Я родилась в ноябре 1924 года в Сокольниках, на Огородной улице, теперь она называется Рыбинской. Москвичка в четвёртом поколении. Мой дед был купцом, жил на Рождественке и владел магазином около ГУМа. Похоронен на Новодевичьем кладбище.
Отец работал в коммерческой службе Казанской железной дороги и, по сравнению с мамой, был уже старым. Мама 31 год проработала акушеркой и умерла в 55 лет 21 июля 1941 года.
Я была самым младшим ребенком, у меня было еще три брата. Первый брат - Мишле Петр, 1912 года рождения. Таких людей в Москве сейчас не найдешь! За всю жизнь мухи не обидел! Он окончил радиоотделение железнодорожного техникума, работал техником и одно время ездил в радиорубке вместе со Сталиным. То есть когда Сталин ездил в Сочи, то Петя сидел в радиорубке.
Его призвали в армию, но после контузии демобилизовали. Он умер в 72 года, так ни разу в жизни водку не попробовал.
Второй мой брат, молодой парень, умер в марте 1934 года. После этого прошел месяц, и 9 мая 1934 года отец, собираясь на работу, почувствовал себя плохо. Приехала скорая, но он скончался.
Третий брат служил связистом у Жукова. Был старшим лейтенантом, пять раз был ранен. Прошел Польскую, Финскую и Отечественную войны.
Детство у нас было – не сравнить с детством моих внуков! Мы были самостоятельными, но в то же время никто не курил и не пил. Бывало, ночью во главе с моим братом Сережей ходили купаться на прудики в Сокольниках, ездили на Левобережье плавать. Ходили в футбол играть на территории больницы. И никто не насиловал, никого не убивали, хотя Марьина Роща и Сокольники были тогда районом очень тяжелым.
У нас был Дом Культуры, где каждый день показывали фильмы. Жена моего брата, немка, организовывала всякие выступления: собирали по 3 копейки, покупали маски и ставили спектакли. «Три поросенка», например, или «Буратино». Собирали концерты во дворе, – мой старший брат играл на баяне. Устраивали чаепития: кто выносил варенье, кто пирожки, расстилали скатерть и пили чай.
Мы жили в отдельной квартире, правда без удобств. Наша квартира была №2, а в квартире №1 жила семья знаменитого ученого, лауреата Ленинской премии за открытие хромосомной теории на Солнце – Мустель Ивана Рудольфовича.
22 июня меня разбудила мама и сказала: «Анна, вставай, война!» Мне тогда шел 17-й год. Через месяц мама умерла и я заперла дверь и пошла в военкомат, но меня оттуда послали чуть ли не матом. До войны я окончила акушерско-сестринскую школу, так что пошла в Остроумовскую больницу, но работала я там недолго. Однажды просто не пошла на работу и уехала на фронт.
Я попала в запасной полк, номер которого не помню, а оттуда меня отправили в 85-ю гвардейскую стрелковую дивизию, которой тогда командовал Веденин Андрей Яковлевич. Потом его сменил Басан Городовиков.
Получила я назначение, приехала туда. Увидела мужчину лет пятидесяти с лошадью и села к нему на лафет. Сначала спросила:
–Можно сяду?
–Садись.
Сажусь на лафет, и тут подъезжает красивейший парень Степа Верхола, он потом погиб перед самым концом войны, и говорит:
– А это что тут сидит?
– Тебе какое дело? Я устала!
Верхола, а он был командиром батареи, отругал ездового. Я говорю:
– Что ты на него орешь, я устала и села!
Оказалось, этого нельзя было делать – лошади устали.
Вот так я оказалась в стрелковом полку. Меня направили в санинструктором в стрелковую роту, и началась моя фронтовая жизнь. И всю войну кроме передовой я ничего не видела.
Наша дивизия состояла из трех полков. Полк воевал один, два, три дня, а потом активных стрелков оставалось очень мало: 7-8 человек и нас отводили во второй эшелон, а на наше место другой полк.
—Какие были ваши задачи как санинструктора?
—Моей задачей было оказание первой помощи, а подбирал раненых санвзвод. Вытащить раненого я обычно не могла. Мне один раз раненый сказал: кто кого тащит, ты меня или я тебя? Я тогда еще ребенком была. Мы оказывали помощь и оставляли вешки – вешали бинтик на кустик, чтобы указать, что здесь лежит раненый. Потом проходила похоронная комиссия.
Первый мой раненый был летом, под Москвой. Мы сидели в траншеях, и мне сказали, что в кустах лежит раненый. Я туда. А это нейтральная зона. Пройти никто не может: снайпера тут же снимают. На мне была плащ-палатка, я подлезла к этим кустикам. Увидела, что у парня весь кишечник на улице. Наложила материал, забинтовала и на палатке по нейтральной зоне приволокла к траншее, за что получила под жопу коленом. Командир роты сказал: «Ты куда его приволокла? Там бы он и лежал! А здесь мы его куда денем?» Не надо было его трогать. Сзади шел санитарный взвод, который бы его подобрал и оказал помощь.
Как-то раз зимой 1942 года шли два разведчика и вели раненого немца. И просят меня:
–Перебинтуй немца, это «язык», он нам нужен
–Ни бинта, ничего не дам!
И тут он мне говорит по-немецки:
–У меня дома двое детей.
Я со школы знала язык прилично. Думаю, ну что ж, я медик, перевяжу его… Мороз же на улице!
Говорю:
–Пусть он разрежет сапог моего раненого.
А тот не дает немцу дотронуться.
–Сестра, не надо, мы сами, только чтобы этот немец не подходил!
А разведчики просят:
–Сестра, перевяжи, а то ведь погибнет!
Перевязала.
Прошло немного времени. Меня вызывает майор Мищенко, зам. командира полка, а рядом с ним стоит какой-то мужчина.
– Ты что делала в этом бою на передовой?
А я агрессивная была и меня бесили чистые погоны! Я же вся в грязи, в крови, голодная, на передовой ведь как – бывало найдешь брюкву, из-под земли зимой вытащишь... И меня взбесило, что он меня еще и допрашивает! К тому же я ничего не боялась – меня уже никуда дальше не пошлешь.
Оказалось, меня хотели судить трибуналом. И за что? За то, что я оказала помощь немцу. Но потом меня наградили – дали печенье, чтобы я не плакала.
А потом майор Мищенко сказал:
–Ты знаешь, кто это?
Откуда я знаю? Он чистенький, аккуратненький, на передовой не был.
–Это полковой опер СМЕРШа. Ему доложили.
Они такие вредные были. Но когда он увидел, что я могу его послать и уйти опять на передовую… Так я чуть не попала под трибунал!
Ещё случай был. В марте 1943 года мы находились под Ленинградом. Есть там село Пушкинское, и рядом река Великая. Нужно было ее перейти. Я схватилась за повозку, выхожу на берег вся грязная, ноги в валенках мокрые, маскхалат в грязи, крови, и в руках брюква. Вдруг навстречу мне идет чистый, аккуратный полковник.
–Почему не приветствуете старших?
–Да пошел ты знаешь куда…
В общем, обложила его в три этажа.
Через некоторое время старший адъютант – так звали начальника штаба батальона – говорит мне:
–Ань, тебя в партию принимать надо!
– Да ладно, кто там меня принимать будет?
–На тебя уже все написали.
Люди стремились в партию, особенно после войны, а мне это было безразлично. Я пошла на партийную комиссию. У меня уже были кое-какие ордена, кандидатский стаж – три месяца.
Прихожу – огромная комиссия, меня спрашивают:
–Сколько тебе лет? Готова в партию?
–Конечно.
–Вопросы к ней есть?
Я всю войну на передовой. Какие тут вопросы? Но тут один говорит:
–У меня вопрос. Мишле, вы матом будете ругаться?
–Если попадетесь еще раз в такой ситуации…
Потом меня вызвали в дивизионный штаб и дали партийный билет.
В одном из боев я сама поднимала в бой солдат. Закричала: «За Родину, за Сталина!». Там меня тяжело ранило.
Двое суток я лежала на нейтралке, потом полгода провалялась в госпиталях. Сначала в Смоленске, где мне хотели ногу отнимать.
Я в гипсе по грудь лежала, пришел профессор Шнайдеров, спрашивает:
–Сколько тебе лет?
А меня оглушило, я ничего не слышала, хотя говорить могла. Они мне пишут:
–Надо тебе ампутировать ногу.
Я:
–Не дам!
–Ты умрешь. У тебя началась гангрена.
Я написала расписку, что не согласна на ампутацию, и меня на санитарном самолете привезли в Москву в 56-ю больницу на Павелецкой набережной. Это был госпиталь для раненых женщин. Потом меня хотели перевести в Молотов (Пермь), но я попросилась остаться. Сказала, что москвичка, хоть домой схожу.
Уже после госпиталя сажусь в поезд, меня в запасной полк направили, и вдруг говорят: 85-я Гвардейская Краснознаменная Рижская дивизия едет в Горький. Я подошла к бригадиру. Говорю, я из госпиталя, раненая, воевала в 249-м полку 85-й дивизии, возьмите меня. И они меня привезли в наш полк, в мой батальон!
Меня как увидели, тут же кто несет мне сахар, кто шубу… Столько радости я не испытывала никогда после! Но все ребята потом погибли.
Так для меня опять началась фронтовая жизнь.
Нас перевели к Говорову на Прибалтийский фронт, под Ригу, где мы форсировали реку Рига. Надо сказать, что латыши относились к нам зверски плохо, ненавидели нас.
После войны в Латвии был Музей боевой славы нашей дивизии, но потом там все разгромили, затоптали наши фотографии. Полковник Захаров, во время войны он был заместителем командующего дивизии, рассказывал, что люди там рвали наши фотографии и плевали на них.
Под Ригой был случай – я сняла китель и вышла наружу из маленькой санитарной палатки. И в это время как раз начался обстрел. Прихожу обратно, а у меня китель пробит, – видимо, где-то сидел снайпер.
И ещё было – Ригу брали в октябре 1944 года, было тепло и вокруг было очень много убитого скота. Я побежала, и вдруг откуда-то снайпер. Я легла за корову, но он меня засек, шевельнуться не давал. Так я лежала до темноты. Жарко, корова тухлая… Но осталась жива.
Недалеко от моего блиндажа был НП командира дивизии Городовикова Басана Бадьминовича. Он калмык, после войны был первым секретарем Калмыцкой ССР в Элисте. У него была любовница, начальник полевой почты Лелька Татрик, такая красивая калмычка, актриса. Когда к Городовикову приезжала жена, его адъютант быстро бежал к Лельке и говорил: «Быстро беги, забирай свои шмотки!» Мы были живые, и любовь была жива.
У меня было так: как-то ночью приходит ко мне адъютант командира полка – Александр Марбек, еврей. Мировой парень. Ему в то время ему было 40 лет. Говорит:
–Командир полка заболел.
–Слушай, Тамарка – врач. Чего ты меня зовешь? Я окончила акушерско-сестринскую школу. Что он, рожать что ли будет?
И после этого командир полка решил мне мстить. Идем где-нибудь на марше в лесу, так он меня прижмет к дереву. «Не отпущу тебя!» Я его потом уже возненавидела. Только его увижу, иду другой дорогой. Он: «Мишле, вернись!» Мог всячески издеваться. Но для меня он был… Ему 40 лет, а мне-то 17–18! Он потом отстал, когда узнал, что у меня есть сожитель.
Раньше это был большой позор – на нас говорили: ППЖ, полевая, подвижная жена. Говорили, что нас всегда бросали. Никто никого не бросал! Иногда, конечно, что-то не складывалось, так и сейчас бывает, сейчас даже чаще. Но в основном сожители или погибали, или до конца дней доживали со своими законными мужьями.
Мой брак полгода был незаконным, но мы прожили с ним 60 лет. Его звали Илья Головинский, кубанский казак. Я пришла к нему в блиндаж в феврале 1944 года.
–Как же ты шла? – спрашивает.
–Обыкновенно.
Утром он говорит:
–Давай, я тебя провожу.
–Не надо.
–Нет, я тебя провожу.
Мы вышли, а кругом написано: «Мины, мины, мины». Оказывается, я к нему шла по минному полю. И прошла.
В декабре 1944 года я уехала в декрет, а в мае родила. Мой муж меня забрал, и мы зарегистрировались в Кингисеппе. Нина у меня первая, Люда вторая.
–Еще несколько вопросов. Что находилось в санитарной сумке?
–Опасная бритва, бинты, жгут, вата, немного спирта, зеленка.
Я приходила в медсанроту, и заведующий аптекой выдавал нам перевязочный материал, которого всегда не хватало – под Ригой даже приходилось снимать с икон полотенца и ими бинтовать. И я повадилась ходить к нему. Он был армянин, замечательный парень. У него такая замечательная душа была! А я что делала? Он куда-нибудь уйдет, а я лишний бинтик возьму – и в сумку. Мне больше ничего не надо было, никаких трофеев у меня не было в вещмешке. А он жался сперва, а потом сказал: «Анька, я тебя очень прошу… Я тебе так дам, а то они у меня все по счету».
–Женская одежда у вас была?
–Зимой были ватные брюки. Но и юбки были, конечно. Гимнастерка, пилотка. Нижнего белья не помню.
–Вши были?
–Невероятное количество. Баня для всех была одна. В полку, обычно, мало женщин, так что мылись мы все вместе: старший врач медсанчасти и мы, батальонные собирались из рот. Зима на дворе, в этой палатке туман стоял.
– Какое у вас было личное оружие?
– Стрелять я не стреляла, гранату бросала один раз, когда танки были близко. Был у меня браунинг. Один раз было холодно, и раненый мог погибнуть на морозе. Я тогда ему сказала: «Если ты сейчас не поползешь на дорогу на локтях, то я тебя застрелю». Я сама напугалась, стрелять-то не умела.
–Медики часто гибли?
–Моя подруга погибла 8 мая 1945 года. Девочки погибали очень быстро, да и мало их было в полку.
У меня была подруга Маша Хромова, пришла из госпиталя после тифа. Сама она сибирячка.
Мы во втором эшелоне были, и она пошла посмотреть, есть ли раненые, и погибла. Мы с санитаром Виктором выкопали ямку и туда ее в гимнастерке положили, без гроба. Поставили палочку, как знак, что там могила. Не могу себе простить, что не дала сведения о Каргинове и о Маше. Я побоялась написать ее матери.
Витя, санинструктор, был такой же дурак, как я – мы по-пластунски учились ползать под пулями. Он тоже погиб.
Ещё у начальника штаба батальона был ординарец Абдулов. Один раз мы сидели у копны сена, тепло было. Он щипал курицу для начштаба, и вдруг – хоп и падает. Его снял снайпер. Я кричу: «Вася!» – а он уже мертвый. Когда началась война в Осетии, мне вспомнился Царий Сосланович Каргинов. Он осетин был, воевал от и до, пока не погиб. Жизнь отдал. 1921 года рождения, до войны работал учителем в какой-то осетинской школе. А у нас был командиром стрелкового батальона 249-го полка, 85-й стрелковой дивизии, другом моего мужа.
Погиб он уже в 1944 году.
Мы стояли во втором эшелоне. Их было 5 или 6 человек в блиндаже из шести накатов, они собирались составлять план. И тут в блиндаж попал снаряд, и им оторвало только головы. Мы их хоронили в масхалатах. Я, Тамара – врач, майор. Был морозный день и вдруг появилось яркое солнце, а потом пошел страшный дождь. Как будто оплакивал моих друзей.
Вот такие случаи были.
— Спасибо, Анна Петровна.
| Интервью и лит.обработка: | А. Драбкин |
