Корнев Тит Федорович

Я родился 31 января 1923 года в деревне Рамзай Нечаевского района Пензенской области. Как видите, название моей родной деревни имеет татарские корни. У нас среди стариков ходил слух, что такое название являлось отголоском 1380-го года, когда Русь была освобождена от монголо-татарского ига. Тогда монголы были побеждены на Куликовом поле, но на русских землях сохранилось часть татарских названий, как в Пензенской, так и в Самарской областях. При этом у нас в деревне многие русские фамилии перемешались с татарскими. К примеру, моя родная сестра вышла замуж за односельчанина по фамилии Раков, он был очень сильно похож на монгола. Естественно, тут дело не в национальности, между ними была любовь.

В 1924-м году родители по призыву советской власти в связи с тем, что стране был нужен уголь, переехали в Ворошиловоградскую (Луганскую) область. Нас распределили в Антрацитовский район, в пос. Шахта 3-4, где разрабатывали новые месторождения угля сорта «антрацит», которым были богаты тамошние места. Строительство шахты проходило вплоть до 1930 года. В этом году мой отец, как один из передовых рабочих, вошел в состав делегации луганских шахтеров, которая отправилась в Москву, сопровождая первый эшелон с добытым углем «антрацит» из нашего района.

В 1940 году я пошел в 10-й класс, который окончил в 1941-м. И уже 21 июня 1941 года на торжественном собрании в районном центре Антрацит я получил диплом об окончании школы. А на следующий день в 10-00 мы все узнали, что началась Великая Отечественная война.

Быстро пролетело первое военное лето, ознаменовавшееся многими тревогами. Братьев, ушедших на фронт, мне пришлось полностью заменить в домашнем хозяйстве. Брат Степан, работавший на шахте, окончил за два года до войны политехнический институт в Донецке, он ушел на фронт последним из моих братьев, т.к. первое время имел «бронь», а в конце сентября я тоже был призван в ряды Красной армии.

- Было ли в предвоенной стране ощущение надвигающейся войны?

- В 1941-м году до начала Великой Отечественной уже ощущалось тревожное настроение, особенно на шахтах. У нас в поселке месяца за два до начала войны начали организовывать патрули из добровольцев, на самой шахте существенно повысился контроль. Напряжение в народе было, но я лично не могу сказать, что все понимал, ведь в 18 лет заботы были совсем другие – пойти на танцы, к примеру. Кроме того, тогда я занимался спортом, входил в состав сборной в Луганской области и думал больше не о международном положении, а о следующих соревнованиях.

Ну а так сразу же призвали братьев, а стариков и молодежь на различные трудовые работы мобилизовывали. Как только я получил аттестат, то был приглашен на работу в шахту, но когда я в первый раз туда спустился в качестве шахтера, оказалось, что у меня страшная клаустрофобия. Это так по-латыни называется, а по-русски у меня был самый настоящий животный страх подземелья. Я даже после войны не мог в Крыму пещеры посещать. Поэтому меня больше в подземелье не отправляли, и я до призыва работал, как говорится, на поверхности, где мы вручную грузили уголь в вагоны. Мне выдали широкую тачку, сбитую из цельной доски. Туда нагружаешь уголь и возишь. Так что все, кто мог, работали.

При этом надо отметить, что в первые дни и даже в первые недели две войны на трудовых собраниях все выступающие в один голос твердили, что мы быстро разобьем немцев. Причем среди молодых рабочих действительно была стопроцентная уверенность в том, что война ненадолго и враг будет разбит, победа будет за нами. Да и в обществе взрослых такие разговоры тоже звучали, потому что очень хорошо была поставлена советская пропаганда.

И ведь призвали сначала тех, кто только-только вернулся из армии, то есть подготовленных солдат. Но затем, после первых неудач на фронте, начали мобилизовывать и старшие возрасты. Но никто не шел в армию  с неохотой - перед военкоматом собирались все жители поселка, призывников провожали родители, дети, жены. При этом организовывали настоящие митинги, где опять же пропагандировали, мол, скоро с победой наши земляки вернутся домой.

Итак, меня призвали. Мы все, как окончившие 10-тилетку, прошли медкомиссию, и считались призванными по состоянию здоровья. После этого мы, 35 человек, пешком отправились из районного центра Антрацит в Ворошиловград (Луганск), где два дня пробыли на открытых железнодорожных платформах. Здесь некоторое время побыли, и примерно через десять дней уже при начинающихся заморозках прибыли в Саратовскую область, где в одном из районов в лесу начали строить мощные большие землянки на несколько десятков человек. Оказалось, что здесь разместился один из запасных полков, где готовили пополнение на фронт. После того, как мы немного поработали на строительстве землянок, нас сразу же начали обучать владению стрелковым оружием. В частности, я получил самозарядную винтовку СВТ-40, которая, правда, на фронте проявила себя неудачно, была капризной, и на передовой я ей предпочитал не пользоваться. В конце октября 1941 года нас обмундировали, все получили личное оружие и большое количество патронов к нему, противогаз, запасное белье, и мы прибыли в район станции Каховка, где на реке Северный Донец заняли оборону.

- Помните ли вы первый бой?

- Да, я помню его очень отчетливо. Мы перешли Северный Донец, стоял мороз, и берега реки были прихвачены льдом. При этом наша часть переходила реку не по мосту, а по какому-то неширокому настилу. Расстояние между двумя берегами не превышало 25 метров, поэтому мы перешли довольно быстро и сразу же залезли в неубранное поле подсолнухов, в котором половина стеблей были поломаны, а остальные уже замерзли. В двух километрах от нас было расположено плоскогорье, на котором немного погодя после нашего перехода появились немцы. Сперва наша артиллерия начала обстреливать фрицев, затем они ответили уже по нам из своих 81-мм минометов, видимо, это были батальонные минометы. Меня и бывшего командира моего отделения в запасном полку, а теперь такого же рядового, как и я, Алексеева определили в передовой дозор. Мы немного проползли вперед от роты, и залегли, Алексеев находился метрах в 25 от меня. И вдруг я слышу страшный крик, поворачиваюсь, смотрю, это Алексеев кричит. Не сразу понимаю, что случилось, а потом  вижу, что у него нет нижней части лица, все залито кровью. Я не испугался, но почему-то замер, а он кричит резко, пронзительно, в это время к нему подполз один из ротных «стариков», обтер ему подбородок, и только тогда подбородок появился из-под крови и снова стал виден. Оказывается, мина взорвалась недалеко от моего товарища, и в результате ему осколком перебило переносицу, которая обильно снабжается кровью. Поэтому все лицо и залило, а мне показалось, что всю челюсть оторвало. Таково было мое первое впечатление от того, с чем я столкнулся на войне.

- Чем вы были вооружены и как обмундированы?

- Обмундирование – солдатская шинель, знакомая и вашему поколению по фронтовым фильмам, а также ботинки с обмотками. Из-за этих обмоток, кстати, я сильно подморозил ноги, тогда, в молодости, совершенно этого не ощущал, а теперь сильно страдаю, ноги почернели, и ходить не могу. Когда на фронт прибыли, нам также выдавали телогрейки, нельзя сказать, что теплые, но в принципе нормальные, от морозов помогали. Когда я прибыл на фронт, кстати, нам вместо касок выдали ушанки, а на руки выдали интересные рукавицы с тремя пальцами - большой и указательный отдельно, а остальные пальцы в одном отделении. Мое первое оружие – самозарядная винтовка СВТ-40, но она на морозе быстро заклинивала, затвор надо было постоянно дергать. В той части, где я был, перед первым боем нам почему-то выдали очень много патронов, по тысяче, а это почти десять дополнительных килограмм. Мы уже знали, что на войне первым делом от чего надо избавиться – это противогаз, они в частях обычно доходили только до первого боя, а потом их выбрасывали. А вот котелок или вещмешок бросать ни в коем случае нельзя было. Так нас учили «старики» в той части, куда нас определили.

В конце декабря – в январе наша часть принимала участие в боях в районе ст. Лозовое и Барвенково, где мы успешно отбили занятые немцами позиции. Надо отметить, что наши войска в то время были очень воодушевлены победами под Ростовом и под Москвой, и мы стремились не ударить лицом в грязь и также проявить себя.

Здесь мне особенно врезался в память один случай. Когда мы пошли в наступление в районе Лозового и Барвенково, то не сразу начали наступать на врага. Сначала мы подошли к немецким позициям, и там быстро окопались. Тут неожиданно раздалась команда: «Становись!» И перед нашим строем расстреляли двух дезертиров. Сами понимаете, для меня это была ужасная сцена, которая врезалась в память, до сих пор помню в мельчайших деталях, как это было. Хоть они и были дезертиры, но у меня в душе, и в душах моих товарищей осталось гнетущее впечатление. Для меня этот расстрел стал одним из самых страшных моментов войны.

Позже, в ходе наступления когда мы заняли какой-то небольшой городок, то разместились в школе, и вдруг утром кто-то кричит «Немцы!» Надо отметить, что школа, конечно же, не отапливалась, и мы бодрствовали. Тем более еще и кухня не прибыла, и все сидели голодными. Смотрим в окна и видим, как на школу строем идут немцы, человек 100-150, точно не знаю. С нами в этот городок вечером прибыла часть, на вооружении которой находились спаренные четырехствольные зенитные пулеметы. Немцы вышли прямо под эти пулеметы. Бойня произошла страшная, и представляете, как нам было ходить там, тела лежали покошенные рядами, знаете, прямо как остается пшеница на поле, когда ее только-только покосил. Причем мы после увидели, что из строя удалось отбежать на 3-4 метра только последним пяти немцам, остальные так и полегли, как и шли, строем. Война есть война, если бы не мы их, то они бы нас постреляли.

В январе в районе Лозовой я был после того как несколько дней мы занимали оборону при сильном морозе. Некоторые генералы ради красного словца после войны в воспоминаниях писали о том, что морозы стоили под тридцать градусов. Это, конечно, не так, но под двадцать градусов мороза было, могу подтвердить. Я помню, как лежал в окопе четыре дня в снегу, и такой мороз, как я уже говорил, под двадцать градусов. При этом в окопах нив коем случае нельзя было дергаться. Дело в том, что и у нас, и у немцев было много снайперов, все они очень и очень активно работали, поэтому ты сидел и не высовывался. Вот тогда-то обмотки меня и подвели. Думая, что ботинки с обмотками были для зимы неудачным изобретением, поэтому среди наших солдат было много обмороженных.

Итак, я получил обморожение ног и попал в военно-полевой госпиталь в районе города Лиски Воронежской области. Причем он почему-то находился недалеко от моста, который проходил через реку Дон. Надо отметить, что немцы часто бомбили город, и особенно доставалось переправе и нашему госпиталю, как расположенному рядом.

После наш госпиталь перевели в гор. Астрахань, меня все еще сильно беспокоили ноги. Через какое-то время обморожение прошло, боли стали несильными, и я по решению медкомиссии был направлен на формирование в воинскую часть, расположенную в большой деревне Ашулук, находящейся около одного из притоков Волги. Там формировался минометный полк, оснащенный 120-мм минометами. Это было очень мощное оружие, но неудобное тем, что оно было сложнопереносимым. Перенести его могли только несколько бойцов, один нес треногу, другой – ствол, третий – опорную плиту. Я, как получивший среднее образование, естественно, отличался от прочих ребят, пусть и сильных, как быки, хорошим знанием математики. Поэтому командир полка определил меня разведчиком-наблюдателем при батарее. После занятий мы были переоснащены новыми минометами и поездом прибыли в Новороссийск, где произошла погрузка на крейсер «Молотов». В конце апреля 1942 г. нас высадили в Севастополе. Во время морского перехода сильно бомбили, но крейсер удачно прорвался, и с наступлением ночи прибыл в бухту. Мы быстро разгрузились и заняли оборону на Северной стороне, недалеко от того самого места, где сейчас находится один из самых известных обелисков, посвященных героической битве за Севастополь.

В конце мая немцы на нашем участке предприняли мощное наступление. Ввиду того, что у нас были большие запасы мин, плюс активно поддерживали корабли Черноморского флота, немецкие атаки были отражены и враг не смог взять Севастополь. Второй штурм начался во второй половине июня. В это время главным  недостатком нашей батареи было то, что на ней осталось очень мало мин. Мы, фактически, гораздо более пассивно участвовали в боевых действиях, так как практически не было боеприпасов. В то время мины было взять уже неоткуда, никакие корабли в Севастополь прорываться не могли, а немцы уже прорвались к Краснодару, да еще и фронт на Керченском участке благодаря Козлову и Мехлису был полностью разбит. По сути, мы в Севастополе остались в глубоком тылу противника, и среди солдат-минометчиков настроение было тяжелым. Тем не менее, в конце июня и в начале июля мы очень ожесточенно сопротивлялись немцам. Несмотря на упорную оборону, наши войска вскоре отступили из Северной стороны, и перейдя речку Черная, отошли к позициям недалеко от Инкермана. Но здесь все было прорвано, и остатки нашего полка отступили в район Херсонеса, к 35-й батарее, где нас свели в сводную пехотную часть. Дело в том, что минометы мы уничтожили еще на Северной стороне. Делали так - в ствол опускали мину, ее блокировали и принудительным действием взрывали. То есть немцам доставалась груда металла, а не наши минометы. В районе Херсонеса 5 июля 1942 года я попал в плен, после чего мы два дня находились на Куликовом поле в Севастополе, а потом пешком под конвоем немцев пришли в Бахчисарайский район. Теперь я перестал быть военным и стал военнопленным.

- Помните первого увиденного прямо вблизи немца?

- Непосредственно вблизи? Было это в Севастополе. Когда мы отступали, решили остановиться недалеко от Килен-балки. Мы туда отошли ночью, а утром в 25 метрах от меня внезапно появился немец, я выстрелили в него, даже не успел прицелиться. Он упал, убил я его или нет, не знаю. А в концлагере я уже насмотрелся на этих зверей вблизи.

- Как были снаряжены немцы?

- Летом, когда я попал в Севастополь, мы им завидовали, потому что они было оснащены гораздо лучше. Форма новенькая, незаношенная. А зимой 1941-1942 годов я их видел неготовыми к холодам, здесь они носили всякие тряпки. Тогда мы им дали хорошо.

- Сталкивались ли вы с пленными немцами?

- Нет, и я лично никого в плен не брал, и даже издалека пленных не видел, врать не буду. Может быть, где-нибудь и попадались, но я, честно говоря, внимания не обращал.

- Каковы были потери в стрелковых частях?

- Конечно же, очень большие. При этом нам в сообщениях Информбюро постоянно показывали, сколько немцев убили советские войска. Не знаю, мы, конечно же, верили в эти сообщения, но все-таки мы между собой тихонько говорили о том, что по сообщениям столько немцев перебили, а они все прут и прут.

- Отношение к старшим офицерам?

- Очень уважительное, никакой дедовщины в частях и в помине не было. Хотя не скажу, что советские люди были такими уж и святыми. Хулиганства как таковое было. К примеру, десятиклассником приходишь на танцы, и ты уже интеллигенция, ведь после седьмого класса в классе оставалось не более 25 учеников, а рядом со школой располагалось горнопромышленное училище, которое готовило слесарей, токарей, электриков, и многие из седьмого класса шли туда на 2-3 года обучения. Думаю, это было правильно. Так что на танцы приходили мы, и наши же ребята из училища, которые уже относили себя к рабочему классу. Так что время от времени случалось, что рабочие и интеллигенция шли стенка на стенку, такие взаимоотношения были между нами. Но в войка это никак не переносилось и дедовщины никакой не было.

- Как к вам относилось мирное население?

- Нормально, мирные жители всегда нам помогали и поддерживали. К примеру, в районе Барвенково очень сильно помогали, особенно с размещением, когда мы приходили в деревни и останавливались в крестьянских домах. Позже я вам расскажу, как меня в одном из лагерей спасла местная женщина.

- Что было самым страшным на фронте?

- Как ни странно, на фронте под Лозовой страха не было. Но когда я попал в госпиталь в Астрахани, у меня внезапно появилось стойкое чувство, что, если только вернусь на фронт, то меня обязательно убьют. Правда, когда я попал в Севастополь, то это чувство снова пропало. С другой стороны, в осажденном Севастополе я уже был минометчиком, и мы не принимали такого активного участия в боях на передовой, как пехота. И бой приобретает совсем другое направление. Ведь в пехоте ты идешь на пулемет, и снаряда или мины не видно и не слышно, что летит в твой окоп. В то же время, частых случаев дезертирства в пехоте не было, что уж говорить о минометном полке. А вот со слов тех «стариков», кто отступал от границы, мы знали, что в первые недели войны дезертирство было повальное. Правда, как оно было на самом деле на границе, я не скажу – врать не хочу и не буду.

- А случаи воровства, мародерства в войсках случались?

- Нет, чего не было, того не было. И потом, а что воровать? И куда с краденым идти, когда свое имущество на марше еле несешь, ведь в вещмешке у тебя котелок, запасное белье, НЗ на день или два. Правда, еда не всегда с собой была, выдавался НЗ время от времени. Кстати, сухих пайков и консервов больше всего в вещмешке было при отступлении, потому что интенданты сами предлагали набрать НЗ, ведь иначе его уничтожали – жгли или даже взрывали. Может быть, случаи мародерства и были при отступлении через большие города, но мы с таким не сталкивались. В Севастополе, где мы отступали через город, я был уже не стрелком, а минометчиком, в этой части было больше офицеров, чем в пехоте, и они не давали солдатам разбредаться по городу. Но я лично никогда даже не задумывался о том, чтобы что-то украсть – ведь война шла, какое тут мародерство.

- Как мылись, стирались?

- Например, в Севастополе два месяца мы не были в бане. Наша часть стояла на Северной стороне, поэтому мы могли в свободное время пойти и окунуться в море. Но все-таки плохо, что бани не было. Вообще же на передовой вшивость была страшная, мы с этим боролись, но все-таки массовых заболеваний тифа не случалось, за этим очень строго следили. Вот когда я лежал в госпитале, там было прекрасное обслуживание и лечение, и здесь мы мылись часто.

- Были бы какие-то приметы, предчувствия на передовой?

- Нет, ничего такого не было. По крайней мере, я лично никогда не сталкивался с такими вещами.

- Как обстояло дело с питанием?

- На фронте, если не происходило никаких ситуаций, к примеру, кухню разбомбили, или не подвезли продукты, то питание было нормальное и регулярное. Перед тем, как пойти на фронт, пока мы учились в запасном полку, в тылу, надо признаться, кормили скудновато.

- Наших убитых как хоронили?

- В обороне мы сами рыли землю для погибших однополчан, хоронили как положено. А когда атаковали, то я, честно говоря, не видел, как хоронили. Правда, мы знали, что следом за нами идут специальные похоронные команды, но, если верить рассказам других ветеранов, то больше этим вопросом занималось гражданское население. Кстати, еще во время войны я узнал от мирных жителей, что немцы активно привлекали местных жителей к похоронам своих солдат, хотя у них тоже были специальные команды, это я точно знаю. Сейчас я немного возмущен тем, как в новостях недавно показывали, что в Киеве 900 человек немецких солдат похоронили на Новом кладбище с воинскими почестями. Это хорошо, что так ухаживают за могилами немцами. В то же время через день показывают, что нашли на селе неухоженное захоронение советских солдат, и, конечно же, ни у сельсовета, ни у местных жителей нет денег. А ведь если верить формуле, что война заканчивается только тогда, когда похоронен последний солдат, то мы, судя по всему, собрались воевать вечно.

Кстати, когда я как военнопленный сидел в «Картофельном городке» в Симферополе, о чем расскажу ниже, в один из дней пришел к нам конвоир с офицером, отобрали из военнопленных человек одиннадцать или двенадцать, и привезли нас в Воронцовский сад на дачу графа Воронцова. Это старинное здание было расположено на том месте, где сейчас находится территория Таврического национального университета им. В.И. Вернадского. Выгрузили нас, и если от дачи глядеть в сторону современного здания университета, как раз там и было большое немецкое кладбище. На каждой могиле размещались тевтонские кресты – у нашего пересечение ровное, а тут было с расширением на концах креста. Причем в середине кресты были покрашены черным, а как бы их окантовка была белой. Все очень аккуратно и ровно. Уже после войны я узнал о том, что мы были на кладбище немецких офицеров, погибших под Севастополем. Мы же, видимо, должны были вырыть новые могилы, но в итоге постояли мы часа два или больше, а потом нас отвезли обратно в лагерь.

- Какое отношение было в войсках к комиссарам и особистам?

- Я не помню, чтобы у нас в стрелковой части был комиссар, так что он, видимо, ничем не выделялся, хотя комсомольские беседы проходили регулярно. На них рассказывали исключительно об успехах наших войск, хотя порой и останавливались на причинах поражений, в основном приводили аргумент о подавляющем превосходстве немцем в технике и самолетах. А вот с особистами я в первый раз столкнулся, когда нас в 1945-м году освободили из концлагеря и передали от англичан в советскую зону. Беседовал я с ним, отвечал на вопросы. Ну что, мне поверили и отпустили. Только потом я узнал, как мне повезло. Дело в том, что я работал в концлагере в рабочей команде с одним из жителей Симферополя, Михаилом Степаненко, 1919 года рождения. Он был старше меня, уже окончил какое-то пехотное училище на момент начала войны, и попал в плен в ходе боев за Крым в 1941-м. Потом я с ним встретился в 1957-м году в Симферополе, где поселился после войны. Выяснилось, что с ним особисты побеседовали, и в результате он простился с ними только в 1953-м году. Потому что Михаил просидел 8 лет в Архангельской области за то, что попал в плен. И таких среди военнопленных было много. Мне пришлось как-то получать справку о том, что я был в концлагере. Я пошел в КГБ, там ответили, что у нас таких данных нет, потому что был особый приказ - все личные данные участников войны хранить в архивах по месту рождения. Я написал в архив, пришел ответ о том, что никаких данных о моем пребывании в плену там не содержится. Тогда я пошел в местный военкомат, оттуда получил ответ, мол, вы же в плену были, какие у нас могут быть данные. «Пишите в Центральный архив Министерства обороны», - все, к кому не обращался отвечали одно. И я поехал туда сам, и случайно от одного из сотрудников узнал о том, что 800 тыс. военнопленных, освобожденных Советской армией, сидели после окончания войны уже в советских лагерях, в основном до 1953 года. Не знаю, как это оценить, но все мы знали, что Сталин считал – советский солдат в плен попасть не может, там оказываются только предатели.

- Было ли на фронте такое понятие, как самоволка?

- Нет, в той части, где я был, не было. Да и куда уходить, знакомых-то нет.

- Какие-то деньги на руки получали?

- В пехоте я даже не слышал о том, что нам положены какие-то деньги. Когда я вышел из госпиталя и попал в минометчики, то в полку была организована подписка на государственный заем. И в нашем минометном полку все рядовые полностью подписались на такой заем, и офицеры тоже подписались. Но полностью ли подписались командиры, я не знаю, ведь у многих офицеров в тылу были семьи, которые существовали на зарплаты командира. Но среди рядовых это было массовое явление.

- За ранение получали ли что-то, дополнительный паек или премию?

- В нашей части такого не было. Даже не могу и сказать, было ли что-то положено за ранение, но в госпиталях было отличное обслуживание, боролись за каждого раненного. Причем действительно не на страх, а на совесть спасали жизни. Ведь, к примеру, в моем госпитале из выписанных после ранения примерно треть на фронт не вернулась, они стали инвалидами – нет руки, ноги или контужен так, что ничего не соображает.

- Использовались ли 120-мм минометы против немецкой техники?

- Нет, это в основном мы били по скоплениям пехоты, то есть по живой силе противника. Я считаю, что это было очень мощное оружие в наших войсках, крайне опасное для наступающих, и во многом на нашем участке обороны в Севастополе первый штурм немцев был отбит именно благодаря массированному применению минометов. Кстати, вот что я заметил. Уже в Севастополе во время второго штурма, когда осталось мало мин, живые немцы на тебя наседали, я видел их в 2-3 км, а мин-то нет, и пехота не могла отбиться. Артиллерия по врагу била, но ведь наши минометы были быстроприцельными, к примеру, стоящее рядом с позициями нашей батареи орудие нуждалось в постоянной корректировке, а у нас минометы били по врагу намного быстрее. Но боеприпасов мало.

- Окрашивали ли минометы?

- Нет, они были металлические, прямо с завода.

- Песни какие-то пели в войсках?

- Конечно же. В основном такую: «Пехота, красная пехота! Пехота, могучие полки! У нас одна забота – насадить фрицев на штыки!»

- Какие гранаты были лучше, наши или немецкие?

- Я считаю, что немецкие гранаты были лучше приспособлены к метанию из-за деревянной ручки. Но по взрывной мощности они были слабее, чем наши, особенно «лимонки».

- Какое самое опасное немецкое оружие?

- Я, естественно, не аналитиком на войне был, но считаю, что самым опасным оружием была немецкая авиация, благодаря которой они загнали нас до самого Сталинграда. Авиация у врага была мощнейшая, и мы первое время ничего не могли им противопоставить. Наши заводы, где выпускали советские самолеты, перестраивали за Уралом, да еще и алюминия не хватало, поэтому его нам отправляли американцы по ленд-лизу.

- Наше самое эффективное оружие?

- Часто пишут, что самыми эффективными на поле боя были «Катюши», но мне кажется, что самое эффективное оружие – это вся артиллерия в целом, «Катюши» само собой, но в начале войны их попросту не было. А орудия и минометы всегда показывали себя с наилучшей стороны.

- Трофейное оружие использовали?

- Я лично в пехоте не использовал, в Севастополе тоже не приходилось.

- Какое было отношение в войсках к коммунистической партии?

- На войне лично на меня большое впечатление произвело выступление Сталина 7 ноября 1941 года. Это был первый эликсир надежды, да еще и парад провели на Красной площади. До этого же мы понимали, что война будет затяжная и мы все равно победим, но, сами понимаете, немцы рвались вперед… А тут прямо какая-то уверенность вселилась в душу, что немцы просто так в Москву не зайдут. А уже в декабре после контрнаступления под Москвой в Сталина очень сильно поверили, мы потрясающе были настроены, он обладал очень большой организаторской способностью, и коммунистическая партия была сильная партия, связующее звено для всех советских людей, единственная по-настоящему цементирующая сила для народа.

С другой стороны, на мой взгляд, Сталин неправильно уничтожил советский генералитет в 1937-1938 годах. Конечно, пусть бы они и не победили сразу, но не допустили бы такого катастрофического поражения в первые месяцы войны. А Сталин решил стать и стратегом, и главой страны, и политиком в одном лице.

- Допускал ли кто-то мысль, что исход войны может быть другой?

- Массово такого не было, я не помню, чтобы такие слухи в войсках ходили, или я лично с товарищами по полку это обсуждал.

- Что помогло нам победить?

- Здесь я выскажу свое личное мнение. После того, когда мы попали первый раз на фронт, в конце октября месяца, нашу маршевую роту по прибытии на место расформировали, и нас, двух человек послали в ту часть, которая побывала в боях. Думаю, это было правильно, потому что мы стали служить с обстрелянными бойцами, которые своими советами и подсказками нам сильно помогали. Я и командир моего отделения Алексеев попали во взвод «стариков», которые успели повоевать с первых дней войны. Нас построили, нас двоих и молодежь из других таких же расформированных маршевых рот, отправили в баню для помывки. Я и Алексеев зашли в помывочную, а там сидели только «старики», многие и по возрасту намного старше нас, оказалось, что все были с нательными крестиками, а мы – два комсомольца. Так что, мое личное мнение, победить в войне нам помог русский Бог, зима да русский народ.

Впоследствии я как-то перечитывал Эйзенхауэра, командующего фронтом союзников во Второй мировой войне, и у него в воспоминаниях была такая фраза: «Перед боем в окопах атеистов нет». И это действительно так, перед атакой, когда зачитывают приказ о наступлении, ты как будто замыкаешься в себе, уединяешься, земляки обмениваются записками, чтобы если что, выживший смог бы подать весточку родителям, родственникам или просто отправить эту записку в родные края.

Теперь я расскажу о своем пребывании в плену. Сегодня на правой стороне по дороге от Севастополя в Бахчисарай стоит обелиск памяти погибшим, а в 1942-м году мы, военнопленные, остановились недалеко от этого места, и у нас в лагере происходила фильтрация. Каждую ночь кого-то расстреливали, и каждый день с наступлением темноты ты ждал, когда за тобой придут немцы. Постоянно выискивали комиссаров и евреев. Не могу точно сказать, какого числа все закончилось, но мы там пробыли несколько дней. Условия ужасные, на несколько человек давали одну красноармейскую каску, наполненную вареными отрубями. Вот и вся еда, комбикорм и отруби, поэтому многие там умерли от голода и повреждения кишечника. Сами понимаете, это была еда не для людей, а для животных, и многие не выдерживали.

После этого мы пешком шли из Бахчисарая до Симферополя. Нас конвоировали татары, они были в немецкой полевой форме, но на рукаве была какая-то необычная эмблема, явно не немецкая, восточного типа. Все остальное, вооружение и снаряжение у татар было немецкое. Итак, нас привели в Симферополь, где несколько дней я находился в «картофельном городке». Это место так называлось, видимо, потому, что до войны, как мы поняли, находилась овощная база. Здесь, в «картофельном городке», я увидел в сопровождении немецких офицеров командующего 11-й немецкой армией Эриха фон Манштейна. Конечно, видел издалека, он был метрах в 50, и ходил по лагерю. После этого нас на поезде отвезли в Херсонскую область, в район Антоновки, где мы находились два дня в лагере. После этого нас погнали на Николаев, где в районе недалеко в дер. Чернобаевка, во время прохождения низины и оврага, я убежал. Как получилось, рядом с дорогой росло большое кукурузное поле. Недавно прошел дождь, идти было неудобно, и тут где-то впереди раздались выстрелы, кто-то побежал. Короче, мы с одним товарищем забежали в эту кукурузу, благодаря тому, что немцам было неудобно бежать, быстро оторвались от них, переночевали в кукурузе, и потом пошли на восток, чтобы выйти к своим. Я не помню, где мы с ним потерялись, но, не доходя до г. Сталино (ныне Донецк) я однажды увидел, как перебрасывались вражеские войска на Ростов по шоссейной дороге. Видимо, это шли немецкие подкрепления под Сталинград.

- Как татары-конвоиры относились к военнопленным?

- Шаг влево, шаг вправо – стреляли. Они были самыми настоящими предателями. Уже после войны я узнал, что крымское партизанское движение не было таким мощным, как на Украине или в Белоруссии. И тут не последнюю роль сыграли местные крымские татары, которые разграбили партизанские базы.  Мне об этом уже после войны рассказывали местные жители крымских сел, живые свидетели тех дел. И ведь главная трагедия крымского партизанского движения заключалась в том, что многие партизаны умирали от голода. А татары и следили, и выслеживали патриотов, и отправляли людей на работы в Германию. Но все-таки я считаю, что нельзя было депортировать весь народ – ты виновных накажи строго, а детей и стариков не трогай. Да и, кроме того, многие крымские татары и войну прошли, и участвовали в партизанском движении. К примеру, у меня соседка, которая живет на первом этаже, работала шифровальщицей на Черноморском флоте, она, как и я, участвовала в обороне Севастополя, где находилась при штабе.

Мне до линии фронта добраться было не суждено – не имея никаких документов, был арестован местной жандармерией в одном из сел. Среди местного населения тоже были предатели, кто-то меня выдал, сказав, что я не местный, и меня поместили в лагерь как бежавшего военнопленного. Оттуда мне также удалось выбраться. Я не хочу сказать, что немцы потеряли бдительность, но они относились к красноармейцам в лагере как к сломленным людям и не верили, что кто-то сможет даже попытаться бежать. Они уже между собой праздновали победу под Сталинградом и ослабили режим содержания военнопленных. Местные жители через румын-конвоиров передавали нам воду, время от времени приносили хлеб. Как-то я договорился с одной местной женщиной, дал ей свои координаты, фамилию, имя и отчество, также сообщил, под каким знаком я был зарегистрирован в лагере для военнопленных. На следующий день она пришла в комендатуру лагеря и сказала, что я ее брат. Меня вызвали, расспросили о фамилии, родственниках, я все ответил, как мы заранее договорились, и немцы меня освободили. Так что эта женщина освободила меня, но через два дня в селе, куда мы пришли, случилась облава, и я попал в число тех, кого немцы именовали «вольнонаемными» работниками, направляемыми в Германию. По сути, это была жестокая отправка на принудительные работы, сгоняли женщин и молодых парней. Я попал в город Брауншвейг в северной Германии, на военный завод. Я не помню, как он назывался. Должен сказать, что там было тяжело, но условия содержания, если говорить честно, были лучше, чем у нас на фронте.

Вскоре я был определен на работу, которая заключалась в том, что я обслуживал пресс, производивший мины. Конечно, работая на заводе, я засыпал и просыпался с мыслями о том, что на фронте воюют три моих родных брата, а я тут делаю мины, которые полетят в красноармейцев. Так что я прекрасно понимал, что все мы невольно помогали немцам ковать оружие против своих земляков. 10 января 1943 года со своим другом Федором Саповым мы запаслись хлебом на два-три дня. Нам его дали ребята, которым мы рассказали о том, что собираемся бежать. Прямо на заводе шла железнодорожная колея, где вагоны нагружали минами, мы там и спрятались, срочно отправлялся вагон, так что мы бежали.

Все шло хорошо, провизию экономили, но в польском городе Кракове, не знаю, как стало известно, поляки нас выдали, и мы опять попали в Германию, в Берлин, где нас определили в тюрьму в районе Потсдама. Меня 31 января 1943 года вызвали в комендатуру и сказали, что завтра отправят в концлагерь Заксенхаузен. Погрузили на машину почему-то только одного меня, но я уже в лагере был не под своей фамилией, я специально не называл ее, ведь мои родители находились на оккупированной территории, и я прекрасно понимал, что для них мой побег может плохо кончиться. Так что я был под фамилией «Раевский» - капитан Раевский был командиром той батареи, где я служил, он был из Первомайского района Николаевской области. Так как я назвался своим именем и отчеством и указал местом проживания Пензенскую область, то его родных не подставил.

Я попал в концлагерь 2 февраля 1943 года, это был второй день 21-го года моей жизни, ведь 31 января было мое день рождение и мне исполнилось 20 лет. Меня выгрузили на въезде в лагерь в районе комендатуры, моросил дождь. Тут я обратил внимание на то, что приспущены немецкие флаги и играет траурная музыка немецкого композитора Вагнера, которого очень любил Гитлер. Немец, которому передали папку с моими документами, не открывал их, а я был в гражданской немецкой одежде, в которую меня одели на заводе. Льет дождь, мы мокнем с немцем, он меня спрашивает, мол, мое ли это дело. Я только хотел ответить «Я Раевский…», успел сказать первое слово, а ведь по-немецки «Я» - это «да». Он мне сразу отвечает – «Блок «А». И сопровождающий повел меня туда. Оказалось, что в этом блоке сидели немецкие политзаключенные, еще с 1938-го года. Сейчас пишут, что там погиб сын Сталина, но я с ним не встречался, не буду говорить, но то, что там погиб Эрнст Тельман – это точно, я его лично видел, правда, не общался с ним. Он там был расстрелян, а его тело сожжено. Естественно, я попал в этот блок по ошибке, которая произошла у ворот комендатуры, так что я там оказался единственным русским.

За тем столом, где мне было определено место обедать, сидел один немец, Вальтер, он работал при лагере в тюремной больнице. Но она почему-то называлась заключенными «Ривьера», это, по-моему, французское или итальянское слово, не знаю, что обозначает. Так вот, Вальтер там работал стоматологом. И, к моему счастью, он ранее изучал русский язык. Так что у нас получилось постоянное и взаимовыгодное общение, он тренировался в русском языке, а я учил немецкий. Как ни странно сейчас, может быть даже и непристойно говорить об этом, но то, что я был в немецком блоке один, во многом спасло мне жизнь. Потому что условия, в которых в концлагере содержали советских военнопленных, были несравнимы с блоком «А» – намного хуже. В блоке у нас было все по-другому – если у славян были общие нары стояли впритык друг к другу, то у немцев – по три-четыре кровати составлено, а рядом пустое место. На кроватях – матрацы, наполненные морской травой, а у русских и украинцев – только голые доски.

Там погибло очень много наших ребят. В Заксенхаузене круглосуточно работали два крематория. Кстати, вечером в день своего прибытия в лагерь я узнал, что траур был объявлен по поводу разгрома немецкой армии под Сталинградом, он продолжался два дня в лагере. Я не говорю, что я сильно обрадовался, но, как мне рассказали заключенные-сокамерники, после Сталинграда немцы-заключенные стали совершенно по-другому относиться к русским, увидели в нас свою надежду. Сокамерники стали совершенно по-другому к русским, уважать стали.

Условия содержания в концлагере были ужасные, постоянно происходили расстрелы. Я не знаю, как выжил, видимо, благодаря тому, что был в блоке с немецкими политзаключенными. К примеру, Вальтер мне помогал хлебом, который получал от родственников. Раз в неделю мы обязательно ходили в баню, где нам меняли белье, когда я смотрел на других, зеркало ведь не было, все под строгим режимом наблюдения со стороны тюремщиков, то видел перед собой скелеты людей. Худоба была особенно видна на ребрах, когда человек поворачивался спиной, можно было сосчитать позвонки и пальцем проткнуть кожу. Страшное впечатление производили коленные и локтевые суставы, они выглядели как у неизлечимо больных людей. В концлагере ежедневно люди умирали пачками, и крематорий работал круглосуточно.

Кстати, я оказался в единственном лагере, который пользовался условиями Красного креста, потому что у нас были и итальянцы, и датчане, и норвежцы, с которыми я познакомился во время работы. Было много французов. Каждые два-три месяца они получали пособия-посылки. Русским Красный Крест не присылал помощь, а всем остальным – да, посылки приходили, и немцы не препятствовали в их получении. Должен сказать, что чаще всех получали такую помощь от Красного Креста французы, они были очень хорошими и отзывчивыми людьми, и спасли не одну жизнь, потому что частью посылок обязательно делились с советскими заключенными. А ведь в посылках были в основном продукты питания, такие, как консервы и пищевые концентраты.

- Каков был паек заключенного в концлагере?

- Мы получали 300 грамм хлеба, плюс вечером выдавался горох или ячмень. Утром давали поллитра супа-концентрата, который назывался «кнорр». После я увидел такое же название на бульонных кубиках, вот так снова встретился с этим названием. Мы же, заключенные, прозвали этот суп «Гросс Дойчланд» - «Великая Германия». На обед, где бы ты не находился, на работе или в концлагере, выдавали 700 грамм супа «кольрабе», типа репа или брюква плюс картофель, правда, в отличие от утреннего «кнорра» он был посоленный. В воскресенье один раз в неделю картофельный суп из брюквы был сдобрен 50 граммами мясного гуляша. И опять же, мне сильно повезло, что я попал в концлагерь под эгидой Красного Креста, потому что в других местах, как я узнал после войны, кормежка была еще хуже. Но в итоге, конечно же, недоедали, работа выматывала, так что к середине 1943-го года мой вес составил 58 кг при моем-то росте под два метра.

- Как обстояло дело с одеждой и питанием?

- Одежда и питание в концлагере, как и все остальное, было направлено на то, что уничтожить человека. Зимой выдавали деревянные ботинки на босу ногу, без носков и портянок. Штаны выдавали из синтетики, примерно такой же толщины как матрацы, на которые были нанесены полосы бледная голубая и белая, штаны без кальсон и трусов. Летом – рубашка и курточка, а зимой дополнительно выдавался «мартель» - шинель, правда, без подкладки, и шапочка «мицель». На левой стороне находился номер, перед номером «винкель» -  треугольник и латинская буква – у русских R, у украинцев Y. У русских и украинцев был треугольник красный, острием вниз. У французов буква F. Отдельно немцы выделяли гомосексуалистов – у них независимо от нации не было никакой буквы, только фиолетовый треугольник. И им было положено самое страшное наказание: наш концлагерь был расположен полукругом, площадь, на которой проходили проверки и построения, как бы округляла дорожка, и на ней на расстоянии друг от друга по 20-25 метров находилось различное покрытие – щебенка, асфальт, бетон. Гомосексуалисты жили в отдельном блоке, все остальные команды уходили на работу, а они оставались последними и начинали по этой дорожке разнашивать немецкие сапоги и обувь, ходили безостановочно по ней. Новая одежда и обувь каждый день – это, сами понимаете, очень тяжело. До обеда они так делали, а потом после обеда снова продолжали. Только когда первая команда приходила с работы – они заканчивали свои марши.

- Как отапливался блок?

- Барак в концлагере не топился, одеял не давали, и, как правило, заставляли спать обнаженными, даже открывали зимой специальные фрамуги. Цель простая – чтобы заключенные побыстрее заболели и умерли. И в тоже время в немецком блоке, можно было лечь спать до отбоя, чего нельзя было делать ни в одном другом блоке. Правда, надо было успеть проснуться вовремя и очень быстро выбежать на построение, за 10 секунд ударов колокола нужно было успеть одеть штаны, если кто-то не успевал, то заходили в блок эсесовцы, и ножкой от поломанного стула могли спокойно по черепу дать. Все было направлено на уничтожение. И труба крематория дымилась круглосуточно. Страшно.

Под конец войны в марте 1945 года нас в связи с тем, что Заксенгаузен оказался вблизи линии фронта, перевезли в Бремен-Фарге, в закрытый док, где ремонтировался эсминец. Мы ушли их концлагеря раньше всех, основную массу заключенных в конце апреля построили и погнали в Равенсбрюк, на северо-запад от Берлина к Балтийскому морю, чтобы утопить, но нас, как немецких политзаключенных, отправили раньше всех.

Док, где мыв находились, англичане хорошо бомбили, и в конце апреля, 29 или 30 числа наш блок погрузили на два парохода для перевозки сухогрузов – «Тильбек» и «Архен». Как мы позже узнали, нашим конвоирам отдали приказ вывезти нас в море и взорвать корабли с заключенными. Но этого не случилось из-за сильных бомбежек, и 3-го мая утром мы проснулись, корабли были пришвартованы в бухте города Нойенштадт на какой-то военно-морской базе, и мы сошли на сушу.

Кстати, я был свидетелем того, как в этой бухте англичане разбомбили два самых мощных немецких экскурсионных парохода «Дойчланд» и «Кап-Аркона», которые до войны возили туристов в Северную и Южную Америку. Их вчистую разбомбили, на «Дойчланде», кстати, было несколько тысяч заключенных, и большинство из них погибло. Правда, некоторые спаслись, и в их числе был немецкий заключенный, ставший после войны героем немецкого кинематографа, правда, я подзабыл его фамилию, по-моему, Гершонек.

На следующий день английские войска освободили эту территорию, никаких боев не было. Утром мы проснулись, а вокруг уже англичане, там были большие военно-морские склады, они нам выдали консервы и хлеб. Там же нам сообщили, что закончилась война, это случилось 3 мая 1945 года, уже никаких боев не было. Немцы вели себя очень скромно, куда им теперь было деваться.

От англичан 8 мая мы узнали, что Германия окончательно капитулировала, все кричали «Гитлер капут!», а 9 мая в день Победы я уже попал к своим.

Пятого или шестого мая в английской зоне нас собрали, русских и украинцев, и в присутствии личного состава английской комендатуры перед нами выступила женщина и сказала, что завтра мы можем вернуться на Родину, но, если кто хочет остаться, тех англичане приглашают в Великобританию. Не знаю, сколько осталось с англичанами, но в нашей среде был огромная радость, что мы возвращаемся в Советский Союз. Все рвались домой. Седьмого мая пришли американские «Студебеккеры», нас погрузили и недалеко от демаркационной линии через город Любек мы прибыли в воинскую часть, где нас встретили уже свои, родные солдаты.

Здесь мы получили советскую военную униформу, но на службу нас не приняли, не выдали оружия, и в караулы не отправляли. Но мы принимали участие в уборке урожая, потому что у немцев деревни стояли пустые, а созревшая пшеница гнила на полях. Уже потом, через некоторое время местные жители стали возвращаться – оказалось, что они бежали из страха перед советскими войсками в результате гитлеровской пропаганды. Кстати, после войны их никто не притеснял, не тот мы народ.

Потом я был приглашен на беседу в СМЕРШ, все рассказал, и в итоге через два дня передали военную гимнастерку с погонами и сапоги, получил на руки военный билет, и начал служить в стрелковой дивизии, которая затем была направлена в Таврический военный округ, просуществовавший до середины 50-х годов. Здесь были сосредоточены большие части. Кстати, у нас в части ходили упорные слухи о том, что войска перебрасываются в Крым в связи с тем, что планируется война с Турцией для того, чтобы освободить турецкий Азербайджан и присоединить его к советской Азербайджанской ССР. Но, сами понимаете, я не в Генеральном штабе служил, и потому не могу сказать, имели ли данные слухи под собой реальную почву.

После войны я ездил в Луганскую область, было интересно повидаться с родными, а потом как-то так получилось, что занялся поиском тех, кто ушел на фронт вместе со мной. Оказалось, что из 39 человек моих друзей и одноклассников, призванных в 1941-м году, мне удалось найти только троих. Причем третьего я нашел только через 20 лет, он работал преподавателем, доцентом в Луганском институте. Тогда я в качестве тренера сопровождал крымскую команду на соревнованиях в Луганске, оказалось, что у них работает доцент из Антрацита, встретились и узнали друг друга. Больше я никого не нашел, мои друзья Шурка Мащенко, Миша Кравченко, Ваня Цветков, Михаил Иванов – когда я приезжал и обошел всех, оказалось, что их нет в живых, погибли на фронте. Так вот и случилось, что я попал в плен и уцелел в концлагере, а мои друзья погибли в боях на передовой. Причем никто ничего не знал, как погибли, при каких обстоятельствах, просто не вернулись с фронта, и все.

Но в первое время, как вы понимаете, в какой-то мере я был прокаженным среди советских людей. Первый парад Победы был в 1945-м году, и второй раз я лично услышал о новом параде Победы – в 1968-м году, через, более чем 20 лет. И только Брежнев через год или два после этого парада издал Указ о том, чтобы всех участников войны наградить специальной медалью. Это была награда в честь 25-летия Победы в Великой Отечественной войне, которую получил и я. Только тогда нас, военнопленных, окончательно уравняли с моральной точки зрения в правах с ветеранами, сражавшимися на фронте и дошедшими до Победы.

- Как вы отнеслись к Победе?

- Конечно же, с великой радостью. И с годами это чувство не проходит, вот только в моей душе остается один неразрешенный вопрос – как так могло случиться, что победители живут намного хуже побежденных, и, более того, вынуждены просить у побежденных денежную помощь, как самую настоящую милостыню. Самый хороший друг у нас сейчас – это немцы. И если сейчас кризис начнется и в Европе, то они к нам опять попрут, на наши земли. А ведь на войне много людей погибло, мои братья остались на передовой. Один в Венгрии погиб, уже под конец войны, один – на Воронежском фронте.

- Не сожалеете о том, что не уехали в Великобританию по приглашению англичан?

- Даже если бы я знал, как будет в Советском Союзе, то все равно не уехал бы в Англию. Лично я никогда не смог бы так поступить.