала в Москву.

- А как так это произошло?! Вы же всё-таки военнослужащая. Ведь это, по сути дела, дезертирство?

- Никого это не интересовало. И никаких документов не проверяли. Абсолютно. Ничего. И даже в Москве. Приехала. Лечилась в госпитале. Я же как раненая приехала! Паёк мне здесь дали…

- Без всяких документов прибыли в Москву?!

- Не было никаких документов. Кто мне даст, если я раненая?!

- Ну вот прибыли Вы в Москву – и куда Вы здесь?

- Пошла в военкомат. И в госпиталь. Меня лечили, но я дома жила. Я паёк этот получала, тут ела. Там мамы Марии не было, она уехала в Смоленск. Ну, освободили как раз Ельню – и она уехала туда к своей сестре, к моей матери родной, Аксинье. И я одна тут была. Подлечилась – и пошла опять в военкомат… мне ж надо было документы, довольствие, всё такое… как же?! Я уехала-то – без всего!

А вместо того, чтобы вообще попросить освобождения от службы, я говорю:

- Ставьте меня медсестрой здесь, в госпитале, я буду работать.

- Нет.

- А я что – должна опять пойти за вас воевать?!

Здоровый такой лоб сидит. С семьёй своей. Они тут, знаете, всякие приспосабливались. Народ-то ведь весь разный. Так что – кто воевал, а кто около войны был…

- А как «СМЕРШ», контрразведка? Вы с ними имели дело?

- Бывало…

- Какое к ним у фронтовиков было отношение?

- Мне трудно сказать, потому что я сама сталкивалась, только когда в Петушки меня послали. Вот я когда здесь в Москве уже хотела остаться – ни фига меня в ней не оставили. А послали в Петушки. Там готовили какой-то дирижабль, снайперов готовили. И меня туда запихнули. Это была часть специальная, и мужчины военные, которых в ней содержали – они семьями жили, а нас там, гавриков, всех учили: кого дирижабль таскать, кого чего. И вот я там одна медсестра оказалась у них.

Ну, я – уже с фронта, прошла всё-таки Сталинград, Севастополь… то я была уже, видно, с характером. Ко мне прислали КГБ-шника на беседу. Потому что я там возмущалась насчёт еды безобразной. Даже говорить не буду, что там. В общем, он со мной посидел, поговорили мы с ним… и я себе поставила задачу оттуда уехать. Потому что мне там делать нечего. Я одна – медицинский работник. Остальные все – Вы понимаете.

И, короче говоря, вдруг приехала из Москвы машина сануправления армии, я в эту машину села – и уехала. Приехала сюда в Москву обратно. Домой не заходя – мне дали 12 девчонок – и сказали: «Везите их на фронт в Прибалтику». И я с ними туда отправилась. Кругом эшелоны, мужчины одни… Вы сами понимаете, ситуация какая. А у меня – 12 девчонок, надо довезти их! Ну, я их всё-таки доставила потихоньку всех – и сдала там.

А ещё, когда я работала во 2-й гвардейской, к нам попадали раненые лётчики из 3-й воздушной армии. Они у нас подлечатся, бывало – а потом мы их эвакуировали в тыл. Но какой-то промежуток они у нас всё-таки были. И был там такой Смирнов, дважды Герой Советского Союза. Мы ещё вместе и под Сталинградом воевали… но он погиб потом, этот Алексей Смирнов.

И когда я здесь привезла этих 12, сдавать стала, мне и говорят:

- А вас куда?

Распределяли же всех по частям. А я так подумала-подумала: «А меня, – говорю, – в 3-ю воздушную армию!» Чего я тогда так решила? Наверное, потому, что наш Смирнов как раз со своей авиацией там в Прибалтике воевал.

И меня, правда, направили – и ещё одну там – в 3-ю воздушную армию медсестрой! И я так и до конца, до 1946-го года была в этой 3-й воздушной армии. Медсестрой – не в госпиталь, а в войсковую часть. Авиационную, где лётчики были. Тоже – перевязки делать, раненые когда… кто с самолётом грохнется живые – спасать их надо было. В общем, так вот.

Я на аэродроме дежурила с машиной. Иногда летала на У-2 на этом, «на подскоке», как говорится: поближе к фронту туда. Всё - медсестрой.

- Какой это полк был – истребительный, бомбардировочный, штурмовой?

- А там разные были. Смешанная была часть. Одни улетают, другие прилетают. А мы сидели на месте. Это батальон аэродромного обеспечения, БАО.

- Вы с утра появлялись на аэродроме – и?..

- И – до вечера, когда кончались полёты. Дежурила там. А потом все уезжали по своим местам. Летчиков кормили отдельно, техников кормили отдельно. А у меня была землянка. В этой землянке я и процедуры, и лекарства давала, и кому чего. Рядом – штаб был. В этом штабе периодически даже, когда так тихо было, какой-то промежуток на фронте – то там танцы устраивали. И обслуживающий персонал – связистки, официантки, повара… ну ещё кто там, ну, всякие – танцевали там.

- Вы на аэродроме дежурили в одиночку – или с Вами был фельдшер, врач?

- Одна!

- Только Вы?! Ваша задача была вытащить этого лётчика, перебинтовать и отправить дальше в тыл?

- Как правило, эти лётчики… уже некого было вытаскивать. Они когда падали, то – дым, и всё… ничего не оставалось.

- У Вас с собой была санитарная сумка. Помните, что в ней лежало?

- Бинты были… что там… особенно ничего не было там. Бинты были – перевязку чтобы сделать. Вата, жгуты были, шины. И всё.

- Когда Вы были в госпитале, в Сталинграде – к Вам раненых пленных немцев привозили?

- Под Сталинградом? Где-то у нас такое было, в каком-то месте… были пленные. Но – мало. Несколько человек всего. А так – нет, не было. А потом уже я в части была, поэтому – нет.

- Когда Вы были в Прибалтике, в Восточной Пруссии – какое было отношение местного населения к советским военным?

- Я не могу Вам сказать, какое было отношение, потому что я с ними связана не была. Мы как-то сами по себе жили – и с ними не общались. Потому что мы даже так не селились, чтобы – хозяйка и я, допустим. Не было такого. Нам давали сразу какое-то помещение, и – всегда отдельно. Мы с ними не были, не контактировали…

А вообще – именно в Восточной Пруссии я закончила войну. Мы Кёнигсберг взяли. Так там и дослужила потом год ещё. Уже война кончилась в 1945-м – а меня только в 1946-м демобилизовали.

- Вы были награждены медалью «За боевые заслуги». Как часто награждали медперсонал?

- Очень мало было. У нас, во всяком случае, когда наградили меня – то ещё одного врача и одну медсестру. И всё.

- Вы много были на фронте. Как по-Вашему – женщина вообще должна воевать?

- А куда деваться-то ей? Она обязательно будет. Медсёстры-то – кто будут? Санитарки, медсёстры... Кто будет обслуживать-то? Конечно, без женщин не обойдётся ничего. Мужчины – были только врачи. Санитаров-мужчин – не было.

- Присутствие женщин – как-то мобилизовало, выправляло, дисциплинировало мужчин?

- Разные ситуации были. Тему эту давайте оставим. И случаи были плохие на фронте, было по-всякому… мужчины всё-таки смотрели на меня, как на вещь, с которой можно было переспать. Вы меня простите за такое выражение. А мы в то время даже не думали об этом.

- 9-е мая 1945-го года. Как Вы узнали о Победе и какое было чувство?

- Был очень красивый день, очень ясный! Солнце, жара была там… 9-го мая мы как раз должны были выехать из Кёнигсберга… на Дальний Восток.

- Война кончилась, а у Вас – приказ передвигаться на Дальний Восток?! Вы знали, что там будет война с Японией?

- А как же. Мы уже давно должны были ехать. А тут – сразу всё, в путь! Военнообязанные – они не могут о чём-то ещё думать, кроме как исполнять приказ. Мы даже ни о чём и не думали. Ехать – значит ехать. И что там война – знали, что война. Но – надо. Мы же воевали! Сколько мы уже прошли-то? Поэтому даже без всякого. Залезли на машину, на аптеку: там у нас всё. И собрались ехать на Дальний Восток. Я и ещё одна. Вдвоём. Она – вольнонаёмная, а я-то – военная была…

А в это время машина тронулась, колесо лопнуло – и мы перевернулись. И нас накрыло. Так начальник говорит: «Всё, убил я девчонок-то…» Но потом, когда перевернули машину, пока там выгребли, нас выковырнули – ну, мы только синяков наделали… синяков много было, правда. А так – слава богу, обошлось всё.

Пока нас вытащили, пока туда-сюда... – вдруг выясняется: войне – конец. Всё. Погода – роскошная! Настроение у всех, конечно, отличное! И ещё потом вдруг говорят: всё, мы не едем на Дальний Восток! И остались мы в Кёнигсберге. И так я в этом Кёнигсберге как застряла – так и работала до 1946-го года. Меня демобилизовали только в 1946-м. И я уехала в Москву.

- Какие у Вас были задачи после войны в Кёнигсберге?

- Медсестрой. Порядок чтобы был. Помощь: кому клизму, кому лекарство, кому переливание, кому чего. Всё равно люди болеют. Войсковая часть-то – существует. Мы же так в 3-й воздушной армии и были.

- А после того, как уволились – как продолжилась Ваша жизнь?

- Хорошо. Пришла – и в 1948-м году начала работать старшей медсестрой в госпитале Бурденко. Работала там 35 лет, стала начальником всего пищеблока в госпитале Бурденко. Это была очень большая должность. Окончила два образования: полноценное медицинское получила – и по пищевому делу. Так там и отработала до 1980-го года. Сначала старшей медсестрой была, потом – в профсоюзе, парткоме: всё время на таких должностях! Лидером была, в конфликтной комиссии была председателем. Но – так жизнь сложилась – вот нет семьи.

Закончила я – как мой пенсионный возраст подошёл. Получила пенсию. И из госпиталя Бурденко ушла, устроилась в поликлинику слуховых аппаратов. 20 лет – в ней. Я с 14-ти до 80-ти лет – работала всё время. А теперь – сижу на лавочке, загораю. Только вот уже совсем ходить не могу: суставы болят очень сильно.

У меня есть и «За освобождение Сталинграда», «Севастополь» есть, «Перекоп» есть… я тяжёлый путь прошла в жизни. И – то была страшная война. Кто близко даже этого не знает, не читает, то – очень плохо. У людей не оседает в мозгах…

Тем не менее, я оптимист по жизни – и никогда не стонаю. Всегда сама всего добилась. Вот здесь я – в военной форме [Показывает.]. Дай, бог за то, что было сделано, мне силы до 90 дожить!

- Вы очень хорошо выглядите!

- Так что вот так вот. А хорошего – ничего нет там, на войне. Ни-че-го хорошего нет. Потом – надо всегда помнить, что кругом одни мужчины…

- Спасибо Вам, Анна Васильевна!