Лысакова Галина Антоновна

Я родилась 25 февраля 1925 года в г. Симферополе. Моя бабушка по папиной линии была крестьянкой Черниговской губернии, которая в позапрошлом веке пришла в Крым на заработки, и ей попался здесь арендатор Чаклиди. Он бабушку в числе первых переселенцев пригласил на работу, они стали жить вместе, но он так и не женился на ней, хотя у нее остался сын, мой отец Лысаков Антон Константинович. Из-за того, что бабушка стала матерью-одиночкой, она ушла в Симферополь. Когда отец пошел в школу учиться, то проявил способности к учебе, поэтому его обучали за государственные деньги, а потом отправили в военное училище. В итоге он стал офицером царской армии. Как вы видите на фотографии, Антон Константинович был очень подтянутым человеком, сказалась военная закалка. В жизни отец являл собой пример очень серьезного и очень ответственного мужчины.

После революции многие царские офицеры были арестованы, а затем расстреляны. Мама моя жила в Симферополе, сейчас эта улица называется Субхи, и соседи знали, что ее муж был офицером, а его жена через час после папиного ареста станет вдовой. Но мама сумела упросить всех соседей подписать ее письмо в защиту Антона Константиновича. Но в тюрьме ей сказали:

- Подписать можно и тысячу писем, а вы приведите этих людей сюда.

Представляете, мама привела практически всех подписавшихся соседей. Отца освободили. Он, конечно, вступил в Советскую армию и остался офицером запаса на всю жизнь. Еще война не началась, как его каждый год забирали на переподготовку. В марте 1941 года он уже был в звании капитана. Последний раз мы с ним виделись в сентябре 1941 г. Он сумел передать из части, что такого-то числа будет в Симферополе на вокзале. И мама взяла нас, меня и младшую сестру, мы встретились с отцом и больше о нем ничего не знали, пока не вернулся мамин брат в 1944 году и не рассказал, что отец погиб в 1942 году под Ростовом.

Отец Лысаков Антон Константинович и мама Лысаковой Г.А.

Когда мы узнали, что отец погиб, то настрой был один. Понимаете, нас в школе учили прежде думать о Родине, а потом о себе. У меня не было брата, и поэтому я пошла в армию, продолжать дело отца.

До войны я окончила восемь классов. Училась во второй украинской школе г. Симферополя, не знаю, почему она так называлась, ведь все предметы преподавались на русском. Уроки были разные, но вот допризывной военной подготовки не было, кстати, в школе не было и своего спортивного зала, и мы ходили заниматься на нынешний велотрек. Правда, я не сильно расстраивалась, так как меня больше интересовала самодеятельность, я ходила во Дворец Пионеров на все кружки, особенно увлекалась танцами.

- Как была поставлена патриотическая работа в школе?

- Мне было 15 лет, и мы очень увлекались такими вещами, например, во время большой перемены, объявляют:

- Сегодня будет лекция об Островском.

И навивалось нам, что это настоящий патриот, защитник Родины. Надо было быть похожим на него, все сидят с открытыми ртами, а потом эта лекция долго не выходила из ума. Часто показывали различные патриотические фильмы. Мальчишки ходили в военные кружки, но я туда не записывалась. А про Германию знали то, что надо было обязательно учить в школе немецкий язык. Некоторые даже занимались дополнительно. Моя одноклассница Лида часто поправляла меня, как нужно правильно читать и произносить слова по-немецки. Когда немцы оккупировали Крым, то я почти свободно говорила на их языке. Жила я в той части Симферополя, где большинство оставшихся в оккупацию мужчин ушли в партизаны. Это теперь город такой широкий и длинный, а раньше на месте улиц 60 лет Октября и Залесская были голые поля. С одной стороны находился ипподром, на котором устраивались скачки, а с другой стороны шоссе располагалась конюшня. После войны этих лошадей сделали племенным остовом и отсюда увозили на разведение во все районы Крыма. Мы жили на краю Симферополя. Дом моих родителей был в одном квартале от улицы Севастопольской с пересечением по улице Козлова, а дальше была коротенькая улица по названием Русская, от нее было восемь домов, а дальше все пустое. Был трамвай № 2 в одном квартале от моего дома, он шел до угла ул. Проспект Победы. Забегая вперед, скажу, что именно с этого угла, когда я окончила институт, меня послали на работу в родную для меня школу поселка Крымроза по Феодосийскому шоссе.

- Какие фильмы вы смотрели в довоенное время?

- "Чапаев" смотрели, но я очень много читала, так что в кино ходить было некогда.

- Как вы узнали о начале войны, как для вас прошел день 22 июня 1941 года?

- Отец уже был в армии, рядом с нами жил мамин брат, которого тоже вскоре призвали, во дворе жили родственники, у которых также в армию забрали мужчин. А потом, как я уже говорила, оставшиеся мужчины ушли в партизаны.

Первое чувство, которое пришло после известия о начале войны - это ужас, потому что фильмы нагнетали тяжелую обстановку, ведь перед каждым художественным фильмом показывали киножурнал, в котором рассказывалось обо всем. Например, как начавшаяся в Европе война влияла на мирный народ, и многое другое. Так что мы знали об ужасах войны и боялись, но тогда нас это не касалось. Но с другой стороны, в голову продолжали лезть посторонние мысли, ведь стояло лето, мысли витали вокруг школы и многого другого.

- Когда началась война, вас отправляли на работы?

- Моя мама очень болела и поэтому я ходила копать рвы вместо нее. Нас собирали на определенном месте, выдавали какие-то инструменты и каждым день рано утром возили на рытье окопов вокруг Симферополя. Нас кормили, но как, уже не помню. Хотя я была щуплая, но выносливая, жилистая и маму очень жалела, поэтому и ездила на работу вместо нее. В Саблы, ныне это село Пионерское, мы шли пешком через Петровскую балку, где как-то на колхозном поле картошку копали с соседями, и каждому за работу давали какую-то часть картошки. Так люди старались себя обеспечить. Жили в ожидании трудностей. Перед самым приходом немцев произошло следующее: на улице Козлова, в доме № 45 располагалась швейная фабрика, это строение до сих пор стоит, но тогда в ней были устроены склады продовольствия. Об этом народу стало известно все на два-три дня раньше прихода немцев. Все пошли грабить этот склад, и я тоже туда лазила. Разбивали окна, выбивали двери, залазили в комнаты, подвалы и тащили продукты домой. Благодаря им многие выжили в оккупации.

- Видели отступающие через Симферополь советские войска?

- Это было ужасно. Наши войска отступали, немцы бомбили улицу Севастопольскую, причем бомбили от самого центра, а мой дом в одном квартале от взрывов располагался. Может, любопытство, может, что-то еще, не знаю, меня дернуло сбегать посмотреть, мать кричит:

- Куда тебя несет? Вон немцы!

Но мы с подружкой побежали посмотреть. Войска шли тесными рядами, а их без конца бомбили и люди были такие несчастные. Я видела, как одна бомба попала во двор, убила человека, и его кишки висели на стене, ужасное зрелище. Наших соседей через улицу убило целой семьей. Когда немцы зашли, можете представить себе, какой ужас поселился в тесных хатках по нашей улице. В каждом доме покойники, неизвестно, как их хоронить, в чем хоронить, такой переполох был.

Немцы пришли 4 ноября, но мы все равно выходили посмотреть. Первое, что врезалось в память: я шла от своего дома через улицу Краснознаменную, и на электрических столбах висело человек 20 повешенных, на груди на табличках написано было: "партизаны". Затем я увидела трех немцев, которые шли по середине ул. Козлова по брусчатке, они были действительно страшные. На головах каски, сверху формы накинуты короткие плащ-палатки, на груди бляхи, автоматы висели на животе и шли они в один ряд, цокали своими подкованными сапогами так, как будто пулемет стреляет, великий страх был. Потом привыкли к ним, но первое время было действительно страшно.

Школы в городе закрыли еще до прихода немцев. В девятом классе я училась всего неделю. Потому что мы приходили на занятия, и как только учителя начинали давать урок что-то разрушалось от бомбежки, ребята постарше, в том числе и я, шли убирать завалы, нужно было помогать при эвакуации. Практически, осенью 1941 г. уже никакой учебы не было. В оккупации особенно запомнился расстрел евреев, потому что я училась в таком классе, в котором были евреи, айсоры, армяне, крымские татары, греки. Опять же интересно, но не помню, чтобы среди учеников имелись украинцы. После прихода немцев мы с девочками-одноклассницами днем встречались и гуляли до 6 вечера. Это случилось в декабре, у меня была подруга Аня Ачкинази, и Лида Дербенева, они жили возле школы на улице Контарная, в доме № 15, сейчас это улица Чехова. Пошли мы с Лидой к Ане. Выяснилось, что ее семье было приказано собраться во дворе мединститута. Дома Анина мама пекла сдобное тесто, вытаскивала из шифоньера вещи, и на Аню примерила сначала демисезонное пальто, а сверху шубку. Неизвестно было, куда их повезут. Стояли сумки, в которых были уложены какие-то продукты. В тот же день родители Ачкинази закупили колбасу, нажарили мясо и небольшие коржи, крупы, потому что им сказали, мол, соберут в этом дворе, а потом отправят куда-то, в итоге они будут жить в лагерях. Мать ее плачет, отец мечется, ищет машину, чтобы подвезли. Люди собирали лучшие вещи, какие были, белье, одежду, ценности - все было людьми собрано, упаковано. Евреи отправились во двор мединститута, сколько они там сидели, я не знаю, мы уже туда ходить не могли, охранники никого не пускали.

А потом среди жителей поселился ужас. Знакомые с воплями бросались в объятия друг друга, потому что всех их вывезли, обобрали, раздели и расстреляли в противотанковом рву, причем как маленьких, так и больших. Рядом со мной жила семья Котолуповых. Один из сыновей женился на еврейке, кто тогда обращал на это внимание, еврейка, армянка, татарка или русская. Родилась девочка Тамара, тогда же, кто не пришел добровольно, за теми приходили полицейские, выискивали, кто не явился, и забирали в тюрьму. И вот они забрали, прежде всего, жену, девочку успели спрятать. А моя тетя жила на Макуриной горке, мы эту девочку вечером отвезли туда, и она несколько дней была у тети, а потом переправили ее в какую-то деревню. Этого ребенка спасли, девочка выросла, мы с ней встречались десять лет назад.

Вообще только тогда я окончательно поняла, что такое оккупация, а затем в сердце поселился страх из-за того, чем занимались мои соседи в этом дворе и мои родственники. Приходили мужчины из леса среди ночи, навещали своих детей и жен, а утром уходили. Мимо постов как-то партизаны пробирались, и мы все знали, но держали язык за зубами, потому что если кто-то узнавал и доносил в полицию, то и семью, и родственников, всех убивали. Но партизанское движение как жило с самого первого дня оккупации, так и до самого последнего дня продолжалось, несмотря на все репрессии.

Когда расправились с евреями, стали подбираться ко всем остальным, кто остался, начали собирать молодежь и отправлять ее в Германию. Артистка нашего драматического театра по фамилии Перегонец создала студию, туда принимали молодых девчонок и мальчишек, я также попала в нее. В этой студии работал художником Барышев, он был руководителем подпольщиков, организация которых размещалась в самом театре, еще в нее входил артист Тапкевич, он со своей женой тоже работал в подполье. Ну что же мы, молодежь, могли передать из продуктов партизанам, если у нас у самих почти ничего не было?! На улице Чехова жили наши родственники, их выгнали из квартиры и все пришли к нам. У мамы домик маленький был всего на две комнаты, мы в одну перешли, а им отдали другую. Мама брала котомку с вещами, что поприличней были, какое-то белье и ходила по деревням, меняла все на картошку или кукурузу. Больше всего стремились на кукурузу обменять, а уж если удавалось достать пшеницу, то это был пир, кукуруза, конечно, погрубее, ее перемалывали на мясорубке и варили мамалыгу. А вот многие вещи мы передавали партизанам. К примеру, я вязала носки, передавали их в лес через жену Тапкевича, которая потом познакомила меня с молодой, бойкой девицей Надей. Как-то она вызвала в сторонку и сказала:

- Вот, Галя поможешь Наде. Репетиция закончится в два часа, Надя тебя будет встречать, ты делай, что она говорит.

Как у членов кружка, у нас имелись аусвайсы, вечером мы должны были идти на спектакль, а ночью особенно страшно передвигаться по улице, идут немцы навстречу тебе, вот ты был, и вот тебя не стало. Лютовали страшно, без документов забирали сразу же в тюрьму. Но в аусвайсе написано, что ты возвращаешься из театра, так что я посты проходила, а Надя меня водила. До сегодняшнего дня не знаю, какая у нее фамилия была, но я с ней по городу бегала. Подходим к какой-либо хатке, или дому, она мне говорит:

- Подожди меня здесь.

- Хорошо, я тебя жду.

Какие-то свои дела делала, моя задача заключалась в том, чтобы вывести ее на место мимо патрулей. Думаю, меня выбрали потому, что если меня о чем-то спрашивали, то я могла по-немецки ответить, так как немного знала язык. Этот аусвайс, по сути, и был моим участием в подполье, конечно, мы должны были молчать, ведь вокруг оказалось очень много предателей, перешедших на службу к немцам. Самое обидное, что с теми же татарами мы прожили тут всю жизнь рядом. Мама работала портнихой и все крымские татары, когда организовывали свадьбы, платья приходили заказывать у нее, причем жених или отец приводил невесту и говорил:

- Вот материал, покажите, какое вы сошьете платье.

Все обмеряли. Кто-то из мужчин приведет на примерку, кто-то придет за готовым и расплатится. У женщин-татарок никогда денег не было, все делали мужчины. И один из наших же клиентов ждал, чтобы вышел ребенок! Мы прекрасно знали, что он стремился сдать на расстрел девочку Тамару. Но далеко не все такими были. Я поражаюсь, но ни одна свадьба не проводилась, чтобы моих родителей не пригласили как почетных гостей, и всегда был накрыт стол, всегда была музыка, но у них никогда ни одно окно на улицу не выходило, окна только во двор и ворота всегда были закрыты. И когда все были хорошо навеселившимися, начинались непонятные вещи. Родители приходят, я спрашиваю:

- Чего вы так рано?

Мама говорит:

- Спи, тебя это не касается.

С началом оккупации над молодежью были поставлены специальные коменданты, имевшие списки девчонок и мальчишек, в которых был указан рост, возраст и многое другое. Они приходили в определенный район и отправляли молодежь на медкомиссию. Больных не брали, потом говорили, что с собой брать и в каком часу, куда приходить. Мою подругу Наталью Максимову забрали зимой в 1941 году. Она иногда присылала какие-то вести о себе, жила у немецких хозяев, бауэров, работала по хозяйству, ухаживала за скотиной. Прожила подруга у них до конца войны. Вернулась, когда война кончилась, в конце 1945 года.

Я ходила в театр утром и вечером, мы были студийцы, приходилось днем искать приработки. В симфоническом оркестре у нас на скрипке играл мой учитель химии Пантелеевич, он тоже был безработным. Во время оккупации театр работал постоянно, и никогда не бывало, чтобы зал оставался пустой, несмотря на то, что молодежь боялась, мол, захватят и отправят в Германию, все равно очень много молодых людей приходило. Иногда театр бывал закрыт для цивильных, а спектакли ставили только для немцев. Привозили с фронта или из других частей, так что зал был полностью набит немцами. Они заранее давали заявки и для них были подобраны специальные программы. Чаще всего для них показывали концерты, либо оперетты европейских авторов и они с удовольствием слушали. Цветы дарили нашей фольксдойче Ванде Воллерт, насчет остальных не помню. Был в театре назначенный вермахтом надзиратель Маурах, он постоянно присутствовал и на репетициях, и на спектаклях, под его руководством осуществлялись специальные программы для немецких военных.

Когда Симферополь освободили, я пошла в армию.

- Как произошло освобождение Симферополя?

- Было сильнейшее ликование на улицах. Последние немцы еще ночью убежали. Мы узнали об освобождении, когда пришел мамин брат, среди ночи с 12 на 13 апреля, была радость, но и плохая весть тоже пришла, ведь мы узнали, что отец погиб. Позже 14 апреля состоялось прощание с артистами крымского театра, нашими подпольщиками, которых немцы расстреляли буквально за несколько дней до освобождения. Мы стояли у гроба Перегонец. На следующий день, во время репетиции, нас вдруг попросили прийти на встречу со старшим лейтенантом Замуреенко Борисом Васильевичем, он сразу подошел к нам и сказал:

- Можно с вами, молодые люди, побеседовать?

- Конечно.

Мы собрались в зале, было около 40 человек. Это все, кто остался в Симферополе. Когда немцы оставили Кавказ, то из студийцев, несмотря на то, что на нас распространялась броня, в Германию такую молодежь не посылали, то стали понемногу, якобы добровольно отбирать студийцев, для отправки на работы. Соберется отсюда труппа, и в нее возьмут молодых, рассказывают, какие будут созданы условия, на которых они смогут жить и работать в Германии. Мало было таких, кто соглашался, но все-таки имелись. Из наших по доброй воле уехала та самая Ванда Воллерт, из фольксдойче.

Замуреенко был очень симпатичный, простой в обращении человек, говорил:

- Вы молодые ребята, вот вам исполнилось 17 лет, завтра начнется мобилизация. Призыв начнется как раз с 17 лет. Я предлагаю хорошую службу. Мы приписываем вас к частям 279-й стрелковой дивизии, к какому-либо из полков: 1001-му, 1003-му или 1005-му. Вы будете или в этих полках, или в 285-м отдельном медико-санитарном батальоне. При этом будете служить в армии, но я командир взвода самодеятельности при дивизии. Я хочу выбрать таких ребят, которых я могу вызвать во время перехода, отдыха, перед наступлением. Мы смогли бы за 3-4 дня составлять с вами новую программу для того, чтобы вот в такой момент затишья между боями проводить с личным составом агитационную работу, ездить по полкам и давать концерты. А у меня, считайте, под рукой свой оркестр, у нас во взводе есть свой поэт (такой талантливый человек был, сегодня, например, взяли населенный пункт, а у него уже стихотворение готово на эту тему).

В итоге согласилось 6 человек, нас оформили через симферопольский военкомат, правда, документы выдали позже. Сказали куда прийти, взять свои вещи, и повезли на станцию Сюрень. Там мы жили в одной большой палатке. Меня определили на работу в 285-м отдельном медсанбате. Была одна большая палатка, но раненых пока не было. Они стали поступать через 2-3 дня. А через две недели нас выстроили, и мы приняли присягу. Нам сказали:

- Ваши списки есть, но нет книжечек красноармейских, а когда мы их получим, то сразу выдадим их вам.

В первые дни оказалось страшно, начались операции. Я работала в большой операционной палатке, подчинялась врачу Фельдману, она стала моим настоящим кумиром, настолько это бала опытный врач-хирург. Строгая, но в то же время человечная, сердечная. Я самого первого дня, как с ней познакомилась, решила для себя, что после войны пойду в мединститут и стану врачом. Мне поручали тяжелую работу, и врач говорила:

- Галя стой возле меня, идет операция. Вот этот тазик держи.

Ну что же, я держу. Совершенно не было никаких обезболивающих средств. Наливают раненному парню полстакана спирта и говорят:

- Пей!

И на моих глазах отпиливается рука и мне в тазик бросается. А я стою, Фельдман одергивает:

- Ну, неси, что там стоишь? Выноси!

Кое-как вынесла из палатки, а палатки длинные, в конце коридор палаточный, там угол, я за этот угол, и началась у меня рвота. Сижу над этим тазиком, рву. Слышу, кричат:

- Санитарка, санитарка!

Вторая санитарка прибежала, спрашивает:

- Чего ты тут сидишь?

А я не могу встать, она забирает тазик, несет туда, подходит врач:

- Ты что?

А я не могу ни встать, ни сесть ничего, плохо. Так пару раз было, а потом Фельдман говорит:

- Ты как, грамотная?

- Да.

- Садись в углу, привыкай, а пока будешь вести дела.

Месяц я сидела за столом, она мне диктовала, а я записывала истории болезни. Потом понемногу отошла, привыкла и уже могла стоять возле операционного стола. Она меня учила, сначала делать простые грубые перевязки. Уже была зима, в этой палате оставаться мы не могли, так как блок операционный. Могли переночевать только там, где лежали послеоперационные раненые. Мы по очереди дежурили, где-то там и оставались на посту, чтобы выспаться. Под Севастополем раненных было страшно много, но почему-то с затяжными, тяжелыми ранениями все-таки меньше, чем обычно. Это я уже поняла, когда смогла сравнить Прибалтику и Город-Герой.

Когда Крым окончательно освободили, то все войска начали передислоцировать, и нас отправили в Прибалтику. Из Симферополя повезли в теплушках, ехали до Гомеля. В Белоруссии продолжались бои, 279-ю дивизию высадили, и дальше мы участвовали в наступлении краем, активного участия в боях под Гомелем не было. Должны были двигаться на Прибалтику, здесь я впервые почувствовала, что такое трудность пешего перехода. Мы к этому не привычны, в первый же день ноги оказались растертыми, мешок за спиной тяжеленный, почва зыбкая, или песок, или проселочная дорога после дождя, спали как собаки, некогда было землянки рыть. Если по пути находились овраги, то, конечно, в этих ямках спали без какой-либо крышей. Время этого перехода очень тяжело далось, где-то случались бои, стычки, но пока госпиталь не разворачивался, мы оказались предоставлены сами себе. Сколько смог выдержать, столько смог, столько дошел. А когда мы уже добрались до Прибалтики, то развернулись в стационарный медсанбат, но выяснилось, что это еще тяжелее из-за постоянной бомбежки. Дивизионный поэт, о котором я уже упоминала, также был приписан к нам. Он очень боялся бомбежки, причем как машина выкапывал глубокую яму для себя, рюкзаком накрывался и так спасался. Бомбили нас крупными бомбами, как-то прямо на операции убило одного врача, а меня контузило, и я вынуждена была лежать в нашем же медсанбате. Когда мы выкопали себе землянку, то в ней оказалось невозможно жить, как и в большой палатке, развернутой для раненых. Посередине мы поставили две печки, которые топились круглые сутки, срезали ветки и устилали дорожки и проходы. А получалось так: вечером, к примеру, положили раненного, сам ложишься поспать на ветки, а утром проваливаешься в землю, такая была почва. Также в землянках стояла вода, мы все время ходили мокрыми. Через какое-то время на меня напала кожная болячка, руки, тело, лицо покрылось сыпью, которую ничем нельзя было лечить. Начали мазать воспаление красным стрептоцидом. Давали белье белое и мужчинам, и женщинам, сшитое из бумазеи. Врач предупреждал:

- Не обращай внимания на красные полосы, это не кровь, просто наш стрептоцид проходит через тебя и выходит из тебя.

Хочу добавить: в первый раз, когда нас обмундировали, меньше чем 41-й размер сапог не оказалось, а у меня был 34-35-й, так что переход потому мне так трудно и дался. Точно также и гимнастерку с брюками выдали только зимой, а к лету 1945 г., когда мы давали по нескольку концертов, тогда нам сшили костюмы, юбки, гимнастерки, сапожки брезентовые. А до того дали шинель и пояс, которым я могла два раза обернуться.

- Как мылись? Стирались?

- Бани были. Если имелась возможность, то один раз в десять дней устраивали баню, и тогда меняли белье, привозили другое, а старое забирали. Если не удавалось организовать, то купайтесь, как хотите. Я любила купаться, за что меня прозвали "самая сумасшедшая" санитарка. Остановились как-то, река течет и, конечно, я полезла купаться. Мне кричат:

- Да ты что, чокнутая? Все же заминировано. Куда тебя понесло?

А я не могла без воды, так купаться любила. А одна моя подружка, когда уезжала, отец ей сказал:

- Валечка, как же ты будешь мыться на фронте? Вот тебе кувшин и таз.

И она с собой таскала этот кувшин и таз в здоровом рюкзаке. Потом она, конечно, бросила это все, и проезжавшая в это время машина раздавила ее воспоминания о доме. В таких условиях мы жили. Но когда бывали пересмены, то нас собирали, помню, в первый раз на концерте мы очень хорошо праздновали какую-то годовщину, и в 1003-м полку был организован праздник. Оркестр наш играл, песни пели, танцы. Я танцевала и пела. Были и среди простых солдат те, кто танцевал и пел, конечно, отводили люди душу, потому что мрак и смерть преследовали на фронте каждую минуту.

Не забуду момент, когда поймали двух дезертиров. Был публичный суд и расстрел, на лесной поляне, они сами себе выкопали могилы, тут же был прокурор, судья, зачитали приказ и расстреляли.

Когда мы были в Прибалтике, то в Либаве я увидела Балтийское море, была уже весна. Море, я родилась в Крыму и не могла не искупаться в море. Хотя погода стояла прохладная. Мне опять же кричали:

- Куда ты лезешь?

- Нет. Я пойду, выкупаюсь.

Разделась, пляж как в Евпатории, широкая полоса, песочек, чисто, бело, море спокойное. Не знаю, сколько там было градусов, может десять, но я все равно хотела окунуться. Иду, иду уже по пояс, море мелкое, даже присесть нельзя. Потом еле вылезла, не знала чем вытереться, чтобы душу согреть.

Спектакль, 1944 г.

Но это происходило под конец войны, а пока в летом 1944 г. под Митавой начались очень тяжелые бои, прибалты зубами держали свою землю, создали сильные укрепления. Раненых и погибших было очень много, мы всю ночь не выходили из палаток, врачи постоянно оперировали, спасая людей. Причем первый раз город взяли быстро, солдаты же, которые не были ранены в бою, кинулись вытаскивать из подвалов, что было, а там имелись и колбасы, и сало, и консервы, и водка. Так понапивались, что проспали все, а утром, откуда только этих фашистов набралось, неизвестно, но они поубивали в два раза больше народу, чем во время взятия города. После этого был зачитан приказ: "Всех, кого можно снять со своего поста, поставить под ружье и отбить контратаку противника". С такими боями тяжелыми брали эту Митаву. Всех медсестер и санитарок забирали, одну оставляли, а трех забирали из палатки. И санитары, и даже врачи - все были брошены на то, чтобы возвратить потерянные позиции. Я была с автоматом ППШ, что делала, не знаю, хотя из пистолета лучше некоторых солдат стреляла. День на передовой - сумасшедший день, это бой, это раненые, это работа. Стреляла ли я? Даже не помню, была бомбежка, причем мы попали под ящичные бомбы, ящик в воздухе раскрывался, и оттуда много маленьких бомб падали на землю, такое оружие специально предназначалось для поражения живой силы. Человека пронзали осколки, приходилось раненым выворачивать раны, чтобы достать эти осколки, и обычно начиналось гниение от поражения мягких тканей. В медсанбате я насмотрелась на солдат, у которых спины были исполосованы этими разрезами. Тогда за бои я получила первую мою награду: вручили медаль "За боевые заслуги".

Спектакль 9 января 1945 г., Грамздас, Латвия

Затем опять все та же работа в госпитале, в итоге мы вышли к Балтийскому морю. К марту 1945 г. немцы уже притихли, оказались в окружении, и таких страшных боев не было. Весь воздух был насыщен тем, что война вот-вот закончится. Настроение у всех бодрое, все испытывали уверенность, что остались считанные дни до конца. Нас всю войну давили борщом, причем из фиолетовой капусты, если был суп с макаронами, это настоящий праздник. Больше всего я любила белый хлеб, а тут даже в помине не было такого. На первое борщ, а на второе каша. С одной стороны озера располагался наш медсанбат, а с другой часть, в которой имелась кухня. Давали лошадь с бударкой, на которую ставили два бидона, в которые насыпали каши и борща, после чего дежурный ехал вокруг озера, и приезжал к нам. В каком-то кульке у него лежали сахар, хлеб, папиросы, хотя чаще была махорка. Мы меняли табак на сладкое:

- Галя, махнем?

- Махнем.

Он мне сахар, а я ему махорку. Там же и печенья хотелось, и конфет. К чему я рассказываю: так ждали конца войны, что даже на питание перестали обращать внимание!

9 января 1945 г. Латвия, Лысакова Г.А. стоит слева

- Как вы узнали о Победе?

- Мы проснулись 9 мая 1945 г., поднялся крик:

- Все, война кончилась!

Откуда у солдат была водка, не знаю, но все ходили пьяные.

Конечно, до того тоже спирт появлялся, иногда приносили нам тушенку в банках, или немецкий хлеб, говорили, что это трофеи. Ну, наверно же и водка была припрятана, но на День Победы давали уже не по сто грамм, а по бутылке. Кричали, стреляли, письма по десять штук писали, думали, раз война кончилась, то мы через два дня будем дома. И, понятное дело, тут же началась подготовка к праздничному концерту. Решали, праздник был назначен в Либаве. Выбрали несколько номеров на большой праздник, всем дали на неделю отпуск, сказали искать себе квартиру и приходить в какой-то дворец на репетицию, а потом в указанный день прийти на концерт в праздничной форме. Мы пришли, праздник прошел очень хорошо, столы так были накрыты, что просто ломились, там все начальники сидели, а мы концерт давали. Там находился Крейзер, и он пригласил меня на танец. А на следующий день нам сказали:

- Какая демобилизация? Будет война с Японией. Собирайтесь.

Привезли в Ригу, оттуда отправили через Свердловск на Японию. Доехали до г. Елань, там еще с царского времени располагались еланские лагеря, здесь нас выгрузили, должны были переформировывать, но мы там застряли. Потому что 3 сентября 1945 г., когда закончилась война с Японией, то наши части только должны были быть расформированы, и даже не начали формирование новых подразделений. Те, кто оказался здесь, должны были демобилизоваться, в первую очередь женщин. 15 сентября 1945 г. я демобилизовалась.

- Какие ранения были наиболее характерны для вашего медсанбата, осколочные или пулевые?

- Осколочные. Самыми опасными являлись осколочные ранения, ведь для того, чтобы достать осколок, их надо было полосовать. Также очень много было ампутаций, потому что условия не позволяли нам производить длительное лечение. Очень редко, когда раненных отправляли в госпиталь.

- Чем Вы обрабатывали раны?

- Марганцем и красным стрептоцидом, а как обезболивающее мы использовали спирт. Раненых поступало больше молодых, пожилые, мне кажется, все-таки осторожней.

- Какие-то средства против вшей использовались?

- Обычно раз в 10 дней устраивали баню, и ни время года, ни погода не влияли на распорядок. Воду кипятили в больших бочках. Мыло выдавали, а тряпки и щетки - свои. Была машина, которая прожаривала белье, а нам выдавали чистое, но вши все равно в палатах оставались. Их просто так не вытравишь.

- Считалось, что если в ране завелись черви, то это не так уж и плохо, потому что они выедали гной. Как вы поступали в этом случае?

- У нас таких практически не было, потому что при тяжелых ранениях конечностей мы их сразу ампутировали. Конечно, по возможности солдат с такими ранениями увозили, но это происходило очень редко.

- Сколько раз в день кормили?

- Три раза в день. Если операции были, то про еду не думали, работали пока не падали. Времени катастрофически не хватало. Бывало, что кого-то доставили, а времени не хватает, другие раненные есть, водителю кричат:

- Куда вы, везите в другое место!

Но кто же будет возвращаться?! А он на глазах умирает, хотя его можно спасти. Все-таки тыловики в этом плане не думали, прямо открывают кузов и на пол бросают ребят. Хотя я никогда не спрашивала, сколько у нас в штате человек, но мне кажется, все-таки не совсем достаточно.

- Немецкие раненые поступали?

- Я не видела, чтобы к нам поступали немецкие солдаты, их старались не везти сюда.

- Как осуществлялась охрана госпиталя?

- Имелись специальные постовые, но мы к ним никак не относились.

- Как лечили ожоги?

- Такие ранения я даже и не помню.

- Каковы были причины смертности в санбате?

- Разные, но чаще всего умирали молодые ребята последних призывов, они были очень худые, замученные, нездоровые. В них было мало жизненных сил бороться с болезнью. Мужчины солидного возраста, наверное, по жизни набирались запасов сил, а эти в силу возраста, легкомыслия, неосторожности нарывались на пулю или осколок, поэтому у них не хватало своих физических сил, чтобы бороться с ранением. Также еда играла немаловажную роль. Хотя, надо сказать, что в концлагерях на 100 граммах хлеба в сутки выживали. Наверное, огромное значение имеет моральная стойкость, а солдаты, особенно молодые, все-таки легковерные, думали, что это игрушки.

- Приходилось ли вам испытывать недостаток в перевязочных средствах и лекарствах?

- Всегда имелись дополнительные и запасные бинты. Острой нехватки в перевязочных средствах не было, санитарки стирали грязные, марлю или полоски одежды скручивали. Лекарств же вообще не было.

- Какое было отношение к партии, Сталину?

- Очень хорошее. Все верили Сталину, знали, что он наш вождь и отец.

- С румынами сталкивались?

- Сталкивалась с пленными румынами, которые переходили в советскую армию. Воры, все тащили.

- Личное оружие имелось?

- Личного оружия у меня не было. Дали один раз на сутки автомат. Солдат однажды пистолет дал:

- Вот я тебе дарю пистолет.

Потом сказано было сдать, я его сдала.

- Звучали в частях такие фамилии, как Крейзер, Жуков, Рокоссовский?

- Конечно. Крейзер, Жуков - эти фамилии звучали постоянно, о них были очень хорошего мнения, они являлись героями для всех.

- Как складывались взаимоотношения с мирным населением в Прибалтике?

- Прибалты всегда видели в нас врагов. Я уверена: если бы население Митавы не предупредило немцев о состоянии наших подразделений, которые там были, они бы так быстро не забрали ее обратно.

- Трофеи собирали?

- Я не имела возможности собирать трофеи. Солдаты, да, те собирали, как-то они мне коврик подарили. Говорят:

- Вот Галя, мы где-то нашли, тебе дарим.

- У меня рюкзак один, куда я его дену?

А Коврик был метр в длину на сорок сантиметров в ширину.

- Это же какая мечта о доме, это же уют. - Убеждают ребята.

А у нас был шофером Ватутин Митя. Я его попросила:

- Митя, можно, я в твою кабинку коврик положу. Будем ехать, и ты его на следующее место перевезешь.

- Ну конечно, клади.

Я сплю в своей землянке и коврик стелю. Приехали на следующее место, говорю ему:

- Митя отдай мой коврик.

- Да ты что? Ты смотри, нет его, видимо, украл кто-то.

А все смеются, когда я рассказала о своем горе, объясняют:

- Да он твой коврик, еще не уехали никуда, уже за бутылку водки отдал кому-то.

Мама думала, что я хоть что-то привезу с войны, а я вернулась только в тряпье, в своем обмундировании. Мой муж, когда мы вернулись с войны, подарил мне золотую цепочку с медальоном.

Муж Никитский Евгений, 1945 г.

- Вы на фронте познакомились?

- Он со мной в театре и в студии был. Мы познакомились в городском дворце пионеров, еще там у нас была взаимная симпатия. Но дело в том, что есть вещи, которые люди никому не рассказывают. Извините.

- Что было самым страшным на фронте?

- Для меня как для женщины - это отсутствие уюта. Бездомность, холод, грязь, даже не так страшно, что бомбят, а то, как месяцами без крыши над головой. Какие мы все дрожащие и грязные были!

- Молились раненые?

-Молились, хотя тогда в нас было воспитано совершенное безбожие.

- Как вы относились к немцам?

- Это были ненависть и страх. Моя подруга, с которой я шесть лет училась в школе, была убита, я видела повешенных ими людей. Ненависть пополам со страхом.

- Как к Вам, женщинам, относились в частях, офицеры не приставали?

- Конечно приставали, но все знали, что мой Женя рядом со мной постоянно. Так что я была абсолютно освобождена от их внимания. А после войны, сразу же в июне мы подали заявление начальству, о том, что хотим пожениться, тем более, нас уже отправляли на японский фронт, и разрешили зарегистрироваться. 23 июля 1945 года нам дали коня и приказали ехать в райсовет. Мы без свидетелей туда приехали, нас встретил председатель колхоза и сказал:

- Ну, хорошо, раз такое дело, мне позвонили из части, так что я вас регистрирую.

Записал себе в журнал, мы расписались.

- Но только у меня для вас нет документа напечатанного, значит, ждите. Когда будут, я вам пришлю.

Написали адрес и через полгода прислали этот документ. Так что на японскую войну мы ехали супругами.

Муж Никитский Евгений (слева) и водитель Ватутин Митя

- На руки деньги получали?

- Во время войны не помню. Говорили, что три рубля оклад, но это такой мизер был, да и некуда их тратить. А когда мы демобилизовались, выдали документы, какие-то деньги и билеты.

- С власовцами довелось сталкиваться?

- Нет. Я только слышала, что их ловили и расстреливали прямо на передовой.

- Замполит был при медсанбате?

- Наш замполит Сугробов находился при дивизии. Он ухаживал за Лидой Дербеневой из Симферополя, и она нам всегда протекцию составляла, если в чем-то необходимо было помочь. Он вел с нами политбеседы, хотя какие могут быть рассказы, если мы на войне. Поведение начальства мы не обсуждали, это находилось под запретом. Сугробов также отвечал за наше поведение.

- Ваше отношение к особому отделу?

-Мы боялись его, это серьезная организация. После войны меня один раз туда вызывали. У меня уже был маленький ребенок, сынок, и мама говорит:

- Кто его знает, что там будет, ты на всякий случай возьми с собой мальчика.

Я брала сына, они на меня так посмотрели, что стало страшно. Но ни о чем серьезном не спрашивали, несколько вопросов по оккупации было, и все.

Когда я вернулась в Симферополь, мне надо было куда-то поступать. Сначала поступила в вечернюю школу рабочей молодежи, потом открылись в пединституте подготовительные курсы для поступления. Но нужна была справка, что я закончила десятилетку и тогда Пантелеевич, знакомый по театру Перегонец мне помог, выдали справку, что я окончила 10 классов, и приняли на подготовительные курсы. Сдала экзамены без троек и все время получала повышенную стипендию.

Сначала выучилась в двухгодичном учительском. Меня отправили на работу, и я в Крымской розе проработала с августа 1951 г. до августа 1991 г. Там я получила много грамот, не только я получала грамоты, но и дети, внуки и муж - все мы были в почете. Кроме медалей "За боевые заслуги" и "За победу над Германией", самыми дорогими для меня наградами являются: "За мирный труд", "За почетный труд учителя", "За доблестный труд", знак ветеран труда, грамоты министерства образования УССР, облоно и районо.

Послевоенная крымская школа, конец 140-х гг.