Медалей у меня три: «За оборону Севастополя», «За взятие Берлина» и «За освобождение Праги». А орденами я награжден за то, что оказывал помощь раненым на передовой, за вынос раненых с поля боя.
В 40-м году я поступил в Ленинградское военно-медицинское училище имени Щорса, напротив Витебского вокзала, где сейчас музей.
А через год нас выпустили. Я любил делать альбомы с фотографиями. Вот эти сделаны во время учебы в училище. Вот мы учимся накладывать повязки... А это на встрече Нового 41-го года. А вот мои родители, мои брат и сестра… Правда, интересно?
Дальше война начинается.
Обратите внимание, среди фотографий есть билет в театр Музыкальной комедии. 10 рублей заплатил за бельэтаж. На дату посмотрите. 17 августа 41-го года, а 18-го я уехал на войну….
По окончанию училища присвоили нам звания и послали формироваться на Кавказ. Сформировали и под новый 42-й год привезли на корабле в Севастополь. Был я там до последних дней обороны командиром санитарного взвода, и контуженым попал в плен.
– Командиром флотского или армейского санитарного взвода были?
Армейского.
Однажды я 207-ми раненым помощь оказал. Трое суток без сна. Это в Севастополе было. Сначала я сам бегал и оказывал помощь раненым, а потом их стали ко мне приносить. Писарь записывал фамилии. И, наконец, говорит:
- Товарищ командир, раненых больше нет. Итого 207 раненых…
Как он это сказал, я упал, и заснул, но цифру «207» запомнил.
Мы воевать тогда не умели. Я всего лишь фельдшером был, но, по моему мнению, это идиотство - в лоб брать высоту, где немцы сидят уже несколько месяцев, и за это время укрепились… Две пушки 45 мм - «пух-пух» – это называлось артиллерийской подготовкой. И батальон - 650 человек, полез наверх. И, конечно, сразу появились раненые, убитые, а командир полка все орет:
- Ты еще не взял? Расстреляю…
И бегали до тех пор, пока почти весь батальон не потеряли. А высотку так и не взяли…
– Пережившие оборону Севастополя вспоминают нехватку пресной воды, и еще то, что в Севастополе был завод-склад шампанских вин, и что на шампанском даже кашу детям варили. И эти люди всю жизнь шампанское не могли пить…
Ну, вы знаете что, на фронте давали сто грамм водки. И мои санитары их получали. Но однажды нам вместо водки дали шампанское.
- Товарищ командир, шо це таке?
Украинцы у меня были.
Бутылки без этикетки – их из штольни брали. Выдавали по 200 грамм.
Все на меня смотрят. Никто из них понятия не имел о шампанском, их глухих деревень набрали. Но и я сам его тоже не пил никогда.
- Знаете, какое это вино? Его буржуазия пила.
Первую бутылку начинают открывать. Хлоп и все содержимое выскочило. Ездовый, ему уже почти что под 50 лет, говорит:
- Следующую бутылку не открывайте. Подождите.
Ушел. Принес ведро, из которого он свою лошадь поил.
Говорит:
- Бутылку открывайте в ведро, чтобы не пропала ни одна капля.
Так и сделали. Когда пена улеглась, принесли кружки солдатские. И никто не возражал, что из ведра, из которого лошадь пила.
Подают мне первую
- Командир сказал, что буржуазия пила, вот пусть и пьет первый - и смотрят на меня.
Я думал, что шампанское – это сладенькое, приятное вино, мне где-то когда-то кто-то говорил. «Елки-палки – думаю - что это такое?» Совершенно невкусное. Кислое. Наверное, это был «брют».
Увидели мою рожу:
- Что же Вы нас обманываете? Сами не пьете, а говорите, что это буржуазийное….
Допили или нет, я не помню. А мы еще и на раненых получали. Куда они его девали, я не знаю.
Потом-то я научился шампанское пить. А к водке так и не привык…
Вот две странички из дневника. Я вел дневники. Вот одна из страниц случайно сохранилась. 29 июня 1942 года.
«Вновь в окружении. Точная обстановка не известна. В нашей группе мало людей». Я в этот день - 29-го попал в плен. А утром сделал эту запись.
Я попал в плен, потому что был контужен. Плохо помню, как немцы вытащили меня из полуразрушенной землянки. Поставили в общий строй, и погнали нас пешком по лагерям Крыма. Потом на товарняке привезли в Днепропетровск. Там немцы приказали:
- Врачи, фельдшера - выйти из строя.
Мы вышли. Оказывается, вот в чем было дело: привезли эшелон - 1200 раненых из Севастополя, уже два месяца им не оказывалась помощь. Выдали нам немцы только марганцовку и шелковые бинты. И с таким набором мы стали оказывать нашим раненным помощь. Потом их отправили дальше.
Это был пересыльный лагерь. Всех переправляли, а меня все держат и держат. И вот формируют очередной эшелон для отправки в Германию, и отправляют всех пленных, которые были. Пришли ко мне. А у меня там в тюрьме, в камере, был лазарет. Обер-ефрейтор Шульц, я запомнил его фамилию, пришел и забрал у меня двух санитаров в общий строй.
Интересный сюжет: немцы поставили в общий строй всех полицаев, которые там работали с начала войны. А это уже был где-то октябрь 42-го года. Полицаи буквально ползали перед немцами на коленях, просили, чтобы их не отправили. Они понимали, что за то как они относились к пленным, они не доедут до Германии. Полицаи над нами издевались, Боже, что творили… Рассказывать долго…
– Этих полицаев из пленных набирали?
Наверно перебежчики были полицаями в лагере. А немцы только руководили.
Мои санитары и я договорились, что под Новый год мы удерем из концлагеря. Я, как фельдшер, имел возможность тифозных больных отправлять в лазарет, который был на территории лагеря. Там охраны почти никакой не было. А немец, который стоял, он знал, что я веду больных и отворачивался. И я своих санитаров повел бы, как будто они больные, а потом мы удрали бы. И, к сожалению, в этот раз это не получилось — я сам заболел сыпным тифом. Но и повезло – меня отправили в городскую инфекционную больницу. Я был без сознания, и как это произошло, не помню. Уже потом по документам узнал – я заболел – 27 декабря 42-го года.
Я хочу показать вам две фотографии. Это доктор – Евгения Георгиевна Попкова. Она меня спасла. Я был без сознания, она сидела около меня и говорила:
- Теперь Миша будет жив-здоров.
Я очнулся под ее влиянием.
Судьба у нее очень интересная. Я написал о ней заметочку. – «Она вернула нам жизнь».
Это я сфотографировал уже после войны - это она, профессор Попкова, работала в институте усовершенствования врачей в Запорожье. Она мне спасла жизнь, мы с ней часто встречались.
Вернемся в тяжелое время - в 43-й год. Инфекционная больница. Я числюсь выздоравливающим. И вот ребята – Леночка Суратова, Чубис стали приносить мне покушать. Я начал понемножку поправляться, ходить начал. Ребята, когда узнали, что я готовлюсь уйти из плена, стали доставать для меня одежду, справки.
Это моя фотография 43-го года, когда я уже бежал из плена, успел сделать. Вот видите, какой вид у меня, вполне приличный. Это ребята снимали.
– А эту инфекционную больницу охраняли как-нибудь?
Нет. Вы знаете, это интересно. Там было около 150-ти наших пленных, которые болели сыпным тифом в тяжелой форме. Немцы сначала пытались всех госпитализировать – боялись распространения заболевания. Потом они перестали это делать. Наши врачи старались помочь пленным, и не спешили выписывать выздоровевших обратно в концлагерь. Говорили немцам:
- Это тяжелый, а этот умер, и этот умер.
Я хорошо помню, когда врач немецкий в форме приходил проверять, чтобы выздоравливающих обратно в лагерь отправить, меня предупреждали:
- Мишка, ложись.
А немцы в палаты не заходили - тифа боялись. Смотрят в стеклянную дверь, а врач ему показывает:
- Этот лежит.
А потом сообщили немцам, что я умер. Евгения Георгиевна мне сказала:
- Миша, теперь ты можешь быть свободным.
А ребята уже подготовили не только одежду, но и справочку, что я мальчик, эвакуированный из Сталинграда.
И сейчас мне никто не дает моего возраста, и тогда никто не давал. Мне было 20 лет. А справочку мне дали, что я 26-го года рождения. Но маленькая деталь: справочка была без печати. А мне вроде как 16 лет исполнилось и уже паспорт нужен. Я пошел в полицию за паспортом. Как-то артистически получилось. Прихожу к их конторе. Полицай ходит с ружьем. Я стою, в носу поковыряю. В буквальном смысле. А он на меня никакого внимания не обращает, ходит и ходит.
- Дяденька, а дяденька, где тут паспорт-то дают. Мне шешнадцать лет ишполнилось.
Так говорю. В ответ:
- Иди туда.
Я туда и шел. Там полицай сидит, что-то пишет. Не тороплюсь, куда мне торопиться-то. Наконец, он меня заметил:
- А тебе чего, пацан.
Я говорю:
- Я за паспортом, дяденька, пришел.
- А ну, давай метрики.
- А метриков у меня нет. Мама у меня умерла по дороге, я остался один. У меня ничего нет, только справочка, что я эвакуирован из-под Сталинграда.
- Ладно, говорит, а где же ты живешь?
Я говорю:
- Вот, тетенька приютила.
- Ладно, пусть придет, подтвердит.
Я пришел, говорю:
- Наталья Ильинична, вы знаете, я был в полиции, за паспортом ходил. Сказали, чтобы вы пришли, сказали, что вы меня приютили.
Дали мне временный паспорт – картонку со штампом и печатью со свастикой. Запись:
- Смирнов Михаил, 1926-го года рождения…
С ним я уже более-менее спокойно ходил, но шестнадцатилетних ловили и отправляли в Германию на работу. Я этого боялся.
– А какова была ситуация с продовольствием на оккупированных территориях?
Жили люди плохо. Если у кого были какие-нибудь вещи, то меняли их на базаре на еду.
В семье, в которую меня взяли вместо сына, погибшего на фронте, отец делал зажигалки, а его жена продавала их на базаре. Они меня кормили. Надо было и мне зарабатывать. Устроился по знакомству в тыловую немецкую часть уборщиком в столярной мастерской.
Я приезжал после войны к ним.
А вот еще одна записочка сохранилась. «27 марта 44-го года. 7 часов 20 минут. Вышли из подземелья. Увидели первых красноармейцев. Как радостно забилось сердце: неужели пришел конец долгим мучениям». Мне удалось перейти линию фронта.
– А где это произошло?
Это - под Винницей. Когда фронт стал продвигаться к Днепропетровску, мы с ребятами решили, что нам до прихода наших тут не удержаться, потому что повально всех хватали.
Один из ребят предложил:
- У меня недалеко от Винницы родственники есть, поехали к ним.
И мы туда уехали. Но когда фронт стал подходить к Виннице, я сказал:
- Я дальше не поеду. Я должен перейти линию фронта, вернуться к своим. А как это сделать, надо подумать.
Фронт опять подходит, и опять полицаи ловят мужчин и в Германию отправляют. Думаю: «Куда же мне деться-то?» Недалеко были казармы, в них теперь располагалась какая-то немецкая тыловая часть. А для того, чтобы какой-то хлеб заработать я там устроился уборщиком. Немцы стали готовиться к эвакуации и нам говорят:
- Получите паек и поедете с нами.
Паек-то я получил, но с ними не поехал. Ловля наших прекратилась. Полицаи наши, украинские, с испугу все удрали. А немцы собираются.
Я двух студентов взял мне в помощники, Они не хотели ехать в Германию. И мы в кочегарке стали топить. Никого нет, а мы топим, дым идет. Мы понимали, что вот-вот придут фронтовые части. И вот они явились. Шум-гам, машины ездят. Естественно, немцы заинтересовались, что дым, кто там топит. Явился к нам один с автоматом. Я его встречаю, и по-немецки говорю:
- Нас специально оставили здесь, чтобы мы топили, чтобы Вам обогреться.
- О, гут, гут.
- Ну, конечно, гут, только - я говорю, - мы уже три дня как не ели.
Ушел. Потом опять идет:
- Пусть кто-то один из вас берет котелки, пойдемте.
Я взял котелки, пошел, принес еду, поели. И ждем, когда теперь эти уберутся. Уже слышна артиллерийская канонада.
- Как бы нам не прозевать, потому что дело такое, они могут просто нас застрелить, с нами возиться им некогда будет.
Мы спрятались, потом все стихло. Ну, вот и дождались. Пошли навстречу фронту по лесной дорожке. Я увидел офицеров, обрадовался, но думаю: «Что это такое? Откуда погоны взялись?»
Узнав, что я фельдшер они сразу предложили мне к ним в часть оформляться. Но в часть меня не взяли - пришел особист, стал меня опрашивать. И говорит:
- Надо пройти фильтрацию.
И попал я под общую гребенку в штрафбат. И было это в районе Карпат, 44-й год.
– А на сколько месяцев вас в штрафбат отправили?
У меня справка есть: «Решением такой-то комиссии - в штрафбат». «На сколько» не написано. Говорили – на три месяца. Да это и не важно, три месяца или десять месяцев. «Зачетное» задание выполняли одно и то же…
И вот после проверки мы получили направление в штрафбат, нас было человек семь или восемь.
- Ищите – говорят - «хозяйство Михайлова».
Тогда на указателях писали - не рота, не батальон, а «хозяйство такого-то».
Идет солдатик.
- Слушай, где тут хозяйство Михайлова?
- Вам школу баянистов, что ли?
- Какая баянистов? «Хозяйство Михайлова».
А «школа баянистов», оказывается, в переводе на обычный русский – «штрафбат». Но мы до этого не додумались. Морды наши, конечно, скисли. Вот так я попал в штрафбат, я даже и не думал об этом.
– Обучение было какое-то?
Немножко, чуть-чуть, подучили стрелять
– А кто еще попадал в штрафбат?
Самые разные. К примеру, был летчик, молодой парень. Когда нас вели на задание, я успел его спросить.
- А ты за что попал?
Он говорит:
- Я посадил девчонку в свой самолет покатать, и потерял ее. Она выпала, что ли….
В основном были интенданты, которые воровали продовольствие, водку.
Таких как я, побывавших в плену, немного было, но были.
– А какое задание было у вас?
Это было в предгорье Карпатах. Там куда нас привели, стоял какой-то вроде как гвардейский батальон. Они никак не могли взять передовую немцев.
Нам сказали:
- Если выбьете немцев, заберете три линии обороны, вас реабилитируют.
Мне дали винтовку 10-зарядку. И когда я выстрелил десять раз, как ее перезарядить я не знал.
В наступление пошли ночью. Немцев мы выбили и заняли их траншеи. Но оказалось, в этот момент у них происходила смена. И у немцев оказался двойной состав. Они быстро сориентировались и погнали нас обратно.
Все стихло, бой прекратился, и мы поняли, что дело наше плохо. Без команды, уйти не можем, мы же штрафники.
Нас четверо осталось. Один сказал:
- Пойду, узнаю, почему нас не меняют.
Ушел. Ждем… Вдруг он бежит чуть ли не во весь рост и кричит:
- Ребята, немцы!
И его сразу - раз – и нет его… Мы остались трое. Что делать? Гранат у нас было много. Я говорю:
- Я второй раз в плен попадать не буду. Давайте, сделаем так: как немцы приблизятся к нам, бросаем по одной гранате в них. А, в крайнем случае, кто-нибудь из нас троих-то под себя-то бросит.
Так и решили. Появились немцы, идут по траншее, разговаривают, думают, что тут уже никого нет. А мы в ячейке. Когда подошли совсем близко, мы бросили в них гранаты. Противотанковые. Вы представляете, что там было? Ничего не осталось. И когда бросили гранаты, я решил: «Дай-ка я выскочу». А там немецкое минное поле. Как я его прошел, я не знаю. За мной пошел второй, но попал на мину, погиб. А третий, наверное, там и остался. А я добрался до наших траншей.
После задания осталось всего 35 человек. Это из 250 человек. Остальные – ранены и убиты. Вывели нас в тыл дивизии. Мы помылись, поменяли одежду.
- Ребята, ждите, когда придет приказ о вашей реабилитации.
Сидим, ждем. Приходит наш командир и говорит:
- Товарищи, вам не засчитали выполнение задания. Дадут новое.
Представляете? Нас всего-то 35 человек, и добить нас надо? Так что ли получается? Ну что, пошли снова на передовую. Наш командир, старший лейтенант говорит:
- Ребята, ждите. Долго его не было, потом приходит:
- Ну, слава Богу, – говорит, – я дозвонился до начальника политотдела армии, рассказал ему про наши мытарства, он сказал: «Считайте, что они выполнили задание, ведите их обратно».
Оказалось, это был Брежнев – начальник политотдела армии. Это до него дозвонился наш старший лейтенант - командующего армией не было, и трубку взял Брежнев.
Вот так у нас было в штрафбате.
– Повезло, что называется.
А мне что-то все везет и везет, везет и везет.
– Скажите, а в штрафбате вас на передовую под конвоем вели?
Нет, в штрафбате - нет.
Штрафбат формируется в тылу. Из штрафников формируется рота - 250 человек. Есть кадровые офицеры. Я не помню, сколько, почти месяц, пешком шли до передовой. Фронт догоняли. Пешком, но догнали.
– А НКВД с пулеметами, заградотряды?
Нет, у нас этого не было.
– А вообще-то войска НКВД видели во время войны?
А как же, конечно.
Вот когда Винницу освободили. Мне с ребятами сказали:
- Идите в военкомат.
А военкомат сформировал группу таких как мы. Больше ста человек нас было. Отправили нас на контрольную проверку. Пешком мы шли. Смешно было - шли, а жратвы нет.
– Кстати, как была устроена, так сказать, бытовая сторона: баня, еда, снабжение?
Когда формировались, там все было нормально. А потом, на задании, ничего этого не было, но там мы и всего два или три дня были.
– А холодное оружие какое-нибудь у вас было?
Я им не пользовался. В Севастополе, как-то так получилось, что все офицеры получили оружие, а мне личного оружия не дали. То ли я проспал, то ли еще что…
Иду я однажды, а на встречу – комбат:
- А где, у тебя пистолет, оружие, где у тебя?
- Товарищ комбат, мне не хватило оружия.
- Ты на передовой без оружия ходишь? Надень штык от винтовки.
Я говорю:
- Товарищ комбат, если на меня нападут немцы, я же штыком все равно не справлюсь с ними.
От винтовки я отказался. Ну, куда мне винтовка? Я же помощь должен оказывать, а не винтовку таскать? И все же заставил меня штык носить, чтобы я был вроде как при оружии.
А потом мне от раненых достался пистолет. Но стрелять с него не довелось.
Сколько я немцев убил? Первого немца я вроде убил в Севастополе. Обстановка была спокойная, я решил сходить на передовую. Прихожу в окопы. Спрашиваю:
- Немцы-то где?
- Вот там. Спрятались, как и мы. Вот и не видно никого
Снайпер стоит. Я говорю:
- Ну, а ты как? Сколько убил?
- Кого я убил - не видно. А вы сами посмотрите в этот прицел. И как увидите, то и стрельните.
Я посмотрел, увидел стрельнул, немец исчез. Убил я его или нет, я не знаю, но снайпер сказал, что я личный счет открыл.
Когда в штрафбате был, там мы гранаты бросили. Их там человек семь – восемь шло. Потом пострелял еще. Так что на моей душе грех есть.
– Кстати, а вы в каком звании были в Севастополе?
Я тогда был военфельдшер. Мы носили два кубика. А потом во второй половине войны нам присвоили звание - лейтенант.
Я надел звездочки с удовольствием. Но деталь: таких как я - с освобожденной территории, в дивизии было много. И сначала мы носили просто погоны с просветом, но без звездочек. Командир дивизии увидел и возмутился:
- Кто у вас ходит без звезд? Что за студенты?
Приказа-то еще не было. И нацепили две звездочки. А когда приказ вышел о присвоении званий, какое-кто младшим лейтенантом оказался. И пришлось им лишнюю звездочку снимать.
А мне опять повезло. В самом конце войны вдруг мне присваивают звание старшего лейтенанта. А получилось так. В феврале месяце 45-го года командир, начальник медслужбы корпуса организовал конференцию - поделиться опытом, и на эту конференцию решили пригласить и фельдшеров. И выбрали меня и еще двух. Но потом двух отправили обратно, а меня оставили. И я один-единственный выступал на этой корпусной конференции с докладом о том, как военфельдшера оказывают помощь раненым на передовой. У меня были данные статистики, где, какие раны были и так далее. И мне старшего присвоили, слава Богу. Так что и тут мне повезло. Начальник медслужбы корпуса был тогда подполковник, а когда война уже закончилась, он стал генералом, начальником медслужбы Ленинградского военного округа. Я из Германии хотел попасть обратно в Ленинград, узнал, что он здесь, и пошел к нему.
- Товарищ генерал, вы помните фельдшера, который выступал у вас на конференции с докладом? Вот у меня сохранились шпаргалки, рисунки.
Он посмотрел:
- Конечно, помню.
И сразу все изменилось, Он здорово мне помог.
– Вы в Праге закончили войну?
Нет, я войну закончил 8 мая в Дрездене. Наш батальон шел на Дрезден, километров восемь – десять осталось. Утром еще были небольшие бои. У меня было два раненых, один из них тяжелый. Я оказал ему помощь, подождал, когда его отправят в тыл. Смотрю, елки-палки, я остался один, рядом никого наших нет. А тыловики еще не подошли. Куда же идти-то? Поселок - никого нет. Нашел велосипед, сел на него. Еду. Увидел пожилого немца. По-немецки спрашиваю:
- Тут наши проходили?
- Да, оттуда пошли.
Я опять на велосипеде еду. Гляжу: народу много на окраине. Оказывается, наши Дрезден уже взяли и освободили угнанных на работу в Германию. Там и французы, и болгары были, наши, много было народу.
Увидели офицерика с сумочкой санитарной, обрадовались, мне водки дали, вина. подарков мне надарили. Они склады тут уже успели посетить.
– А с немцами какие отношения были?
С гражданскими? Десять километров я ехал на велосипеде и только одного немца встретил, и одну свинью, в которую из пистолета стрельнул, чтобы прогнать, и она убежала. Вот и все. Больше никого не было.
– А до этого?
А до этого, когда мы дошли до Германии, сначала немцев не было вообще - население эвакуировали. А потом уж, куда им деваться-то…
И тут мои подчиненные опять вспомнили, что я девочек еще не знаю, говорят:
- Война еще не кончилась, Тебя могут убить, а ты так и не узнаешь как… Мы тебе сейчас немку найдем, ты давай, развернись.
Ну, понятно, о чем идет речь. Я говорю:
- Конечно, ребята, ну как же, то действительно убьют…
Они нашли немку. А я не мог ничего сделать.
Они меня спрашивают потом, вроде как переживают:
- Ну как?
Я им говорю:
- Все в порядке.
Еще когда война шла, попробовать девочку хотелось… И правда, убьют, и так и не узнаешь, что и как.
В Севастополе прислали мне медсестру-помощницу - пришла в туфельках на каблучке, гимнастерочка, юбочка короткая гражданская.
Оказывается ей лет-то 16, по-моему, было. В школе училась. Не помню, как ее звали. Когда начались бои, я говорю:
- Иди домой. Без тебя справимся.
И она ушла домой,
Потом, когда мы уже на Одере были, появилась у нас Тося:
- Младший сержант прибыла в ваше распоряжение.
Я своим санитарам говорю:
- Ну-ка приготовьте стол, чтобы и водка была, и все как полагается.
А ей говорю:
- Сходи к командиру батальона, доложись, что прибыла, а потом мы устроим ужин.
Ушла и не возвращается. Комбат звонит:
- Тосенька останется у нас дежурить. Сегодня разведка будет, могут быть раненые. Пришли санитарную сумку.
Пропал ужин… На следующий день ее тоже нет. Наконец звонит:
- Сегодня разведчики уйдут на поиск, я останусь на передовой.
И так далее. Потом комбат мне говорит:
- Давай-ка устроим медицинский пункт при штабе батальона, чтобы быстрее было, а то ты в 200 метрах от нас.
А куда мне деваться-то? И так они и приютили, мою Тосеньку.
Вы не догадываетесь, как дальше события развивались. Я этой Тосеньки почти не видел. Все надо мной смеются, издеваются.
- А твою подчиненную, там…
Ну и так далее. Между боями комбат мне говорит:
- Приди ко мне, посмотри, что-то у меня не в порядке с моим органом.
Пришел, посмотрел, говорю:
- У тебя воспалительный процесс.
- Это от Тоськи от твоей?
Я говорю:
- Я не знаю, от Тоськи или не от Тоськи. Прописываю тебе ванночки.
Тут бои вновь начались. А потом опять зовет:
- Мне все хуже и хуже, твои ванночки не помогают.
Я доктора позвал, он сказал:
-Ты правильно ему поставил диагноз, и пусть делает ванночки.
Ну, какие на передовой ванночки? Я написал ему направление в госпиталь. Он говорит:
- Посмотри, еще командира пулеметной роты. Может, и ему надо в госпиталь?
Пришел командир пулеметной роты - здоровый такой парень. Снял штаны. Думаю: «Вот это да!»
Я говорю:
- Так у тебя же сифилис. И от кого?
- От Тоськи. Тогда посмотри еще моих командиров взводов, у меня их три, я их обучал.
Но один погиб на фронте - не успел. Второго приводят ко мне - тоже сифилис. Третий, молоденький мальчишка, ленинградец, у него ничего нет. Я догадался потом почему. Его учили, но он так испугался, что у него чего-то не получалось. У него ничего нет, но он так стал грустить, что мне пришлось и его отправить в тыл - проверить.
Много я нашел этих больных сифилитических в батальоне. Многих, оказывается, она заразила. А я ничего не знал, хотя она формально была у меня в подчинении. Ко времени наступления на Сандомирском плацдарме, она попросилась к врачу-гинекологу:
- Товарищ лейтенант, пока не начались боевые действия разрешите мне пойти к доктору, а то я плохо себя чувствую.
И я ее отправил в тыл. Это было, когда ни комбат, никто не знал ничего, и мне на нее не жаловался.
История запутанная. Может и Тоську кто-то из наших же, пообщавшихся с немками заразил.
Когда после окончания войны, мы расквартировались в Германии, не только офицеры, но и солдатики стали бегать по немкам. А их как будто специально к нам поднабрали. И пошла у нас такая эпидемия... Я был тогда старшим фельдшером полка, и помню каждый день один – два свежих случая венерических заболеваний. Примерно на три случая один сифилис.
Как меня Бог спас. Так я и остался мальчиком еще некоторое время.
Вы через Польшу шли, а с поляками какие отношения?
Там только ходили наши солдаты менять у них водку, самогонку.
Что вам на эту тему еще сказать? Все, бывало. Война еще не закончилась...
А как вы узнали, что война закончилась?
Это в Дрездене. Бои утром прекратились. Комбат накрывает стол, водки полно. Мы ждем, сейчас будем выпивать, закусывать. Вдруг перестрелка. Мы думали, что какая-то немецкая группа прорвалась, командир:
- К бою приготовиться!
Мы выскакиваем на улицу. А оказывается, бегут:
- Победа, победа!
Это было в 6 часов вечера примерно 8-го мая. И мы тоже побежали. Вот так для нас закончилась война.
Скажите, как раненых оприходовали. То есть они поступали к вам сначала, потом их сортировали вы?
Я сортировал, когда я вам, помните, сказал, 207 раненых. Тут я, конечно, вертелся вовсю. Только к концу войны начали беречь наших солдат. И вот, допустим, командир батальона говорит:
- Надо вот сегодня эту деревню в Германии взять, во что бы то ни стало.
Начинают, разведчиков пошлют. Приходят:
- Там стреляют, товарищ командир, они хорошо укреплены.
- Ага, давайте подумаем, а как можно ее обойти.
Взяли, да обошли. И раненых было у меня обычно ну, два, три, четыре, пять человек, и не больше в течение боя. Конечно, в таких условиях я успевал сделать все, как полагается.
А если тяжелый, то повозка у меня все время была, на повозке отправлял его.
За несколько месяцев наступательных боев в конце войны, у меня было меньше раненых, чем за один бой, который я вам упоминал. Научились воевать, вот я что хочу сказать.
Это с конца 44-го, после штрафбата, когда я вновь фельшером работать стал. Научились воевать и стали беречь солдат. Пополнения-то нет.
Вы после войны во врачи пошли?
Я хотел стать врачом, и после войны в 46-м году поступил в 1-й Ленинградский медицинский институт имени академика Павлова. А в 52-м там открылся военно-морской факультет. А у меня брат был морячком, и мама мне рассказывала, как она влюбилась в морского офицера. Это было еще до революции. То есть к флоту семья какое-то отношение имела. Я подал заявление и окончил этот факультет.
– С поступлением не было проблем? Ведь биография вроде «подпорченная»?
Были. Собрали нас, студентов 5-го курса, пришел полковник:
- Товарищи студенты, предлагаем вам поступить на военно-морской факультет, который организуется при вашем институте. Какую вы стипендию получаете? 250 рублей. А я вам буду платить 1400.
Ничего себе - 1400! Вот как армию тогда любили. А ведь кое-кто колебался, всего-то один год осталось учиться. Но все вопросы отпали. Жизнь тогда была тяжелая, и все подали бы заявления.
- Но всех мы не возьмем. Набор - 120 человек. Будем брать только отличников, тех, кто общественной работой занимается, и дисциплинированных.
Тем, кто был на оккупированной территории заявления вернули. А у меня заявление приняли. Я тогда был председателем профсоюзного бюро курса. Когда мы проходили мандатную комиссию, нас там человек 80 было, но с такой сложной биографией как у меня больше никого не было. Дошла до меня очередь, сидят генералы с голубыми погонами, говорят мне.
- Подробней рассказывайте свою биографию.
Гляжу полковник, который решил меня взять, то одному что-то на ушко говорит, то к другому подходит. А я все на вопросы отвечаю. В общем, я говорил дольше, чем все остальные вместе взятые. И когда я вышел, надо мной подшучивали:
- А мы думали, что тебя через другие двери увезли...
Вот так я попал на военно-морской факультет. Относились там ко мне хорошо, и я очень был доволен.
Но, наверно, вы знаете, что в жизни не бывает все хорошо. Вот кажется, и ко мне отношение хорошее, и я никому плохого ничего не делал, оказывал помощь. Но вот что случилось.
Я стал капитаном и пошел на повышение - начальником медслужбы учебного отряда военно-морского флота в Сортавала. А там два моих сокурсника уже работали. Один из них мне не очень нравился. Он был старшиной у нас, и противно выслуживался.
Он мне:
- Миша, как хорошо, что ты пришел, как я рад.
Это он мне говорит, что он рад, что я пришел на должность выше его, и рад он в моем теперь подчинении находится.
- Миша, ты уж мне, пожалуйста, напиши представление, чтобы мне майора дали. А то я тут хожу и хожу капитаном.
Я ему говорю, его, кстати, тоже Михаилом звали, Сафронов его фамилия:
- Миша, конечно, напишу, но только подожди, я же только пришел, и не могу же сразу писать.
А он настаивает, к начальству сходил. Начальник вызывает меня и говорит:
- Напиши ты ему преставление.
- Товарищ командир, я по закону не имею права. Но если вы разрешаете, я напишу.
Я написал, он получил звание майора. И тут же удивил – меня на выпивку не пригласил. Вы представляете, ведь он получил майора, поскольку я ему написал. Да и по традиции пьянка сослуживцев обязательна.
Через некоторое время зачастили ко мне комиссии. Одна комиссия проверяет, вторая… И вдруг один из членов комиссии:
- Мне надо с вами поговорить, давайте выйдем.
Вышли, он говорит:
- Я хочу вас предупредить о том, что в вашем коллективе есть человек, который не желает вам ничего хорошего. Будьте внимательны и осторожны. Кто это, я сказать вам не могу, но имейте в виду.
А, думал, чего комиссия ходит. А ведь мы учились вместе, водку пили, когда студентами были. Так он из зависти, написал на меня по секретной почте донос, что я в плену завербован был немцами. Но немцев-то уже нету, и оказывается нас передали английской или американской разведке и так далее.
Он написал бумагу, как мне потом сказали, в ней около 30 пунктов-обвинений в мой адрес: к примеру - что я не убрал валяющуюся на территории дохлую собаку, специально разводил больных. Кстати, у него жена была врачом и работала в инфекционной больнице. Наш госпиталь был очень далеко и при подозрении на инфекционные болезни больные попадали к ней. И если у мальчишки-матроса было расстройство желудка, она его выписывает с диагнозом дизентерия. Я ее спрашивал:
- Почему ты пишешь «дизентерия»? Вы же источников не нашли.
Я тогда не понимал, что она специально завышала мне заболеваемость этой болезнью.
У нас в отряде добавляли аскорбиновую кислоту, витамин «С» в компот. Так он в свое дежурство отложил пробу этого порошка и предложил комиссии разобраться, что это за вещество, которое по моему приказу подсыпают в еду, якобы чтобы затушевать симптомы дизентерии.
Когда я понял, что к чему, поехал в медицинскую службу округа. Там мне объяснили:
- Михаил Андреевич, не беспокойся, мы все прекрасно понимаем.
Когда он написал донос по линии особого отдела, он попал на стол командующему Ленинградской военной морской базы. Начальник медслужбы показывает адмиралу и говорит:
- Товарищ адмирал, у нас, оказывается, еще служат враги народа. Вот, представьте себе, документы прислали. Никто в это не верит, но проверить надо.
И приехали меня проверять. Кстати, потом сказали, что мое счастье, что Сталина нет - в сталинские времена доносчики пользовались успехом. Он чуть-чуть, на год ошибся, зараза.
Так вот, когда они проверили, доложили командованию. Я помню, все офицеры собрались, интересно, чем все это кончится.
Разобрались. Увидели, что санитарное состояние нашего учебного отряда в Сортавала было плохое. Но это не от нас зависит: старые здания, в которых у финнов было 150 человек, а у нас тысяча с чем-то. И поэтому нас быстренько передислоцировали в Кронштадт. Моих врачей всех забрали, меня, конечно, перевели туда, а Мишку этого, не взяли. Ему сказали, что для майора должности нет, и штаты все укомплектованы. Он бегал, бегал, и жаловался, и просил, чтобы его куда-нибудь взяли, а его совсем из армии выгнали. Выслуживался, но перестарался. Сволочь какая, а?
Все знали, что я в плену побывал. И меня проверяли... Потом, когда я в Днепропетровске был, мне сказали:
- Хорошо, что ты фамилию и имя не менял. У тебя только год рождения был изменен с 22-го на 26-й.
Так что интересно, вот какие судьбы-то бывают. Зараза такая, слава Богу, я с ним ни разу больше не встречался.
– А где Вы работали после 54-го?
В 442-м окружном госпитале, это около Смольного. Меня поставили на полковничью должность, и я успел получить звание. Возраст, и выслуга у меня был предельные, и я сам попросил, чтобы меня уволили. Это было лет 30 тому назад. А потом меня пригласили в спецсанчасть Научно-производственного объединения «Уран». Сейчас это - «Гидроприбор». На Большой Сампсониевской улице, недалеко от Военно-Медицинской академии. Я проработал там 27 лет терапевтом. Мои больные до сих пор меня узнают. И мне там хорошо было
– Вы вообще часто встречаетесь с ветеранами?
Один раз в месяц на «Авроре». Из тех, с кем был знаком тогда, никого в живых не осталось. Никого… А теперь-то сослали моряков наших в Кронштадт. И мы теперь остались там сиротами. Адмиралы тоже перестали ходить на встречи... А теперь никто, ну что, осталось нас совсем уже немного. Вот последний раз по понедельникам, каждый последний понедельник месяца мы собираемся на Авроре. Я отпрашивался с работы, уходил к ним, посидели, поговорили. Грустим о том, что теряем престиж нашей страны, Вооруженные силы. Ничего не понимаю, что делается у нас сейчас.
Вооруженные-то силы нельзя же разрушать. Ну, нельзя же. А что делается у нас в Академии. Всех выгоняют офицеров. Так же тоже нельзя. Я могу только одно сослаться, правда, мы тоже немножко офицеров сделали больше, чем нам надо было. Но это же с учетом развертывания.
– А вы с ветеранскими организациями как-то работаете?
Нет. Я работаю со школами, колледжами, училищами. Этого мне достаточно.
| Интервью и лит.обработка: | И. Жидов, О. Корытов |
