Л.П. - Родился в апреле 1919 года в городе Фастове Киевской области, но в 1933 году наша семья переехала в Киев. Мой отец работал слесарем на заводе.
Я проучился в школе 6 лет, но время было голодное, пришлось оставить учебу и в 13 лет я пошел в ФЗУ. В фабрично-заводском училище давали рабочую хлебную карточку, на нее выдавали 400 граммов хлеба, и это немного спасало от голода.
После ФЗУ я работал слесарем в гараже, в1935 году поступил на вечерний рабфак (рабочий факультет) Киевского Индустриального Института.
В 1939 году меня призвали служить в Красную Армию. Группа призывников, 120 человек, все из Ленинского района города Киева, попала служить в Брянскую область в город Карачев. Здесь размещался 4-й отдельный стрелковый батальон, которым командовал майор Штейнлухт.
Г.К. - Почему стрелковый батальон считался отдельным?
Л.П. - Помимо обычной армейской подготовки, мы занимались охраной "секретных складов" размещенных под землей. Что находилось в этих складах, мы не знали, да и не особо интересовались этой "военной тайной". Но как-то в парикмахерской нас спросил местный парикмахер: "Ребята, а вы хоть знаете что охраняете?", и, услышав наш отрицательный ответ, доверительно сообщил: "Там находится секретный артиллерийский завод и склад снарядов!". Об этом были хорошо осведомлены все местные жители, так что слово "секретный" было уже лишним.
Г.К. - Какой была служба в довоенной Красной Армии?
Л.П. - Жили как одна дружная семья. Призывались все с одного района Киева, многие друг друга знали еще на "гражданке" или имели общих знакомых. Жили в старых "екатерининских" конюшнях, превращенных в казармы. Двухярусные нары, в казарме ни часов, ни радио, но на это, тогда, мало кто внимание обращал.
Никакого "дыхания грядущей войны" мы не чувствовали, наша служба было монотонной и размеренной, и в июне 1941 года все наши помыслы были направлены на скорую демобилизацию. Нашу пехотную подготовку я считаю довольно неплохой, когда батальону пришлось вступить в бой, мы знали, что делать в бою. У нас был неплохой взводный командир, лейтенант - еврей, "прикидывавшийся цыганом". Он нас основательно готовил. Да и комбат Штейнлухт постоянно требовал от ротных командиров, проведения боевых занятий и учений, параллельно нашей караульной службе.
Г. К. - Как Вы узнали о начале войны?
Л.П. - У нас столовая располагалась в здании клуба. 22-го июня нас повели строем на обед. На мостовой стояли женщины и плакали. У одного из бойцов размоталась обмотка, и он вышел из строя, чтобы ее перемотать. Женщины кинулись к нему и стали его целовать, говоря ему: "Сыночек, родненький, ты же такой молоденький, Что же с вами теперь будет!". От этих женщин мы и узнали о начале войны.
Вскоре батальон передал свой участок "запасникам" и нас направили в Тамбов, на формировку. Здесь формировалась 19-ая стрелковая курсантская бригада, но курсантов в ней была примерно треть - курсанты Смоленского пехотного училища, остальные - "кадровики" и добровольцы. В Тамбове мы находились несколько месяцев. А потом, немцы подошли к Москве и нам приказали выступить на фронт. Мы почти не имели боеприпасов, на каждую винтовку приходилась только одна обойма патронов. Гранат не было вообще.
Политруки нам повторяли, что "штык - молодец":
Нас привезли в Москву, мы заночевали в подвале радиостанции Коминтерна. Утром проснулись, а там будто манна небесная свалилась на нас - привезли боеприпасы, гранаты, бери сколько хочешь и сколько унесешь.
Артиллеристы прямо там, на месте, получили орудия и низкорослых диких монгольских лошадок. Какое-то время мы стояли в резерве 20-ой Армии, а потом нас кинули в бой.
Г.К. - Ваш первый бой.
Л.П.- Лежим в окопах. Холодно, вокруг все завалено снегом. Валенки и полушубки нам не дали, все в шинелях, на ногах ботинки с обмотками. Немцы появились на опушке леса. Раздается команда - стрелять по всему, что движется. Стали отстреливаться. Нас засыпали минами и снарядами. Атака повторилась. Было страшновато и жутко с непривычки, рядом ведь твои товарищи падают убитые. Немцы залегли, и тут держись - "продолжение банкета"... Четыре немецких танка пошли в атаку на наши позиции, и такое ощущение, что все они именно на тебя идут, а у нас в батальоне только одна пушка 45-мм: Но мы не дрогнули, батальон хоть и потерял половину своего личного состава, но со своих позиций не отошел, танки подбили гранатами...
Г.К.- Ваша бригада сражалась, находясь впереди других частей с самого начала контрнаступления под Москвой, и через две недели боев освободила Тарусу. Как это происходило?
Л.П. - За первые две недели наступления бригада потеряла две трети личного состава, и никаких "классических атак" в полный рост по снежной целине, как это показываю в кинохронике, уже никто позволить себе не мог. "Убийственная роскошь". Наши атаки выглядели так - ночью подползали поближе к немецким позициям, а потом - бросок вперед: Как повезет: Потери у нас были очень чувствительные. Было немало и "глупых" потерь. Как-то батальон захватил два грузовика с немецкими рождественскими подарками, а там шнапс и ром в бутылках. Все набросились и стали потрошить подарочные ящики, а немцы выждали, пока нас там порядком не набралось, и накрыли всех прицельным огнем. Человек тридцать только убитых. Прошло еще какое-то время, как снова "жаждущие" полезли под огонь, к этим проклятым грузовикам. Комбат приказал моему ротному Рябикину взять бойцов и выставить заслон на подходе к дороге, и всех, кто попытается туда добраться, - "привести в чувство".
В в тех зимних боях почти все мои товарищи по кадровой службе были убиты или ранены. На моих руках умер мой товарищ Лихтман. Многие погибли.
После войны вернулся в Киев и стал разыскивать своих товарищей по 4-му отдельному батальону, с кем вместе служил в Карачеве, а потом попал в 19-ую курсантскую бригаду. Нашел Андрея Кулинича (он после войны стал заместителем ректора Киевского Госуниверситета), да еще Миша Факторович с войны вернулся слепым инвалидом. А мои другие товарищи: Сеня Шмушкевич, Гриша Мазур, Барышников и остальные, так и остались навсегда на полях войны: 22/12/1941 года меня ранило в ближнем бою пулей в левую голень.
Ранение легкое, сквозное, я пробыл в санбате бригады почти две недели, а потом вернулся в роту. Пока был в санбате, все время помогал медикам, и это в какой-то мере предопределило мою будущую фронтовую судьбу.
Г.К. - Каким образом?
Л.П. - В апреле 1942 года у меня открылась рана на ноге. Все время сидели по пояс в болотной холодной воде, так вот у меня в ноге образовался свищ. Пришел в санбат, а меня там многие еще с декабря хорошо помнили. Хирург рану почистил, на ногу наложили повязку. Подходит ко мне командир медсанбата и говорит: "Пекарский, к нам разнарядка пришла, послать человека на курсы младших военфельдшеров. Ты самая подходящая кандидатура - грамотный, с боевым опытом, орденоносец. Давай мы тебя пошлем. А через четыре месяца назад к нам уже лейтенантом вернешься. Считай, что врачом станешь". И я не знал, что ему ответить. С одной стороны я за прошедшие полгода на передовой фронтового лиха уже нахлебался вдоволь, но воевал честно, себя не щадил, за бои под Москвой был награжден орденом Красной Звезды. Где-то в глубине души, мне хотелось отдохнуть хоть немного от этой крови, холода и голода, но больше этого, говорю сейчас предельно честно, мне не хотелось расставаться с товарищами по роте, ведь столько уже вместе пережили. Вернулся к себе, никому ничего не сказал. А через несколько дней меня вызвали в штаб полка и вручили направление на курсы военфельдшеров. Попрощался с друзьями со слезами на глазах, сказал, что и оглянуться не успеем, как я снова вернусь в батальон. Я действительно в это верил, но только нашу курсантскую бригаду летом 1942 года перебросили на Кавказ, через Махачкалу, а я после курсов попал на Брянский фронт:
Г.К. - Как долго проходило обучение на курсах?
Л.П. - Курсы находились в Уфе, наш набор состоял из 100 человек, почти все - фронтовики. Учеба продлилась с начала мая до зимы 1942 года.
7/12/1942, нам присвоили звания младших лейтенантов, и я получил направление на фронт в 101-й стрелковый полк 4-ой Стрелковой Дивизии, на должность фельдшера стрелкового батальона, командиром санитарного взвода. Дивизия стояла на переформировке в городе Краснозаводске Московской области, и командовал ею полковник Воробьев. В этой дивизии я провоевал до конца сентября 1943 года, пока не выбыл из строя по тяжелому ранению и контузии.
Г.К. - Сколько человек было в составе санвзвода стрелкового батальона? Какое оборудование и медикаменты имели в своем распоряжении батальонные медики?
Л.П. - Из санвзвода на каждую роту (включая минометную и пулеметную), выделялось по одному санинструктору, это уже пять человек. При мне постоянно находились два санинструктора и три санитара. Кроме того в санвзводе трое-четверо ездовых с лошадьми. Непосредственно в ротах для выноса раненых с поля боя перед атакой ротные назначали санитаров, обычно по два человека на взвод. У нас в батальоне не было волокуш или собачьих упряжек для вывоза раненых с поля боя, автотранспорт был только в дивизионном санбате, поэтому вся эвакуация раненых из санвзвода батальона в полковую санроту или в дивизионный медсанбат проводилась на телегах, а зимой на санях. А по поводу "оборудования" - я вашего вопроса не понял... Носилки, небольшой комплект шин (не автомобильные автошины, а медицинские)... и все... У санинструкторов в сумках перевязочный материал, а у батальонного фельдшера кроме бинтов и жгутов, были в сумке шприцы, камфора, новокаин и противостолбнячная сыворотка. Никакого хирургического инструмента у меня не было. Первичная хирургическая обработка раненых проводилась уже в полковой санроте, там всегда было как минимум два-три врача и свой хирургический- операционный взвод.
Г.К. - Вынос раненых с поля боя обязательно с их личным оружием - это была "официальная установка", приказ?
Л.П. - На бумаге, и не более того. А в бою как получится, вынос раненых почти всегда проводился под огнем противника, никто не ждал пока бой затихнет, так кто из санитаров это оружие будет под шквальным огнем искать?...
Главной задачей было вынести людей, не дать раненым истечь кровью, вытащить их в безопасное место.
Г.К. - В каких ситуациях батальонные медики не могли выполнить свою задачу?
Л.П. - Были случаи, что просто невозможно было подползти к раненому. Лежат раненые бойцы светлым днем прямо перед немецкими позициями или на ровном поле. После того как несколько человек погибало от пулеметных очередей или снайперского огня при попытке подобраться к ним, такие попытки прекращались до наступления темноты. Всех раненых с нейтральной полосы или с минного поля невозможно было вытащить, особенно после разведки боем. Были и такие случаи, что разведчики проводили поиск на участке батальона, при отходе их немцы накрывали огнем, и кто-то из раненых разведчиков оставался лежать на "нейтралке". Попробуй, вытащи, если вся немецкая линия только и ждет, кто из наших окопов первый поползет, выручать своего...
Или, например, поле боя осталось за немцами, и никто санвзводу не отдавал прямой приказ идти ночью " к немцам" и вытаскивать наших раненых. Но ведь приходилось неоднократно. Или вот эпизод, оставшийся в памяти. Есть такое довольно крупное село Нелбочь-1 , которое переходило из рук в руки четыре раза. Ночью пошли впятером искать раненых, часть села у немцев, часть в наших руках. Кругом все горит, светло почти как днем. Нарываемся на немцев, примерно взвод солдат, которые, без стрельбы и шума, шли в обход. Мы вступили в бой, придержали их, и пока к нам подошло подкрепление, четыре санитара, бывшие со мной рядом в этот момент, были уже убиты.
Г.К. - Насколько велики были потери у батальонных медиков?
Л.П. - Страшные потери. Больше двух месяцев у нас никто во взводе не продержался, за исключением одного "долгожителя", санитара по фамилии Ворона. Вся работа санитаров и санинструкторов на передовой, под огнем...
У многих нервы не выдерживали.
Г.К. - Девушки-санитарки были в Вашем батальоне?
Л.П. - При мне женщин в батальоне не было. Я, вообще, считаю, что посылать девушек в стрелковые порядки, под огонь - это преступление. В санитары всегда набирали крепких тридцатилетних мужиков, другим все это было не под силу выдержать. Тут дело не в том, что только здоровый мужик может вытянуть ползком или вытащить на своем горбу раненого, весом килограмм 80-90 с поля боя. Психика не выдерживала каждый день видеть кровь и смерть, видеть искалеченные тела, искромсанные, пробитые и изорванные пулями, осколками снарядов и мин. Переломанные кости, пробитые черепа, оторванные руки, ноги, вспоротые осколками животы из которых вываливаются кишки, вырванные из тел куски плоти, душераздирающие крики или тихие мольбы о помощи ... Агония умирающих... Кто в сознании, а кто уже в беспамятстве... Или, как вспомню полностью обгоревших танкистов, уже черных, не имевших никаких шансов выжить, так не по себе становится, до сих пор оторопь берет. К этой жути, только кажется, что можно привыкнуть... Каких только раненых пришлось увидеть... Лежит на земле тяжелораненый, окровавленный обрубок, ясно, что уже не жилец на этом свете, но еще дышит, еще в сознании, смотрит на тебя с мольбой, а что ты можешь сделать, если ранение смертельное... Оттащить в ближайшую воронку, перевязать, и, если возможно, облегчить боль, но жизнь ему не сохранить, его не спасти,... на твоих руках человек умирает... Все это после войны я постоянно видел в своих снах и чуть сам "не сдвинулся". Не мог даже фильмы про войну смотреть, вся эта жуть сразу возвращалась в мои сны.
Были бои, когда за сутки через батальонный медицинский пункт проходило свыше двухсот раненых. И после оказания первой помощи батальонный фельдшер устанавливает очередность эвакуации тяжелораненых в санбат, сам решает, кто имеет шансы выжить, а кто нет, кого отправить из пекла передовой в тыл с первой подводой, а кто может еще продержаться и подождать, и сразу "отделить" тех, у кого смертельное ранение... И все это - без права на ошибку...
Г.К. - На фронте были фаталистом или верили, что останетесь в живых?
Л.П. - Выжить не надеялся, не было повода тешить себя подобными несбыточными надеждами. Передовая, кругом смерть, как будто "сама костлявая с косой" прошла. Например, в бою за Брянск-Бежицу в нашем и в соседнем 220-м стрелковом полку полностью погибло по одному батальону, а в других осталось по 25-30 человек. Воевали в сорок третьем году до последнего человека.
Но на войне доставалось горя не только тем , кто находился в первой линии, никто не знал где тебя смерть достанет, в первой траншее или в ближнем тылу.
Я как-то в затишье поехал в дивизионный санбат за медикаментами.
Только оттуда отправился назад в свой батальон, как налетела немецкая авиация и разнесла санбат в мелкие щепки.
Или был еще случай, когда мы стояли во втором эшелоне, и вдруг вызывают нас, группу офицеров-коммунистов, в штаб полка на партсобрание, надо было пройти по открытому полю, справа густой лес. И где-то засел в лесочке немецкий снайпер, "снял" трех наших офицеров, а я добрался до края поля живым...
Разведка на рассвете приволокла с той стороны легкораненого "языка" - офицера, но поиск прошел "с шумом", к своим добрались, вытащили "языка", только два целых разведчика. Немцы сразу остервенело стали бить из минометов по нашим позициям, огонь такой, что головы не поднять. Меня позвали в траншею перевязать раненого немца, и только я закончил перевязку и отошел по траншее на несколько шагов, как случилось прямое попадание мины в то место траншеи, где, пережидая обстрел, сидели разведчики с пленным. Немца в клочья, а разведчиков только немного задело осколками. Такое вот везение...
Г.К. - Указ Верховного от 23/8/1941 о награждении санитаров орденами "за вынос определенного количества раненых с оружием с поля боя" соблюдался в 4-й СД ?
Считается, что за войну самый "результативный санитар" был служивший в кавалерийском полку лейтенант медслужбы Ефим Аронов, вынесший с поля боя и оказавший первую помощь свыше тысячи раненых бойцов, но, например, Аронов имел четыре ордена Красной Звезды и два ордена Отечественной войны, а в указе прямо говорится, что за вынос 40 раненых представлять к БКЗ, а за 80 спасенных к ордену Ленина. Или вот на днях прочитал про санинструктора кавалера двух орденов Славы Марию Поливоду, у нее на счету свыше трехсот спасенных с поля боя раненых бойцов и офицеров, но "наградной эквивалент подвига" не сходится с пунктами указа.
Л.П. - Нет, у нас в дивизии этот указ вообще не соблюдался. У нас в полку были санитары, вынесшие с поля боя в общей сложности и шестьдесят и восемьдесят и более раненых с оружием, но даже речи не шло, чтобы комполка майор Шапоренко или наш начштаба майор Алексеев заполнили на них наградные листы на орден Ленина или на орден Красного Знамени, как это предписывалось упомянутым вами указом. Санитары и санинструкторы собирали у раненых медальоны или записывали фамилии вынесенных бойцов и офицеров, поэтому был точный счет, кто сколько раненых вынес с поля боя. Но подавать наградные листы на отличившихся батальонных медиков должен был штаб части, а начальник санитарного отдела (медслужбы) дивизии только ставил свою подпись. Я после войны, уже здесь, встретил одного бывшего старшину, санинструктора из 16-й Литовской Дивизии, по фамилии Иосман, так у него пять орденов за вынос раненых, и среди них даже ордена Ленина и БКЗ, но это очень редкий случай.
Г.К. - В Вашей фронтовой "медицинской практике" приходилось сталкиваться с "самострелами"?
Л.П. - Несколько раз. Это явление не было настолько распространенным, как сейчас иногда заявляют некоторые ветераны. В курсантской бригаде, например, мы про них, про "самострелов", почти и не слыхали, в 19-й СБр воевал идейная молодежь, преданная своей Советской стране. Были перебежчики, так у нас сбежали к немцам два украинца из бригадной санроты, один из них был старший лейтенант, командир взвода, но общий настрой у красноармейцев был один - сражаться до последнего патрона. В 4-й СД были "самострелы" и "членовредители", и "голосующие из окопов", но если кто-то из бойцов роты заметил бы такого рядом в траншее, то пристрелил бы на месте. "Самострелы", если не полные дураки, пытались сразу проскочить с передовой в санбат, поскольку в своем батальоне их бы за такое убили бы сразу.
Но были и случаи, когда солдата могли обвинить в "самостреле" ошибочно. Одного такого мне удалось спасти от трибунала. Я находился в санбате дивизии, и там как раз "особист" и начальник санотдела дивизии разбирались со взводным лейтенантом, обвиненном в "самостреле", совершенном во время атаки. Лейтенант имел пулевое ранение в кисть руки и в ране были следы порохового ожога и ткань от его перчатки. Взводный оправдывался со слезами, говорил, что он не виноват, просто когда он спрыгивал в немецкий окоп держа автомат за край дула, прикладом автомата он, падая, непроизвольно ударил о землю и произошел выстрел, поэтому в ране ткань и следы ожога. И тут сандив видит меня и говорит "особисту": "Вот, батальонный фельдшер, он на передовой таких ран насмотрелся, давай его мнение спросим", и "особист" согласно кивнул головой.
Я им говорю, что мудрить здесь нечего, возьмите автомат и сильно ударьте прикладом о землю, если произойдет выстрел, то лейтенант говорит правду. Так и сделали, и в результате "эксперимента" со взводного были сняты все подозрения.
Г.К. - Вы числились в списках "погибших в боях за Родину" и были награждены орденом Боевого Красного Знамени - "посмертно". При каких обстоятельствах Вас посчитали погибшим?
Л.П. - В сентябре 1943 года шли бои за речкой Болва. В одном из боев, под шквальным огнем, я сам пошел на поле боя, полез в самое пекло, собрал нескольких раненых в свежей воронке, стал перевязывать, но немцы продвинулись вперед, пришлось отстреливаться от них, а потом - разрыв снаряда передо мной... и меня "накрыла тьма". Очнулся в госпитальной палате, вокруг все говорят не по- русски, я сначала с ужасом подумал, неужели произошло самое страшное, и я оказался в немецком плену?!, и вдруг раненый с соседней койки обратился ко мне на русском с сильным акцентом: "Очнулся, товарищ?". Оказывается, что вся палата забита ранеными красноармейцами из латышской дивизии, нахожусь я в госпитале №2833 в поселке Контауровка Горьковкой области, и привезли меня сюда без сознания еще неделю тому назад с тяжелой контузией. В декабре 1943 года меня комиссовали из-за этой контузии с формулировкой "негоден к строевой службе в военное время, ограничено годен 2-й степени в мирное время", но из армии меня не демобилизовали, а направилил в резерв медслужбы Главного Санитарного Управления, а уже оттуда - старшим фельдшером в тыловую часть, в 52-й ЦАС ( Центральный автосклад), где я и встретил конец войны. О том, что я уже числюсь погибшим, - узнал случайно.
В середине 1945 года в ЦАС прибыла с проверкой комиссия во главе с полковником медслужбы, и когда я доложил ему по форме, полковник вдруг сказал, что помнит, как в сорок третьем, будучи начмедом армии, он, за Брянском, ставил свою подпись на наградной лист (посмертно) батальонному фельдшеру, лейтенанту Пекарскому, и спросил, не является ли погибший моим братом. Я ответил, что родных братьев не имею, а все двоюродные братья погибли на других фронтах, а под Брянском воевал я сам, но, как видите, стою перед вами живой, и, возможно, что погибший просто мой однофамилец. Полковник записал мои данные, после проверили в СанУпре, и выясняется, что это я числюсь убитым и награжденным посмертно. Вручили орден, а потом я отправился служить на Дальний Восток, на Сахалин. Демобилизовался из армии капитаном в 1957 году, вернулся в Киев и до пенсии работал фельдшером на Станции скорой помощи.
| Интервью и лит.обработка: | Г. Койфман |
