– Я родилась в Полтаве 9 января 1921 года. Мои родители были провизорами, их звали Александр Исаакович и Полина Марковна. В семье я была единственным ребенком. О детских и юношеских годах рассказывать, собственно, нечего – у меня все было обычным для того времени. Мы были детьми, во-первых, воспитанными, а во-вторых, очень преданными советской власти – как это и было положено советской молодежи. Детство проходило нескучно, у меня всегда было много друзей.
В 1938 году я поступила в 1-й Харьковский медицинский институт на лечебное отделение, жила в общежитии. В то время стремление к высшему образованию у молодежи было поголовным. При этом руководствовались даже не столько тем, как заработать на жизнь, сколько тем, чтобы приобрести какое-то положение в обществе.
Когда я закончила 3-й курс, по радио сообщили, что без всякого предупреждения на нас напали войска Германии, началась война. Для всех нас это было полной неожиданностью, и я была вынуждена поскорее вернуться домой. До Полтавы добиралась, как придется – и пешком, и на перекладных. Пришла домой, а там никого нет – отец и мать были призваны в армию, потом они всю войну прослужили фармацевтами в аптечных отделах госпиталей. Через военкомат я выяснила, что мама работает в эвакогоспитале №1951 в Ромнах. И я нашла маму, потому что делать мне было нечего, да и никакой родни у нас в жизни никогда не было. Пошла работать в этот эвакогоспиталь вольнонаемной, при приеме на работу у меня даже не спросили справки из института – не до того было. Так как я еще не была ни фельдшером, ни врачом, то стала работать в операционном блоке санитаркой – встречала санитарные поезда с ранеными, тягала носилки. Учитывая то, что я уже имела отношение к медицине, мне разрешали делать перевязки и производить другие простые манипуляции. Раненых было много – как правило, молодые люди. Мы их и развлекали, и утешали – старались как-то облегчить им жизнь. Обстановка на фронте была тяжелая, но мы все старались не падать духом.
– Какие условия работы были в эвакогоспитале?
– Я считаю, что мы оказывали хорошую помощь раненым. У нас хватало и перевязочных материалов, и медикаментов, было нормальное питание. Но дело в том, что я не могу в полной мере ответить на Ваш вопрос. Я была слишком маленьким звеном, простой санитаркой, поэтому многого не знала и не видела.
– Раненых как-то разделяли?
– Я помню, что у нас было много тяжелораненых с повреждениями позвоночника и конечностей. По-моему, раненых разделяли по типам ранений – с повреждениями конечностей, головы, ожогами и так далее. Но этим ведали медики старшего ранга, а меня это не касалось.
– В госпиталь поступали немецкие пленные?
– Нет, с немцами я ни разу не сталкивалась.
– Какая была смертность среди раненых?
– Я не могу это оценить в количественном плане. Умершие, конечно, были, но поскольку те раненые, которые доехали до нас, уже вытерпели всю долгую дорогу, то смертность среди них была небольшая.
В эвакогоспитале я проработала около двух лет, за это время мы перемещались чуть ли не по всему Советскому Союзу – в сентябре-октябре 1941 года были в Старобельске, потом находились под Алма-Атой, потом в Тамбовской и Рязанской областях. Все это время в госпиталь поступало много раненых, поэтому я буквально каждую минуту была занята работой.
Пока я работала в госпитале, мой институт был эвакуирован на Урал, а в конце 1943 года мне стало известно, что он вернулся обратно в Харьков. В институт начали созывать студентов, чтобы они продолжили обучение. Я вернулась в Харьков и доучилась в более-менее нормальных условиях до государственных выпускных экзаменов. В августе 1945 года, после сдачи последнего экзамена, военкомат мобилизовал меня в армию, без всякого предупреждения и долгих процедур. Я получила звание старшего лейтенанта медслужбы. Всех мобилизованных посадили в теплушки и отправили на восток, потому что как раз была объявлена война с Японией.
Приехали в Советскую Гавань, и оттуда нас переправили на остров Сахалин. Южный Сахалин находился в руках японцев, советских войск там еще не было. Сразу же после нашего прибытия на Сахалине начались бои, и советские войска стали наступать на юг острова. Не могу сказать, что эти бои были очень ожесточенными, потому что японские войска очень быстро отступали. Но все равно, война есть война – иногда даже наши медики попадали под огонь. В одной из перестрелок с японцами я была ранена в руку, хорошо еще, что кость не задело. Рану зашивал попавший к нам в плен профессор-японец. В госпитале я не лежала, а сразу же вернулась к своей работе. За участие в боях на Сахалине меня наградили медалью «За отвагу».
Бои продолжались недолго, меньше месяца, часть японского населения эвакуировалась с острова вместе с войсками, но многие просто ушли из городов в леса и горы. Я была назначена врачом гарнизона советских войск в городе Маока, потом его переименовали в Холмск. Непосредственно лечебной деятельностью я не занималась – мне не приходилось самой мерить температуру или делать перевязки, но у меня в подчинении было двенадцать лечебных учреждений. Это были японские больницы, и персонал состоял исключительно из японцев. Когда японское население увидело, что советские войска не занимаются особыми грабежами и насилием, то стали постепенно возвращаться в города. Начали опять открываться магазины, и даже рестораны. В Маоке на открытие центрального городского ресторана был приглашен командир гарнизона, который взял с собой меня. И я побывала на этом открытии, там была японская кухня, танцевали гейши. Мы были там высокопоставленными гостями, сидели и наблюдали за всем этим. Одна гейша – раз, и садится на колени к моему начальнику! Он вытаращил глаза, абсолютно не знал, что делать! Она посидела, пощебетала с ним немного – так, ради приветствия.
На должности врача гарнизона я, прежде всего, занималась организационными вопросами. Основной моей задачей было организовать режим лечения в японских больницах по типу советских лечебных учреждений – та же система должностей, специализированные врачи, бесплатное лечение и так далее. И вдруг оказалось, что японские врачи по-прежнему берут деньги за лечение. Я созвала совет главных врачей и задала им вопрос: «Почему вы нарушаете установленный новый порядок?» Они ответили мне, что действительно берут деньги с больных, но не себе, и стали рассказывать и доказывать, что они сделали для больниц за эти деньги. И оказалось, что они действительно брали деньги не для себя, но я все равно приказала это прекратить, потому что нужно было соблюдать новый режим. Собственно, моя роль и заключалась в том, чтобы этот новый режим поддерживать – и в отношении снабжения медикаментами, и в отношении лечения.
В качестве жилья мне выделили отдельный домик, а дома у японцев были очень интересные – небольшие деревянные строения, в которых мебели нет, а есть только раздвижные стены и шкафы, бумажные перегородки и циновки. Город Маока был в основном застроен этими маленькими деревянными домиками, которые моментально сгорали в случае поджога. Я была в гостях не только у простых японцев, но даже у владельца шахт – и у него в доме было то же самое. Ни у кого я не видела ни шкафов, ни пианино, ни какой-либо роскоши. Все японцы, независимо от их положения в обществе, жили очень скромно.
– Город сильно пострадал от войны?
– Конечно. Вечером было страшно ложиться спать, потому что пожары бушевали по всему городу. Перед сном я всегда складывала свою одежду так, чтобы ее можно было сразу схватить в случае пожара. А сначала, когда мы только зашли в Маоку, часто случались поджоги домов. Не знаю, кто их совершал – какие-то диверсанты или местные жители. И постреливали в городе тоже – видимо, еще оставались вооруженные японцы, которые не эвакуировались с Сахалина в Японию. Но наши военные быстро навели порядок, и перестрелки прекратились. Еще я заметила, что японцы начали привинчивать на окна шпингалеты, а до этого у них не было ни замков на дверях, ни шпингалетов на окнах, потому что не было никакого воровства. Раньше японцы оставляли велосипеды и обувь на улице, а тут смотрю – стали прятать в домах. С приходом наших появилось воровство.
Мне дали девушку-японку в услужение, ее звали Пасио. Она жила у меня года полтора и сопровождала меня в бесконечных командировках по Сахалину. У нас с ней было полное взаимопонимание, единственной проблемой была еда. Она не могла воспринимать моей пищи – у нее болел живот от жареной картошки, а я не любила японскую еду. Японцы ели очень много морепродуктов, к чему я абсолютно не была приучена. Но это не портило наших отношений с Пасио. Когда я приходила домой, то, как правило, в квартире находилось человек десять японцев, знакомых Пасио. Как только они видели меня, то немедленно все уходили. После их прихода в доме не только ничего не пропадало, но и ни одна вещь не была сдвинута с места!
Через некоторое время мы с Пасио в быту могли обходиться без переводчика. Все, что я говорила, она тут же записывала. Она русский язык усваивала скорее, чем я японский, но и я кое-что выучила. Когда я вернулась с Сахалина в Харьков – смотрю, пленные японцы ремонтируют рельсовый путь. Я могла сказать по-японски самые простые вещи. Подошла, стала говорить с ними, и когда они услышали меня, у них потекли слезы. На меня стал обращать внимание конвойный, и пришлось уйти.
Могу отметить просто фанатическую дисциплинированность японцев, их техническую образованность. На Сахалине я впервые увидела лампы дневного света. В ту пору, когда у нас стоматологи крутили бормашины вручную, у японцев для бормашин уже были электротурбины.
Мне там было интересно во всех отношениях. И в смысле моей специальности, и японская нация мне показалась очень интересной. За все время у меня был только один неприятный случай. Кто-то из них попросил у меня спирт для машины. Я дала метиловый спирт и объяснила, что это ядовитое вещество и пить его нельзя, потому что наступает атрофия зрительного нерва или даже смерть. И что Вы думаете? То ли они не поняли меня, то ли еще что-то, но один мужчина-японец заболел. Его лечили, не знаю, что было потом, но этот случай я запомнила.
В сферу моих обязанностей входила и судебно-медицинская экспертиза при изнасилованиях. В случаях изнасилования японок я должна была их обследовать, и если вина нашего солдата будет доказана, то наказание было предусмотрено очень серьезное, чуть ли не расстрел. У меня было несколько случаев, когда факт изнасилования требовал доказательства, следствия, но в целом было тихо. Я думаю, что наши войска вели себя в целом неплохо, потому что японцы массами стали возвращаться домой. А о таких вещах как убийства и грабежи я даже не слышала.
По-моему, я пользовалась уважением среди японцев, потому что, когда заходила в любую больницу, то весь персонал склонялся передо мной в традиционном японском поклоне. Мне это было непривычно. Характер у меня был крепкий, я ни с кем не заигрывала, строила нормальные деловые отношения. Когда я прощалась с японцами, они подарили мне на память черно-бурую лису и очень красивое расшитое кимоно.
В 1946 году подошел срок, когда все японское население Сахалина одномоментно вывезли в Японию. Подошли корабли, японцев вместе со всем скарбом погрузили на них и увезли. Вскоре после этого кораблями стали перевозить русское население с севера на юг Сахалина. Причем это происходило торжественно, под звуки духового оркестра, наши военные тут же находили себе невест. А с материка переселенцы стали прибывать уже намного позднее.
Когда стали формировать гарнизоны на Курилах, мне предложили выбор: либо дальше служить в армии и ехать туда, либо демобилизоваться и остаться на Сахалине при условии, что я отработаю еще года три для установления советских порядков. Я решила, что не стоит ехать на Курилы, тем более, что война уже закончилась. И я согласилась остаться на Сахалине, но при условии, что мне разрешат слетать на материк и наладить связь с семьей, потому что родители ничего обо мне не знали, и как потом оказалось, считали меня без вести пропавшей.
Поехала я на Украину, летела тридцать один час, с двумя пересадками. И вот представьте себе, на пересадке в Харькове на затемненном перроне случайно встретила Сергея Руденко – парня, который вернулся с фронта и который раньше за мной ухаживал. Он сел со мной в поезд, и мы вместе поехали к моим родителям. Мои родители уже демобилизовались и после войны жили в Белополье Сумской области, там же жили и родители Сергея. Вскоре мы оформили с ним брак. Прожили вместе тридцать шесть лет, но, к сожалению, мой муж внезапно умер в 1982 году.
Меня перевели в Южно-Сахалинск, дали комнату и назначили на работу в лечебное управление облздравотдела. Но мой муж из-за службы не мог поехать вместе со мной, поэтому я написала в Москву в высшие армейские инстанции, и через некоторое время мне разрешили уехать с Сахалина. В конце 1946 года я вернулась в Харьков, где мы с мужем и проживали. Потом пришлось пожить в Горьком, а потом уже мужа перевели в Киев, и мы переехали сюда.
Вначале я работала в Харькове в областном бюро судмедэкспертизы, туда меня пригласил профессор Николай Николаевич Бокариус, заведующий кафедрой криминалистики и судебной экспертизы Харьковского мединститута. Потом мы переехали в Горький, и там я проработала судмедэкспертом в течение пятнадцати лет. После переезда в Киев я стала работать в Главном бюро судмедэкспертизы УССР заведующей отделом исследования вещественных доказательств. Кроме того, я занималась контролем работы органов здравоохранения для предотвращения ошибочных действий медиков. Как-то у меня была встреча с известным профессором Шалимовым, он пытался защитить группу одесских врачей, которые были виноваты в ошибочных действиях, и попали под следствие. Я сказала ему: «Мое заключение основано на цифровых показателях лабораторных исследований. Поэтому извините, но даже при всем уважении к Вам я ничего сделать не могу и не буду». От женщины он такого не ожидал, подошел и поцеловал мне руку.
Минздрав присвоил мне высшую категорию судмедэксперта. Все самые сложные дела республики проходили через меня. Даже когда в 2001 году было совершено убийство журналиста Георгия Гонгадзе, а я уже была на пенсии, мои ученики звонили мне и консультировались, как лучше написать заключение по этому делу. И я ездила к ним, смотрела документы, помогала писать заключение. Киевскую лабораторию по исследованию вещественных доказательств я создавала практически сама, ведь когда я приехала сюда, то ее не было. Лаборатория почти сразу же стала незаменимой во многих случаях. Когда требовалось доказать, кто отец ребенка – обращались к нам, поменяли местами детей в роддоме – тоже к нам. Проводили эксгумации останков и многое другое.
Когда я приехала в Киев, мне поручили провести проверку качества работы Киевского областного бюро судмедэкспертизы. Там сидели доктора и кандидаты наук, все очень важные люди. Я им написала «разгонный» акт проверки, поскольку увидела грубые ошибки в работе. Они немедленно послали на меня жалобу главному судмедэксперту СССР. От него долго не было ответа, а потом пришло: «Замечания тов. Руденко правильные, со своей стороны предлагаю весь врачебный персонал лаборатории на 6 месяцев отправить на повышение квалификации». После этого больше никто не смел пикнуть. Я всегда говорила: если можешь доказать свою правоту, то я готова убрать замечание из акта, но если не можешь – будь добр согласиться и выполнять предписания.
Расскажу вам об одном случае из моей практики. У второго секретаря ЦК Компартии Украины пропал сын. Его искали всеми возможными силами, привлекалась и милиция, и войска, но никак не могли найти. Мне нужно было установить его группу крови без него, чтобы потом можно было идентифицировать найденный труп. И представляете, мы смогли определить групповую принадлежность крови этого человека по остаткам пота на одной из пар его обуви! Брали кровь у его родителей, сопоставляли – в общем, работа была очень кропотливая. Очень долго искали тело, перекопали все пруды в том районе, где он жил, но так и не нашли. Чем это закончилось, я не знаю. И таких случаев у меня было множество – каждый день идешь на работу, и сердце замирает, потому что не знаешь, что тебе уготовано. Сейчас работа судмедэксперта стала очень сильно зависеть от исследований ДНК, а в нашу пору это был еще чисто теоретический вопрос, поэтому мы должны были определить не только группу крови, но эритроцитарные, лейкоцитарные системы крови – чтобы комар носа не подточил! Приходилось много работать с трупами, но я к этому так привыкла, что никакого страха они уже не вызывали. К тому же у меня был постоянный интерес узнать истину. Меня никогда не интересовала фабула преступления – кто убил, за что и так далее. Это дело следствия. Я же должна была получить неоспоримые, абсолютно надежные данные для следствия. Это была напряженная, ответственная, но очень интересная работа, и если бы я начала свою жизнь сначала, то снова посвятила бы ее судмедэкспертизе. Сейчас практически все специалисты Главного бюро судмедэкспертизы Украины – мои ученики. Поэтому я думаю, что моя жизнь не прошла даром.
Заведующей отделом я работала до 1993 года, и могла бы продолжать дальше, но дочка начала уговаривать меня уйти с такой ответственной должности, и я поддалась ей, о чем жалею – можно было поработать еще. До ухода на отдых успела еще четыре года поработать ассистентом кафедры судебной медицины Национальной академии последипломного образования.
Моя еврейская национальность никогда не мешала мне работать. Да и характер у меня такой, что даже когда я замечала чье-то недовольство по этому поводу, то не обращала на это никакого внимания. Больше того, я никогда особо и не чувствовала себя еврейкой, не знала и не знаю еврейского языка. Несколько лет назад пробовала изучать иврит, научилась даже немного читать, но говорить на иврите мне не с кем, а без практики язык быстро забывается.
– Вы всю жизнь служили и работали преимущественно с мужчинами. Не испытывали затруднений?
– Скажу вам откровенно и честно – я привыкла работать в мужской среде. Вокруг меня всегда были в основном мужчины, причем мужчины полнокровные, сильные, знающие. И я настолько привыкла к мужскому обществу, что настоящими друзьями считаю только мужчин. Только мужчины могут искренне, без лицемерия уважать другого человека. Сколько раз в своей жизни я убеждалась в этом!
| Интервью и лит.обработка: | А. Ивашин |
