Романов Ефим Михайлович

Е.Р. – Родился в ноябре 1919 года в городе Смоленске. Отец, участник 1-й Мировой войны, в мирное работал бракером по лесоматериалам. В двадцатые годы наша семья перебралась в Москву, где мы жили в коммунальной квартире в Лялином переулке, это рядом с Покровскими воротами. После окончания школы–десятилетки я пытался поступить на географический факультет МГУ, успешно сдал все вступительные экзамены, но, не прошел по конкурсу. И тогда я поступил в 3-й Московский медицинский институт, и до начала войны успел проучиться три курса.

Сказать, что начало войны стало для меня неожиданностью и потрясением, я не могу, поскольку разговоры о неизбежной войне с Германией шли и до нее. Помню, что когда был подписан Пакт о ненападении Молотова–Риббентропа, то знаменитый профессор нашей кафедры хирургии Дитрихс, сам немец по национальности, с радостью говорил студентам на лекции - «Теперь достижения великой немецкой медицины будут открыты для всех!». Дитрихс умер незадолго до войны, а уже 22-го июня 1941 года весь наш советский народ почувствовал на себе «достижения немецкой медицины», когда ранним утром немцы бомбили наши города и атаковали границы Родины.

За несколько дней до начала войны нас стали агитировать пойти добровольцами на военный факультет при 2-м Московском медицинском институте.

И почти все ребята с нашего курса прямо на месте написали заявления, с просьбой зачислить их слушателями на военфак, призвать в Красную Армию, и 21-го июня нас зачислили на военный факультет.

Сразу всех новых слушателей переодели в добротное комсоставское обмундирование, но с началом войны мы находились на казарменном положении, и вскоре на своей шкуре испытали, что такое обычная муштра. Слушатели факультета получали стипендию 600 рублей, когда у обычных «гражданских» студентов стипендия составляла всего 120 рублей. Еще летом сорок первого года наш курс направляли в «комендантские патрули» по Москве, и кроме того, по ночам слушатели дежурили на крышах, чтобы в случае немецкого авианалета сбрасывать с крыш и тушить зажигательные бомбы. В сентябре 1941 года наш факультет в приказном порядке перевели в Омск. Мама с сестрами отправилась эвакуацию в Саратовскую область, а отец оставался в Москве, он уже служил в частях МВПО.

В Омске нас разместили в общежитии за городом, в казарме без каких-либо удобств.

В казарме устроили двухэтажные нары, чтобы все поместились, и каждый день, через пустырь, по снегу, в любой мороз, мы шли в город, на занятия в госпиталях на базе Омского медицинского института. Командиром нашей учебной роты был военврач Шуб, человек крикливый, но не злой. Начальником строевой подготовки – старший лейтенант Лазебный, а командовал факультетом военврач 1-го ранга Берлин.

Общевойсковой или тактической подготовки у нас почти не было, но стрельбы из стрелкового оружия проводились постоянно. Основной нажим в нашей учебе был на терапию, полевую хирургию и хим.защиту, а некоторые обязательные предметы мы вообще не проходили, так как в программу ускоренного обучения врачей для фронта их просто не включали. Тем не менее, в марте сорок второго года нас выпустили с военно- медицинского факультета не «зауряд- врачами», а всем выдали общие врачебные дипломы. Мы сразу получили по «шпале» в петлицы, звания военврачей 3-го ранга.

Во время обучения нашего набора создавалось впечатление, что нас готовят для службы в ВВС, так как чувствовался определенный «авиационный уклон», но никто с моего курса в авиацию так и не попал, всех отправили в ВДВ или в стрелковые части.

После выпуска мы получили приказ прибыть в Москву, в Центральное военно- медицинское управление( ЦВМУ), для распределения по частям, но сухой паек на дорогу нам выдали по «расчетам мирного времени», всего на три дня, а наш путь от Омска до Москвы занял три недели, и по дороге пришлось менять свое белье, часть обмундирования, и все что можно на еду, а иначе как бы мы добрались…

В ЦВМУ мне дали назначение в воздушно – десантный корпус, штаб которого находился в Москве, на территории какой-то академии. Я с несколькими товарищами - военврачами прибыл туда и стал ждать приема у начальника штаба корпуса.

На столах лежали брошюры –«Как был уничтожен немецкий парашютный десант».

Пришла моя очередь заходить к начштаба. Он спросил –«Желаете служить в ВДВ?» -«Нет»- «С парашютом когда–нибудь прыгали?» -«Только в парке, с вышки» - «Этого достаточно». И получаю я назначение в 14-ю воздушно – десантную бригаду, на должность врача отдельного минометного дивизиона. Одна бригада 31-го (7-го) корпуса ВДВ находилась в самой столице, а две другие стояли в Подмосковье.

Прибыл в бригаду, меня привели в формируемый дивизион, где из медиков кроме меня был только один военфельдшер, а вот санитаров не было ни единого.

Выдали мне пистолет и десантный нож, сменили петлицы на форме на голубые.

Бригада к тому времени уже начала боевую подготовку, и приступила к прыжкам.

В бригаде был собран самый лучший, самый отборный народ, молодые здоровые парни со всей России, почти все десантники были комсомольцами и коммунистами.

Я совершил 3 первых прыжка, один с «Дугласа» и два с ТБ-3 (десантирование через нижний люк), и мне вручили значок десантника, без подвески. И это парашютный значок в 1945 году, в Венгрии, мне, можно сказать, жизнь спас. Отдельная история…

Старший врач бригады ни разу не прыгнул, боялся, и тогда таких как он, «опасающихся за свою жизнь», собрали вместе со всей бригады, приказали им подняться в самолет, и каждый совершил прыжок с парашютом с принудительным раскрытием. Им сразу объяснили, какой сегодня расклад – «… или сами прыгнете, или вас из самолета просто выкинут…». Все они благополучно приземлились, и больше про отказчиков от прыжков в бригаде не слышали. В августе 1942 года, когда бригада была полностью готова к боевым действиям, поступил приказ о преобразовании корпуса в 34-ую гвардейскую стрелковую дивизию, а наша 14–я воздушно – десантная бригада стала 103–м гвардейским стрелковым полком. Командиром дивизии был назначен полковник Губаревич, опытный десантник. Нам даже приказали сдать десантные ножи.

Меня перевели из минометного дивизиона в медсанбат дивизии на должность врача – ординатора госпитального взвода.

В первые дни августа дивизия погрузилась в эшелоны, и нас куда-то повезли.

Никто не знал, куда мы едем, но все удивились, когда эшелон пошел на восток, а не к линии фронта. Нам было запрещено писать родным или кому–либо еще, где мы находимся. Но на этот запрет никто внимания не обращал. Для того чтобы родные имели представление, где мы, по пути эшелона из вагонов выбрасывали листочки с адресами, в которых сообщалось, в «скрытой форме», где мы сейчас, например, «проезжаю город, где жила тетя Вера». Эти листочки подбирали вдоль путей местные жители, наклеивали марки и отправляли весточки адресатам. Позже в армии появились стандартные почтовые карточки, без марок, а потом появились бланки – «открытки» с патриотическими рисунками, которые должны были поднять боевой дух и настрой у адресатов и у отправителей. Вот, у меня сохранилось несколько таких открыток военного времени, посмотрите, как они выглядели.

Г.К. – А можно эти бланки – открытки выложить вместе с текстом интервью?

Е.Р. – Без проблем. Так, продолжим. Дивизия прибыла в Астрахань, где горели нефтехранилища и весь город был в черном дыму. По Волге проплывали обломки потопленных наших кораблей. Здесь общая картина стала проясняться. Говорили, что через Каспий нас перебросят в Махачкалу, а оттуда направят на оборону Кавказа. Но от Кавказа мы были отрезаны, и пока мы ждали транспорта для переброски морем, пошли слухи, что фронт рухнул, что 110-я калмыцкая кавалерийская дивизия перешла на сторону немцев и открыла дорогу для немцев на Астрахань. И нас в срочном порядке перебросили в калмыцкие степи, где на дальних подступах в районе Хулхуты и Яшкуля 34-я гв. дивизия заняла оборону, и сразу вступила в бой с передовыми отрядами немецкой мотопехоты.

Г.К. – Вам, лично, чем запомнились эти несколько месяцев противоборства в калмыцких степях?

Е.Р. – В эти дни, я, как и все остальные врачи медсанбата, не находился непосредственно на передовой линии, и как проходил тот или иной бой - я знал только со слов очевидцев. Все время шли оборонительные бои с переменным успехом.

Был очень большой поток раненых, дивизия несла серьезные потери, и в первую очередь из–за того что десантники не умели окапываться.

Еще у красноармейцев начались поносы, и после анализов проведенных в Астрахани, в эпидемиологической лаборатории, выяснилось, что началась эпидемия холеры, был в степи создан карантин в палатках, и меня, как самого молодого, которым не жалко пожертвовать, отправили к больным, врачом холерного карантина.

Помогали мне два санинструктора, и одной из них была Наташа Качуевская, ставшая посмертно в 1997 году Героем России.

Условия жизни и войны в калмыцкой степи были очень тяжелыми. Не было воды, все колодцы вокруг были отравлены или завалены трупами животных, и поэтому пресную воду возили из самой Астрахани. Все были завшивлены и даже прожарка обмундирования не помогала. Кругом только бескрайняя степь, заросшая кое-где мелким колючим кустарником. Отойдешь от дороги шаг в сторону, и уже не знаешь, а где ты? Сплошной линии фронта на такой местности не было, и нередко даже наши штабные машины сбивались с ориентиров, и, заблудившись, «заезжали к немцам».

А вот с питанием почти до самой зимы проблем не было, так как мимо нас на восток гнали в тыл стада скота, и интенданты под расписку забирали в котлы полевых кухонь скот у перегонявших его колхозников.

Эвакуация тяжелораненых тоже являлась проблемой. Ближайшие госпиталя только в Астрахани, и многие раненые просто не выдерживали такую тяжелую дорогу.

Г.К. – Каким были в эти дни Ваши функции, как врача-терапевта, ординатора госпитального взвода медсанбата?

Е.Р. – В госпитальном взводе было два врача: командир этого взвода военврач Ищенко и я. Моей задачей было : ведение раненых после операций, «госпитальный уход».

Уколы, внутривенные вливания, перевязки, подготовка к эвакуации и так далее.

В медсанбате было три основных оперирующих хирурга: ведущий хирург Эгамбердиев, который имел репутацию слабого специалиста, и два его ассистента, хирурги–ординаторы, Золотов и Багдуллина, которые были хорошими, толковыми специалистами, а вскоре прибыли в санбат еще два хирурга - молодые девушки- доктора, только что закончившие медицинские институты..

Раненых после операций передавали для дальнейшего лечения в наш взвод.

Кроме того, когда был большой поток раненых с передовой, как, например, на Маныче, то мне приходилось самому делать первичную обработку ран, а иногда и ассистировать во время операций. Терапевтических больных тоже хватало, постоянно были случаи пневмоний, дизентерии, и тому подобное, но что запомнилось, на фронте почти не попадались больные с сердечной патологией.

До появления сульфидина тяжелые инфекции лечить было нечем.

В Сальских степях началась эпидемия сыпного тифа, я выхаживал тифозных больных и сам от них заразился. Лежал в инфекционном госпитале в Ростове-на-Дону, и как мне рассказывали товарищи по палате, все время - или бредил, или насвистывал арии из оперы «Пиковая дама». Был обход главного эпидемиолога фронта, я лежал без сознания, но он меня узнал, и сказал -«Это мой бывший студент». Когда я пошел на поправку он снова пришел ко мне и предложил после выписки перейти к нему на службу, в эпидемиологический отдел санитарного управления.

Но я не хотел служить в тылу. После перенесенного сыпного тифа я не мог заснуть, и на всю жизнь «на память о тифе» мне осталась бессонница.

Когда возвращался из госпиталя, то попал под бомбежку, машина, в которой я ехал, перевернулась, я сильно ударился, но снова возвращаться на госпитальную койку не хотел. Прибыл в дивизию, в свой медсанбат. Вместо Ищенко меня встретил новый командир взвода, гвардии капитан медслужбы Пинес, (после войны он жил в Виннице).

В начале сорок четвертого года я был переведен в 103-й гвардейский стрелковый полк, на должность командира медицинской роты, а затем стал старшим врачом этого полка.

Е.М. Романов и В.В. Волков, командир медслужбы полка, а затем медсанбата дивизии

Г.К. – Это было Вашим желанием, уйти в полк, ближе к передовой?

Е.Р.- Не только моим личным желанием. Появилась вакансия, меня назначили, вот и весь разговор. Старший врач 103-го гвардейского стрелкового полка был наш выпускник, доктор Шмелев. Он. по пьянке, поспорил с офицерами штаба, что на коне проедет белым днем вдоль линии фронта. Но немцы ему долго погарцевать на виду у всех не дали, Шмелев получил тяжелое ранение в ногу, которую пришлось ампутировать.

На его место с должности командира медицинской роты полка был назначен мой товарищ Вениамин Васильевич Волков, выпускник ВМА, (будущий генерал–майор м/с, профессор, Герой Социалистического Труда, главный офтальмолог МО СССР и начальник кафедры глазных болезней Военной Медицинской Академии), ныне проживающий в Санкт–Петербурге, а я заменил Волкова на должности командира роты.

Когда Волков ушел на повышение, на должность командира медсанбата, я стал старшим врачом 103 - го гв.СП. Кроме того в полку был еще один врач, прибалт, латыш Гинтарс, очень остроумный парень.

Медицинская рота находилась на расстоянии 1,5- 2 километра от передовой.

Г.К. – Какую помощь получали раненые в медицинской роте обычного стрелкового полка?

Е.Р.- Медицинская рота не имеет в своем составе операционного взвода, и нашей задачей, на полковом уровне, было, как тогда говорили, - «оказание первой врачебной медицинской помощи». Перевязки, остановки кровотечения, введение обезболивающих средств, введение противостолбнячной и противогангренозной сывороток, и так далее.

В полковой медицинской роте по штату были: эвакуационной взвод, перевязочный взвод, и после оказания первой помощи и заполнения карточки передового района, как правило, всех раненых мы быстро отправляли в медсанбат дивизии, когда это позволяла обстановка.

Г.К. - Про Вашего боевого товарища Героя России санинструктора Наталью Качуевскую можно рассказать подробнее?

Е.Р. – Наташа была с 1922 года рождения, москвичка. Отец еврей, мать русская.

В 1941 году Наташа было студенткой актерского факультета ГИТИСА, и незадолго до войны вышла замуж. Ее муж погиб в составе диверсионной группы под Смоленском, и она решила лично отомстить за его гибель. Она пошла в армию добровольно, просила направить ее на курсы диверсантов, но, как она мне рассказывала, ее не взяли на эти курсы, так как она не знала немецкого языка. Наташа кончила курсы медсестер и попала в ВДВ, в нашу бригаду. Она была очень красивой девушкой, и все бригадное штабное начальство «подкатывало» к ней, пытаясь сделать из нее ППЖ. Ей надоели эти постоянные приставания, и она ушла в батальон, на должность санинструктора роты.

Раненые мне рассказали, как она погибла. Немцы подошли совсем близко к тому месту, где Качуевская собрала раненых десантников после оказания первой помощи. Она бросила в немцев гранату, но осколки гранаты достались не только фрицам, один из них попал Наташе в живот, и от этой раны она скончалась.

Г.К. - Например, полк ведет бой, в медицинскую роту потоком идут раненые, которых надо быстро обработать, оказать первую помощь и подготовить к отправке в санбат.

В такие минуты есть время выявлять «самострелов»?

Е.Р. – Никто из врачей специально выявлением «самострелов» не занимался, их обнаруживали только случайно, во время перевязок.

Когда первое время дивизия состояла только из десантников, то про такое явление как «самострелы» - мы почти не слышали. А потом пошло пополнение из пожилых солдат, представителей среднеазиатских народов, и некоторые из них перед боем «стонали» -«Командыр, атака не могу, курсак болит», так вот, среди них начались «самострелы», призывники из Средней Азии на такое шли нередко. И когда в дивизию стали прибывать на пополнение призывники с «освобожденных от оккупации территорий Западной Украины », которые воевать особой охоты не имели, то снова, на какое-то время, мы военврачи, столкнулись с таким явлением. Обычно «самострелы» стремились сразу попасть в дивизионный санбат, там у них было больше шансов затеряться в толпе раненых, а в медицинской роте их быстро вычисляли, и сами же раненые бойцы могли просто застрелить на месте, да еще один из полковых «особистов» во время боя мог непосредственно находиться в расположении медицинской роты и наблюдать, кого из раненых с чем принесли или привели.

За «самострел», как правило, отправляли в штрафную роту, «искупать вину кровью», но был один исключительный случай, который я не могу забыть.

Г.К. - Стоит об этом случае рассказать?

Е.Р. – Не знаю… Командиром взвода полковой разведки был младший лейтенант Коган, из «старых десантников», смелый разведчик, награжденный орденами, который прошел с полком путь от Астрахани до Южного Буга. Когана в полку знали и уважали все, тем более на передовой из бывших десантников 14-й ВДБр уже почти никого не осталось, все погибли или выбыли по ранениям за полтора года беспрерывных боев.

И на Южном Буге Коган неожиданно для всех «сломался», первый раз за все время струсил. Он переправился с разведгруппой через реку, и там разведка попала в засаду. Коган, видимо, выстрелил в себе в руку через доску, и вернулся с остатками группы на «наш» берег. Но на берегу, помимо других «встречающих из штаба », группу ждал «особист», который увидел, что у Когана из раны торчат кусочки дерева, и сразу арестовал его, как «самострела».

Мы думали что Коган «отделается штрафной ротой», но над ним устроили показательный суд трибунала, чтобы только что мобилизованных украинцев привести в чувство.

Когана расстреляли пред строем полка. Но штабные потом говорили, что принимая во внимания его прошлые боевые заслуги, родным Когана отправили извещение –«Пал смертью храбрых»…

Е.М. Романов (в шинели), рядом с ним военфельдшер Золкин, апрель 1945 года, Австрия

Г.К. - Вы были командиром медицинской роты полка, а затем старшим врачом полка.

Что для Вас было самым сложным в этой должности?

Е.Р. – Самым сложным было посылать кого-то из подчиненных под огонь, на возможную смерть. Вот вам обычный пример. Во время боя я обычно находился или в порядках медицинской роты или на НП командира полка вместе с военфельдшером Золкиным.

Передают, что на нейтральной полосе после боя остался наш раненый боец, и его не могут вытащить с поля боя, которое у немцев как на ладони.

А раненый кричал, звал на помощь. Посылаю туда своего подчиненного на помощь, опытного санинструктора, а тот идти под огонь не хочет.

Тогда я отдал ему приказ в категорической форме, и, он, не имея выбора, все–таки приказ непосредственного командира, пополз к раненому.

Санинструктора тяжело ранило, и когда его вынесли, он посмотрел на меня с таким укором, что я по сей день живу с осадком на душе, почему сам тогда не пошел, а послал вперед своего подчиненного…

Г.К. – Ваша дивизия прошла Румынию, Болгарию, Югославию, Венгрию, а закончила свой боевой путь в Австрии. Какие события, происходившие с Вами во время освобождения Восточной Европы, наиболее запомнились?

Е.Р. - Так рассказать - «галопом по Европам» - не получится.

В Венгрии на Балатоне были бои, о которых надо рассказывать отдельно.

Да и в Австрии было несколько интересных эпизодов.

Начнем с Румынии. Сначала мы стояли на плацдарме за Днестром, который разлился и вышел из берегов, и в этих плавнях нам пришлось нелегко. Нас постоянно по ошибке бомбила своя авиация, а иногда по нам лупила своя же дальнобойная артиллерия.

В Румынию мы заходили во втором эшелоне, без боя, уже по наведенной переправе, которой командовал какой-то подполковник с кавалерийскими погонами.

Стрелковые батальоны полка уже прошли по мосту на ту сторону по переправе, и я опасался, что отстану от своих. Я был на коне, хотел проехать со своей медицинской ротой вперед, а этот кавалерист меня не пропускает. Я один раз к нему –«Товарищ подполковник», а он мне –«Иди отсюда», я второй раз обращаюсь, так он моего коня нагайкой хлестнул, а конь к такому обращению не привык, и понес вперед, прямо в Румынию. Пришлось его назад под узду вести «через границу».

В Румынии у нас серьезных боев не было, так как нас повернули на Болгарию.

Подошли к Дунаю, переправы нет. Тихо, никто не стреляет.

Я постелил свою шинель на землю, прилег отдохнуть, и вдруг сигнал –«Вперед!», и я свою шинель забыл на румынской земле. А шинель была памятная, еще «курсантская», я в ней из Омска на фронт приехал.

А затем мы перешли венгерскую границу, но дивизию перебросили к реке Тисса, к югославской границе. Здесь, кстати, у нас были очень серьезные бои. И здесь меня ранило в руку, но легко. Мы с большими потерями форсировали реку, в небе постоянно «висела» авиация, и наступление развивалось дальше. Помню, как в первом же югославском селе местный крестьянин стал нас угощать и говорил –«Русские такие молодцы! Как воюют!». Я добавил -«Все правильно. Но не только русские воюют.

Я, например, еврей, а вот мой ординарец – бурят». Крестьянин был в шоке и не знал, как реагировать на мои слова. Пошли дальше по Югославии, идем в полковых колоннах.

И тут неожиданно перед нами появляется немецкий бронепоезд и начинает нас обстреливать из всех орудий. Колонны залегли под огнем, и мне запомнилось, как на коне появился командир дивизии, бил лежащих на земле нагайкой и орал –«Встать!Вперед!».

Пробились вперед, и потом на несколько дней фронт встал. В эти дни произошло интересное для меня событие. Звонит мне в штаб полка командир одного из наших стрелковых батальонов, мой земляк, москвич, жил до войны совсем рядом со мной, и спрашивает – «Хочешь познакомиться с потомками Льва Толстого?Приезжай!».

Я сразу на коня. Приехал к нему в батальон, а в блиндаже уже находятся несколько взводных и ротных командиров, и сидят с оружием два югославских партизана, один пожилой, а второй совсем молодой парень. Комбат говорит –«Знакомься, это внук и правнук Толстого. Илья Ильич Толстой и его сын Владимир». Они стали рассказывать о себе. Внук писателя Илья, родился в США, но затем семья перебралась в Югославию, чтобы быть поближе к России. Он был по специальности агрономом. Внешне, с бородой, он был очень похож на своего великого деда. А правнук, хоть и родился в Сербии, говорил по – русски без малейшего акцента. Илья Толстой нас спрашивал –«Как живут в СССР? Как там люди, довольны колхозами?», но мы ему отвечали, как комиссары на политзанятиях, правду, конечно, никто не смел вслух произнести.

Внук Толстого стал упоминать про доклад Горького на 1-м съезде советских писателей, а я думал, вот странная штука жизнь, в пятистах метрах от нас немцы и смерть, а мы говорим о литературе с потомками великого классика. Через день был бой, в котором вместе с нашими частями участвовали югославские партизаны, отряд в котором служили отец и сын Толстые. В этой схватке погиб комбат, познакомивший нас.

После боя была короткая передышка, и мы смогли похоронить комбата с почестями. Над его могилой выступил и внук Толстого. Как я потом узнал, «югославским» Толстым Советским правительством было разрешено вернуться на русскую землю, и они жили в Москве, а правнук еще успел повоевать с немцами и в рядах Красной Армии.

Г.К. – Дальше у нас идет Венгрия.

Е.Р. – Расскажу пару эпизодов, довольно характерных для «венгерских событий».

На перешейке между озерами Балатон и Веленца произошел памятный бой.

Штаб полка находился на высотке возле прохода между озерами, стрелковые батальоны прошли вперед, а сзади по дороге подтягивались полковые тылы и артиллерия. Внезапно появилась большая колонна немецких танков, и когда они вышли к перешейку, то навстречу ним выдвинулось штук десять наших танков Т-34. Завязался встречный бой. Немецкие танки прошли кромку озера и стали вести огонь по нашим обозам, поднялась паника, но артиллеристы быстро пришли в себя и открыли ответный огонь из орудий.

Что примечательно, так это факт, что на немецких танках десантом сидели «власовцы», и когда танки стали гореть, они спрыгивали с них прямо в Балатон, а их оттуда вылавливали, а потом всех расстреляли на месте.

Там же, на Балатоне, наш полк попал в окружение.

Перед нами были высоты, и командир дивизии стал «дрючить» командира полка – «Чтобы взял эти высоты! Не возьмешь - я тебя лично расстреляю!». Это был «привычный стиль руководства», и наш комполка сразу стал названивать всем трем комбатам, повторяя слова комдива - « Высоту к вечеру не возьмете, лично расстреляю!».

И батальоны эти высоты несколько раз в лоб атаковали, но взять не смогли.

Никого из офицеров за это не расстреляли, но народу там полегло достаточно.

Когда обстановка прояснилась, то обнаружилось, что нас с двух сторон уже обошли немецкие танки. Стали выбираться из «мешка», вместе шли штаб полка и часть бойцов и офицеров из стрелковых батальонов. Шли «налегке», но кроме личного оружия и пулеметов, тащили за собой по целине, по пашне, несколько 45-мм орудий и снаряды к ним, а параллельно по дороге шла колонна мадьяр на машинах, но они не рискнули вступить с нами в бой. Проходим мимо какого-то небольшого села.

Стоит подросток – мадьяр и явно подсчитывает, сколько нас тут есть.

Его сразу взяли в оборот, но что с ним делать. Одни предлагают пристрелить, другие говорят, что жалко, мол, совсем мальчишка еще. В итоге пожалели, заперли его в пустом доме, оставили запас воды и еды, и пошли дальше.

Вышли к своим, заняли новую линию оборону, но полк был полностью обескровлен.

Тогда медицинскую роту отправили держать часть передовой.

Легкораненые, находившиеся на лечении при роте, залегли в окопах с ручными пулеметами, просто не было выхода, других людей негде было взять.

В один из дней меня вызывает комполка –«Мне доложили, что медрота сбила немецкий самолет. Выясни, кто отличился, и представь к орденам. Я поскакал к роте, слез с коня, спрыгнул в траншею. Смотрю на «нейтралке» немецкий бомбардировщик, и мои уже к нему слазили, принесли оттуда часы и парашюты. Рассказывают, что летчики - немцы сели на нейтральной полосе и побежали к своим. Спрашиваю –«Что конкретно было? Кто стрелял и сбил?» - «Не знаем. Все стреляли». Я вернулся в штаб, рассказал комполка, что и как, а он мне говорит –«Делать нечего. Я уже доложил наверх. Заполняй наградные листы». А потом приехали комиссия из штаба армии, и выясняется, что в самолете дырка от зенитного снаряда, и сбит он зенитчиками, а не из стрелкового оружия.

Наградные листы сразу были отменены приказом комдива.

Г.К. – Вы в начале беседы упомянули случай, когда Вас значок парашютиста здорово выручил. Что за история?

Е.Р. – Она к войне прямого отношения не имеет. Случилось это в конце лета сорок пятого года, когда началась «перетряска» сержантского и красноармейского личного состава дивизий. Старшие призывные возраста и красноармейцы, имеющие три ранения, уходили на демобилизацию, а вместо них к нам передавали личный состав из подлежащих расформировке дивизий. Я с группой офицеров сопровождал состав с красноармейцами. Сопровождающие ехали в пассажирском вагоне, а остальные - в теплушках. По дороге к нам еще присоединяли команды «стариков», которые перегоняли скот за счет репараций, и когда мы всех довезли до точки назначения, наш эшелон заполнили «новым пополнением» из других частей. А они все пьяные в доску, дисциплина нулевая.

Мы отобрали у них все оружие, какое нашли, и затолкали по вагонам, но все было бесполезно, пьяная вакханалия продолжалась, поезд шел медленно, и на каждой станции или полустанке «вверенный нам личный состав» устраивал лихие налеты, грабил все что мог, поднимал стрельбу, и мы поняли, что не все личное оружие изъяли.

Впечатление, будто банда продвигалась по ж/д, а не проходил состав с бойцами Красной Армии. На одном полустанке двое пьяных солдат зашли в дом стрелочника и стали измываться над ним и его ребенком, а я случайно стал свидетелем этого безобразия, так вмешался, врезал одному из этих сволочей пощечину, и приказал, вернуться к эшелону. Они подчинились. Но когда вскоре поезд внезапно тронулся, то я не успел попасть в свой вагон и уже на ходу запрыгнул в одну из теплушек, а там как раз те двое, которых я прогнал из дома венгра- железнодорожника. И весь вагон пьяный «в дугу».

И начали они на меня «наезжать», бурно возмущаться между собой, мол, как это советский офицер посмел ударить бойца, да за это убивать надо, из поезда под откос таких офицеров скидывать. Я думаю, а ведь точно, скинут под колеса, и пиши - пропало, ни концов, ни виновных не найдут. И вдруг один из них заметил у меня на груди значок десантника и громко крикнул - «А ну все быстро заткнулись! Вы что, значок не видите?! Он же наш, десантник!». Оказалось, что часть ребят в этом вагоне это десантники, которых передали в нашу дивизию на пополнение из гвардейского корпуса ВДВ.

Устроили мне «допрос», я должен был доказать, что действительно служил в десанте и совершал прыжки. А когда они узнали, что я попал в ВДВ еще в марте 1942 года, то сразу «дискуссия», убивать меня, или нет, пошла в другом русле.

До следующей станции я доехал невредимым, а потом ушел в свой «штабной вагон», от греха подальше. Связываться с пьяной толпой - не самое безопасное дело.

Помню, как был захвачен пригород Вены Клейстернорбург, и там обнаружилось большое винохранилище. Началась пьянка, но начальство на это быстро отреагировало. Меня вызывал командир полка и приказал –«Прекратить безобразие!». Когда я туда приехал, то здание винохранилища уже было взято под охрану, и наш комендантский взвод пытался навести порядок. В 2-3 яруса стояли огромные бочки с вином и на каждой бочке было написано название вина и год урожая, а внутри хранилища бродили пьяной толпой наши бойцы и все подряд «дегустировали», подставляли глотки, под струи вина, хлещущие из простреленных автоматными очередями бочек.

Люди моментально пьянели, падали на пол, и пока мы смогли успокоить и вывести оттуда эту толпу бойцов, то двое утонули, захлебнулись насмерть в вине, которое разлилось по полу хранилища.

Г.К. – Отношения с местным населением в Восточной Европе не всегда были добрыми?

Е.Р. – Серьезные проблемы с местным населением были только в Венгрии.

Мадьяры нас ненавидели, и, если говорить честно, иногда было за что.

И наши, кстати, им «отвечали взаимностью». Я сам пару раз слышал от пехотинцев, «истории», как наши бойцы насилуют мадьярок. Рассказывали, например, такое. Выставят «на атасе», так сказать, «боевое охранение», и вперед всем взводом, а одиночный офицер с пьяной толпой не станет связываться и не полезет с пистолетом в руке на «защиту местного населения», так как его запросто пристрелят в спину свои же.

Я в Вене один раз вмешался, когда пленных расстреливали, так чуть рядом с ними в землю не лег.

Г.К. – Что за случай в Вене?

Е.Р. - В Вене, возле знаменитого Театра оперетты, после американских бомбежек остались большие воронки от бомб. И там, в районе театра, уже когда город был взят, снайпер- фольксштурмовец убил командира нашего артиллерийского полка. Артиллеристы этого снайпера поймали и расстреляли на месте. А там как раз мимо несколько автоматчиков гнали огромную колонну немцев, сдавшихся в плен.

А артиллеристы были очень злые после гибели своего командира, они наметили большую воронку и заявили –«Пока всю эту яму немцами не заполним, считай что не отомстили за нашего комполка». Конвоиры без слов отдали им часть пленных с колонны, немцев подводили в краю воронки и хладнокровно стреляли по одному.

Вы даже не можете себе представить, как страшно и дико было смотреть на эту расправу…И когда я полез, со своей гуманностью, то артиллеристы на меня наставили автоматы и спросили –«Ты, товарищ офицер, что, тоже к немцам в яму хочешь?»…

И я отошел в сторону…

Г.К. - Вам приходилось оказывать первую помощь раненым пленным немцам?

Е.Р. – Конечно. Это было довольно обычным делом.

Пленных немцев я насмотрелся немало за войну.

Многие из них, как заведенные, повторяли «Гитлер капут», и, чтобы сохранить свою жизнь, были готовы на все. Но иногда попадались очень «колоритные экземпляры».

Разведчики притащили «языка», раненого в ногу рыжего здорового немца. На перевязке немец говорит «Все равно Германия победит!», и, вообще, держался достойно, хотя его разведчики и так и этак дергали за раненую ногу, но немец на допросе молчал.

Г.К. - В Австрии с кем из союзников пришлось контактировать в мае 1945 года?

Е.Р. - На нашем участке демаркационной линии стояли американцы.

По договору с нашим командованием союзники частично ушли из района Линца и наша дивизия вошла в этот район, и один из полков встал на месте, где находился немецкий концлагерь Маутхаузен. Мне пришлось ходить по этому лагерю, видеть рвы, заполненные трупами, видеть братские могилы, в которых хоронили узников, видеть залитые кровью стены бараков, там где пытали и расстреливали заключенных.

Наш полк перебросили на сорок километров оттуда, в местечко Урфар, где находился один из филиалов Маутхаузена, небольшой концентрационный лагерь, в котором немцы специально собирали за колючей проволокой представителей интеллигенции.

Лагерь оцепили, и тут выясняется, что в лагере только что закончилась эпидемия брюшного тифа, и пришлось объявить карантин на 21 день на Урфар и его окрестности. И полк и бывшие узники концлагеря все эти три недели «сидели на одной каше», поскольку кроме круп есть нам было нечего. Потом карантин закончился, мы отпустили по домам всех бывших узников, сказали им, что они могут брать любые продукты и вещи у местных австрийцев, и что наше командование этому препятствовать не будет…

А на другой стороне, в районе Линца, стояли американские части.

И приглашают американцы нашего комполка с визитом к себе в гости.

Командир полка взял с собой замполита, «смершевца», и меня.

Переводчик был с американской стороны. А прием нам союзники устроили просто отличный, виски текли рекой, без ограничения, на столах - лучшие закуски.

Наш комполка перебрал и «разошелся», и стал выяснять у союзников –«А где вы свои танки поставили?». Его замполит и «смершевец» под столом ногами пинают, а он дальше –«А орудия ваши где?». Вернулись к себе, в Урфар, и тут пьяный комполка объявляет приказ –«Готовность номер один!». Американцы увидели, как у нас орудия выводят на прямую наводку, так сразу позвонили в штаб 34-й гвардейской дивизии, мол, что там у вас, наши русские товарищи, происходит, в чем дело?». Из штаба дивизии сразу звонок в полк –«Кто приказал? Кто разрешил? Что происходит? Вы что там, охренели?».

Конфликт уладили, но командира полка за «пьяную самодеятельность» с должности сняли.

Г.К. – «Еврейский вопрос» Вас в годы войны как-то лично затронул?

Е.Р. – Фактически нет. Фамилия и внешность у меня не типичные, и многие не думали, что я еврей. С фамилией Романов, вообще, интересная история. Рассказывали, что в середине 19-го века когда император проезжал по Смоленской губернии, то он остановился на ночь в местечке Ляды, и за оказанный прием «своей царской милостью» разрешил нескольким еврейским семьям взять фамилию Романов.

Когда учился на военно-медицинском факультете, то среди добровольцев была половина евреев, и там никто разговоров на тему «жиды», и так далее, не вел.

И в 14-й ВДБр не припомню каких-либо случаев открытого проявления антиеврейских настроений. А вот в последний год войны «еврейская тема» стала у многих «любимой», особенно у штабных офицеров и у всякой тыловой пьяни.

В конце войны я одному офицеру, ПНШ по кадрам, за фразу «Евреи не воевали», хорошо набил морду. Так он, в отместку, уничтожил мой наградной лист на орден Отечественной Войны 1-й степени.

Е.М. Романов и В.В. Волков в восьмидесятые годы на встрече ветеранов дивизии в Молдавии

Г.К. – Какими наградами Вы отмечены на войне?

Е.Р. – Двумя орденами Красной Звезды. И еще медали, «за города».

Г.К. – После окончания войны Вы продолжали службу в армейских рядах?

Е.Р. – Да. Так сложилось. После расформирования 34-й гв. СД меня направили служить нач.медслужбы, командиром санитарного взвода тяжелого танкосамоходного полка, стоявшего в Венгрии и в Австрии, и входившего в состав 13-й гвардейской стрелковой дивизии, известной в стране как «дивизия Родимцева».

По замене я должен был убыть в СССР, и мне предложили продолжить службу в Астрахани, в медицинском управлении, но бумажная работа меня не прельщала, я отказался туда поехать, и получил новое «самое лучшее назначение», сначала в Северодвинск, а потом на остров Ягры в Белом море, врачом отдельного батальона.

Через несколько лет меня перевели на должность ординатора в окружной госпиталь в Архангельск. Затем, после окончания двухгодичных курсов усовершенствования в Ленинграде, я стал работать в госпитале ПВО, где мы проводили обследования летчиков после летных происшествий или после неординарных нагрузок.

Закончил свою армейскую службу в звании подполковника в 1971 году, и в запас уходил с должности нач.меда госпиталя и председателя военно- врачебной комиссии.

Но и после выхода в запас по выслуге лет, я продолжал работать в Институте медико – биологических проблем.