Путяева Анна Гавриловна

Я Путяева Анна Гавриловна, родилась в 1921 году. Калининская область, Осташковский район, деревня Сухлово. Жила я с родителями и двумя братьями. Когда мне, было, пять лет, умер отец, а в десять умерла мама. Братья разъехались кто куда. Я жила одна. Имела корову, овец. Вела хозяйство и прочее, в школу ходила за 4 километра в село Святое. Село было большое там и школа и церковь, и исполком и все ведомства.

Летом к нам приезжали дачники. У меня жила женщина с дочкой. Она говорила: "Когда кончишь школу, приезжай к нам в Ленинград. Мы тебя устроим. Будешь с моей дочкой ходить в восьмой класс". Закончив семилетку я приехала к брату в Осташков. К тому времени он был уже женат. В городе находился единственный техникум, ветеринарный. В который я и поступила. Но мне не понравилось. И я тихонько от брата уехала в Ленинград к этой женщине. Они жили на двенадцатой линии Васильевского Острова. Я у них немного побыла. Оказалось, что о школе, это были одни разговоры. Но они мне помогли получить паспорт. Я поступила работать, а потом пошла, учиться в медицинский техникум. Из техникума нас выпустили на три месяца раньше по тому, что началась война. Вот тут я сразу попала в рабочую обстановку.

22-го июня мы собирались сделать вечер, посвящённый окончанию техникума. Утром пошли закупать продукты, там всё, чтобы нам встретиться. Я жила в общежитии и прибежала на Мальцевский рынок, ныне Некрасовский. Иду с сумкой смотрю и думаю, что же это такое? Возле репродуктора народу, народу. И я туда побежала. Слышу, объявили войну. Так что и вечер наш боком. Приглашенные ребята из училища связи побежали в училище, на этом всё кончилось.

Я пошла, работать палатной сестрой в Туберкулёзную больницу там же, где училась и жила в общежитии. Помню, пришла первый раз на дежурство и думаю, как же я буду делать уколы? Ведь раньше не делала. Во время обучения мы их делали в подушку. Но ничего, первый раз только боялась, а потом пошло, как по маслу. Как будто всю жизнь это делала. Получалось хорошо и легко. Я работала на хирургическом отделении, но раненых у нас не было. Это была гражданская, туберкулёзная больница.

Вечерами, во время воздушных налётов мы дежурили на чердаках. Гасили зажигательные бомбы. Помню, первая тяжелая бомба упала на Греческий проспект. Там, где Мальцевский рынок. Как раз самолёт летел через наш институт. У нас там всё тряслось, колыхалось. На чердак к нам летели "зажигалки", но у нас там был песок, и мы их гасили. В тот раз за то, что мы погасили много "зажигалок" нам, как премию дали по килограмму свинины. Это было, кажется, ещё до начала блокады.

Потом я перешла из этой больницы в госпиталь на Суворовском проспекте д.65. Там тоже работала на туберкулёзном отделении, оно стояло отдельно во дворе. Но и оттуда я ушла, когда начался голод. Чувствовала себя ослабевшей и боялась заразиться. Поступила работать в поликлинику №5 на 2-ой Советской улице. Медсёстры получали самый маленький хлебный паёк служащих 125 грамм. Но всё равно работали. Ходили на дом делать уколы, а когда стало не хватать врачей, то ходили на вызовы. Но часто врачу там делать было уже нечего. Приходишь двери на распашку. В комнатах лежат вповалку. Все мёртвые. Оставалось только сообщить. Приезжала машина и забирала их.

От поликлиники мы работали на молочном заводе №2, который находится на Полтавской улице. Мы там делали проверки, проводили обследования. Санитарные условия, как, что и чего. Когда туда приходишь, дают кусочек сыра. Не настоящего, а какая то "дуранда" (остатки семян масличных культур после отжима) что ли. В общем, какая то "чума". От этого завода нам давали соевое молоко, но даже в блокаду я пить его не могла. Меня тошнило. Не смотря на голод, не могла никакую "дуранду" ничего такого не могла есть.

Своей комнаты у меня не было, и я жила у знакомых. Кажется, в декабре 1943 года прихожу с работы, а у дверей стоит военный. Оказывается, меня забирают в армию. Он буквально дал мне время только переодеться, и меня отправили.

Располагались мы, в какой то школе на улице Салтыкова-Щедрина. Сперва нам велели привести себя в порядок, то есть сделать короткую стрижку. Потом одели по форме, выдали шинели и всё, что положено. Женское бельё не полагалось. Носили своё, какое взяли из дома. Потом уже летом мне дали командировку в Ленинград, где я заказала у сапожника себе сапожки. Девушкам разрешался небольшой каблучок, сантиметра четыре. Мы носили юбку, такой как бы сюртучок и беретик.

Спустя несколько дней меня привезли на аэродром и на самолёте через Финский залив на Ораниенбаумский плацдарм в Большую Ижору.

На самолёте я летела в первый раз. При этом наш "У-2" обстреливали. И он то ко льду, то к небу. То вниз, то вверх. Такой ужас. Я думала, что живая не долечу. Когда прибыли то выяснилось, что с некоторыми там кое- что произошло. Самолёт мог взять только трёх человек. Один сидит за спиной лётчика, и двое лежат в крыльях. Представляете их ощущения?

Таким образом, я попала в 924- эвакогоспиталь. Начальником его был Хохлов Дмитрий Константинович. Госпиталь всё время принадлежал Второй Ударной Армии Куда шла армия туда и госпиталь. Раненые к нам поступали из медсанбатов. Обработанные. Уже с повязками и в гипсах.

Сколько человек работало в госпитале, я уже не помню, да и не знала, никогда не задумывалась. Помню, было четверо хирургов, был зубной врач ещё женщина инструктор по физкультуре …. Размещались в палатках. Помню всегда была отдельная палатка для обожженных. Была и для безнадёжных, в которой они находились до скончания своих дней.

Работы было по уши. Раненых полно. Эвакуация только самолётами. А сколько можно отправить на "У-2", три человека. Так что эвакуация только тяжело больных. Мы там работали до тех пор, пока не упадёшь. А там всё время: сестра утку и попить и закурить …. И так до тех пор, пока сил у тебя уже нет, и только потом заменяют.

Когда началась операция по снятию блокады, и наш фронт пошел на запад, мы тоже снялись и пошли. В начале в Красное Село потом в Ропшу. Из Ропши в Кингисепп. Прибыли в Кингисепп, там уже ждут раненые лежат на снегу. Под госпиталь выделили большое кирпичное здание у моста через Нарву. Все стёкла в нём были выбиты. Мы срочно наносили в помещения сено, солому. Стали скорее заносить раненых и класть на полу. Лишь бы скорее принести с улицы. Окна забили фанерой. Оставили только маленькие форточки. Потом уже построили санпропускник. Вшивые там были кошмар. Пропустили всех через санпропускник, сами конечно тоже прошли. И началась обыденная работа. Помню, привезли, в тяжелом состоянии генерала. У него череп раскололся пополам. Уже мозги выскочили. Он был в таком состоянии, что руки и ноги пришлось привязывать к кровати. Иначе он содрал бы все повязки. Двое суток он прожил и помер. Там у госпиталя он и похоронен. Там ему и памятник стоит.

Бывали случаи, когда под видом раненых к нам попадали дезертиры, которым лишь бы пробраться в тыл. Например, у него наложен гипс, а он здоровый. Но таких быстро разоблачали. Знаете, как- то это чувствуется, ощущается, что человек не тот, не то, не на самом деле ранен или больной. Потом уже и глаз был намётан, и мы догадывались сами. Но это были почти что все "чучмеки", не русские и из Средней Азии

И белорусы были и украинцы. Таких- отправляли в Особый Отдел. Он с ними беседовал. Но это было в основном когда мы находились в Польше. А один ко мне на участке попался, который вообще. … У него была высокая температура. Я стала ему одновременно измерять температуру и пульс. Температура высокая, а пульс нормальный. Как это может быть? Этого не должно быть. Потом оказалось, что он там себе чем- то натирал. Он очень хотел, чтобы его отправили в тыл, но на эвакуацию он назначен не был. Туалеты у нас были отдельно огорожены ёлками. И вот когда я пошла, он пошел за мной и, взяв меня за горло, говорит: "Или я поеду в тыл, или тебе смерть". Я сказала: "Конечно, поедешь в тыл. Поедешь. Зачем же так надо по-хорошему. По-хорошему надо".

После этого он за мной всё время наблюдал. Ещё украл мою карточку. Была у меня такая маленькая фотокарточка, которую я носила в кармане халата. У нас для сестёр был отгорожен простынями закуток, где мы работали, писали, заполняли истории болезней…. Я всё думала, как же мне сообщить в Особый Отдел. Надо же сообщить, что такой человек. Когда он узнал, что включен в список на эвакуацию, нам удалось сообщить. Началась эвакуация, стали грузить людей. Подошла машина Особого Отдела и тоже с красным крестом. Его в неё и посадили. Оказалось, что он был враг народа, шпион. У него нашли карты, схему расположения нашего госпиталя, списки, где был начальник госпиталя и все главные. Начальник Особого Отдела, Иванов Николай Иванович за это получил орден. Он мне говорил: "Ты тоже награду получишь. Ты же главная. Ты обнаружила". Он то получил, а я шиш с маслом. После войны мы каждую годовщину Победы встречались, снимали ресторан. И девчонки как- то посмеялись: "Иванов, у тебя то орден, а у неё то почему ничего нет?" Он отвечал: "Я подавал. Я в списки подавал, а почему нет, я не знаю".

Уже летом нас перевели в лес. Мы там сами пилили деревья, готовили площадку для палаток. Сами их украшали. Красили марганцовкой салфеточки из марли. К нам стали прибывать на отдых. Отдыхающие поступали на две недели. В большинстве это были офицеры. Были, конечно, солдаты и старшины, но офицеров было больше. Это был не дом отдыха, а как бы раненые поступают на реабилитацию для передышки. Проводились процедуры, делались перевязки.

Медикаменты у нас были только отечественные. Недостатка в них мы не испытывали, но ассортимент был не большой. Чаще всего лечили красным стрептоцидом. Его давали от всех болезней. Из продуктов помню американскую колбасу, а лекарства были все наши.

Там мы пробыли всё лето. Потом нас на паромах переправили в Тарту. Было так страшно. Наши машины с госпитальным имуществом, стояли на пароме. Колёса у самого края. А по верх всего сидели мы. Нас бомбили. Сидишь и думаешь, вот сейчас качнет, и мы свалимся, и все утонем вместе с машинами. Когда добрались до берега, то целовали землю от радости, что не утонули. Тут же были, какие-то огороды, грядки. Мы выдернули морковку, о траву потёрли, потёрли и сразу стали есть.

В Тарту мы пробыли не долго и дальше пошли в Польшу. Все города я уже не помню. Из трёх мест запомнила только город Цеханов. В этом городе мы жили в домах, а в остальных или в палатках или в землянках.

Дальше мы поехали в Мариенвердер. Хорошо, что мы прибыли туда и стали разворачивать госпиталь, пока не было переправы через Вислу. А после того, как наладили переправу к нам с того берега, начали поступать раненые. И тоже пошла кипучая работа. С утра до вечера без передышки. Пока ноги выдерживают. Потом дают маленькую передышку и опять, и опять.

За время моей службы среди персонала госпиталя потерь не было. Но люди конечно болели. У нас внутри госпиталя была одна палата для сотрудников. Я тоже в ней лежала. По тому, что когда перебазировались, то едешь на машине сидя на самом верху. Там просквозило. Простудилась.

В Мариенверде мы жили в шикарном доме, а какой там был прекрасный сад. В нём было изобилие цветов роз и сирени. Разных, разных сортов. В саду стояла резная, красивая беседка. Бывшие там до нас держали в этой беседке лошадей. Мы её вычистили, привели в Божеский вид, чтобы можно было самим приходить отдохнуть в этом саду, в этой беседке.

После мы от Говорова попали к Жукову на 2-ой Белорусский фронт. Нас перевели в Штеттин. И в Штеттине мы были до конца войны.

Девятого мая мы услышали выстрелы. Выскочили на улицу, на площадь. Там все стреляют, кто из чего может. Выкатили бочки с вином. Народа полно. Что там творилось … . Все кричат: "Война кончилась!" На улицах выстроили огромные столы, и началось угощение. Такое веселье началось.

Потом нас перевели в Варен. Помню, там проезжали памятник Гётте. В этом Варене на горе был раньше, кажется детский туберкулёзный санаторий. Место было, изумительной красоты. К нам ещё поступали раненые. Некоторые немцы продолжали стрелять из- за угла.

Когда проходили наши войска, то от госпиталя по несколько человек направляли организовывать на их пути как бы здравпункты. Мало ли, что случится. В одном из таких здравпунктов была и я. Со мной санитарка и врач Гильбо. Ну и конечно немцам тоже оказывали помощь. Тем более, что у нас врач был еврей и знал немецкий язык. Он и на вызовы ходил. По тому, что было сказано оказывать помощь. Помогали. Никто никогда их не обижал. Да и немцы то оставались только старики.

В сентябре я демобилизовалась. Меня уговаривали остаться в оккупационных войсках на пять лет, говорили, что если демобилизуюсь, то многое потеряю. Но я настояла и уволилась в звании старшего сержанта, хоть мне и полагалось офицерское звание. Но домой нас сразу не отпустили, а послали на карантин в город Тетерев. Там пробыли ещё два месяца. Занимались строевой подготовкой, проводились ночные проверки и так далее. Скучать не давали.

Домой ехали на товарных вагонах. Когда проезжали Псков, то мы видели, как люди пашут на коровах. Приехали в Ленинград на Московскую Сортировочную. Это было в конце сентября 1945 года. Своего жилья у меня не было. Жила у знакомых. Как участника войны меня поставили на очередь. Устроиться на работу тоже было трудно. Я всегда работала в хирургии, а мне дали разнарядку в гинекологию. На Охту в Георгиевскую больницу. Потом перешла работать в госпиталь инвалидов войны, в котором, работала до выхода на пенсию.

За войну я была награждена медалями: "За Оборону Ленинграда" и "За Победу над Германией". Есть ещё благодарность от Жукова и Сталинская благодарность.

Во время блокады никому и в голову не приходила мысль, что можно сдать город. Боже сохрани. Мы сейчас иногда с мужем сидим и думаем. Боже мой, ведь при теперешней молодёжи, как сейчас, бордель у нас творится, кошмар какой. Думаю теперь бы наверно, и не выдержали бы. А в то время такие патриоты все были, такие патриоты. Только одно: вперёд, Победа, Победа. И некто даже в мыслях не держал, что мы не победим. Только так и могли победить.

Санкт-Петербург 2010 год.