Журина Татьяна Алексеевна

— Здравствуйте! Представьтесь, пожалуйста, как вас зовут?

— Татьяна Алексеевна Журина.

— Девичья фамилия?

— А это и есть девичья. Я ее не меняла, потому что она мне нравится. Всю жизнь я Журина, хотя на русскую не очень похожа, правда? (Смеется)

— Татьяна Алексеевна, расскажите, пожалуйста, об истории вашей жизни, друзьях, родителях. Где вы родились? Какое было образование у матери? Мне очень интересно узнать путь маленького человека на большой войне, о среде, в которой воспитывалось поколение победителей.

— Я родилась 4 декабря 1918 года в Туле, лесничестве «Вацца», в 2018 году мне исполнилось 100 лет. Помню, что даже в детстве мы постоянно трудились не покладая рук, с самого детского сада. Мы были одной общей ячейкой, но нас готовили к социализму. У всех выживших, а выжило из нас 14 ветеранов, простые семьи, некоторые колхозники. Мой папа был лесничим, работал по насаждению лесов, озеленению участков, таких как патронный завод, отдельные городские районы. Затем отец был служащим и я потеряла его в 15 лет, что произвело на меня сильное впечатление. Он болел туберкулезом, тогда болезнь, можно сказать, не лечили. Хоть отец и оставил мою мать с пятью детьми на руках, все равно это был мой папа. После этого я твердо решила стать врачом и получить медицинское образование.

Моя мама не имела профессионального образования, только закончила гимназию. Нигде не работала. Семью обеспечивал отец. В 1937 году я поехала поступать в медицинский институт в Уфе, где успешно сдала все экзамены и поступила.

— Как вы учились? Как тогда, до войны, обучали студентов? Кем были профессора, преподаватели?

— Отличницей всегда была. В 1939 году с третьего курса мединститута я перешла в Куйбышевскую военную медицинскую академию, набирали туда только отличников, девушек брали сразу на третий курс. Военно-медицинская академия находилась в Куйбышеве (Самара), обучающиеся на все пять курсов были набраны сразу. Из нашего института взяли двоих, меня и еще одну девушку. А после этого началась война в сорок первом году, я досрочно окончила академию и в качестве врача была направлена в Уральский военный округ.

Учебный процесс был для меня очень интересным, я бы с удовольствием оставалась в этой роли студентки еще столько же (4,5—5 лет). Интересно быть молодой, студенткой, но жизнь идет, годы прибавляются, вечно студентом не будешь. Нужно становиться взрослым. Всех нас взрослыми сделала война. Весь наш курс отправили в Красную армию. Через месяц нас погрузили в эшелон, отправили на Калининский фронт. Что-то я увлеклась, вы спросили об обучении. Так вот, время обучения в школе, институте — для меня это были очень интересные, плодотворные, оставляющие только положительные впечатления годы. Я занималась спортом, мне все было интересно, пробовала себя даже в парашютном спорте, где-то был даже парашютный значок.

— Прыгали с самолета?

— Да, один раз. Не просто так, сначала были 2 месяца курсов, практика и только потом прыжок и получение значка. Все эти навыки мне пригодились потом на фронте. Вообще, в молодости я была спортивной девушкой, любила гимнастику, баскетбол, гоняла на мотоцикле. Как говорится, спортсменка, комсомолка, отличница. Уже на фронте я вступила в партию. У меня был кандидатский стаж в академии, когда училась, вступила на 4-ом курсе, затем меня перевели уже в члены партии. Там я была почти 50 лет.

К членам партии предъявлялись повышенные требования, необходимо было участвовать в общественной жизни, чем я и занималась. Это давалось мне легко, я не замкнутый, общительный человек. Была секретарем парторганизации, читала лекции в профкоме. Даже сейчас я рада, что у меня сохраняется мышление, могу разговаривать грамотно на русском языке, так что я, бывает, выступаю на митингах. Только мало нас осталось, кто мог бы прийти на митинг.

Конечно, у меня есть проблемы со здоровьем, болят суставы, гипертония, но это возраст, стараюсь на этом не заострять свое внимание. Болезни оставим недругу, пусть болеют те, кому нечего делать! А нам всегда было, чем заняться. Жить было интересно. Сейчас, знаете, наблюдаю, и все еще интереснее. Основы социализма были заложены еще тогда, много внимания уделялось молодежи, воспитанию.

В моей юности и детстве очень сильно велась борьба с некоторыми социальными помехами, которые сейчас, увы, очень выражены. И это правильно, с алкоголизмом, наркоманией, нарушением экологии и прочим злом надо обязательно бороться и пресекать это с самого детства. К природе сейчас дикое отношение, нарушающее все нормы. Хоть нам и надоедала немного вся эта воспитательная работа, но в результате вышло поколение, которое имеет, как я считаю, достойный моральный облик. Были политинформация, парторганизация в каждом звене, в цехе, на заводе, в классах, на учебе, в студенческих общежитиях.

Начиная с групп, была очень хорошо поставлена политинформация, участие в общественной жизни. Готовили людей, начиная со школьного возраста, поэтому октябрята, пионеры, комсомольцы и партийные организации, все общественные организации занимались воспитанием людей, подготовкой сознания к этому устройству общественной фармации, к социализму. Это очень сложно, это когда каждый должен работать, сколько он может, по его способностям, до полной отдачи. Конечно, не все были воспитаны так, как бы хотелось. Алкоголизм был, наркомания тоже была.

Проблема алкоголизма очень серьезно стояла. Но, если алкоголик не хочет ничего менять, его не изменишь, не вылечишь. Конечно, проводилось много работы, врачи, психологи, общественные деятели, просветительская работа. Работали и лично с больными, и с семьей. Если человек сам не хочет, лечение не подействует в полной мере. Были профилактории, в тюрьмах сидели. В семье такой человек ведет себя крайне негативно: допускает рукоприкладство, насилие, даже над детьми. Хулиганство, драки — сплошь и рядом. А после тюрьмы, естественно, уже сложно работу найти. Однако, директорам было не положено отказывать таким людям в работе, направляли, например, на авиационный завод 20 человек. Им уже были подготовлены рабочие места. Так что, могу сказать, в мое время на человеке не ставили крест, пытались сделать лучше.

Сейчас ведь не так. Сейчас из тюрьмы выходят, все теряют, какая там работа, разве что, дворником. Дальше только один путь, и он продолжает то, за что его посадили. Сейчас нет такой профилактики, истинного лечения, истинной борьбы за человека, перевоспитания личности.

— Как медицинский работник, расскажите, пожалуйста, как обстояли дела с медициной до войны в Туле, что вы помните лично?

— Далеко ходить не надо, мой отец умер от болезни, которую не лечили, от которой не было вакцин. Сейчас же появилось очень много новых медикаментов. Не были подготовлены эти фармации лечебных учреждений, где бы активно применялось это лечение. Мы боролись за приближение медицинской помощи к человеку и наша цель была, чтобы в каждом селе был медицинский работник. В 30-е годы были организованы фельдшерско-акушерские пункты («фапы»). Во время перестройки их все ликвидировали. К 80-му году они уже в каждом районе, каждом малонаселенном пункте были. Фапам помогали районные больницы, районно-участковые больницы были очень хорошо оснащены. Там были специалисты и проводились операции такого уровня, что спасали людей на месте. Была также авиация санитарная, хирурги не справлялись, не могли в районной больнице все делать, все операции. Если на фапе не справляются — они в районной больнице, если в районной больнице не справляются — в областной больнице.

Я жила в Пролетарском районе, училась, в основном, могу рассказать про Тулу. Училась в мединституте и увидела все, можно сказать, изнутри. У меня 57 лет стажа. Так вот, я хочу сказать про медицинские организационные фармации, которые обеспечивали и приближали медицинскую помощь к человеку. Где бы ни находился простой больной, в деревне, в глухомани, на хуторе, в колхозе, в дремучем лесу, он всегда мог получить скорую и неотложную помощь.

При кровотечениях накладывали жгут, при переломах — стабилизирующие повязки, далее отправляли по этапам. В нашей больнице очень хорошо оказывали первую медицинскую помощь. В каждой больнице был ОПМ (отряд первой медицинской помощи) еще по гражданской обороне. В первые месяцы практики я не работала с кровотечениями, а потом на Калининском фронте, под Ржевом я уже перешла в медсанбат. Там надо было переливать кровь, останавливать кровопотери, а крови не было. Не было достаточно транспорта, инструментария, определения резус-фактора. Но были люди.

Потом уже стали присылать кровь, привозить, стало лучше. Во время самой войны госпитали были очень хорошо обеспечены, но только со второго года войны. В первый год еще немного было это все не отработано. Никто не был готов к натиску вражеских войск, количеству раненых. Гитлер не одной же Германией шел на нас, а до этого зашел в Францию, Польшу. Он ряд стран оккупировал, ничего там особенно не брал, только людей брал на службу.

— А приходилось ли вам лечить, обрабатывать раны пленным немцам, австрийцам? Не было ли ценных пленных, которых привели разведчики, чтобы допросить?

— Нет. Я работала в медсанбате, это первый медицинский врачебный пункт, где проводят операции. Это 6—8 километров от линии фронта. Немцы никогда не приходили. Ценных пленных в нашем медсанбате, где я работала во время Ржевской битвы, не было. Но приводили в другие медсанбаты, они засылали, во-первых, разведку в наши тылы, определяли, где тыловые армейские части расположены, где строевые, где саперные, где мосты. С нашей стороны, соответственно, была такая же разведка.

— Ловили этих шпионов, диверсантов? Как вы помните?

— А как же, а как же! Вот эти шпионы подходили, разведка их наша брала, как языка, это называлось «язык», он знал все, что там в штабе, штабной работник, очень ценный. Он знал, как готовится, например, предстоящая операция, наступление на нашу дивизию. У нас была дивизионная разведка, которая в немецкие тылы ходила, была и армейская, и те, которые шли глубоко в тылы. Немцы были. Мы перевязывали немцев, но не я лично. Мы не были в таком пункте, где их приводят. Их приводят в ОПМ.

— Хорошо, а вот насчет Финской кампании. Может быть, помните, как она началась? Что про нее говорили, про Финскую войну?

— Ай, ну зачем она нам сдалась? Она была очень молниеносной. Очень быстро прошла. Я в это время училась, на фронт у нас, от нашей академии, не брали, тогда не было нужды. А помочь Родине в Отечественную войну бегали ребята, их не брали. 14, 16 лет. Отец погиб, братья погибли все на фронте. Мать в колхозе работает – сваливается. Грудной ребенок у нее остался, а он хочет на фронт, ему только двенадцать лет. Он убегал. В вашем медсанбате был такой сын полка. Он не только в наш полк приходил. Я с ними вместе ехала, вот когда уезжала, я с одним ехала в одном вагоне. Я в товарняке еду, возвращаюсь в часть, у меня предписание, командировочное удостоверение. Я ему говорю: «А куда ты едешь?». Он отвечает: «На фронт». «Куда?». «Ну вот туда-то!». Ну и едет и на любой остановке вот сходит там, где воинская часть, а он приезжает уже к передовой, там везде воинские части есть. И он приходит туда. Его ругают, ругают, а потом сын полка он делается. Он может делать все, ходит в разведку. Вот из этих деревень, где мы работали как медсанбат, воевали в партизанах.

Те люди, которые не были призваны в армию служить, уходили в партизаны, потому что там было меньше требований по здоровью. Там что, держал лопату, держал винтовку, держал метлу, держал в руках что-то, просто палку? И он уже партизан, идет в разведку или встречается с немецкой разведкой. Их там засекают бойцы, расстреливают. И также они вступают во все виды боев. И встречный бой, и организованный бой, который планировал, предположим, наступление. Часть просто всего отряда на такую деревню, где склад армейский, который тоже готовит наступление, который взрывает мосты, переправы. Там было очень все организовано хорошо. Это уже работа партизан.

— Можете рассказать свою историю? Как вы попали в действующую армию?

— Я была выпущена и отправлена из Куйбышевской военно-медицинской академии. Я перешла в это время на пятый курс и четыре месяца занималась хирургией, военно-полевой хирургией. И наш пятый курс, когда срочно окончили академию, был весь, в полном составе. Нам сначала сказали: «Кто хочет поехать на фронт?». Оставалось еще учиться несколько месяцев. Начальник нашего курса, наш майор, военврач второго ранга, у него было две шпалы в петлицах. Вот, а потом: «Кто по доброй воле хочет поехать на фронт? Вот сейчас. Шаг вперед сделайте!». И весь курс в полном составе сделал шаг вперед и всех нас взяли. То есть не желающих на фронт вообще не было.

Это был октябрь месяц, сорок первый год. А война началась в июне, с июня по октябрь мы ходили только в ВПХ (военно-полевую хирургию), потому что нас готовили на фронт. Там мы делали военно-полевые операции. Я попала на передовую в батальон хирургического подразделения, где делают только операции, мы оперировали, отрезали ноги, руки, разрезали, останавливали кровотечения. Мы должны были стабилизировать больного, перевязать, найти артерию, разрезать рану, сделать хирургическую обработку, сделать переливание крови.

Потери крови были огромными. Крови было мало, элементы только были, плазма была вот отдельно. Очень мало нам давали крови. Самолетов наших было мало в первые месяцы сорок первого года. К сорок второму году все выровнялось. Стало и самолетов больше, и танков, но погибло уже очень много людей. Вот когда мы приехали в Уральский военный округ, уже призывали с сорока лет мужчин из Сибири, формировали вот. Дивизии, в частности, где я была, там уже была возрастная группа.

Я попала в 29-ую армию, 369 стрелковую дивизию, 451-ой отдельный медсанбат, который при дивизии был прикомандирован как медицинский объект. Нас отправили на фронт. Под Ржев. Я участвовала в Ржевской битве.

— Какие впечатления от первых дней на фронте? Долго ли привыкали? Что удивило? Что запомнилось из первых дней?

— Мы приехали. 5 ночей шли пешком на фронт. Были сорокаградусные морозы, нам дали валенки, полушубки, рукавицы, такие шапки-ушанки. Мы шагали ночами только, до линии фронта, где расположена наша часть, 369 стрелковая дивизия 29-ая армия и, в частности, наша дивизия и наш 451 медсанбат, где мы оказывали помощь. Там мы за сутки вот пришли и сразу за сутки должны были развернуть наши взводы. Сначала сортировочную, помывочную, затем перевязочную, хирургическую, госпитальную и вакцинную.

Это все подразделения, которые нужны в отдельных местах. Деревня была вся разбомбленная. Мы остатки домов находили. Был такой случай, что мы зашли, печка даже там была, печку решили затопить, погреться и немножечко согреть воздух, начали топить, а там была заложена мина и она взорвалась. Наш фельдшер была очень тяжело ранена, мы ее, к сожалению, потеряли. Я выжила. Вот такие дела. И мы начали в первые же сутки работать, там некогда было думать, где кто расположен. Была очень тяжелая обстановка под Ржевом тогда. На повозках, на машинах, самолетом, кто пешком, мы были от линии фронта, где шли непосредственно бои, в 5—6 километрах.

Было очень страшно: летают немецкие самолеты, слышно весь этот грохот. Еще бросали бомбы. Наш 451-й медсанбат разбомбили, когда мы выходили, мы попали в окружение. Мы там проработали несколько месяцев, пока 369-ая стрелковая дивизия вся не иссякла, пока ее всю не перестреляли. Мы тогда город Ржев брали, наступали, его наши брали два года и вот только в сорок третьем году его взяли, это на севере по пути к столице, к Москве. Они хотели оттуда подойти к столице и Ржев был взят немцами быстро, они там задержались.

Вот мы там работали несколько месяцев, пока не вышла из строя вся наша 369-я стрелковая дивизия. Были огромные человеческие жертвы в боях под Ржевом. И, как только мы остались без людей, некому было стрелять, а нам некого перевязывать и не за кем ухаживать, нас из окружения стали выводить. Мы в окружении были, немцы нас взяли в кольцо и мы выходили из этого окружения. С нами было 100 человек раненых, которые ехали.

Бойцов с тяжелыми ранениями мы на самолете сумели отправить, а кто не отправлен был, ехали на наших повозках, на которых должен был ехать наш инструментарий, личный состав. Личный состав шел пешком, на лошадях ехали раненые и наш инвентарь. Это так 451-й медсанбат эвакуировался. А стрелковых частей вообще не было, их всех перебили в боях под Ржевом.

Раненые были круглые сутки, много срочных операций. Три врачебных бригады стояли у операционного стола, каждая по 2 врача. Когда на полостные операции, ампутации, например, операция в тазобедренном суставе — очень большая. Торакальные больные были, это когда ранен в грудную клетку. Открытый пневмоторакс мы должны были перевести в закрытый. Делали резекцию ребер, повязку, отправляли дальше в тыл.

— Сколько у вас операций было за время войны?

— Вы знаете что? Я хотела вести счет. Говорили: «У нас будет такая научная работа». Я стала записывать, но, когда дошла до 300, перестала. Перешла в другой госпиталь, там была одна палата — 100 человек. Я ординатор, врач, я еще была капитаном (военврач 3-го ранга) и только в медицинском звании такое было, была одна шпала у меня. А тут переаттестацию начала по переводу в офицерский состав. Одна шпала — значит, капитан, четыре звездочки. Три звездочки — фельдшер, но у нас в медицине немножечко по-другому. Врач уже шпалу имел, все равно шпалу, третьего ранга военврач по-старому или капитан по-новому. Две звездочки, если раньше два просвета, то был военврач второго ранга, а тут майор и так далее. Подполковник, полковник, генерал и так далее.

— Интересно, а как в вашей среде отнеслись к введению погонов? Как это обсуждали?

— Ничего не обсуждали. Это очень быстро произошло. Мы идеологически были подготовлены ко всему тогда и это пережили. Был приказ такой, надо — значит надо. Только самое главное, чтобы наши шпалы вот эти дали взамен на звездочки. Один просвет и звездочка, два просвета и две звездочки, у кого какое звание. Я вот сейчас майор запаса, у меня звание такое сейчас. Майора мне присвоили уже в мирное время, после войны.

— Значит, на январь сорок третьего у вас было более трехсот операций на счету, правильно? Расскажите про операции или отдельных бойцов, которые вам запомнились. Или, может быть, вам приходилось оперировать знакомых?

— Больше трехсот. Бросила я вести счет, некогда было этим заниматься. Мы работали, нас было три врачебных бригады, в операционно-перевязочном взводе было 6 хирургов по штатному расписанию, ведь на каждое подразделение есть штатное расписание. По штатному расписанию шесть хирургов, один командир и шесть ординаторов и у нас было три бригады. Мы работали на три операционных стола. Вот если в мирное время работали по 7—8 часов, делали полостные и другие очень сложные операции. Аппендицит 20 минут, ампутация — 30.

Остановка кровотечения имеет свои тонкости. Предположим, разрезал рану ножом, взял ее по Кохеру перевязал, два шва наложил, на которую рану можно положить. Если рана загрязнена землей и чем-то другим, тогда не зашивали, а просто наводящие два шва накладывали и стягивали так, чтобы он до следующего пункта доехал, чтобы не было кровотечения, не должно быть такой перевязки. В общем, если вести счет операций, мне тетрадей не хватило бы. Я отдельно вела свои операции, записывала все фамилии, звания, часть, откуда, рядовой или старшина.

Знакомых не оперировала. Но я запомнила множество операция, которые делала в первый раз. Такое не забывается. К примеру, в первый день, когда мы стали принимать больных и развернули свой 451-й медсанбат, после академии. Кстати, я ведь еще и в академии оперировала немножечко. Мы же там готовились четыре месяца, я там кое-что уже делала. Оперировали и гражданских, и военных.

— А некоторые бойцы просили вас оставить руку, кисть, ногу?

— Ой, столько было трагедий. Вот был молодой фотограф. Говорил: «Ну куда я без ноги? Я молодой парень, жениться собираюсь. Куда?». У него было ранение тазобедренного сустава и такое, что там разрушен весь сустав, ничего сделать нельзя. Операция была необходима. Ниже сустава стопа хорошая, ран нет совсем, колено в порядке, а тазобедренный сустав разворочен. И, если не сделать экзоциркуляцию, то есть вычленение из сустава убрать всю ногу, у него начнется заражение, он погибнет, точно погибнет, 100 процентов. Говорили: «Выбирай, жить или смерть! Хочешь жить — тогда операция».

Некоторые отказывались: «Не хочу, я не буду жить без ноги/руки». Приходилось, конечно, работать очень много с такими больными. Но большинство случаев были такие, что у пациента множество ранений: в грудь, в голову, глаз выбит, все у одного больного. Такие больные, конечно, находятся в шоковом состоянии, ничего не возражают, ничего не помнят. Очень много печальных встреч и разговоров с молодыми, крепкими людьми, у которых призывной возраст, 17-18-19 лет. Это в первые дни, потом уже постарше были пациенты. Потом, уже в госпитале, я как квалифицированный хирург направлялась не на передовую хирургом, не в медсанбат, не в полковой медпункт, а уже только в госпиталь. Госпитали были первой, второй, третьей линий, окружные госпитали. Были и госпитали на Дальнем Востоке, это уже этап по эвакуации, оттуда тяжелораненые не возвращались на фронт, списывались из армии. Там были больные без рук, без ног, случаи очень длительного лечения и демобилизации.

— Вот такой вопрос. А люди вот в таком критическом состоянии часто вспоминали Бога? Может быть, мусульмане читали молитвы? Ведь были все национальности?

— Да, все были. И узбеки, и таджики, которые вообще не хотели в Красную армию призываться, проходить срок службы срочной армии. Вот призывались тогда на 2—3 года, но они даже столько не хотели проходить. А здесь в войну был призыв подчистую всех. Они даже по-русски не говорили. Очень много было самострелов, они поднимали руку специально и им ранили. Это были так называемые самострелы. Было все и было очень сложно. Были те, которые хотели умереть, не хотели идти, боялись, это все естественно, поэтому вот у меня ученики спрашивают: «А как это? Правда водку солдатам давали?».

Давали сто грамм. Сто грамм фронтовых, это не фронтовые, это боевые назывались. Это для тех, кто шел в бой. Он в окопах сидел, прятался. Он там сидит, земля его спасает, не видно его, пока боя нет еще. Идет минный обстрел, подготовка, немецкие самолеты бомбят, ну попадет бомба – взрыв, значит, погибнет он или ранят, никуда не уйдешь от этого. Или объявляется наступление и политрук обычно достает пистолет: «За мной! В бой! На фашистов!», и все поднимаются. Вот каково солдату простому, рядовому, пожилому человеку, ушедшему от семьи, взять и подняться и идти на эти пули? Это нужна была воля, сила, характер человека. Говорят, что были такие случаи, что расстреливали на месте.

— Были ли дезертиры?

— А как же? Были! Их в штрафбат отправляли. Но штрафбат — это такая организация, это вот к наступлению готовится часть, армия, дивизия, батальон и их на самый ответственный участок посылали. В штрафбате мне тоже приходилось оперировать, там, чаще всего, узбеки были, не русские, но были и русские такие. Знаете, вы думаете, среди русских одни только герои были? Нет, конечно.

— Есть информация, что генерал Власов даже был предателем.

— Да, ведь он русский, из Нижегородской губернии, из деревни, Андрей Андреевич. Он взял с собой ведь рядовой состав неплохой. Он перешел туда с количеством солдат, которые пожелали пойти с ним к врагу, их было немало. Было все. Это же фронт! Это смерть! Понимаете? Ведь солдаты же видели, что был взвод, там сорок человек было, а пришли 18 человек, а где 22? Там же, лежат на земле и их больше нет. Я вам говорю, что у нас никогда война эта не кончится, пока не похороним последних солдат, войну нельзя считать оконченной. А я знаю, сколько их в Калининских местах, где я была первый год войны, где наша 29-я армия отступала.

В начале шли в весенний месяц, когда была распутица, там снега еще было много, а у нас еще была спецодежда, были валенки у солдат, полушубки, зимняя форма одежды. Так они проваливались, ну ноги проваливались, в воде валенки набухали, они становились очень тяжелыми, а ведь это был усиленный марш. Мы выходили с окружения десять ночей, наша 369-я стрелковая дивизия. Во время Ржевской битвы весной в 42-м году.

— А что было труднее переносить? Эмоциональные тяготы или физические? Что сложнее, вот эти марш-броски, постоянная работа? Или вот то, что сейчас немцы нас окружат, в плен возьмут, нас убьют? Что сложнее было переносить с вашей точки зрения, лично вам?

— Нам, женщинам, было всегда трудно, потому что мы женщины. У меня лично так, я не могу разделить моральное и физическое, что со мной тогда происходило. В такие моменты все перемешивается внутри, совсем не до анализа что тяжелее, состояние тяжелое в целом. Тем более, все ведь связано: моральное влияет на физическое и наоборот. Во время выхода наших частей из окружения из-под Ржева я была одета, у меня был пуховик такой безрукавка, была шуба, ушанка, я была одета хорошо, мороз мне был не страшен. Голодали мы, выходили из окружения, у нас же не было питания, у нас не было ОВС с нами. Нам продуктов не давали, медицины, но у нас 100 раненых было, мы питались только кониной. Это конь, если ранен, его вот на лед. Мы ночами выходили, десять ночей выходили. В лунках, в ямках прятались.

Дома были все разбомбленные, хоть и в дома легче попасть, чем лунку, ямку какую-то. Не было еды, вот тяжелый период времени. Вот эти 10 ночей, вот это был самый тяжелый период, что я пережила на фронте, когда я видела, как погибали наши солдаты. Это было в боях под Ржевом. Как я уставала, как работала 18 часов, меня товарищ мой сменял, а я куда ушла? Вы думаете, я пошла в гостиницу, отдыхать? Вот тут простынь мы вешали и соломка была постелена, вот здесь соломой было устелено, тут раненые лежали, а здесь мы за соломой лежали, а вот здесь же, в третьем месте, были операционные столы. Вот так наш операционно-перевязочный взвод продолжал работать.

Не было никаких других условий, это самый хороший дом мы нашли в этой деревне, Дешевка, как сейчас помню, Дешевка. 6 километров от города Ржева. Наша дивизия прошла шесть километров, раненых нам оттуда привозили на повозках, на машинах, если там была еще машина у кого-то в полку или батальоне, просто они сами пешком. Вот выйдешь там на улицу по своим делам, а ночь лунная и пригорок такой вот, как сейчас эту картину помню, и вот эти повозки тянутся, а раненые стонут: «Ооох, аах!». Все стонут, вот эти стоны раненых и скрипучие колеса в сорокаградусный мороз.

Колеса, знаете? Замерзает этот деготь, повозки эти останавливаются, для лошадей же тоже корма не было. Мы попали в окружение, вся наша 29-я армия попала под Ржевом. И мы 10 дней были в окружении, 10 дней выходили потом отсюда. Питания у нас не было, если бомбили и разбомбили, вот лошадь ранили, мы стреляли в ухо ей и разделывали на куски. Раненым мы мясо варили, а нам шкура доставалась. Мы, медицинские работники, ели то, что на шкуре остается, обгладывали и ели, так и питались 10 дней.

У всех были пистолеты, и у мужчин, и у женщин. Мужчины стреляли голубей. А в голубя очень трудно попасть. Мы все отдавали раненым, конечно, потому что иначе они не могли бы идти. И лошадей у нас все меньше и меньше оставалось. Это самый тяжелый период был. Бои под Ржевом. И морально, во-первых, это первая встреча с боями. Вот такая она тяжелая для меня была. Потом я работала все время в госпиталях первой линии, ну уже тут и кровь появилась, и самолеты появились. Самое тяжелое было в битве за город Ржев.

— Можете перечислить, что это были за госпитали? Помните?

— 1032, 1057 и последний, я уже забыла, какой. Ну вот эти первые. Это было в городе Калинине, Туле. Понимаете? Ну это прифронтовая зона. Вот немцы только ушли из Тулы. Вот там же были на левом берегу, на левой части, где винный завод. Тюрьма там тоже была, в этом районе, где сейчас автобусный вокзал. Вот в этих госпиталях я работала. Я еще была не начальник отделения, сначала ординатором работала, врачом, а потом начальником отделения. Когда только прибыла, была военврачом третьего ранга, это капитан по-строевому.

— А совершали ли вы ошибки? В медицинском плане.

— Все врачи ошибаются. Нет таких врачей, чтобы у них не было ошибок. И разрешите вам не говорить об этом подробно, вы все равно не поймете. Ну конечно, я ведь не все области оперировала в Куйбышевской военно-медицинской академии, опыта было мало, нам давали только самое главное: остановка кровотечения, иммобилизация, как больного переправить дальше, авиация, на повозке, на машине, пешком, поездом, – все равно. Но чтобы была хорошая иммобилизация.

Что такое иммобилизация – чтобы кости переломленные там не шевелились, шина была наложена точно правильно. Открытая рана, если она была чистой, должна быть закрыта, наложены швы, если нет – то открытой и окно в повязке, чтоб можно было перевязывать даже при наличии шин, не снимая. Если даже гипсовая повязка, все равно делалось окно и там делались перевязки. Было все. К нам привозили летучку, раненые попали в бомбежку, эшелон, и они там три дня простояли, пока им дали другой паровоз. Неделю они ехали с фронта, там черви заводились под гипсовой повязкой.

И ожоги лечили, конечно, обморожения. Зимой особенно много. Которые лежали, которых на поле боя не могли своевременно вынести, они в первую очередь. Он раненый и он же не мог себя защитить, у него обязательно обморожение пальцев, носа. 30-40 градусов мороза было под Ржевом. Госпитали были профильные. Вот 1032-ой в Калинине был торакальный госпиталь, только грудная клетка, резекция ребер, 2—3 ребер. Там кусочками отрезаешь, гной в легком, его нужно оттуда выпустить, иначе от заражения крови человек умирал. Мы делали резекцию трех ребер, обычно под лопаткой, слева, справа, а, может, и с обеих сторон было ранение такое. Резекция трех ребер, туда дренаж и повязка. Вот больного нужно было подготовить, перелить крови немножечко, физрастворы, подлечить его, покормить, отогреть от линии передовой и в эвакуацию. Как только наша летучка подойдет, дальше будут отправлять его дальше, потому что с фронта уже две летучки стоит, одна едет, а другую мы разгружаем. Было так, что вот одну еще не разгрузили, а другая уже стоит, ждет. Было все.

— А пенициллин был?

— Пенициллин был, он только начался. В сорок третьем году он уже был. Появился, только в небольших масштабах. Нам поступало его очень мало. Мы вот в окружении были около Ржева месяц. Всю нашу армию вывели из строя. И мой уже личный состав, вот 451-й медсанбат, ОВС, а строевые части все были выведены. То есть все стрелки убиты.

— С медикаментами ленд-лиз помогал? Помощь союзников ощущалась у вас, как у медработников?

— Да. Вот в первые дни, в первые годы, 41-й, 42-й, да и 43-й тоже, когда я в госпитале в Бресте была в 44-м. Я до Польши дошла, из Польши демобилизовалась. Но пенициллин появился у нас в сорок третьем году. Кровь появилась, плазма, лейкоплазма, эритроцитарная плазма, кровь цельная, уже фрагменты крови. И наша санитарная авиация появилась уже в конце сорок второго года, во всю уже работало мирное население и заводы. Все заводы эти выезжали. Буквально в месяцы восстанавливался завод и выпускал уже пулеметы, оружие, танки. Работали там день и ночь, женщины и дети, все это я видела тоже.

Помощь союзников ощущалась. Они ведь сейчас говорят, что воевали и выиграли войну. Вот если б они войну выиграли. Они нам посылали консервы, в узких таких баночках, как сейчас от кофе. «Бекон» назывались. Отличная такая свинина, там большие куски, завернуты были такими кругами. Берешь эту свинину, она во рту тает. Печенье вот, полушубки, шапки, гимнастерки и военные машины. Медикаментов мало присылали. Вы знаете, сколько перевязочного материала только наш 451-й медсанбат тратил? А госпитали? На Урале столько госпиталей, сколько фронтов, сколько у нас было линий. Ох, сколько нам нужно было всего! Мы не были готовы к войне, особенно было тяжело в сорок первый и сорок второй год, но потом все наладилось. В сорок втором уже и машины стали наши появляться, и больше танков Т-34.

— Всегда были уверены в победе?

— Нет. Вот когда наша 369 стрелковая дивизия попала в окружение под Ржевом, даже не дивизия – 29-я армия, у нас в тылу, у врачей были сомнения. Нам некогда было думать, мы день и ночь работали, а когда нашу дивизию разгромили, вот нам было когда подумать. Вот тогда мы задумывались: а как дальше будет? Уже, мы видели, шел призыв, пожилые люди шли с востока дальнего. А кто воевать-то будет? У нас уже появились сомнения. Но потом появились машины, танки новые, «Катюш» стало больше. «Катюша», эту адскую машину еще у немцев называли «Сталинские органы». Они боялись их так же, как мы их самолетов. Сначала наших самолетов было меньше, вот налетали их восемь самолетов, а против них наши три самолета.

Видела бои, часто воздушные. Они бомбили наши части, наш госпиталь. Вот когда мы шли из окружения под Ржевом, нас сильно бомбили. У нас повозку разбомбили с операционным набором, наш инструментарий. Главный инструментарий, самый необходимый! Лошадь убило и повозку всю разбомбило, прямо в повозку упала бомба и мы остались без перевязочного материала и без инструментария. И лошадь погибла. Мы же выходили из окружения, нам никто ничего и ниоткуда не присылал, мы были в изоляции. Немцы от нас были в трех километрах, в некоторых местах сужалось до двух, но что такое два километра? Мы видели, когда стреляли оттуда пушкой, минометом, мы видели огонь и слышали. По нам стреляли! И, если мы в ямку в это время не ложились, где-то не сумели обезопаситься значит.

Вот летит мина, думаешь: «А где она? Она ведь может и сюда упасть». Или обстрел начинается. Там же рядом все было, вот мы, вроде, не передовая, три километра были от линии фронта, а передовые части что, придут, выроют окоп и все. Они в окопе сидят, им там горячее принесут и все прочее. А уж когда поднимаются в атаку, как же он не испугается солдат? Говорят: «А вот были случаи, что ребята боялись?». Боялись! И русские ребята бежали, где-то там дрогнули. Ну а как не бояться? Если смерть рядом, вокруг тебя.

У некоторых случалась паника, я это знаю, ведь приходили наши врачи, работали и в полковом медпункте, это всего полтора километра от передовой. Что такое передовая? Это вот рядом штаб уже располагался и начальник штаба, и командир полка, командный состав, тыловые все части, разведка, прачечные, они все тыловые, они при дивизии там при полку, в отдалении, но все это близко очень к линии фронта. Конечно, все это мы знали и говорили об этом. Конечно, все было, это же человеческий фактор.

— А вы сами думали о смерти, что можете погибнуть?

— Думала. Каждый раз, как начинался обстрел, я думала, останусь ли я жива. А как же не думать? И было очень страшно. Очень страшно! Вы понимаете, вот мы часто, когда было наступление, перед дислокацией меняли месторасположение медсанбата. Мы ночевали, около Ржева это было, просто в вырытой яме. Я подстилала какие-то вещи в рюкзаке, у меня шинель была. Была весна, помню, когда мы отступать начали, а туда пришли, самые лютые морозы были, 40 градусов. Это был январь, после Нового года шло наступление на Ржев. У нас были кружки, мы пили чай, могли чего-то дать закусить, говорили: «Покорми хирурга, а то он упадет». Еще до умывания нам давали чай. Руки были обработаны, стерильны, поэтому нам давали кружку и салфетку. Мы выпивали чай, чтобы потом отстоять 18 часов. Раньше не приходилось менять бригады, так как люди шли потоком. Ждать было нельзя, это не очередь за хлебом. Любое промедление — можно потерять чью-то жизнь.

Вот у больного кровоточит рана и каждую минуту он теряет кровь, а я ее не могу заменить: у нас крови нет. Мы выливали под кожу физраствор. Там были толстые, очень толстые иглы. Физраствора у нас было много в изобилии, а что это? Это кровезаменитель, 0,8% солевой раствор, это основа крови, жидкая часть крови, а оформленные элементы лейкоциты, эритроциты, тромбоциты, лимфоциты, моноциты, — их там просто нет. А каждый элемент имеет свою функцию, важен для организма. А мы переливали только физраствор, основу и вот эту плазму крови. В лучшем случае, плазму крови или эритроцитарную плазму отдельно. И мы в самых крайних случаях переливали кровь. В 42-ом году уже появилась кровь.

Были случаи, приходилось оперировать гражданских, но очень редко. Уж если мы находились на отдыхе, так к нам гражданские не обращались, потому что это был отдых формирования, мы просто на квартирах ждали, пока поступит личный состав строевой, подразделения в полки, взвода, роты. У нас тоже были потери, вот фельдшер наш погибла, потом санитар наш, а потом не было санитаров как таковых. Мы из раненых, легкораненых брали в санитары, они были нам благодарны, что мы их брали, мы их чуть-чуть задерживали от фронта.

Они нам готовы были служить верой и правдой, хоть лишний день дать им жизни. Той жизни, где меньше бомбы падают, где меньше пули летают. То есть мы были все-таки в 6—7 километрах от фронта, от линии огня. Это было во время Ржевской битвы. Обстрелы минные, конечно, доставались и нам, были дальнобойные, бомбили немецкие самолеты, они залетали и до Калинина летали, Калининский фронт был. В Калинине был прифронтовой госпиталь, этот город прифронтовой.

— Вы сказали, вам запомнились некоторые товарищи? Что вы можете сказать про своих товарищей, своих начальников, это были очень хорошие врачи?

— Все хорошие. Знаете, был комбат, командир медсанбата, врач-хирург старый. У него было пятеро детей, семья, жена. Все остались дома. Он один оперировал полостные операции и вторая врач-гинеколог, остальные все были молодые, как я. Мы в академии когда 4 месяца работали, у нас только было ВПХ, перевязки, шины, остановка крови, перевязка сосудов, остановка кровотечения. Самое первое, чтобы человек не погиб, чтобы его можно было переправить, нас готовили на передовую. Ну а в госпитале поспокойнее, там уже каждый может работать и туда направлялись дедушки и бабушки, врачи, которые вообще не работали нигде, там и фельдшеры за врача работали. В медицине точно так же были потери, гибели. Поэтому все, кто хотел служить в армии, они оставались, даже кому можно было и уйти, были ведь и такие среди медиков.

В 451-м медсанбате был у нас очень хороший командир медицинского взвода, который нас учил: «Ну, милая, становись, давай». И прямо в первую ночь я сделала одна ампутацию. В военно-медицинской академии, когда я делала ампутацию, около меня стояло два ассистента, врачи, ассистент, который работал в больнице. Я знала, что он мою руку остановит, если я полезу не туда, куда надо. А на войне ведь мы по двое работали, я не знаю, как делать, и она немножечко больше, чем я, знает. Кто-то из нас должен знать побольше. Оставляли таких двоих, это «бригада» называлось и еще операционная сестра. Они тоже менялись через 18 часов, у нас были смены не по 8 часов, а сколько человек может выстоять. Они жаловались: «Девочки, я не могу, у меня голова кружится». Падали, сознание теряли, если было что-то со здоровьем не так. А вообще, во врачи не шли, если боялись крови. Такого обилия крови, таких ран, такого потока раненых, конечно, нужно было всем нам пережить. Мы в мирное время такого не видели. Я, например, никогда не оказывалась в таких ситуациях, чтобы погибли или где-то там поезд сошел с рельсов. Из института не попадали на такие. Мы были врачами, одна только гинеколог была, она делала полостные операции. Самый большой поток раненых был, когда воевали в 41-м и 42-ом, во время битвы за Ржев.

— Как вы считаете, ваш опыт сильно выше, чем у гражданских врачей, которые не пережили Великую Отечественную войну?

— Это по характеру, это не только по опыту квалификации врача-хирурга. Я, между прочим, потом, после войны, хирургом не стала работать, я работала заместителем главного врача большой больницы. У меня практика лечебная была, фронтовая, которую я сама добывала, а потом организаторская. Я уже на третий год в армии была заведующей хирургическим отделением, где я уже решала, кому какие операции делать, сама меньше делала, потому что у меня были еще обязанности как заведующей отделения, которые я выполняла. И я выполняла свои функции. У нас время было немножечко поспокойнее. Нас не обстреливали из мин, обстреливали, бомбили, но у нас бомбоубежища были. Как мирное население. Калинин, Москва, – они все первые годы бегали в бомбоубежище.

— Были ли палатки отдельно для безнадежно больных? В 41-ом и 42-ом году были раненые с пулевыми или с осколочными, какие преобладали ранения? Во время Ржевской битвы.

— И те, и те. Потому что, когда были бои, шло наступление, там специально сначала идет авиационная разведка и бомбежка тылов, и расстояния большие. То есть все бомбят, все склады, все передовые объекты. Поэтому, когда дислокация части идет, они все выбирают места, которые можно замаскировать, чтобы противник не знал, что где расположено. Отдельных палаток не было. Их клали вместе. Полостные операции все тяжелые. А как иначе, если тяжелое ранение, в грудь, череп и брюшную полость. Очень тяжело. Еще ампутация ноги у него, такие больные могли и умереть на поле боя, могли при эвакуации и, конечно, когда их доставляли в медсанбат, они были самые тяжелые. Или у него только ранение в грудь и больше ничего.

— А красный крест был? У вас наверху он был нарисован?

— Его лучше не рисовать. На летучке я не была, я в госпиталях работала. Я была все время в части, где в подсобных помещениях мы были, там кресты выставлять негде было.

— Помните 27-ой, 28-ой вот были такие пацаны в конце войны, приходили к вам раненые, 27-й год?

— 27-й год? Нет, их уже берегли. Они если попадали, то случайно. Ну не случайно, случайного ничего на фронте не бывает.

— А вас, кстати, не постригли перед тем, как вы попали на фронт?

— Нет. А солдат мы всех стригли наголо. Педикулез был страшный. Тиф был отдельно. Были инфекционные госпитали отдельно для сыпного тифа, для подозрений на чуму, дизентерию. Инфекционных болезней очень много. Человек от нервного потрясения может заболеть поносом таким, который с дизентерией. Он не держался на ногах, его в госпиталь помещали, он не шел в бой. И были инфекционные брюшной тиф, сыпной тиф и солдат всех стригли наголо. Но женщин не стригли наголо. У нас стрижки были короткие.

— Что делали с мертвыми? Хоронили, не хоронили?

— В том то и дело, что не хоронили нормально. Закапывали в братских могилах. Были специальные похоронные группы, подразделения, в батальонах и полках. В медсанбате у нас умирали. Мы закапывали их. У нас был хозвзвод.

— А были ли приятные моменты среди этого ужаса? Может быть, письмецо из дома пришло?

— Приятно… Дайте подумать. Когда не было боев, у нас всегда было приятно. У нас был период, когда мы получали оснащения, пополнения инвентаря, документацию приводили в порядок. Спокойно работали, просто работали. Были бомбежки. Но бомбежки были всегда, где бы мы ни находились: на формировании, на переходе, на временной побывке в каком-то населенном пункте.

Везде были опасности, потому что мы шли уже по территории, где был враг. Они минировали, они очень коварные были и вот эту мину подложили в печку, знали же, что люди зайдут сюда, зайдет Красная армия наша, и в первую очередь затопит. Затопит и сразу мина взорвется и сразу будут раненые и погибшие. Коварный враг. На потолке мина, если сарайчик какой остался, там обязательно заминируют. А бои под Ржевом в 42-м были по накалу, как на Курской дуге.

В других госпиталях были трудные времена, когда прибывала летучка с передовой. Вот с медсанбата привозят раненых в госпиталь, которые уже обработаны, уже осложнения идут и наша функция больше лечебная была. Также мы оперировали: резекции, ампутации, созревали-вызревали осложнения. Идет у него воспаление брюшной полости, операцию не сделали, но поставили на кровотечение под вопросом. И тут его эвакуировали, там его как первоочередного берут на стол и смотрят, есть ли у него нарастания, если нарастания, тут же его оперируют, там уже вместо крови гной, за это время у него образовался воспалительный процесс. У нас свои объемы, течения, мы же знали, мы же врачи, ведь врачи ставят диагноз. И везде есть сортировка, в медсанбате тоже. А в полковом медпункте все подряд идут, только остановить кровотечение, только наложить повязку, прикрыть рану и вколоть сыворотку, если успеют.

— Вы писали письма маме? Сталкивались ли с военной цензурой? Вычеркивали ли что-то из писем?

— Писала, конечно. Но, к сожалению, редко. В 41-ом как раз пока было все редко. Все было неорганизованно. Мы были не готовы к войне, не готовы по всем параметрам, в том числе, почта. Насчет цензуры, мы не писали того, что может быть вычеркнуто, а если что и написано, то очень мало. Мне, например, она ничего не вычеркивала.

— А политзанятия у вас в 41-ом году проводились?

— В 41-ом году нет. Когда на формировании были, то обязательно были политзанятия, а как же. Даже мы просили политическую информацию, мы просили сами, чтобы лекцию кто-то прочитал. Мы интересовались, как дела на других фронтах. Мы же не получали газеты, там газета была, выходила дивизионная газета, наша, армейская. Там публиковалось, как прошел бой, кто проявил себя, где что сделано, где не сделано. А мы интересовались, открыли ли американцы второй фронт, о проведении Ялтинской конференции, эти события были важны для нас и мы ждали от них какого-то результата. А как же, очень интересовались. Но информация у нас была о том, когда бои были.

— А с особистами вы пересекались, с особого отдела?

— Пересекалась. Передавала лично случаи самострела. С нами шла подготовка, как определить, что это самострел. Во-первых, самострелы были обычно леворукие. Я сначала, когда его получаю, прошу расписаться, левша он или правша. Нас же подготовили, это первое, что надо выяснить. А потом характер раны. Если он самострел, у него опалено вокруг раны, он стреляет из оружия, он ногой курок надавливает, если это винтовка, и так вот стреляет. Если из пистолета, там многие имели пистолет, то это правой, или еще вот такой самострел, он поднимал руку над окопом, чтобы в руку попало.

Особисты, знаю, других моих подруг, из других частей, подразделений, агитировали нас быть их информаторами. А как же. Между собой солдаты говорят о сокровенных мечтах, если он хочет бежать, ведь всякие там люди были. Вот собери сейчас с деревни всех подряд, там есть и трусы, и предатели, которые ненавидели тогда власть советскую, кулацкий сын случайно оставался жить там, и он мечтал навредить или вернуться домой. А потом человек просто не устойчивый, у него не хватает сил, ведь все такие внутри патриоты: «Я внутри патриот, я за советскую власть, но я трус, я не могу перешагнуть, убейте меня, но я не могу перешагнуть через линию фронта, где я как мишень». А каждый солдат мечтает. Как из окопа вышел — он мишень. Ему быть в роли мишени — это героический поступок, в голове у него он уже другой человек, поэтому ему и давали 100 грамм перед боем, чтобы снять этот стресс.

— Татьяна Алексеевна, расскажите, о чем говорили обычные солдаты в коллективе в минуты затишья, чем занимались? Бывало, что в минуты затишья вы организовывали танцы? Может, к вам приезжали театральные труппы?

— Обо всем. Самое главное, нас интересовало открытие второго фронта, мы на него так надеялись. Но мы видели и доходили до нас слухи, что через север идут морские конвои. Они нам поставляли оружие, винтовки какие-то, я не видела их. Самолеты и танки. Лекарства. Из одежды – полушубки, белье. Продукты: свинину, печенье, конфеты, шоколад. Нам давали шоколад. Офицерский паек был. Что-то на фронте я не помню, чтобы мы танцевали. Театральные труппы приезжали в строевые части, которые шли на фронт. У нас подразделение все-таки небольшое было и от полковой части, от штаба, мы были недалеко, кто хотел — ходил туда.

— Расскажите насчет Польши, как к вам поляки относились, вы были в Польше?

— Отлично. Мы на хуторе формировались, наш медсанбат, они нас кормили, давали место в избе, сами уходили в другое место, где в сарае ютились. В городе Ломже мы были, просто посмотреть, как в городе. Учили говорить по-польски, я тогда выучила немного. Относились отлично. Наш медсанбат стоял в Беларуси, около станции Волынка.

— Вы же, я предполагаю, обрабатывали и танкистов, они попадали к вам?

— Знаете, всегда при наступлении придаются усиления из других частей: взвод минометчиков, взвод пулеметчиков и т.д. Я служила в стрелковой части, а это пехота. А в госпитале летучка насобирала не только с одного медсанбата, но они проходили все быстро.

— Насчет наград, Вас чем-нибудь наградили во время войны?

— Знаете, у меня мало наград, все юбилейные и получены мной после войны, нас, медиков, мало и плохо награждали. Меня даже меньше всех, потому что я переводилась из части в часть. У меня орден Отечественной Войны второй степени (1986) есть. Я бы получала награды чаще, но меня только начинают представлять, собирают наградной материал, а я перевожусь туда, где дочка моя. Я также награждена после войны медалями Жукова и Красного Креста. Меня перевели, потому что я родила ребенка в 1942 году. От мужа, Голубчикова Глеба Андреевича. Я с ним прожила 25 лет. Поженились тогда же, в 42-ом году. Свадьбы не было, в сельсовете мы расписались с ним, книжку с брачными свидетельствами доставали, еле нашли. Мы бракосочетались под номером 1. Он родился в 1913-м, я в 1918-м.

Он врач, служил в полковом медпункте, а я в медсанбате. Остался воевать дальше. С профессиональной точки зрения, скорее, он у меня учился, чем я у него. Я же в медсанбате работала, а они в полку только жгуты накладывали, эвакуацию проводили и скорую помощь раненым.

— А что с дочкой, где она оказалась? Почему вас не демобилизовали?

— Я просила. Поехала в Москву и упросила. Мне пошли навстречу.

— А почему? Вам же страшно действительно было, вам сложно было переносить вот это все, фронт, ужас. Что вас побудило остаться? Могли же погибнуть и ребенок остался бы без мамы. И отец же тоже рисковал собой, могла остаться полной сиротой.

— Я-то все-таки в госпиталях, меня через Москву все время переводили в госпитали, меня не посылали на передовую. У меня был 41-й и 42-й только на фронте, я попала в 451-й медсанбат под Ржевом, туда и посылают после окончания института новичков, чтобы там пройти это. А более квалифицированные категории врачей работают в госпиталях, там нужно было операции делать очень серьезные и очень осмысленные, и там вопрос больше организационного порядка решался.

— Что вы скажете насчет бабушек повитух? Как медработник, что вы можете сказать об их работе?

— Их полно было, когда абортами занимались. А так, по-моему, в них необходимость исчезает, потому что все идут к порядочному гинекологу, грамотному, у которого можно решить все вопросы. И в те периоды, когда у нас аборты запрещались, женщины ставили себя в такие условия, хоть за деньги, обращались к повитухам делать аборты. Но делали не в больницах, делали по показаниям, а медицинские показания всегда можно придумать, если захочешь.

— День Победы помните? Помните, как узнали о Победе?

— Я уже была демобилизована. Сама попросилась, так как дочка заболела. Но я видела, что война к концу идет. Наша часть была в Польше, а муж был ближе к Германии, и я знала, что буквально в этом году все закончится, в пределах двух месяцев. В апреле 45-го демобилизовалась, а в мае все закончилась.

— Вам снится война?

— Снится, в первую очередь. Сейчас уже очень редко. Я стараюсь не думать об этом.

— Кстати, а много больных было с простудой, гриппом? Вообще, они были?

— Были. Терапевтические госпитали специальные были, а как же. Уже в 43-м году начали призывать со всеми заболеваниями, с которыми раньше давали отсрочку.

— Такой вопрос, вот у вас колоссальный опыт, какого бы вы врача отметили как лучшего за всю вашу деятельность? Какой-то выдающийся был врач? Из вашей среды, вашего окружения, о котором вы бы могли сказать: «Это вершина вершин»?

— Я со многими светилами сталкивалась в госпиталях. Генерал-полковник Бурденко был сначала у нас главным хирургом всей Красной армии, а потом я уже не помню, это очень трудно сказать. Приезжал к нам генерал-полковник Бурденко, в моей палате я ассистировала, он оперировал. Вот с генералом Бурденко я общалась только.

— Какой ваш секрет долголетия? Вы никогда не курили, никогда не пили, вы активный человек?

— Оптимизм. Работа. Всегда курила, всегда пила. Только в последнее время немножечко забываюсь. (Смеется)

— Вы сейчас серьезно говорите, что курили?

— (Смеется) Курить не курила, а выпивала всегда на фронте. Как же солдатам без 100 грамм, после операций, когда перерывы были, собирались компанией, дни рождения, Новый год. Отмечали.

— И последнее, что бы вы могли пожелать молодым специалистам, молодым врачам?

— Молодым врачам – любите медицину, любите свое дело, любите свою профессию, которую вы выбрали. И, если вы дошли до 5-го курса, не врачом вы уже не должны быть, вы должны быть только врачом. Но врачом, о котором больные отзываются только положительно, никаких отрицательных моментов по работе.

— Татьяна Алексеевна, большое вам спасибо за интересную беседу, что уделили мне время и поговорили.

Интервью:	К. Костромов
Лит.обработка:	Н. Мигаль