Головань Василий Захарович

Родился 3 января 1921 года в селе Новопавловка Межевского уезда Донецкой губернии, в крестьянской семье. Украинец по национальности. В 1937 году поступил в медицинский техникум в городе Сталино (Донецк), который окончил в 1940 году. В октябре 1940 года был призван в ряды Красной Армии. Службу проходил в составе 1-й стрелковой роты 630-го стрелкового полка 107-й стрелковой дивизии. Июнь 1941 года — Январь 1944 года — Западный фронт, 5-я гвардейская (бывшая 107-я) стрелковая дивизия, 17-й гвардейский стрелковый полк, 1-й стрелковый батальон, командир санитарного взвода. Был дважды тяжело ранен, находился на излечении в госпиталях. Бои под Ельней и Калугой, оборона Москвы. Январь 1944 г. - май 1945 г. - 3-й Белорусский фронт, 2-й гвардейский Тацинский танковый корпус, 4-я мотострелковая бригада, минометный батальон, фельдшер батальона. Бои на территории Белоруссии, Польши, Восточной Пруссии. После войны служил в рядах ВМФ, в том числе и на Тихоокеанском флоте. Уволился в запас в 1958 году в звании майора административной службы. Затем жил в городе Нарва Эстонской ССР, работал в санэпидстанции, в городском комитете Общества Красного Креста.

Награды: 2 ордена Красной Звезды, медали «За отвагу», «За боевые заслуги», «За оборону Москвы»,  «За взятие Кенигсберга»,  «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.», юбилейные награды

- Для начала, Василий Захарович, расскажите о вашей предвоенной жизни? Что запомнилось?

- Значит, о себе скажу так. Я, Головань Василий Захарович, родился в 1921 году, 3-го января. Что это было за время, когда я родился? Тогда еще не закончилась, вернее, была на исходе Первая мировая война. Началась она в 1914-м, а закончилась в 1921-м: остатки-то всего этого были еще какое-то время. Дальше - следующее. Что я помню из своего детства? Из своего детства я помню, что в наших краях, это в Днепропетровской области, был какое-то время хозяином бандит Махно. Он был вроде как освободитель. Он был и за коммунистов, и с коммунистами потом тоже воевал. Ты, Илья, знаешь, наверное, это? И вот было в 40 километрах от нас, сейчас я уже забыл, как называется оно, одно местечко, - это была родина этого, значит, Махно. И что я на сегодня запомнил про этих махновцев, так это то, что они заходили в деревню. Если была у крестьянина хорошая лошадь — то ее обязательно забирали. Махновцы — это что-то типа партизан или типа банды было в то время. Забирали они все у людей. Было так: есть что-нибудь у тебя, например, зерно, чтобы кормить скот или еще что-то — все это забирают. Это я запомнил, что был такой Махно. Махно, если ты помнишь, потом в Польшу эмигрировал, и там в 1946 году еще был. Потом еще долго жил. Я не помню, какая судьба у него была потом. Писали потом что-то о нем. Я, возможно, помнил, но сейчас уже забыл. Мне все-таки 91 год уже. Почему я все это помню? Во-первых, я родился в такое время. И я уже примерно с трех лет уже понимал все, что делается. Так что и эту махновщину тоже помню. Как они, эти махновцы, приходили, я тоже помню.

Что еще запомнилось мне, как очевидцу того довоенного времени? Я помню, у нас была лошадь, вороная кобыла. И рябой был жеребец, это значит, тот, что черный с белым был. Помню, такой красивый он был. Как идешь по деревне, бывало, с селезенкой все играл. Я это, значит, помню. Ну что еще тебе рассказать? У меня отложился в памяти 1925-й год. 1925-й год — чем он характерен? А в 1925-м году у меня дед умер. И я помню, как у нас там, где были кухня и комната, и нас, десять человек, там помещались, он на полочке лежал. И помню, как дед, когда был живой, говорил мне кое-что. Он меня вообще-то жалел. У него первая жена умерла. Вот уже забыл, как ее звали. Это где-то у меня уже было записано. Но он хотя свою бабку любил, все равно на второй женился. Я чем-то на нее был похож, на его первую жену. И он меня из-за этого сильно жалел. Поэтому я помню смерть деда в 1925 году. Я помню, как махновцы заходили и как отец смазывал лошадей, грязью намазывал, потому что с чесоткой они не брали к себе их. Это, значит, я тоже помню. Так что я с двух-трехлетнего возраста все помню. И запомнились мне и эта махновщина, и Гражданская война.

- Кстати, а гражданская война чем-то запомнилась? Вернее, ее последствия. Все-таки вы родились тогда еще...

- У каждого беда была вообще от этой гражданской войны: то-то или то-то... Было так, что у того забрали что-то, тому-то сделали еще чего-то. А потом в 1927-1928 годы, мне тогда шесть-семь лет было, началась коллективизация. Правда, она немножко позже была. А сначала были у нас созданы коммуны. Прежде всего на Украине были созданы эти коммуны. Там было так: ты все лично сдаешь и туда идешь. Потом были созданы у нас колхозы. Вот видишь, что мне запомнилось. Я, кстати, отвлекаясь от темы, скажу, что помню. Как выглядела наша деревня. Помню, заезжаешь в деревню, с юга заезжаешь, и там написано на вывеске: село Новопавловка, 1200 дворов. А какой-то юморист букву «д» стер на вывеске, вот и получилось, что надпись при въезде в деревню получалась такая: 1200 воров. Вот это мне запомнилось: что вот эта вывеска была. Деревня была 4 километра в длину и километра три в ширину. Большущая деревня это была! В деревне были хаты. Эти хаты делали из саманных кирпичей, - их сами крестьяне строили. А делалось это так: солома, глина, навоз, кирпичи, все это насушат, ну и, значит, делают это самое. Снаружи женщины обмазывали хаты, каждый год забеливали их. В этих хатах были маленькие окошки, здоровая печь, где хлеб пекли. Рядом с печью стояла плита, и там, значит, хлеб и пекли. От плиты отходил обогреватель. И вот там, около плиты, на печи, на обогревателе, наше место было. И мы, десять человек, в одна комнате и в одной кухне, размещались. То есть, как там нас размещали? Кто там был на плечи, кто на прилавках, а большинство на полу, который был застелен соломой, находились. Простынь не было. У нас с нами, помню, бабка жила. Дед был деловой. Был мастер на все руки. Он делал и ткацкий станок, он делал грабли, делал косу и так далее, это — очень большое дело было. Все лопатой иногда работал. А это ж подсобный материал был. А бабка была ткачиха. Был у нас ткацкий станок. И у нас на этот ткацкий станок, помню, садили лен. А лен когда вырастет, потом его вымачивают в реке, расстоянием в три-четыре километра, а потом теребят, а потом терками скребут, и образовывается такая как бы пена, как от мочалки. А потом это через ткацкую прялку женщины прядут нитки, а с ниток уже делают полотенце, простыни, половики. Так что все было у нас домашнее. И шили тоже в основном домашнее. Брюки мальчишкам сошьют, а потом еще покрасят. А так обычно полотняные штаны были, которые мы носили.

- Так а как, стало быть, все-таки коллективизация у вас проводилась?

- Я, Илья, это запомнил. Я очень хорошо помню то время, когда в 1928 году уже начались колхозы и коммуны. И СОЗы прежде тоже были у нас. А СОЗ — это что такое, знаешь? Это Союз объединения земледельцев. Такие были у нас организации. Помню, тетка была, моя крестная отцова сестра, так она такая коммунарка была, и все носила красную повязку на голове. Это коммунары такие, значит, были. Потом вот коммуны начались у нас. А потом и колхозы у нас пошли. Появились, значит, колгоз и совхоз. Колгоз — по-украински это значит, что совхоз. Отец в колхоз не пошел. Не знаю, по каким обстоятельствам, но в колхоз он не пошел. А это Днепропетровская область была. Ближайшая станция располагалась от нас в 12 километрах — называлась она Ножевая. Отец ездил еще туда. Там было село Старый Комарь. И отец, чтобы не вступать в колхоз, вместе с нами уехал туда. Жили мы там в центре. Впереди церковь была, в которой поп жил, потом шла школа. А за огородом сразу же кладбище в центре деревни располагалось. Но так у нас как-то не боялись кладбища. Но вечером, правда, страшновато было все равно. То есть, через огород шли сразу изгороди, и там кладбище находилась. Так вот эта коллективизация, чем она запомнилась? Началась, значит, она так. Стали создаваться колхозы. Но у нас было много таких крестьян, у которых: ни кола, ни двора, ни лошади, ни коровы. Они пошли с удовольствием в колхозы. Отец не пошел. А был в 18 километрах в Донецкой области село Старый Комарь, про которое я уже сказал тебе. Это греческое было село. В общем, там жили греки. И там организовали через речку, так как село здоровое было: километр туда тянется, туда и так далее, совхоз. А в совхозе было так, что там были рабочие. Отец перешел туда работать. Но отец был малограмотный: всего четыре класса у него было закончено. У него грамота была. Я до сих пор жалею, что эта грамота в деревне у меня не сохранилась. И вот он начал с 4-мя классами образования комендантом совхоза по общежитиям для рабочих работать: туда приходили с ближайших сел, организовывались общежития, и он в этих общежитиях был как бы комендантом. И мы приехали сюда.

Старший лейтенант Василий Головань, 1948 год.

И тут в 1930-1931-1932-1933 года, вот в эти четыре года, Украину постигла беда — начался голод. И благодаря тому, что отец забрал нас сюда, давали на рабочих 400 грамм хлеба на день, а на иждивенцев по 100 грамм. Это нас спасало. Кто знает: не переехали бы мы в село Старый Комарь, может быть, и померли с голодухи. Отец все время работал. Нас было шестеро детей у него. Мать ходила летом работать, а зимой не работала. Вот этот совхоз нас спас от голода. Вот сейчас помню, например, такое. Когда я ходил в третий и четвертый класс, помню, у многих ребят были опухшие ноги, они были голодные, и на улице они умирали голодными и так далее. Этот голод мне запомнился на всю жизнь. Я очень рано начал работать. А без нас, без пацанов, работы в совхозе тоже не было. Ведь если пахота идет, за плугом взрослый, а лошадей кому-то надо было вести. И вот я уже в пять-шесть лет уже на лошади сидел. Это легко так было работать. Знаешь, лошади умные были. Я управлял ими. А особенно на прополке работать приходилось. Уже в колхозе сажали большие площадя. Были, помню, большие площадя картошки, большие площадя кукурузы, большие площадя подсолнуха. Там уже так: посадили, пропахали, затем, стало быть, - нужно полоть. Так там не только тяпкой по рядам, а и между рядками, где были, значит, рядки кукурузы, так-так-так ровно засевали, допустим, метров 500 длиной. Так там было так, что я на лошади ехал, а сзади отец или взрослый шли. Я лошадью управлял, а он сзади так идет. Механической прополкой это называлось, механической пахотой. Так что так у нас и было: за плугом идет отец или там брат старший, а мы на лошади управляем, мы были всегда при деле.

И ранний вот этот труд многое мне дал. И нам паек ведь давали. Так что с самого раньшего времени я был приучен к этому труду. И работал. И работал до 1937 года. В 16 лет я уже рабочий был. Год проработал. И с лошадьми, еще когда совсем пацан был, работал. А нам еще, помню, быков давали. А это скотина такая сложная. А было, значит, с ними так. Вправо повернешь, и тот бык, который слева, начинает бить и идет быстрее. А тот, значит, бык идет по-своему. И поворачивает. И, бывает, берешь, привязываешь на один рог одну веревку, на другой — вторую, и ведешь и так далее. Вот такой у меня ранний крестьянский труд был. А потом я поступил в трехгодичное Донецкое училище. Тут уже была стипендия. Теперь я родителям как-то хоть помогал. В свободное время, помню, мы разгружали вагоны, и с лесом их разгружали, зарабатывали этим деньги, и так далее. А потом меня взяли в армию. А там уже, в армии, эти постоянные походы - они для меня ничего не значили. Носить, ходить, - для меня это было все очень легко. Другим, конечно, было тяжело.

А про коллективизацию я так что могу сказать, что отец для того, чтобы не вступать в колхоз, уже в 1920 году переехал в другое село — Старый Комарь, где в совхоз был. А в колхоз до этого мы ведь сдали две лошади. Было у нас же две лошади, был плуг, - все это мы сдали, все это мы забрали, все пропало, как обычно, и так далее. Так что к коллективизации я плохо отношусь. Ты все пишешь и так далее, я это знаю, тебе это будет интересно. Я не знаю, как ты смотришь, но этих Зюгановых с КПРФ я ненавижу. Это проба на русском человеке. Сколько при Сталине посажено безвинных, сколько безвинных расстреляно, потому что если где-то что-то сказал, где-то недовольные появились, их репрессировали и так далее. Друг с другом расправлялись. Сколько в лагерях погибло людей! Это ужас один был.

- Василий Захарович, перед тем, как вас в армию призвать, как-то дополнительно готовили. Ведь, насколько мне известно, военное дело сильно было развито в предвоенные годы.

- По школам военкоматы, конечно, готовили нас к службе. Это везде было: по школам, по предприятиям и так далее. Спортивные всякие, понимаешь, были мероприятия. Были нормы, которые сдавали на значок «Ворошиловский стрелок». Стрельбой все занимались. Это были увлечения, каких сейчас нет. Но сейчас-то богаче все стало. А тогда было что, что мы могли делать? Стрелять? Обычно все мальчишки, которые жили, сдавали нормы на значок «Ворощиловский стрелок». Это было что-то типа кружка такого. Военкомат или кто-то по этой программе нас готовили. Мы с удовольствием это проходили. Я носил знак «Ворошиловский стрелок». Я выбивал положенные очки. Я помню, что что-то на хорошо сдал. Нужно было 50 очков, а я 37 или сколько-то выбил. И все, я стал носить значок «Ворошиловский стрелок». Значок БГТО тоже такой был. Вот такие значки модно было в то время носить. Я тогда студентом был. И мы носили эти значки. Потом, помню, был какой-то санитарный значок, который тоже носили.

- Расскажите о том, как началась ваша служба в армии.

- Илья, дело в том, что мне пришлось начать военную службу еще в 1940 году, в октябре месяце. Получилось это так. В 1940 году я был в Донецке. Город Донецк — это промышленный город, в котором проживает около миллиона населения. Там и сейчас столько населения, это - на Украине. Окончил к тому времени я медицинское училище. И призывают меня в армию. И мне повезло. Обычно знаешь, как было с этими призывами? Собирали солдат с мешками, куда-то сборный пункт их отводили, потом в вагоны, в теплушки, сажали, перевозили и так далее. А мне подвезло: пришла заявка в город Барнаул Алтайского края. Ты представляешь, что это было такое? Это было в городе Барнауле, в Алтайском крае. Это от Новосибирска было в 400 километрах туда на юг и так далее через железную дорогу. Так вот, с этого Барнаула заявка была: в 107-ю стрелковую дивизию нужен был медработник. И мне, представь себе, в Донецеке дают проездной билет и удостоверение, что меня направляют в 107-ю стрелковую дивизию, в город Барнаул. В то время ехать очень тяжело было. Особенно по вагонам, где мест нет. Я поехал один-одиночек. И добрался туда. Что это была за дивизия — 107-я стрелковая? Это была знаменитая впоследствии в Великой Отечественной войне дивизия. Но она уже в 1941 году в боях под Ельней отличилась и стала называться 5-й гвардейской стрелковой дивизией. Дивизия была знаменитая, все время участвовала в бою. Я в этой стрелковой дивизии прослужил до 1943 года. Первый раз, когда на фронте меня тяжело ранило, я возвратился в эту дивизию. Второй раз ранило — я возвратиться не мог, так как в госпитале пролежал более чем пять месяцев. Служба была тяжелая. Что мне приходилось в армии делать? В части я служил красноармейцем, это по-нынешнему - рядовой солдат. Мы рассчитывали, что отслужим два года, а в то время служба в пехоте была два года, и поедем домой. Но так не получилось. Отслужил почти что год, и вдруг - началась война. А в 107-й стрелковой дивизии я был в 630-м стрелковом полку, и в 1-й роте.

- Остановимся на вашей предвоенной службе поподробнее. В армии вообще жесткая была дисциплина?

- Дисциплина в армии в то время действительно жесткая была. Но, откровенно говоря, командиры требовали так от нас, чтобы мы выполняли свои обязанности, но такого, чтобы были жесточайшие издевательства, этого не было. То есть, такого, чтобы командиры издевались над нами, не было. У нас командир роты был младший лейтенант. У него жизненный опыт, а он младший лейтенант, носил один кубарик. А взводом командовал лейтенант. Так вот, у нас рота состояла из 120 человек с высшим и средним образованием. Учителя, агрономы, фельдшера, врачи, зоотехники, - все были люди с высшим и средним образованием. Командиром роты у нас был младший лейтенант. Но он был добрый и так далее. Основная нагрузка была от сержантов. Сержант — он такой был слуга, что не давал нам покоя. Но служба есть служба. Я солдатом был призван, в стрелковом полку служил, а потом в 1941-м началась война. Я около года прослужил. Илья! Ведь что было в моей жизни до этого! Карточная система. Вот я с внучкой разговариваю. Она спрашивает меня: что это? А мы ведь были из-за этого голодные. И вот меня призвали в армию. До этого я как раз трехгодичное училище окончил в Донецке. Стипендия, когда я учился, была у меня всего пятьдесят четыре рубля. Из них сорок пять рублей я платил за питание, пять рублей отдавал за квартиру и четыре рубля тратил на столовочные билеты, чтобы трамваем ездить. Вот мы всю жизнь были при карточной системе мы такими, значит, полуголодными. Когда же меня призвали в 1940-м году в армию, для меня это стало как бы отдушиной. Я был приучен к труду. В походы стали мы ходить. А походы были такими, что ходили мы 50 километров туда и обратно, то есть — 100 километров был поход. Ну а так как я с детства был приучен к крестьянскому труду, то мне все это давалось легко. А почему армия стала для меня отдушиной? Ну представь себе ситуацию: там, на гражданке, карточная система была, а тут, в армии, килограмм хлеба давали: утром — 300 грамм, вечером — 400 грамм. Притом кормили очень хорошо. Например, утром полагались каша или суп и 300 грамм хлеба с чаем. В обед на первое большинство борщ выдавали, потом — давали второе, 400 грамм хлеба и стакан компота. Поэтому, когда я оказался в армии, то почувствовал силу. Труда я на себе не чувствовал как солдат, потому что в голод я приучился все время ходить и ходить. Мне было шесть-семь лет, когда мы переехали в новое село. Еще бабушка тогда моя была жива. И я в возрасте семи-восьми лет с одного села в другое ходил и так далее. Я правду испытал на себе. Другие ребята, которых взяли в армию, слабоваты были. А я с детства был закален. У нас все время, помню, в армии были спортивные занятия. И к турнику с тех самых пор я был все время приучен. Мне 91 год, я больной, и все равно подтягиваюсь каждый день. Вот эта мышечная система — она осталась у меня с детства и так далее. Не каждый нагнется в 90 лет так, как я. Вот видишь, как могу (показывает).

Отец Василия Голованя — Захар Головань, стоит крайний слева

Ну что еще сказать тебе о своей предвоенной службе? Нас готовили так: как роту особого назначения. То есть, мы должны были прослужить два года и быть выпущенными как офицеры запаса. Вот такой расчет был, что людей с образованием не нужно терять, что в случае войны они пригодятся куда-то. Там среди нас были, например, и инженеры. И химики. Там кто только не был! Больше 100 человек была эта рота. Командир роты, я тебе говорил, пожилой уже младший лейтенант был. Командиры батальонов были старшие лейтенанты. А командиром полка был участник Гражданской войны, что-то с ногами у него ыбло, он ездил на коляске, на тачанке для лошади. В общем, по проездной ездил на тачанке. Начальник штаба был подполковник. А комиссар полка был майор. Вот видишь, какие чины были. И вот я в этой особой стрелковой роте прослужил почти что год.

- В самоволку ходили?

- Нет, я был добросовестный солдат. Таких вещей, как самоволка, чтоб побить кого-то там, не было у меня.

- А в увольнения отпускали вас вообще?

- В увольнения отпускали. В Барнауле, видишь, мы служили. Я в 1940 году был призван, а в 1941-м уже война началась. Кстати, хотел бы сказать, что в то время существовал такой закон в армии. Послали в отпуск, допустим, тебя. У нас как это называется? Увольнительная. Дают такой, допустим, документ, по которому до 24-х часов ты должен вернуться в часть. Уже если 24 часа пробило, а тебя нет, отсчитывается время самовольной отлучки. Так вот, была такая десятиминутка. Если до десяти минут опоздал, это нарушением не считалось. Стоит в 10 минут 1-го появиться, как это считалось уже самовольной отлучкой. Шесть месяцев штрафной роты за это полагалось. Дисциплина сильнейшая была в то время в армии. Я жил бедной семье раньше, и мне дисциплина нравилась. В армию взяли меня. Представь себе ситуацию! Я уже повторяю тебе. Это карточная система была. 1936, 1937, 1940 годы. Карточная система была такая, что в магазинах нигде ничего не было. А я пришел когда в армию, смотрю: утром дают суп и кашу, чай и 300 грамм хлеба. 300 грамм хлеба! Придет обед, дается первое, второе, компот и 400 грамм хлеба. Вечером опять суп, большинство суп готовили, и 300 грамм хлеба. На гражданке хлеб было по карточке очень трудно достать. Мне это в армии питание очень нравилось. Бывает, смотришь вечером: только легли, как ту-ту-ту, объявляется тревога, и затем - поход на 50 километров. В поход - раз, пошли на противника. А там, допустим, взяли маршрут. Потом приходим спать и так далее. Гоняли нас по-страшному. Иногда посреди дня объявляли тревогу. И мы к войне этим подготовились. Ведь мы, передовые части, не были разбиты. И тогда, в отличие от других, шли более-менее организованно. Я молился, что в такую дивизию попал, где ребята все были агрономы, зоотехники, врачи и фельдшера. Нас было больше 100 человек вот в этой особой роте.

- А нарушения дисциплины были?

- Бывает такое, что задержишься. Но стараешься так, чтобы на десять минут и так далее не опаздывать. А такого, чтоб было дезертирство, - этого не было.

- А отстающие были?

- А конечно, были. Попадались некоторые такие, которые разлягутся, и — все.. А некоторые - ничего, все на себе таскали. Пулемет этот станковый на себе, например, таскали. У меня была винтовка. Не карабин, а самая настоящая русская винтовка. Еще мешок, котелок, там еще груз какой-нибудь таскали. Старшина роты, командир роты, бывает, все это погрузят. И все, и пошли. А ходили мы в ботинках, обмотках, в брюки х/б. Для меня одежда была. А ведь в то время одежду особенно хорошую не купить было! А в армии я ходил в х/б брюках, были у меня гимнастерочка, ремень. Я всю жизнь подтянутый был. Пилотка была. Фуражки не было. И шинель. Вот - обмотки. И еще зимой давали теплые штаны и телогрейку: это для того, чтобы на пост когда становишься, чтоб было тепло. Так что у меня об армии очень хорошее мнение. Некоторые говорят, рассказывают: то-то-то. Я говорю, как-то так у меня получилось, что служба в армии в Сибири хорошо шла. Помню, как воскресенье, так все, мальчишки, девчонки, все на лыжи шли. Я выучился на лыжах и уже на фронте помогало то, что я умел на лыжах ходить.

- А распорядок дня в армии каким был у вас?

- Это обязательно было. Было, допустим, так, что вставали в 6 часов утра, потом был туалет и так далее, потом — физзарядка по команде, одевание, завтрак, учеба. Это все было расписано. Мы настолько привыкли к этому расписанию, что выполняли все.

- А учения проводились?

- А как же? Только одни учения и были у нас.

- А чем запомнились эти учения?

- Чем запомнилось? Дело в том, что это повседневная такая жизнь была для военнослужащих. Один, допустим, солдат изучает винтовку, вторые изучают устав. Третьи — тактические задачи. На учениях было так, что, допустим, дают задание, что там-то и там-то противник занял вот эту рощу, вот эту высотку, и вот нашему батальону, нашей роте поставлена задача взять это и так далее. Потом нас, к примеру, докладывают: что мы сделали артподготовку, все огневые точки уничтожены и так далее. И поднимаются солдаты. И пошли. В бою получается перевес и так далее. И зашли в окопы. Такие примерно учения в то время в армии и проводились.

- Оружие какое-то изучали?

- А в основном карабины изучали. Автоматы уже были, но их было мало. В полку у нас было три батальона: стрелковый и один артиллерийский. Что у нас было? У каждого солдата одежда, ботинки, летняя обязательно скадка шинель, противогаз, винтовка. У солдата пилотка. Все офицеры носили фуражки.

- Предчувствовали ли войну в предвоенные годы?

- Видишь ли, мои года службы в армии пришлись на следующее время. Вот был до этого, к примеру, 1936 год, когда был поход в Испанию. А до этого был конфликт на КВЖД. Теперь — Финская война, 1939-й год. Потом — поход на Западную Украину, присоединение Западной Украины. Такая обстановка была в то время. Все знали, что немец готовится к войне и так далее. Так что у солдат было такое ощущение.

- А вы, значит, военными конфликтами интересовались, служа в армии?

- Два раза в неделю политрук политзанятия два часа вел. Столько нам говорили про эту политику, что я эту политику до сих пор хорошо знаю. И не только эту политику. Потом я приехал сюда в Пярну, когда закончилась война. Я там, значит, служил. В первый год только война кончилась! Пришел в Пярну и поступил учиться в одногодичную партийную школу. Это много знаний давало, но я  и стремился к знаниям. Я, кроме того, в противочумном институте на Чукотке четырехгодичном учился, курсы окончил. Потом уже в Находке была при политотделе организована политшкола. Я всегда стремился где-то учиться и понимать и так далее. В этом отношении так у меня было.

- День 22 июня 1941 года чем запомнился?

- Я записал все это в своих воспоминаниях в стихотворной форме. Все это было для нас и неожиданно, и действительно в то же время понимали, что все к этому идет. Потому что уже Финская война шла. А мы уже служили солдатами. Финская война. Западная Украина присоединялась, - это тоже же шла война. На Востоке война была. Мы уже чувствовали эту войну, духом и так далее. В воскресенье, как сейчас помню, нас впервые в лагеря летние вывели, где мы стояли в семи километрах от Барнаула. Так что мы уже в лагерях были. И вдруг в воскресенье нас впервые отпускают в город. Я особенно в город не ходил. Денег не было тогда. И вот, значит, отпустили в город нас за семь километров. Мы пошли веселые и так далее, сфотографировались. Приходим спать. Нас там еще тогда поднакормили. Ну мы к обеду пришли. Поели и спать легли. И вдруг: та-та-та, тревога. И говорят: объявлена война, немец на нашу страну напал, началась война. Так война для меня и началась. Вот так подняли нас по тревоге и так далее. И эта фотография моя так там и осталась довоенная. Первый раз сфотографировался в солдатской форме, и из-за войны так я эту фотографию и не получил. А в лагерях занятия все были у нас в это время. кстати. С утра до вечера там занятия шли. Как обычные солдаты стреляли мы, строевая подготовка была, но мне это не мешало: я был молодой. Потом кормили. А в гражданку кормили так, что голодновато было. Карточки были. Одеты хорошо были, на мне хорошая гимнастерка была. Каждую неделю в бане мыли. Чистое белье. Ну обмотки, правда, носили. Ну что? Ботинки хорошие. Так что у меня претензий к армии нет.

Семья Голованей, 30-е гг.

- А как вы восприняли известие о начале войны?

- А вот так, значит, и восприняли. Было построение. Нам объявили, что началось война. А что для нас значило это слово - война? Мы еще ничего не знали об этом. «Ну война!» - сказали, и на этом — все. А того, чтоб было страшно и так далее от этого, такого не было. Мы не знали всех этих ужасов войны. Нас учили и говорили, что ты стреляешь, что в случае чего ты знаешь, что вот это оборона, что вот, допустим, там противник. На учениях мы вставали, кричали «ура», и мы брали позиции противника. И поэтому думали, что так то же самое будет и на войне. А когда мы приехали на войну, мы 4-го числа июля месяца были уже в Москве, уже Москву бомбили. Уже самолеты летали, и население воспринимало это болезненно, что противник очень близко. И у нас уже чувство было какого-то откровенного страха. И когда нас под Ельню поставили, поставили, тут счастье какое, что мы не отступали. Раненых убирали. Каждую ночь пополнение давали. За день раненые выбывают, погибают. Так что каждый день пополнение шло. На полк примерно каждый день 200-300 человек пополнения давали. В полку было 9 рот — три батальона. Первая, вторая, третья роты — это ыбл первый батальон, четвертая, пятая, шестая роты, - второй батальон, седьмая, восьмая, девятая роты — это был третий батальон. Потом был минометный батальон, противотанковый батальон, пушки 76-ти и 45-ти миллиметровые, вот и вся артиллерия наша была.

- Василий Захарович, а как, собственно, началась ваша война? Где пришлось быть в 1941 году?

- Война началась 21-го июня. И вот тогда, помню, все это началось. Грязные рваные гимнастерки, которые были старые, с нас сняли, - одели нас во все новенькое. Было телег мало. Лошадей с колхоза стали забирать: забирали телеги, лошадей. В общем, в течение семи дней в дивизии все сняли старое: оружие, обмундирование. Короче говоря, перевооружили и переобмундировали всю дивизию. После этого начали нас формировать. Формировали так,  что говорили: вот это твоя повозка, ты ездовый и так далее. И это сделали 22-го, а 28-го нужно было все это оформить, кухни, солдат, оформить ротами, взводами, отделениями, потом погрузить в эшелон и отправить на фронт. Так с нами и сделали. Лошади, повозки, все это организовали, и мы 28-го числа, 28 июня, с Барнаула, выехали. Это очень много надо было ехать. Нас посадили в эшелон переодетых все с иголочки и прислали в Москву. Через Москву направляли куда? Мы ж не знали, куда направляли. В Москве остановились. Я до сих пор помню, например, такое. Вот как можно погореть! Мне насколько захотелось посмотреть метро. Я с вагона оторвался и метро посмотрел. Но в это время была бы тревога, полк бы пошел, а меня бы как дезертира взяли. Я бы, конечно, куда-то явился. Но от части отстал бы. И меня могли бы расстрелять. 5 июля мы уже мы были в Москве. А 6-7 числа уже под Ельней оказались. Это было все — под Смоленском. Бои были очень жестокие. Наши войска, к сожалению, отступали. Я не хочу превозносить себя. Это была Сибирская дивизия, в составе которой я воевал, или сибиряки, как их тогда называли. Так вот, сибиряки встали на смерть. Это был район города Ельни, где мы тогда воевали. Значит, это было где-то вблизи под Смоленском. Здесь бои шли июнь месяц, июль месяц и август месяц. Город Ельня был захвачен немцами. Но здесь в боях наша дивизия, мы, задержали противника, не  дали ему двинуться дальше на Москву и город освободили. Первый город за всю войну тогда освобожден. Не только отстояли, но и опять его возвратили России. Так что то, что под Ельней впервые наша дивизия остановила немцев, это важно. И тут месяца два ее держали. И за это время войска сосредотачивались, и как раз Москву не сдали. А так бы если не это, кто знает, как события бы повернулись?... Немец шел без всякого сопротивления. А вот сибиряки 107-й стрелковой дивизии его остановили. И вот у меня книга есть Жукова, его мемуары. Там он пишет так: я нахожусь на наблюдательном пункте. А командир дивизии находился обычна метрах в 300 от передовой, такое хорошее место у меня было. И вот он писал: от меня недалеко, я даже в бинокль вижу, находится командир 107-й стрелковой дивизии полковник Миронов. А я его, этого полковника Миронова, видел несколько раз как солдат, потому что мы когда в Барнауле были, штаб дивизии и наш полк в Барнауле стояли рядом. И командир дивизии часто бывал у нас. Когда он приезжал, бывало так, что полк построят, командир полка поздравляет, проверяет и так далее. Поэтому я и того, и того запомнил. Помню, что дивизией такой-то полковник командовал. А командир полка был подполковник, который имел паралич ног и ездил на коляске. Ходить он не мог. А начальником штаба был какой-то немец, русский немец, майор. А комиссар полка был что-то майор. А командир роты — младший лейтенант. Вот мне пришлось в какой части служить.

После же того, как бои под Ельней закончились, пришлось еще воевать под Калугой. Под Калугой были бои в 1941 году. Там же, под Калугой, я отличился и был представлен к ордену Красной Звезды. Этот орден я получил за 1941 год в 1942 году. Этот орден для меня не только ценен, потому что всего номер его 35 000. Но и то, что он в 1943 году при ранении спас мне жизнь. В то время ордена на левой стороне. Орден был на левой стороне. И когда разорвался снаряд среди нас, то мне изорвало всю шинель, и так как я пистолет носил за грудью, пистолет предохранил от осколков мне грудь, а орден предохранил мне сердце, так он носился у сердца с левой стороны груди. Осколок снаряда тогда как раз зазубрину сделал в ордене. И до сих пор я этот орден храню как реликвию. Это ранение, когда мне спас жизнь орден, было у меня очень тяжелое. У меня было одновременно ранение в шею, в лоб, в щеку, в шею второе, в руку и плюс контузия с разрывом барабанной перепонки, с потерей слуха на левое ухо. Так что мне пришлось лечиться. После этого я опять возвратился на фронт. Но я об этом еще расскажу тебе потом... Илья, быть награжденным в 1941 году — это очень много значит. И орден получить! Я немножко оторвусь. Служа в Барнауле, у нас было награждено, а в полку было около трех тысяч офицеров, солдат и так далее, всего три человека. Кто были эти награжденные? Командир полка, который носил медаль «20 лет РККА», то есть, 20 лет Рабоче-Крестьянской Красной Армии, дальше — один был старший лейтенант, имел медаль «За боевые заслуги» за Хасан, и был один учитель с медалью «За трудовую доблесть». Вот и все были награждения в полку! Поэтому орден этот, конечно, много значит.

- А за что наградили вас этим орденом-то?

- Дело в том, что мне об этом долго рассказывать. А дело, значит, так было. Мы стояли на опушке леса. Как обычно, впереди роты располагались батальоны и артиллерия. Здесь же остановились и мы, медицинская часть. И вот под Калугой противник начал отступать. Местность, где мы были, была такая, что была поляна, дальше лес шел, там же ярдом проходила железная дорога. Мы смотрим: прекратили поступать раненые. Что-то утихла стрельба и так далее. Мы поняли, что что-то неладное сделалось. И мы, человек пять, возле железной дороги пошли вперед. Что-то типа разведки мы были. Мы были молодые, страха особенного не чувствовали, поэтому взяли винтовки и пошли по одной стороне колеи. И прошли метров наверное 400, и потом перелезли через дорогу и так начали смотреть: что на другой стороне опушки делается? По лесу же шла железная дорога. Через железную дорогу перешли, посмотрели. А там оказалось примерно человек 25 немцев. Они в то время чувствовали себя безнаказанно, разместились на поляне, на солнышке. По-видимому, разведка была немецкая, потому что были велосипеды, лежали автоматы. Они закусывали и отдыхали. И мы решили, пять человек, сделать следующее. Мы в то время носили гранаты РПД, лимонки вот эти. И мы решили взять неожиданно бросить гранаты и закричать «ура». Так мы и сделали, потому что к насыпи туда были, и, значит, разделяла нас другая сторона. Мы на другой стороне, в общем, были. Мы взяли, вытянули чеку, бросили все по гранате и закричали «ура». Немцев как ветром снесло. Они побросали оружие, велосипеды на опушке и удрали в лес. Мы, конечно, зная, что нас пятеро, что могли, то и захватили: велосипед один-два, автоматы некоторые взяли, ну и стали добираться в свою часть. Вот это первой такой бой, неожиданный, тыловой и так далее, за такую проявленную нами находку, за то, что пошли мы в разведку пошли, за то, что мы немцев разогнали, я был представлен к ордену. Вот как будто бы простая вещь получилась, а получил орден. А медаль «За отвагу» получил за Курскую дугу. Но я об этом потом расскажу.

- Расскажите поподробнее о боях под Ельней.

- Ельня, Ярцево, все записано у меня, вот это были города, которые были расположены недалеко от Смоленска. Противник в 1941 году очень быстро продвигался. Это все был район Смоленщины — там же было Бородинское поле, где в 1812 году как раз Кутузов задержал Наполеона. Это места боевой славы были. Но дело в том, что если сдать Смоленск, то дорога на Москву фактически открытая становилась. Это уже угрожало Москве. И наши войска, к сожалению, отступали везде: на Украине, на Севере. Немец быстро дошел до Ленинграда: уже в июле -в августе 1941 года был под Ленинградом. Везде наступал! А вот тут, к счастью, сибиряки, с которыми я воевал, оказались воинственными. Сюда сибирские дивизии попали, они встали сюда, и как только окопались, вели все время оборонительные бои. Немец наступал, но и немца тоже наши уничтожали. Мы в обороне находились, а он наступал. Мы большие потери несли, но и он тоже большие потери нес. И в конце концов мы его остановили, дальше на Москву он не пошел, и мы даже пошли в наступление и отвоевали наш город Ельню. Тут как раз нужно сказать, что как раз у Маршала Жукова были не совсем хорошие отношения к Сталину. И Сталину он сказал в таких выражениях: «Если вы меня считаете недостойным, то пошли меня на фронт.» И Сталин сказал: «Обойдемся без тебя.» И послал его как раз под Ельню. И под Ельней здесь был так называемый Резервный фронт. Командующим этим фронтом был Жуков. Он сумел, вот этот Жуков, вот эту оборону сделать. Что характерно для вот этих боев под Ельней? Под Ельней характерно то, что впервые начали применять вот эти «Катюши». На ЗИСах стояли вот этих 16 стволов, и одновременно 16 снарядов летело в сторону немцев. Это оружие было под очень большой охраной, это секретное было оружие. Действовало оно так, что «Катюши» как постреляют — такая пылища была от них одна. Ну и как только они отстрелялись, быстро уезжали с места, потому что самолеты стремились все время разбить или захватить это наше оружие. Вот эти бои — они, как мне кажется, спасли частично, по-видимому, Москву. Кто знает, как сложилась бы эта обстановка, если бы не бои под Ельней? Ну и здесь зародилась, нужно сказать, и гвардия. За эти бои нашей дивизии и ее полкам присвоены звания гвардейские. Ну какая от этого вот человеческая польза для нас? То, что всегда гвардейские части как-то жалели и направляли на такие ответственные посты. Даже зарплата на полтора оклада платилась больше. Вот что сказать можно про Ельню. Жара была. Немец у нас за каждым солдатом гонялся. У нас авиации мало было. Он все бомбил. Бывало такое, что едет повозка, там один солдат сидит, и он, немец, расстреливает его и так далее. Так что бои были очень тяжелые.

Вася Головань, примерно 1934-1935 гг.

- Вот вы вспоминаете бои под Ельней. А первый бой где там состоялся, помните?

- Первый бой был как раз тогда, когда мы там стояли. То есть, когда нас под Ельней поставили. Уже немцы там были... Тут получилось так, что пространство советское пустое было. И вот эти наши свежие части поставили как что-то заградительное, как военное ограждение: и оружием, и солдатами. И вот ту дорогу, по которой немец двигался на Москву, мы отстояли. А там Западный фронт ведь шел тогда. Нас под Ельней тогда поставили, и сибиряки преградили путь врагу. Я и говорю, что Жуков вспоминает нашу дивизию. У меня все это подчеркнуто в его воспоминаниях, - они у меня есть.

- Радовались, когда вам гвардейское звание присвоили? Как воспринимали это событие в целом?

- Ну как воспринимали? Радовались командиры, радовались мы, что часть особая. Что мы живы, что мы защищали Москву и так далее, - этому тоже мы радовались. Хочу также сказать, что в войну мне выпало такое счастье, что мы в окружении вообще не были. Другие попадали, а наша часть, где я воевал, в окружении не была. Чтоб такого, чтоб выходить с окружения нам пришлось, не было. Как-то счастье такое было! Я говорю, что в двух частях я воевал, в 107-й стрелковой дивизии, которая держала оборону под Ельней, потом отличилась, стала 5-й гвардейской, это первые гвардейцы были в войне. И даже, откровенно говоря, одежда была у нас хорошая. Ведь к нам с Англии приходили в качестве помощи хорошие гимнастерки, брюки защитного цвета. Надо сказать, материал был очень хороший. Я, например, все время проходил в этом костюме. Сапоги, ремень, тут пистолет, планшетка, - все у меня было.

- А паника, кстати, в войсках была в самом начале войны?

- Я везде говорю, что к моему счастью, я воевал везде в частях, которым не пришлось отступать. В 1941 году 107-я стрелковая дивизия с Барнаула ушла, где-то за 200 км от центральной дороги Москва — Владивосток. А потом — на Москву поехали. И уже в Москве я видел что-то около метро. Выскочил с вагона и посмотрел, потом вернулся. За это в случае чего меня могли расстрелять как дезертира. А я сбегал и посмотрел, что такое метро. И нас уже 5-го июля, когда мы проехали Москву, остановили под Ельней. Это город Ельня — место, где остановился противник, который на Москву шел. Вот книга у меня Жукова есть. Там есть у него высказывание. Жуков пишет: «Я нахожусь на командном пункте и вижу командный пункт командира 107-й стрелковой дивизии.» И тут мы месяца полтора останавливали противника. Вот тут родилась гвардия. А потом мы вступили и под Москву. И под Москвой вступили в бой, и Москвы не отдали противнику. У меня даже есть такая медаль - «За оборону Москвы».

Но, видишь, в 1941 году всякое приходилось видеть. Видел, например, что солдаты идут не строем, а толпой. Картина, особенно для нас, кадровиков, неприглядная. Немного поясню тебе это. Строй, это видишь, как должно было быть? Строй — это когда все выдержанно и в ногу. И ряды, и первый, и второй ряд. А тут идет солдат с винтовкой, вещевой мешок, одному 20 лет, а второму 45 лет. Разные возраста ведь шли. Вот кому-то достается легче. Мне лично доставалось легче, потому что я 1921 года рождения, и война когда началась, мне шел 21-й год. И меня жизнь подготовила к армии. Вот эти походы, которые в армии все время проводились до войны, мне не страшны были. Голодовки уже не было. У меня радость была большая, что я пришел в армию, и что там килограмм хлеба дают, супами кормят. Для кого-то поход был тяжелый. А я уже был подготовлен физически. Я совхозе работал не только на лошади. Но, бывало, что другой на лошадь тебя не поставит. И мы, мальчишки семи-восьми лет, тогда рядом идут с лошадью шли. И босиком все ходили. Ты понимаешь, это по земле, где груздя сухие, мы шли, и водили лошадь за повод. Не всегда на лошади ездил. Так что у меня уже была эта закалка и голода, и холода, и физическая, и мне было легче в армии, чем другим.

- А передышки были в 1941 году?

- Конечно, были. Были большие потери в 1941 году, после этого нас отводили, и так далее. Смотришь: там мы стоит километров за 15-20, пополнение приходит. И пройдет, конечно, время, пока распределят, что ты - командир отделения такого-то, что командир второго отделения таков-то, командир третьего отделения — такой. Три отделения — это взвод, командир взвода - такой-то, потом — три взвода, а это уже рота, а три роты — это уже батальон, а три батальона — это полк уже.

- А сожженные деревни попадали?

- Ой, Илья, все было разрушено. Под Москвой все разрушено было. Немцы ведь шли. А когда немцы отступали, они старались все сжигать. Это - что для них характерно. У нас было, например, еще и так. Вот стоим мы в обороне. И если мы видим, что начались пожары, то мы знаем, что немцы отступают, и деревни, значит, горят. И когда проходили через эти деревни, то видели, что вот эти детишки, старушки, которые там жили, все в погребах обитали. Ну или что-то вроде шалашиков для себя делали. Вот за это было жалко их: и детишек, и много было таких детишек. Деревни все немцы сжигали. И в Белоруссии, где я потом воевал, это тоже было: там ведь деревянные были дома, а не кирпичные. На Украине - там саманные дома из самодельного кирпича делали, и все - под соломой. А тут в Белоруссии были деревянные хатки. Все эти деревни были сожжены. Так что я насмотрелся в войну всего этого.

- А помните, как вышел приказ № 227 «Ни шагу назад»?

- Помню. Ну что об этом сказать? Такой приказ действительно существовал. Одно время сталинские приказы эти такие к нам поступали. Ведь наши бежали от немцев, понимаешь? Впервые наши бежали. Прибыла наша 107-я стрелковая дивизия, о которой вспоминает Жуков в своих мемуарах. Наша дивизия насмерть стала. Я горжусь тем, что в этой дивизии я воевал. И отступать мне не приходилось. А потом, когда немцы до Москвы почти что дошли, стали выходить эти приказы. Сталинские приказы вообще-то были строгие. Ни шагу назад. НО это же была Москва — тут уже решалась судьба России. Вот тут была защита Москвы, поэтому я гордостью носил медаль «За оборону Москвы». Потому что мы стояли от Москвы и так далее. И уже от Москвы я двинулся со своей дивизии туда, где такая горка была. Мы двинулись на горку, а многие наши части остались в окружении. В частности, в окружении был корпус Белова такой. Мы даже шли на его освобождение, и многие солдаты с этого окружения выходили. Наступали мы и так далее. Мы шли на освобождение их. А немцы тоже были не дураки: они дальше отправляли их, пленных, в тыл. У нас такого, чтобы взяли и освободили корпус, такого не было. Отдельных освободили, а корпус так и не освободили. В общем, этот корпус был уничтожен. Такие и армии были, которые попали в окружение и были уничтожены.

- Как воспринимали поражение Красной Армии в 1941 году на фронте?

- Как беду. Я как человек это воспринимал как беду. Что немец наступал и так далее. И нас убеждали, что немец не наступит. Вот сейчас недавно исполнилось 200 лет Бородинскому сражению. Видишь, как солдаты шли, знали, что убивают, а с какой преданностью шли за Россию. И какую задачу ставил в то время Наполеон. «Разобью я этих варваров! - говорил он. - Покончу с этими варварами.» И как наши солдаты шли! Так сам и Гитлер просто пошел. Мы ему же не насолили. Я  люблю о политике говорить, ведь я все-таки два университета мрксизма-ленинизма кончил. Мы ж, Россия, ничего не отобрали у Гитлера. А он просто пошел на территорию России и так далее. И вот эстонцы. Вот обвиняю их и не обвиняю. Некоторые возрадовались, когда Гитлер их захватил. Не все были довольны советской властью. Потому что советская власть начала высылать крестьян, у которых земля была. Наши коммунисты начали выселять многих тех, которые были недовольны советской властью. Вот и рассуждай. Я эстонцев не осуждаю. У них своя политика. Родина, эстонцы, и так далее.

- Где проходил ваш путь после Калуги?

- Илья, я был в 5-й гвардейской стрелковой дивизии. В 1943 году меня ранило. А ранило меня в лоб, в щеку и в шею. В щеке осколок у меня и сейчас сидит. Вот это первое ранение мое было.

- Расскажите поподробнее, как вы это ранение получили.

А первое ранение я получил тогда, когда как раз от обороны Москвы начали двигаться войска на Запад. Итак, мы успешно двигались. Когда сколько-то продвинулись, перед нами появилась одна деревня. У нас обычно было так, что впереди разведка шла, а потом строй шел. Снегу ужас сколько тогда было. Но дорога в рост была расчищена. Свернуть некуда было. В случае чего немцы легко могли нас расстрелять: потому что снег настолько глубокий был, и настолько был он высокий, что никуда рассыпаться на дороге нельзя было. И они заходили и по этому периметру всегда с пулемета в случае чего стреляли. У них «Мессеры» были. Вот заходили они и с пулемета стреляли, ну и так далее. Вот мы подходим. И почему-то в деревне завязался бой. Тут и командиры, тут и санитары, тут и бойцы, все мы вместе шли. Это уже движение от Москвы было и так далее. Это было в 1943 году, в марте месяце. Снег такой глубокий был, что никуда не побежать было. Все на дороге встали. И на деревне завязался бой. Тут смотрю: раненый появился, на повозке он лежал. Он связной был командира батальона. Он, помню, обрадовался, что был раненый в ногу, вот был счастливый, что лежит на повозке, что его отправят в тыл. А я на повозке должен его в тыл сопроводить. И вдруг начинается обстрел. И попадает снаряд в эту кучу. Мы тут собрались: и командиры, и санитары, и раненые, и все, и так далее. Разрывается снаряд. Вот этот раненый, который обрадовался, что попадет в тыл, получает ранение в голову. Это я помню очень хорошо. Он был ранен тяжело и потерял сознание. Рядом стояла пушка 45-миллиметровая. Впереди была лошадь с ездовым, который на ней, на этой лошади, пушку вез. А сзади к пушке были привязаны еще две лошади. Так вот, этому ездовому оторвало ногу. И убило лошадь. Тут еще несколько раненых было. И мне попадает в переносицу, попадает в щеку, попадает в шею осколок. Также осколок попадает в орден, который я, как и все, носил на левой стороне груди. Тогда же рядом разорвался снаряд, и я получил контузию и разрыв барабанной перепонки. У меня барабанная перепонка в 1943 году разорвалась, поэтому я слышу плохо до сих пор. То есть, контузия с разрывом барабанной перепонки была получена. Вот видишь, я раненый был, а рассказываю об этом, как будто это была простая такая вещь. А это не так-то просто было.

Вася Головань, начало 30-х гг.

После этого я пробыл в госпитале что-то месяца полтора. И меня с перевязками на фронт послали. В свою часть обратно направили. Дальше, значит, я попал опять в свой полк. В гвардейский полк. Второе ранение я получил в районе Курской дуги уже. А получилось это так. Направляют меня на Курскую дугу. Я пошел на передовую. У меня за это какая-то медаль есть. Ты извини, в последнее время немножко кое-что забываю и так далее. Так вот, пошли на передовую. Офицеры, смотрю, сидят впритирку, сгорбившись, иногда слушают телефон. Огневой налет. Он, офицер-артиллерист, который там находится, руководит пушкой и передает данные, куда стрелять: что вот туда-то цель и так далее. А сами пушки километрах в пяти-семи стоят от него. Командир артиллерийского полка это был или кто, я не знаю. Но рядом с ним был наводчик-командир, который регулировал это дело. Пушки стояли где-то в тылу, а он на передовой здесь ориентировался, куда вести огонь. По скоплению немцев, по ихней обороне, и так далее, и туда. Он так и сидел под деревом. Сидел тут же политрук, сидели солдаты. И вот я присел к этим командирам и так далее. И вот, в это самое время начинается обстрел. Мы прижались под деревом и так далее. А пули-то летят. Я старался за деревом сидеть, потому что оттуда стреляли, и с этой стороны дерева сидел, чтобы не попали в меня. Потом получается интенсивный обстрел. И вдруг разрывается осколок. Я в сапогах был. Обмотки были, но я все-таки офицером был. И вот так мы сидели, с офицерами связи разговаривали, вот так пригнувшись. Под деревом сидим, обстрел сильный идет. Тут наступают наши, он, офицер-артиллерист, все огнем руководит. И тут вдруг этот осколок бьет мне в сапог. И этот самый осколок, значит,  вырвал у меня все в ступне. Остались только две этих косточки. И вот я смотрю: вот этот сапог, и верхушка, и подошва, все вырвано, и так голое. Все заросло, конечно, потом. Меня быстро в тыл забрали. Меня перевязали, я на одной ноге пошел и попал в санчасть. Мне оказали еще тогда, прямо на месте, помощь. Не просто потому что меня надо было забрать. Потому что тут и командиры рот, и командир батальона рядом находились, они меня хорошо знали. В повозку посадили и быстро меня повезли. И с этим ранением я пролежал пять месяца в госпитале. Лежал в городе Серпухове. Лежали в здании бывшей школы. И с нами, помню, в палате лежал солдат, раненый, который был директором этой школы. Ну и что? Вот за это последнее свое ранение я получил инвалидность. Я пять месяцев лечился в госпитале. Из госпиталя мне выписали с костылем, с палкой, не долеченного.

- А почему не долеченного?

- В то время особенно не держали. Так что я с палочкой выписался. Я пять месяцев пролежал. Это же не так-то легко дается. После ранения 70 лет прошло, а сейчас, бывает, наступлю на камень, и мне больно и так далее. И вот, после госпиталя меня направили не в свою часть, так как в госпитале я пролежал более чем пять месяцев, а уже во 2-й гвардейский Тацинский танковый корпус, в мотострелковую бригаду, в минометный батальон командиром санитарного взвода батальона. Наша задача, у корпуса танкового, была не просто в боях вступать, а ходить по немецким тылам и их резать. Нам расчищали дорогу стрелковые части, артиллерия, пехота и так далее, и делали нишу. И мы в эту нишу входили. В нашем 2-м гвардейском Тацинском танковом корпусе было три бригады. Нас пускали, значит, по этим нишам, и наша задача состояла в том, чтобы ходить по тылам немецким, резать их, разъединять. Это большая сила была, понимаешь, мы нарушали ихнюю связь обороны. В общем, по тылам ихним ходили. Прошли так мы через всю Белоруссию. Начали с Витебска, Орши, и дальше начали наступать. И все по Белоруссии пошли. А потом дошли до Минска. Что запомнилось в Минске мне? Мы зашли в Минск. Крестьяне нас встречали. Несмотря на то, что они бедно жили, кто картошину, кто огурец и так далее нам давали. Запомнилось, что белорусы были очень чисто одеты: были в белых рубашках и в белых штанах. И женщины тоже были одеты чисто. И нас встречали в Минске уже как освободителей. Потом пошли в Польшу. Я за Польшу медали не получил, но, думаю, все-таки нужно было бы мне ее получить. Потом, после Польши, пошли на Кенигсберг. В Польше люди тоже добрые попадались, встречали нас хорошо. Конечно, понимаешь, была политика совсем другая в отношении Польши. Поляки есть поляки. Сейчас много пишут об этом. Это наша сталинская политика такая. Вот сейчас пишут о том, что 20 тысяч офицеров были расстреляны. Поляки не прощают этого никак нам. Так что мне пришлось в двух частях воевать. Некоторые в десяти частях воевали, а я только в двух был. Поэтому я знал командиров: и полка, и дивизии, и армии, и так далее.

- Вашей бригадой, насколько я понимаю, командовал будущий маршал бронетанковых войск Олег Лосик. Вы о нем что можете сказать?

- О, Лосик, я его видел. Потом я о нем в «Красной Звезде» читал, делал выписку, где о нашем соединении говорится. Ведь у меня было так, что после второго ранения я попадаю во 2 гвардейский Тацинский гвардейский танковый корпус. Вот эти тацинцы, как нас называли, под Танцинкой где-то отличились. Это был знаменитый танковый корпус. Этот корпус дошел до Сталинграда. Он против немцев был. А потом его уже перебросили сюда на Запад. И на Западе я попал туда. Это своего рода танковый корпус были. Все было механизированное. Машины немецкие были такие открытые - «Виллисы». Командир батальона, командир полка, - все ездили на них. Мы воевали, как я уже сказал, в составе этого корпуса в Белоруссии. У меня есть медаль за освобождение Белоруссии. Так вот, между Оршей и Витебском сосредоточили этот наш корпус: 2-й Тацинский танковый корпус. Это знаменитая часть была. В такую часть не каждого могли направить. Я еще с палочкой, еще раненый и так далее попал туда. А этот танковый корпус - он так, например, действовал. Вот километров 15 идет дорога. Потом смотришь: в сторону 15, потом туда — еще как-то. А немцы в Белоруссии сидели в гарнизонах. Там много было гарнизонов. И вот этот танковый корпус что делает? Он неожиданно, допустим, наскакивает на деревню или куда-нибудь туда, где есть размещении немцев, и разбивает их в пух и прах. Неожиданно и так далее. Так что все было в корпусе механизированное. Санитарной машины у меня не было, и я садился с солдатами. И вот Белоруссию так и освобождали: то сюда 50 километров проедет, то 50 - сюда, а то и 70 туда. И немцев оборону прорывали, их били кусками. Они бежали. И помню лето 1944 года: зашли в Минск. А в этом танковом корпусе было три отдельных механизированных бригады. И мы Белоруссию тогда освободили. Прошли, потом часть Польши освободили, и зашли и освобождали Восточную Пруссию. В Кенигсберг, помню, зашли, я был в этом Кенигсберге. Так вот, значит, зашли туда. Однажды утром просыпаюсь. Солнечно, тепло. И вдруг объявляют: «Конец войне!» Все обрадовались. Так для меня закончилась война.

- Чем Кенигсберг запомнился вам? Какое на вас он произвел впечатление?

- Были мы и в Кенигсберге. Наши части брали этот город. Но, понимаешь, наш танковый корпус так воевал, что он сейчас зашел и тут же уходит. Знаешь, вот эта наша часть была такая, что его предназначение состояло не в том, чтобы где-нибудь остановиться, а просто: тут зашли, немцев заломили и дальше пошли. Так что что через Кенигсберг просто прошло и так далее пошли. Бои уже, правда, к тому времени прошли, потому что бои в основном шли на подступах к Кенигсбергу. А потом все: захватили и так далее. А я же в больших городах бывал. Донецк - он же большой город, он такого типа деревенского был, хотя там миллион населения было. А Кенигсберг чем запомнился? Запомнился он мне тем, что там специальные постройки были. Вот такие церкви были, вот такие серые здания, типа дворцов, дома отдельные, красивые. Поэтому Кенигсберг я помню хорошо, все, и так далее. Очень красивый город. Что ты! Старинный город. Он не особенно был разрушен во время войны.

- В атаку приходилось подниматься вам во время войны? Или медиков для этого никогда не использовали?

- Слушай, я в таком состоянии был, в таком подразделении был, как стрелковая рота. Видишь ли, я никогда ничего не вру. У нас полк состоял из трех стрелковых батальонов. Я был большинство в третьем стрелковом батальоне. В третьем стрелковом батальоне было три стрелковых роты, а это примерно по 150 человек. Всего это — около 500 человек. Там было три стрелковых взвода, минометный взвод, взвод связи и противотанковый взвод, это — две пушки-сорокапятки. Вот так мы стали и стояли. Так я не то что где-то бежал в атаку. Моя задача такая была. Солдаты лежат. Кто копается и так далее. Рядом — раненые лежат. Так вот, задача у командира санитарного взвода была такая: организовать вынос с передовой раненых. У меня была одна лошадь и телега. Мне нужно было организовать вывоз этих раненых. Было в каждой роте по четыре санитара. Вот 12 санитаров было всего. Это была очень тяжелая работа. С теми, которые легко были ранены, было легче, - он, легко раненый, приложил пакет сюда, жгут приложил, и все. Мы ведь учили солдат самим оказывать себе медицинскую помощь. Так вот те, которые были легко ранены, сами выползали. А те, у кого были перебиты ноги, кто в позвоночник был ранен, вот этих должны были вытащить под огнем. Но немец-то видит все! Он же был не дурак. И он делал так, чтобы было видно противника. Шевельнешься — стреляет только так. И было так что очень тяжело в этом отношении. А вот те, которые легко были ранены, стремились делать так, чтобы сами себе помощь оказывали. Где-нибудь в овражик, в выемку, в бугорочек запрячется и, если видит, что стреляют и так далее, дожидался в случае чего темноты, чтобы дальше отползать. Вот эти тяжелые раненые, которых перебиты ноги, вот это самые тяжелые случаи. Они тоже ждали ночь. Кто из них выживал — того вывозили. Лошадка у меня была одна и двуколка, она широкая, непрактичная. Легче была телега. А двуколка — она очень нестойкая такая. Потом — было у меня две оглобли лошадям: вот где выемка, лошадь дергает хомуты, и так далее.

Со студентами медтехникума. Василий Головань стоит в последнем ряду четвертый слева.

- Кстати, а командиром санитарного взвода вас сразу назначили? Как это получилось?

- У меня получилось так, что я был без звания, и уже был командиром санитарного взвода. У нас в батальоне было три стрелковых роты, взвод связи, противотанковый батальон и санитарный взвод. Санинструктор у меня был, была лошадь, чтобы раненых вывозить, и было два санитара. Помогали и солдаты нам: чтобы как-нибудь вывезти и на телегу положить раненых. Это самое тяжелое было: организовать вывоз раненых. Те, которые в полковом лазарете были, тем легче было. К ним поступали наши раненые. А назначили меня на должность командира санитарного взвода, потому что так по штату было положено. Положено же было по штату три стрелковых роты. Командиром стрелковой роты мог быть младший лейтенант. Но лейтенант, капитан и даже майоры тоже могли быть командирами. Командиром взвода связи был связист, специалист. А командиром санитарного взвода должен быть фельдшер. Я без звания был. То есть, не имел офицерского звания. А потом присвоили звание. Был старший врач полка. Он руководил медицинской и санитарной службой. Решил, что по образование нужное у меня есть, должность этому соответствует, а звания нет. И в декабре мне присвоили звание. А так до этого я был красноармеец. Ну и мне присвоили звание. И в 1941 году я имел звание и носил уже два кубаря в петлицах.

- Расскажите поподробнее о том, как эвакуация раненых на уровне, скажем, санитарного взвода организовывалась.

- А у нас было так. На себя я, как командир санитарного взвода, брал эвакуацию. Я должен был с передовой вынести раненого туда, куда может подойти телега. А тащить тяжело раненого должны не менее четыре человека. Так что вот это самое тяжелое было на фронте у медиков — это санитарные взводы батальонов. Это же самое страшное было! А иногда командир и не дает раненого эвакуировать: нет, говорит, потому что проходит оборона. А человека перебиты ноги, он с тяжелым ранением лежит. А его нельзя вытаскивать. Не то что на носилках куда-то нести! Но чаще бывало такое, что на шинели, что на плащ-палатке, которая была солдатская, которая была сделана так, что там все и для изголовья было, несли. И все это, конечно, было. Вот положат на эту палатку тяжело раненого, и четыре человека должны его нести. Это тяжело было. Два человека не вытащат. И носилками несли. А ведь это передовая! Немец тоже занимал оборону такую, что ему все видать было. И пули, бывало, летели, и минометный огонь был. Так что самое тяжелое это было. Иногда солдат лежит, так спокойно лежит, а санитарам, которые вытаскивают, им тяжело приходиться. Те лежат в окопе спокойно. Или сидят, скажем. А тот же санитар тоже смерти ожидает. Ведь тут и пули летят, и обстрел идет. Попробуй такое выдержать! Тем более когда четыре человека идут и несут пятого. А немцы тоже видели, у них и бинокли были, и не такие дураки они были, что где-то сели внизу и так далее. Они избирали такую оборону для себя выгодную. Наступали, и когда останавливались, выбирали сопочку, высоточку, где все видели, где за два километра и лес просматривали весь, и чистые поля, и дороги, и видели, как машины подходят, вот эти, как ты говоришь, «Катюши» и так далее. Они все видели. И стреляли по нам.

- А какова была структура вашего санитарного взвода?

- Илья, я тебе это скажу сейчас. Это уже моя судьба, моя жизнь, поэтому я знаю, что говорю. Возможно, что-то я уже сказал, и мне придется повторяться. В батальоне, повторюсь, было три стрелковых роты. Кроме того, были пулеметный взвод, минометный взвод, и взвод связи. И все. Был командир, замкомандира по политчасти, замкомандира по строевой, начальник штаба, помначштаба, начальник связи, вот это все начальники были. Да и я в начальство тоже входил — был все-таки начальник санитарной службы батальона. У меня были повозка, ездовый, санинструктор и три санитара. Моя задача была следующая. Ведь бой не каждый день идет. И в эти дни, когда боев не было, моя задача состояла в том, чтобы подготовить солдат к тому, чтобы они умели себе оказать самопомощь и взаимопомощь. В бою очень тяжело в иной раз приходилось. Такого, что тебя ранило, и вот, значит, к тебе санитар бежит, санинструктор бежит, не было и не могло быть. Раненые должны были уметь лежа оказать себе помощь. Если ранило в руку, ранило в ногу, ты должен был уметь это перевязать. Ты или сам перевяжешь, или товарищ перевяжет. Учили солдат этому. Я старался научить солдат этому и им говорил: вы ни на кого не надейтесь, сам на себя и на товарища, который с тобой, только надейся. Это была основная задача. Я очень большим авторитетом пользовался среди командиров. Чтобы раз, например, мне бы сказали, что у тебя плохо организована служба и так далее, никогда такого не было. Все было хорошо. Но дело в том, что было такое. Идем, допустим, мы в наступление. Немец тоже не дурак. Пошли, а наступление неудачное: немец отбил его. На поле лежат раненые. Те, которые в ногу, в руку, те ползут назад и выползают. Тут санитары есть, которые их перевяжут. Но мы до боя старались научить их медицинскую помощь оказывать: чтобы и сам себя солдат мог, и своего товарища перевязать. Вот этому мы, медики, должны были научить солдат. И так прямо и говорили: «Учись, не жди кого-то, сам себе помощь окажешь — останешься жив.» Но это касалось тех раненых, которые могли ползти и были легко ранены: в ногу, руку или еще куда-нибудь. А вот те, которые были с перебитыми ногами, -  с теми очень страшно было. Сам себе помочь он не может. Два человека, когда противник там стреляет, то есть, под пулеметным огнем, поднять тоже его не могут. Четыре человека одного человека могут только поднять. Носилка ведь рассчитана только на четыре человека. Ну и под огнем не будешь же этого делать. Правда, было еще такое: один за одну руку раненого брал, другой — за другую руку, третий - за одну ногу, четвертый — за другую. Но попробуй на виду у немцев поднять этого раненого и повести. Такого не было. Вот раненый товарищ должен сам себе оказать помощь, перевязать и ждать вечера-ночи. Вот это судьба была тяжелораненых. Никуда не пойти, ничего сделать нельзя. Ни один командир не ругал никогда меня. Но самая тяжелая задача моя: это вытащить тяжело раненого. Потом у меня была повозка, такая двуколка, такая неуклюжая, на которой раненых нужно было перевозить.

А часто дорог не было, по пролесу, по открытому месту можно было вывозить. Хорошо, что иногда вытаскивали санитары, ну или солдаты выносили. Вот эвакуацию этого раненого мне нужно было организовать: вытащить, вывезти, подогнать как-то куда-то повозку в овражек, где-то под деревом поставить, быстро положить раненого и вести примерно где-то за километр, где медпункт был. Ну в низине у меня обычно медпункт находился. Сюда нужно было раненого привезти, а тут уже был у меня санинструктор, который этого раненого мог перевязать, напоить и так далее. А потом уже приезжали с полкового пункта машины, забирали этого раненого и везли к себе непосредственно, на полковой пункт. Так что я эвакуацию раненых на себя брал: я на медпункт старался вывести его, раненого, с передовой, оказать там помощь, и вывезти на безопасное место. И довезти до медпункта где-нибудь в овражек, в яму, в окоп, или в блиндаж и там положить. А потом уже на лошадях или на машине этого раненого старались в полковой медпункт отвезти. Это очень тяжелая работа была. Ведь некоторые раненые умирали, бывало. Утром был тяжело раненый, ни ползти, ни вынести. Ждал вечера. День проживет — значит, его выносят. А то что как говорят, что днем выносят, все это хреновина. И душа болела у командира, и у всех. Некоторые могут подумать, что командир мог мне сказать: «Вон у тебя раненый лежит помирает!» Он никогда не скажет такого, потому что если это будет, то после четырех солдат убьет вместе с раненым. Вот так было дело, Илья.

А по поводу структуры медицинских частей могу тебе сказать, что у нас было так: фельдшер был в батальоне, а уже в полковом медпункте, он назывался санитарной ротой, был командир санитарный роты и лечащие врачи, и они уже оказывали медицинскую помощь уже квалифицированно. У нас, понимаешь, предварительная была задача в санитарном взводе. Основная наша задача состояла в том, чтобы раненого вытащить. А это, как ни крути, самое тяжелое было. Тут не скажешь: вот ты санитар, прошел и так далее.

- Кстати, а санитаров вы сами во взвод к себе набирали?

- Видишь, тут двояко было. Во первых, были на фронте такие старички. Командиры старались этих старичков в санитары отдать. Понимаешь, я, например, на фронт здоровым пришел. И таких было, как я, много. Конечно, боеспособный командир старался у себя формировать взвод, роту боеспособную. Но приходили старички. И командир батальона, роты старались отдать их в санвзвод. А я же был командир санитарного взвода. Значит, на фронте с комбатом мы жили дружно. С командиром роты тоже жили дружно. Мы все дружили очень, мы друг друга понимали, мы все как друзья были. Командир батальона приходит, и я ему говорю: здравия желаю, товарищ капитан. ТО есть, отношения наши были не то что панибратские. Так вот, старичков старались или в хозвзвод, или в санвзвод определить. Например, у меня во взводе был такой пожилой казак. Это кубанский был казак. А у меня лошадь была. Вот мне как раз дали этого казака, который в лошадях разбирался. Он уже в возрасте был, ну и так далее. В санитарном взводе у меня вообще были такие добрые люди. Видишь, как на фронте тогда получалось? В каждой роте было санитарное отделение. Это - четыре человека санитара и санинструктор. И это - на всю роту. И они должны были обеспечить оказание помощи всей роте. А в роте три стрелковых взвода и один пулеметный взвод. Это примерно человек 100-120-130. И вот на всех санитарное отделение с инструктором полагалось. Инструктор — он какое-то образование имел. Он обученный был. А санитары не были обучены. И вот, значит, командиры старались тех, кто из солдат был похуже, кто был послабее, отдать в санитары. Каждый командир взвода, каждый командир роты хотел иметь солдат, которые могли бы и стрелять, и бежать, и наступать, и отступать. Мы же дожили, что в 1942 году брали тех, кому и по 50 лет. А в 50 лет жизнь была не особенно сладкая, это были старички. И молодые, как я, с 1921 года, были. Таких тоже полно было! А старичков этих старались отдавать в санитары, значит.

Старший лейтенант Головань, конец 40-х гг.

- Насколько я понял, вы учили солдат своевременно оказывать себе медицинскую помощь.

- Вот это одна из основных моих задач же была. Я с командиром роты и командиром батальона в очень хороших отношениях был. Любой перерыв — мы шли к солдату и говорили не стесняясь: «На каждого раненого санитара не будет. На каждого раненого врача не будет. На каждого раненого фельдшера не будет. Умейте сами друг другу оказать помощь. Если сам ранен в ногу, перевяжи. Если рука может пакет разорвать, и у тебя где-то лицо ранено, разорви пакет, прижми и иди. И умей оказать помощь. Если раненый и так далее, а вас в отделении семь человек, то в таких случаях вы должны сберечь и оказать помощь. Останови кровотечение.» Вот у меня видишь какие сосуды? Разорви — и кровь будет литься и так далее. И это нужно уметь перевязать.

- И раненые умели оказывать помощь? Как вам кажется?

- А как же? Задача вот эта для меня все время была, и вот эта задача была такая — обучить в перерывах, на формировках и так далее солдат самопомощи и взаимопомощи. Самопомощь — это был закон для всех. Я день, ночь бегал с инструкторами обучать солдат. В роте был инструктор еще и четыре санитара. Говорил им: «Учите солдат!»

- А солдаты как к этому относились?

- Нормально! Война есть война. Солдаты нормально к этому относились. Все солдаты понимали, чем это грозит. Ведь они когда наступали, видели, как много наших солдат лежит незахороненных. У нас очень плохо эта система была развита. Бывает, зайдешь в деревню, где немцы до этого стояли, и видишь: немцы убитые все там похоронены. И в деревне в самом хорошем месте их захоранивали. И была обязательно могила с досточкой: что ефрейтор такой, фамилия такая, что убит тогда-то и так далее. У нас не было такого.

- Отравлений не было у вас в части во время войны?

- Не было. Но у нас старались кормить солдат ночью. У батальона была кухня. Готовили там, допустим, суп. Пока было темно, кухня с этим супом подъезжала. И если можно было делать это, солдатам суп разливали. А днем обычно солдат никогда не кормили. Солдату давали паек. И вечером, когда становилось  темно, солдат могли покормить ужином. А днем уже не кормили. Правда, когда стояли на формировке, тут, конечно, солдат и днем кормили. Но, надо сказать, по сравнению немцами мы нищими были в этом отношении. То есть, в отношении питания. У немцев, когда брали в плен, у них всегда запас какой-то пищи был. А у нас: котелок, суп и так далее. Вот этот хлеб, 800 граммов хлеба, давали, да еще и супу котелок. А больше такого не было. Не говоря о том, чтобы снабжать пайками, сухим пайком, сытным пайком. Допустим, дать в бой колбасы кусок, или дать печенья, или же дать фляжку чая накипятить. У нас этого, конечно, не было. У нас ждали, когда кухню подвезут. Немцы в этом отношении, в отношении питания, жили лучше. При пленном немце всегда еда какая-то оказывалась. В основном - сухая консервированная. А у нас были только суп, борщ, каша, - вот такая была наша кормежка. У немцев с собой и галеты, и котлеты были. А у нас было так: наш солдат утром хлеб этот съест и потом целый день ждет вечера.

- А раненые как себя вели обычно?

- Ну раненые по разному вели себя. Тяжело раненый иногда бывал такой безразличный, иногда такой страх испытывал, а иногда и радость, что раненый, выражал, то есть, считал себя счастливым. Вот мне говорили, когда меня ранило: «Ты счастливый! Ты в ногу раненый, ты поживешь и так далее» И действительно. Я пять месяцев пролежал в госпитале. Были, конечно, случаи, что в дороге умирали. Несут вот так живого. А смотришь: у него кровотечение. Илья, притом это не просто раздетый, что на нем рубашка. А ведь на нем ботинки, обмотки, кальсоны одни, вторые, брюки, телогрейка, шинель, все намотано. Попробуй ему, вот там раненому в живот, вот это все развязать, разрезать и перевязать. Вот что страшно было! А он истекает кровью. Пока дойдет, смотришь, и не выживет. А потом не будешь на глазах это делать. Нужно его вынести куда-то. А пока вынесешь, сильное кровотечение у него начнется. Все было! Погибал, кстати, и тот раненый, который радовался тому, что раненый. И переживал иногда я, что тому-то раненому не помог. Я, бывало, выносил на своей телеге раненых. А потом их собрали полковую санчасть, которая была от нас километрах в полтора — два. Там уже раненый чувствовал, что его куда-то привели. А туда, на  полковой медпункт, приходили уже машины из дивизионного пункта. Значит, с дивизиона приходили машины и увозили раненых дальше в тыл.

- На себе таскать часто раненых приходилось?

- Ну а как же? Раненый есть раненый. Если в стопу ранен, это блаженство было для него. На одной ноге, бывает, скачет. Палку возьмет и скачет сам. Возьмет на санитара обопрется, на одной ноге скакает. На фронте это - естественно, каждый желает спастись. А когда перебита нога, то нужно, во-первых, санитару или командиру санитарного взвода наложить шину. Это если шина есть, а если шины нет, то какую-нибудь палку, одну и вторую, поставить, и попробовать перевязать рану, и постараться скрепить эти кости. А это же шок, это же боль. Вот самое страшное было. Раненый в живот не может идти. Смотришь: если такое ранение. Но он ползет. Это путь к спасению: отползти к ровику, в низинку, в окопы. Когда наступают, то в таких случаях подбирают раненых. А вот когда стоят, и день бой идет, напрасно было идти с ним, с этим раненым. Ведь что получалось иногда? Вот вытаскивают наши раненого. А немец был не дурак, видит, где высотка, кто ползет и так далее. И стреляет по ползущим. Это очень сложно было делать тоже, то есть, эвакуировать раненых. Каждый день на разном месте разные обстоятельства были. И каждый раненый солдат это, конечно, чувствовал. В одно месте, бывает, наступаешь, смотришь, ага: ямка, окопик, можно раненого туда примостить. А противник занимал такое место, что все ему видно, и он как в тире расстреливал раненых в случае чего. Или, к примеру, такое бывало. Наши наступают, и наступление проваливается. Так было такое, что снайперы, которые заседали, наших добивали.

- А не было такого, чтобы медикаментов не хватало?

- Но видишь какая система была? Вот у меня в батальоне было так. В батальоне было всегда около 1000 человек. Там, в этом батальоне, было три стрелковых роты, пулеметная рота, минометный батальон, взвод связи, санитарный взвод. У меня в взводе в основном был небольшой ящичек, где термонты, стетоскоп, некоторые лекарства были, и шприцы. Так что вот этот ящик у меня был. И сумка тоже была. У санинструктора была сумка и у меня тоже была сумка, где в основном были бинты и шины. Шины были круглые, сетчатые, и они разворачивались. А в полку уже был старший врач полка, командир санитарной роты, были несколько врачей, медсестры. У них и было все основное. А мы в основном делали так: я с передовой должен был вывезти раненых, а они у меня забирали, заводили их, перевязывали, эти раненые у них там отдыхали, а потом их везли дальше на дивизионный пункт. С дивизионного пункта всегда машину присылали. Как только появилась машина — раненых грузили, и так далее. А дальше лечение шло в госпиталях уже тыловых. Вот я в госпитале лежал. Я ходил там, как и положено, и так далее. Как обычно все там было.

- А с другими медицинскими частями вы, как командир санитарного взвода, взаимодействовали хоть как-то? Скажем, с санитарной ротой.

-  Нет, нет. Моя задача была такая — обеспечить батальон, а остальное меня не касалось.

- А, допустим, медикаменты достать, если их не было, не пытались через санроту?

- У нас на фронте снабжение было такое, что снабжала нас полковая санчасть. Я в батальоне был, и у нас имелся свой медицинский пункт. А меня снабжал полковой пункт. Там был главный врач, врачи, санитары и так далее. И была полковая аптека, от которой нас тоже снабжали разными вещами. А так, чтоб другие части помогали, нет, не было. Это шло организованно и так далее. Я подчинялся главному врачу и командиру батальона. А у главного врача было три батальона. А я санвзвод возглавлял. Таких три санвзвода было у нас в полку. Они, полковой медпункт, должны были давать лекарства, и полковой медпункт должен же был забирать от меня раненых. Моя задача была такая же — вытащить вперед на батальонный медпункт раненых. Тут у меня лошадка и так далее для этой цели имелась. Кто из раненых сам выходил. Ведь некоторые легко раненые могли сами себя перевязать. Если смотришь, что вот такой-то солдат ранен в руку, то зачем ему перевязывать? Ты говоришь ему: иди быстрее в тыл и так далее. А если перебиты ноги и так далее, то я должен как раз вытащить такого раненого с передовой. Если продвижения нет — это плохо, если продвинулись — это хорошо. А часто было такое, когда мы продвигались: вот если его, солдата, ранило утром, и если сам солдат не окажет себе помощь, и санитара близко нет, то он целый день лежит не перевязанный. Поэтому мы и учили солдат оказывать себе самопомощь и взаимопомощь. Если ранен в руку солдат, то у него на этот случай пакет был. Он мог достать пакет, разорвать его, а потом перевязать материалом руку. Часто было такое, что кто ремнем, кто шарфиком перевязывал рану и убегал в медпункт. Но самое страшное — это были раненые в живот, в легкие, в ноги. Во-первых, противник смотрел на все, он был не дурак, видел все, то есть, все это на виду у него было. Тем более, что занимал оборону он где-нибудь на сопке, на высотке. А мы все на виду же были у него. Этот раненый бедный лежал так до вечера. Не подойти к нему было. И не вынести. И здорового человека, этого раненого, если он таким был, должны были четыре человека нести. Ты видел когда-нибудь, что два человека кого-то на носилках несут? Попробуй так пронести. Обязательно нужно четыре человека.

Василий Головань при выписке из госпиталя в 1943 году.

- Потери большие вообще были во время войны у вас?

- Большие, большие были потери. Ведь у немцев минометный огонь был очень сильный. Немец по тылам все больше стрелял, но не успевал пушки подвезти. А вот минометный огонь давал по нам часто. Иногда, бывает, смотришь такое. Наступают. В обороне немец тоже сильный был. Выступают. Минометным огнем и пулеметным огнем обрабатывает местность. У нас еще автоматы ППШ, ППД были. А у немцев металлические виды орудий были. Автоматическое все оружие у него было. Тем более, что наше большинство оружия осталось у противника. Противник пошел неожиданно, чего не ожидали, не думали никак. И пошел до Москвы. Когда бои стали уже под Ельней, только тогда наши хоть как-то немножко очухались. Ну неожиданно все это было, неожиданный был для нас 1941-й год. Немцы ведь сразу километров 15-20 прошли от границы. Те передовые части, которые фактически стояли в обороне, все погранвойска, которые стояли на границе, кто защищался, кто угодил в плен, кто был убит и так далее. И немец пошел туда. И вот я ценю, что попал в Сибирскую дивизию. Ведь сибиряки стали под Ельней на смерть. И наша дивизия одна из первых получила в Красной Армии гвардейское звание.

- А как хоронили во время войны убитых, которые погибали?

- Илья, это самое больное место для меня. Помню, когда проходили, когда начали наступать уже из под Москвы, через деревни, и у них, у немцев, в каждой деревеньке в ряд похоронены были солдаты, и обязательно крест стоял. Они наступали и хоронили. У них, видать, части были, которые хоронили. Похоронные команды были, которые специально их погибших хоронили. В этом отношении у них порядок немецкий был. А у нас, Илья, когда мы начали наступать, у нас в полку похоронным бюро был музыкальный взвод. Это те, которые на построении полка раньше играли. Ну там человек, возможно, наверное, 18-20 было на весь полк. Наступать не успевали. И вот мы часто проходили, и неприятно было видеть, что наши убитые лежат, даже уже распухшие. Ну вот, допустим, стояли в обороне. Эти трое суток убитые как лежали, так и лежат. Вытаскивать некому. Вот музыкальный взвод хоронил. В этом отношении очень было плохо, очень плохо. У немцев в этом отношении везде были похороны и вот такие красивые места отведены, где все были похоронены, и на каждой могиле обязательно крест ставили. Наши шли и кое-как хоронили. А что ты поставишь? Кресты не ставили. Иногда столбик поставим, фамилию, имя напишем. В этом отношении очень плохо было. И никуда не денешься от этого.

Так что то, как наших погибших хоронили, это наша беда была. Я до сих пор об этом вспоминаю. Вот переформировали, допустим, нашу часть. Ведь не все время бой был. Летом за 5, за 10 километров пополнение приходило. Там их, пополнение солдат, одевали, приезжала вошебойка, организовывалась баня, солдаты шли кто — мыться, кто - бриться. Кто - что-нибудь заштопывал. А дело в том, что когда наступление шло, за то, что есть убитый, командир батальона не отвечал. За это отвечало похоронное бюро, которое у нас было. Как оно организовалось у нас? В полку был когда-то, повторюсь, музыкальный взвод. Там человек 20 было музыкантов. И вот их взвод преобразовали в похоронное бюро. Вот часто, очень часто до сих пор вспоминаю следующее. Немцы, когда наступали, своих убитых подбирали. А мы делали так. Вот идет наступление. И приходит новая часть. Вот мы идем. И смотрим: наши продвинулись, и наши убитые. И наши убитые не закопанные. Так, значит, они и валяются возле дороги. Разорванные-то еще многие. Вот это самое страшное и самое обидное было, то, что не хоронили. Немцы всегда своих убитых хоронили, и обязательно возили, за это я и преклоняюсь перед немцами. У них каждый боец был похоронен в лучшем месте за деревней, и все — с указанием имени, фамилии, и у каждого отдельный крест стоял на могиле. А у нас большинство хоронили так. Окопы, допустим, остались. В эти окопы или блиндажи раненых стаскивали и лопатами забрасывали. Большинство вот так у нас и хоронили. Я в стрелковой части был четыре года, и большинство захоронений вот такие были.

- А медальоны носили?

- Медальоны все носили. До конца войны все носили. И у меня был медальон. В такой как бы бабской помаде была скручена бумажка. Там не помню, но по моему написано было, какой год рождения, какой полк. В случае чего если погибнешь — по этому медальону найдут, кто ты. Сейчас находят многие до сих пор медальоны вместе с погибшими. Медальон даже каждый старался получить, чтобы в случае чего о нем знали, если он погиб.

- Как кормили вас на фронте?

- Кормили, нужно сказать, на фронте нас хорошо. Я тебе рассказывал, что когда я попал в армию, как нас хорошо там кормили. Уже насколько мы всю жизнь голодные были. А тут хотя и гоняли, но тебя кормили и одевали. На тебе была гимнастерка. Первое время я, правда, обмотки носил. А потом, поскольку я уже командиром был, и сапоги выдали. Хорошие были брюки. А в то время еще началось такое, это был уже 1942-й год, что приходила к нам помощь от Англии. Английская помощь, в общем, была. Так вот, по линии этой помощи к нам приходили защитного цвета брюки-галифе, защитного цвета габардиновая рубашка, на которой были петлицы, что я, допустим, старший лейтенант и так далее, была портупея, на которой с одной стороны пистолет носился, а с другой — планшетка. Вот мое одеяние было такое. Все подтянуты были. Вот командиры все были одеты в нее, в эту форму, которая по ленд-лизу приходила. Было такое соглашение, и по нему по ленд-лизу английская форма, значит, к нам и приходила. А потом и наша форма в то время была: синие брюки, габардиновые или суконные, суконная габардиновая рубашка. Я носил одну портупею. А командиры носили две. Носили пистолет, планшет, сумку. Фуражки у всех были. Так что одеты уже в 1942 году мы были хорошо. Просто прилично на нас было смотреть. Молодые тем более выглядели хорошо: подтянутые, ну и все, и так далее. А кормили, Илья, обычно тем? Утром обычно суп полагался. Суп или кашица какая-то были: овсяная, пшенная, чечевичная, ну и рисовая (рисовая, правда, только по праздникам выдавалась). С котелком подходишь, бывало, повар знает свое дело и черпаком накладывает. И дают тебе хлеба. Допустим, на три человека. И чай: привозили обязательно чай. И, откровенно говоря, до самого позднего вечера кормили. Потому что днем уже кормежки нет. Нас кормили же только два раза в день: утром и вечером.

- А задержки были какие-то?

- Каждый командир старался сделать так, чтоб не было. Считалось: как это не накормить солдат, которые воюют? Так что эта ответственность была такая. Некоторые повара жертвовали собой, потому что готовили на фронте. Но на передовой непосредственно же не будешь готовить: дым и так далее могут выдать тебя. Поэтому где-то за три-четыре километра готовили супы, а уже потом подвозили рано утром, чуть-чуть объявляли тэ-тэ-тэ — что покормить и так далее. Просвет начался, солнце взошло, движение противник тогда тут же замечал. Немец минометным огнем надоедал крепко нам. Причем, минометный огонь делал такой близкий, поражающий. У нас обычно стояли 80-ти и 120-ти миллиметровые пушки. Но это не пушки были, а минометы были.  Пушки только противотанковые были. Пушки у нас были 45-ти и 76. Но 76 — это короткоствольные такие были пушки. А 45-ти — это противотанковые пушки были. Это в каждом батальоне был взвод противотанковых орудий. Две пушки были в батальоне. А там были, кроме всего прочего, и такие начальники: командир батальона, начальник штаба, помощник начштаба и комиссар. И я - фельдшер. Это вот такое начальство было у нас.

- А вот сто грамм выдавали на фронте?

- Давали по сто грамм. Водка так что давалась нам. Получали мы ее перед боем. Но были какие-то махинации, когда из-за убитых, из-за раненых кому-то больше доставалось. Некоторые, как и сейчас, могли с этим алкоголем себя держать. А некоторые были такие, что рюмку выпьет, и его, командира, развезет. Это не поощрялось. Командир батальона, если видел, что в роте это делается, старался, чтобы скрыть это, что пьянствуют и так далее.

- А такое, что по глупости с этим погибали, было?

- Конечно! Но по такой глупости командир мог, во-первых, и под трибунал попасть. Я говорю, что видел два раза, как, например, расстреливали самострелов, солдат.

- А было такое после войны, что фронтовики некоторые спивались?

- После войны, видишь, как с этим было? У каждого было по-своему. Вот я себя беру. Я этим не увлекался. Да у меня с этим так было: стоит мне выпить, и я тут же спать лягу. А другой, как выпьет, так ходит, говорит. А ведь если он командир взвода, например, и напился, и ходит пьяный, то на него смотрят солдаты. Это не хорошо же! Были комиссары, были командиры, которые, чтобы не раздувать историю, говорили: «Положите, пускай выспится! Выспится...» И говорили ему, допустим: ты поведешь себя неправильно, если сейчас будешь что-то делать, потому что если ты трезвый командир, - то ты знаешь, что и как. Во время войны это все было. Но война - это же не то, что все время воюешь. Было такое, что и месяц, и два в тылу находились. И было такое, что командир завалился, спит, и солдаты молчат, и - все.

Василий Головань в 1943 г., город Серпухов.

- А такое было, что спирт давали раненым бойцам для успокоения?

- Это такое у нас было: что каждый санитар имел фляжку, куда ему наливали водки. Это нужно было для того, чтобы в случае чего, если ранен солдат в ногу например, как это было со мной, дать ему водки попить, потому что это были сильные боли. А если желудок, если кишечник поврежден, каждый санитар знал, что тогда водка не дается. А так санитарам давалась фляжка водки. Чтоб в случае чего тяжело раненым дать. Так что это было на фронте такое.

- Кстати, а махорку тоже вам на фронте регулярно выдавали?

- Махорку всем выдавали. По этому поводу я хотел бы сказать следующее. Я курил. И почему я курил? Я часто задумываюсь об этом. Это не русскими придумано и так далее. То есть, зелье, этот табак, давно идет откуда-то с Запада. Кем это было придумано, не знаю. Но дело в том, что курить я научился еще в детстве. Значит, я жил в деревне. Мы были с самого детства приучены к тяжелому крестьянскому труду. У нас было село Новопавловка. И вот, значит, отец, имея двоих лошадей и телегу, брал на пахоту это. Сам садился и бывало такое, что часто брал и меня. У нас поля имели протяженность километров 15-18. Село большое было. Значит, отец подымался ни свет ни заря, брал меня и ехал. Пока едешь, бывает, спишь в телеге. Потом приезжали на место. Отец запрягал лошадь в плуг, сам за плугом становился, а меня садил на лошадь. Я управлял, значит, лошадью. Летом на Украине лошадям очень сильно доставалось. Ты видел когда-нибудь лошадей искусанных? Они все в струпьях и так далее ходили. Вот насколько мухи набрасывались на лошадей. Лошадь головой все время машет, хвостом машет и гривой машет. Отгоняет их. А эти мухи ужас какие были. И вот так на лошади целый день мы работали. Отец за плугом, а я — на лошади. Лошадью управлять нужно было так, чтобы все шло ровно, - а иначе это не пахота получится. Вот с детства так я был приучен к тяжелому труду. Так вот, я в то время не курил. А отец тоже не любил курить, но курил. А потом мы переехали в совхоз. И вот в совхозе мы, вот такие пацаны, которым было по восемь лет, были в ходу на расхват. Вот представь себе ситуацию. Едет мужик на пахоту. На пахоту ему, значит, дают таких, как я, мальчишек. Вот он приезжает, с телегой запрягает плуг. И сажает тебя, мальчишку, на лошадь, и начинает работать. Идет, к примеру, прополка рядков. На Украине и кукуруза, и подсолнухи, все рядками, длинными и так далее, росло. За плугом обычно ставили здоровых мужиков, потому что плугом нужно было уметь управлять. Ведь есть плуг, а еще есть и колесница впереди. Два колеса. А я, мальчишка, садился на лошадь и управлял этой лошадью. И так — целый день. Так вот так мужики делали: раз туда — два туда, возвратился. На телеге, значит, возвратился. На третьем заходе объявляется перерыв. Мужики что делают? Курят. И мы приучились так курить. А курить что давали в деревне? Сажали табак свой. Табак сушили, резали и так далее. Чтоб покупать папиросы, чтоб покупать махорку, денег не было. Свой табачок был и так далее. Смотришь: в совхозе дают деньги, и покупаешь на них табак. Такого не было. Это уже в армии давали каждому табак. А кто не хотел, давали печенье. Были и такие, которым давали печенье, то есть, тем, которые не курили. Так что в армии давали табак. А почему не курить, когда дают? И я курил. А потом сигареты пошли. Были сигареты таких марок, как «Беломор», «Норд», «Звездочка», - все это офицерам выдавалось. Я привык курить. И отец знал, что я курю. Все это было естественно и так далее. А сейчас я, взрослый, думаю: во как, вот у меня внук и курит.  А я курил. Но я уже лет 20 назад как бросил. В армии давали табак. На фронте давали папиросы. Сигареты давали офицерам. Курил. А уже потом на гражданке осознал: ну зачем курить? И я бросил курить. Водку пить недавно вообще перестал. Водки нам давали на фронте 100 грамм. Выпивал. Были и махинации: то есть, что некоторые больше получали. Особенно во время боя это было. Смотришь: водка пришла на точное количество человек, а тут появилось 10-15 раненых, и убитых пять человек. Значит, офицеры уже знают, что у старшины есть запас. И командир роты, к примеру, знает это. Значит, этот запас делится по начальству, как говориться, и так далее. А я, после того, как жена умерла у меня, бросил совсем. Сказал: я больше ни капли водки в рот не возьму. И год и три месяца ни разу не было, чтобы я выпил. У меня в холодильнике водка есть, и лежит в случае чего. Но когда были поминки по жене, я сказал: «У Лиды никакой на поминках водки не будет!» И живу. Мне осталось 4 месяца до 92 лет дожить.

- Как складывались во время войны у вас отношения с подчиненными?

- Сначала хочу сказать следующее. Я сам ведь был до войны солдатом. Во-первых то, что в настоящее время пишут про сегодняшнюю армию, что там дедовщина, оскорбления, унижения, таких вещей в то время не было. Солдат как-то жалели в то время. А командиры были всякие. Но дело в том, что в то время выполнялся устав. Если солдат по уставу все делает, то к нему никаких претензий не было. Служба была тяжелая. Ну а что командиры? Есть командиры, каждый — человек. В душе может быть герой и может быть трус, может быть подлый и может быть добрый. Так и на фронте было. Были и добрые командиры, были и официальные. Ведь человека можно по доброму попросить, и можно сказать: «Я вам приказал, на этом все!» Если попросить сделать что-то — это одно. А если приказать — то это совсем другое. И ведь приказ в бою может быть такой, где ты погибнешь, на смерть пойдешь и так далее. А так как я был командиром санитарного взвода батальона, складывались у меня отношения с командирами добропорядочные такие. Нас уважали, потому что надеялись: в случае чего если ранят — перевяжут и вынесут медики его. Это — раз. Второе — это то, что мы, медицинские работники, были более лояльны ко всем. Мы носили медицинскую форму. Так что отношения у меня были с командиром батальона, с начальником штаба были хорошие. Я командир санитарного взвода, вместе со мной воевали командир взвода связи, другие командиры, - так мы были как-то дружны между собой. Так что мы имели такие дружественные отношения и не было у нас никаких нареканий.

- А вот к политработникам как во время войны относились?

- Илья, я был в передовых частях. Там политработники в основном хорошие ребята были. Видишь, в тылу, возможно, и другие попадались. А тут же специально людей направляли. Вот ты, допустим, член партии. Хорошо работал и так далее. Тебе доверяют. Тогда ты, как политработник, какие-то курсы политработников проходишь, тебе присваивают звание, и - все. У меня не было такого, чтоб они, политработники, доносчики или клеветники были какие-то. Нет, в основном хорошие были ребята. Все дружили и так далее. Вот — командир батальона, это — шишка. Хорошо относились к нему. Где нужно, я докладываю: товарищ майор, старший лейтенант такой-то по вашему приказанию прибыл. Пожал руку. Он говорит: садись. В случае чего кушать предлагает. Или, допустим, покурить. Поговорит с тобой, что да как, как дела, что нужно. По-дружески так. А в других ситуациях подходишь и по всей форме докладываешь. Хотя ты как будто бы друг и так далее. Когда перекур, все были друзья. Так что все дружно у нас было. А как только перекур заканчивался, — значит, все, объявлялось построение. И тебе говорили: становись! Командир взвода свой взвод строил, командир роты — роту, командир батальона — батальон строил, и если командир полка приезжал, то, значит, командир батальона докладывал, как и положено, командиру полка.

- Особистов на фронте встречать приходилось?

- Конечно, я их встречал. Вообще-то они по натуре добрые люди были. Ну обычные люди, политработники большинство из них были, коммунисты, они преданные люди были. Они всегда прислушивались, кто чего сказал. Я с ними не имел дела: то есть, чтобы доносчик был какой-нибудь там и так далее. А так они по-доброму относились к нам. А что-нибудь если кто сказал, он обязан был прореагировать. Были политруки, комиссары и особисты. Они следили, чтобы никто против ничего не сказал. Откровенно, и зла то на них не было. Они были при таком строе и в такое положение поставлены, как сейчас поставлены некоторые. Вот смотри: существует партия Зюганова и так далее. Что он хочет? Я никак не пойму. Какой он строй хочет вернуть? Я свидетель того, что было, на своей шкуре. Я же до войны в греческом селе Старый Комарь жил. Всего в две ночи все мужики были забраны и так не знали ничего, куда их забрали. Я тебе уже рассказывал об этом. А потом узнали, что от нас в 45 километрах было водохранилище, было сделано озеро, это залив воды, значит, там был. И они были все расстреляны около этого озера.

- Командиры, как вы считаете, те, которые на фронте вместе с вами были, они грамотные были?

- Командиры хорошие были. Молодежь, что выдвигались, хорошая была. Воевать-то нужно было, вот и молодежь и выдвигали. Присваивали трехмесячные звания. У меня, видишь, так было. Фельдшерам присваивались звания так, что был военфельдшер — два кубаря. А старший военфельдшер имел три кубаря. А дальше воинского звания не было для фельдшера. А потом уже шло капитан административной службы. Видишь, вот так врачу присваивались звания и фельдшеру.

Откровенно сказать, на фронте тоже хитрецы были. Они в этом отношении умели хитрить и так далее. Я тебе рассказываю, потому что я знаю.

Василий Головань в 1943 году в городе Серпухове на излечении по ранению.

- Такое явление, как ППЖ, на фронте приходилось встречать?

- Вот на фронте многие имели ППЖ: так называемых жен походно-полевых. Командиры обычно санитарок каких-то имели. Вот он, командир, спит с ней и так далее. Возможно, кто и женился. А семьи там у них оставались. У меня семьи не было, но были отец, мать. А у других остались дети по нескольку человек. Но все равно жизнь есть жизнь.

- А как солдаты относились к тому, что командиры имели ППЖ?

- Ну такого, чтобы они, солдаты, осуждали командира, не было. Ну что там скажешь? Командир есть командир. Бывает, смотришь: у командира есть ординарец женщина. Или, бывает, просто как-то эту женщину он пристроит. Ну знали все, что это ППЖ и так далее. А как относились мы к этому? Понимаешь, мы смотрели на это как на естественные вещи. Не то что как к какому-то разврату это подводили и так далее. Санитарка — она тоже человек, она какой-то ласки тоже хочет. Приласкает командир ее, понимаешь. А сейчас таких, смотри, сколько? Смотри, как это получается? Вот сейчас по телевизору показывают. Скажем, та же жена артиста Пороховщикова. У Пороховщикова было несколько жен, а он, значит, молодую и полюбил, а она повесилась, потому что любила его и жить без него не могла, ну и так далее. Так и в то время то же самое было. Представь себе ситуацию. Вот, допустим, командир. Первая любовь. И ей хотелось любви. Близкие были у них отношения, половые тем более и так далее. Она думала: а возможно — это моя судьба. Это ведь у каждого была своя судьба. Поэтому не надо говорить, что это был такой разврат. Это был не разврат. Это просто сама жизнь заставляла так делать.

- Какие в целом впечатления остались от Польши, Пруссии? Встречались ли с мирным населением?

- Смотря как рассуждать об этом. Вот, скажем, немцы. Они притихшие были. Бывает, идешь и смотришь: эвакуация по дорогам, немцы тоже куда-то отступают. У них арбы обычно всегда были. В арбе лошади запряжены, едут женщины с узлами и так далее. Мы шли по польской, по немецкой стороне, и все это видели и так далее. Ну а так что запомнилось мне? В Польше запомнил то, что впервые встретил вот этих ксендзов. Обычные священники польские и так далее. Шли службы. Мы интересовались тем, как эта вещь идет. В костел заходили посмотреть, что там. Я же возле церкви родился. Я в церковь ходил до войны. Меня мать не брала, а отец брал в церковь. Во деревня была! Впереди — улица, длинная-длинная улица. А там, значит, впереди церковный священник жил. Потом учитель жил. Тут школа была. Тут службы церковные шли. И похороны всегда через церковь шли. А кладбище в огороде было. Огород выходил как раз к кладбищу. В центре города кладбище, значит, это было. Мы, мальчики, по ночам не особенно приятно чувствовали, что кладбище рядом находится. А кладбище это видели и так далее.

- А случаи трусости на фронте были?

- Так-то вроде не было. Но я помню, что два раза расстреливали у нас перед строем солдат. Это очень тяжелая вещь была. Я старался не смотреть на такие вещи, но все равно видел. Это было в нашей стрелковой дивизии. Что-то с собой солдат сделал, - в общем, самострелом, значит, оказался. Это был мужик примерно 45-ти лет, я и сейчас его до сих пор помню. На нем шинелька солдатская такая хреновая была, ношенная, истрепанная, на нем были вот эти обмотки и так далее. И вот выстроили дивизию. Сказали: солдат сделал себе членовредительство! Прострелил не то руку себе и так далее. И вот я помню, как построили дивизию. Я это на всю жизнь запомнил. Выкопали такой ровик. Ровик этот был примерно 60-70 сантиметров. Построили дивизию, и особист, тогда особые отделы были такие для этого, зачитал то, что, значит, этот солдат трусость проявил. Это были показные такие расстрелы почти что во всех дивизиях. Эти, значит, показные такие мероприятия там проводились. Были такие вот особисты, они были при каждой части, и они следили, кто что сказал, слушали, чем дышит, и докладывали такие вещи комиссару полка или батальона. Никуда не денешься, это было. Вот он согнувшись так стоял. И особист зачитал приказ о его расстреле. Я и сейчас перед глазами вижу, как этот бедный нищий солдат стоял перед всем нашим строем. Конечно, можно было бы его простить. Но нужно было показать это всему строю! И второй случай был, когда солдата перед строем расстреливали. Я мало видел это. Ну я по своей натуре человек не такой кровожадный и так далее,  чтобы смотреть на такие вещи. Так что запомнилось вот это мне, так что я и расстрелы видел. А к немцам наши солдаты относились по-человечески. Не было такого, чтоб идут, и ты штыком и палкой его бьешь. Нет! Солдаты нормально относились. Их вели куда-то, а там их в лагеря направляли или расстреливали. Ну повели их и все там, а что дальше было — я не знаю.

- А с власовцами приходилось где-то во время войны сталкиваться?

- Видишь, я во второй части войны во 2-м гвардейском Тацинском танковом корпусе воевал. И там бои у нас не то что стационарные были. Вот под Ельней — это у нас стационарные бои шли. А у нас задача стояла неожиданно нарушать коммуникации войск немцев. Разбить штаб, напасть где-нибудь на артиллерийскую часть, которая в случае чего в обороне стоит, смешать, создать панику и так далее. Вот эти тацинцы и отличались этим и так далее. Такая интересная война вообще-то там была. А потом уже, когда перешли мы границу, война заканчивалась, мы пошли в наступление. И когда мы вошли в Польшу, тут уже бои шли с немецкими войсками. Шли самые настоящие бои. Пленные, убитые, все это было.

- Вообще какими наградами вы были отмечены? Кроме тех, про которые вы говорили.

- Ну кроме ордена Красной Звезды и медали «За отвагу» я был награжден еще одним орденом Красной Звезды и медалью «За боевые заслуги». Но эти награды мне дали выслугу лет после войны уже. Есть у меня медаль «За оборону Москвы», есть медаль «За взятие Кенигсберга». Остальные — юбилейные награды. Всего я награжден более чем 40 орденами, медалями и знаками. Последняя моя награда — медаль в честь 70-летия битвы за Москву. После 1991 года я отложил награды в свой архив, ношу только колодки.

- Как вы считаете: а незаслуженные награждения бывали на фронте?

- Я думаю, что нет. Ведь в роте были командир батальона и комиссар батальона, которые отлично знали, кого за что награждать. А дальше уже комиссия полка была. А потом — комиссия на дивизию. Награждали полк, все, но оформляли на дивизию и награждали. Так что такие дела были. Вот про награждения что еще я хочу сказать? Тогда, в 1941 году, я был мальчишка, хотя мне был 21 год. Я был необстрелянный. А вот видишь как получилось? Пошли там мы в разведку: давай пойдем, посмотрим, как там, пройдем вперед. Никто ж нас не посылал. Мы сами собрались и пошли: давай, мол, пройдем, где там немец стоит, посмотрим на это на все. Идем, на этой стороне идет так дорога, и с запада на восток, и с востока на запад, а мы по железной дороге с этой стороны пошли. А с той стороны туда впереди где-то немец засел. И вот пошли. Смотрим: немцы сидят. Немцы любили распоясаться, торжественно положить свою фляжку, покушать, отдохнуть, расслабиться и так далее. И мы это все заметили. И мы тут вдруг решили: а давай устроим на них облаву! Мы же вооруженные пошли в разведку, мы же гранаты носили. Я тоже гранату носил. Мы побросали на них гранаты и закричали «ура». Неожиданно это было, такого любой испугается. Эти все немцы разбежались, побросали все. Мы все, что они оставили, забрали себе. И так у нас в санчасти велосипеды появились. Меня за это наградили. Но, наверное, достойно наградили, потому что наградили не всех. А в 1941 году вообще редко кого награждали. Потому что все отступали. Но, возможно, кого-то и награждали, а часть попадала в плен, и командиры, и все эти наградные документы пропадали. А потом уже не отступали наши, после 1943 года.

- Под бомбежки на фронте часто попадали?

- Бомбежки были сильные. Немцы, значит, бомбили все время нас. Заходили в передовую часть, где они хотели наступать на нас, пикирующие эти «Юнкерсы», и бомбили. Бывало, смотришь: девять-двенадцать-пятнадцать самолетов, с определенным таким расчетом заходят, и вот начинают над нами кружить. Вот эта наша, допустим, часть (показывает), и они начинают вот так заходить. Вот один вот этот заходит, стреляет, и если там бомба, легкая бомба, у него есть, то он эту бомбу бросает, потом выходит, второй делает круг, минут 40, ну полчаса, в общем, где-то. Когда на все это смотришь, ты уже знаешь, что теряешь самообладание. Потому что убивают тебя, тебя расстреливают, а ты лежишь. Хорошо, если окоп еще есть. А если подошли самолеты, когда ты на отдыхе находишься? Там ведь окопа нет и так далее. Ну а куда убежишь? Ну убежишь куда-нибудь с этого места. А так не убежишь никуда, не спрячешься. Немцы часто нас бомбили. Мы делали это меньше: у нас мало было артиллерии и мало было самолетов. А немцы в воздухе господствовали. И мы боялись их. Бывает, идем на фронт, и боимся. Такое у нас было, что передвижения на фронте всегда боялись делать, так как немец мог это заметить. А если он заметит, то разобьет. Разобьет, разбомбит, расстроит и так далее. Ну не всех, конечно, разобьет. Немцы в этом отношении господствовали в 1941 году. А потом уже наши начали летать.

Василий Головань в 1944 г.

- Расскажите поподробнее о стоянии в обороне.

- Да, в обороне тоже в этом отношении разные бывали сложности. Я эту школу, школу войны, прошел как солдат. И я скажу честно: я не по госпиталям был, а я был в воинских частях. И в известных частях: в знаменитой 5-й гвардейской стрелковой дивизии, которая в боях в 1941 году отстояла Ельню и прекратила поход немцев на Москву, а потом непосредственно Москву. А потом уже шли, видишь, бои в Тацинском корпусе: такие как бы тыловые. А что это были за бои? Запустят немцам дыру. Потом смотришь: 15-20 минут из того района, где немцы, бьют, и танки пускают, и дороги расчищают. И откуда ты знаешь, где ты заходишь впереди деревни, кто там в деревне? Откуда знаешь, как немец там, пушки есть у него там или нет? Или заходишь просто туда, допустим, в лес к себе. Мы, русские, лес любили. В лесу любили находиться. А немцы любили деревни и так далее, и окапываться старались там. Жили мы в окопах в лесу. Но как в окопах? Блиндажики были. Ведь дожди были, и холодновато тоже было. Значит, какие-то жердочки находили и прикрывали ими в окоп от дождичка. Это же не просто так было сделать, а нужно было все время гнуть спину. Спали не то что вот так спокойно, а согнувшись: подремал — и все, так далее.

- Отстреливаться во время войны не приходилось?

- Самому чтобы отстреливаться? По-моему, такого не было, чтоб отстреливаться приходилось. Я всегда в частях был. Чтоб с части ушел и впереди части был, нет, такого не было. Я в определенном месте всегда был.

- А просто стрелять приходилось, в качестве, скажем, тренировки?

- Конечно. А почему бы и нет? Бывает, придешь в роту, и если там стреляет командир, то и ты постреляешь. А некоторые не давали стрелять, говорили: «Не надо выдавать, мы здесь сидим тихо.» Тогда замаскируемся, окопчик каждый себе сделает, сделает себе вещь, закроется ею и так далее. Так что в окопчиках старались закрыться. У немцев ведь тоже наблюдатели были. И он, этот наблюдатель, если что видел, то соображал: ага, раз копошатся, значит, и обстрел можно начать. Поэтому старались ночью копаться, а днем только сидели.

- Страх испытывали на фронте?

- Ну, понимаешь, страх был от бомбежки, вот это было. Страшны были бомбежки! Вот всегда немцы залетали так: или это были пикирующие самолеты, или же — по площадям наносили удары. Бывает, смотришь и видишь: самолетов штук 20 летит вот в небо, и ты не знаешь, где они будут. И вдруг начинают в лес лететь бомбить... И в лесу в большинстве они были, так как в основном оборона у нас была в лесу. У них разведка работала, и самолеты-разведчики, и так разведка, это чувствовали. И бывало и такое: что вот, допустим, скопились кухни, скопилась артиллерия, скопились батальонные госпиталики, - все скопилось в лесу. Значит, тут же и появляется противник. Вот он залетает и начинает. Или то, что сбрасывает, или вот таким образом 15-20 минут начинает кружить. Один заходит, пикирует, бросает бомбы, и стреляет, и выходит. Второй заходит, за ним 12-15 самолетов 30 минут летает. Все, после этого не будешь стрелять. Но некоторые делали. Вот лежит солдат, может, и стрельнет по самолету. А так в основном пригнувшись тихо, бывает, когда бомбежка идет, лежишь и так далее. Найдешь какое-то место, чтоб не побило, и лежишь. А бомбежка кончилась: все, встал, отряхнулся, живой — и живой, раненый — так раненый, а если убитый — тебя забирают. А если живой остался, то хорошо.

- Как часто на фронте вводили пополнение?

- А пополнение в зависимости от того, какие бои были и так далее, давали. У нас было так, что как перед боем соберемся, все пополнение идет. Непосредственно или за неделю-две, чтоб познакомить, чтоб ознакомить с обстановкой, его вводили. Вообще-то по-разному было с пополнением. Но обучать некогда было. Если смотришь, что в обороне места есть, то обучали кое-как. А бывает так. Сегодня вечером пришли. А пришли когда, это был примерно вечер. А примерно, значит, в 9 часов вечера у нас начинало темнеть. Так вот, примерно после 9 вечера солдаты из пополнения пришли, их покормили. А утром, значит, в бой нужно идти. Их только успевают распределить по взводам, что, допустим, вот это взвод, вот эта рота и так далее. Все, их распределили и бросили в бой. Кто остался жив — так жив, кого убили — так того убили, кого ранили — так ранили. По-разному с этим бывало. А в некоторых частях, бывает, смотришь: формировалась, наверное, месяца три, всегда там все изучали, всему обучались. Потом на формировку пошли. Вот такие были дела. Так что много было пережито.

- В партию вы во время войны вы вступили?

- В партию во время войны я вступил. Но как это получилось? Мы жили так, Илья, на фронте. Командиров хорошо мы, медики, знали, а командиры нас хорошо знали. Они знали, что мы оказываем им помощь. Командир любой всегда это ценил. Ценили нас и комиссар полка, и командир батальона, и начальник штаба...Все мы знали друг о друге и так далее. Но ранг, конечно, все-таки существовал. Если, бывает, подходишь так к командиру, было так, что не то что обнял его и все. Ты ему четко, как и положено, обо всем докладывал. Официально так он выслушал тебя. А потом бывало так, что и посидим, и покурим, и поедим, и так далее все. И в партию мне предложили вступить, и я вступил. Потому работа комиссаров, в то время на то у нас полагался комиссар батальона, да и политруки были, была направлена в основном, конечно, на то, чтобы выбирать лучших для того, чтобы принять в партию. Не каждого принимали в партию. Обязательно должна была быть характеристика на того человека, которого в партию принимали. Но как я ее получил, эту характеристику, я уже и забыл. Помню, что обязательно три человека должны были дать рекомендацию. А меня знали многие тогда: командир батальона знал, начальник штаба знал, командиры роты, взводов знали меня. Потому что я с ними все эти вопросы вел и так далее. Я в батальонной санчасти был. А полковая санчасть — там командир санитарной роты был, был и старший врач полка. Ну что еще сказать? В партию приняли меня, потому что я считался из лучших, - вот почему. И в партию я вступил. Сначала кандидатом, потом - членом партии. А уже из партии вышел здесь, 30 лет назад. Надоело мне это все, и не помню где я написал заявление о выходе с партии. Честно написал, что теперь я не хочу быть и так далее. Вот у меня партийный билет сохранен. Все это записано у меня в воспоминаниях. Писать эти воспоминания я начал еще на Дальнем Востоке, когда меня направили на Чукотку. Вот тогда я уже начал, как говорят, пописывать. У меня, между прочим, богатый материал. Мне жалко, я боюсь, что в семье после меня все это не удержится.

- После войны поддерживали связь с кем-то из однополчан? Нашли ли кого-нибудь?

- Был такой Вася Жирнов, у нас он был начальник боепитания батальона. Казак, носил кубанку, с казацкой был семьи, потом он женился, уехал, демобилизовался и так далее. Его я после войны встретил. Потом в Находке полдполковник Пикусов жил. Тоже с ним переписывался, умер. Все поумирали, Илья, и никого уже не осталось.

- Другие национальности воевали вместе с вами на фронте, кроме русских?

- Были, были. И узбеки были, и евреи были.

- А к евреям как относились?

- А к евреям хорошо относились. Евреи были те, которые воевали и так далее. К ним относились хорошо. Ребята были хорошие, грамотные, между прочим, а не то что некоторые. А то говорят: евреи прятались. Нет, были хорошие евреи. Вот начальник связи батальона был, старший лейтенант. А я был командир санитарного взвода. Вот этот начальник связи был еврей. Хороший, дружный, и так далее. Был у нас командиром Самолоцкий такой. Тоже, значит, еврей. В Смоленске это было. Брата своего взял, мальчишку 16 лет. А потом его, этого командира, убили. Братишка остался, а его убили. Он был командир батальона, звание его было майор. Как убили, я сейчас не помню. Не то подножка, не то еще что-то случилось с ним. Но он, в общем, остался мальчишка. Многие брали своих детей, братьев и так далее, которые были несовершеннолетними. Вот этих подростков, которых брали у нас, называли сыновьями полков. Кормили их. Но в бой их не пускали. Было приятно смотреть, что с нами такие детишки. Все, они вели себя достойно и так далее. Но в боях они, конечно, не участвовали. Поручали им что-то. А так это, конечно, были свои, приятно было взрослым, родителям видеть этих детишек рядом с собой. Нам тоже было приятно смотреть, что мальчишки с нами. Все это такое было. И много было таких сынов полков.

Василий Головань (слева) со своим товарищем по фронту.

- Кого-нибудь из высшего командного состава встречать на фронте приходилось?

- Черняховского я видел так вдали. Но это командующий был и так далее. Это молодой был генерал, образованный, его очень уважали, храбрый командир, который командовал 3-м Белорусским фронтом. А наш корпус входил в 3-й Белорусский фронт. А как я его видел? Смотришь: проезжает, там где-то навстречу. Не то что приходишь и за руку жмешь, не-ееет. Но видишь и так далее командира. Вот видишь командира дивизии, видишь командующего.

- Вы упомянули о первых испытаниях «Катюш» на фронте. Не могли бы вы вспомнить, как это проходило?

- «Катюши» - это первое наше мощное оружие было. Я помню, что мы стояли в обороне под Ельней, когда их испытывали. Смотрим: подходит машина. Это были вот эти наши ЗИСы. И на этом самом ЗИСе были установлены такие как бы железные шпалы. Под ними внизу стояли снаряды. Это были примерно 12-зарядные установки. Вот подходит машина. Подвозить эти машины старались в такие места, где поменьше людей было. Ну и что получалось? Машина остановится, раз-раз, выстрелы-то такие, огненные. Я не знаю, откровенно говоря, сколько там сзади нас снарядов было. 12 или 15, примерно в два ряда там они были. Я не хочу врать и так далее. Но было — и было. И вот клубы дыма после того, как эта машина стреляла, оставалось. Ну а дальше было что? Эти машины, как отстреляются, сразу драпают. Потому что через пять минут будут немцы бомбить это место. У немцев сильно авиация была развита. Наш прилетит У-2 этот, то есть, не По-2, а У-2, фанерный и так далее, и вот смотришь: он вылетел, а тут три или четыре «Мессершмитта» рядом носятся. Такое у них было превосходство в воздухе. И как только это выстрел из «Катюш» раздается, сразу сюда начинают прилетать бомбардировщики, и это место начинают бомбить и так далее. Так что то, что у немцев достоинство было, это их оружие было. Я это все сам лично видел. Помню, мы в грязи стояли и в 20 метрах от нашей «Катюши», которая на ЗИСах, на тяжелых ЗИСах была. Как только грязь — она застревает везде. ЗИС — тяжелая машина, ведущая задние только колеса. Часто бывало такое, что как грязь впереди образовалась, так машина забуксовала и села. Не не было такого, чтоб трактора специально вытаскивали машину. Вот, допустим, такая ситуация. Машина пришла, отстреляла, и вдруг застряла. Солдаты вытаскивают ее. У машины есть и командир, который тоже всегда помогает машину вытащить.

- А как во время войны вы к немцам относились?

- Наши, когда брали их в плен, никогда не расстреливали. Их брали в полк куда-то, кто-то их там допрашивал. В полку был начальник особого отдела, особист, кэгэбист, вот он этим делом и занимался. Попал, допустим, пленный. Бывало и такое, что попадали и наши пленные. Когда отступали, оставался, а потом как-то в деревнях переодевался, подстраивался. Потом наши приходили. Но судьба у него была плохая. Ведь в то время считалось так, что ты не должен был сдаваться в плен. Говорили, что погибни и так далее. Это такая была в то время теория неписанная: что, мол, а не шпион ли ты, не заслан ли ты немцами, раз остался жив? Эта болезнь такая была. Но это естественно. Но ведь и среди своих шпионы были, и из тех пленных, которые попадали.

- Василий Захарович, а была ли глупость на фронте? Скажем, было ли такое, что брали деревни, когда на то не было необходимости?

- Это зависело от того, какое у кого командование. Кто его знает? Своей игрой, своими связями, своим кругом обязанностей человек отличался. Все было! Мне обидно до сих пор, что у нас было такое, что перед боем нашего солдата обязательно наши расстреливали. Потому что солдаты некоторые не выдерживали, некоторые в руку стреляли, некоторые в ногу стреляли. И еще что-нибудь с собой делали. Это же самострелом считали! В таких случаях строили полк. Говорили: «Полк, смирно!» Начальник особого отдела выходил, зачитывал: «Вот такой-то у нас был бой, мы защищаем, а вот этот трус не захотел воевать.» И весь строй видит это дело.. А что мы видим? Видим, что он, солдат, которого расстреливают, грязный, шинелька у него не подвязана, он голодный. Но его ставят на колени, и после этого три человека выходят. И говорят: «По врагу огонь!» И несколько раз я такое видел, когда наши наших расстреливали. А с пленными все было нормально. Попадали немцы к нам и их переправляли в плен. Наши, значит, их переправляли. Попал в полк — его отправляют в дивизию. А уже оттуда его отправляли лагеря, где другие немцы были.

- Василий Захарович, вы два раза лежали в госпиталях. Скажите, исходя из вашего опыта, как там содержание было? Какая там была обстановка?

- Ну что об этом тебе сказать? В госпитале когда нас держали, мы ходили в своей одежде. Давали нам халаты и мы в своей одежде ходили. Я попал в госпиталь Серпухов после второго ранения. В палате было человек десять нас. Мы лежали в здании бывшей школы, в одном из ее классов. Так вот, в палате лежали, каждый рассказывал про себя, что мог рассказать. Мы сидели, друг друга узнавали. Так вот, несмотря на то, что мы лежали в офицерской палате, вместе с нами был сержант, который, как оказалось, был бывший директор этой школы. Он был мобилизован в армию, воевал, и под Серпуховым в ногу получил ранение. И вот, когда его нужно было направить в какой-то госпиталь,  он попал как раз в тот самый госпиталь, который размещался в его школе. И он в одной палате лежал с нами. Нас в одной палате человек восемь лежало, и он тоже лежал вместе с нами. Госпиталь не офицерский был. Но палаты офицерские были. Но его положили вместе с офицерам, потому что он был директором школы. Мы все хорошо знали друг друга, и с ним хорошо обходились.

- К Сталину как вы во время войны относились?

- Я, Илья, был в партии. Я не помню, где-то билет у меня есть. Где-то при обороне Москвы это было. Тогда было так. Кандидатский стаж составлял три месяца. Тогда не сразу принимали, а через кандидатский стаж. Я три месяца походил кандидатом и в партию вступил. Так что я в партии был. Я верил о том, что партия ведущая, защищает народ и так далее, и заслуга всего этого шла тогда, и политруки, и комиссары были, которые об этом говорили, от мудрой политики партии, мудрой политика Сталина. Но я не особенно преклонялся культам. И знаешь, почему? Потому что я пережил тяжелое детство до войны. Я видел коллективизацию, видел раскулачивание.

Так что о Сталине могу сказать то, что когда началась война, я поверил в то, что войной руководит партия и Сталин. Без этого нельзя было в то время. Кто-то должен был руководить, да и оборону, хочешь — не хочешь, коммунистическая партия осуществляла, ну и так далее. Но привела Россию тоже коммунистическая партия к голодовкам, к коммунам, к колхозам. Аресты были. Расстрелы. У меня есть письмо. Я когда 30 лет назад выходил с партии, его написал. И главное, что в письме было, содержало следующее: не могу согласиться. И сейчас Зюганову я не верю. Трепотня. Сколько безвинных мужиков в лагерях погибло в свое время! Сказал слово — и тебя либо посадили, либо расстреляли. И обязательно — именно что как врага народа. А у него, у репрессированного, оставлялись дети и так далее. Ведь кто такой кулак был в то время? Зажиточный крестьянин. Все не могли быть зажиточными. Зажиточные умели жить. Его в Сибирь отправляли. Я на этой своей шкуре и всеми своими глазами видел, как этот мужик, имевший, допустим, три-четыре лошади, две коровы, всю жизнь с утра до вечера работал. У него там, допустим, десять гектаров земли было. Он пахал все время, с утра до вечера. Но потом ему говорят: ты кулак, потому что у тебя три лошади. Его раскулачили. А то, что у него шестеро детей и он работал, не посчитали. Кулак — это хозяин в первую очередь, он все время работал. И вот эту семью в Сибирь отправляли. Ты знаешь, что в Сибири были целые поселения? Эстонцев в том числе. А я видел, как эстонцев с зажиточными семьями начали выселять туда. Это очень плохо на эстонцев подействовало. Они до сих пор за это обижены на русских. Я считаю, что это несправедливо было. Вот ты что-то сказал, тебя расстреливают, или в лагеря отправляют. Лагеря все переполнены были вот этими мужиками. Какой-нибудь мужик неудобное что-то сказал, доносчику об этом стоило сказать — и этого мужика забирали. Расстреливали. Я видел, как перед строем расстреливали людей во время войны. Правда, это были самострелы. До сих пор вспоминаю, как это было уже в нашей 5-й гвардейской стрелковой дивизии. Не помню, где именно, но где-то в лесу и так далее построили весь полк. Солдат что-то себе руку прострелил и так далее. Вот его присудили к расстрелу. Вот до сих пор помню. Ямка выкопанная такая там была. Поставили для этого дела весь наш полк. И по изменнику родины огонь открыли. Он был голодный, нищий, в этих обмотках. Расстрел! На душе до сих пор это осталось, вспоминаю, как расстреляли его ни за что. И вот эти переселения коммунисты тоже организовывали. Ты не знаешь, что такое коммуны. А я знаю. Вот у меня тетка носила красную косынку. Она была коммунаркой. Все общее в этих коммунах становилось. Кушание общее, и так далее, и так далее. А колхоз — это работай все время бесплатно. И прежде всего рассчитайся с государством. Урожай — не урожай, а налоги были такие, что ничего не оставалось тебе. Крестьяне с утра до вечера работают, приходят получать, а им - ничего. Поэтому я из партии и вышел. Я обозлился на это все. Сколько в лагерях мужиков было. И за что их туда сажали? За то, что где-то своровал, в колхозе что-то не то сделал, там не то что-то сказал. И много было расстреляно. Я знаю, что расстреливали Якира и так далее. Это же безвинные были люди. Сталин, допустим, не всем нравился. Но зачем было расстреливать?

Василий Головань (в центре во втором ряду) в период излечения в госпитале, город Серпухов, 1943 год.

- Кстати, а когда поднимались в атаки солдаты, кричали «За Сталина!»?

- Кричали. Я не кричал, я же не ходил в наступление. А эти кричали: «За Сталина» и так далее. В полку были комиссары, которые вдохновляли. Солдаты были герои. За родину, за Сталина шли. Не все же трусы были. Всем нужно было идти, всем — подниматься.

- А случаи трусости все-таки были, значит?

- А как же? На войне страшно, Илья. А то некоторые говорят: «Я ничего не боялся.» Такого ж не может быть никак! Ну как? Вот обстрел. Ты ж не сидишь где-то каким-нибудь героем, а на место смотришь: стреляют, обстрел идет. Думаешь все: какой в тебя снаряд попадет? Поэтому пригнешься и молчишь. Обстрел кончился — радуемся, улыбаемся. А когда обстрел идет, тогда и не улыбаешься. Так что так было на фронте. Идет обстрел, и все, даже командир батальона, все пригибаются и ждут, когда кончится. Когда закончится, радуются: «Ну живы? Живы!» Это не стыд был, что ты, когда обстрел, в окопчик залез. Стараешься примоститься, прилечь, - ну этож на войне естественно!

- Где вам легче было воевать: в 5-й гвардейской дивизии или в Тацинском гвардейском танковом корпусе?

- В Тацинском корпусе легче было воевать. Он все-таки был механизированный. Ведь в самом начале у нас была, как это называлось, стоячая война. Ну недвижимая. Там все на месте стояло. А тут двигалось все, мы все время сталкивались с противником. Смотришь: впереди строевые части пошли, а тут немцы тыл нагоняют. Тем приходиться разворачивать, а нам приходиться быстро уходить, а они возвращаются. И потом там, в Тацинском танковом корпусе, что интересно, там все было в строю. И командир корпуса, и командир бригады, и фельдшер, и санитар. Бывало такое, что пересекались: командир в тылу, а санчасть впереди. Так делалось так. Быстро разворачивались каким-то маневром, тыловые части убирались, а передние пробирались. Вот интересная такая война в Белоруссии у меня была. Тацинский корпус, который отступал, с Запада отступал до Сталинграда, под Сталинградом формировался, я там не знаю, как и было. Но когда он сформировался, уже с 1944 года, я там с 1944 года был, потому что после ранения туда попал,.

- А на чем передвижение осуществлялось?

- Все на машинах. Были «студабекеры» американские, - Америка ведь помогала нам техникой. У нас они, наши машины ЗИС, тяжелые были и красивые, и проходящие хорошо. Но так в основном американские эти «студабекеры» были. На них всегда шофер сидел и командир. Я не считал себя униженным, что по тылам ездил. Тут  командир дивизии, тут — командир корпуса, и я где-то на машине сижу. Мне говорили, что, мол, ты в тылу, легко в тебе. А на самом деле там было так, что все части были в тылу, а санитарные части впереди зачастую оставались.

- Пантеры и Тигры действовали?

- Да, уже в 1941 году действовали. Я очень много видел. Я говорю, что то, что я написал в своих воспоминаниях, это не обман, а то, что на самом деле было.

- Вам приходилось бывать на наблюдательном пункте?

- Конечно, приходилось. К командиру батальона все время на наблюдательный пункт ходил. Я же подчинялся ему и главному врачу на фронте.

- А как наблюдательный пункт организовывался, помните?

- А что наблюдательный пункт? Обычно наблюдательный пункт был с укрытием, а был открытый НП. Командиру батальона приходилось там бывать. Вот смотришь: в обороне стоим, и командир там находится. Наблюдательный пункт, значит, это был. Заходишь, приходишь. Мы в таких отношениях были. Я ж подчиненный был командиру батальона. Я главному врачу подчинялся по медицинской части, ну и комбату тоже. Бывает, приходишь и говоришь: «Вот эти вопросы, товарищ командир, нужно решить.» По-человечески все решали.

- Лучше жил комбат, чем остальные офицеры, как вам кажется?

- Ну у командира батальона условия такие, что ему обязательно выкапывали блиндаж. А у меня кто мог это сделать? У меня санитары в случае чего что-то могли сделать, а так у меня лопатка была. Так что у командира батальона такая возможность была. Ему наблюдательный пункт в случае чего, если надо, приготовят. Он сам не выкопает. Или блиндаж. Ведь иногда бывало так, что по три, по четыре месяца на месте стояли. Углубляли блиндажи, печки ставили, укрытия делали. У кого в один, у кого в два три наката и так далее. Ведь в обороне когда стояли, немец все время постреливал и так далее.

- Кадровики различались как-то от обычных офицеров? Было ли какое-то разделение на фронте?

- Офицеры-кадровики на равных правах относились к ним. Есть командир роты первой был кадровик, а командир второй уже, как говориться, новоиспеченный, то они были на равных правах. И потом: было, например, такое, что новый командир мог лучше поставить обеспечение солдат, чем кадровик. Это зависело ведь в первую очередь от человека. У меня отношения с другими командирами были как-то дружественные, мы как-то понимали каждый свою работу и так далее. Комиссар полка — он лекции читал, готовил солдат и так далее. Был душевный. А мы свое дело делали. А так, чтоб тебе приказали: иди и делай, чтоб грубо тебя оборвали, не было. Я был заинтересован, чтобы оказать помощь и вынести раненых. Они знали, что я забочусь об этом.

- А такая проблема, как вшивость, была на фронте?

- Насчет вшивости я тебе так скажу. На фронте у нас что было? В строевых частях, когда в стрелковом полку, в батальоне я был, там самой противной задачей санитарной службы было — это вот эти вши, вернее, борьба с этим. Вшивость большая была, завшивленность такая, значит. А бороться с этим как было? Таких камер специальных для уничтожения вшей фактически не было. Были, но когда-то где-то в тылу, где часть формировалась. То есть, где-то в тылу, за 100 километров от фронта, были такие вошебойки, машины, в которые загружали барахло, и там дезинфекция приходила. А на фронте приходилось самим с этим бороться. Вот собираются, бывает, солдаты перед костром, отбирают одежду, над костром держат, выбрасывают вшивость и так далее. Но за это потом нас ругали, угрожали. Как будто медики могли вывести этих вшей!!! А потом не хватало белья, чтоб заменить старое белье. И поэтому на фронте было с этим так. Уж если дали тебе штаны — то носишь их до износа. Но ведь если ты заводил вшей, то вывести вшей этих нелегко было. А на фронте у нашего такого брата, как я, для борьбы со вшами было только то, что вошебойки свои самодельные. Вошебойки - это что было? А было это следующее. Бочка ставилась на ножки. Тут же костерчик разжигали. В бочку наливали воды, и сантиметров на 20 ложилось на дно выше воды на ножках ну что-то типа сетки деревянной. И складывались туда вещи. А сверху бочка обвязывалась палаткой. Костер горел, вода нагревалась, пар вот этот скапливался. Все это выбывало вшей, их после этого уже не было. Вот это такая была дезинфекция у нас. Примитивная, но ничего. Камеры, конечно, приезжали иногда к нам на фронт, такие дезкамеры, но редко, их было очень мало. Если камера приезжала, солдаты раздевались все голые, загружали туда свое белье, а сами сидели под палатками. Но были такие вошебойки. Душегубками мы их называли. А сами боролись таким, значит, способом. Боролись так, и жили, и выжили.

- А венерические заболевания были у вас на фронте?

- Нет, не было. Видишь, мы как-то зашли быстро сюда на запад. Проскочили как-то быстро Польшу и вошли в Восточную Пруссию. Но венерические заболевания были как-то больше характерны для поляков, а для немцев — нет. Немцы в этом отношении аккуратные были. Были ли такие заболевания у нас? Я и не помню. Мало ли какой солдат найдет какую-то немку, трахнет и так далее. Это было, но это же не объявлялось. А вот санитарочки были. У командира батальона и так далее. ППЖ это называлось, то есть, полевая жена. А нам такого, чтоб такое было, не доставалось. Конечно, на фронте и влюблялись. Все это было. Но у меня такого, чтоб подружка фронтовая была, такого не было.

- А другие какие-то заболевания?

- Понимаешь, Илья, дело такое. На фронте у нас было так. Если солдат больной — его надо направлять в пункт, если он тяжело болен — надо направлять в госпиталь. Чтоб мы лечили чирий, фурункул, легкие раны, такое было, - это было все, мы перевязывали, лечили. А вот если тяжелое ранение солдат получал или же перелом, тогда его направляли в госпиталь, и мы уже не знали, что там и как. Я лежал в госпитале, меня лечили, я лежал как больной, приходил и хирург, и терапевт, и рентгены были, и лаборатории были, и так далее. А у себя мы лечили такие болезни, как фурункул, ну и небольшие раны лечили. Были и потертости. Но в основном у нас были всякие легкие заболевания. Если у тебя легкая температура, все, он лежал. И лекарства были, и так далее.

Василий Головань, город Серпухов.

- А раненых немцев лечили? От некоторых ветеранов-медиков я, например, слышал о таком.

- Я шишка небольшая был в батальоне. А немцев лечили уже в тылу. Вот я только видел такое, что, допустим, ведут колонну немцев. Впереди идет солдат и сзади солдат, сбоку и с одного бока, и ведут человек 15-20 пленных. Их старались брать. И потом дальше с ними разбирались. Полк этого делать не мог. Там уже в дивизии был особый отдел, где брали и формировали партию пленных. И вот, значит, где-то в тылу лагеря немцев были. Ведь это в тылу все было! И прифронтовые были лагеря, но в основном, конечно, пленных старались в тыл направить: на Урал, и так далее.

- А жили вы в каких условиях на фронте?

- А жили тоже по разному. Если основательно стояли в обороне, готовились к обороне, то в таких случаях и блиндажи были, и окопы были. А вот если движение было, если все время отступать приходилось, то таких условий жизни практически и не было. Вот отступит, допустим, командир роты туда, где, предположим, высотка находится. Он сопочку будет занимать. Вниз не будет идти - потому что иначе немец займет сопочку и будет все видать. И условия там, конечно, никакие. А так если оборона долго стояла, смотришь, и блиндажи есть, и так далее. Но бывали всякие случаи. Например, такие. Наступали-наступали, и вдруг видим, что немец задержался. Тогда каждый старается найти или ямку, или воронку, или лопаткой что-то откопать, за дерево спрятаться, в низинку спрятаться. В общем, кто как сумеет. Каждый за собой это знал, долг и так далее. У каждого саперная лопатка была. Ею он копал себе ямку. Допустим, снаряд летит. Смотришь, если в окопчике лежишь, значит, все нормально. Снаряд разрывается так. Потом летят осколки. Я говорю, что мое ранение — оно же с осколками было связано. Мы же двигались на деревню, и вдруг все скопились.  Дорога, снег и так далее. И тут разрывается снаряд. Передовые части в деревню уже пошли, а тут снаряд разорвался. Ездового убило. Он хороший ездовый был, мог жить и жить. До сих пор казак этот перед глазами у меня стоит. А связного командира батальона ногу ранит, он на санях лежит: все, я счастливый, улыбается. Но его ранило в голову, и он сознание потерял. Стояла лошадь, пушка стояла, и ездовый. Пушку везли ведь четыре лошади. Две впереди, две — сзади. И на передней лошади сидел верхом ездовый, который пушку вез. Ему тоже ногу оторвало что ли. И меня вот, значит, ранило тогда же.

- Как было со сном на фронте? На ходу было такое, что спали? Некоторые бывшие фронтовики мне рассказывали об этом.

- Ну как на ходу можно было спать? Ну задремлет, бывает, солдат, оступится. А для того, чтобы нормально спать-то, нужно упасть. Сонный-то не будешь идти. Какое-то сознание-то есть. Что еле ступаешь, например, и так далее. Дело в том, что было такое: если какая-то получается остановка, то сразу солдат засыпает. Ведь при движении бывали у нас остановки: и по пять минут, и по полчаса. Также были передых, перекур, перекон. Было такое, что останавливались дял того, чтобы переобуться. Одни портянки переодевают, а некоторые, смотришь, уходят в сон.

- Кстати, в домах вы останавливались, когда передвигались?

- Это уже если передвижения были. А так в стрелковых батальонах — нет, этого не было. Это только если передвижения. Да и то — не всегда. А где в домах было останавливаться? Русские всегда бедно жили. Хата. Домик. Этот домишко — где там солдату было остановиться?

- А в Пруссии?

- Да, а там правильно — занимали дома. И конюшни занимали, в конюшнях жили. На сено ложились и так далее. У них двухэтажные усадьбы обычно были. У них все по усадьбам. У нас деревни, а у них усадьбы. Заняли, допустим, усадьбу такую-то, и — размещаются. Там, предположим, командир занял комнату наверху, а мы — внизу. А солдаты размещались в кухне, в конюшне, - это было самое хорошее дело. Сено есть. Кирпичные это были конюшни.

- Во второй половине войны, насколько я понял, когда вы в Тацинский танковый корпус попали, вы были в минометном батальоне фельдшером. Скажите, а что были у вас за минометы?

- А минометы были 120-миллиметровые. Они были с установками. Пять-шесть обычно установок было, и заряжали их. И, как обычно, заряжающий брал мину и совал куда следует, это взрывалось и летело куда-то в направлении.

- А стреляли по каким позициям?

- А по позициям немцев и стреляли. Было это, допустим, так. Командир, который находится на передовой, дает задачу. Ведь минометы были не на передовой, а в тылу. И там же, в тылу был, как он назывался, командир расчета. Он наблюдал. Командир батальона ему говорил: «Вот там скопились немцы! Давай туда огонь.» Он дает огонь предварительный и потом залпом. Тот тогда дает команду и по телефону ставит задачу: пять выстрелов и так далее. Пять за один за один раз, это 25 снарядов, летит. Командир регулирует задачу все время: изменить направление то-то и то-то. Вот такие были выстрелы. Бывало такое, что обстрел есть, и попало туда, где миномет. Но минометы сами не повредишь. Это же вот такая большая была плита! И сама вот эта труба у него тоже. Ну его повреди! Если осколок по плите попадет — не страшно. А если прямо попадет — так разорвет, и все.

- А артподготовка часто у вас проводилась?

- Обязательно. Перед наступлением проводилась обязательно артподготовка, и так и поддерживали наших огнем.

- Концерты на фронте были ли в минуты затишья?

- Были. Только не во время боев, а когда в тылу, на формировании, мы находились. Ведь не все время в бою мы находились, бывали и перерывы. На фронте бывали такие перерывы, когда месяц и два формировались. Насколько изнашивалась часть, что и пулеметами нужно было пополнять ее, и людей нужно было добавлять. Иногда и быстро формировали. Обстановка ведь заставляет действовать! Бывает, смотришь: день-два, сформировали батальон, тылы, санитары остались, командир остался, и часть быстро формируется. Если командир полка остался, комиссар полка остался, там батальон остался — пополнение вводят, и формирование закончено. Или было, допустим, так. Вечером пополнение пришло — 100 человек. По ротам распределили и так далее. 200 человек разбирали и так далее. А когда износились, тогда уже в тыл выводят. Тогда там и моемся, и концерты приезжают, и лекции читают, и занятия с нами проводят. И фурункул есть, и потертости есть, и с насморком проблемы есть, и с воспалением легких есть проблемы, - все это лечим. Жизнь есть жизнь.

- Василий Захарович, а в каком состоянии были наши города, через которые вы в течение войны проходили?

- Все было разбито. Я тебе уже говорил об этом. Во-первых, из-за того, что наши отступали, а во-вторых, из-за того, что немец ничего не оставлял. Но дело в том, что зима 1941-1942 годов была очень снежная и суровая, очень холодная. Нам доставалось тоже. Шли. Немец сжигал все деревни. Все постройки он сжигал. Некоторые говорят и сегодня об этом. Немцы были тоже не дураки. Занимали оборону очень умно. Бывает, займет немец деревню, которая стоит на высотке, а с нашей стороны — чистое поле. И вот чистое поле, метр-полтора глубина снега. Попробуй пойти — не побежишь. Так он нас как куропаток расстреливал. Это очень тяжелые были бои. Во вторых, солдат все время в снегу находился. В землю, как говориться, не вроешься, в снегу тепла нету, а в деревне, если даже ее и взяли, все сожжено. Вот 1941 год очень тяжелый был для нас в этом отношении. Дорога, допустим, расчищена. Но по сторонам от дороги был глубокий снег. Авиация сильно действовала. У немца авиации много было. И вот было, к примеру, так. Идет, допустим, колонна солдат. Налетает немецкий самолет. Что делается? Никуда не побежишь. Он по дороге прямо с самолета строчит по нам и бросает бомбы. На виду нас расстреливал как обычно на расстреле есть. Стреляет, и никуда ты ни убежишь — ни ляжешь. Так что в этом отношении было очень тяжело. Вот это было под Москвой, вот это все дело. И вот первое сражение под Москвой, в некоторых местах наши части прошли до 400 км. А потом наступление приостановилось. Началось наступление, это был уже 1942 год, немец пошел на юг, на Сталинград, на Кавказ и так далее. И оттуда начали уже воевать.

- Население как встречало вас?

- Жалко, что мы их оставляли. Они оставались беззащитные. Это очень больно было видеть. Мы уходили, а они, большинство женщины, старушки, с детьми оставались. И что их ожидало? В то время 1941-й год был, война летом шла, много было полей сожжено, урожай сожжен. А ведь нужно было и дров привезти. В семьях оставались женщины, и у них было по трое - по четверо детишек. Ведь нужно было топить печь. Мужиков нету! Лошадей в деревне не оставалось. Скота были вырезаны. Частично мы это делали, когда отступали, то есть резали скот, потому что надо было как-то кормиться. А частично - немцы. Поэтому очень тяжелое было положение у простых людей. Когда заходили, они бедно большинство жили. В землянках жили, дома были сожжены, скота не было, еды не было, голодные, полураздетые, и им очень было тяжело.

- А, скажем, с местным населением в Восточной Пруссии приходилось сталкиваться?

- Вот когда, например, по Восточной Пруссии мы шли, я помню, что масса людей ехала на телегах, на арбах, с барахлом и так далее, и они куда-то в сторону двигались. Это были немцы. И они отступали от русских. Но русские уже везде были. Понимаешь? А они вот так, значит, отступали. А куда отступали? Некоторые останавливались. Видят, что русские прошли, и останавливались-возвращались, некоторые вперед уходили, некоторые останавливались. Ведь Пруссию русские захватили, а дальше Запада англичане и американцы территорию захватили. Немцы же тоже были не дураки. Они шли под прикрытие англичан и американцев. Они знали, что грозит от России. А от России ждать нечего было. Немец напал на Россию и воевала Германия с Россией. Англия поскольку-постольку воевала с немцами. Конечно, она помогала убивать фашизм, да и американцы потом откуда-то приехали. Но у них, у немцев, что к американцам было? Никакой вражды. Потому что их, американцев, здесь не было, на Западе, и так далее. И американцы в Азию не вошли. Немцы пошли и с Россией воевали. И поэтому немцы шли под крылышко англичан и под крылышко американцев от россиян.

Василий Захарович Головань, 9 мая 2012, город Нарва, Эстония

- Опорные пункты сопротивления были в Восточной Пруссии?

- А как же? Восточная Пруссия освобождалась с боями. Не просто так, что зашли и прошли. Немцы потеребили нас. Это я говорю о корпусе. А ведь весь 3-й Белорусский фронт в Восточную Пруссию пришел.

- А трофеи брали?

- А какие трофеи? Таких трофеев особенно и не было. То есть, таких возможностей, чтоб на войну разжиться можно было, у нас не было. Какую-нибудь тряпку и так далее чтобы взяли, этого тоже не было. Я не знаю, но я не видел такого ни у одного командира.

- В Пруссии, когда были, непосредственно в дома заходили? Как вообще люди там жили?

- Пруссия — это же была самая элита немцев. Прусаки, как мы их называли. Они были оседлые люди, и усадьбы у них были ухожены. Немцы вообще очень аккуратны были во всем. У них все было подрезано, все было подметено, все находилось в исправности. Скажем, их дома. Мы ж привыкли к своим домам. А какие наши дома были? Под соломой все у нас было. А у них крыши были под черепицей. Красивые дома у них стояли. Большинство - с мансардой, с верандами были. И - под черепицей. Кирпичные такие дома были. Вокруг были дорожки, и все подрезано было, кругом — кустарнички такие. Этой аккуратности нам нужно учиться у них. Учиться и учиться. Сами немцы были очень опрятные. Они ходили в белых рубашках. Мужчины — все в брюках.

- А разве мужчины не в армии все были?

- Ну почему все в армии должны были быть? В Пруссии не обязательно все были в армии. Только пишут сейчас, что все. А ведь были старики, Илья. Вот мне 90 лет. В 70-80 лет в армию не брали, и поэтому он, такой старик, прусак, у себя хозяином был. Они были разодетые, всегда любили ходить в коротких штанах. На них, помню, были белая рубашка, шляпа. Так что это неправильно говорят те, что у немцев все, и дети, и старики воевали. Все у них было, как и у всех людей.

- Относились они к вам как?

- Сначала они относились к нам так, что раз территория завоевана, их мы будем убивать и так далее. Им говорили так. А потом, когда зашли, относиться к нам они стали ничего. И комендант назначался, который регулировал все это дело, и так далее.

- Не могли бы вы поподробнее рассказать, каким застали Минск при освобождении в 1944 году?

- Это я хорошо помню. В Минск мы вошли в 1944 году. Был солнечный день. Солнце-солнце, тепло и так далее. И у нас было так: три танковых бригады и одна мотострелковая. Я был не в танковой, а в мотострелковой бригаде. И вот, когда взошло солнце, заходим мы в Минск. Тихо, спокойно. Немец, не знаю как, или отступил, или что-то еще там было, но это война и так далее. Факт тот, что мы вступили в Минск. И нас народ там встречал очень тепло. Я помню, что белорусы ходили в белых рубашках, мужики в черных, а то и в белых штанах. И выносили, откуда они это брали, я не знаю, то картошку, то еще что-нибудь. Это было летом. Яблок еще не было. И они то молока, то пирожки к нам выносили. В общем, угощали нас и так далее. Зашли, в городе спокойно так все было. Но в Белоруссии долго мы не оставались. И вот с Белоруссии, это было в 1944 году, оттуда с Минска мы пошли, так как от немцев Белоруссию уже очистили. И пустили нас через Польшу. После того, как часть Польши мы прошли, нас пустили на захват Кенигсберга. В Польше, помню, нас встречали люди доброжелательно. Но настолько доброжелательно, что ничего не было такого.

- Часто ли вам доводилось видеть такое, когда немцы бросали технику?

- Это было естественно. Когда мы наступали, немцы ее бросали. Это было в 1944 году, когда я был в танковом корпусе, и так далее. А тут в пехоте я до 1943 года служил.

- Говорят, что в пехоте практически не выживали.

- Ну это ерунда. Выживали! Ранен — все. Один ранен в голову, другой — в ногу. А другой просто ранен. В госпитале не долечивались, а направляли опять в часть. И в госпиталях умирали. У кого оторвана нога. Пока его везли, заражение и так далее он получал. Или, скажем, долгое лечение. Живот, поражение кишечника. Это же воспаления были большие.

- А пленных приходилось вам видеть?

- Приходилось. Немцы, их одежда, все это говорило о том, что они как-то аккуратнее были. У них как-то форма смотрелась по-другому. У нас такая форма паршивая была. Солдаты в обмоточках, в ботинках. Потом это х/б, - пока оно новое было, смотрелось ничего. Но если ты так в этом х/б походишь недельку в окопе, поспишь, покопаешь, полазаешь в земле, поползаешь, по0-другому выглядеть будешь. А там еще роса и дождь тебя обмачивали. Очень грязные мы были, не то что аккуратные. Немцам надо отдать в этом должное, они следили за собой. Сейчас иногда показывают, я смотрю и думаю: Гитлер насколько готовил вот эту армию всю. Он их строил, у них в армии были порядок и чистота. А у нас что было? Вот стоит солдат, допустим. У него обмотки, вот это х/б мятое, оно ж неглаженое было. Ведь он в нем и спит. Правда, бывало такое, что наши сымали с немцев сапоги. Если убитый, то сымут. А если живой пленный, то разувать не будут, конечно.

- А мародерства не было?

- Такое было у нас, что когда немца брали в плен, то сразу два-три человека как охрана ему выделялись, и его направляли в тыл. Наши в тыл направляли: сразу с передовой если в плен брали, то направляли в тыл. Хенде хох, говорили ему, брали в плен с поднятыми руками, оружие сразу отбирали, ремень расстегивали, и все, его в тыл — в тыл направляли.

- А жестокость проявлялась какая-то по отношению к немцам?

- Вообще-то такая неприязнь была. А так в основном у немцев охрана наша была. Такого, чтоб произвол был, в том стиле, что, ага, ты немец, я русский, я тебе в морду дам, я такого, например, не наблюдал. Считалось, что раз уже пленный — так пленный. И немцы, они уже такое чувствовали.

- Скажите, а война как-то повлияла на вашу психику?

- Война меня многому научила. Это — учеба. Любой прожитый день — это школа. Любой прожитый день: на войне, в тылу и так далее.

- А снилась война?

- Ну как снилась? Она все время оставалась у меня в голове. Она на всю жизнь так у меня в голове осталась. Многие эпизоды до сих пор, несмотря на то, что у меня немножко с памятью стало плохо, помнятся. Казак вспоминается, который погиб. Лошадь вспоминается, какая на фронте была, даже какого цвета она была. В деревне даже, где я родился, у нас был рябой жеребец. Что такое рябой? Пегий. То есть, белый с черными пятнами. И когда по деревне, бывало, кто-то ехал, он с селезенкой играл. И вороная черная кобыла была у нас. Это все вспоминается. Вот так я все это представляю. Командира батальона хорошо помню. Командира полка помню. Старшего врача помню. А многих уже не помню: забыл и так далее.

- Иногда показывают современные фильмы о войне. Скажите, а как вы их воспринимаете?

- Видишь, каждый по своему такие вещи воспринимает. Видишь, вот дочка моя смотрит сейчас фильм про певицу Анну Герман. Вот идет сейчас фильм: он поделен на пять серий, и так далее. Она сама, Анна Герман, немка была по национальности. Какая-то судьба у нее была. И голос такой неповторимый. И относишься к каждому событию, к каждому явлению по-своему. Некоторое осталось на всю жизнь, некоторое — исчезло. У меня сейчас с памятью немножко плохо. А раньше насколько память у меня была хорошая. Я написал в стихотворной форме 11 книг. Как-то складывалось у меня все в стихи, поэтому воспоминания эти я и написал.

- Из семьи воевал кто-то у вас?

- У меня брат воевал. Отец не попал на войну. А второй брат — у него в детстве было ранение в голову, и какие-то приступы у него были, и его не взяли в армию. А тот брат, который воевал, он шофером был на фронте.

- В завершение, Василий Захарович, расскажите, как сложилась ваша послевоенная судьба.

- После войны я остался служить в армии. Служил в Эстонии, в Панфиловской дивизии, в городе Хаапсалу. Потом, в 1951 году, меня перевели на Дальний Восток. Последняя моя должность — врач-зоолог санитарно-эпидемической лаборатории флота. Служил в городе Находке. В 1958 году уволился, звание у меня тогда было — майор административной службы. Потом приехал сюда в Эстонию, в город Нарву. До 1980 года работал на санэпидстанции, последняя моя там должность — инструктор санитарного просвещения. Потом работал вплоть до 1995 года секретарем Нарвского Общества Красного Креста. Борис Цитлис был его председателем, а я — секретарем. Потом я написал книгу по истории общества. А вообще я сам лично написал, отпечатал и оформил 11 книг о жизни, о войне, о службе. Еще я коллекционирую значки. Их в моей коллекции уже больше чем 3000. Занимаюсь гимнастикой, упражнениями. Пока еще жив, скоро мне будет уже 92 года.