Петровичева Зинаида Ильинична

Родилась 6 октября 1922 года в городе Мещевске Калужской области. После окончания школы поступила в Московский педагогический институт, проучилась три месяца, потом училась в учительском институте в Смоленске, который окончила в 1941 году. В начале войны находилась на оборонительных работах. До 1942 года находилась в немецкой оккупации. В 1942 году поступила работать сандружинницей в военно-полевой госпиталь № 180, работала там год. Потом служила делопроизводителем секретного 124-го участка управления военно-полевого строительства в Калужской области. В конце войны получила назначение инспектором гороно в город Киров Калужской области. После войны работала в школе, с 1941 года — в городе Кохтла-Ярве Эстонской ССР. Работала учителем русского языка и литературы в нескольких школах. Отличник просвещения Эстонской ССР.

- Для начала, Зинаида Ильинична, расскажите о вашей довоенной жизни.

- Я родилась 6 октября 1922 года в городе Мещевске Калужской области. Отец мой всю жизнь проработал извозчиком. Мама моя еще раньше, до революции, работала у богатого человека по фамилии Губин. Уже потом, когда началась революция, из маленького дома наша семья перешла в большой дом. Я училась в средней школе. Училась я, надо сказать, неплохо. Участвовала, как говориться, во всех мероприятиях, которые проводились. Очень старательная, очень прилежная была. Но мне не давалась математика. Я никак ее не могла освоить. Помочь мне было некому в этом отношении. Но школу я все равно закончила. В 1937 году отца моего забрали из НКВД. Тогда буквально забирали всех как «врагов народа». И так мой отец, как говориться, и погиб там.

- А по какому делу его забрали?

- А тогда всех подряд забирали. Это сталинское же было время, 1937-й год стоял на дворе. Забирали буквально во всех семьях людей. Мужчин в семьях буквально ни у кого не оставалось. Именно поэтому меня даже в школе долго не принимали в комсомол. Ведь когда в биографии пишешь, что отец забран, все это выясняется. Но мы и намного после так и не узнали, где он был репрессирован, где и как он погиб, где, как говорится, его кости почивают.

- А как его забрали, помните?

- Да, помню. Сидел он тогда на печке. В то время что-то холодно было. Я в школе занималась. Но отец у нас вообще-то был суровым человеком. А занимался извозом, была своя, значит, лошадка у него. Ездил и на станцию Кудринскую, в Сухиничи. Возил он людей, которые там были, которые были в других селах, и хотели попасть в Москву и в другие города к своим родным. А когда на станцию из города приезжал поезд, то тогда сюда, в деревню, людей отвозил. И вдруг, пока я в школе была, отца забрали — да и все.

- Зарабатывал ваш отец хорошо как извозчик?

- Да какие там были заработки у него? Договаривались те, кто его возил, о сумме, вот и все. Так что все было по принципу: кто сколько даст. А в Мещевске у нас было два завода: крахмальный и сыродельный. И вот мама туда, на этот крахмальный завод, приносила картошку. Там ее разбирали, а потом там уже из нее вырабатывали крахмал. А так картошку на завод вообще-то привозили из гуртов. Когда ее выкапывали где-то в поле или на окраине города, картошку засыпали в гурты, и там она, по сути дела, и зимовала.

- Семья какая была у вас?

- У меня сестра еще была. Она тоже учительницей была. Была она замужем и работала тоже в Калужской области, это от Мещевска  в скольких-то километрах, в селе Добужко. Там же, в этом селе, она и замуж вышла. Муж ее был историком. А родила ребенка она у нас в Мещевске. И так моя племянница, ее дочь, жила у нас. И выросла она у нас. А потом, когда война началась, и ее мужа взяли на фронт, она добралась до нас. И вместе всю войну мы прожили здесь, вместе с ней и работали...

- Голод испытывали до войны?

- Ой, голодно мы все время жили. Не то чтобы голод был, а голодно мы все время жили. Ведь когда даже началась война, мы занимали очередь с вечера в магазин, чтобы получить буханочки хлеба определенного веса. Уже не взвешивали их там на весах, а так просто нам выдавали. А так огород нас спасал: где вырастет свекла, где — картошка, где — огурец, где — капуста. Яблони были. Бывало, мама заморозит яблоки и на чердаке хранит. А то в бочке замачивали яблоки. А под печку сыпали картошки.

Ну а потом что было? Потом я поступила в московский педагогический институт, на отделение «русский язык и литература». Для меня спасением было то, что там математику сдавать не нужно было. Надо было сдавать только гуманитарные предметы. Все эти предметы я сдала. И в аттестате у меня было все написано как отлично, только стереометрия, геометрия, алгебра были отмечены, как предметы, которые я сдала на «хорошо». Но ко мне благоволили преподаватели этих точных наук, потому что они видели, что я была очень старательная, очень прилежная. Они видели, что человек старается, а что эти науки просто не даются ему, просто не получается у человека их освоить.

- А жили в Москве?

- Сначала я у родственников жила. Там у меня, например, тетя была. А сначала, когда сдавали экзамены, прямо там в институте и жили: на полу спали. Вокруг меня были местные, они помогали. А я уже была как бы из глубинки. А они все были москвичи. Первый предмет, который мы при поступлении в пединститут сдавали, - это было сочинение. Потом меня приняли в институт. А потом дали общежитие в местечке Серебряный бор таком. Это было под Москвой. Ну надо было на транспорте, на автобусе, до места учебы добираться. Три месяца я там проучилась. А потом объявили, что правительство студентам стипендию отменяет. Помогать мне было некому, потому что мама и жила только тем, что своим огородом, где-то кому-то поможет. Поэтому я после этого поехала в Смоленск, где мои одноклассники учились. И там как раз был пединститут, в котором готовили преподавателей русского языка и литературы. И я там стала учиться. Там меня война и застала.

- А войну вообще ждали в конце 30-х годов?

- Как вам сказать? Вы знаете, конечно, что-то такое было. Так мы ничего особенного не знали. Но время было все равно тяжелое. Трудно было, например, и с питанием, и работать было тоже негде. Так что, конечно, какое-то предчувствие было. И в Смоленске потом мы сдавали экзамены. Вернее, экзаменов мы еще не сдавали, а уже распределение было сделано, кто, где, в какой школе в Калужской области будет работать преподавателем. Так что дело шло к этому.

- А чем начало войны вам запомнилось?

- А начало войны как раз захватило меня в Смоленске. Нас, студентов, всех построили во дворе нашего института А я там была как бы староста. Получала, кроме того, еще и стипендию. Отличалась я там старанием и таким прилежным отношением ко всем делам. И декан факультета сказал нам: «Если можете сами добираться до дому — добирайтесь!» И вот я собрала свои вещички и пошла на станцию. На станции были уже военные. Везде были всякие грузы там. И вот я автостопом добиралась до Смоленска. Это 22 июня 1941 года как раз и было. А немцы, знаете, делали уже налеты. Мы дежурили по ночам, помню.

А потом, помню, началось следующее. Шла война, а в поле были несжатые, как говорится, хлеба. И вот нас взяли на работу. А пришлось делать нам то, что мы все время работали на полях, убирали пшеницу, собирали ячмень, вязали снопы. Работа была непривычная, трудная, но к нам подходил бригадир и показывал, как это нужно сделать. Не получался сноп, рассыпался, связка колола руки, кровоточили босые ноги. Но участок, который отводили нам, мы должны были сделать. Шесть копнов должно было стоять. Ну а уж если не получалось это, ну чтобы он стоял, то он должен был лежать. Время было такое, когда нужно было обороняться. Поэтому после работы в поле, после дневного такого трудного дня шли мы копать окопы, противотанковые рвы и просто даже щели, где можно укрываться от осколков, когда бомбят. И особенно трудно было копать противотанковые рвы. Ведь чем дальше мы углублялись в почву, тем больше почва становилась каменистой, и уже трудно было высоко на бруствер поднимать эту землю. Даже в другой раз такими крупными, можно сказать, булыжниками выбрасывали мы землю. Но работу в участках, которые были запланированы и нам даны, нам нужно было выполнить. А после, когда было поздно и наступал вечер, мы занимали очередь на ночь в магазины, которые были закрыты, чтобы утром получить хлеба. Очередь была большая. В течение ночи мы немножечко менялись, сидели на улице, ждали утра. Центральная улица была выложена из булыжника. По ней мы и ходили. А утром мы все собирались здесь впопыхах, кто как, кто стоял, кто не стоял, открывался магазин, и мы втискивались туда.

А после нас с подругой, она была преподавателем немецкого языка, а я — русского языка, послали в село, где мы работали. Был август месяц. Мы убирали урожай, а уже в сентябре месяце, когда начинался учебный год, еще проработали. Потом директор нас отпустила пешком домой километров за 15 от города Мещевска. Мы домой пошли. Когда я пришла, то увидела во дворе лошадь. И телега тут же стояла. Я удивилась. Спросила маму. Она сказала: «Да вот, вышла на улицу, а лошадь упирается головой в ворота. Я думала, что, может быть, хозяин недалеко, и скоро появится. Но хозяин не появился. Ну я открыла ворота, распрягла лошадь, напоила, накормила...» Ну и вот в это время мы пришли. Подруга пошла к себе домой к маме, а я к себе. И мы на утро договорились, что снова пойдем на работу в деревню. Но мама сказала: «Я сейчас запрягу лошадь и вы на ней поедете.» Тем более, что когда мы уходили, нам обещали, что за работу дадут материальную помощь, и нам поэтому сказали: захватите рюкзачки, вам туда насыпят зерна, ячменя или пшеницы. Мы так, собственно, и сделали. Поехали мы с ней. И там нам действительно отвесили сколько-то пшеницы, ячменя и так далее. Снова возвратились, чтобы привезти это зерно. А когда подъезжали уже к городу, то уже стали появляться и сверкать огоньки, слышался гул работы мотоциклов, и потом, перед самым въездом в город, стоял посредине дороги мотоцикл, закрывая нам дорогу. Там же стоял человек. Но подруга-то моя немецкий язык знала, потому что она преподавала немецкий язык в школе. А это немец оказался. Он ей сказал, что, мол, вот, мотор у меня не работает. Чуть-чуть и я понимала по-немецки. И этот немец стал говорить, что этот мотоцикл надо поставить на нашу телегу и отвезти в центр города. Но мотор был настолько раскален, да и весь мотоцикл, что невозможно было к нему притронуться руками. Настолько он был горячий! Мы слезли с телеги. Но погрузили мы мотоцикл и поехали. Приехали в центр города, где стояли у нас телеграф, телефон. Потом немец сказал: «Мотоцикл снимайте!» Ну здесь мотоцикл немного приостыл. Мы разгрузились и поехали домой. Немец этот нам тогда, помню, сказал: «Пришли к вам новые хозяева!» Так нас оккупировали немцы.

С этого времени, с октября месяца 1941 года, началась оккупация города Мещевска. Она продолжалась до 6-го января 1942-го года. Шли ожесточенные бои. Потом военные вошли в наш город, и немцы отступили.

- Как относились немцы к вам, к мирному населению?

- Сейчас скажу. Немцев в городе было немного, и они нас особенно не трогали. Но не все мы могли эвакуироваться. Нас не брали. Ведь эвакуировались только городские власти, у которых имелся свой транспорт, и эвакуировались еще только их родственники. А когда мы с мамой попытались эвакуироваться, завязали узелки, чтобы нас тоже взяли, нас даже обругали, сказали: «Что вы панику наводите?! Немцы далеко, никто не стреляет, никто не летает.» И так мы остались. Осталось и несколько учителей со средней школы, где я училась до войны. В том числе и учительница более пожилого возраста, которая преподавала немецкий язык. Немцы, когда пришли, заставили ее быть переводчицей в немецкой комендатуре. И когда наши военные зашли и расселялись по квартирам (потому что фронтовая полоса через нас проходила), возвратились те, которые были эвакуированы. Возвратились они уже как победители, уже как освободители. А мы уже вроде как остались с немцами. А немцев немного было в городе. Они когда приходили, говорили: «Матка! Яйки! Сала дай!» В общем, просили что-то дать. Но, правда, когда в бассейн (так это называлось) на колонку ходили, видела я часто немца на санях. А это же был, между прочим, январь месяц. Зима была холодная, суровая. Такая это была холодная зима, что никто не мог припомнить, когда до этого еще такие зимы были. Как будто бы была солидарность с теми событиями, которые в стране происходили. Стояла, помню, обледеневшая бочка. И стоял немец, который был обвязан платком, потому что его головной прибор не спасал его от страшного холода. Так что платком он был покрыт! На ногах его были еще деревянные колодки. И он тоже, как и другие, наливал в эту бочку воды.

Потом, когда наши военные пришли и эвакуированные вернулись, то начали нас упрекать в том-то и том-то, что мы, дескать, остались вместе с немцами. А о том, что они говорили, когда уезжали, что, мол, вот, копайте и обороняйте город, они не сказали. И приехали они не пустыми, а с теми же полными возами. И вот нас все время упрекали: что, дескать, мы действительно как бы с немцами остались. Но мы ничего не видели. Я, например, из дому не выходила. Все время, как говориться, мы прятались: и под печку, и в подвал, боясь того, что немцы в действительности что-нибудь с нами сделают. Но их было, как говорят, немного. А вот когда уже освободили нас, пришли наши, то те, которые вернулись из эвакуации, начали ну негативно просто к нам относиться к нам, к тем, кто здесь оставался при немцах.

- А в чем это негативное отношение, например, проявлялось?

- Ну, видите ли, из-за этого даже нас на работу сначала не брали. А потом и вот еще в том дело заключалось. У нас, я сказала вам, осталось несколько учителей, которые были при немцах. У некоторых из них я когда-то училась. Там была и завуч средней школы, в которой я училась, и преподавательница немецкого языка, которую немцы заставили быть переводчицей, и другие многие преподаватели. Так военные взяли и там у нас на окраине города или, как это у нас место называлось, бульвар или сквер, там вот этих учителей расстреляли. А мы оставались жить. Военные, которые приходили и тут же осматривали помещение, где солдат нужно было размещать, приходили и смотрели. И были зима, холод. Но нам потом нужно было дальше идти, чтобы, как говориться, дальше воевать. И военные останавливались у нас, а потом дальше уходили. У нас, где было более-менее просторное помещение, помню, как-то поместили сразу целый взвод военных, которые были на полу. А посреди комнаты у нас была построена печечка-буржуйка, где можно было сварить картошки, ну да и все. И тут же стоял рюкзачок, который мы заработали. Там нам пшеницу и ячмень насыпали. Так мы все его берегли, не прикасались к нему. А когда утром встали и военные эти ушли, мешок был уже пустой. Ну а помимо этих страшных морозов, помимо холодов были сильные завалы снега на улице. Была пурга, были метели. Но копать можно было только ночью при свете луны. Мороз сильный был, луна освещала, а транспорт, несмотря на то, что дороги были занесены, все равно двигался. И машины с военными, и машины с оружием ехали по дороге на Северо-Западный фронт. Место называлось Сухиничи. Это железнодорожная прямая дорога на Киев. А это же прифронтовая полоса была. И нас уже просто сгоняли ночью, чтобы чистить дорогу. А днем двигался транспорт. И потом немцы дорогу бомбили же, была страшная бомбежка. Снег иногда настолько оледеневал, что уже ломались деревянные лопаты, когда мы его разгребали. И поэтому не только нужно было сгребать снег и очищать дорогу, но и долбить ледяную корку, которая не поддавалась долблению. Но участок военный стоял, специальные люди отходили от человека к человеку, смотрели за тем, как все происходит. Некоторые не выдерживали, убегали, и им кричали. Но мы, и мама, и все женщины, которые там были, а мужчин не было, работали. Работали и юные подростки, и более старые, ну в основном — женщины. После того, как эти работы заканчивались, нас отпускали. Было голодно, холодно, но здесь наступление продолжалось...

Потом стали раненые поступать. И в одном трехэтажном кирпичном здании расположился наш военный госпиталь, дальний-дальний. И пришлось мне работать в госпитале. Работа была тяжелая, трудная. Поступали раненые солдаты, которых нужно было разгрузить. А в помещениях холодно было. Или, как можно было уже назвать, палаты. И окна хотя и заставляли нас заклеивать, но все равно от бомбежки стекла сыпались. Щели появлялись. Даже на топчанах не у каждого были кровати. И на соломе на полу лежали раненые. А потом подходила машина, на которой с фронта привозили раненых. Однажды, кстати, попала я и под бомбежку. А под бомбежку я попала после трудового дня в госпитале, трудного, тяжелого. Тогда делали особенно трудную операцию — это в брюшной полости. И когда хирург делал операцию, я держала плошку и освещала. Но сама не выдерживала, ноги дрожали, руки тряслись, упала. Мне дали нашатырный спирт. Когда я подходила к раненым, каждый что-то просил. Один говорит: «Сестра, утку!» Другой кричит: «Сестра, пить!» Третий говорит: «Сестра, помоги!» Его нужно было укрыть и ободрить. И чувствовала я сама в это время, что ты как бы делаешь доброе дело, в какой-то степени помогаешь им, хотя чуть-чуть даешь раненым почувствовать облегчение. После этого, когда уже сутки отдежуришь, идешь домой. А день был морозный. Мороз и солнце действительно были, но день был не чудесный, он предвещал страдания и муки. И был произведен налет. Улица была глухая. Не знаю, как она называлась. Там больше располагалось военных, были машины, там укрытия у них были свои. Ну и, конечно, дома располагались, потому что это была все-таки улица. И вот я шла домой. И в это самое время случился налет бомбардировщиков. Это был душераздирающий звук. Это было настолько страшно, настолько, что не знаешь, что и делать. А место было открытое. Я только услышала, как два военных, солдата или офицера, не знаю, кричали мне: «Ложись!» Я не могла даже осмелиться лечь в открытом пространстве.  Ведь над головой летели бомбардировщики. Везде был гул, кругом все рушилось, все падало. Я забежала в соседний дом. И только я успела забежать в коридор или, как у нас его по-старинке называли, сенцы, произошел страшный удар. То ли бомба попала прямо в сердце этого дома, то ли — нет, но факт тот, что я забилась в угол, закрыв лицо руками. Потом посыпались бревна, посыпались доски. А я в то время где-то там в глубине спряталась, то есть, оказалась буквально в плену этих заваленных бревен, досок. И я, помню, все только говорила: «Господи, помоги.» И Бог хранил меня. И когда бомбежка эта самая уже отступила, и самолеты полетели бомбить другие районы города, эти же военные, которые мне кричали, чтобы я ложилась, а я не послушалась их приказа, здесь же были. А кругом все было разрушено. А получилось так, что когда бомбежка закончилась, эти военные прибежали в дом, в который попала бомба и где я находилась. Говорят: «А где же девушка? Она же сюда побежала.» А я, как это услышала, тут же закричала: «Помогите!» После этого стали они, как говорится, меня освобождать из под этих завалов, стали отбрасывать бревна, отбрасывали все остальное. И так я была, как говориться, спасена. Но ведь мне нужно было идти до дома. А там как раз наша улица подходила к центральной. Там еще мост проходил через реку, который еще и в царские времена был. Это была «дорога жизни», по которой шли все машины, и груженые машины, и машины с военными, в Сухиничи. Дорога шла эта дальше на Ельню, на Смоленск. И вот этот район немцы старались именно бомбить, чтобы этот самый центр уничтожить. Когда я вернулась на старое место, то там все было разрушено. Я только увидела бегущую маму. Там, в конце улицы, где она бежала, мы когда-то окопы копали. И в это время бомба упала. И маму ранило. Но ранение в голову было касательное. Забежали мы в окопы и до позднего вечера, при страшном морозе, холоде, ждали, пока вообще бомбардировщики улетят. Потом бомбардировщики закончили нас бомбить. Это было ужасное время. Особенно страшны были эти бомбардировщики, потому что они несли страдание, несли разруху. Если даже бомба не попадала в сам, как говориться, дом, то попадала во все в другие места.

- А в госпитале долго вы работали?

- Ну я попала в госпиталь после того, как в 1942-м году нас освободили наши военные. Тогда у нас в городе Мещевске госпиталь организовали. И проработала я в госпитале целый год. А после этого от нас этих раненых стали в тыловой госпиталь отправлять, которых у нас, надо сказать, только чуть-чуть подлечивали.  Особенно если неотложные какие-то операции было нужно делать, то у нас их и делали. А так дальше отправляли раненых. Я говорю, что особенно страшными и тяжелыми операциями у нас в госпитале были — это операции в брюшную полость, это операции в грудную клетку. А если шла ампутация рук или ног, то это нам казалось, что проще. А потом я попала в управление военно-полевого строительства.

- Раненые в госпитале умирали у вас?

- Этого я не могу вам сказать, потому что, конечно, страдания их были, конечно, большие и страшные. Но при мне таких случаев не было.

- Кем вы были в госпитале по должности?

- Я была сандружинницей по должности. То есть была работником, который ухаживал за больными, и который в госпитале всю черновую работу делал. Но помимо этой работы, делала следующее: вот если, предположим, оперировал врач больного, то помогала ему. Ведь условий никаких не было, у нас был не стационарный госпиталь, это же не тыловой был госпиталь. Там ничего не было приспособлено. Операционный стол был кое-как из досок сделан, делали его только с тем расчетом, чтобы он был пошире. Электричества не было: в госпитале горели вот такие немецкие плошки-светильнички. И вот, когда врач оперировал, я держала этот светильничек. Целые сутки так работала. Как раненый поступал, так сразу надо было ведь что-то делать: нельзя же было раненого оставлять, как говорится, с выпущенными кишками. И вот, бывало, стоишь, держишь эту плошку, а у самой руки дрожат, ноги трясутся: и от усталости, и от нервного напряжения. Помню, когда одному раненому сделали в брюшную полость операцию, потом купали его. И с трясущимися руками держала плошку. Потом потеряла сознание. Мне дали нашатырный спирт, и я опять стала подниматься, опять стала держать это все, а врач опять стал оперировать, но уже других раненых. Потом наступали такие часы, когда хотелось раненых хоть чем-то утешить, хоть чем-то успокоить... И я тоже этим занималась!

- А как вели себя раненые?

- Вы знаете, мне кажется, что они все понимали. Я иногда вспоминаю об этом. Бывает, подходишь к больному. Зима. В палатах, где госпиталь был помещен, было холодно. Помню, раненому, которому делали операцию в брюшную полость, закричал: «Утку!» И мне нужно подойти, как говорится, спеленать-распеленать его, потом помочь справить ему эту нужду. На шее у меня, помню, все время висело увлажненное полотенчико. Вешала я его себе на шею для того, чтобы хоть немножечко можно было протереть раненому лицо, увлажнить его запекшиеся губы, протереть все руки раненым. А другой в иной раз кричит: «Пить! Пить, сестра!» Подходишь. А тот, который так кричит, ранен в грудную клетку. Тяжелое у него было ранение. Так он был весь перебинтован. Нужно было ему хоть как-то помочь. Опять приходилось укрывать. Каждому я старалась сказать ну какое-то теплое доброе слово. И им тоже хотелось этого. Но у меня руки все время были, как говорится, в работе. А они протягивали свои руки, чтобы мне погладить руку, выразить таким способом свою благодарность. И вот сама в это время чувствовала, что измучена, как и эти раненые, физически и морально. Но в то же время чувствовала, что не только своим физическим добрым отношением помогла раненым, но и помогла им добрым словом, потому что на какое-то мгновение они замолкли, они перестали стонать, они уже не стали чего-то просить, они уже притихли.

- Как вас кормили в госпитале?

- Знаете, питание было скудное у нас. Очень скудное было у нас питание. Поэтому иногда не было даже горячей пищи у нас. И только несколько раз к нам привозили и давали сухари. Топчан стоял. И вот сколько раненых было в одной палате и соседней палате, на стольких их нужно посчитать и кучками на соответственное их количество раздать. И они были благодарны за это. Правда, один был такой случай. Когда не было горячей пищи и привезли только вот эти сухари, надо было этими сухарями раненых накормить. Ну я их и кормила. А потом подносила чайничек, давала им в рот носик, чтобы запить. Потом вытирала им губы. Они запивали их. Один раненый лежал. Я сухари по кучечкам раскладывала и считала, потом их каждому раздавала. Так вот, когда я раскладывала сухари и крошки от них падали, я брала ладошкой да себе в рот эти крошки клала (чтоб не падали с топчана на пол — ведь это было добро такое, такая драгоценность). И этот раненый увидел, что когда я раскладывала сухарики эти, крошки, которые падали, клала себе в рот. Дак он со злостью вроде мне и сказал на это: «Ну что, наш паек употребляешь?» Ну я прощала, потому что знала, что говорит человек не со злости. А другие ему говорили: «Ты что, такой-сякой-разэтакий? Какие крошки?» Потом снова разносила сухари, опять снова раненых укрывала. Кто утку просил дать, кто просил дать пить, кому-то просто больно было.

- А много ли раненых было в вашем госпитале?

- Вы знаете, так-то этого считать я не считала. В таких палатах же не только одна я была сандружинницей. Там же еще было их много. И было трехэтажное здание, где наш госпиталь размещался. Я работала на первом этаже. А там были ихние помещения, где их бухгалтерия размещалась. Ну и столовая там же была. А были и другие ведь этажи заняты ранеными.

- Вы были вольнонаемным составом?

- Да, мы считались как вольнонаемный состав. Но после войны нас приравнивали к военным, и награждали медалями, и выдавали мне удостоверение участника войны как приравненной к военным.

- О врачах госпиталя что можете сказать?

- Ну врачи — они тоже были загружены работой до предела. Они операции трудные делали. Для этого не было у них условий нормальных, было такое, что то того не хватало, то — другого не хватало. Поэтому, конечно, было врачам тяжело. Но весь остальной труд, кроме операций, буквально падал на нас, на дружинников, на санитаров, которые несли в госпитале буквально всю черновую работу. Врач сделал операцию, а остальным-то занимались мы... Все, то что дальше нужно было делать, делали мы.

- О чем раненые чаще всего говорили?

- А раненые старались больше слушать нас, санитарок, потому что мы их подбадривали своими словами, словами такого утешения, словами умиления. Мы говорили им, чтобы они крепились, говорили: «Придет время, и вас переведут в уже тыловой госпиталь, где не стреляют, где нет войны. Там вы подлечитесь и дождетесь Дня Победы». Знаете, я им и читала книги, когда они находились в забвении. Читала им, например, Александра Твардовского. До сих пор помню его стихи: «Переправа, переправа / Берег левый, берег правый.»

- А как назывался ваш госпиталь?

- Название нашего госпиталя было таким: 180-й военно-полевой госпиталь.

- Как далеко ваш госпиталь находился от переднего края?

- Вы знаете, когда на нашем участке немцы отступили, мы совсем недалеко были от переднего края. А сколько там было, не знаю. И потом, когда уже я попала в управление военно-полевого строительства, и не только я, но и другие девушки, женщины, там тоже нужно было заниматься всем. Мы там должны были и оборонительные сооружения делать...

- Нехватка медикаментов была у вас?

- Да какое там? Но уколы, конечно, все равно делали эти медицинские сестры. Капли тоже какие-то там давали. Но я этого не касалась, потому что это делали, как говорится, уже специалисты, медсестры, а мы были санитарами.

- Как охранялся ваш госпиталь?

- Как охранялся? Да там круглые сутки люди дежурили. И я круглые сутки тоже там была: и утром, и вечером. В иной раз была такая возможность, когда в солдатский котелок нальют супчику или чего-то там. А уже комендантский час объявлен, домой не пропускали. Снова возвращаешься в госпиталь. Тогда тебе дают документ, что мне можно. У был меня сохранился этот документ. Потом в военкомат сдавали. Там был штамп: 180-й военно-полевой госпиталь.

- А вы по графику работали?

- Конечно. Как кончилась смена — мы отдыхали немного. Но это была всего лишь небольшая передышка, а потом обратно приходили работать. Собственно, приходили без графика. Да и какой у нас мог быть там график? Круглые сутки работали.

- Всегда ли верили в победу?

- Да, и даже этим тяжелораненым, когда в госпитале находилась, об этом говорила. Мы им внушали: «Крепитесь, вас подлечат, вы вылечитесь, и доживете до Победы!»

- Как вы попали в управление военно-полевого строительства?

- А в управление я попала после госпиталя, когда уже раненых стали в тыл отправлять, и этих раненых стало меньше. А потом раненых стали вообще сразу уже туда в тыл отправлять. И нас, несколько человек, направили в управление военно-полевого строительства. Штаб этого управления находился в Калуге, а это все управление подразделялось на участки. В том месте, куда меня направили, находилось 124-е управление военно-полевого строительства. Там строили сооружения, чтобы немцев дальше изгонять. И когда я уже стояла в котловане и выполняла все работы, какие поручали: земляные и всякие, ко мне подошел офицер с петлицами. Тогда мы уже стали различать звания по квадратикам. У того было звание старший лейтенант: было три квадратика. Он меня приподнял за руку из этого котлована и сказал: «Пойдемте со мной!» А воинская часть размещалась в домах в деревне. Вот он зашел вместе со мной в помещение. В помещении был стол, за ним военные сидели, еще военные были, а в углу у входа вместо дверей две жерди стояли. Там же стояли какие-то железные ящики, стоял сейф. И мне капитан, который там был, вдруг и говорит: «Военного, который здесь работал, отправляют на фронт, а вы за него будете здесь работать.» И так я стала делопроизводителем этого 124-го секретного участка. Все кадры, которые там были, были военные. Вечером связной привозил с участков, где были оборонительные сооружения, которые у нас строили, донесения. Ими я и занималась. Света у меня не было, а выручали все такие вот плошки-коптилочки. Сургуч лежал. Вот я и растапливала его. Плотная бумага была такая. Нитки суровые. И я вот эти донесения запечатывала, нитками связывала, ну и так далее. И тут же, как только я свою работу выполняла, связной забирал их и отвозил в Калугу. Потом, когда немцы отступали, мы тоже дальше передвигались, строили новые оборонительные участки. Так что я секретными документами занималась. Около меня все время связной стоял, охранял, как говорят. Я допоздна работала. Начальником у нас был Ластевкен. Фамилия трудная, но я, несмотря на то, что столько лет прошло, ее запомнила. Он человек, можно сказать, был душевный. Работать с ним было хорошо. От него никогда не слышали ни оскорблений, ни возмущений. И я, как могла, работала. Да они и понимали все, что никто меня этой работе не учил. Хотя после окончания средней школы была студенткой московского педагогического института, но война прервала это дело.

А потом как-то, когда мы на новом месте оборудовались, как говорится, устроились, наш начальник Ластевкен и говорит нам: «Вы можете на несколько дней повидаться с родными!» Это он говорил и мне, и одной девушке, которая у нас в управлении в бухгалтерии работала. Она жила в Калуге, а я — в Мещевске. Вот он и предложил нам поехать и навестить родных. Это уже была весна, распустились деревья, было тепло, хорошо, приятно. Дали нам сухой паек, который мы положили в свои рюкзачки. И мы с ней пошли. Но до Калуги нам надо было немало верст преодолеть. Надо было или автостопом добираться, как говориться, или же идти пешком. И вот, прошли мы сколько-то времени. А так, пока мы шли, все это время были же налегке. И вот, прошли мы сколько-то времени, и вдруг перед нами минное поле оказалось. На палках в землю воткнуты были фанерные дощечки, и на них красной краской было написано «Мины». И эти минные поля были кругом и повсюду: и направо, и налево. Везде было написано: мины, мины, мины. Куда нам было деваться? Как было преодолеть это пространство, чтобы дальше продолжать путь на Калугу? Обратно идти не было никакой возможности. И вот мы с подругой вдруг решили: что пойдем через это поле. Господи! В таких случаях я всегда, хотя была и не такая верующая, как сейчас, но говорила: «Господи, помоги.»  Мы пошли. Чтобы мы рядом не были, подруга шла от меня на каком-то расстоянии. И мы пошли по минному полю. Прошли его. Но прошли — это мало сказать. Шли, помню, так, такие были ощущения: поднимаешь правую или левую ногу до колен, нащупываешь, куда эту ногу можно поставить, потом ставишь ее. Это мы так делали, чтобы на мину не наскочить. После мне уже сказали, что мины на том самом участке были двойные. То есть, две мины связывались проволокой. Если же ты зацеплял своей ногой проволоку, то взрывались сразу две мины, поскольку они были связаны. И так мы это минное поле прошли. Боже мой, какая же это была для нас радость, что мы это расстояние преодолели.

А потом уже, когда мы вышли дальше на дорогу, нужно было как-то до Калуги добираться. Поздно вечером мы пришли в Калугу. У подруги дома я переночевала. А рано утром я дальше пошла. Ведь мне-то нужно было до Мещевска добираться. А от Калуги до Мещевска было километров 70-80. Дотуда мне надо было как-то тоже, значит, добираться. На окраине Калуги был контрольный пункт — КПП. А там еще были леса. И до КПП нужно было еще километров пять пройти от квартиры подруги. Она осталась, сказала: «Я буду дожидаться, когда ты доберешься и вернешься.» А день обещал быть жарким. С раннего утра было душно, жарко. И я, значит, со своим маленьким узелком пришла на КПП. На одной стороне этого КПП стояла будка. Там регулировщики стояли. А в то время по существу регулировщиками были всегда девушки. Все ихнее КПП находилось в будке. А с другой стороны стояли гражданские, которые стояли в надежде на то, что если будут идти машины, куда им надо будет ехать, довезут. Регулировщик останавливал машину, проверял машину, и потом давал сигнал, чтобы дальше водитель проезжал. Уже был полдень. Жара стояла нестерпимая. Ну настолько пекло солнце, несмотря на то, что стояли мы, можно сказать, среди деревьев в лесу, что терпеть было невозможно. Но никто нас не взял, никто не довез до Мещевска. Дело стало уже к вечеру. И началась сильная гроза. После этого я целую жизнь прожила, и до сих пор боюсь грозы после этого. Молнии буквально все время сверкали. Кругом лил проливной дождь. Когда это началось, гражданские разбежались. Кто в будку побежал, может быть, спасаться, кто куда. Рядом военный шел куда-то, у него был рюкзачок за спиной, и какой-то бушлат был. А раз была жара, значит, он шел куда-то тоже на побывку.  Он мне говорит: «Побежим туда через дорогу!» А мне страшно было даже шаг сделать. Мы решили бежать в будку. Но когда до будки добежали, она была полна народу. Где-то там стояли аппаратные, где-то девушки, которые регулировали движение машин. Военный как-то вперед забежал. А я последняя была. И я только успела ухватиться за дверь, чтобы как-то удержаться. Дверь тогда в будке уже не закрывалась, потому что там было полно народу. И в это время раздался страшный удар. Это был такой удар, что я только видела с той стороны, где был стол и аппараты, как летел стеклянный шар. Он был чуть поменьше трехлитровой банки. Он поразил меня по ногам. И меня тут же выбросило под проливной дождь на улицу.  Оказывается, как мне потом сказали, это был удар шаровой молнии. Есть просто молния, а это была именно молния шаровая. Она обычно поражает. Может быть, меня спасло то, что я упала на сырую землю под проливным дождем. Видимо, произошло какое-то заземление что ли для молнии. В будку эта молния попала или рядом, я не знаю, но вообще-то там все было разрушено и уничтожено. А была уже ночь. Гроза потом стала затихать и уходить. Потом нам сказали, что в лесу надо сколько-то пройти расстояния, и что там находится барак, где жили эвакуированные. И мы с этим военным пошли через лес в этот барак. Пришли в барак, а там было полно народу. Там было, как говориться, ни сесть, ни встать. Но там было крылечко. Так мы всю ночь просидели на этом крыльце. А утром вернулись на КПП. И повезло: буквально мы пришли, и нас на машине взяли и довезли до Мещевска. Но когда я доехала до Мещевска, там тоже гроза бушевала такая, что было страшно. Там и мост был. Но этот мост был заминирован. Так вот, когда в него попала молния, он был разрушен. А это же «дорога жизни» была, так как через него, через этот мост, все шло. Потом стали через реку строить деревянный мост. Хотя в самом начале вроде переправу какую-то делать. В поле много и скотины было убито во время грозы. Гроза была страшная!

Ну а потом вскоре закончилась война. Но меня перед этим демобилизовали. Нашим областным центром была Калуга. А недалеко от города было местечко Кондрово такое. Там находился отдел областного образования. И вот тогда оттуда меня и мою сестру, которая тоже была учительницей, послали в город Киров, это — в Калужской области, уже ближе к Смоленску, к Ельне. И стала я работать в школе.

- А окончание войны чем вам запомнилось?

Портрет Зинаиды Петровичевой, сделанный военнопленным немцем в 1947 году.

- В Кирове я тогда уже находилась. Меня тогда сразу назначили инспектором по устройству несовершеннолетних детей, которые остались сиротами. Ну тех, у которых на войне родителей убило. Я была инспектором. Потом меня назначили завучем и преподавателем русского языка в восьмилетнюю школу Воскресенска.  И вот, в этом же городе Кирове война для меня закончилась и пушки замолчали. Сюда же одна воинская часть, дивизия, направилась. Как бы на отдых что ли они направилась. Но место было хорошее: были леса, рядом было озеро. И в этой дивизии был мой будущий муж. Их прислали из Германии ну как бы на переформировку. Познакомилась я с ним в Кирове.

- Отмечали сам праздник?

- Ну как мы отмечали? Радовались везде этому событию. Крики. Кто поет, кто пляшет, кто приплясывает. Вот так и было.

- Как сложилась ваша послевоенная судьба?

- Когда война закончилась, поехали мы с мужем. Его, как говорится, направили в Москву.  Я взяла справку, что работала инспектором гороно, что работа в школе завучем, и с этой справкой поехала с ним в Москву. Но он до этого во многих местах побывал: то на Украине, то еще где-то. Деревня Ильинка, откуда он был родом, от Москвы была недалеко. Так мы какое-то время и там пожили. Там я познакомилась с его родными местами. Он рос без матери. У нее осталось шестеро детей. Мать умерла, потому что время было голодное и холодное. А потом его назначили в Эстонию сланцевые шахты восстанавливать. Собрались мы, я, он, тетка моя. Но чем тетка могла нас порадовать? Приехали мы на станцию Выреда в Кохтла-Ярвеский район Эстонии, это туда, где Сомпа находится. Везде были леса, кругом были хутора, и одни военнопленные работали и жили. Нас сразу сгрузили в барак. Барак этот стоял среди поля. Муж работал в шестой шахте горным мастером. И пленные немцы у него работали. Так у меня сохранился портрет, когда меня военнопленный немец один нарисовал меня, это было где-то в 1947 году, мне тогда 25 лет было. Ему, мужу моему, давали 500 граммов хлеба как рабочему. Я как иждивенка получала 300 граммов хлеба. Все, больше ничего не было. Еще на спасало то, что муж, бывает, съездит в Кохтла-Ярве и на рынке продаст что-то, чтобы купить буханку хлеба или еще что-то там еще. А после его из шахты в Сомпа направили. В Сомпа муж стал директором школы ФЗО (школа фабрично-заводского обучения). А потом его перевели в Ахтме в 11-е профтехучилище. А я в средней школе работала преподавателем русского языка и литературы. Работала в одной школе, потом в шестой, в четырнадцатой. Закончила я с отличием Тартуский учительский институт. Я — отличник просвещения.