Г.Т. - Родилась 14/8/1919 в селе Новопавловка Одесской области. Родители были простыми людьми, отец трудился шорником, был коммунистом и в 1928 году стал первым председателем еврейского колхоза в нашем селе. Зажиточные селяне-украинцы, настроенные против колхозов, неоднократно угрожали отцу расправой, дважды поджигали наш дом, и в итоге отец был вынужден покинуть Новопавловку и уехать на строительство ДнепроГЭСа. В 1931 году наша семья: мама, старший брат Давид (1910г.р.), сестра Фира (1912г.р.) и я приехали к отцу в Запорожье. Отец жил в рабочем бараке, комнаты в котором были перегорожены фанерными стенками, каждый такой закуток - на одну семью. В этой "фанерной каморке" с трудом поместилась одна кровать, стол и сундук, на котором спала я, самая младшая в семье. Отец по рабочей карточке получал 800 грамм хлеба в день, а мы, иждивенцы - по 400 грамм, иногда по карточкам выдавали крупы, а мясо в нашем рабочем бараке никто не видел. Брат учился в Киеве в Горном институте, средняя сестра после окончания сельхозтехникума работала агрономом МТС, и крупу, которую нам выдавали по карточкам, мама в посылке отправляла детям-студентам. В 1937 году, после окончания средней школы, я поехала поступать в 1-й Киевский медицинский институт, так как всегда мечтала стать врачом. Конкурс в тот год был 8 человек на место, но я успешно прошла все экзамены и стала студенткой мединститута. Жила в общежитии, стипендия тогда была всего 37 рублей, и мой отец, чтобы помочь мне, ходил по ночам на разгрузку вагонов и посылал мне иногда еще по 20 рублей. Занимались мы в институте с утра до вечера, тогда учили и учились на совесть. Иногда, чтобы попасть на спектакль в Театр русской драмы или в Киевский оперный театр, мы, студенты, просто экономили на еде, чтобы иметь деньги на покупку театрального билета. Обычная, голодная, но полная радостных и интересных событий студентческая жизнь. В июне 1941 года я сдала экзамены за 4-й курс.
Г.К. - А как студенты относились к происходящим до войны в стране событиям?
Г.Т. - Мы были далеки от "обывательских разговоров", все время и мысли забирала напряженная учеба. Да и в предвоенные годы мало кто осмеливался вслух выражать свое мнение, идущее в разрез с официальной установкой. Но я помню, как многие не верили в то, что Постышев - "враг народа", и как незадолго до войны люди возмущались, что в Германию составами отправляют русский хлеб.
Г.К. - Где Вас застало начало войны?
Г.Т. - В Киеве. Накануне был сдан последний экзамен в сессии, и 22-го июня я встала рано, чтобы собрать вещи к поездке домой. В семь часов сорок минут утра в воздухе раздался гул самолетов и одна из семи девушек, живших со мной в одной комнате общежития, подошла к окну и стала возмущаться: "Как это можно в воскресенье, ранним утром, устраивать учения!? Весь город разбудили! Безобразие! Да я сейчас самому Хрущеву позвоню!"... А это немецкая авиация летела бомбить Киев...
Уже вечером того же дня студентов мединститута отправили на киевский вокзал, куда прибывали с западной границы первые эшелоны с испуганными и растерзанными беженцами, мы занимались разгрузкой и сортировкой прибывших. В июле нас на целый месяц отправили на окопные работы, на рытье противотанковых рвов на западных подступах к городу. В августе мы вернулись в город, который подвергался ежедневным бомбежкам. Это был настоящий кошмар... Мы ютились где попало, пока не объявили об эвакуации мединститута в Харьков. Часть студентов не захотела ехать в эвакуацию, они отправились по домам.. Несколько десятков ребят с нашего курса по их желанию отправили на фронт "зауряд-врачами", а остальные прибыли в Харьков. Пробыли мы здесь примерно месяц, но и Харьков стали ежедневно бомбить, учебный процесс было невозможно организовать, и ректор 1-го Киевского мединститута Медведь отдал распоряжение эвакуировать институт вглубь страны. В октябре сорок первого года эшелон со студентами и преподавателями института прибыл в Челябинск. На улицах уже лежал снег, а мы все были в летней обуви и одежде. Возобновились занятия, каждый день в течение 8-10 часов мы занимались в институте, а по ночам подрабатывали дежурствами в госпиталях, ведь у нас совсем не было денег. Я жила вместе с двумя подругами на съемной квартире. На последнем пятом курсе мы усиленно изучали военно-полевую хирургию и оказание первой помощи в полевых условиях.
12/8/1942 после сдачи последних экзаменов состоялся выпуск из института, а еще через пять дней меня призвали в армию. Отправили в резерв Санитарного управления РККА в Москву, здесь нас обмундировали, мне было присвоено звание военврача 3-го ранга - одна "шпала" в петлицах. В течении нескольких недель нас всех распределили по частям Действующей Армии.
Г.К. - Ваши родные успели выбраться с Украины летом сорок первого года?
Г.Т. - Старший брат перед войной работал на торфоразработках во Львовской области, с началом войны был мобилизован в армию, служил в кавалерии, но моя связь с братом прервалась после того как его тяжело ранило. А жена брата с двумя маленькими детьми не успела эвакуироваться из Киева, и они были расстреляны немцами в Бабьем Яру...
Отец, которому тогда было пятьдесят с лишним лет, в июле ушел в ополчение, а потом вместе со своим заводом эвакуировался в Соликамск. Сестра, работавшая до войны агрономом, вместе с коллективом своей МТС была эвакуирована на Северный Кавказ, и она успела забрать маму с собой из Запорожья. Когда немцы подошли к Кавказу, сестра с мамой были вынуждены снова уходить на восток, и в очереди на пароход через Каспий встретили знакомого земляка, который рассказал, что отец жив и находится в Соликамске. Тогда они направились к отцу.
Вся семья вместе собралась только после войны.
Г.К. - В какую часть Вас направили из резерва Сануправления?
Г.Т. - Я была направлена служить в 11-ую бригаду морской пехоты (морская стрелковая бригада). Бригада была сформирована из моряков Тихоокеанского Флота на Дальнем Востоке и отправлялась на Ленинградский фронт. Я попала служить военврачом, командиром медико-санитарного взвода 2-го стрелкового батальона бригады. Личный состав 11-й бригады был сплошь из молодых здоровых моряков, и когда я увидела, что мне предстоит командовать двадцатью высокими крепкими матросами, то поначалу растерялась. Мой взвод состоял из одного военфельдшера, трех санинструкторов, остальные: санитары-носильщики. По железной дороге бригаду перебросили в Тихвин, а потом на судах переправили через Ладожское озеро. Плыли ночью, был шквальный ветер, шел мокрый снег вперемешку с дождем, нас обстреливали. Бригаду на Ленфронте дислоцировали в районе Черной речки, и в бой мы вступили в январе 1943 года, когда началась операция по прорыву блокады Ленинграда.
Г.К. - Как Вам запомнился январский прорыв блокады?
Г.Т. - На рассвете началась сильная и долгая артиллерийская канонада, а потом вперед, в первой волне атакующих, по льду Невы пошли штрафники. Через какое-то время санвзводу передали приказ, выдвинуться вслед за наступающими войсками, и когда мы шли по месту недавней атаки, то становилось жутко, там ногу негде было поставить, все было сплошь устлано убитыми телами. Эвакуация раненых проводилась на волокушах, так за эти волокуши чуть ли не драка была, пехота пыталась забрать их себе для подвоза боеприпасов, ведь никакой вид транспорта не мог там пройти. В разрушенном здании 8-й ГЭС, в километре от передовой мы разместили свой батальонный санитарный пункт.
Раненые просили пить, а воды рядом не было, растапливали снег, чтобы их напоить. Холод ужасный, накрывали раненых ватными одеялами и шинелями, снятыми с убитых. Медицинскую помощь все время оказывали под неослабевающим огнем немецкой артиллерии. Несколько дней подряд раненые поступали без передышки, и когда бригаду вывели из боя, то в строю осталось меньше трети личного состава. За участие в прорыве меня наградили медалью "За Отвагу". Нас отвели в резерв и весной остатки бригады влили во вновь формируемую 120-ую Стрелковую Дивизию, которой командовал полковник Батлук. Я была направлена для прохождения дальнейшей службы в медико-санитарный батальон дивизии, меня назначили врачом шоковой палаты.
Г.К. - Что такое "шоковая палата"?
Г.Т. - Эта специальная палатка - "палата шоковой терапии", реанимация в полевых условиях, здесь концентрировались тяжелораненые, не подлежащие эвакуации, другими словами - фактически, безнадежные раненые. Здесь им переливали кровь и плазму, кололи кардиостимуляторы, предпринимались все меры чтобы спасти им жизнь, чтобы вытащить тяжелораненых "с того света", выправить их состояние до кондиций, позволяющих эвакуацию в тыл или выполнение хирургической операции.
Г.К. - Вам самой приходилось проводить хирургические операции в условиях санбата?
Г.Т. - Множество раз, но только в качестве ассистирующего хирурга.
В санбате была два опытнейших ленинградских хирурга: ведущий хирург санбата майор Исаак Цибульский и майор Симонов, они и проводили операции.
Г.К. - Вам, молодой девушке-военврачу, морально было тяжело вынести боль и страдания раненых людей?
Г.Т. - Это только кажется, что врачи настолько привыкают к чужой боли и страданиям, что уже ни на что не реагируют. Это неправда. Притупляется проявление внешних эмоций, профессиональный долг требовал от нас постоянно, в любых условиях, под любым огнем быть в состоянии работать, оказывать квалифицированную помощь и спасать раненых, но что в этот момент творилось на сердце и в душе... Как это передать?...
Я помню, как в моей шоковой палате умирал молодой боец, сибиряк по имени Николай. Он подозвал меня и слабым голосом сказал: "Доктор, я знаю, что не выживу. Вот адрес в Новосибирске моей любимой девушки Оли. Напишите ей, как я умер..".... И затих..., навсегда... Как это можно было постоянно видеть: оторванные конечности, вырванные челюсти, распоротые животы... Я молодая, всех жалела, каждую потерю воспринимала очень близко к сердцу... А после войны меня еще долгие годы мучили ночные кошмары. Как только глаза закрою - и все страшное и кровавое, все что приходилось увидеть на фронте сразу вставало перед глазами... Только от этого можно было сойти с ума...
Г.К. - Пленным раненым немцам тоже довелось оказывать медицинскую помощь?
Г.Т. - Неоднократно. В первый раз, еще во время прорыва блокады ко мне в санвзвод привели двух раненых немецких офицеров. Но я их так ненавидела, что отказалась оказывать им помошь. Сразу пришел батальонный "особист" и сказал мне: "Вы же давали клятву Гиппократа!... Вы же советский человек! Если не окажите помощь, пойдете под трибунал!"... Поражало вот что, когда приводили раненых немцев, то все они выглядели сытыми, все здоровенные, хорошо одетые, а у нас бойцы в рваных шинелях и обмотках. Эта разница сразу бросалась в глаза.
Г.К. - По Вашему мнению, где трудней всего пришлось действовать медслужбе дивизии?
Г.Т.- На Синявинских высотах. Тяжелейшие условия работы, кругом холмы и болота. Непрерывные артиллерийские и минометные обстрелы, бомбежки с воздуха.
Вытащить раненых с поля боя было иногда непосильной задачей. И так санитары-носильщики несли огромные потери, а на этих высотах батальонные санвзводы выбило из строя фактически полностью, до последнего человека. У нас была санитарка Наташа Савельева, так она за один бой вынесла на себе 30 раненых бойцов с оружием и была награждена орденом Боевого Красного Знамени.
Г.К. - "Самострелы" были частым явлением?
Г.Т. - Таких хватало. Особенно если в дивизию пришло среднеазиатское пополнение.
Но "самострелы" были для нас делом знакомым, их определяли сразу, как бы они не старались обмануть. Иногда они пытались одной пулей сразу трех "вывести из строя".
Г.К. - Когда Вас ранило?
Г.Т. - Зимой сорок четвертого года, под Гатчиной. Шел немецкий минометный обстрел, я только приняла двух первых раненых, как случилось прямое попадание мины в мою палатку. Санитара, стоявшего рядом, убило наповал осколком в голову.
Осколок в живот получил хирург Симонов, тяжелое ранение получила санитарка Наташа. Медсестре Анечке, сироте (ее родители погибли в Ленинграде в блокаду), осколками искромсало ногу, которую потом ампутировали. Мне достались осколки в кисть правой руки и в бедро, кровь забила фонтаном. Я еще успела сделать несколько шагов до операционной палатки и потеряла сознание. Меня отправили в Ленинград в госпиталь № 1015 . Правая кисть была разворочена и два пальца на руке мне ампутировали. Я лежала в палате и думала, неужели останусь без правой руки?!, ... нет, пусть мне лучше голову отрежут... Другой осколок перебил мне бедренную кость. Пролежала я в этом госпитале 4 месяца. Здесь меня навестил майор Цибульский из нашего санбата и вручил мне орден Красной Звезды. Я спросила его: "За что?" - "До вас в шоковой палатке выживаемость раненых была 10-15 %, при вас 50%. Так что орден вы заслужили по праву"...
После выписки из этого госпиталя я осталась в нем работать терапевтом.
После войны фронтовые госпиталя стали расформировывать, нетранспортабельных раненых переводили в другие места, и меня, как инвалида войны 2-й группы, в декабре 1945 года демобилизовали из армии. Вернулась в родные края и в облздравотделе меня направили на работу в село Беленькое Запорожской области.
Сельская больница, персонал которой остался и работал в немецкую оккупацию. Хирурга арестовали, как "пособника оккупантов", а женщина, главный врач, была вынуждена уехать из села. Так получилось, что я осталась одна на все окрестные села, на мне сельская поликлиника и два больничных здания. Был еще фельдшер с двадцатилетним стажем, он мне всячески помогал. Я приехала в Беленькое, из всех вещей - одна фронтовая шинель. И 14 лет, не зная покоя ни днем, ни ночью, я работала в этой сельской больнице. Только в 1959 году вернулась жить в Запорожье, и еще тридцать один год работала заведующей терапевтическим отделением, кардиологом, а после тяжелой болезни - врачом функциональной диагностики.
| Интервью и лит.обработка: | Г. Койфман |
