Фаворов Юрий Леонидович

- Я родился 17 августа 1922 года в Харькове, в семье врача. Моим прадедом был генерал Петр Дорошенко, дедушка мой был ветеринарный врач, а папа был военный врач. Откуда моя фамилия? Есть такая под Иерусалимом гора Фавор: и вот оттуда - фамилия Фаворов. Родился я на Тарасовской улице, которая соединяла конный базар с реле-заводом, в квартире, которую дедушка снял ещё в 1912 году. И я там я прожил практически до самой войны. В 1930 году я поступил в 35-ю школу, которая была рядом, буквально через несколько домов. Почему я в эту школу поступил? Она русская была. Кругом были украинские школы (в то время украинизация была), а тут была русская школа, и я поступил в неё. Там вместе со мной училась моя будущая жена Нина, Ниночка, - которой уже нету на белом свете. Мы оба поступили в школу в 30-м году, и в 40 году ее закончили; я получил аттестат с отличием. В 1937 году я вступил в Комсомол.

Нина успела до войны окончить два курса консерватории, а я поступил в Харьковский машиностроительный институт, и целый год там проучился. Первый курс закончил, когда началась война. 21 числа я сдавал химию, и сдал её очень неудачно, потому что не очень любил этот предмет. Экзамен у меня принимал заведующий кафедрой, один старичок, я ему долго морочил голову, и он мне поставил трояк. Я очень расстроился, потому что у меня четверок не было, - а тут тройку получил по химии! Ну, думаю, пересдам, - и утром встал и начал готовиться к последнему экзамену, по физике. Потом вышел на улицу (это была небольшая Тарасовская улица) немножко отдохнуть, и бежит соседский мальчик, кричит: "Война началась, война началась!" Вот так я узнал, что началась война. На следующий день я пришел в институт, - там собрание, все записываются добровольцами. А я в деканат - "Разрешите мне пересдать химию!" Замдекана посмотрел, посмотрел на меня: "Какая пересдача? Какая теперь уже может быть тебе пересдача?" Ну, в общем, 27 июня я сдал последний экзамен по физике, получил пятерку, - и сразу направили в колхоз, на уборку. Потому что всех колхозников такого возраста как я и старше уже мобилизовали. И я там пробыл, наверное, с месяц, а потом вернулся сюда, - и сразу в военкомат. Военкомат был на Садовой улице, там нас построили, и так я был призван в армию.

Считалось, что Харьков далеко от границы. Никто же не ожидал, что немцы так быстро придут. А немцы быстренько дошли до Днепра, форсировали его, - и вот уже в Харькове. Так что когда я вернулся из колхоза, то тут уже началась паника. Евреи уезжали из Харькова полным ходом. Самовольно, конечно! Я не знаю как на работе они это организовывали, но уезжали они массово. И русские, конечно, тоже уезжали.

Отец был мобилизован как врач, он получил звание майора, получил две шпалы, и немедленно ушел на сбор. Уже в первых числах июля я провожал его с чемоданом, и мама провожала его до теплушки на Балашовском вокзале. А все остальные остались дома. Дядя был пожилой, больной, с ним была его жена, бабушке было 80 лет, маме было за 50. И брат у меня еще был, 27-го года рождения. Я был направлен в Чугуев в учебный батальон 31-го танкового полка, и все они меня провожали: на трамвай, на Лосева, потом в Чугуев. Мама решила, что не останется с сыном, которому тогда было 14 лет, и они тоже на папину работу пошли. Там им дали пропуск, и мама с братом тоже уехали: сначала в Новосибирск, потому что там дядька жил, а потом в Мариинский, ещё к кому-то. А тетя, дядя и бабушка оставались здесь, и ещё родственники к ним подселились. Ну, тятя была зубной и глазной врач: её знали, к ней приходили, пациентов всегда было много, и как-то они выжили. Всю войну прожили в своей квартире, и все выжили.

Я был направлен в Чугуев в учебный батальон 31-го танкового полка. Учили нас в полку в основном стрелковому делу. Здесь, на Донце я "отпраздновал" свой день рождения, 19 лет, - а затем попал в пехоту. В обороне за Донцом я почувствовал на себе и бомбежки, и обстрелы. Помню первую в жизни взрывную волну, прижавшую меня к стене траншеи, и немецкие самолеты с крестами и летчиками в очках, обстреливавшими нас из пулеметов на бреющем полете. Помню убитых и раненых наших курсантов. В обороне мы пробыли недолго, нас сменила кадровая дивизия, а мы были распределены по военным училищам. Меня отправили в минометное училище в город Вольск, который стоит на Волге. Нашим начальником училища был генерал-майор Евстегнеев. Учить было положено 2 года, но нас учили 6 месяцев, - военное время! В училище были и бывшие студенты, и бывшие школьники, и взятые, направленные в училище из частей. Вообще училище было плохое, негодное. И даже не столько по условиям, кормили в общем нормально, никто не голодал. Но понимаете, учили ну не так как надо. Ну, никто ж не знал ничего! На какой черт нас учили штыковому бою? Какой штыковой бой? А сколько этой строевой подготовки! Я люблю строевую подготовку, но разве строевая подготовка нужна на передовой? Это же разные вещи: строевая подготовка и бой.

Новый 1942 год я встречал очень интересно. В училище, да и в армии тоже, но в училище особенно, проверяют, как говорят, на "форму-20". Что такое форма-20? На вшей. Искали вшей. Ну, вот у кого-то нашли там вшей, и всех нас погнали в баню: как раз перед Новым Годом, 31 числа. Поэтому встречал я Новый Год на дороге из бани в училище. Ночью из бани шли, и мороз был такой страшный! Тогда мы еще плохо были одеты, и у меня в ботинки была солома подложена, чтобы нога не замерзала. Так когда мы пришли оказалось, что солома примерзла к ботинкам. В столовке кое-чем закусили, но никакой встречи Нового Года, конечно, не было. Какая ж встреча? А на следующий день нам выдали новое обмундирование, новые сапоги, новые шинели. Нас так одели хорошо!

В освобождении Украины от немецко-фашистских захватчиков я участвовал уже лейтенантом и командиром минометного взвода. Из резерва 3-го Украинского фронта я был направлен в 84-й полк 6-й Стрелковой дивизии, которая с января по сентябрь 1943-го года вела тяжелые кровопролитные бои на Харьковщине. Дивизия называлась "Орловская", и не потому, что она воевала в Орле, а потому, что она во время Гражданской войны освобождала Орел. Она была в Брестской крепости, и там, в общем-то, все погибли. Но кое-кто вышел из офицеров, и солдаты, по-моему, некоторые выбрались, так что номер сохранили. В составе этой дивизии я два раза форсировал Донец, и в ней же я воевал до конца войны.

Освободив Новомосковск и Нижнеднепровск, после форсирования Северского Донца мы вышли к Днепру. Ночью, под бомбежкой, по понтонному мосту мы переправились на Аульский плацдарм. Какой широкий Днепр! И как нам хотелось скорее через него перейти! А на следующее утро на своей шинели я увидел кусочки мозга кого-то из наших товарищей… А ведь мы были во втором эшелоне! То есть, я переправился на тот берег, утром посмотрел, а моя шинель вся в мозгах… Немец обстреливал страшно, и значит, кому-то из моих товарищей попало в голову, и всё. И меня всего… Все в мозгах, в мозгах… Я очищал шинель… Вот это было такое, понимаете ли, неприятное ощущение…

Мы включились в затяжные, кровопролитные бои на плацдарме, идущие за Днепропетровск и Кривой Рог. Навсегда остались в моей памяти горящие села Харьковщины и Днепропетровщины, взорванные мосты через Днепр и переправа ночью под бомбежкой на плацдарм, а также руины заводов Днепропетровска и его привокзальная площадь, которую немцы превратили в свое кладбище: с сотнями могил с березовыми крестами. Мы форсировали ещё две водные преграды - Ингул и Ингулец. Освободив Днепропетровск, мы продолжали наступать вдоль шоссе на Кривой Рог. Здесь мне запомнились затяжные бои в Большой Софиевке, протянувшейся на 30 км вдоль шоссе на Кривой Рог. В этом селе было много каменных школ, которые немцы превратили в ДОТы, и нам пришлось их штурмовать.

Зимой 1944-го года мы участвовали в Корсунь-Шевченковской битве. В конце января наш 84-й полк сменил участок обороны и занял оборону в Писаревке - большом селе на Кировоградщине. Бои у Писаревки были для нас особенно тяжелыми. В невиданной двухнедельной, невиданной на Украине снежной пурги, мы держали внешнее кольцо окруженной немецкой группировки. Немцы сосредоточили здесь десятки танков и пытались прорвать нашу оборону, но вся наша полковая артиллерия (минометная батарея, 76-миллиметровая, и "сорокапятки") и приданный дивизион 152-миллиметровых пушек были поставлены на прямую наводку и успешно отбивали атаки танков. Накал боев был настолько велик, что командир дивизии полковник И.Ф.Обушенко сам, лично, командовал боем на передовой нашего полка. Немцы пытались вывести из "котла" свои окруженные части. И хотя потери у нас были большие, прорвать нашу оборону фашистам не удалось. Потеряв здесь много танков и пехоты, немцы прекратили свои атаки. Особенно большие потери у нас были в передних траншеях обороны, куда вначале прорывались немецкие танки. Были потери и среди мирного населения. Навсегда остались моей в памяти разрушенные села и города, убитые мирные жители… Помню деревни Малая Софиевка, Большая Софиевка. Мы каждую улицу брали с боем. Улицы мы тогда называли "аппендициты" - они влево, вправо…

Вспоминается вот такой эпизод. Моя минометная батарея готовилась к бою. Командир батареи пошел на наблюдательный пункт, за ним потянули связь - наш старенький, весь побитый осколками провод. Я старший по батарее. Минометные расчеты готовят огневую. Солдаты кирками и лопатами роют площадки под минометы и ровики для себя и мин. Ровики нам часто сохраняют жизнь. На дворе оттепель, но земля промерзла, и работа движется медленно. Немцы начинают артподготовку, снаряды рвутся вблизи нас и это тоже замедляет работу расчетов. Один из расчетов выкапывает из земли большой мешок семечек. Хозяева хаты, за которой стоят наши минометы, спрятали семечки от немцев. Семечки сырые, но вкусные! Наконец огневая закончена, и я иду докладывать комбату, что батарея к открытию огня готова. Слышу, как наш телефонист, сидя в ровике, все время повторяет: "Незабудка, незабудка, незабудка…" Кругом снег, грязь, холод, а ему подавай "Незабудку!" "Незабудка" - это позывной командира батареи. Значит связи с наблюдательным пунктом нет, очередной артналет перебил провод. Нам сейчас очень нужна "Незабудка", и я посылаю солдата с катушкой на линию искать обрыв, а сам иду в хату погреться. В хате расположился штаб какого-то мотоциклетного батальона, продвигающегося к передовой. В хате висят антенны, установлена радиостанция и радист передает какие-то команды. Входит командир батальона и говорит радисту: "Сворачивай рацию", - а сам торопливо выходит во двор. Артналеты на село учащаются, в разрывы снарядов вклиниваются выстрелы пушек, и как будто бы танковых! Вбегает командир батальона и с порога кричит: "Рви провода, вытаскивай рацию", - и выскакивает из хаты, а я за ним.

Вижу, что на западной окраине села на бугор выползли немецкие танки и ведут беглый огонь по селу. А на нашей узенькой крутой улочке в два ряда мчат машины и повозки, вместе с ними движется какой-то наш танк. Танк, скорее всего неисправный, но все равно страшно, когда убегает наш танк. Все стараются вырваться из села. На дороге снег, грязь, колдобины. Машины буксуют, повозки тонут в грязи. У плетней валяются мотоциклы, а мотоциклисты бегут по огородам. Паника, "драп-марш", как говорилось у нас. Перед глазами картина: на дороге застряла грязная полевая кухня, не может подняться на горку, ездовой стоит на передке и кнутом бьет лошадей. Кони не тянут. А сзади стоит "Виллис" с каким-то полковником в папахе и бекеше с меховым воротником. Полковник хочет удрать из села, но кухня загородила ему дорогу и не дает проехать. Полковник грозит кулаком ездовому и матерится, а повар отмахивается от полковника как от назойливой мухи, и продолжает черпаком выливать суп из котла, чтобы облегчить кухню. Повар тоже торопится удрать!

Обстрел села усиливается, хаты горят. Немецких танков уже не видно. Неужели прорвались? Если с танками просочились автоматчики, как бы не попасть в окружение. Бегу на огневую. Связи еще нет. Солдаты выжидательно, а некоторые с испугом смотрят на меня, ждут моей команды. Боевой опыт у меня есть. Надо стрелять, надо помочь нашей передовой. Но куда стрелять? Наблюдательный пункт молчит. Где сейчас передовая, я не знаю. Стрелять наугад нельзя, попадешь по своим. Отходить без приказа тоже нельзя, - за это трибунал. Да и как отходить? Минометы тяжелые, повозок на огневой нет, но и попасть в плен неохота. Я мгновенно просчитываю все возможные варианты и подаю команду: "Всем занять круговую оборону. Подготовится к ведению огня!" Посылаю двух солдат восстановить связь и найти командира батареи, а сам выхожу на улицу. Она теперь пустынна: ни тыловиков, ни мотоциклистов на ней нет. И вдруг вижу: по улице неторопливо идет командир нашей дивизии полковник Обушенко. Я его сразу узнал. В средине декабря наша дивизия отмечала свое 25-летие, и командир дивизии вручал нашему полку боевое знамя. Сейчас он идет одни, без охраны и адъютантов. Я подбегаю к нему и, волнуясь, докладываю, что батарея готова вести огонь, но связи с наблюдательным пунктом нет, и куда стрелять я не знаю. Командир дивизии внимательно, как мне кажется, смотрит на меня и спокойно говорит: "Лейтенант, вот за той высотой накапливаются для атаки немцы, дай им туда огонька, да побольше!", - и показывает на бугор, по которому ползали немецкие танки, а сам поворачивается и продолжает идти по улице. А я, не сообразив послать с ним для охраны хотя бы одного солдата, пулей лечу на огневую, быстро готовлю данные и подаю команду: "Батарея, огонь!" Мин мы не жалеем. Командир батареи потом говорил мне, что мы очень удачно накрыли немцев, и они в этот день на нашем участке в атаку больше не ходили…

Как я уже говорил, бои в эти дни проходили в небывалом для Украины буране-снегопаде, который продолжался почти две недели. В этой снежной пурге наша полковая батарея, отбивая атаки фашистов, подбила бронетранспортер и разгромила наступавшую пехоту. Потери были и у нас: был убит политрук батальона, который мы поддерживали, в батарее были ранены три солдата и наводчик орудия сержант Иван Соломатин. Меня Бог помиловал: я не был ранен, хотя осколок пробил шинель и вырвал большой кусок ватных брюк.

Поставленную задачу наша дивизия выполнила и не дала фашистам прорвать кольцо окружения. Позднее я понял, почему командир дивизии был таким спокойным. Он в тот день побывал в нашем полку на передовой, своими глазами проверил нашу оборону, увидел, что передовая прочно стоит на месте. Командир был уверен, что оборону полка немцы не прорвут. А вот почему он шел из полка один и без охраны, для меня осталось тайной. На войне я с командиром дивизии больше не встречался, и спросить его об этом не смог, да и вряд ли он запомнил такой незначительный для него эпизод. А сейчас спросить об этом уже не у кого: командира нашей 6-й Орловско-Хинганской орденов Красного Знамени и Суворова ІІ степени стрелковой дивизии нет в живых. Вечная ему память… А я навсегда запомнил этот тяжелый для меня день и спокойный, с ярко выраженным белорусским акцентом голос комдива: "Лейтенант, вот за той высотой накапливаются для атаки немцы, дай им туда огонька, да побольше!"

Корсунь-Шевченковская битва сыграла важную роль в освобождении всей Украины о немецко-фашистских захватчиков, и я считаю, что она также имела большое влияние на весь ход Второй Мировой войны. В результате Корсунь-Шевченковской битвы были освобождены от оккупантов Звенигородка, Шпола, Смела, Богуслав, Канев и множество населенных пунктов Украины. Я за участие в Корсунь-Шевченковской битве был награжден орденом Красной Звезды.

О Корсунь-Шевченковской битве мой фронтовой друг и однополчанин Симон Штейн написал стихотворение "Не только памятная дата":

Год сорок четвертый восстал, как лавина

Народного гнева и мщенья разлив:

"Ніколи не буде Вкраїна

Рабом фашистських катів!"

Огнем наступления вспыхнула высь,

Клещами замкнула объятия Русь.

В январских буранах друзья обнялись -

Солдат Сталинграда, днепровский матрос.

Казалось, сам Днепр развернулся на Запад,

Все речки придав Украинским фронтам -

И ринулась сила к Днепру и Карпатам,

Весенний восход предвещая братам.

Корсунь-Шевченковская слава -

Не только воинская дата

Победоносной зимней битвы,

Но вечный памятник из сплава,

Где боль и ярость "Заповіта"

И жертвенный порыв солдата.

И слову поэта,

И славе бойца,

Как миру и свету,

Не будет конца.

В городе Корсунь-Шевченковский создан музей истории Корсунь-Шевченковской битвы, в нем хранятся и экспонируются документальные военные материалы нашей дивизии: фотографии воинов, плакаты, листовки, стихи, материалы послевоенной трудовой деятельности наших ветеранов. Хранятся в музее и мои документы.

Наше весеннее наступление 1944 г. проходило в тяжелых условиях бездорожья. Из-за распутицы все дороги стали непригодными для нашей техники. Вперед могла наступать только конница, пехота, и артиллерия на конной тяге. В середине марта, освободив большое село Капитанка, мы вышли к широко разлившемуся Южному Бугу. В районе города Первомайска мы его очень удачно форсировали. Немцы не ожидали нас, и мы на лодках, на подручных средствах, понимаете, быстренько его форсировали. Переправившись ночью, мы заняли небольшой плацдарм в селе Осиповка на севере Одесской области и перерезали дорогу, по которой от Первомайска и Голоты отступали немцы, атакуемые казачьей конницей.

Пять дней практически без техники мы удерживали Побужский плацдарм, а 22-го марта немецкие танки прорвали нашу оборону и прижали нас к воде. Снаряды и особенно мины доставали до нас, оборонявшихся под правым высоким берегом Буга. Это был самый тяжелый в моей жизни бой. У нас было много убитых и раненых. В бою у меня закончились патроны. Перебежками я достиг Буга. Здесь под невысоким берегом наши солдаты уже вели огонь. Вели шквальный огонь и немцы, укрывшись за хатами. Между нами метров двести огородов, но пройти их немцы не рискуют. Один танк попытался пройти, его сразу подбила наша артиллерия с левого берега. Вся полковая и приданная артиллерия с прямой наводки защищает нас! Снаряды пролетают над нами и разрываются на воде, а мины разрываются и на воде, и на плацдарме. На реке фонтаны разрывов, а на плацдарме у кромки воды лежат убитые и раненые наши солдаты. Некоторые раненые раздеваются и пытаются переплыть широко разлившийся Буг. Я стрелял из ПТР и к нему тоже закончились патроны. Помню, что я подобрал чью-то винтовку и только успел несколько раз выстрелить, как почувствовал, что ранен…

Пуля вошла мне под челюсть, точнее между челюстью и ухом, - и вышла в самом центре шеи, над позвоночником. От контузии у меня сразу отнялись руки и ноги, но через некоторое время все восстановилось. Солдаты перевязали меня, я сбросил все с себя, остался в одних кальсонах, отдал партбилет товарищу (он остался жив, сохранил его, и потом передал замполиту полка), - и нырнул в ледяной Буг. Ледяная вода, и страшная, страшная!

Когда плыл между разрывами, то вдруг почему-то обратился к Богу. Знаете, я, конечно, крещёный. И я помню, как я сказал: "Господи, хоть бы не умер! Господи, хотя бы не убило!" А он бьет, а он бьет! Снаряды и мины пролетали мимо меня. Там кипела вода! Вот такие фонтаны кругом! Как я остался жив, как не попали в меня эти мины и снаряды? А на середине реки меня от холода скрутило так, что ноги прижались к спине, и дальше я плыл работая уже одними руками. Ну, я плавал хорошо, я здоровый, крепкий был парень. Я чувствовал, что переплыву! У левого берега я ухватился за какой-то прутик и разогнулся. Этот прутик и волны Буга, покачивающие мертвые тела моих товарищей, я запомнил на всю жизнь… У левого берега, сумев разогнуться, я выскочил из воды и упал в какую-то воронку. Лежал долго, пока не почувствовал, что замерзаю. Пошел сильный мартовский снег: знаете, крупный такой… Я выскочил из воронки, и вот так зигзагом, как сейчас помню, от дерева к дереву. А на Украине хаты почти вдоль берега. В одну хату дверь дернул - закрыто. Во вторую хату дернул. Дверь открыла старушка, больше никого не было. Плачет: "Сынок, сынок", - "Бабушка, самогону", - прохрипел я. Старушка дала мне полный кухоль (то есть 750 г.) самогону, я одним глотком выпил этот самогон и залез на тёплую печь. Отогревшись, пошел в санроту. Первый, кого я встретил, был старшина нашей роты. Он поздравил меня и сказал: "Лейтенант, теперь тебе сто лет жить!" Замполит полка, с которым я встретился в санроте, сказал: мне: "Ты, Фаворов, счастливый. 13-й раненый, переплывший Буг". Очень многие тогда погибли. Немногие, немногие остались живы.

Меня перевязали и сделали укол против столбняка. А дальше меня сразу же на повозку: "Скорей, скорей, скорей! Он сейчас будет форсировать!" Со мной был тяжелораненый артиллерист с нашего батальоне, - его фамилия была Суслов, и в него разрывная пуля попала. Нас накрыли брезентом и повезли. Мне говорят: "Умирает, надо его скорей, скорей". Я говорю возчику: "Вези до первого креста!" А там где санроты, рядом вешают красный крест, чтобы знали куда подходить. Он довез нас в село Капитанка, которое было рядом. И там говорит нам: "Не принимают, говорят, что не наш!" Ах ты!.. Мне на нашем берегу дали фуфайку без единой пуговицы, и брюки на одной пуговице, - наверное 5 рост, "на вырост". А кругом же грязь такая, - понимаете, это же 22 марта! И вот я вошел в эту самую санчасть. Там две или три женщины было, и мужчина. Когда они меня увидели: голый, раздетый, ни одной пуговицы нету на фуфайке, босой, вот так по щиколотку в грязи… И вот я матом говорю: "Что ж вы не принимаете раненого? "Не ваши", а чьи? У меня солдат на повозке умирает!" И его сразу, немедленно, на носилки, и сразу на стол, и оказали там помощь. И он остался жив, мы с ним потом встретились в госпитале.

А меня сразу не взяли, только записали, что прибыл лейтенант такой-то, - и я тут же заснул. А утром уже сделали настоящую перевязку. Когда врач посмотрела на меня, она вот так головой покачала. ХПГ - хирургический подвижной госпиталь - вот туда меня подвезли. Врачи в госпитале называли мое ранение смертельным, говорили, что я "родился в рубашке", и объяснили мне, почему я остался жив. Оказывается у нас над позвоночником, где проходит спинной мозг, есть какое-то отверстие, размером в трехкопеечную монету, где нет ни мышц, ни нервов, пуля туда и проскочила. В общем, ничего опасного!

Помню, была пасха, прекрасная погода, в небе пели жаворонки, много жаворонков и мне тоже хотелось петь. Но, наверное, только молитвы мамы и моя молодость позволили мне не только выжить, но и раненым переплыть ледяной Буг. Через 17 или 18 дней после ранения я уже шагал на передовую, догоняя свой полк. Мне здорово повезло! На память мне осталась дырочка в шее, а позднее еще и диплом почетного гражданина нашего бывшего плацдарма.

Командир батальона капитан Буялов, с которым я форсировал Южный Буг, тоже был тяжело ранен на плацдарме. Ему оторвало левую раку, контузило, - и его, как убитого, положили в братскую могилу, но не успели засыпать. Местные жители, засыпая после боя могилы, увидели, что он еще дышит, вытащили его из могилы и переправили в госпиталь. Здесь я с ним встретился, мы лежали в одной палате. А домой капитану уже послали похоронку! Выписавшись из госпиталя, я первый сообщил в штаб дивизии, что капитан Буялов жив и что с похоронкой они поторопились. Фотокопию своей похоронки он мне через много лет подарил, и она у меня хранится. Встретились мы после Буга через 43 года, на встрече ветеранов дивизии в Старом Осколе, где дивизия воевала в 42-м году. Иван Сергеевич Буялов был бессменным председателем Совета Ветеранов нашей дивизии. Благодаря его кипучей энергии регулярно проводились встречи ветеранов дивизии на местах бывших боев. Были созданы музеи ратной славы дивизии. Только на Украине в школах сел, которые освобождала дивизия, около 40 музеев. Сейчас на месте нашего плацдарма под руководством Ивана Сергеевича ветеранами дивизии установлен обелиск в память однополчан, погибших при форсировании Буга.

Удержав плацдарм и освободив затем Побужье, наша дивизия вышла на Днестр и на своем участке полностью закончила освобождение Украины от немецких и румынских оккупантов. За освобождение Украины наша дивизия была награждена орденом Красного Знамени, а мне и моим однополчанам за освобождение Первомайска и форсирование Буга была вынесена благодарность Верховного Главнокомандующего. Всего же за время войны я получил 7 таких благодарностей. А 22 марта я считаю своим вторым днем рождения. Всегда отмечаю его и вспоминаю своих погибших товарищей.

Форсировав Днестр, наша дивизия затем участвовала в освобождении Молдавии и одна из первых в Советской Армии вышла на государственную границу СССР. Форсировав Прут, она вошла в Румынию и заняла оборону севернее Ясс. Именно там, уже в Румынии, в обороне под Яссами, я догнал свой полк. В штабе полка меня поздравили с выздоровлением и сразу преподнесли "подарок": приказали принять стрелковую роту. Как я ни доказывал, что я не пехотинец, а минометчик и не умею хорошо командовать стрелковыми подразделениями, ничего не помогло. Сказали: "Ничего, справишься. А если надо будет, то мы тебе поможем". Я очень хорошо знал эту помощь, много раз слышал ее в бою: "Вперед!" - и трехэтажный мат. Но ничего не поделаешь, - принял роту, пошел знакомиться. Все молдаване, три года были в оккупации, до войны почти никто в армии не служил, в боях еще не участвовали, стрелковое оружие знают плохо, присяги еще не принимали. Младших командиров в роте нет, офицеров всего двое - я и младший лейтенант Иванов, с которым я познакомился еще на Днепре. Начали мы назначать младших командиров, формировать взводы и отделения.

Не успели закончить эту работу, как приходит приказ - провести подписку на заем и срочно идти на передовую. К концу дня пришли на передовую, во второй эшелон полка, и заняли отведенную нам позицию. Всю ночь мы рыли окопы, закончили только к утру. А на следующий день, 7 мая немцы перешли в наступление. Зарычали их шестиствольные минометы, посыпались мины, глухо била крупнокалиберная артиллерия. Всего остального уже не слышно. И вдруг моя рота поднимается и бежит в тыл, - а мы за ними. Кричим: "Стой, стой, пойдете под трибунал!". Какой там трибунал? Испугались так, что ничего не слышат, бегут через лес! Обувь им еще не выдали, бегут в своих постолах. Бежать легко, поэтому бегут быстрее нас, мы отстаем. Но тут лес кончился, дальше было открытое поле. На нем стояли наши батареи, а на них пикировали и сбрасывали бомбы немецкие самолеты. Укрыться практически негде. Когда самолеты выходят из пике, то ревут так, что закладывает уши. Дальше бежать некуда. Так мы догнали роту, вернули на позицию. Командую: "Готовьтесь к бою, проверяйте оружие, копайте глубже свои ячейки. Сейчас появятся немцы". Сам понимаю, что выстоять с таким личным составом будет трудно, но сделать уже ничего не могу. На наше счастье, первый эшелон стоял твердо. Все немецкие атаки были отбиты, и нам в этот день воевать не пришлось.

С 7 по 20 августа мы стояли в обороне, кто-то отдыхал, а мы день и ночь обучали нашу роту. Патронов не жалели, да и себя тоже, - и примерно через месяц на показательных учениях "штурм высоты", наша рота так здорово штурмовала эту высотку и так хорошо стреляла, что командир полка всей роте, да и нам тоже вынес благодарность. Все были довольны, а я подумал, что это все - быть мне теперь пехотинцем! Два месяца в обороне я командовал ротой, но воевать мне в стрелковой роте не пришлось. Помог случай.

Союзники открыли второй фронт. Радость у нас, на передовой была большая: "Теперь, наверное, война быстрее закончится!" И в этот день, когда нам стало известно об открытии второго фронта, над нами пролетели американские самолеты - огромные, много, звено за звеном. Все у нас вылезли из траншей, кричат: "Ура, союзники! Да здравствует второй фронт! Вперед!" И вдруг одно звено разворачивается над нами и бросает бомбы. Потом было следствие, выяснилось, что самолеты вели наши летчики, и они ошиблись. Но об этом мы узнали только потом, а тогда над головой падали бомбы. Как я бежал до своей траншеи, не помню, но уверен, что ни один чемпион меня не обогнал бы! А передо мной в мою траншею прыгнул какой-то солдат и свою винтовку со штыком поставил вертикально. Вот этот штык и распорол мне гимнастерку. Я упал на этого солдата, и тут взорвалась бомба. Траншеи у нас были глубокие, нас не ранило и не контузило, только сильно засыпало землей. Не было серьезных потерь и в нашей роте. А вот в полковой пушечной батарее, что стояла рядом с нами, потери были серьезные, погибло много офицеров и солдат. И вот начальство перевести меня в эту батарею командиром взвода. Так и получилось, что своему возвращению в артиллерию я обязан трагической случайности.

В этой должности я участвовал в Ясско-Кишиневском сражении и прорыве "Линии Антонеску". За войну я участвовал в нескольких крупных сражениях, но Ясско-Кишиневскую запомнил лучше всего. Когда после войны я смотрел кинофильмы, в которых изображалось, как Жуков командует с господствующих высот армиями, то всегда вспоминал себя под Яссами, где тоже командовал с господствующей высоты. Правда, командовал я не армией, а всего лишь взводом своей 76-миллиметровой полковой батареи, но панораму боя тоже видел отлично. Так что некоторое сходство с кинофильмами и с Жуковым в них все-таки было!

Ясско-Кишиневское сражение началось 20 августа. За три дня мы прорвали глубоко эшелонированную оборону противника, заняли несколько населенных пунктов, форсировали ночью под огнем реку Серед. Но заняв к 22-23 августа господствующие высоты, мы увидели перед собой главную оборонительную линию Румынии - бесконечную цепь огромных железобетонных ДОТов, расположенных через каждые 5-6 километров друг от друга, а перед ними широченную полосу различных инженерных заграждений: противотанковых рвов, целых полей железобетонных надолб, десятки рядов колючей проволоки, спиралей Бруно и других заграждений. Все, конечно, было заминировано и взаимосвязано. Мы видели перед собой непрерывную цепь огромных железобетонных ДОТов, а перед ДОТами мощные заграждения: минные поля, противотанковые рвы, ряды колючей проволоки! Такую, как эта, линию обороны я видел первый раз в жизни. Построена эта линия обороны была еще до войны и называлась "линией Антонеску" по фамилии главнокомандующего и военного министра Румынии. Строили эту "линию Антонеску" те же французские инженеры, которые строили и "линию Мажино" во Франции и "линю Маннергейма" в Финляндии.

Для нас, средних командиров, мощь "линии Антонеску" была в большей степени неожиданностью. Все лето с 7 мая по 20 августа мы стояли в обороне, и ни разу нас не собирали и не информировали об этой оборонительной линии, которую нам предстояло вскоре штурмовать. Кто был виноват в этом, я не знаю, но факт остается фактом - этот рубеж был для нас неприятным сюрпризом. Перед штурмом нам всем приказали вести огонь по ДОТам и заграждениям с задачей разрушить ДОТы и проделать в заграждениях проходы для наступающей пехоты и танков. В начале мы вели огонь с закрытых позиций, но сразу же поняли его неэффективность. Для разрушения ДОТов необходимы специальные орудия, а проделать прямые проходы в заграждениях сложно из-за разброса снарядов. Поэтому мы вытащили пушки на высоту и с прямой наводки начали вести огонь по амбразурам ДОТов, чтобы ослепить их и не дать вести прицельный огонь по нашим саперам, прокладывающим проходы, а также по танкам и пехоте, прорывающимся через заграждения.

Артиллерии у нас было много, и мы целый день непрерывно, с перерывами только при бомбежках, вели огонь по амбразурам ДОТов, но полностью подавить прицельный огонь не смогли. Поэтому у танков и в пехоте были большие потери. Оборонялся противник яростно. В нашей батарее тоже были потери: и при бомбежках, и при проходе заграждений. Одна наша пушка наскочила на мину, и весь расчет получил тяжелые ранения. На другой мине подорвалась повозка со снарядами. Мы видели, как она вместе с ездовыми и лошадью взлетели на высоту телеграфного столба, до самых верхушек деревьев. Все, конечно, погибли.

Только к вечеру танки прорвались между ДОТами, и пошли вперед, - а затем пошла пехота и мы. Штурм ДОТов продолжался и ночью. Немцы отчаянно сопротивлялись, а румынские части вскоре начали в панике отступать, бросая ДОТы. Они опять, так же как и под Сталинградом, подвели своих немецких союзников. На следующий день "линия Антонеску" на нашем участке была прорвана. Как говорится, нет крепости, которую не смогли бы взять наши солдаты. Через несколько дней после того, как "линия Антонеску" была прорвана, Румыния капитулировала, а мы, разоружив какую-то румынскую дивизию, перевели нашу пехоту на конную тягу.

В сентябре король Румынии Михай объявил войну Германии, Румыния стала нашей союзницей и начала вместе с нами воевать против немцев и венгров. Товарищ Сталин за это по-царски наградил Румынию, подарив ей красивейший район Венгрии - Трансильванию с прекрасными музейными городами Клуж и Орадемаре, которые мы к этому времени уже освободили. Трансильвания - это спорная территория: то она Румынии принадлежала, то Венгрии принадлежала, а вообще когда-то принадлежала Австро-Венгрии. Трансильвания - эти горы и очень, очень плодородная земля. Мне и моим однополчанам за прорыв "линии Антонеску" и освобождение Трансильвании Верховный главнокомандующий вынес благодарности. Прорыв "линии Антонеску" способствовал освобождению Болгарии и Югославии, а Ясско-Кишиневское сражение вошло в состав знаменитых десяти "сталинских ударов" Отечественной войны.

С боями, но сравнительно быстро, мы преодолели Карпаты и вошли в Венгрию, последнюю союзницу Гитлера. В этих боях я участвовал уже будучи командиром полковой батареи. Наша батарея активно поддерживала пехоту полка, как говорится "огнем и колесами", и этим способствовала продвижению дивизии на Запад и взятию второй столицы Венгрии города Дебрецена. Я помню, как после тяжелого боя за Дебрецен мы взяли в плен большую группу мадьяр. Идут они с поднятыми руками по двум доскам через глубокий канал, у каждого за спиной мешок с вещами и одеяло. И вдруг один мадьяр срывается с доски и падает в воду. Товарищи ничем помочь ему не могут, боятся опустить руки, а мадьяр уже весь намок и тонет. Наши солдаты, в которых этот мадьяр полчаса назад стрелял, полезли в холодную воду , вытащили его, спасли тонущего человека!

В боях за Дебрецен нам здорово помогла американская авиация, ее "летающие крепости", сбрасывающие на противника тонные бомбы. Взяв Дебрецен, дивизия в качестве отдыха несла в нем с неделю патрульную службу. Здесь мне запомнилась встреча с соотечественницей. К нам подбежала уже немолодая плачущая женщина, и на русском языке, с каким-то оканьем, запричитала: "Все возьмите, все возьмите, только души наши оставьте". Сначала я ничего не понял, но потом все выяснилось. Женщина была русская: как она сказала, "из Вятской губернии". После окончания Первой мировой войны она вышла замуж за пленного мадьяра, уехала с ним из России в Венгрию, и уже 25 лет живет здесь. Плачет она потому, что к ним в квартал пришел какой-то пьяный казак (а с нами Дебрецен брали и казачьи части) и приказал им сдать через час все карманные часы, а кто не сдаст, будет расстрелян. Вот она и пришла к нам за помощью. Мы женщину утешили и сказали, чтобы она объявила всем жителям квартала, что сдавать часы не надо, а с солдатом мы разберемся. Она ушла очень довольной. А любитель часов нам не встретился. Или он спьяна заснул и забыл о своем приказе, или решил не связываться с патрулями. Разные встречаются на войне люди.

После Дебрецена мы с боями вышли к Тисе, широкой полноводной реке при впадении ее в Дунай, и нам приказали форсировать ее в годовщину Октябрьской революции. 6 ноября уже в темноте мы поставили пушки на берегу, окопали их и подготовились к ведению огня прямой наводкой. Подготовились и штурмовые части пехоты, подвезли лодки и понтоны. Ночь была теплая, я дремал и думал о завтрашнем бое. 7-го числа на рассвете заиграли наши "Катюши", а потом открыли огонь и мы. Штурмовые части на лодках поплыли к правому берегу. Огонь вначале был несильный, и передовому отряду пехоты удалось зацепиться за берег и окопаться. Но затем немцы подтянули минометные батареи, и пехоте пришлось переправляться под сильным огнем. Вскоре высоты правого берега были взяты, и стрелять с прямой наводки было уже нельзя. Поэтому я переправлялся на плацдарм со своим взводом управления и связью, нашел подходящий наблюдательный пункт и уже оттуда корректировал огонь батареи. К вечеру по понтонному мосту переправлялась вся наша батарея и заняла свое место в боевых порядках пехоты. Форсирование Тисы было нашим подарком ко дню Октября, и открывала нашим войскам прямой путь к Будапешту. Многие солдаты и офицеры пока за форсирование Тисы были награждены орденами и медалями, а двум пулеметчикам, первыми закрепившимися на плацдарме, было присвоено звание Героя Советского Союза. За форсирование Тисы 7-го ноября 1944 г. я был награжден орденом Отечественной Войны II степени.

В Венгрии погибли в боях многие мои товарищи. Под городом Дендьеш погиб командир нашей батареи старший лейтенант Петр Грязнов, мой одногодка, сам он с Алма-Аты был. После тяжелого боя мы стояли в обороне и утром хорошо позавтракали, выпили по стакану и вдвоем пошли на огневую. Нас должны были скоро снять и отвести в тыл, - и мы пошли смотреть, как там готовятся к отходу. Настроение было прекрасное. Мы идем, - и такое веселье, что мы скоро будем в тылу, будем обмывать наши ордена за Дебрецу (мы оба получили одинаковые ордена Отечественной войны II степени), гулять с мадьярскими девушками. Настроение прекрасное!

Пришли на огневую. Солдаты предупредили нас, что по огневой стреляет снайпер. Но сразу же пуля снайпера разорвалась на дереве над нами, и осколок попал в мою фуфайку. Фуфайка задымилась, я постучал, сбил огонь и полез на крышу дома, стоявшего рядом, посмотреть, откуда стреляет эта сволочь, снайпер. А Петя сел за прицел пушки, хотел пострелять по траншеям немцев. И кричит мне: "Как ты думаешь, сколько метров до немца?" Я говорю: "Так я так думаю, метров 250 - не больше. Да, метров 250". Вдруг опять слышу проклятый, противный звук разрывной пули, кричу: "Никого не зацепило?" Отвечают, что убило старшего лейтенанта Грязнова. Он только приподнялся над щитком пушки, как снайпер, заранее прицелившись, попал ему прямо в голову. Смерть была мгновенной.

Как скоротечна жизнь на войне! Полчаса назад мы молодые, здоровые ребята пришли на огневую, не думая даже о смерти: думали, как будем гулять, как будем встречать, как будем танцевать… А сейчас Пети уже нет в живых. Все… Этого никогда больше не будет, понимаете, для Пети уже никогда не будет. Петя погиб. Тут же вечером мы похоронили Петю на площади какого-то венгерского городка, который недавно взяли, название его я забыл. Дали салют. Поставили табличку "Старший лейтенант Грязнов Петр Васильевич. 22 года рождения". Цела ли сейчас его могила, я не знаю, и теперь даже не помню, как называется этот город. И таких могил вот, не преувеличиваю, по всей Европе, особенно Восточной Европе, не тысячи, - а сотни тысяч! Таких могил, которые никто не знает, которых уже нет! Ну, может быть кто-то из родителей приедет, да вряд ли: кто там приедет, они не знают где похоронили! Что, мадьяры сохранили эти могилы? Они разрушили их в два счета!

Под городом Дендьеш я был ранен осколком в голову, когда менял наблюдательный пункт. Вблизи разорвалась мина, и осколок ранил меня в голову… В госпитале я пролежал три недели. В черепном отделении мне вынули осколок, который застрял в лобной пазухе, и пролежав около месяца в госпитале я вернулся в свою батарею.

В бою под Пештом элитная немецкая дивизия "Адольф Гитлер" сумела окружить в какой-то помещичьей усадьбе остатки батальона Забродина. Силы были неравные, надо было отходить. Майор по телефону попросил у нового командира полка разрешение на временный отход, а в ответ услышал: "Ты трус, боишься этих вшивых фрицев! Ни шагу назад!" Большего оскорбления, чем это, нанести Забродину было нельзя. Он так швырнул телефон на цементный пол, что он разлетелся на куски и сказал: "Всё, будем здесь умирать. Отходить отсюда нам не разрешили". Товарищи мне рассказывали, что после таких слов все начали прощаться друг с другом, зная, что это их последний бой. А сам майор все время выходил на открытое крыльцо. Все говорили мне, что он искал смерти. Смерть не заставила себя долго ждать. Осколок мины смертельно ранил его в живот, и когда он почувствовал, что рана тяжелая, то взял всю ответственность на себя и сказал: "Всем выходить из усадьбы". Ребята подхватили его, и остатки батальона - 50-60 человек солдат, - вырвались из окружения. По дороге майор был еще раз ранен и умер на столе в медсанбате. Все оставшиеся в живых всегда говорили мне, что майор спас их ценой своей собственной жизни. Вечная память бывшему комиссару и штрафнику майору Забродину! 1904 года рождения, сибиряк, он был человеком тяжелой судьбы. 40 лет, - это уже пожилой, - мне тогда было 22 года!

Майор Забродин был комиссаром (тогда не замполиты были) отдельного артиллерийского дивизиона, это на уровне полка. Стояли в обороне под Миусом, на Донбассе. Ну, выпили лишнее, и командир полка застрелил своего начальника штаба, и хотел застрелить Забродина: того связали, и в землянку посадили, чтоб его судить: приказали не выпускать. А он как-то выскочил, приложился и застрелил командира полка. За это, за гибель двух офицеров, за развал дисциплины его разжаловали в рядовые и дали 3 месяца штрафбата. Забродин в штрафбате взял "языка", а форсируя Днепр у Хортицы он одним из первых переправился на правый берег, захватил немецкий пулемет и этим пулеметом обеспечил переправу остальной роты штрафников. Он остался жив, и, как пел потом Высоцкий, "поймал на грудь медаль "За отвагу"". После штрафбата майор был восстановлен в звании и сначала стал заместителем командира батальона, а затем командовал в нашем полку стрелковым батальоном. Но в Партии его не восстановили. Забродин был награжден тремя орденами и для нас, молодых командиров, служил примером бесстрашия в бою и бережного отношения к солдатам. Такой добряк! Солдаты его уважали страшно, бывшего штрафника. Помню, Тимофей, такой здоровый, - так он в бою всегда старался спиной, грудью закрыть Забродина от пули. Добрый человек был Забродин, мировой. Мы были с ним друзьями. Именно майор Забродин перевязал меня пакетом, когда меня ранило: мы бежали рядом. Мы попрощались, думали ненадолго, а оказалось навсегда…

Дивизия за это время довоевалась до того, что в полках оставалось по одному неполному батальону. Перед штурмом Будапешта для усиления огневой мощи полка все его минометные роты были объединены в минометный батальон, и меня назначили его командиром. За успешные действия батальона я был награжден медалью "За взятие Будапешта", а за освобождение Трансильвании мне была вынесена благодарность Верховного Главнокомандующего.

Из Пешта нашу 6-ю стрелковую дивизию сняли с передовой и отправили на формировку в район города Эгер, где были расположены государственные склады венгерского вина. Так, что новый 45 год мы встречали на очень высоком уровне! Новый год я встречал на приеме у командира нашего 84-го полка. На праздничном столе было много знаменитого токайского вина. Все мы были веселы и немало подняли тостов: за нашу победу, за скорейшее, в 1945 году, окончание войны, за то чтобы все мы в новом году остались живы. Поминали погибших. Новый год празднично встретили все подразделения полка. Последний, завершающий год Отечественной войны начался для меня очень хорошо!

А 12 января началось наше всеобщее наступление, и в горах Словакии я был ранен в третий раз. Снайпер ранил меня на наблюдательном пункте, откуда я командовал огнем батареи. Разрывная пуля прострелила мне верхнюю часть бедра и повредила кость. Я был в кожаной куртке. Лежу на снегу и жду: вот сейчас добьет. Вдруг вижу, ползут по-пластунски два моих солдата: Коля Францев и еще один, забыл его имя. Ухватили меня за руки и волоком, голым животом по снегу и камням, стянули меня с горы. Спасли меня, рискуя своей жизнью! Я тогда был молод, и думаю, что мужчины догадаются, какой вопрос я задал своим ребятам, когда они начали меня перевязывать. Ответ был положительным.

Мне опять повезло, пуля разорвалась почему-то не на входе, а на выходе, и только там разорвала мягкие ткани. Но мне не оторвало ногу, не оторвало там эти мужские части тела. Сначала мне сделали рассечение: на стол, привязали ремнем, как положено, все тут рассекли, почистили А затем были две операции под общим наркозом и полдесятка госпиталей, в том числе тяжелый госпиталь трубчатых костей. Там лечили ранения "позвоночник, таз, бедро" - все, больше ничего. В нём я пролежал почти месяц, полностью загипсованный: от подмышек до пяток. Это было в городе Лученец под Братиславой, в Словакии. Я помню, что когда выходил из наркоза, так себя плохо чувствовал, что думал "Вот отдам концы, концы отдам!.". Гипс, знаете, когда он свежий, так ничего, а потом он так стянул, что уже дышать нельзя было. У меня был коксит (воспаление тазобедренного сустава), а я думал, что это так гипсовая повязка называется - "коксит"! В этом госпитале прямо в палате я был награжден вторым орденом Отечественной войны, теперь I степени. Потом я пролежал еще два с половиной месяца в других госпиталях, а гипс с меня сняли в госпитале на станции Хотвам в Венгрии. Тогда я написал маме: "Ну, сняли этот проклятый коксит. Одели лангет". Лангет - это только ногу. Значит, дышать уже можно. А то ж дышать нельзя было! Как одели лангет, вымыли меня, и опять маме письмо написал, что вымыли меня в бане, как следует. И тогда я уже ожил. И после этого пошло дело на выздоровление. Ну, еще два месяца пролежал: сначала в Венгрии, потом меня перевезли в Румынию в город Браша: там моя палата была на третьем этаже. Ну а там постепенно, постепенно сняли этот самый лангет. Я помню, маме снова писал: "Сняли с меня гипс. Боже мой, нога страшная, как у тех калек на Конном базаре!" Но врачи сказали, что все восстановиться. Каждый день приходила сестра, долго делала массаж, и в общем, короче говоря, я выздоровел. Начал ходить на костылях, потом начал ходить на ногах. Нас перевезли в город Сигет, это на самой границей с Закарпатской Украиной, со стороны Румынии. Полежал я там, полежал, - снова меня на стол. Не заживает рана! Уже вот эти места посинели, - значит надо делать третью операцию, вырезать эти самые не заживающие части. Потом шов накладывали, и снова меня на стол. А доктор, с которым я, в общем, подружился, сказал мне: "Да ты походи на Тису, полежи на солнышке".

Это был апрель. Тиса - горная река, вода ледяная, купаться нельзя, конечно. Я в халате, в белье: сниму всё, побрызгаю на себя этой водичкой, сниму эти самые кальсоны, извините, - подставлю то правую часть, то левую, то заднюю часть. Потом меня опять на стол, операция. Так что ж операция, когда все уже зажило? Солнышко помогло, все зажило.

Ну а потом, значит, меня быстренько выписали и я успел догнать полк, догнать свою батарею уже в Чехии и успел принять участие в последних боях Отечественной войны. Война с Германией закончилась для меня под Прагой, в лесу. В саму Прагу мы не заходили. На нашем участке 2-го Украинского фронта немцы, пытаясь уйти к американцам, яростно сопротивлялись, и в последних боях по-прежнему гибли наши товарищи. Войну мы закончили 11-го мая за Прагой. Потом был полковой парад. Все офицеры и солдаты были награждены медалями "За победу над Германией" и "За освобождение Праги". Многие мои товарищи были награждены еще и другими орденами и медалями. Было много застолий со знаменитым пльзенским пивом, и были концерты пражских артистов.

А.Д.: - Местные жители вам были рады?

- Да!! Ну что вы!! Словаки и чехи - да, конечно! Непомерная радость была. Как они нас встречали! Это было отлично! А венгры - нет! Венгры это же последняя союзница Германии. Они, понимаете, до самого конца поддерживали Германию…

А.Д.: - Расскажите еще, пленные немцы были?

- Ну, конечно.

А.Д.: - Какое было отношение к ним?

- Вообще говоря, и в 42, и в 43, и в 44 году отношение к ним было плохое. Когда говорят, что насиловали, - никто немок там не насиловал. Я не знаю, чтобы кто-то немок насиловал. Но к немцам отношение было плохое. Так что когда мы двигались уже по Чехословакии, и немцы убегали - это они правильно делали. Потому что мы старались их бить и все такое прочее. Отношение было отвратительное к немцам. Конечно, была ненависть, потому что у каждого кто-то погиб: кто-то в семье, кто-то из соседей. Немцы напали на нас! Мы на них не нападали! Был договор, были вроде хорошие отношения, а они напали на нас! Не мы напали, мы никого не трогали, мы не хотели с ними воевать. Так что отношение к немцам было плохое: и не потому, что нация такая, а просто потому, что они на нас напали. Вот и все. Мало того, что напали, они ж до Москвы, они ж дошли до Москвы, до Сталинграда. Они ж дошли черт знает куда!

А.Д.: - А Вы знали о всех тех сражениях, которые происходили? Вас оповещали?

- Конечно. В училище, политруки всё это очень тщательно рассказывали. Конечно, с точки зрения того, что "Мы побьем их, мы побьем. Все равно победим".

А.Д.: - Политруки помогали армии?

- Ну, что вам сказать? Конечно, помогали. Разные были люди политруки. Были трусы, которые старались смыться подальше от передовой. А другие были хорошие ребята, говорили то, что нужно. Сказать, что политруки были плохие, нельзя. От человека же зависит! Был такой случай: вызывают меня, и предлагают, чтобы я рассказывал, доносил на солдат: "Потому что, знаете, надо… Понимаете, много у нас всяких, - тех, которые были в оккупации. И вот, понимаете, надо знать, что они говорят". А я не люблю эти дела! В общем, отбился. Говорю: "Вы знаете, это ваше дело, а я в это дело не влажу!".

А.Д.: - Со снарядами нормально было всю войну, или нет?

- Всегда! У нас всегда было с боеприпасами все в порядке. Всегда мины были, всегда были снаряды. Все были, понимаете? У нас были пушки 76-милиметровые, я на них воевал. И были 120-миллиметровые минометы: это как гахнет - будьте здоровы! Вот такие-то дела!

А.Д.: - Вши надоедали на войне?

- В училище, если попадет вошь, так это ЧП. Ну а потом было по разному. Конечно, вшей полно было. Но при каждой возможности сразу бочка. Внизу костер, а на бочке сверху какая-то железяка, на нее накладывали обмундирование и пропаривали. Когда мы выходили, баню устроят. Так что, в общем, что б так сильно, чтоб заедали полностью вши - не было. Все-таки я ж в артиллерии был!

А.Д.: - А у Вас были, ну, кроме госпиталей, отпуска какие-то? Или нет?

- Никаких никогда отпусков не было. Только вот то, что когда добираешься из госпиталя в полк - вот это время, вот это время, когда можно немножко отдохнуть, выпить, нервы успокоить.

А.Д.: - А по поводу выпить: тоже положена норма?

- Я скажу, что уже когда начали наступать, так кругом был самогон. Кругом самогон был, потом водка пошла. Венгрия пошла, - там было залейся. Кто сколько хочет! У лётчиков, если много выпьешь, попробуй потом там летать? А я, помню, как выпил много, никак не мог на лошадь верхом сесть!

А.Д.: - А откуда у Вас лошадь?

- А у нас была конная тяга. У нас все время была конная тяга, всю войну. Все пушки, минометы на конной тяге. И ветеринар у нас был, и кузнец был в батарее, который подковывал, если надо. Ой, а какие ребята были, которые умели этими лошадьми командовать! Я вам скажу, что селяне, они же с детства приучены к животным, и прекрасно относились к лошадям. Ну что вы! Я помню, у меня лошадка была, называлась Пагар. Пагар - это "стакан вина" по-венгерски. Я помню, вот едешь к ней, обнимешь вот так, она теплая: теплая головка, шейка. Прижмешься немножко, - так приятно! Я и на верблюдах ездил, уже в Монголии. Там много лошадей погибло от жары, от солнечного удара. Но в конце-концов, лошади все время были, до самого конца: верблюды только иногда. Один раз, помню, офицеры погрузились, свои вещи на верблюда, и плохо привязали к горбу. А этот верблюд поскакал, и вещи перебрались к нему под живот. А ему ж неприятно, - так он как дунул в горы, - и вместе с чемоданами убежал!

А.Д.: - Какое у Вас личное оружие было?

- Разное было. Как правило, "Вальтер", трофей. Черт знает сколько к нему патронов там было.

А.Д.: - А как свободное время проводили? Чем занимались?

- Пушки чистили. Солдаты, конечно, всё убирали, чистили, а мы командовали, конечно.

А.Д.: - А к Вам приезжали на фронт какие-нибудь артисты?

- Никто, конечно, не приезжал. Только самодеятельность в госпиталях была. В госпиталях она была полным ходом. И с удовольствием все слушали: и когда лежали. И раненые устраивали, и уже выздоравливающие, и обслуживающий персонал: медсёстры и другие. Приносили даже на носилках, чтобы слушали. Замечательная самодеятельность была! Ещё передачи мы слушали, и песни пели. И потом, мы здорово выпивали! И солдаты выпивали и мы выпивали. Ну, в меру. Надо ж меру знать. Здорово - это не значит, напиться и валятся. Такого не было! Чтоб валяться? Ну что вы! А выпить и попеть песни - так чего ж?

А.Д.: - Расскажите про женщин на фронте.

- Про женщин на фронте? Не было женщин! У нас женщин не было! В артиллерийском дивизионе полка, во всех трех батареях, у нас ни одной женщины не было. Солдаты, конечно, с местными встречались. Офицеры высокого ранга - со своими там… И это всё. Все нормально было, все было хорошо. И никто женщин не обижал, никогда. А то, что ухаживали? Ну так не хочешь - не встречайся. Не то, что тебя заставляют. Ну, по-разному, конечно, было. В разных полках по-разному, в разных батальонах по-разному. Но у нас не было такого.

А.Д.: - А какие письма писали домой? Вы, Ваши солдаты?

- Солдаты меня просили иногда написать получше, как мы воюем. Ну, а я писал маме то что есть. Я все время писал, но не писал такое, что "мы погибаем, мы погибаем"; никогда такое не писал. Нормальные письма писал, хорошие письма писал.

А.Д.: - Никто не контролировал или Вы не знаете?

- Всегда была цензура. Проверяли военной цензурой. Где-то у меня есть эти самые письма.

А.Д.: - Случаи трусости, дезертирства бывали?

- Бывали. Но я за время службы в полку видел только один расстрел. За самострел. Какой-то нацмен в себя выстрелил. Нацмены - это татары, узбеки: Средняя Азия, как правило. Кавказцы это не нацмены, а все, кто из Средней Азии - это нацмены. Так вот, этот один нацмен себе в ногу выстрелил умышленно. И это обнаружили. Врач есть, он проверил. Там же как? Когда встречается самострел, так обязательно ожог остается. На ноге там или на руке. Это было уже под Яссами. Построили нас в лесу. Вырыли могилу. Подвели его к могиле, на костылях, зачитали приказ. Ему особист говорит: "Идите, идите теперь туда". А он все оглядывается. "Идите, идите!" И ему в затылок. Вот, кончил. Никто его не жалел! Ну не то было время, что бы можно была так устроить себе самострел. Может быть в 41-ом году можно было такое сделать. А вот в 43-м году?? Ну, чего? Все ж воюют! Ну и ты воюй!

Есть такая песня: "Он вместо "ура" - "караул" кричал". Вместо "ура" - "караул" кричал - это как раз про кого-то из этих нацменов. Ну, смеялись, так сказать. Но среди нацменов были и отличные ребята, были прекрасные ребята.

А.Д.: - А солдаты-евреи были?

- Евреев солдат было мало, практически нет. Больше офицеров. В госпиталях были евреи: и врачи, и обслуживающий персонал. А солдат евреев было мало. У нас практически я и не вспоминаю, кто. А может быть и были, но скрывали, не рассказывали. Но все наши шутки были не солидные, без злобы. Антисемитизма не было. У меня товарищ был, младший лейтенант: его никто "жидом" не называл. Не говорили, что "ты с Алма-Аты приехал". А он в Алма-Ате служил, был протезистом. А потом почему-то его разжаловали и послали в училище, - и он пришел к нам в полк младшим лейтенантом. Вот такой товарищ у меня был! После войны мы часто встречались. Хороший парень! Причем 1904 года рождения тоже, старый уже!

Ну, в общем, такого ярого, неприятного антисемитизма у нас не было. Я не припоминаю. Может быть потому, что замполиты были часто евреи. И конечно они это дело пресекали. Ну что ж ты будешь на комиссара говорить, что "ты жид"? Ха-ха, он тебе даст "жид"!

А.Д.: - Религия присутствовала? Набожность?

- Не было. Никакой! Может где-то там эти самые крестики носили. Но это было мелочь. Только у солдат. И таких, понимаете, которых только в армию взяли. Нет, никакой религии не было абсолютно. Никакой, совершенно! Совершенно никакой религии не было! Я только один раз сказал: "Господи, хоть бы не убило!" Один раз! А так до этого никогда не говорил.

А.Д.: - Берегли тех, кто в пополнение к вам приходил - молодых ребят? Как с ними обращались? Берегли их?

- Да кто там их берег? Никто их не берег. На месте учили их! В тылу их учили до самого конца плохо. Вот мое мнение - учили плохо! И приходилось на месте учить и учить, рассказывать, показывать на практике все. Почему и потери такие колоссальные были у нас. Потому что учили плохо! Учили, понимаешь, штыковому бою. Ну нахрена он нужен, этот штыковой бой? Если бой, - так не штыковой же, понимаешь, бой, а чем угодно. Строевая подготовка - кому она нужна на войне?

А.Д.: - А если говорить о технике нашей и о немецкой, в каком-то сравнении?

- Ну, я вам скажу, что по-моему техника у немцев была лучше. Но было по-разному: танки у нас были лучше! А в общем, все зависит от людей.

Через месяц после Победы, 3 июня, мы погрузились в эшелоны и, сопровождаемые чешским "Наздар, наздар!" поехали на восток: как мы уже предполагали, на войну с Японией. Поехав полностью, в дым разрушенные Дрезден, Варшаву и Минск, мы на следующий день после парада Победы на Красной Площади проехали Москву. Родина встретила нас разрушенными городами и толпами голодных детей с котелками. Дети встречали нас на всех остановках наших эшелонов. Они не просили ни конфет, ни хлеба, так как знали, что этого у нас самих маловато. Они просили только супа. Их детская мольба: "дядя, дай супа", сопровождала нас от Бреста до Байкала. Это было страшно до слез.

Разгрузившись в Монголии, наша дивизия вошла в состав Забайкальского фронта и, после объявления войны Японии, пересекла границу с Китаем, преодолела горы Большого Хингана и пустыню Гоби. Воевали мы на самом крайнем фланге фронта и, занимая с боями редкие укрепрайоны японцев, закончили войну с Японией на Тихом океане в районе города Порт-Артур. После окончания войны 3 сентября, все мы были награждены медалью "За победу над Японией", а нашей дивизии было присвоено звание Хинганской. Отправив большинство молодых солдат и некоторых офицеров служить в Порт-Артур, и передав все стрелковое оружие Красной Армии Китая, мы вернулись в Монголию. Здесь все солдаты старших возрастов и многие офицеры были демобилизованы.

Наша 6-я Орловско-Хинганская орденов Красного знамени и Суворова II степени дивизия была расформирована в ноябре, а все артиллеристы, в том числе и я, в конце декабря погрузились в эшелоны и поехали служить на Дальний Восток. Провожал я уходящий 45-й год в теплой теплушке среди боевых друзей. У нас не было ни знаменитого токайского вина, ни знаменитого пльзенского пива. Было только немного водки и очень много хороших тостов за нашу будущую мирную жизнь. Нам всем так этого хотелось!

А.Д.: - А Вы хотели остаться в армии? Или просто у Вас никто не спрашивал?

- Дело сложное! Конечно, я хотел остаться в армии. Я был капитаном, командиром батареи. Я хотел остаться в армии и дважды писал заявление в академию. Сначала я писал в артиллерийскую академию, но оттуда ничего не было. Потом думаю "черт с ним", и написал в военно-юридическую академию - и тоже никакого ответа не было.

Я служил в Благовещенске, это центр Амурской области. Но из Благовещенска нас потом перевезли в Черемхово, это на самой границе. Там река Зея, которая впадает в Амур, причем Зея колоссальна - куда там Амуру. Зея такая широкая! И вот на этом перекрестке, у слияния рек стоит Черемхово, - туда нас и загнали. Я посмотрел, думаю: отсюда никогда не выберешься, ни в какую академию. Я написал заявление о демобилизации, и в самых последних числах декабря 1946 года поехал домой.

Приехал я домой в январе 1947 года. Поступил в Харьковский железнодорожный институт; учился в старом корпусе на Фейербаха: новый корпус уже мы строили. Первую сессию сдал на 5! Уже ходили трамваи по Плехановской, до моста, который был взорван. За город было обидно: он был сильно разбит. Улица Свердлова была более-менее почему-то целая, она сохранилась. А вот Сумская улица вся была побитая. Но к этому времени все, конечно, привели в порядок. А мама с братом переехали в Харьков ещё в январе 1945 года. Папа прошёл войну, и ещё служил. Понимаете, какое-то чудо! Он же был на Западном фронте. Как он не попал в это окружение? Ни в Смоленске, ни там? Они выскочили из окружения и потом он был главным врачом в Туле. Ушел майором, пришел подполковником. Был награжден орденом Ленина, орденом Красного Знамени. Перед самым окончанием войны он из Тулы переехал в Харьков и стал начальником медслужбы Харьковского политического училища. Оно было на площади Дзержинского. И вот там он, в этом училище, пробыл с мая 1945-го по середину 1947-го года. Когда училище перевели во Львов, и ему пришлось переехать во Львов. И когда я приехал, он еще был в Харькове. Я его провожал, когда он уехал во Львов. Через год или полтора года он демобилизовался по возрасту: отец был 1904 года рождения. Моему младшему брату было 14 лет на начало войны, но позднее, уже в 1946 году, его взяли в армию и в 1948 году он погиб. В него попала очередь, это был несчастный случай, - уже не на войне, а в мирное время…

А.Д.: - Друзей, одноклассников многих не досчитались?

- 11 человек из 23. В основном ребята. Одна девушка погибла точно, а остальные исчезли неизвестно куда. Раз, два, три - исчезли. Когда исчезли, почему исчезли? Одна еврейка была, одна русская. Кто их убил, - никто же не знает. В общем, 11 человек из 23 погибло. У меня такой случай был: на повозке меня везут из одного госпиталя в другой. Я лежу и смотрю: идет группа солдат, и один с перевязанной рукой, легко раненый. Я смотрю, он с нашей школы, только не с нашего класса, а на класс моложе. Я кричу: "Привет 35-й школе!" и он: "Привет 35-й школе!" Вот такое было! Единственный случай!

Женился я на девочке, с которой с 1-го класса дружил, с 1930-го года. Мы встретились на Первомайской демонстрации. Я шел со своим институтом по Пушкинской улице, а она стояла на Совнаркомовской. Встретил, и дальше уже не отпустил от себя. Она тоже воевала, была военной радисткой, - но я и не знал об этом, мы не пересекались на фронте.

Ещё после войны я встретил товарища, парня с нашего двора, Качанова Лазаря Самуиловича. Он единственный с улицы остался! Сейчас он живёт в Белгороде, мы с ним переписываемся. Его в 1940 году взяли, немножко раньше меня, и он служил в армии, когда началась война. Под Смоленском он попал в плен. Но тогда, в 41 году, Харьков уже был взят немцами и тех, кто из Харькова, немцы отпустили. Они считали, что уже все - война уже кончилась. Что они уже победили. "Война уже кончилась. Давайте, идите домой". Очень много отпускали. Потом эти отпускники к нам в армию приходили! Это было типичным.

И вот он мне рассказывал, что уже дошел почти до Харькова, когда ударили морозы. Ночевать никто не пускает: запрет. Видит - большой пес. Он к нему подлез в будку, согрелся, и вместе с ним в будке пробыл ночь. А утром вылез из будки, его хозяева увидели, заахали, накормили, - и так он дошел до Харькова. Потом, отступая, вместе с немцами он дошел до Парижа, и даже до Марселя. А потом вернулся - и в Красноярск. Но не в лагерь, а куда-то на поселение, завгаром. За то, что с немцами отходил.

А.Д.: - Трофеи Вы привезли какие-нибудь с войны?

- Я пришел в полк с полевой сумкой. В полевой сумке у меня было так называемое тогда "зубное мыло", чистить зубы. И щетка, и может быть еще там что-то по мелочи. И больше ничего не было. И с войны я ничего не привез! И ни одного трофея не прислал домой. Потому что я был в госпитале. Какой трофей в госпитале? От кого? Кто-то посылал в госпитале из обслуживающего персонала, но у нас никого не было. Никаких трофеев не было, ничего! Уже из Японии я с собой кое-что повез, а по дороге меня обокрали. В камеру хранения когда сдавал, украли обмундирование: я брату хотел новенькое обмундирование привезти. Но это мелочи. Ну украли, ну и что? Дурак, надо было обмундирование положить в чемодан, а я положил в мешок и сдал в камеру. В общем, я ничего не привез. Нечего было, нечего было привозить. Что там? Так кое-что, какие-то мелочи, - скажем, сапоги.

А.Д.: - А если вот смотреть, кто выжил в войне. Из-за чего люди выживали, благодаря чему?

- Ну, в общем говоря, дело случая. В основном случая.

А.Д.: - А если в целом взять вот война - что такое война?

- Война - плохая вещь! Отвратительная! Страшная вещь! Потому что твои товарищи вот рядом, - а тебя уже нету. Вот Петя Грязнов - вот вышел и все. И вот таких, понимаете, сколько… Война это страшная, страшная вещь. Не дай Бог, чтобы была когда-нибудь война. Не дай Бог, не дай Бог! Это страшная вещь! Страшная вещь! И никакого вдохновения там нет, никакого.

В Совете ветеранов дивизии имеется 16 больших фотопланшетов о боевом пути нашей дивизии и о наших однополчанах, многих из них я хорошо знал и они тоже всегда в моей памяти. Помимо тех, кого я уже упомянул, помню и многих других.

Медсестра нашего полка Аня Черкашина из Купянска, красивая смелая девушка, молодежь полка посвящала ей свои немудреные стихи. В Молдавии под Оргеевым Аня своим примером подняла в атаку прижавшуюся к земле стрелковую роту. Осталась жива, была награждена орденом Славы и отпраздновала вместе с нами в Праге День Победы.

Командиры огневых взводов нашей батареи Виктор Ширяев и Лазарь Качанов. Младший лейтенант Качанов, 1904 года рождения, старик по нашим тогдашним меркам, до войны был зубным техником-протезистом. Ему неоднократно предлагали перейти в дивизионный медсанбат, а он всегда оказывался и говорил: "Я еврей, должен воевать на передовой, у меня к фашистам особый счет". За войну Качанов был награжден двумя орденами Красной Звезды и четырьмя медалями. После войны мы часто встречались и всегда вспоминали нашу батарею и наших товарищей, поминали тех, кого уже нет на белом свете. Нет уже и Качанова.

Солдат нашей батареи Закурдаев, бывший пекарь, очень сильный человек. Когда противопехотная мина оторвала ему ступню, он, прыгая на одной ноге, кричал нам: "Ребята, не идите сюда, здесь минное поле!" Благодаря ему мы не подорвались на минах.

Моя память сохранила мне многие образы и события пройденной войны. Навсегда запомнил я убитую молодую женщину, почти девочку, прижавшую к груди своего убитого младенца. Увидел это я на Кировоградщине, в селе Тишковка. Шел сильный бой, село горело и, наверное, молодая мать выбежала из горящей хаты, спасая самое дорогое, что было у нее на свете - своего ребенка. Немецкая мина убила сразу обоих. Так и лежали они вдвоем, обнявшись, недалеко от еще горевшей хаты. А у нас хватило времени только накрыть их плащ-палаткой… В госпитале на Одесщине я видел, как няня носила на руках молоденького солдата с очень высокой ампутацией обеих ног. Солдат, обнимая няню двумя руками за шею, был похож на какого-то странного ребенка на руках у матери. На этот образ нельзя было спокойно без боли смотреть даже нем, раненым и уже много повидавшим на войне.

Зимой 45-го к нам в палату принесли тяжело раненого молодого лейтенанта. Немец почти в упор выстрелил в него из фаустпатрона. У лейтенанта была оторвана по колено одна нога, оторвана рука, он уже почти ослеп и все время кричал: "Понтаппон, понтапон, понтапон!" Без наркотика он не мог оставаться даже на короткое время.

Память о прошлом - это не только и не столько цифры и факты, не пожелтевшие страницы учебников истории, и не просмотренные тысячу раз фотоснимки. Память отпечатана не на бумаге, и не на пленке, она живет в человеческом сознании. Именно живет. Память не может существовать без человека. Она существует, пока есть люди, которые помнят. В книгах, которые никто не читает, нет смысла. Ведь для любого человека память - не цифры и факты, а мысли и чувства. Великая Отечественная война началась для меня в сентябре 1941 года на Северском Донце, а закончилась в сентябре 1945 года на Тихом океане. Я участвовал в боях за освобождение Украины, в Корсунь-Шевченковской битве, в Ясско-Кишиневском сражении, в форсировании Северского Донца, Днепра, Южного Буга, в освобождении Харьковщины и левобережной Днепропетровщины. Прошел с боями Молдавию, Румынию, Венгрию, Чехословакию. Войну с Германией закончил в Праге. Участвовал в войне с Японией. Я трижды ранен, контужен. Инвалид Отечественной Войны 2-й группы. Полковник. Почетный гражданин Побужья. Награжден орденами Отечественной Войны I и II степени, Красной Звезды, Богдана Хмельницкого, орденом "Знак Почета", а также многими медалями. Я окончил институт, работал, защитил диссертацию и потом был проректором института по учебной работе.

Опасаюсь, что мои воспоминания будут никому не интересны и не нужны. Действительно, отношение к истории сейчас и к истории того периода в особенности, мягко говоря, прохладное. Впрочем, история никогда не могла похвастаться любовью к себе. История - это наука, а наука не интересна никому, кроме ученых. Зато все пользуются плодами науки. Плод истории - опыт. Опыт нужен всем, особенно такой опыт. Значит, мой рассказ нужен. И то, что Корсунь не Сталинград, не важно, - ведь на войне не бывает легких сражений. А закончить я хотел бы так: "Решит история, чего мы стоили, и что история без нас бы стоила".