Я родилась 21 марта 1927-го года в городе Зеленодольске Татарской АССР. Родители мои были сначала колхозниками, когда мы жили в пригородном селе, затем стали рабочими. В семье я – девятый ребенок, а всего мама и папа воспитывали десять детей. Четыре моих старших брата погибли во время Великой Отечественной войны. Я окончила семь классов, и тут началась война. 22 июня 1941-го года находилась в пионерском лагере, после сообщения о нападении Германии его сразу же закрыли, и всех отправили к родителям. Прихожу домой, а там уже лежит повестка о моей мобилизации в Зеленодольское ремесленное училище № 2. Началась учеба, вскоре выдали нам форму – черную шинель и берет, каждый день ели в столовой щи с крапивой. Освоили за короткий срок две специальности – токаря и фрезеровщицы. Работала одновременно на двух станках по 10-12 часов в шестом цеху завода имени Алексея Максимовича Горького. И пока я вытачивала противотанковые гильзы на токарном станке, также делала шурупчики и гаечки на фрезерном станке, который работал рядом в автоматическом режиме. А потом, когда к нам в дом пришла четвертая похоронка на четвертого брата, я проснулась от душераздирающего крика матери. Свалилась спать после изматывающей смены. Вхожу в зал, мама по полу катается, рвет на себе волосы и кричит: «Гришенька! Гриша!» Это произошло в начале 1943-го года. Брат погиб на Ленинградском фронте. Такая ужасная боль и тоска сжала сердце, что и сейчас не могу спокойно говорить.
Тогда я с подружкой пошла в военкомат, и попросились забрать на фронт хоть кем угодно, но нам отказали, потому что мы правдиво сказали, сколько нам лет. И во второй, и в третий раз нам отказывали, но в последний визит военком говорит: «Фронту нужны медики». Я без отрыва от производства экстерном на «отлично» сдала курсы медсестер, и мне выдали повестку на фронт. Прибегаю радостная домой, и рассказываю маме: «Иду на фронт, через два часа должна быть в военкомате для отправки на передовую!» Она не придала значения моим словам, но когда я показала повестку, мать схватила меня за косы и потащила в военкомат, кричит там: «Вот, у меня четыре похоронки! Да куда же вы ее забираете, спросите эту дуру, сколько этой дуре лет!» А мне в то время было всего 16 лет. Но кто там будет спрашивать в военкомате, ведь уже все документы направлены на фронт.
Деваться некуда, мама благословила меня, и я поехала в составе на запад. Приехала на станцию Старый Оскол. Здесь шли страшные бои, меня прикрепили к полевому передвижному эвакогоспиталю № 2599. Наша задача заключалась в том, чтобы собирать по полю раненых, и тащить к себе в тыл. Там такие ребята необыкновенные воевали, когда я их тащила, мне было очень тяжело, тогда они руками и ногами упирались в землю и помогали мне передвигаться, чтобы легче было.
Потом с боями дошли до Харькова, повсюду продолжали сбор раненых. Но самым неприятным были моменты, когда мы хоронили убитых. Мы, девчонки, копали ямы, собирали документы и укладывали тела в братскую могилу, примерно по 150 человек в каждой, и наверху ставили звездочку. Дошли до Киева, где мне пришлось форсировать Днепр. Нас послали на один из плацдармов для эвакуации раненых. Это было страшно – с одной стороны бьет наша артиллерия, а с другой – немецкая. Вверху летают вражеские самолеты, а я на плотах раненых переправляю. На мне были кирзовые сапоги 40-го размера (размер моей ступни 37-й), меньше на складе не было, шинель, пилотка со звездочкой, и санитарная сумка за спиной. Плывем себе, и вдруг ударная волна от сброшенной бомбы накрыла наш плот, и он перевернулся. Я стала тонуть, шинель и сапоги тянут вниз, никакой возможности выбраться нет. Потом слышу, как кто-то из раненых кричит: «Держись, сестра!» Это был один из раненых, с перевязанной головой, у самого повязка вся в крови, а он толкает мне бревно, которое отломилось от плота. Мы, уцепившись за это бревно, поплыли к берегу. Плыли очень долго, вода ледяная, как-никак осень 1943-го года. И все-таки мы доплыли до берега, я раненого на берегу перевязала, воду из сапог вылили. Портянки отжала и снова накрутила на ноги, и вскоре опять на поле боя. Причем не заболела ведь, что интересно! Хотя вся одежда была мокрая и сохла прямо на мне. Затем участвовали в боях под Житомиром и Шепетовкой.
Впереди перед нами лежала панская Польша. Здесь начались жуткие бои, при освобождении городов немцы оказывали отчаянное сопротивление, мы раненых перевязывали прямо на улице. Начинаешь делать перевязку, а у солдата полная рана гноя и вшей, которых в каждой складке была уйма. И на мне вши ползали. Затем мы остановились в каком-то городке, и местный пан, землевладелец, выделил нам трехэтажное здание и прилегающую к нему конюшню под госпиталь. Мы сами постелили полы в здании, сделали операционную и перевязочную, на верхнем этаже лежал высший командный состав, но вскоре мест стало не хватать, и тогда санитары в конюшне поставили двухъярусные нары, на которые положили раненых, а мы сами в уголочке у голой земли в конюшне спали сидя. Но самые тяжелые моменты происходили в госпитале утром – ты как дежурная шла по палатам и проверяла, если раненый теплый, значит, живой, а следующий холодный, вытягиваешь его из кровати и бросаешь в братскую могилу.
Но долго такая служба на износ продолжаться не могла, поэтому вскоре начальник госпиталя распорядился всех медиков распределить по квартирам. «Иначе мы потеряем весь медицинский персонал», - заметил он на одном из совещаний. Пошли мы с одним капитаном к местным полякам, с нами два автоматчика. Заходим в один из домов, встречает женщина-полячка, и капитан ей объясняет, что я буду у нее ночевать. Та в ответ достает топор из-под кровати и показывает, что отрубит мне башку. Тогда капитан берет пистолет и в свою очередь жестами объясняет, мол, тогда тебя убью, после чего без разговоров приказывает солдатам взять койку из госпиталя и поставить ее в прихожей этого дома. Автоматчики притащили какую-то раскладушку и ушли. А койка-то голая, ни простыни, ни одеяла, поляка на меня волком смотрит. Тогда я одну полу шинели постелила, а второй укрылась, при этом под голову положила кулачки. Еле уснула, и тут ночью кто-то стучит в окошко. Думаю, ну все, это пришли меня убивать. Кричать бесполезно, никто здесь не поможет. Лежу, не шелохнувшись. Потом поняла, что кто-то меня очень внимательно разглядывает – почувствовала дыхание на себе. И тут провалилась в сон, ведь несколько дней не спала. Утром просыпаюсь, обрадовалась, ведь это значит, что живая. Побежала в часть. Прибежала, на мое место отправляют спать другую девочку со смены. Проходит часа два, прибегает эта медсестричка, вся грязная, зареванная. Начальник госпиталя спрашивает, в чем дело, почему она такая. Та объясняет, что хозяйка с каким-то парнем схватили ее за руки и за ноги и выбросили на улицу с крыльца. Ну что же делать, проходит дня два, и снова мне приказывают идти спать, туда же, где уже спала. Я отказываюсь, ведь и меня там точно также выбросят. Но это приказ! А приказ оспаривать нельзя, я заплакала и пошла. Подхожу к дому, хозяйка стоит на крылечке и улыбается. Думаю, чего это, другую-то они выбросили. Заходим в комнату, на кровати лежит какое-то одеяло и подушечка, полячка показывает, что я могу спать, а у другой девчонки они с братом нашли много вшей. Причем у меня самой столько вшей имелось, что коса казалась прямо-таки огромной от паразитов. Но когда меня разглядывали, что мои насекомые оказались такими умными и хитрыми, что они попрятались в волосах. Поэтому хозяева дома и не обнаружили у меня насекомых. Дальше я спокойно у этой полячки ночевала.
Однажды подходит ко мне один казанский татарин в госпитале и спрашивает: «Сестра, я слышал, что ты из Казани?» Отвечаю, что рядом живу. Тогда он заявляет: Если тебя кто обидит, ты мне только пальцем покажи – я разорву этого человека». Вот так казанские татары стояли за земляков! Но никто меня не обижал, все было хорошо.
В Польше я была принята в ряды комсомола, мне выдали членский билет, а потом меня ранило. Тащила нашего раненного солдата с поля боя. И он всю дорогу мне говорил: «Сестра, я у матери один-единственный! Только спаси меня, не дай умереть, ради Бога, спаси, сестра!» Отвечаю: «Я же тебя спасаю, тащу, чего ты!» Но он ничего не слушал, и все время повторял эти слова. И вдруг пуля его наповал убивает, а он на моих руках умирает с открытыми глазами. Это было так страшно, что ужас. Я от бессилия жутко кричала, потом опомнилась, ему глаза закрыла, и тут неподалеку разорвался немецкий снаряд, в результате получила осколочное ранение левой голени. Сапог разорвался, и кость торчала голая. Жутко, но все-таки дотащила тело и сдала похоронной команде. Себе же поверх сапога наложила повязку, и через несколько дней меня саму определили в госпиталь, потому что началось заражение крови. Полежала несколько дней, прибегает знакомая девочка и рассказывает, что наш передвижной полевой эвакогоспиталь уходит. Несмотря на рану, я вскочила. Как это так, а как же я?! Оказалось, что нашим уже дали состав, и они отъезжают в Германию. Тогда переулками прибегаю к начальнику госпиталя, говорю: «Вы что, хотели меня здесь оставить?» Тот смеется: «Тьфу ты, дурочка, за тобой лошадь отправили, а ты пешком прибежала!»
Поехали мы в Германию. Бои были страшные, немцы воевали очень здорово, они не сдавали ни улицу, ни дом, ни даже угол без боя. Доставалась тяжелым боем каждая победа. Сначала остановились в Лигнице, затем двинулись дальше, стояли у Бранденбургских ворот, когда наши войска штурмом взяли Берлин. И какие были ребята в нашей армии, все-таки в то время патриотизм и взаимовыручка был на высоте, каждый берег своих фронтовых товарищей. На польской и немецкой земле осталось море красных звездочек на братских могилах, в которые укладывали по 100-150 наших молодых ребят. И я хорошо помню, что каждый раз мы красили звездочку красной краской. Немцы воевать умели, но все равно Советский Солдат победил их.
9 мая 1945-го года узнали о капитуляции Германии, находясь в Берлине. Это было какое-то неописуемое зрелище. Там все люди даже не плакали – рыдали навзрыд. Кто плясал, кто танцевал, кто еще чего, это была какая-то всеобщая радость, потому что четко знали, что конец войне. Здесь же, в Берлине, мне вручили медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов».
- Чем обрабатывали раны?
- У нас все было, и бинты и вата в большом количестве, очень много хлорки, а сами раны в основном обрабатывали раствором риваноль. Знаете, вот условия в полевых госпиталях были очень тяжелые. Все раненые лежали вповалку на нарах, никакой санитарии.
- Смертность была большая в госпитале?
- Да, большая.
- Что было самым страшным на войне?
- Когда погибали ребята в госпитале.
- Как складывались взаимоотношения между медицинским персоналом?
- Ах, какая у нас была дружба. Перед выходом за ранеными на поле боя часто давали сто грамм фронтовых, махорку или табак. Но я не курила и не пила, отдавала все санитарам. Когда же приходила в полевую кухню, там с чаем каждому давали маленький кусочек сахара, ребята заворачивали его в газетку или листочек и тащили мне. Мы берегли друг друга. И хоть бы кто-нибудь за всю войну позволил себе сказать мне мерзкое или пошлое слово, или тронуть меня. Все время называли: «Сестричка! Сестричка!»
- Какое у вас было личное оружие?
- Никакого не имелось, только потом нам дали в Германии, пришли в палату и сказали взять пистолет на складе. Но я им ни разу не воспользовалась.
- Трофеи собирали?
- Когда мы стояли в Германии, то заняли трехэтажную школу, и начальник госпиталя как-то заметил: «Давайте-ка сходите в подвал близлежащего дома, возьмите там столовые приборы. Хоть раз поедим из тарелок, а то у нас постоянно котелки». Мы в подвал спустились, и здесь впервые в жизни я увидела закатки. В Советском Союзе в то время закаток не было. Кроме того, там стояло вино в деревянных кадках. Мы попробовали вино и закатки, ничего не было отравлено. А когда поднялись на верхний этаж, в одной из комнат стояла кровать, укрытая очень красивым голубым бархатным покрывалом. Один из солдат мне говорит: «Сестра, давай возьмем тебе это покрывало домой на память!» Но я тут же отказалась. Боже спаси, ничего не надо. Но его все-таки подняли с кровати, и увидели, что там лежит седой немец. Мы в страхе как рванули бегом, добежали до первого этажа, выпрыгнули из окна, а сверху на нас кто-то пианино сбросил. Сами понимаете, что старик один бы его не смог скинуть. Наши ребята в ответ дали очередь из автомата, еще кто-то прибежал на помощь, облазили весь этот дом, но в итоге так никого и ничего не нашли. Как видите, мы трофеи не собирали. Может быть, после нас кто-то и брал. Когда мы ехали по дорогам Польши и Германии, вдоль заборов валялись и подушки, и одеяла, и мешки какие-то. Кто-то это потом собирал. Я ничего не взяла и приехала домой в своих кирзовых сапогах 40-го размера, шинель на мне и вещмешок с собой. Ни одной тряпки не привезла. В целом, на передовой трофеев не брали.
- С особистом не сталкивались?
- Нет, не доводилось. Даже не знаю, был ли он у нас, лично меня никто не трогал.
- Как вас встречало мирное население в Польше и Германии?
- От Польши у меня осталось нехорошее впечатление. Когда мы пришли, поляки нас травили, как каких-то собак. Нам выдали злотые, польские монеты, а на местных рынках продавали очень аппетитные кукурузные лепешки, и домашнее вино. Если кто что-то покупал, человек обратно в часть приходит и вскоре умирает. Затем злотые у нас забрали. Когда мы пошли в костел, когда у полячки жили, зашли, мы же военные, в форме, и все поляки, находившиеся в костеле, кто-то им что-то шепнул, они как один как головы повернули и зашипели прямо как змеи. Мы рванули из костела и бежать. Так что впечатление о Польше у меня неприятное. В Германии же мирное население относилось к нам совершенно нормально. Когда мы уезжали, они даже нам вслед махали руками, как будто провожали. Мирные немцы не были виновны в развязывании войны.
Вскоре после окончания Великой Отечественной войны в войсках началась вспышка брюшного тифа. Пришлось побороться с эпидемией. И только через семь месяцев после Победы нам дали товарный вагон, как мы в него вошли, так все время сидя и ехали, по 25-30 человек в вагоне. Но все радовались, что ехали домой. Очень долго безостановочно состав шел, сначала по немецкой земле, потом по польской. В итоге доехали до Бреста, и там поезд остановился. Все-все вышли из вагона и целовали землю со словами: «Здравствуй, Родина! Здравствуй великий Советский Союз!» И каждый кричал: «Мама, я жив!» Вы представляете, какая это была радость?! Это о чем говорит? Что люди преодолели все трудности и добрались до Родины. Что еще надо человеку. Из Бреста мы уже поехали по домам. В Зеленодольск я приехала рано утром, и здесь должна была закончиться моя военная служба. Пошла в военкомат как военнообязанная, и тут военком вместо демобилизации направляет меня в спецгоспиталь для военнопленных немцев, расположенный в нашем городе. Пошла туда работать, но никому из знакомых не говорила, где я служу. Не хотелось отвечать на всякие вопросы. Мне в память врезался один случай. Один из немцев подходит ко мне и говорит: «Сестра, мы знаем, что ты была на фронте, воевала в Германии. Скажи, как там наша родина, сильно разбита?» Ну, у меня была в душе ненависть к немцам, но это же военнопленные, и я им ответила, что Германия разбита так же, как наш Советский Союз. Он только покивал головой и молча ушел.
| Интервью и лит.обработка: | Ю. Трифонов |
