Родился я в Киргизии в 1924 году. Иссык-Кульская область, Тонский район село Чекун-де. Окончил семь классов и поступил в педагогический техникум в Пржевальске, сейчас этот городок называется Каракол. Жили нормально, как все, пока в 1937 году не арестовали отца… Вначале его исключили из партии, за что, не знаю. Видимо за какие-то упущения в работе, он тогда председателем колхоза работал. И в один прекрасный день, на всю жизнь эту дату запомнил – 29 ноября 1937 года его арестовали… Пришли, устроили обыск, вещи описали, забрали его, и больше мы никогда не виделись…
Мать этого не перенесла и в том же году умерла… А меня как сына «врага народа» исключили из Комсомола и выгнали из техникума. Но мой отец в свое время получил образование в Алма-Ате и при советской власти работал в разных местах, поэтому многие люди его знали. В том числе и директор нашего техникума. И не просто знал, но и в гостях у нас дома бывал, поэтому я решился пойти к нему. Спросить совета, что мне делать, как жить дальше? Ведь я оказался в таком положении: жить негде, есть нечего… Он отвел меня в прокуратуру к знакомому прокурору, тот выслушал и велел мне написать заявление. Мол, отца посадили, мать умерла, жить негде. И на основе этого заявления прокурор распорядился вернуть меня в техникум, причем принять на полное обеспечение. Вот так этот человек помог мне, правда, попросил больше к нему не обращаться. Но я все равно благодарен ему.
В 1940 году окончил техникум, и меня направили работать учителем в район. Год преподавал историю и киргизский язык, но тут началась война… По каким-то делам я оказался 22 июня в Пржевальске, смотрю, люди на улице собрались у репродуктора и слушают выступление Молотова… Местные русские плакали, потому что знали жизнь гораздо лучше нас, а мы и не осознавали в полной мере, что это такое – война…
Вернулся в колхоз, и на общем собрании объявили, что началась война. Народ сразу как-то притих и стал какой-то пугливый и боязливый. И нас, грамотных людей, назначили инструкторами по военной подготовке, готовить молодых джигитов к боевым действиям. Как обращаться с винтовкой, как пользоваться противогазом, строевая подготовка. Но мы в своей школе с таким рвением взялись за это дело, что даже переборщили с усердием. Всех курсантов мы делили на две команды и выводили их воевать на гору. У красных звездочки, а у фашистов – кресты, но это дело дошло до райкома и директору школы устроили нагоняй.
В 42-м мне исполнилось восемнадцать лет, и сразу призвали в армию. В то время образованных людей было мало, и по идее меня должны были направить в военное училище, но я же сын «врага народа»… Попал в город Пугачев Саратовской области, где в полковой школе при артиллерийском училище нас два-три месяца готовили на младший командный состав. Все как положено: дисциплина, обучение, но вот кормили там… Утром дадут суп из капусты, немного хлеба, и вперед на занятия. Но разве это учеба, если все полуголодные? Поэтому с этой вечной голодухи все и просились на фронт.
Наконец, в ноябре 42-го начали нас готовить к отъезду. Повели в баню, выходим, и нам вдруг выдают: теплое нижнее белье, ватные брюки и куртку, полушубок, валенки, шапку-ушанку, и вплоть до вещмешка и перчаток все абсолютно новое. Оделись, ходим и не узнаем друг друга… До этого ведь ходили в старом латанном-перелатанном обмундировании, а тут… Ну, в таком виде и на фронт не страшно.
В пути тогда в первый раз и попали под бомбежку. Только самолет появился, поезд останавливается, и мы бежим в лес. Он бомбит, не попадает, опять заходит, и так несколько раз… Высадились на станции Тихвин и сразу поняли, куда попали... Кругом все изрыто воронками от бомб и снарядов, железнодорожные пути уничтожены начисто, везде валяются трупы, стоят подбитые наши и немецкие танки…
Пошли пешком в сторону передовой и оказались в составе заново формируемой 2-й Ударной Армии Волховского Фронта, которым тогда командовал Мерецков. Но в полковой школе нас готовили как наводчиков и командиров расчетов 76-мм орудий, а тут я попал в состав батареи 120-мм минометов 194-го минометного полка. Вначале меня назначили связистом, и запомнился такой эпизод.
Ночью нас будят: «Связи нет! Придется идти вам с Бабичем». На обрывы нас по одному не пускали, только по двое. Пошли с ним, аккуратно переползли через колючую проволоку, тут он на меня шипит: «Ты куда спешишь, дурак?! Вот воронка, давай в ней посидим вначале. Откуда ты знаешь, вдруг это немецкие разведчики перерезали провод и караулят нас?» Какое-то время подождали, вдруг с той стороны шум и стрельба. Мы поднялись и опять легли. Оказывается, с той стороны шли другие связисты, и они напоролись таки на немецкую засаду. Начали стрелять и побежали оттуда. Они тоже побежали, а раненый немец остался лежать. Вот так мы чуть не вляпались…
Участвовали в прорыве блокады Ленинграда, погнали немцев, и когда части двух фронтов соединились, начался настоящий праздник. Солдаты обнимались, пили водку, и вот тогда глядя на эту всеобщую радость, я понял, что мы обязательно победим…
Потом нас срочно перебросили под Новгород. Но там не хватало сил, поэтому нас перевели в пехоту. А вы знаете, что такое атаковать в пехоте? Кругом все горит, взрывается, сплошная стрельба, люди гибнут, раненые стонут и плачут… А ты в этой неразберихе, не понимаешь, где находишься и что нужно делать… В общем, взяли мы Новгород, но я там получил пулевое ранение в левое бедро.
Из санбата опять попал в свой 194-й минометный полк, а это большое дело. Любой, кто воевал, вам подтвердит, вернуться в свою часть, это все равно, что домой попасть. Ведь в новой части заново нужно ко всему привыкать, а в своей знакомые ребята тебе уже как родные.
После ранения тяжело возвращаться на фронт?
Конечно, тяжело, но ведь не ты один возвращаешься, там целый поток. И в этом потоке гораздо проще, он тебя словно тянет, такое стадное чувство.
Там, после того как освободили Новгород, случился памятный для меня эпизод. Вдруг меня вызвали к командиру полка. Захожу в землянку, он сидит с замполитом, чай пьют. Хорошо меня встретили, говорят: «Товарищ сержант, выпей сто граммов с нами!» Ну, выпить с командиром полка, это же честь. Потом говорят мне: «Завтра поедем в дивизию - нашему полку будут вручать знамя. Мы посоветовались, и решили знаменосцем назначить тебя». Конечно, я обрадовался, тут и говорить нечего.
Утром приехали, на опушке леса всех построили. Зачитали Указ Президиума Верховного Совета, он опустился на колено и поцеловал знамя. Потом передал его мне и под музыку оркестра мы обошли весь строй. Все получилось очень торжественно. Иду за ним со знаменем, весь полк кричит «Ура!», вот тут я в первый раз за все время на фронте почувствовал радость… Но тут появились немецкие самолеты и всем пришлось разойтись. Как знаменосца меня перевели во взвод автоматчиков, который охранял штаб полка и знамя. Друзья ко мне приходили: «Мы рады, что именно тебя назначили, значит уважают».
Потом нас перебросили на Ленинградский Фронт на реку Нарва. Немцы по ту сторону стояли, а мы в лесу по эту. Там произошел такой эпизод. Незадолго до этого я подал заявление о приеме в партию, и вручать партбилет из политотдела дивизии пришла целая группа. Прямо в траншее на передовой вручили мне партбилет, и тут парторг полка майор Смирнов вдруг говорит: «Позвольте я задам ему один вопрос. Когда будет открыт второй фронт?» Спрашивается, мне то откуда знать? Так и ответил: «Я не знаю, когда союзники откроют второй фронт». Сам Смирнов начал мне подсказывать: «Скоро, скоро». А я добавил: «Но независимо от открытия второго фронта мы победим!» Все засмеялись, даже зааплодировали, и потом наша фронтовая газета написала, что солдаты на передовой уверены, что мы победим независимо от открытия второго фронта.
Ну а потом начали готовиться к штурму Нарвы, и никто не надеялся остаться живым… У нас усиленно проводились митинги, собрания, а в свою очередь немцы сбрасывали листовки, в которых писали, что всего один их новый танк «тигр» может уничтожить целый полк. И рядом рисунок: Сталин толкает нас под «тигр»…
Разве их не запрещалось читать?
Запрещай не запрещай, все равно читали их. Наконец, 25 июля 1944 года настал день наступления. Вначале провели сильную артподготовку, потом полетели самолеты и лишь затем подняли нас. Нам нужно на тот берег, но там ужас, что творилось… Город горит, река горит, даже небо, казалось, горело, потому что в нем самолеты сражались, горели и падали… В общем, кошмар! Но тут саперы настолько быстро, что я даже удивился, построили понтонный мост и по нему мы переправились на другой берег. Немцы сражались отчаянно, но мы быстро взяли город (Нарва была освобождена 26 июля 1944 года – прим.А.Д.) и прошли вперед на восемнадцать километров. Там у немцев оказалась подготовлена вторая линия обороны, и перед ней мы остановились и закрепились.
Помню, перед нами была небольшая высотка и оттуда немцы под прикрытием своей авиации пошли в контратаку. Но тут, откуда ни возьмись, появились наши зенитки, подбили несколько самолетов, в общем, помогли нам отбиться. Утром немцы опять пошли в атаку, и под прикрытием танков смогли подобраться вплотную к нашим окопам. Начали забрасывать гранатами, и вокруг меня разорвались сразу две или три. Чувствую, в спину несколько осколков попало, правая рука не работает, потом вижу, из шеи кровь течет… Сел, крики, шум стихли, стало тихо, а я буквально чувствую, как жизнь из меня уходит… Вдруг услышал русский голос, крикнул: «Я ранен!», и меня оттуда вытащили. Перевязали, тут появился замполит и говорит так встревожено: «Дорогой мой, наш полк попал в окружение…» Отправили в санбат, там осколки вытащили, правда, не все, один так до сих пор во мне и сидит. А пока ждали санитарные самолеты, лежали в палатках, стонем, кричим… Наконец, погрузили на носилки, в самолет, и так я оказался в Ленинградском госпитале.
Прямо с самолета сразу отправили на операцию, потому что в ране пошло нагноение. Повезли на каталке в операционную, но по пути там попалась одна комната, в которой отрезанные руки и ноги прямо штабелями лежали… Когда я эту картину увидел, подумал, ну все, мне тоже руку отрежут… И сразу страх такой появился, что стану калекой… Ведь вокруг лежали раненые, и кто без руки, кто без ноги… Поэтому только начал отходить от наркоза, полез щупать правую руку. Нащупал – есть, и как начал кричать… Другие не поняли из-за чего, начали меня успокаивать: «У тебя все нормально!», а я ведь кричал от радости, что я не калека…
Какое у вас было настроение в госпитале?
Как и все я мечтал поскорее вылечиться и выписаться здоровым человеком. И особенно меня подбадривали встречи с нашими киргизскими ребятами. Госпиталь располагался в корпусе горного института имени Плеханова и там был дворик, куда мы выходили гулять. А к ограде время от времени подходили разные люди и искали своих земляков: «Кто с Алтая? Кто с Дальнего Востока?» И вот так я однажды познакомился с пятью ребятами из Киргизии. Они учились в физкультурном институте, но их так плохо кормили, что я им от себя передавал хлеб и масло. Что-что, а кормили нас в госпитале очень хорошо. Сразу пригласили меня в гости, но какие там гости, если весь перевязанный… Но как пошел на поправку бегал к ним в самоволки, даже ночевать там оставался. Очень душевно с ними общались.
В общем, полгода я лечился и выписался только в марте 1945 года. Лечение проходило трудно, было много проблем, но после всех этих штабелей из рук и ног я чувствовал себя по-настоящему счастливым человеком…
Я вижу, что вы награждены двумя медалями «За отвагу». За что вам их вручили?
Вторую даже и не помню, а первую за разведку. Вдвоем с товарищем нас отправили, потом пошли обратно, спрыгнули в траншею, и вдруг, услышали немецкий говор… Оказывается, мы в темноте заблудились и по ошибке попали в немецкую траншею. Но нам, конечно, повезло, что нас не обнаружили. Товарищ спрашивает: «Что делать-то будем?» - «Давай, - говорю, уберем часового и сбежим». Так и сделали, а перед уходом еще бросили гранату. Поднялась стрельба, а мы не понимаем, в какую сторону бежать. Залегли в снег, увидели, откуда наши стреляют, и добрались до своих. Встретили нас хорошо: «Где были? Молодцы, что убежали!» И вот за этот случай нас обоих наградили медалями.
У вас, кстати, как было с русским языком?
Когда меня призвали, я лишь немного говорил по-русски, но постепенно, конечно, учился. Помню, тот же самый Бабич мне говорит: «Бачишь? Бачишь?» А я же не понимаю, что это означает. Говорю ему: «Ты по-русски говори!» Тогда он на глаза показывает: «Бачишь?» В общем, много смеялись по этому поводу. Но все без обид, ребята были очень хорошие.
Проблем на национальной почве не было?
Мы даже и не интересовались кто, какой национальности: русский ли, казах, киргиз или еврей, не было такого. Мы все были едины и о человеке судили только по тому, как он проявлял себя в боях. Вот я вспоминаю такой показательный пример. Когда еще лечился в полевом госпитале после первого ранения, то по радио услышал, что в Ленинград прибыла делегация из Киргизии, и мои земляки привезли ленинградцам тёплую одежду и продукты. И когда я вернулся в полк, то мне передали книгу из даров этой делегации: стихи Токомбаева, Боконбаева, Маликова. В своих стихах наши поэты призывали земляков: «Сыновья Манаса, крепче бейте врагов!» Это очень поднимало наш моральный дух, некоторые солдаты даже заучивали стихи наизусть. Мало того, мы читали эти стихи родственноязычным нам казахам, так те отвечали: «Это еще что! Вот наш казахский поэт Джамбул написал «Ленинградцы, дети мои», вот это поэма так поэма!» Так что единство и вера в победу, наверное, главное, что жило в душе всех солдат.
Многие ветераны вспоминают, что с пополнением из Средней Азии происходило одно и то же. Одного ранят или убьют, к нему тут же сбегаются остальные, начинают молиться и тут их накрывают снарядом или миной…
Мне тоже рассказывали про такие случаи, но это происходило с теми, кто еще не понял, что такое война и где они оказались. И лишь когда побываешь в двух трех боях, то, конечно, ведешь себя совсем по-другому. Может быть, вы думаете, что это я такой герой и сразу освоился на передовой? Ничего подобного. Помню, в одном из первых боев перевязывал одного киргиза и завидовал его ранению. Считал, что ему повезло… Так что на передовой вначале все боятся, и только со временем привыкают и становятся опытными солдатами. Но попадались, конечно, и трусы, что здесь скрывать. Но если он сам такой, то меня он трусом не сделает. Помню, например, такой эпизод.
Послали нас как-то на задание вдвоем с Барышевым. Уже обратно возвращались, смотрю, валяются немецкие пистолеты. Взял себе и ему говорю: «Возьми, пригодится!» - «Да зачем он мне нужен?» Я настаиваю: «Я же старший, возьми, говорю!» Пошли дальше, вдруг он говорит: «Надоела мне эта война! Все равно ведь погибнем, немцы сильнее нас… Ты сам-то как думаешь?» - «А что тут думать, нужно идти и выполнять приказ. К тому же я коммунист». – «Ай брось…» В общем, такой неприятный разговор получился, что и я боялся идти впереди него, а он боялся идти впереди меня… Дошли до наших позиций и тут он меня спрашивает: «Ты ведь никому не скажешь?» - «Считай, что я ничего не слышал…» Так что были и солдаты, с такими нехорошими мыслями… И перебежчики даже были…
Был у нас такой казах Шурманов. Командир расчета, кандидат в члены партии, который на партсобраниях чуть ли не больше всех выступал: «Надо победить врага! Нужно быть мужественными!» А как попали в окружение, он первый ручки и поднял… Мне потом один из его расчета рассказывал, что увидел как тот руки поднял и спрашивает его: «Что же ты делаешь?» - «А ты откуда знаешь?» - «Так я тебя из кустов видел!» Так он еще и начал угрожать: «Смотри, если узнает особый отдел, тебя отправят в штрафную. Ведь по уставу ты должен защищать командира, а я скажу, что ты хотел меня выдать немцам. Так что лучше молчи…» И главное смеется: «Коммунисты еще выше руки поднимают…» Такие люди тоже попадались… (По данным ОБД-Мемориал командир расчета 194-го минометного полка сержант Турсункан Шурманов 1916 г.р. призванный из Курчумского района Казахской ССР попал в плен 17.01.1944 года – прим.А.Д.)
А были и такие, что сражались до конца. Вот, например, однажды к нам с пополнением пришли бойцы, которые попали в окружение во 2-й Ударной Армии. И один из них, грузин, стал моим добрым приятелем и рассказывал, как у них все произошло. Остатки их части прятались в лесу и тут к ним подъехали три бронемашины. Из одной вышел командарм Власов и обратился ко всем: «Ребята, мы окружены со всех сторон, но я не хочу проливать кровь, потому что ваши жизни мне дороги. Поступайте, как хотите. Хотите, пробивайтесь, хотите, сдавайтесь в плен, решение за вами...» Сказал и сразу уехал…
А вы сами не боялись попасть в плен?
У меня даже и мысли такой не было. Как бы ни было тяжело на фронте, но во мне жил дух победы. Я считал, что мы должны вернуться домой с победой. И что особенно удивительно, почему-то никогда не думал, что могу погибнуть. Даже сам сейчас удивляюсь, ведь мы в таких страшных боях участвовали… Вот, например, перед наступлением все знали, что завтра нужно идти в атаку, а кто там живой останется одному богу известно. Но шутили, представляете? Считаешь так ребят: «Раз, два, три – будешь живой!» Вот так смерть превратили в шутку… Но, конечно, во всех сидел страх смерти. Надеялись остаться живыми, но боялись…
Говорят, люди в такой пограничной ситуации всерьез задумываются о боге.
Нет, я ни в бога не верил, и даже никаких суеверий или примет у меня не было. Хотя этот страх в нас настолько глубоко засел, что смотрите, сколько лет уж как война закончилась, а она до сих пор и снится иногда, и все вспоминаешь-вспоминаешь ее…
Какие бои вам особенно запомнились?
Самые страшные бои были за Новгород и Нарву. Под Новгородом в этой массе людей, бежишь, кричишь, стреляешь, и эта неразбериха, словно одурманивает тебя, чувствуешь себя песчинкой. И останешься ли живой, не от тебя зависит, а как судьба решит...
А за Нарву мы очень хорошо дрались, сильно били немцев, и если бы наш полк не разбили, то нас бы непременно отметили. Но полк остался в окружении и как я потом ни старался хоть кого-то найти, но так никого и не нашел… И все что мне осталось на память – фотография, где мы с командиром полка…
Какое у вас было отношение к немцам?
Как к врагу. Правда, вначале я думал, что немцы сильные люди, но когда мы прорвали блокаду, и они стали массово сдаваться в плен, то увидел, что нет, ничего подобного. Стояли лютые морозы, а немцы были одеты в летнюю одежду, и естественно очень мерзли. Они поднимали руки, но не могли смотреть нам в глаза, а лишь уныло опустив голову, брели в колоне. Моральный дух их был сломлен. Жалкие они люди…
Можете сказать, что какого-то немецкого оружия боялись больше всего?
Был у них такой шестиствольный миномет, который у нас прозвали «Ванюша». При залпе он издавал такой звук «И-А-И-А», словно ишак кричал. Это было страшное оружие. Помню, однажды стояли в лесу и вдруг услышали этот противный скрежет. Конечно, сразу бросились в землянку, но и из нее услышали, что со стороны дороги послышались взрывы и какой-то шум. Оказывается, там проходил целый батальон, и вроде бы его накрыло…
А как вы относились к потерям?
Конечно, очень неприятно и тяжело, но привыкли. Бывало, труп погибшего солдата клали на край окопа и использовали как бруствер…
У вас тогда не возникало ощущения, что наше командование людей не бережет? Например, про Сталина ничего плохого не говорили?
В целом к Сталину было очень уважительное отношение. И что меня особенно удивляло, только освободим поселок или город, как сразу появлялся его портрет. Откуда доставали, даже не представляю. Но были среди солдат и такие, которые говорили мол, гонит нас на смерть… Такие разговоры, конечно, пресекались, и я считаю правильно. Потому что если кто-то вдруг начинает перед боем ныть, что немцы сильнее, что у них лучше оружие, то он тем самым не просто расхолаживает других, а делает их слабее. Но у нас особый отдел хорошо работал, и таких сразу выявляли и отправляли в штрафную роту.
Как кормили на фронте?
Кормили хорошо, но после запасного полка нам показалось, что вообще прекрасно. На передовой было много побитых лошадей, так повара из их мяса готовили, и сколько хочешь давали, не жалели. Да и в целом снабжали неплохо. Правда, у себя на родине мы привыкли часто пить чай, но на фронте, конечно, такого чая мы и не видели, поэтому пили простой кипяток.
И курево и «наркомовские» сто граммов часто выдавали. Но я же некурящий так свой табак обменивал на водку. У нас многие так делали. Вообще на фронте было много разных чудес, вот, например, такой случай. Как-то сидим в блиндаже на НП, человек пять-шесть нас было. Тут как раз принесли еду, водку, а среди нас был один, который попал к нам с недавним пополнением после ранения. Вдруг он предложил: «Вы даете мне свои порции водки, а я покажу немцам задницу». Мы ему говорим: «Ты чего, тут такие снайпера, сразу убьют!» - «Да срал я на немцев…» Ну, мы ведь тоже молодые, дурные совсем, посмеялись: «Ладно, давай!» Он выпил двести граммов, выпрыгнул из траншеи, снял штаны, показал задницу и все, больше уже не шевелился… И такая дурость бывала на фронте…
Трофеи какие-то имели?
Я трофеи вообще не брал. Единственное, что себе позволял, сменить белье. Когда взяли Новгород, все кинулись по магазинам, искали кто часы, кто что, а я лишь свои грязные и завшивленные рубаху и кальсоны выкинул и переоделся в новое. Ну и оружие, конечно. Но как патроны закончатся, сразу и выбрасывали.
Где приходилось спать на передовой?
Или в землянках или в траншеях делали перекрытия. Но на Волховском Фронте там же сплошные болота, сырость страшная, и мы все поголовно болели ревматизмом. Помню, такой случай. Однажды немцы пошли в атаку, и все наши бросились в окопы, а у меня как раз случился такой приступ ревматизма, что я даже ходить не мог. Пока встал и начал ковылять, немцев уже отбили. А что делать, если ноги совсем не ходили? Но дня через два или три все само прошло.
Как сложилась ваша послевоенная жизнь?
Ранение в позвоночник оказалось слишком тяжелым и меня комиссовали. Я расстроился, тем более что подумывал поступать в офицерское училище и совершенно искренне сказал: «Я хотел до Берлина дойти, но не довелось…» А замполит мне ответил: «Ничего, сынок, мы дойдем!»
На этом война для меня и закончилась. Вернулся домой инвалидом, но как же тепло меня встретили. В нашем маленьком ауле все собрались и устроили настоящий праздник. Я уж не говорю про то, что все прибегали на меня посмотреть, каждый считал за честь поздороваться. Сколько живу, столько и удивляюсь, насколько же богат духовный мир у бедного народа.
Учительствовал, стал директором школы, и вдруг меня исключают из партии. Оказывается, из нашего управления МГБ сделали запрос в политотдел нашей дивизии, учли ли при приеме в партию, что у меня отец – «враг народа»? Оказывается, не учли, и за то, что я это скрыл, и «по-воровски» пробрался в партию, меня исключили. С должности директора школы тоже, конечно, сняли… Тогда ведь как было? Если из партии исключили, все, ты - не человек…
Но я не смирился с такой несправедливостью и поехал в Москву в ЦК КПСС. Пробился на прием, а там точно такие же ребята-фронтовики, что и я. Выслушали, поняли и предложили написать письмо Сталину. И вскоре меня и в партии восстановили, и предложили поступить в геологоразведочный институт. Окончил его и вернулся работать геологом в родную Киргизию. Работал начальником партии, отряда, экспедиции.
Можно так сказать, что война это кульминация всей вашей жизни?
Конечно, война, это огромный и очень важный отрезок моей жизни, который оставил в моей судьбе неизгладимый отпечаток. Но все-таки я считаю, что война это неестественное, временное для людей состояние, а человек рожден для мирной жизни, чтобы созидать, радоваться, помогать другим людям, поэтому я больше горжусь своей послевоенной жизнью. Все-таки мне много чего удалось сделать, довелось участвовать в открытии разных месторождений. (За свою успешную трудовую деятельность Бакир Чодобоаевич награжден многими правительственными наградами. Лауреат Государственной премии Киргизской ССР в области науки и техники. Удостоен почетного звания Заслуженный геолог Киргизской Республики – прим.А.Д.) И получается, что у меня такая судьба: два года в окопах, шесть лет в Москве и тридцать лет в горах. Вот такие дела, товарищ Артем…
| Интервью: | А. Драбкин |
| Лит.обработка: | Н.Чобану |
