Гулина (Дегтярева) Анна Семеновна

Фронтовой дневник

С утра уходили на море. Потом гурьбой ходили по городу: в павильоны, парки, в театры и вообще везде, где нас не просили.

И только к 6-ти часам возвращались на ул. Пушкина.

Первый вопрос задавала каждая, ступив на порог, не было извещения. Но они приходили медленно. Прожили мы уже полмесяца, а их все не было. Деньги выходили, кушать что-нибудь надо.

Однажды идем мы в рабочую столовую, где дешевле обойдется обед, и кто-то сказал: «Давайте зайдем в ресторан «Маяк», там не дорого».

Заходим мы важно, проходим к середине. Играет музыка, официанты в белых чепцах бегают от стола к столу. Садимся, а стулья с высокими спинками. Сядешь и утонешь с головой. Подходит официант, раскрыв меню, спрашивает: «Что вам угодно?»

Мы переглянулись: «Борща».

Боже мой, посмотрели меню, а борщ-то стоит 3 рубля. А у нас всего-то 3 рубля в кармане. Что тут делать? А народу полно и все обратили внимание на нас, потому что мы все за один стол сели.

А музыка играет. Мы поднялись и... не оглядываясь, уходим.

Проходим мимо буфета, а буфетчик спрашивает: «Девушки, почему же вы уходите?» А мы скорее, скорее убежали...

Наконец 16-го пришли повестки. 17-го явились в военкомат по улице Ленина, 18.

Двор военкомата был заполнен, грязь, лужи. Парни, мужчины выстроились в ряды.

Мы, пробираясь между строем, перескакивая через лужи, вошли в большую комнату. Посредине стол, сбоку бюст Ленина, за столом сидят военные. Комната ими переполнена. Девушки-медсестры расположились везде, где было свободное место: на стульях, столах, окнах, креслах. Нас: меня, Жданову, Щульгу, Белан, Соладухину, Железняк, Бельскую, Яковенко направили в 34-45.

Госпиталь 34-45 был расположен: 1-е – 2-е отделение в центре города, где была городская больница. 3-е отделение возле порта, дом отдыха «Ильича» и 4-е – 5-е отд.в порту, в детском санатории.

19-го выдали нам военные билеты. Правда, мне и Солодухиной военных билетов не давали, так как 24 год еще не мобилизовывали, но потом с помощью нач.госпиталя т.Гурфинкеля все-таки военные билеты нам выдали.

Начальником госпиталя 34-45 военврач II ранга т. Гурфинкель.

Спустя несколько дней нас распределили по отделениям. Кодакову, Белан, Солодухину, Шульгу, Хрячкову, Яворскую в 1 – 2 отделение (Городская больница).

Меня, Бельскую, Железняк, Яковенко в 3-е отд. (дом отдыха Ильича).

Четвертое и пятое отделение Кечефик, Якурненко, Сылку, Самошину. 31 июля приняли раненых.

В III отделении нас распределили по палатам.

Нач.отделения военврач III ранга Федорова, ординатор.

Ст.м/с Лидия Павловна.

Днем работаем 2 сестры палатных и одна помогала в перевязочной. Работали по 12 часов.

Три дня день, три ночь, седьмой выходной. Здание наше трехэтажное на 150 человек.

24 палаты, учитывая операционную, перевязочную, сестерскую и ординаторскую.

Сестерская помещалась на первом этаже, ординаторская, перевязочная и операционная на втором этаже. Столовая в парке, надо перейти через мостик. Мостик деревянный, переброшенный через яр, в котором рос лес. Общежитие в нескольких метрах правее от госпиталя, небольшое здание с верандой к морю – дача.

И вот приняли раненых.

Первая смена. Первый день моей самостоятельной работы.

Обслуживала я первый этаж и половину второго. Вторая сестра – третий этаж и вторую половину второго.

Первая смена!

Первый день моей самостоятельной работы.

В одну из палат положили контуженного. Он кричит, бредит, падает с койки. В палатах стон, 75 человек кроме него, а я не знаю, что делать. Старшая сестра успокаивает: привыкнешь. А у меня волос дыбом становится. Там кричат: «Повязка промокла», подбинтовать надо, там просят есть, там просят бумаги для письма. Что делать?! К кому первому подходить?

Одним словом, первый день я металась во все стороны, терялась.

Работы было много.

Потом помаленьку, помаленьку привыкла. Раненые поступали беспрерывно. Первые полтора месяца работали нормально.

Уже плыли 3 часа, а плавка с завода Азовсталь все была видна. Качка была не сильная, но в каютах раненых укачало, приходилось без конца поить содой.

Сидит в столовой политрук, ложечкой только успевает расколачивать в стаканах соду, а мы разносили. Не минула и меня качка. Сначала храбрилась, но потом и у меня завертелись шарики в голове. Все обошлось хорошо.

21/IХ-41г. С Азовского моря вошли в реку Дон.

Берега Дона красивые. Домики белые и все зелень, зелень.

В 2 часа дня прибыли в Ростов.

Час ожидали, покамест поднимется мост. Ровно в 3 часа дня поднялся мост. Высоко, высоко, человек, который был на мосту показывался с вышины игрушечной куклой.

Пароходы один за другим прошли под мостом. Наш пароход прошел через мост на другую сторону и остановился. Сбросили якорь. Прибыли машины. Раненых сдали в госпиталя г. Ростова к 5-ти часам дня.

С нами были еще врач, политрук и две сестры с 11-й школы и две няни с завода Ильича.

Хороший человек был политрук. Побродили по городу, купили одеколону, арбузов, трикотажу, в это время в Мариуполе ни одеколона, ни трикотажа не было.

В магазинах мануфактуры полно какой хочешь. Зашли в ЛЮКС, туфель каких хочешь, очереди нигде ни души.

23/IX-41 г. На другой пароход и 25-го прибыли в Мариуполь.

Дела на фронте все хуже и хуже. Оставляя города, села, части Красной Армии отходили.

Мариуполь начали все чаще навещать части. Высоко в воздухе появлялись немецкие самолеты.

Раненых в госпитале не было.

В 7 часов подъем, информация, физзарядка, политзанятия Б. О.В.

Так длилось десять дней.

Потом снова начали прибывать раненые.

5-го Октября 41 г. в городе бомбежка. Раненые приехали. Эвакуируем.

6-го дежурила я в ночь. Так часов в 10 вечера вышла на балкон. Слышу: гудит. Пролетел низко-низко над зданием, летел в сторону порта.

Раз летит низко, значит, наш, так я подумала и зашла в отделение. В это время завод Азовсталь выпускал плавку, осветил весь город. Самолет резко повернул и полетел в сторону завода.

Началась бомбежка. Раненых всех вынесли в убежище. Я бежала за одеялами в корпус, меня остановил политрук: «Т. Дегтярева, обойдите все палаты, не остался ли кто спящим».

Я взяла швабру, оббежала все палаты, ковыряя каждую койку шваброй. Палаты были пустые.

Спустившись на первый этаж, я доложила, что никого не оставили.

«Так как все сестры в убежище с ранеными, Вы, т. Дегтярева, оставайтесь в помещении, будете следить за радио и телефоном».

Коридор длинный, в одном конце в сестринской телефон, в другом конце коридора радио.

Я вышла, на середину, встала у двери. Мне будет слышно и звонок телефона и радио.

Стою, над головой трескотня, шум, слышно то там, то там взрывы, в окна видно пламя.

Я стою, почему-то никакого страха, может быть, потому что я себе не представляла, что такое бомбежка. Не знаю. Я не боялась ничего и смотрела на всю эту картину с удивлением.

Слышу голос политрука: «Нюся, позвони в штаб».

Я позвонила, штаб не отвечает.

Я звоню в коммутатор: «Почему 4,45 не отвечает?»

Мне отвечают: «Наверное, перерезан провод». Тогда я кричу: «Т. политрук, перерезан провод».

Потом снова вернулась к двери, стою.

Вдруг над головой слышу шум, треск... глянула на море и ахнула...

Над морем, сколько глянешь в высоту, сначала закружилось, завертелось, загремело, полетели искры разного цвета. Все здание задрожало. Я поняла: здание сейчас развалится. Я рванулась бежать, потом вспомнила: телефон, радио! Ведь я же на посту, как смею уходить?!

Только подумала я это, слышу: загремело, зазвенело снова над моей головой. Не помню и не понимаю, как я выскочила из здания. «Бежать прочь от здания нельзя, ночь лунная от меня будет тень», – мелькнуло у меня в голове. Бегу у самой стены здания.

Что-то длинное свалилось сверху, ошеломило меня. Пробежав еще несколько шагов, я стала, стою.

В голове шумит, ничего не разберу. В ушах звон, нет, свист.

Что такое? Кто-то кричит? Что он говорит?

«Нюся, уходи быстрее к ущелью! Чего стала, черт бы тебя побрал!!!» с этими словами политрук Федоров схватил меня за руку и толкнул к мостику (метрах в 15 от здания яр, в котором рос лес), сказав: «Стой здесь в тени».

Но не на мостик толкнул он меня, а в яр. Покатилась я на самое дно. Хорошо, что дождя не было, дно сухое. Тут-то я немножко пришла в себя. Посмотрела вверх: целая нить светлящих пуль разного цвета. Летит, исчезает и снова летит. Слышно гул немецкого самолета. Ур-ур-ур!! Взрывы, свист, где-то слышно плач. Так вот она, бомбежка!!!

Начала я карабкаться вверх.

Ухватившись за что-то скользкое, гадюка! вскрикнула, протянула руку дальше – тоже самое. Фу, дура, жа это же корень.

Подлезая к берегу метра два, оглянулась и чуть было не свалилась назад. Позади и впереди меня замелькали какие-то огни. Недолго думая, выскочила наверх. На мостике стояли политрук, физрук, начотделения. Вся дрожа, я подбежала к ним: «Вон там кто-то спички зажигает!»

«Где?» – тихо проговорил политрук. Я указала: «В яру».

«Глупая, там же светлячки, комашки травяные, понимаешь?»

Покамест я вылезала из яра, бомбежка утихла. Я глянула в сторону госпиталя. Здание целое, но ни единого стекла не осталось. Со второго этажа из операционной вылетела рама. На третьем этаже оставался угол левой стороны здания.

Взглянув на раму, я вспомнила, вернее почувствовала, заныла спина. Этой же рамой меня стукнуло, когда я пробегала мимо.

Видя мою растерянность, политрук спросил: «Что, испугалась? Ничего, это пройдет. А все же тебе придется идти на свой пост».

Неуклюже крадучись, я вошла в здание.

В коридоре полно осколков стекла, свистел ветер, холодно.

Я представила, как это раненые в убежище в халатах и тапочках.

Забыла про страх, вбежала в одну палату, в другую, третью. Набрала, сколько смогла одеял, выбросила в окно: «Заберите в убежище».

Девушки в убежище были с ранеными. Ходячие сидели молча, терпеливо ожидая конца всему этому. Лежачие стонали, ругались, проклиная все и всех на свете.

Холод добирался до их тела.

Пролетел самолет, я присела, сердце вот-вот выскочит из груди.

Засвистело, загудело снова. Ви---и-и-ах!!! Я закрыла глаза.

Когда я открыла глаза, зазвенел звонок телефона, я взяла трубку, какой-то непонятный шум. Ничего не разобрав, я повесила трубку.

Телефон был как раз над окном. Я взяла два стула, открыла окно, закуталась в шинель. Один стул поставила внутри комнаты, другой снаружи. Открыла дверь сестринской, чтобы было слышно радио. Села на подоконник. Будет звонок телефона, я стану на стул, спрыгну на пол и буду возле телефона. Если уж будет угрожать опасность, я смогу спрыгнуть с подоконника на стул и со стула на землю и в убежище.

Рассчитав все заранее, сижу и жду. На дворе мне все видно. Вот снова пролетело несколько самолетов, снова загудело, завертелось. В стороне Азовсталь слышны взрывы, языки пламени и снова тишина.

Прошло там минут 20. эти 20 минут показались мне годом. Позвонила в штаб – не отвечает, сижу.

Вдруг слышу: «Внимание! Внимание! Внимание!»

Радио! Заговорило!!!

«Говорит штаб местной противовоздушной обороны. Опасность г. Мариуполю миновала! Повторяю: говорит штаб местной противовоздушной обороны. Опасность г. Мариуполю миновала».

Я зову политрука: «Радио заговорило! Штаб и МПВО передали, что опасность г. Мариуполю миновала». В коридор вбежали няни. Схватив веники, мы начали осколки стекла подметать под одну сторону. Все кровати с этажей снесли на первый этаж, так как здесь окна целее. Всех раненых поместили на первом этаже.

Холод гулял по палатам. Набрасывали на раненых все, что смогли: одеяла, подушки, шторы. Только закончили укутывать: «Тревога!!!» Снова в палатах крик, шум, стоны. Начали выносить к убежищу: «Отбой!» До 5-ти часов утра было тихо. В 5 часов утра позвонили из штаба. «Подготовить раненых к эвакуации». Оказывается, что провод не был перерезан. В штабе у телефона дежурил Агарков, пожарник, и во время бомбежки где-то прятался, наверное, как и я.

Ровно к 6-ти подали машины. Первую машину сопровождать поехала я. Тревога. По дороге пришлось два раза остановиться. Так как убежища поблизости не было, мы старались реже останавливаться. На вокзале стояло много составов ВСП и товарных вагонов. Раненых я посадила в вагоны. Вернулась, машины уже не было, уехала в одиннадцатую школу. Что делать? И наших машин, как назло, долго нет. Я подбежала к одной машине, спросила, куда она едет. С этой машиной я доехала к госпиталю ДК угольщиков. Дальше по шоссе пошла пеши. Вхожу в расположение своего парка, патрулей нет, как обычно. Какие-то военные бродят по парку. Я спросила: «Что вам здесь нужно?! Здесь посторонним не разрешается». Один из них выругался и послал меня к такой бабушке. «Идешь, так иди без оглядки, а то плохо будет».

С парка по лестнице сбежала к госпиталю. Раненые были в машинах, оставив одеяла, которые принесла с собой, я села в машину и снова поехала сопровождать. К 12-ти дня раненых эвакуировали.

Только вернулись с вокзала, как началась бомбежка. До 5-ти часов дня мы не выходили с ущелья – нельзя было. К пяти часам бомбежка прекратилась, затишье.

Мы вскочили в перевязочную, операционную, начали быстро собирать, упаковывать инструменты.

Закончив с аптекой, начали собирать, упаковывать ОВС, продсклад с матрацев вытряхивали содержимое. Работа кипела. Уже в 8 вечера тихо. Изредка пролетит наш самолет, и снова тишина. На дворе темно.

Вместе с няней на кухне упаковывали кастрюли, посуду, ножи, ложки и т.п. Все остальные выносили кровати из госпиталя. На кухне тепло. Все бегали к нам греться.

«Ох, подозрительная эта тишина, – сказал физрук. – Завтра надо ожидать чего-то страшного».

К утру свернули госпиталь.

В 5 утра прибыли машины и начали отвозить вещи на пляж. На пляже стоял длинный, длинный эшелон, грузились все госпиталя г. Мариуполя.

Нашему госпиталю дали 4 вагона. Грузили в вагоны, не разбирая, что под руки попадется, то и бросали: матрацы, мешки с бельем, одеяла. Все набивали под потолок. Это в один вагон, во второй аптеку, а аптека у нас богатая, пяти отделений. В третий вагон продсклад, а четвертый людской, правда, вагоны – пульмана.

Девушки все добивались, когда же привезут из госпиталя личные вещи.

«Не беспокойтесь, – успокаивал нач.госпиталя, – выедем мы не раньше четырех часов дня. Закончим погрузку, потом поедем за личными вещами. Чьи здесь семьи, заберем и семьи». Но не вышло так, как думали.

Аня левая снизу

В 12 часов дня, это было 8-го октября 1941 г. «Тревога!» Все разбежались кто куда, в кусты, за домики. Комиссар и политрук четвертого отделения сели на машину и поехали в госпиталь. Документы в несгораемой кассе еще остались в госпитале.

Я сидела в кустах недалеко от эшелона, слышу голос нач.госпиталя:

– Ни на минуту не прекращайте погрузки.

Я выбежала из укрытия.

Грузили мы, что попадется под руку, в какой придется вагон.

«По вагонам!!!» – прогремела команда.

Три вагона в беспорядке заполнены до потолка, четвертый до половины. Здесь были мешки с картошкой, крупой, бельем, какие-то ящики, матрацы. Все бросились к этому вагону. Сначала впихнули старушку Цыплакову, Гурфинкеля, потом начали все лезть, наступая друг другу на головы.

И вот в этот вагон сели все, кто успел, из сотрудников.

По дороге вереницей ехали подводы, бежали с котомками люди. Крик, плач. Части отходили, за ними бежал народ. Корабли оставляли порт. В городе по улицам шествовали немецкие мотоциклисты. На проспекте Республики пробежали две танкетки, поливая во все стороны свинцом.

Из-за кустов, за которыми я сидела, послышалась очередь из пулемета.

Сирена завыла тревожней и сильнее, оповещая о серьезной угрозе городу. Появились немецкие самолеты.

Через десять минут после команды «По вагонам» эшелон тронулся и прибавил скорость.

Послышался сильный взрыв, я выглянула из вагона. По дворе I отделения стояла машина с боеприпасами. Бомба угодила в машину, машина взорвалась, вспыхнуло пламя.

Мимо эшелона мелькают люди, кричат вдогонку: «Куда вы едете! Мост взорван, немцы на заводе». Мы все закрыли руками уши, глаза и ждали: вот сейчас полетим в прорву.

Мост проехали и ничего подобного: мост еще был цел. Паника в городе большая.

В вагоне жуткая теснота. Если кто сидел на мешке или узле, то другой сидел на одном плече, другой на другом, третий на голове. Если надо было из угла пробраться к двери, то надо было по всем головам, иначе не пройдешь. Одним словом, наш вагон набит как селедки в бочонке.

Начали проверять, кто остался. А осталось много, не успели добежать из-за кустов.

Из нашего III отделения остались только мы вдвоем с Железняк.

На станции Корани остановились. Станция разрушена, везде на крышах домов, сараев, на заборах установлены зенитки.

Возле моря больших три кучи арбузов. Бойцы наносили нам полные вагоны больших арбузов, хватило их нам до самого Ростова. Дальше ехали медленно. Недоезжая до Таганрога, наш эшелон атаковало три немецких самолета, из вагонов не выходил никто.

Машинист спрятался в кусты, еле нашли его. Ему приказывают: «Веди машину», а он категорически отказался. Тогда политрук наш и начальник эшелона наставили пистолеты и приказывают: «Если не поведешь машину – прикончим». Он повиновался, втроем сели в машину.

В стороне от полотна в леску стояла наша зенитная батарея. Зенитчики открыли огонь.

Возле эшелона рвались снаряды. Один немецкий коршун подбит, полетел на землю, два другие скрылись.

На другой день прибыли в Ростов. В Ростове встретили два эшелона матриупольских, они попали под обстрел. В санитарном окна побиты, стены вагонов были пробиты пулями. Раненые были еще раз ранены.

С Ростова нас направили в Сталинградскую область. Мелькали последние украинские деревушки.

Прощай, Украина!

Со Сталинградской области наш состав перевели на Кавказскую линию.

Мы едем на Кавказ.

16-го октября прибыли в столицу Грузии, г. Тбилиси. В Тбилиси по ул. Камо школа, орденоносная школа, десятилетка.

Здесь нас приняли дружелюбно: грузины очень гостеприимный народ. За восьмидневный срок путешествий в телячьих вагонах все мы как черти грязные, а в светлых палатах чистые коечки. Простыни, одеяла, наволоки новые. Пришлось снимать наволоки и спать на матрацах. На другой день нас сводили в серную баню.

Город Тбилиси сам по себе очень красивый. Особенно проспект им. Шота Руставели.

В магазинах было все, были бы деньги.

Прожили мы здесь полмесяца. День проводили в палатах, вечерами организованно посещали кино, театры, несли по 4 часа наряды у личных вещей и около госпитального имущества. Госпитальное имущество было здесь же, во дворе. Хотя и в четырех вагонах, но все же много мы с собой привезли. Аптеку полностью забрали, а ОВС много осталось и продсклад не успели забрать. Много мешков с сахаром, крупой, овощами, ящики с маслом. Все это осталось на пляже.

Из Тбилиси наш госпиталь 34-45 направили в столицу Абхазской автономной республики г. Сухуми.

2 ноября 41 г. прибыли мы в Сухуми. Выгружались из вагонов вечером. Полил сильный дождь. Все имущество, особенно мягкий инвентарь, пришлось набрасывать палатками.

Расположились мы в «Синопе». «Синоп» – правительственный дом отдыха. Парк «Синоп» расположен по Драндскому шоссе в 3 км от г. Сухуми.

Ладно, об этом потом, сейчас как мы устроились.

В белом здании в клубе (это был клуб сотрудников Дома отдыха), теперь же он пустовал. Вот в этом клубе мы и разместились. Мы, девушки, заняли, конечно, сцену. Матрацы мокрые, грязные. На них мы и попадали все, усталые. Подголову узел, укрылись шинелями. За полчаса в зале после сильного шума воцарилась полная тишина, изредка кто похрапывал.

На другой день синопскими подводами и машинами со ст. Келасури имущество перевозили в «Синоп».

Здание, в котором размещался госпиталь, трехэтажное, длинное, с подвальным, если можно так выразиться, этажом. Здесь в подвальном этаже санпропускник, ФТО. Пропускник состоял из четырех комнат. В первой раненых регистрировали, во второй раздевали, потом душ, ванные и в 4-й одевали госпитальное белье.

Вокруг здания расположен чудесный парк, красавец. Этот красавец-парк насчитывает за 400 видов разновидностей сортов различных древесных и кустарных пород со всего света.

2/3 всего парка вечнозеленые. Здесь: камелии, магнолии, различные душистые маслины, лавровые деревья, весной разливается по парку душистый запах мимозы. И летом, и зимой в парке были цветы. С южной стороны, выходящей к шоссе, он обсажен стеной кипарисов, на западе граничит с питомником Московского треста зеленого строительства. К этой границе примыкает одна из красивейших аллей их пирамидального кипариса. С восточной стороны как бы естественная граница, небольшая горная речушка Дзихута.

На севере к парку примыкает склон горы. Здесь насажены также всех сортов растения с целью защиты от горных ветров. Разбит в английском стиле. Две параллельные аллеи, центральная из веерной пальмы разделяют его на три равные части.

Свободные от посадок участки покрыты зеленой травой ростом в человека. Это один из лучших парков на побережье Черного моря.

Прямо от здания центральная аллея, выход: шоссе, потом железнодорожное полотно и притягивающее к себе Черное море.

От здания шла аллейка к нашему общежитию, в котором мы расположились. Вот этой красой первые дни мы так любовались.

Жили мы почти месяц в этом же клубе. По вечерам на сцене устраивали концерты до поздней ночи, что очень не нравилось публике в зале, которая уже ложилась спать.

Еще в Тбилиси один из госпиталей был расформирован, а к нам передали сестер: Свищеву Нину, Чепишко Любу, Гречаную Катю, Караватую Веру, Чабанову Нину и других.

Аня левая сверху

Сначала как-то все друг от друга отделялись, уединялись, но потом, дорога, погрузка, выгрузка, наряды, сама судьба заставила сдружиться.

Седьмое Ноября отпраздновали еще на сцене.

Надежда Андреевна Липовая (библиотекарь) сварила нам хорошего украинского борща (это, наверное, мы последний такой борщ на Кавказе ели). Да мы добавили еще мандаринами. Вышел праздник нам на славу. Потом начали развертывать госпиталь.

На первом этаже канцелярия, кабинеты нач.госпиталя, комиссара. И на всех трех этажах палаты.

Палаты светлые, на 4 – 12 человек. В каждой палате умывальник, перед умывальником большое зеркало, белая раковина. Пол во всем здании – паркет. Через месяц мы приняли раненых. Раненых нам присылали из Сочи, Севастополя, Тбилиси.

С пропускника обработанных раненых специально чистыми носилками несли в отделения, в перевязочную, потом в палату. Здесь кормили и давали полный покой.

А за эти носилки здорово попадало нам от Фройман Фанни Осиповны, нач.пропускника. У нее специально были грязные носилки. С санпоезда или машин в пропускник носили раненых грязными, а с пропускника в палаты чистыми.

Из клуба перевели нас по комнатам. Еще были раньше пионерская, библиотека, биллиардная, партбюро.

В маленькие комнатки перевязочных операционных сестер. Врачей расселили в жилых домах в отдельных квартирах, а их было три трехэтажных на территории «Синопа».

А нас сестер было 24 человека. Нас разместили в больших двух комнатах по 12 человек.

Общежитие оборудовали хорошо: гардины на окна, а окна большие в полтора роста моего, шторы, ламбрекены, постилки. Кровати, матрацы, подушки, простыни. Тумбочки застланы чистыми салфетками. Каждую неделю все это менялось в прачечной.

На тумбочках, столе не выводились цветы: розы, камелии, гранатики, магнолии.

Аня в верхнем ряду

20/XII-41 г. Итак, работаем уже второй месяц, а в нашем 4-м отделении раненых еще нет. Ожидаем на днях. В 1 – 2 – 3 отделениях раненых полною вот сижу сейчас в пустом отделении и хочется, чтобы скорей принять раненых. Хочется работать. С утра до 5 часов просидела. Книгу читаю «Муравьи Революции».

Вот и обед. Иду, обедаю.

8 часов. Сдаю смену, иду в общежитие. Свободные от дежурства девушки дома, а дом наш везде: и общежитие, и госпиталь.

Вера Караватая играет на гитаре: как-то и весело, и досадно.

Запела она украинскую песню: «Повий витре на Вкраину».

Стало совсем скучно. Маруся Яворская начала плакать, вздумала о доме. Мы начали ее успокаивать, а у самих в душе скука. Вера также всплакнула. Но это миг. Мы молодые, только был плач – уже смех, песни, рассказы.

Вечереет. Ужинаем. Девочки собираются идти на смену в ночь.

Сегодня в клубе кино «Щорс». Идем в кино.

Да, днем раненый со 2-го отделения пьяный выбил окно, а окна здания «Синоп» большие. Завтра будет известно, наверное, наряды получат.

Прихожу из кино, девочки спят. Лежу, спать не хочется, читать пока мне нечего. Лежу, думаю.

Вспоминаю дом, школу, становится радостнее, веселее.

Продолжать писать дневник, что-то близкое вцепилось своими клещиками за сердце. Пишу.

Мысль писать давно решена...

Завтра надо у Щербакова взять книгу Достоевского, обещал дать.

С этой мыслью засыпаю.

21/XII-41 г. Ночь спала крепко.

Просыпаюсь без пяти восемь.

Девочки уже ушли на работу.

Схвачиваюсь, сбрасываю с себя одеяло. Холодно, вставать неохота. Общежитие не отапливалось. Работю день. Быстро одеваюсь и бегу в корпус.

25 человек выписывают, все в форме сидят, завтракают.

Сбрасываю шинель, надеваю халат, выхожу на балкон (наше отделение на 3-м этаже).

Все 25 человек в краснофлотской форме.

Только что были в больничных халатах, уже краснофлотцы и совсем не похожи на тех, что были больными.

Все выписавшиеся сидят на машине. Машина тронулась, все машут нам руками. Мы машем в ответ с балкона, с крыльца.

Со двора уехали с песнями.

Вхожу в отделение. В столовую входит вторая партия, те которые остались лечиться до полного выздоровления.

Завтрак кончился. Покамест раненых нет, дежурим по три человека. Сидим на балконе, читаем книги.

Одиннадцать часов, в других отделениях обход кончился. Мы все три: я, Галя Сылка, Нина Ходакова идем в перевязочную второго отделения.

Перевязки кончились. Собрание. Читали приказ о 5-дневной гауптвахте раненым 2-го отделения, которые вчера разбили окно.

Час дня. День хороший, солнечный. Раненых выпустили на прогулку.

Приходит наш ординатор Николай Самсонович Олейник, сегодня он дежурный врач по госпиталю.

Он распорядился, чтобы одна из нас подежурила в отделении, а две шли с ранеными на прогулку.

Надо следить, чтобы далеко раненые не расходились, чтобы никто не передал водки. С водкой у нас особая борьба. Известно, краснофлотцы, вино любят.

Нина ушла в одну сторону, я в другую. Я и человек пять раненых пошли в сторону гор.

Нина с группой раненых ушла по аллейкам. Мы направились по тропинке, ведущей на гору. Впереди нас 4 человека поднялись на гору. Мы идем, все время преследуем их.

Идем весело. Солнце светит ярче, вокруг зелено, зелено, только изредка осыпаются листья на тех деревьях, которые не любят долго стоять зелеными (родственники наших украинских деревьев). Дорогой раненые рассказывают о фронтовой жизни, как им приходилось перехитрить врага и пр. Зашли далеко. Шли все время под горой, наблюдая за теми четырьмя. Они стали скрываться в горах.

Я и один из раненых идем на гору, чтобы вернуть тех четверых. Остальные вертаются назад, говорят неохота подыматься на гору. Идем по следам. На гору всходить тяжело, идем выше, выше.

Смотрим, четыре наших удальца уже бегут назад веселые, с полными карманами мандарин.

Спрашиваю: «Где взяли мандарины?»

Они показывают руками вглубь гор. Мы все смотрим: на горе домик, вокруг него мандариновые деревья. Вон там купили.

Собрав всех, идем обратно.

С горы спускаемся легко, бежим.

Они рассказывают, как живут в горах абхазцы.

Едим мандарины. Раненые запевают. С песнями спускаемся с горы. Идем вдоль речушки Дзихута, вода горная. Впадает речушка в Черное море. Вода журчит, бурлит. Я тороплю: «Скорее, скорее. Наверное, уже и обед начался, а мы блудим».

Идем быстрее. Подхдоим к госпиталю. Нина Чабанова спрашивает: «Чего это ты, Дегтярева, долго задержала людей? Уже обед». «Ничего». Входим в корпус, обед уже кончается. Нина давно в отделении.

Вот уже и наш обед.

Тишина. Мертвый час. Николай Самсонович послал Нину и Галю привести пьяного раненого. Я остаюсь в отделении.

Вечереет. Иду в библиотеку. «Некогда сегодня, обменяешь завтра», – обещает Липовая.

Готовимся к ужину. Я сегодня в хлеборезке, режу хлеб.

Нина Ходакова, Галя Сылка, Надя Глушко и Маруся Саулина сегодня обслуживают. В столовой пять рядов, нас тоже пять. Иду звонить по отделениям.

Ужин начался. Мой ряд четвертый. Питаются.

Довольные ужином бойцы благодарят.

Аня слева

В 8 часов сдаем смену. В клубе сотрудников кино «Щорс». В клубе полно мужчин, женщин, детей со всего двора «Синопа». После кино вхожу в комнату. Девушки спят. Спать неохота. Читаю. «Ложись спать, туши свет!» – кричат девушки. Как обычно. Никогда не ложусь спать, если не почитаю часа 2 – 3. Начинается ссора. Поднялась Лена, потушила свет. Все же я обождала немного, встала, зажгла снова свет, читаю. Снова крик: «Ложись! Куда же не читака!»

«Не ваше дело, – отвечаю, – читака или нет, а свет не потушу, пока не дочитаю, что нужно». Умолкли. Продолжаю писать дневник. Уже под конец Лена снова начала бурчать. Вот уже кончаю писать. Она встала-таки потушила.

Лежу молча. Приходит с улицы Надя Капленко (Цыпленок). Зажгла свет, а мне этого и надо, дописываю. Свет гаснет. Тихо. Засыпаю примирительным сладким сном.

22/XII-41 г. Воскресенье. Проснувшись, я быстро встаю с постели. Так как и всегда холод сразу же цепляется своими зябкими пришками.

Я не поддаюсь. В майке бегу к умывальнику, одеваюсь. Гимнастерка не поддается, запутались рукава, а холод тем временем продолжает причать. Оделась.

Заправляю свою койку, бегу в корпус. Раненые завтракают.

После завтрака. В зале раненые. Кто играет в бильярд, поют песни, играют на пианино.

День сегодня пасмурный, идет дождь, но тепло.

После одиннадцати Ходакова, Железняк и я идем в перевязочную 2-го отделения.

После перевязок сидим в отделении. Я читаю «Муравьи Революции», кончаю. Вот и обед. Обедают раненые, потом личный состав.

В ожидании обеда иду в вестибюль узнать, который час.

Читаю распорядок людей на бригады в пропускник при приеме раненых. Я в 3-м носилочном звене.

Принесли почту. Рассыльная спрашивает мою фамилию. Я блещу от радости – мне письмо. Но не тут-то было, письмо Железняк М.

Муся раздает обед.

«Муся, тебе письмо». Она выхватывается. Я представляю, как это она рада. В первую минуту я так же была рада. Но ничего, мне тоже есть письмо. Только откуда? Не письмо, а открытка, которую я посылала домой, вернулась назад.

Аня справа

Открытка такого содержания: «Здравствуйте, дорогие папа, мама! Не знаю, доходят ли до вас письма, нет. Но пишу, авось как-нибудь дойдут. Так вот пишу и сейчас наудалую. Нахожусь в г. Сухуми в госпитале. Чувствую себя прекрасно. Только беда, вот уже полтора месяца в Сухуми, а до сих пор ни с кем не списалась. Андрею сколько писала, но все безответно.

До свидания, целую. Дочь Н. Дегтярева.

Просьба: если по данному адресу нельзя послать открытку, верните ее по адресу: Абхазская АССР, г. Сухуми, п/я 108, Н. Дегтярева».

Просьбу я решила написать, потому что сколько я не писала, назад не возвращались.

«Просмотрено военной цензурой 500. Сухуми».

Стемнело, свету нет.

Готовимся к ужину. По столам расставлены свечи, ложки, тарелки с хлебом и маслом. Сегодня на ужин каша пшенная и чай.

Темно. С зала слышны звуки пианино, песни. Я иду звонить по палатам. Ужин прошел ничего. Но после ужина Надя Глушко несла на подносе пустую посуду (на пол кто-то брызнул воду), она скользнула и... упала. Тарелки ... от них остались только жалкие осколки, которые со звоном разлетелись во все стороны. Не помню какое, но колено Надино тоже пострадало.

Начали убирать со столов. Как будто темнее стало, чем было. Что такое?

Но догадаться не трудно, кто-то из больных унес свечу к себе в палату.

Ужинает личный состав.

Сдаю смену. В общежитии темно. Ложусь спать, хотя неохота было. Но это не от девочек зависит. Нет света.

Долго переворачивалась с боку на бок, наконец уснула.

23-XII-41 г. Итак, я в корпусе. Меняю у Никифоровны халат, правда немного с мольбами, но иначе у нее не поменяешь. Делать нечего. Пока идет во 2-м отделении обход, я читаю.

11 ч. Идем в перевязочную.

Мы развязываем и завязываем раны, а врач Татьяна Георгиевна Марченко обрабатывает раны. Раненый Цыбулька, хотя и видим, что ему больно, все старается шутить. Чтобы забыть, что рана на кисти до слез болит, он смотрит на рану с улыбкой. Когда Татьяна Георгиевна спросила: «Зачем вы смотрите на рану? Отвернитесь», ответил шуткой: «Така гадина, як цыбуля, скризь вродить, де и не сиють». Или как-то зашел разговор о профессиях, он хвастает: «У меня тоже хорошая профессия». Спрашиваем: «Какая?» Говорит: «Я был начальником безобразий» (смех) и т.д. Одним словом, раненые не хотят чувствовать боли, они стараются скрыть ее под шутками. После перевязок я села читать, а Железняк Муся пишет ответ на письмо.

К нам подошел Щербаков В. (о котором я уже писала), сел возле нас, рассказывал о своей девушке и сестре, которые работали на корабле, плавучий госпиталь. Корабль потопили, с ним утонули его любовь Нина и сестра Лиза. Читал их письма и много интересного рассказывал. Так незаметно прошел обед. После обеда просидели до ужина. Перед ужином пришел земляк Ходаковой Нины Потрымай Александр. Долго сидели, вспоминали родину, перечисляя знакомые имена. Я только завидовала им. Эк, как хочется кого-нибудь встретить родных или знакомых, поговорить о родной Украине. Так и кажется, что с новой партией раненых я встречу братьев Михаила или Ваню. Ведь я же сейчас в далеком краю одна. С Андреем никак не спишусь. Написала десяток писем. Надо еще телеграмму дать, если и это не поможет, буду писать розыск во Владивосток.

Сегодня тоже света нет. В общежитии девушки поют, играет гитара. Сегодня вечер воспоминаний. Да, много воды убежало. Наконец пришел сон.

Тишина, только изредка нарушает тишину глубокий вздох или скрип койки, когда кто-нибудь переворачивается с одной стороны на другую.

24-XII-41 г.

9 ч. утра. Политинформация. После политинформации ст.сестра Крамаренко принесла Ноту Народного комиссара иностранных дел т. В.М. Молотова О возмутительных зверствах германских властей в отношении советских военнопленных, и завещание 28-ми героев, павших за Родину. Мы, прочитав и узнав, как дикие звери, нелюди издеваются над нашими бойцами, поставили перед собой задачу лучше и качественнее лечить раненых бойцов, быстрее возвращать их в строй.

Ко дню 24-й годовщины заключили соцдоговора между отделениями и меж сестер за лучший уход за ранеными.

После читки идем в перевязочную. После перевязок в безделье ожидаем какой-нибудь работы.

Но во и работа – в буфет привезли конфеты, пряники, фаршированный перец, компот и пр. Идем сгружать ящики. Вот и обед. Саулина, Железняк и я идем в столовую (в эти дни безделья мы за официанток).

6 часов вечера. Отделенческое совещание. Начальник отделения Мориц Самойлович Глацер сообщил, вернее, предупредил: «Завтра в наше отделение должны принять раненых. Чтобы было все в порядке».

Сейчас ужин.

Возле нас сидит Щербаков, идет разговор о Мариуполе, где фашисты, собрав с населения все ценные вещи, 43000 человек вывели за город, заставили рыть ямы. Когда ямы были готовы, фашистские кожодеры, кровопийцы начали по народу поливать свинцовым дождем и ложить их тела в ямы, накануне вырытые ими.

Но понятно, перед смертью зверь всегда зол и царапается. Так и Гитлер, видя свою гибель, старается как можно жестоко издеваться с населением СССР.

Идем раздавать ужин, я и Железняк. Пришлось немного обмануть зав.столовой, давая бойцам лишние порции хлеба, масла.

Ночь сегодня темная. Не снимая халата, окуталась шинелью, бегу в общежитие. Возле общежития стоят два моряка. Это молодые люди девушек.

«Почему так спешите?» Холодно отвечаю: «Бегу в комнату». О! Какое счастье! Сегодня есть свет! Девушки что-то интересное рассказывают. В комнате весело, смех.

Аня справа

Рассказы о свадьбах, женихах, маскарадах. Пробую читать. Нет, конечно, эта тема интереснее. Закрываю книгу, слушаю, о чем рассказывают. Незаметно приходит сон. Вот пришли с гулянья девушки, снова хохот, шутки, сон ушел. Но прошло полчаса, как уже все спали.

25-XII-41 г. В окна вливаются золотые лучи солнца. 7 часов утра. Заправляем койки, умываемся с веселым видом. Бежим на работу.

Подымаюсь на 3-й этаж. Из зала уже слышны звуки пианино и грохот шаров. В столовой слышен звон тарелок, ложек. Завтрак начался. Я сижу в ванной (здесь теплее), штопаю себе чулки. Сухум на трикотаж бедный, надо беречь чулки.

В перевязочной Железняк сегодня на подаче, а мы с Саулиной перевязываем, как обычно. После перевязок беру пропуск (пропуск выдает начмед Цыплаков З.П.), бегу в магазин за хлебом.

Сейчас обед. В двери видно, мелькают в белых халатах официантки и чернеют халаты бойцов.

6 часов. Все на своих постах. Через час – два должны прибыть раненые. Проверено все. В палатах чисто, коечки белые, пол-паркет блестит. Везде порядок. Настроение поднятое. Скорее бы привозили, да за дело браться. Лечить скорее, вертать в ряды РККА.

В зале играет радиола, песня из драмы «Наталка-полтавка» «Солнце низенько». В санпропускнике все готово, люди распределены, ожидаем.

Вечереет. Ужин. О прибытии раненых что-то не слышно. Сегодня кино «Яков Свердлов». Этот фильм я видела 5-й раз, но хорошо разобралась в нем только сегодня. Правда, что говорят старшие товарищи, еще в школе говорили педагоги, да и теперь сколько нам говорит политрук Явкушенко, что если будешь читать одно и то же десять раз, каждый раз новое, не замеченное раньше.

После кино Цыплаков предупредил, что все сейчас свободны, но в полтретьего ночи чтобы все были здесь. Идти домой, ссориться с девушками, тушить или не тушить свет. Я решила остаться в отделении, здесь я прекрасно без ссоры буду читать. Кстати, выручил Щербаков. Я попросила, чтобы он дал книгу сейчас, а не завтра, как он обещал. Безо всяких претензий он выполнил просьбу.

Н не тут-то: подманул свет. Погас. Пришлось ложиться спать на диване.

Аня - правая сверху

26. XII-41 г. В сотый раз проверяем, все ли готово к приему раненых. Через час – два палаты будут заполнены. Все по местам, ожидаем. Эшелон прибыл. 3-е звено идем к эшелону выгружать раненых из вагонов. Моросит мелкий дождь. В халатах, косынках, сверху шинель. Вдоль эшелона выстроились ряд машин со всех госпиталей.

К нам поступили 450 человек.

Работать пришлось всем много. Работали, не считаясь. На носилках носили, водили под руки, раздевали, купали. Подносили всюду утки, судна. Одним словом, работа кипела. В пропускнике я раздевала раненых, помимо следила за порядком, чтобы не было шумихи. В первую очередь раздевали раненых в ягодицу и голову или у кого кровоточила рана. Тут же регистрировали истории болезней. Деньги сдавали начфину. Партбилеты, комсомольские билеты, оружие принимал Якушенко, секретарь Партбюро. Дальше мыли, несли в перевязочную и таким же способом доставляли в палаты.

После приема я вернулась в отделение. Носить приходилось много. Иной раз 6 человек несли одного. На усталость не обращали внимания. У каждого из нас одна мысль, скорее уложить раненого в постель, укрыть его, пусть отдыхает.

3 часа дня. Наше отделение, кроме одной палаты, заполнено. В этой палате положили раненую девушку Лену.

Настал конец безделью!

Больные, кроме двух палат, лежачие. Началась кормежка. Саулина за старшего официанта, командует, а мы разносим. 70 человек лежачих. Обед раздали, иду снова в пропускник. Раздеванье, купанье: идем своим чередом. Захожу в душевую. Тепло. До конца приема надевала клеенки на повязки.

7 часов. Начался ужин. Ужин прошел также, как и обед. После ужина снова в пропускник. Только к 3 часам ночи прием закончился.

Ночью Лену перевели в 5-е отделение. Спали с ней вместе. Долго болтали, только перед утром уснули.

27/XII-41г. Кто-то бьет кулаком по спине, я просыпаюсь – нет никого.

Лена спит. Иду в отделение. Получаем хлеб, завтрак.

После завтрака обход. Палаты разделены. Мои палаты 72, 71, 70, 68.

Пишу назначения: банки, ванночки, codein, sol. Extr. bellad., грелки, припарки, компрессы. Одним словом, все, что назначит врач.

После обхода начинаются перевязки. Одна из нас в перевязочной, другая направляет на перевязки ЛФК, ФТО, рентген. И третья – я, в отделении выполняю назначения: подбинтовываю, у кого промокли повязки. Если няни вблизи нет, подаю утки, судна, воду, поправляю подушки, укрываю.

Начинается обед. Получаем борщ, хлеб, на второе (шрапнель) пшеничная каша с мясом. Посуды не хватает, крик, шум.

Пойдешь в столовую и караулишь, пока зав.столовой скроется на кухне, за пустые тарелки и к себе в отделение. Официантки бегут к нам в отделения, в столовой не хватает посуды. Целая канитель.

Кормлю лежачих, которые не могут сами есть. Обед закончен, больные накормлены.

После обеда обратно же назначения, процедуры. Так подходит ужин, выполняю вечернее назначение, ванночки, меряю температуру. Выписываю медикаменты, которые нужны для моих палат.

8 часов. Сдаю смену, иду в кино и спать.

30-XII-41 г. Писать много не приходится, так как работы очень много. Пишу, а в голове шумит, сколько еще работы, Боже мой.

Гечечкори надо во рту почистить и накормить, а чтобы накормить его, надо самое малое час. Это столбнячный больной, лежит на животе как пласт, зубы раскрывает не шире, чем на 2 см. Ест только жидкое, причем одну ложечку сербнет, жди, пока он выплюнет, отдохнет и опять та же история. Пища его: жиденький, жирный бульон, лимонный, мандариновый соки.

Идешь по коридору, кричат: «Сестра!». Не знаешь, к кому первому бежать.

25/II-42 г. Ну, вот, слава Богу, наконец выбрала время что-нибудь да черкнуть. Полтора месяца не писала. Много воды утекло, а раненых выписалось еще больше. Поднялся Гечечкори, совсем чуть концы не отдал, Челныхов. Носков стал подниматься. Этот больной вот ровно месяц не поднимался с постели, даже ноги не мог поднять. У него ранение правого бедра, кроме того тромбофлебит. Обе ноги отекшие, как бревна, пневмония. Вдобавок запор, через каждый день делаю клизму. Да, с Носковым дело тоже очень плохо было, чуть тоже концы не отдал, но благодаря хорошему уходу поднялся. Днем я и ночью Глушко Надя. Каждые пять минут бегу подушку поправить, переменить положение ног или положить.

В этом месяце по графику у меня всего три ночи: 7-го, 8-го и 30-го, а остальные дни. За этот месяц половину своей работы я отдала Носкову, Гечечкори и Челныхову. Каждую свободную минуту я возле них, назначения точно по часам. Беспрерывно наполняла кислородную подушку, кормила, кислород. Ну, надо уже спать, спать хочется. Завтра выхожу на день, допишу...

26/II-42 г. И вот снова пишу вечером. День был занят. Да, работали этот месяц много все сестры: Муся Саулина, Муся Железняк, Нина Ходакова, Галя Сылка, я, врачи Глетцер Мориц Самойлович – нач.тоделения, ординаторы: Николай Самсонович Олейник и Татьяна Георгиевна Марченко. Все мы хотим одного: скорее и качественнее лечить и возвращать побыстрей в ряды РККА наших бойцов. Возвращать в ряды фронта обстреляных людей для быстрейшего уничтожения фашистских кровожадных захватчиков. Работали мы очень много, некогда, как говорится, и в гору глянуть. Напряжно.

Рабочий день проходил так: подъем в 7 часов. Завтрак и пр.

В 8 часов утра принимаю смену: идем с ночной сестрой по палатам. Она рассказывает, как и какой больной вел себя ночью. На обходе я докладываю врачу. Рассказываю, что она сделала, что еще надо сделать. Передает мне список температурящих больных. Потом идем, сдает шкаф с медикаментами, температуры (а с термометрами целый скандал: как принимаешь или сдаешь смену – два – три термометра битые), пузыри, грелки, подкладные круги, кислородные подушки и пр.

В 9 начинается завтрак. Лежачих кормим в палатах, ходячие в столовой. В полдесятого по московскому – обход. Обход тянется час – полтора. Перевязки.

Днем работает три сестры. Между собой мы чередовались, например: сегодня одна из нас работает исключительно в перевязочной, две в палатах, завтра другая в перевязочной. Так в течение недели все по одному дню работаем в перевязочной. Причем в перевязочной мы тоже чередовались: сегодня я обрабатывала раны. Когда придет очередь в другой раз, я уже буду лишь на подаче стерильного материала.

Так вот, оставшись в отделении, я по очереди посылаю на перевязку, на процедуры в кабинеты ФТО, ЛФК, рентген, делаю ванночки, банки, даю полоскания, лежачим больным тут же в палате грею конечность.

В начале после приема перевязок было очень много. Всегда перевязки тянулись до 5 – 6 часов вечера. Перевязочная сестра Ирина Кечедеши сутками не выходила из перевязочной. Постепенно реже, реже назначает врач на перевязку (чем реже травмировать рану, тем лучше). И потом уже 5 – 6 перевязок в день.

11 часов. Больных пускают на прогулку.

3 часа. Обед. Перед обедом даю лекарства. Как начинается кормежка, одна и та же история с тарелками. Крик, шум. Доходило до того, что отделение у отделения тащили. Как увидит: тарелка стоит пустая, сестер вблизи нет – стащили и к себе в отделение, чтобы своих больных скорее накормить. А после обеда или завтрака Тамара Даниловна ходит, проверяет, сколько по шкафам напрятано тарелок. Приходилось и в палатах в тумбочках прятать. После обеда делаю растирки, опять же ванночки, закапываю уши, глаза, подбинтовываю, и все, что требуют больные.

6 часов. Меряю вечернюю температуру, раздаю лекарства, наполняю для Носкова кислородные подушки. К этому времени приходит врач, делаем вечерний обход. Я докладываю ему, кто температурит, как вели себя в течение дня больные и пр.

8 часов вечера, а иногда и позже, в 9 – 10 часов сдаю смену (иногда до 8 часов не успеваю все сделать). Ночная смена раздает ужин, конечно, и мы принимаем участие. Потом каждая из нас старается своих больных, в первую очередь лежачих, отнести в кино, или что там в зале. Концерт, вечер самодеятельности устраивали своими силами мы, медсестры и больные. Или литературные вечера устраивали. Поэты, наши же раненые, читали свои произведения, или приезжали к нам грузинские писатели из Сухуми, Тбилиси, приезжали любители. Одним словом, каждый день что-нибудь да было в клубе.

Так вот за носилки у нас каждый день были споры. Я бывало, еще днем спрячу где-нибудь в палате под койкой, а потом вечером скорее ложу на них больного, чтобы Мария не забрала, и несу в клуб больного. После кино или концерта помогаю занести больных в палаты, перебью постель и аж потом часа в полпервого, а то и позже иду спать.

Аня слева

29-го февраля. От нас ушел Николай Самсонович. Он теперь начальник 5-го отделения. Больных его приняла Татьяна Георгиевна, теперь она мой врач.

Много раненых сейчас выписали в часть, некоторых отпустили домой в отпуск. Остальные тоже поправились – раны у всех подживают. Свободных мест много. Скоро принимаем новую партию.

Сегодня выходной. Убрала в комнате. С Тосей Болдыревой до 6 часов были на базаре. Сделала покупки раненым: орехов, яблок, мандарин, хурма. Принесла, раздала. Так незаметно прошел день. Вечером было кино «Золотой ключик». После кино немного читала. Слышу, в окно барабанит дождь, клонит спать.

Без четверти 8 просыпаюсь. Девушки уже одеваются. Быстро вскакиваю с постели, бегу к умывальнику, одеваюсь. Сегодня день, похоже на дождь опять.

Надеваем халаты, идем в корпус. Быстро по ступенькам подымаюсь на 3-й этаж.

Принимаю смену. Обхода не было, так как сегодня баня, смена белья, времени мало.

До 5-ти часов тянулись перевязки. В бане раненые намочат повязку и ижут перевязываться. Целый день работы по горло. До самого обеда купали в отделении лежачих. Перед обедом быстро раздала лекарство. Потом накрмила Челныхова, Носкова, Гечечкори уже прекрасно сам ест. Я хочу подробней остановиться, как я наблюдала за Гечечкори.

Сначала он пил лишь жидкий чай или бульон. Каждый день, два раза на день мы делали ему вливание противостолбнячной сыворотки, физиологический, glucosa внутривенно и хороший уход. Кормила его всегда я сама. Первую неделю вливала ему через зубы жидкий бульон, потом жиденький картофельный суп, манный. Потом начал уже пережевывать целые кусочки картофеля. Потом начала ему в суп крошить мелкими крошками хлеб. И каждый день, покормив Гечечкори, довольная с улыбкой выходила из палаты и пела песню: «Живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей». И так с каждым днем все было лучше и лучше, и наконец он стал кушать борщ; начал говорить; стал сам кушать; даже наш Алеша шутить начал. Как радостно, когда на твоих глазах поднимается больной и ты знаешь, что твой труд не пропал даром.

Сделала Носкову клизму, перестлала постель ему, наполнила кислородом подушки. Вечернее назначение, вечерний обход. Сдала Нине Ходаковой смену.

В клубе концерт. Ставили из Сухумского драмтеатра «Закохани дурни» и «Жартивница». Потом песни, рассказы с современной войны.

После концерта помогла занести в отделение больных. Почитала немного Зощенко и спать.

Итак, проработали в Сухуми 7 месяцев.

Потом вдруг эвакуировали раненых. На весь госпиталь осталось 50 человек. Три месяца были мы без раненых, за это время вылечили этих 50 человек.

Чтобы время даром не убегало, нам давали врачи лекции. Инжечик читал военно-полевую хирургию. ПВХО читала Турубарова. Пищеварительный тракт, фармакологию, изучали инструменталии для операции и пр. Физкультуру и массаж читала методист Аня Александрова. Политинформацию проводил Сушенко.

Из Москвы пришел приказ: эвакогоспиталь 34-45 передать Армии. И засияли все. Снова будет жарко. Начались изучения уставов РККА, изучение Устава караульной службы, проводить все на практике, строевые занятия, стрельба и пр. Так продлилось 2 месяца.

II 42 г. Прибыли морем раненые.

Под Севастополем, Новороссийском, на Перевале шли упорные бои. Раненые поступали беспрерывно: морем, летучками, самолетами. Легкораненые с Перевала приходили пешим. Так как фронт приближался, госпиталь наш стал прифронтовым.

Раненых принимали, обрабатывали, кормили, через час на ВСП и отправляли по направлению Тбилиси – Кутаиси.

5 августа 42 г. Как всегда во время обеда, крик, шум. Вдруг в 3 часа в городе какая-то трескотня. В городе бомбежка. Длилась не более 15 минут, на этом мы и успокоились.

В 5 часов снова безо всякой тревоги треск, гул. Бомбили Синоп. Совсем рядом визг, потом сильный взрыв. Стены здания затряслись, полетели осколки стекол, у нашей перевязочной выскочила рама. Раненые приникли к кроватям. Ходячие побежали в пропускник, а костыльные все позалазили под кровать. Один взрыв, второй, третий.

Сестры разбежались по палатам. Я вбежала в 43 палату, где лежал малярик и вдобавок перелом предплечья. Он весь дрожал. Когда я вошла, он попросил: «Сестра, укройте меня». Я укрыла его матрацем. Все это длилось 20 минут.

Когда все утихло, мы побежали искать воронки. Метрах в 40 от нашего здания большая воронка.

В парке стояла авточасть, бойцы говорят, что бомба брошена килограмм 500. Магнолия 100 лет стояла, никто не трогал, а бомба с корнем вывернула.

Вторая воронка недалеко от общежития, третья выше за общежитием на горе. Домик, который стоял на горе, свалился вниз.

Через несколько часов эту партию раненых мы отправили.

В 3 часа ночи нас поднял комиссар.

«Девушки, поднимайтесь, прибыли раненые».

Мы, быстро надев гимнастерки, прибежали к пропускнику. Машина заведена в ожидании нас. Возле машины стоял политрук. «Садитесь 10 человек на машину, берите 35 пар носилок. Едем на пристань, прибыли морем раненые». Вместо десяти на машину нас село 15 человек. По дороге машину 3 раза останавливали патрули.

Выгружать с парохода трудно. Моросил дождь, скользко. Раненые больше носилочные. Трап мокрый, скользкий. С парохода погружали прямо в ВСП. До 10 утра выгружать закончили.

Так поработали еще 2 недели. Ездили на пристань выгружать раненых. Каждый день посещали сады, рвали там яблоки, груши, орехи, персики, сливы и пр.

26 августа 42 г. приказ: «За 24 часа освободить помещение». В этом здании должен развернуться штаб Черноморского флота.

Работали дружно. Сворачивали госпиталь по отделениям. Настроение приподнятое. Свернулись, ждем. Или помещение другое должны дать или вагоны для эвакуации.

Чтобы драгоценное время даром не пропадало, мы ездили помогать в Гульрипш, грузинский госпиталь 24-56. Так как наш и в Очамчирах госпиталя свернулись, Гульрипш был переполнен в 3 – 5 раз. Раненые лежали везде: в палатах, коридорах, в парке под каждым кустиком. Крик, стоны, ругань. Обслуживающего персонала не хватает. Вместо трех раз больных успевали кормить два раза, а то и один раз. Перевязывать всех не успевали. Работали с семи до семи, а иногда до 12 – 2 часов ночи. Работали много и тяжело. Принимали, перевязывали, не купая, кормили, грузили в ВСП и отправляли дальше. Все шло конвейером так и днем, и ночью. Кухня работала беспрерывно. А наши условия... Прибежишь в общежитие голодный, получишь хлеб. Правда, яблоки выручали.

Через несколько дней отзывают нас в Синоп. Мы ждем с нетерпением: какая же новость, радоваться или плакать?

Смотрим, комиссар и начальник что-то невеселые.

Начальник госпиталя Гурфинкель читает приказ: «Эвакогоспиталь 34-45 расформировать. Имущество передать госпиталю 2456, врачей, сестер распределить по госпиталям».

После того, как прочитал приказ, начальник госпиталя поверх очков оглядел всех нас.

Абсолютная тишина. Потом вдруг вспыхнул общий хор недовольствий.

Шум, плач. Но плачем горю не поможешь.

Говорил комиссар: «Коллектив был хорош, дружный. Работали мы хорошо. Признаюсь, жалко расставаться с вами. Но что, товарищи, поделаешь. Расформировали, значит, так надо».

На ст. Келасури стоял сочинский эвакогоспиталь 2-05 «Кавказская Ривьера».

Вот в этот госпиталь мы влились. Начмед наш Захар Петрович Цыплаков, начфин Кукареков, зав.лаборатории Софа Кирилловна, Фанни Осиповна Фрейман, нач.пропускника, фармацевт М.М. Фрейман, начпрод Дмитрейко, Александрова Аня, методист, ее мать, сестра-хозяйка, две санитарки и 15 сестер. Остальные сестры, часть осталась в Гульрипше, некоторые ушли в часть.

Через два дня подали вагоны, мы погрузились и отъехали из Сухуми.

Прощай, Сухуми! Прощай, Синоп! Красивый парк. Прощай, Черное море! В последний раз искупались. Эх, море, никогда тебя не забудем.

За четыре дня с частыми остановками прибыли в Тбилиси.

Из Тбилиси отвезли нас на ст. Дзегви в 35 км от города Тбилиси. Природа, сравнивая с Сухуми, далеко хуже. Если в Сухуми можно было любоваться пышными деревьями, цветами, чудесный аромат, то здесь кругом горы. Со всех четырех сторон горы – глазам больно. Невольно вспоминаешь Украину: там равнина, сколько глазом охватишь, смотришь вдаль. Между горами мелкие кустарнички, листья на них ярко-красные. Когда глядишь издали, кажется, красные розы.

Вот мы и жили в товарных вагонах. Я и еще 8 девушек спали на нарах (второй этаж), остальные впокат на полу. Как ложимся спать – целый скандал, никто не хотел ложиться у самых дверей. Тогда уже приходилось Александровой Ане и Федченко Лене добровольно изъявлять желание на это место. Когда узнали, что стоять придется долго, мы, девушки, все спали во дворе под кустами шиповника.

Питались два раза в день. Кухня тут же была возле эшелона. Подымались, кому когда вздумается, подымемся и на целый день отправляемся или к реке Кура или к горной речушке. Разведем костры, варим кукурузу, жарим семечки, штопаем. Назначали наряды: на кухню топить костер под котлом, каждый день по три человека выделяли собирать сухие ветки – топливо. Ночью охраняли эшелон, «уцхню», две овцы. Бездельничали много дней. При этом председатель Дзегвинского колхоза предложил нам помочь убирать с полей кукурузу. Работали весело, с песнями. После работы нам подвозили подводу с виноградом, хурмой, помидорами и давали вдобавок 400 гр хлеба. Для кухни мы зарабатывали бураков, капусты, помидор.

Жить было весело.

Вечера хорошие, теплые. Бывало, поем, и песни далеко отзываются в горах. Только жутко было, со всех четырех сторон мыкали горы, в последние дни уже просто надоело. И по ночам еще шакалы воют.

Спрашиваем у населения: «Как вы здесь живете?» Говорят, что мы любим горы и свое селенье. Как раз против станции по ту сторону реки Куры находится монастырь. Монастырь большой. Когда-то, в старое время сюда широко была открыта дорога верующим искуплять свои грехи. Теперь это музей. Живет в нем старик, 75 лет. Старик крепкий. Это монах, служил еще тогда в монастыре, вот и сейчас он следит за порядком. Водил нас по комнатам, подвалам, много интересного рассказывал.

Прожили мы 2,5 месяца в вагонах.

Наконец 7-го ноября начальник госпиталя Степанченко сообщил нам новость: все сочинские госпиталя перебрасывают за Каспий (так как в этот период Кавказ был отрезан, единственный путь – это был водный, через Каспийское море).

13-XI наш эшелон сдвинули с рельс. Бедные колеса приросли к рельсам, приржавели. Так оставили Грузию.

За несколько дней прибыли в Баку.

Выгрузились на 27 пристани. 8 дней жили в амбаре. Спали на двухъярусных койках. Варили манную кашу 1 раз в день. Хлеба получали 400 гр. Иногда давали селедку, конфеты. Прибыл пароход «Туркмения» с концентратом пшенной каши. Три дня разгружали.

Потом начали погрузку мы.

Грузились нас три госпиталя. Так как госпиталь наш больше других (на 1400 коек), нам отвели один трюм и одну сторону палубы.

К пароходу подвозили мы все вагонетками. Погрузили и катим, потом сгружаем на пароход. В трюм грузили аптеку, рентген, лабораторию, все было упаковано в больших ящиках.

Я и Ходакова Нина были в погрузочной бригаде в трюме. Подавали нам ящики подъемными кранами. Мы снимали и складывали в порядок. Только и слышно было: «Вира!» «Майна!»

Перед тем, как дали нам возможность грузиться, в каюты погрузили раненых (на пароходе работал плавучий госпиталь). Остались все госпиталя одновременно.

Все сестры стоят за свое имущество. Из другого госпиталя везли кровати, своими кроватями наш мешок с манкой. Манка посыпалась, мы, конечно, на них, давай собирать манку, а они покатили кровати дальше, хохоча. Так и старались свои ломаные стулья менять на наши, а у нас были целенькие. Тоже подымались скандалы. Но ведь это бывает так обычно.

Наконец, когда было все погружено, ровно в 8 часов 29/XI-42 г. пароход вышел в море. Прощай, Кавказ!!!

Все сотрудники госпиталя и еще много раненых, едущих в отпуска, располагались на палубе. В этот день моросил дождь, дул ветер, часть палубы была накрыта брезентом. На палубе мокро, грязь, а каждый со своими личными вещами. Холодно было в ту ночь.

Все держались группами, дышали больше, чтобы согреться. Долго стояли на ногах и еще держа в руках свою постель. Потом попадали усталые на палубу.

Меня спасало мое теплое одеяло. Втроем: Клава Хрячкова, Надя Шульга и я укутались в него и сидели. На ноги нам положились бойцы. Правда, больно было, но приходилось терпеть, хранить тепло.

Ночью разыгралась качка. Море бушевало, брызги летели на нас.

Все девушки страдали от качки, а мы с Надей – герои. Для нас качки не существовало. Утром я поднялась, правда, голова немного кружилась. Прошлась по палубе, вся палуба в макаронах.

К двум часам дня на второй день прибыли в Красноводск.

В Красноводске выгрузились. ОВС сразу же погрузили в вагоны и направили в Байрам-Али, назначение нам туда. Жили мы в морском вокзале на нарах. Мы 8 человек на верхотуре. Получали 400 гр хлеба, варили 1 раз в день манную кашу. В общем, все время мы получали «диету».

За пресной водой приходилось ходить 4 – 5 км. На наших нарах специально стоял бак с водой.

Нищих в коридоре вокзала и возле много. Бывало, помоешь котелки и выносишь выливать, так они очередью бежали со своими котелками, умоляя ему эту воду отдать пить. Как встаешь утром, смотришь: одного – двух выносят умерших с голода.

В Красноводске простояли мы 8 дней. Подали вагоны, погрузились, и 9-го декабря 42 г. прибыли в Ашхабад. До вечера нас повозили по всем путям, а к вечеру разгрузились.

Личные вещи и всех нас сразу направили на Подвойскую, где было отведено для нас общежитие.

Прожили несколько дней, ожидая, когда же будем развертываться. Но развертываться не пришлось.

Госпиталь наш законсервировали. Весь личный состав временно направить на временную работу по госпиталям. Списки подали в Наркомздрав.

Мы старались быть все вместе, а нас 11 человек (медсестер из эвакогоспиталя 34-45). Из Наркомздрава направили нас в эвакогоспиталь 1600 НКО.

Очень мы хотели, чтобы с нами была методист Александрова Аня, но ее оставили при Наркомздраве.

Эвакогоспиталь 1600 – ростовский госпиталь, формирован в Ростове. Приняли нас дружелюбно.

Нач.госпиталя военврач 2-го ранга т. Медалье предупредил, что госпиталь НКО, поэтому нужна дисциплина.

В ЭГ 32-05 выдали нам справки о том, что мы посланы на временную работу и при первой потребности нас отзовут. Нас оформили, установили заработную плату. Выдали нам карточки хлебные 800 гр в день.

Событие! 800 гр в день, да ведь теперь мы богаче. Затем продуктовые и промтоварные кароточки, прикрепили в столовую Военторга, питание, правда, не заказное.

Поработали мы: мыли, вытирали полки, окна, пол. Готовили отделения к приему раненых.

Кечеджи и Шульгу сразу же направили в 4-е отделение палатными сестрами. Андрющенко в 1-е отделение.

Жили в общежитии по ул. Свободы в Доме учителя. Это клуб. Жило нас там человек пятьдесят.

Бывало, вечером лежишь на кроватях под двумя теплыми одеялами, а на сцене кто-нибудь ссорится. Вот и представляешь, что сидишь в ложе и смотришь какую-нибудь драму.

Новый год 1943 встречали под одеялами, потому что в общежитии ужасный холод. На дворе гораздо теплее было, потому что на дворе хотя бы солнце греет, а в комнату к нам и солнце боялось заглядывать.

Аня - сверху левая

1944 г.

Немного прийдя в себя после памятной надолго нам Шепетовки в Ровно мы все высыпали из вагонов.

Надеюсь, Ровно тоже долго будем помнить. Хотя прибыли в Ровно в апреле месяце, но почти до конца мая раненых не принимали, т.к. фронт ушел вперед.

Здания приходилось нам убирать несколько раз. Помню, 27 апреля целый день мы лазили, белили, чистили, мыли 5-й корпус, к вечеру, как всегда в те дни, мы уже ждали «гостей», которые нам должны принести много подарков. Накануне Майские дни. В 30-м корпусе (это был корпус офицерского общежития) собрался хор кружек. Хотя и тревожные вечера последние дни, все же Май встречаем с самодеятельностью.

Было около 8 часов вечера, еще дома не стемнело. Девушки приготовившись к ночным событиям, сидели возле 51 корпуса. Я и Батюкова Вера стояли у ворот, болтали с чехами, соседи наши (они тогда помещались в 27-х белых бараках). Вдруг какой-то шум, треск. Не разобрав толком ничего, как-то машинально мы очутились все во рву рядом с дорогой. Я только тогда поняла, что бомбежка. Тогда сразу же кругом застучали зенитки, небо украшали трассирующие. Прошло 2 – 3 минуты, в стороне 30-го корпуса послышались стоны. Быстро оставив свое убежище, мы прибежали к месту бедствия. Одна бомба сброшена в 1 км от 30 корпуса. Почти все артисты ранены, в том числе врачи: Гроссман, Шварцберг, Леля Долмачева и др. Их пришлось сразу отправить в хирургический госпиталь к Левину. Само здание, пошло несколько трещин в стенах да остались окна без единого стекла.

Вторая угодила в 5-ти метрах от 5-го корпуса. Вот тут-то и беда. Со стен вместе с гвоздями портреты и шторы послетали, потолка посыпалась штукатурка, все смешалось. Но отделение еще хорошо, в основном все живы. Раненые скоро поправились. А 5-й корпус на второй день мы снова привели в порядок, только уже не с таким азартом, как в первый раз, потому что чувствовали, что еще не раз придется снова и снова проделывать тоже.

К 2-м часам 1 мая закончили мойку полов в последнем коридоре 6-го корпуса и с тревогой готовились встречать Май, а позже вечером гостей, непрошеных и нежеланных. Не то обедом, не то ужином можно назвать, но как угодно, а мы спешили встретить завидно Май 1944 года. Веселья было мало, но каждый старался держать себя весело. Майор Медалье пообещал нас свозить еще в Германию, наградить всех, а потом с победой вернуться в Ростов. После, как всегда, капитан Колесов грозил шутя девушкам не выходить замуж без его разрешения. Пошумели, стемнело. Все разошлись, где кому казалось более безопасно. Я, Лиза, Нина, Надя, Галя забрались под лестницу в 6-м корпусе, сейчас вот даже смешно, а тогда для нас это место казалось самое надежное в мире.

Но ночь 1 Мая прошла спокойно. Зато 5-го мая концерт в городе был на славу. Я как раз дежурила в РП. В половине двенадцатого ночи послышался гул моторов «Мессершмиттов». Сразу заволновались прожектора, застучали зенитки, затокали автоматические зенитки. Дежурили мы со ст.лейтенантом Гросман, забрались под лестницу и думали, что уже нас больше не будет существовать. Длилась вся музыка около трех часов. Я так уже упрекала немецких летчиков, что они все медлили. Все рядом и рядом взрывы. Ух, а как досадно, когда стоишь у порога смерти, и она приближается к тебе так медленно, точно дразнит жизнью.

Но вот уже половина третьего, на дворе светает, «Мессершмитты», сделав последний разворот, скрылись. Теперь мы оставили свое укрытие, вышли на улицу. Зенитки и прожетора еще продолжали шарить по небу. К нам тянулись подводы и машины с ранеными.

Непосредственно с фронта раненых не поступало, причину я уже указала. Через РП проходили по 10, по 20 человек в сутки из-за проходящих гостей или несчастный случай. Много поступало как гражданских, так и военных, раненые бендеровцами. А их развелось как саранчи. Бойцы из войск НКВД, которые целые их отряды окружили, рассказывали: когда спросили у бендеровца: «За что же борешься?», тот ответил без запинки: «Казав батько, що вид Москвы и до Берлина будет самостийна Украина». Дурной народ. Мечты, мечты, где ваша сладость?

Весь май месяц я работала при ВОН в зале, снимала отяжелевших с ВВСП и проходящих воинских эшелонов. Дежурили с Казаковой Полиной через сутки.

Летучки каждый день прибывали. Госпиталя забиты ранеными, по два, по три на койках лежали. Одновременно нашему госпиталю пришлось быть и СЭГом и КЭГом. Каждый день эвакуация и прием.

Фриц продолжал еще ночные прогулки, но редко.

Если в Киеве мы были КЭГом, то в Ровно и ЭГ, и КЭГом, и СЭГом. Мы шутя даже напевали песенку: «Или Эгом, или СЭГом, или КЭГом – все равно». Наш коллектив за годы войны сработался, сплотился в единую семью, так что преодолевали все трудности, справлялись с любой работой.

Среди раненых много было чехов, поляков.

Работа кипела. 5-й, 6-й, 51 корпуса, а позже и 27-е 2 барака были заполнены ранеными и больными. Перевязочные, операционные работали день и ночь.

Самое больное место у нас: продотдел и кухня. Тормозила немного работу кухня.

В приемнике не совсем всегда гладко, но, в основном, можно сказать, работа шла нормально. На регистрации сидела всегда Мария Возыка и девушки поочередно из отделений.

Из санпропускника больные поступали в сортировочное 1-ое отделение.медсестра Шапиро их потом сортировала по отделениям по виду ранения.

На рампе принимали летучку, разгружали, тут же маркировали и рассортировывали по профилю госпиталя.

День дежурили, а на ночь вместе с дежурными ЗКУ и этапной комендатурой выезжали или уходили на окраину города. Когда «буря» утихала, к трем часам утра возвращались и первым долгом собщали друг другу: «Моя хижина отделалсь стеклами и штукатуркой с потолка», ответ был таков: «А наша с трещиной в стене, но бодрствует».

Так в тревоге проходили дни за днями. Днем работа шла своим чередом, а к ночи город пустел. Народ уходил за город, а город замирал, ожидая своей участи. Зенитки и прожектора начеку.

27 мая, как всегда, к 10 часам мы уходили со станции. За вокзалом сразу же окраина города. Мы вошли во второй дом от края. Старик принес куль соломы, разостлал посреди комнаты. Мы расположились и ждали, пока все затихнет. Вдруг старик кричит со двора: «Выходите скорее, кругом фонари!» Я набросила шинель, схватив санитарную сумку, кинулась вслед за всеми. Хотя и ночь, но было так светло, если бы кто потерял иголку, можно было разыскать. Кто-то крикнул: «Отец, отпирай скорее клуню». Старик бросился было к двери, но в этот миг рядом где-то взорвалась бомба и его волной отбросило от двери. Мы притаились под сараем. Дальше стоять невозможно, от нас падала тень. С самолета могут увидеть и тогда...

Мы ползком добрались в сад. За клуней старик вырыл небольшое убежище. Туда и вскочили почти все. Сидеть было очень тесно, нечем дышать.

Я и Саша (дежурный комендатуры) решили ползти в рожь. Рожь была густая, но маленькая. Пролезли под колючей проволокой, проклиная старика, что он огородил ею свою усадьбу. Тут я порвала новые чулки, и мы ползли дальше. «Мессершмитты» или другие «Фокке-Вульфы», черт их разберет, летали так низко, что ясно среди ночи при свете оброненных ими же фонарей, вырисовывалась ясно проклятая черная свастика. Фонарей навешано было уйма, сразу по 8 вместе. Земля под нами дрожала. Мы продолжали ползти, затаившись только на время, когда черная свастика мелькала над нами. Казалось, что я схожу с ума. Берет мешал, положила его в карман шинели. Сумка без конца съезжала со спины. Так проползли мы километра два. Вдруг рядом, вернее, с той стороны, откуда мы ползли, застрекотали зенитки. «Мессершмитты», как коршуны за добычей, ринулись в сторону, где показали нос зенитки. Последние сразу же умолкли, и тогда посыпались в беспорядке бомбы вокруг да около нас. Нас присыпало землей, Сашу отбросило в сторону. Я, ничего не понимая, куда-то ползла. Слышу голос Саши: «Аня, ты живая?» – «Пока еще». Потом гул, шум, треск, пламя, взрывы, фонари еще и еще... Саша достал часы. Половина третьего. Ну, слава Аллаху, скоро конец.

На дворе дребезжал рассвет.

Мы возвращались. Кто бы посмотрел, на кого мы были похожи. Когда ползли, казалось, ползем медленно и все недалеко от хат. Но обратный путь далек, километра за три отползли. В стороне города горели дома, крик, плач.

Подходим к дому старичка. Во ржи паслась корова. В стороне стоял старик, опустив руки, как-то странно улыбаясь. Плакала его дочь. Ребята суетились, бегали вокруг. От дома, клуни и сарая осталось жалкое пепелище. Счастливцы – зашли бы в клуню, был бы нам каюк.

Вернулись к «хижинам», а иначе мы и не называли, потому что зданием назвать нельзя, кругом развалины, камни.

Вокзал был пуст, потому ни одна бомба сюда не была назначена. Я подождала четверть часа. Раненые не поступали. Оставив санитара в приемнике, я ушла в город. В городе с пожарной машиной ездила от дома к дому.

Перевязала человек пятнадцать гражданских, к девяти часам вернулась в приемник. В половине 11-го дня пришла меня сменять измученная Полина. Усталая, еле добралась до 27 корпуса в надежде, что приду, упаду и буду спать. Но и наше хозяйство бомбежка не миновала. Угодила бомба между общежитиями сестер и команды БВ.

Задняя часть стены отвалилась, стены потрескались. Хорошо, девушки уходили, а то бы не одна жертва была. На койке моей полно камней, глины. Девушки все переселяются в 51 корпус. Сняла одеяло, сбросила камни. Ноги не держат, чувствую – упаду. Я только чуточку полежу и тоже буду переносить вещи в 51 корпус. Не раздеваясь, в шинели, грязная, упала на койку.

Уже в 5 часов вечера Люба Профатилова пришла меня навестить и подняла. К вечеру я перебралась в 51 корпус.

В июне 44 г. одна за одной начали прибывать летучки и ВВСП. Меня перебросили на аэродром принимать раненых с самолетов.

Поступало в первые дни по 60 – 70 человек в день. Летало по 7 самолетов и каждый делал по несколько рейсов в день.

1-й Украинский пошел в наступление. Раненые поступали из-под Броды и других участков фронта. Освободили город Львов. Потом раненые поступали реже и реже и последний месяц я совсем почти бездельничала. Летал один самолет, принимала с ФЭпа в МЭп 18 почту и наоборот. Летал летчик ст.лейтенант Дубин.

12 июня ночью в городе бомбежка. И в это время прилетел «Дуглас» с ранеными партизанами. «Дуглас» привез 30 человек. Из госпиталя прибыли машины, в помощь мне приехали Женя Ступина и Красуля Валя. Быстро разгрузив «Дуглас», отправили раненых в госпиталь.

Партизаны, которые остались в тылу у немцев, передали много писем на Родину. Некоторые я читала.

Например, один молодой партизан из Винницы писал матери, просил о себе не беспокоиться, хотя может и считает его мать уже два года погибшим, но он жив и продолжает со своим отрядом громить фрицев в их же тылу. Обратного адреса нет, «если останусь жив, – пишет он, – то после войны встретимся».

В конце июля была последняя бомбежка. 1-й Украинский ушел далеко вперед. Фронт от нас далеко, и фрицы больше нас не тревожили и, наверное, тревожить город Ровно больше никогда не будут.

Каждый день разгружали летучки, погружали ВСП, и так длилось время. К нам приехали усилительные бригады с других городов, с летучек, сестер и врачей.

В августе 44 г. эпизод с майором Трощенко П.Г. с диагнозом: после травмы вытекли оба глаза. Доставлен с фронта самолетом.

В сентябре с аэродрома пост сняли, и все последнее время я дежурила в РП. Санрампа по-прежнему была загружена ранеными.

Жизнь нашего госпиталя шла своим чередом. В клубе демонстрировали по четыре сеанса в день кинокартины. В библиотеке всегда полно раненых. Книги, домино, журналы, шашки, шахматы были в их распоряжении.

В сентябре этого года меня приняли кандидатом в члены РКП(б) (1944 г.). Этот день для меня памятный на всю жизнь.

Партийная организация нашего госпиталя в первые годы с 1941 г. насчитывалась незначительно, но к концу 44 г. число кандидатов в члены партии все растет. Парторгом нашей парторганизации капитан Новиков. Комсорг Женя Ступина.

Фронтовые новости каждый день нас радовали.

Немцы уже были зажаты с востока силами наших войск и с запада силами наших союзников – Великобритании и Соединенных Штатов Америки.

6/VI-44 г. Второй фронт открыт. Германия между двух очагов.

Т. Сталин в своем первоймайском приказе № 70 сказал, что «блок фашистских государств: финляндских, румынских и болгарских союзников трещит, и эти страны не могут не видеть, что Германия проиграла войну. У них есть теперь только одна возможность избежать катастрофы: лишь разрыв с немцами и выход из войны. Народам этих стран придется своими силами освобождаться от немцев и чем скорее они поймут, в какой тупик их завела Германия, чем скорее перестанут поддерживать с ними связь, тем меньше понесут жертв и разрушений, тем скорее их поддержат другие страны.

Хабаровск

ул. Комсомольская, 58

Максимову Николаю Ивановичу – писатель –

Его роман «Поиски счастья»

Дорогие мои!

С Новым годом еще раз поздравляю Вас!

Здравствуйте. Андрюша, Дуся, Алик, Альбик, Аннушка, Оля, Тоня!

Семья у тебя, Андрюша, уже теперь больше, чем у твоего отца была. Помнишь, когда ты еще в 1937 г. хвастался папе «теперь я отец» ... Алексея Андреевича Дегтярева. А теперь уже два сына и три дочери. Это хорошо.

Очень хотелось бы повидать всех. О, как бы хотелось.

Недавно послала вам письмо, где вложила фотоснимок – коллектив нашего медицинского отделения, врачи и медсестры в военной форме, и второй фотоснимок – группа медсестер в халатах.

Сейчас высылаю себя. Я одна. Очень прошу, вышлите мне фото всей вашей семьи, включая Ольгу и Тоню.

По-прежнему в Польше работаем с ампутантами.

А сказать правду, надо, чертовски хочется побывать в Советском Союзе. Хотя условия здесь, я знаю, намного лучше. ... буржуа, спекулянты, где жизнь построена исключительно на торговле. Каждый старается перехитрить, обмануть друг друга.

Там ведь Родина. О ней мы все время мечтаем. Так хочется скорее побывать там.

Вот на одной из улиц г. Глейвин наш госпиталь. Живем, как автономная республика. Все, что творится вне наших ... для нас чуждо. Это чужой мир. В соседнем доме уже другие порядки, другое государство. Даже смешно. А у нас там везде все наше.

Эх, скорей бы на Родину.

Пока, дорогие.

Андрей, пиши, что знаешь за Валю.

Крепко целую вас.

С приветом, Нюся.

Аня сверху правая

В один из теплых дней августа 1944 г., как всегда в те дни, я ждала очередные самолеты С-2 и С-4 (горбатые, как мы их звали), которые доставляли нам раненых с фронта. Четыре санитара с носилками и я с санитарной сумкой первой помощи встречали раненых.

Самолеты приземлились, обдав нас черным столбом пыли.

Первым подрулил С-4 (санитарный – 4). Обычно этот самолет привозил сразу троих раненых – одного лежачего на носилках и двух сидячих, т.е. те, которые могли сидеть.

На этот раз С-4 доставил четырех человек сидячих. Троих в кабине с носилками и одного в кабине с летчиком. Санитары помогали вылазить из «горба», а я подошла к кабине летчика забрать карты передового района (карта передового района – это паспорт раненого, т.е. значит, что раненый взят на поле боя, где также указан профиль ранения, и указано тяжелый или легко раненый. Дезертиры и самострелы таких карт не имеют), и помочь четвертому раненому.

Летчик передал мне карты передового района, попросил побыстрее разгрузить самолет, одновременно указал молча на рядом сидящего раненого, тяжело вздохнул и покачал головой. Я поняла, что это и есть, наверное, самый тяжелый раненый из четверых, так как голова у него была забинтована и повязка покрывала почти все лицо, только рот и нос были свободны. И громко позвала санитаров, чтобы шли с носилками.

«Не надо носилок, сестричка, ноги у меня здоровы. Всем бы такие ноги, а вот глаза... Дайте руку, помогите сойти с самолета».

До палатки, где раненых ожидали койки-раскладушки, мы дошли вдвоем. По дороге я узнала, что он украинец, фамилия его Грищенко.

Усадив его поудобней возле столика, я убежала на помощь к санитарам, которые разгружали второй самолет С-2. Когда самолеты улетели, я начала просматривать карты передового района, чтобы помощь оказывать в первую очередь самым тяжелым, а затем всех накормить и уложить на раскладушки до приезда машин из госпиталей.

Меня позвал Грищенко: «Кажется, вас зовут Аней. Я хотел бы прилечь».

В ту же секунду я отыскала его карту передового района и в ужасе прочла диагноз: «...после травмы вытекли оба глаза». Невольно пробежала паспортную часть: майор, командир танковой N-армии, 1-й Украинский фронт.

Хотелось крикнуть: «Хороший вы мой, мужественный человек!» В таком состоянии он может ходить ногами, сидеть и ждать, пока к нему подойдут и спросят, что ему нужно!

Наверное, я подошла к нему с большой растерянностью и нежной лаской, назвала его по имени-отчеству, увела к себе в палатку, уложила на свою раскладушку и несколько раз спросила, удобно ли ему лежать. Затем вернулась в палатку, где меня ожидали другие раненые.

Там, конечно, уже все знали, какое ранение у Грищенко, и когда я вошла, меня встретило суровое молчание. Ни одного стона и жалоб на нестерпимую боль, которые было слышно при выгрузке из самолета.

Подбинтовала, у кого промокли повязки, некоторым дала порошки пантонола, распорядилась, чтобы санитары кормили и укладывали тех, кто еще сидел.

Машины должны были прибыть через час (т.к. они были заняты на разгрузке рампы у вокзала г. Ровно, где стояли эшелоны с ранеными, прибывшие с фронта).

Аэродром наш находился в пяти км от города Ровно, там же разещались наш СЭГ-600 и другие госпиталя.

Когда я вернулась к Грищенко, он лежал на спине и что-то выстукивал пальцами по столу.

Затем протянул руку и спросил:

– Это вы, сестричка?

– Да, я.

– Аня, где мои вещи.

– Лежат рядом с вами.

– Развяжите планшет и сосчитайте, все ли ордена, не растерялись ли в дороге.

Я вытащила какие-то бумаги, спросила, что за бумаги.

Он ответил: «Так, кое-какие записки».

Орденов оказалось семь, значит, все. Значки со знаками танка. Вслух перечислила все ордена и аккуратно сложила в планшет. Тут же вынула пачку фотографий и начала их рассматривать.

Вот снимок, где изображен танк, из люка видна голова танкиста-офицера в звании майора, строгий взгляд куда-то в сторону – сам Грищенко.

Другой снимок – легковая машина, у машины несколько танкистов, среди них смеющееся лицо Грищенко, он что-то рассказывает. А вот третий снимок: группа девушек в военной форме, все в пилотках. Среди них Грищенко, веселый, улыбается, без головного убора, каштановые волосы растрепал ветер. Рядом с ним девушка, кажется, блондинка.

Еще снимок, где Грищенко с девушкой-блондинкой стояли друг против друга и счастливые улыбались. Им, наверное, в тот миг было очень весело. На этом снимке я кажется разглядела...

Но ведь она, наверное, вас любит?

Любила – теперь не знаю.

А она знает, что случилось с вами?

Нет, да и зачем ей знать.

Павел Григорьевич, кто есть у вас из родных, и где они живут?

Есть мать-старушка, живет одна... если осталась жива после оккупации.

Скажите мне адреса Ани и вашей матери, я напишу им письма.

Нет, сестричка, я не скажу вам их адреса, и не надо им писать.

Я растерялась и замолчала, я поняла, что затронула самое больное место, но так уже вольно или невольно вышло при разборе планшета.

Молчал и Павел Григорьевич, затем продолжал:

– Ничего не надо им знать, пусть для них я погиб, пропал без вести. Так лучше будет.

Я убеждала его, что написать обязательно нужно и настаивала назвать адреса, обещала написать умело, осторожно.

Нет. Никому ничего не надо писать!

Хорошо. Договорились, только не падать духом. Павел Григорьевич, вы же сильный человек. А сейчас давайте я вас покормлю. Мы для вас приготовили вкусную глазунью.

Накормив Грищенко, я собралась было уходить к остальным раненым, которые находились в палатке рядом.

– Духом, говорите не падать? О, Анечка, я еще умею петь – хотите я Вам спою песенку «Анюта»?

И он запел: «Дул холодный порывистый ветер,

И во фляге застыла вода.

Эту встречу и тот дивный вечер

Не забыть нам нигде, никогда...»

Он пел сначала тихо, затем все громче и громче, слова почти выговаривал с таким глубоким чувством, а лицо еще яснее говорило о душевном страдании – мимика губ была страдальческая.

Он лежал и пел, только повязка на глазах чуть шевелилась.

Я сидела рядом, слушала, широко раскрыв глаза. С изумлением слушала, как может этот человек еще петь?!

Затем я не выдержала и громко заплакала. Я знала, что утешать такого человека бесполезно и ни к чему, да и нечем было утешать.

Окончив песню, Грищенко молчал, а я сидела рядом и плакала. Молча стояли и санитары у входа в палатку.

– Аня, зачем вы так?.. Нагнитесь ко мне и разрешите вас поцеловать.

Я нагнулась и первая поцеловала его повязку, где когда-то были глаза. Ощупью обеими руками Павел Григорьевич взял мою голову, поцеловал мои волосы, лицо, руки.

– Спасибо, милая, какая вы добрая и хорошая. Как бы я хотел видеть ваше лицо и ваши глаза.

Я повторила свою просьбу, чтобы он назвал мне адреса жены и матери.

Нет, Анечка, не надо... Хотя, впрочем, напишите Ане.

Что ей писать?

Как хотите, пишите, что есть.

После этого тяжелого разговора Павел Григорьевич надолго замолчал. Вскоре приехали санитарные машины. На уголках карт передового района я разметила номера госпиталей по профилю ранения, затем мы погрузили раненых в санитарные машины.

Грищенко я поехала сопровождать сама в госпиталь «череп – голова». По дороге в машине он шепотом сказал мне: «Вот Вы, сестричка, называете меня сильным человеком, а у меня из головы не выходит мысль, что бы такое сделать, чтобы уснуть и больше не проснуться».

Я дотронулась рукой до его плеча:

Павел Григорьевич, что вы такое говорите, и как только вы смеете так думать. Вас везде окружат заботой, вниманием, Вы же сами говорите, что Ваша Аня такая хорошая...

Забота, внимание, на долго ли хватит, на месяц, на год, а потом? А вся жизнь?

Он замолчал снова. Молчала и я. Что было можно сказать в утешение человеку, обреченному на тьму. Ему было 29 лет.

Так доехали мы к госпиталю. Начальником госпиталя «голова» была женщина, майор по званию, рыжая. Я передала карточку Грищенко и рассказала ей наш разговор в машине о нехороших мыслях Павла Григорьевича. Майор медслужбы заверила меня, что все будет хорошо, сказала, что возле Грищенко будут дежурить круглосуточно сандружинницы.

Я проводила Павла Григорьевича в палату, уложила в кровать, укрыла одеялом, поцеловала и пообещала каждый день навещать.

– Анечке Вашей я сейчас же напишу.

Мы распрощались и я уехала на аэродром, где уже снова ждала новая партия раненых.

Грищенко я действительно навещала каждый день. Он уже даже научился различать шорох и скрип шагов, и всегда угадывал, когда я появляюсь на пороге палаты.

Жене его я написала в тот же день. Написала коротко и правду скрыла. Писала так: «Милая Анна А. К нам в госпиталь поступил ваш муж Грищенко П.Г., ранен в голову, поверждены оба глаза. Состояние его тяжелое, моральное состояние тяжелейшее. Павел Григорьевич пал духом, хотя на самом деле и мужественный человек. В разговоре я поняла, что он очень любит Вас и только поэтому долго не говорил ваш адрес, он не хотел, чтобы я сообщала Вам о его ранениях. Так и сказал: «Зачем я теперь ей нужен. Пусть думает, что я убит или пропал без вести». Но я настояла, и он назвал Ваш адрес, причем, когда я спросила: «Что писать?», флегматичным голосом ответил: «Как хотите». Милая Аня, напишите ему хорошее, теплое письмо, пусть не думает, что он никому не нужен.

С приветом и уважением, ваша тёзка, Анна Дегтярёва».

Через 10 дней я получила толстый конверт от жены Грищенко. Писала она мне и Павлу Григорьевичу.

Письмо мне: «Дорогая Аня! Спасибо за ваше письмо. Я не знаю, как благодарить Вас за ваше внимание к Павлику. Я просто удивляюсь, как вы могли добиться, что он сказал Вам мой адрес. А ведь он упрям, мог и не сказать и тогда бы... Я бы ничего о нем не знала. Я бы потеряла его, а дороже него у меня нет никого. Аня, милая, я обещаю, я никогда не оставлю его. Анечка, я прошу Вас, прошу как друга – не отходите от него, хорошо смотрите за ним. Я доверяю Вам его.

И кормите, кормите, он ведь может все, что угодно придумать. Ведь он упрямый хохол.

Пусть не падает духом, пусть ждет, через несколько дней я приеду и мы никогда больше не расстанемся».

Аня писала и просила меня так, потому что из моего письма она, наверное, поняла, что Грищенко лежит в одной из палат нашего госпиталя, которую обслуживала я.

А вот письмо к Павлу Григорьевичу:

«Павлик, сокровище мое, да как ты смел сомневаться во мне. Как тебе не стыдно, почему не хотел подать о себе весточки. Что с тобой? А я, дура, голову ломаю, что могло случиться, и знаешь, я уже хотела писать в штаб армии, разыскивать тебя. Спасибо Ане, я так ей благодарна. Хороший мой, зачем ты так пал духом.

Выше голову, Пашка. Ты боишься, что, наверное, обезображен и я разлюблю тебя. Глупенький мой, я ведь тебя знаю хорошим и красивым и что бы с тобой не случилось сейчас, ты мне также дорог, я еще крепче тебя люблю.

Аня пишет, что повреждены оба глаза, и ты, наверное, испугался, что не увидишь света?

Павлик, любимый, не отчаивайся, ты только вспомни кинофильм «Доктор Калюжный». А сейчас, сейчас наша медицина шагнула далеко вперед.

Даже если и это случится, я буду возить тебя как дитя к самым знаменитым светилам медицины и неправда, ты будешь видеть.

Как я люблю тебя, дорогой!

Наберись терпения и жди, ну, от силы дней на десять, я приеду к тебе и мы больше никогда не расстанемся. Целую тебя, родной, береги себя для меня, и главное, не отчаивайся, ты будешь видеть! Мы вместе будем бороться за свет!»

Случилось так, что за день до получения этого письма я не смогла зайти к Павлу Григорьевичу. И когда я радостная, что утешу его письмом от жены, вбежала в госпиталь, мне ответили, что Грищенко вчера эвакуирован в тыл, куда неизвестно.

Когда на вокзале я справилась, куда направлены вчерашние два эшелона с ранеными, мне даже не хотели отвечать. Тогда я бездушному капитану (начальнику сан. рампы) дала прочитать письмо от Ани и настойчиво просила сказать, куда направлен Грищенко, т.к. письмо это от жены. Надо срочно отправить туда, куда попадет Грищенко.

Но капитан только руками развел:

Да, действительно, трагический случай, а все-таки трудно сказать, куда попадет Грищенко. Эшелон направлен в Киевский округ, но мало ли какие изменения будут в пути. А что он вам не напишет?

Да в том-то и дело, что он не напишет. Его надо разыскать и письмо это надо обязательно ему вручить!

Ну, и пишите на Киевский округ, а там его разыщут, вот и все, чем могу я вам помочь.

Я тут же, чуть не плача, побежала в госпиталь узнать, может, Павел Григорьевич поручил кому-нибудь мне что-нибудь передать. Но мне ответили, что передать он ничего не просил, но когда узнал, что его будут отправлять в тыл, то просил позвонить мне на аэродром. На аэродроме меня в то время не было, а к нам в госпиталь никто не догадался позвонить ( я в это время, кажется, получачла аптеку и продукты). И обидней всего еще то, что наш

травмы вытекли оба глаза, и что помочь ему уже ничем нельзя. Очень ее просила от себя не падать духом и разыскать Павла Григорьевича, поддержать его морально.

Просила, чтобы матери его пока ничего не писала. А мне, по возможности, просила писать.

Вскоре я получила от нее письмо, не так пространное, как раньше, а короткое, сбивчивое и сколько было в нем горечи.

Однако, она заверяла меня, что под землей найдет и никогда не оставит его.

Вот выдержка из ее письма:

«Анечка, милая, если бы ты знала, какой он был хороший. Только за то счастье, которое давал он мне в эти трудные годы, я никогда не расстанусь с ним. Он будет все видеть моими глазами».

Обещала заехать в Ровно и отсюда искать следы.

Но наш сортировочный эвакогоспиталь № 1600 п/п 81011 в октябре 1944 года свернулся и был передислоцирован за фронтом в Южную Силезию, гор. Жешув (Кохановский лес, где были расположены лагеря советских военнопленных в период оккупации Польши. В те времена этот город, а затем и гор. Глейвиц были предместьем Германии (ныне законная территория Польша).

Война еще продолжалась. Ане по старому адресу я писала, но письма ее вернулись обратно.

И так я потеряла двух замечательных людей.

1957 год.

Это было в первых числах мая 1945 г.

гор. Глейвиц, Польша, Южная Силезия

Всему миру уже было ясно, что гитлеровская Германия проиграла войну – капитулировала перед организованной силой советских войск. Но официальной сводки еще не было.

Всю ночь с 8-го на 9-е Мая 1945 года мы сидели у радиоприемника за тысячи километров от Родины, на территории нашего врага и ждали каждый шорох, каждый треск, который раздавался в эфире, с жаднстью ловили и ждали родные, дорогие, близкие звуки Москвы.

Если кто-нибудь шепотом заговаривал или о чем-нибудь спрашивал, а в этот момент слышался треск в эфире, на него обрушивались взглядами, знаками. Наступала тишина. Но ночь проходила, а мы сидели и ждали.

Затем оставили дежурного у радиоприемника и все разошлись спать.

И вдруг! Уже на рассвете мы с Ниной проснулись от гула свистящих пулеметных очередей, крика и шума, такого шума, что звенело в ушах. А громкое «ура!» заглушало весь аэродром. Еще стояла ночь, но в воздухе столько было ракет разных цветных. Видно было, как летчики, техники, бегали от самолета к самолету и какие-то люди в белом. Нина выбежала на балкон и в ужасе спросиал: «Неужели бомбежка?!» И тут же принялась спускать на окне и двери черные драпировочные шторы, а мне закричала: «Аня, гаси свет!» Но я стояла уже на балконе и плакала, еще ничего не понимая, но уже догадалась. Я вбежала в комнату, схватила Нину за руку: «Сумасшедшая, что ты делаешь?» – «Ведь Победа же, слышишь ты, Нина? Больше света! Открывай окна, двери, срывай максировку».

Без памяти, кое-как одевшись, мы выбежали на аэродром, где уже все гудело, гремело, звенело. Чьи-то руки нас подхватили и высоко подбросили в воздухе, затем нас целовали, мы кого-то целовали, плакали, смеялись, а в голове одна мысль: «Победа! Вот она наша долгожданная Победа!»

Со всех самолетов летели в воздух пулеметные очереди трассирующих пуль. В одну секунду ввысь взлетали сотни ракет.

К нам подбежал Миша Сапожников: «Чт стоите девушки без дела?», и сунул на ходу Нине в руки ракетный пистолет, а мне пачку ракет.

В счастливой радостной суматохе никто не заметил, как наступило утро. Тут только мы заметили, что многие были в нижнем белье.

Так после долгих томительных дней разрушительной кровавой войны, унесших столько жизней, затеянной Гитлером и его сворой, – мы встречали Победу на его же территории – территории врага. И, казалось, какая-то огромная тяжесть сброшена с плеч. Грудь дышала свободно.

В эти минуты весь мир ликовал победу.

гор. Глейвиц, Польша, Южная Силезия.

Аня - четвертая сверху

гор. Глейвиц, Польша, Южная Силезия.

В январе 1946 г. наш СЭГ 1600 (сортировочный эвакогоспиталь) п/п 81011 расформирован, а нас, медицинских работников, демобилизовывали. За годы войны коллектив нашего госпиталя сдружился, слился – и была как бы одна семья.

Как-то уже самопроизвольно был выработан порядок и дисциплина. При дислокациях мы все знали свое место, быстро сворачивали и разворачивали госпиталь на новом месте. Все друг о друге знали до каждой мелочи и душевном складе.

Поэтому, конечно, расставание для каждого из нас было тяжелым. Мы возвращались на Родину, в Советскую Россию! Только одна мысль о возвращении на Родину пробуждала в душе каждого еще не ясное воображение, какая там будет встреча... и с кем...

Ведь многих наших девушек родные места – села, города находились в оккупации немцев...

Многие уже переписывались и знали страшные вести о гибели отца, матери, сына, дочери. А многие еще ничего не знали, и за всю войну не была ими получена ни одна весточка. Такие ехали разыскивать своих.

Но главное, мы ехали на Родину.

Командование госпиталя тепло нас проводило и, конечно, нечего стыдиться таких слез, – мы все плакали.

Давали друг другу давно забытые адреса и обещали писать, где бы мы ни были.

Затем, получив новое обмундирование, подогнанное по форме, продукты на дорогу, мы выехали в гор. Креславль, где нас ожидали эшелоны для отправки в Советский Союз.

Генерал-лейтенант оккупационной зоны Германии, который провожал нас, демобилизованных (девушки, солдаты, офицеры), сказал нам на прощание: «Пусть вас сопровождает благополучие в пути на Родину. Работайте и там также честно и добросовестно, как послужили вы честно, геройски в трудный для Родины час – наши защитники. Вас Родина не забудет. То, что завоевано вами сейчас, никогда не сотрется в памяти поколений. Ваши геройские подвиги, которые вы совершали во имя Родины, нашего советского народа, никогда не забудутся в веках.

Многих и очень многих не досчитываемся сейчас в наших рядах, в такой радостный день для нас – с Победой возвращение на Родину. Память и слова о них золотыми буквами войдут в историю.

Теперь вам предстоит восстанавливать разрушенные города и села, промышленность и сельское хозяйство. Враг причинил нам много вреда».

Генерал прошелся по кругу, сомкнутому серыми шинелями, достал белоснежный платок, поднес к глазам, смахнул непрошеные слезы и закончил: «Ну, дорогие, в путь – домой с Победой!»

Многотысячная толпа стояла молча... и вдруг, как вырвавшееся эхо, словно по сговору дружно и радостно тысячью голосами прозвучало громкое, раскатистое, наше родное русское: «Ура! Ура! Ура!»

Мы покидали Германию победителями.

После прощальной речи генерала нас, всех демобилизованных, построили в строй и большими колоннами мы направились к вокзалу, куда должны были подтянуть эшелоны для отправки в Советский Союз.

В одном из вокзалов г. Бреславля разместилось много групп, в том числе и наша группа ( а все держались по группам, кучками, т.е. свои из своих частей). Наша группа заняла почти третью часть вокзала (причем нам, девушкам отвели самое почетное и выгодное место – в дальнем углу подальше от дверей).

Вокзал – каменная коробка, с когда-то красивой верандой, – был пуст. Большие окна до единого стекла были выбиты. Двери все не закрывались. Уже давно не было здесь хозяина и, конечно, вокзал, наверное, уже давно никем не отапливался. Зал был настужен, но здесь нам предстояло провести ночь и приходилось о себе заботиться.

Вскоре окна кое-как были заколочены. Все двери плотно прикрыты, а так как людей было много, то своим дыханием мы кое-как согревались. Но был январь месяц, и холод сделал свое. Пришлось подумать о кипятке. Вокруг вокзала начали было разводить костры, но нам запретили. Тогда из нашей группы девушки откуда-то привели женщину с кипятком. Это была полячка, торговка.

Появилась она с большим чайником, закутанным в ватную подушку, с кружкой и разными мешочками.

Свой приход она возвестила монотонной песней: «Папиросы, бабулки, гербате горончий». Мы, конечно, набросились на чай. В холодном помещении было приятно выпить кружку горячего чая, сразу становилось тепло и уютно.

Когда пани торговка заметила, что мы набросились на чай, она сразу же повысила цену на чай.

Кружка чая без сахара – 5 марок, а такая же кружка, но с сахаром – 10 марок. Никто не перечил ей. Настывшее тело нуждалось в тепле, а так как все оккупационные марки мы щедро оставили в военторге, приходилось тратить советские деньги. И расторопная пани с премилой улыбкой поила дорогих паненок, беря за несладкий чай 5 руб., а за подсоложенный 10 руб.

Чаепитие было в полном разгаре, когда вошли еще наши девчата. Тамара, возбужденная, с раскрасневшимся лицом от мороза, подбежала к торговке: «Ура! Девчонки, нам горячий чай. Пани, почем кружка?»

Та скороговоркой ответила: «Без сахара 5 марок, а с сахаром 10 марок» и, больше не обращая внимания на Тамару, продолжала выкрикивать: «Папиросы, бибулки, гербате горончий»

Тамара с возмущением обернулась к нам: «И вы, дуры, набросились на этот чай? Так она же спекулянтка».

Рывком Тамара открыла входную дверь и вне себя закричала: «Убирайся отсюда сию же секунду, обрадовалась, что люди немного продрогли, и скорее цену набавлять!»

Пани растерялась и быстро со всем своим скарбом убежала.

А Тамара вдогонку ей кричала: «Милости просим к нам в Советский Союз. На любой остановке и полустанке ошпарим кипятком тебя с ног до головы и совершенно бесплатно».

Прислал Борис Гулин