Медведь Анатолий Яковлевич

Я родился 3 декабря 1926-го года в городе Берислав Херсонской области. Это официальная дата рождения по документам, на самом же деле я появился на свет годом позже. Мои родители были крестьянами. Чем занимались в городе? Берислав – это очень маленький городок, вокруг него в период НЭПа были расположены многочисленные хутора, в которых жили крестьяне. Со мной росла сестра Валентина, 1929-го года рождения. В 1932-1933-х годах на Украине разразился голод, и мы уехали в Сталинград, таким вот образом спаслись от голодной смерти. Отец работал в торговле, здесь крестьянской работы уже не было. Прожили в Сталинграде до 1939-го года, а потом опять вернулись на Украину. При этом все родственники по отцу и по матери, которые с нами уехали, остались, и их потомки сегодня живут в Волгограде. Мы же вернулись в Херсон, и там жили вплоть до начала войны.

Из-за частых переездов удалось окончить всего шесть классов. Летом 1941-го года я занимался во дворце пионеров по художественному направлению, правда, в результате из меня художника не получилось, но задания выполнял старательно. 22 июня рано утром пошел в магазин за масляными красками. Возвратился домой где-то к 12 часам, о войне еще ничего не было известно. Город жил мирной воскресной жизнью. А в 12-00 по радио раздался голос наркома иностранных дел Советского Союза Вячеслава Михайловича Молотова, который объявил нам о том, что немцы напали на нашу Родину.

Честно говоря, я думал, что мы быстро разгромим врага, потому что до войны с молодежью настолько серьезно занимались допризывной подготовкой, что патриотизм был на самом высоком уровне, особенно у ребят моего возраста и постарше. Я видел, как в воскресенье десятиклассники прямо целыми классами уходили добровольцами на фронт. Кому-то отказывали, но в основной массе молодых парней отправляли в действующую армию.

Оккупация Херсона произошла в августе 1941-го года. Когда немцы подошли к самому городу, прошли небольшие бои, сильных сражений я не видел. 19 августа противник вошел в Херсон. Зашел на мотоциклах и пехотной колонной, подошел к Днепру и готовился к его форсированию. У нас в первые дни квартировали немецкие солдаты. Это были фронтовики, они ничего плохого не сделали, всего во дворе остановилось человек двадцать с машиной, в дом не заходили, ночевали прямо на улице. Потом произошла смена – в городе появилась новая власть и пошли обыски, расстрелы, немецкие солдаты действующей армии таким не занимались. Кстати, в херсонских плавнях засели партизаны, которых было очень много, но немцы их вылавливали и вешали, я сам это наблюдал. А чтоб с полицаями сталкиваться – мне не довелось.

Во время оккупации работы не было, когда мне исполнилось 15 лет, то пошли разговоры о том, что молодежь угоняют в Германию, мама была глубоко верующим человеком, неподалеку от нашего дома открыли храм, и меня запрятали в него. Чтобы не попасть в облаву, постоянно помогал священнику, много было верующих, ведь после оккупации сразу восстановили церкви, батюшки были энтузиастами, своими силами с помощью паствы достраивали, ремонтировали и перестраивали храмы. Так что я прикоснулся к церкви еще в детстве.

К концу октября 1943-го года наши войска подошли к Днепру со стороны Мелитополя. Подошли настолько неожиданно, что когда начался артиллерийский обстрел вражеский позиций на том берегу, немцы и румыны на чем попало, на всех подручных средствах, переправлялись и бежали в тыл. Но и советские войска оторвались от тылов и не смогли сразу форсировать реку, немцы тем временем опомнились и заняли оборону со стороны нашего города. И до самого марта 1944-го года советские солдаты так и не форсировали реку у Херсона.

Город наводнили вражеские войска, мне уже в храме скрываться нельзя было, потому что немцы из города выгоняли мирных людей, тем более, из прибрежной полосы, где стоял наш храм. Поэтому меня определили к одной женщине в пригород, она меня берегла от полицаев и немцев, даже в девочку переодевала, чтобы не забрали на работы в Германию. Потом уже невозможно стало прятаться, вышел на улицу, деваться некуда, подводить хозяйку нельзя, а соседи что-то заприметили. Безвыходное положение. Три дня спокойно ходил по пригороду и меня никто не брал, а потом во время облавы схватили и отправили под Николаев в концлагерь. Там пробыл около месяца. Немцы уже стали потише себя вести с заключенными, их на фронте хорошенько пощипали, относились к нам уже не так, как в 1941-м году. В этом лагере впервые увидел свеженьких советских пленных с погонами, их держали отдельно от нас. Но по вежливому отношению к ним со стороны охраны понял, что наши войска уже наступали по-настоящему. Каждый день гоняли нас на работы, надо было рыть противотанковый ров за рекой Ингулец, которую мы переходили по деревянному мосту. Что запомнилось из пребывания в лагере? Утром нас поднимали очень рано, а спали мы в каком-то недостроенном здании прямо на цементном полу, человек по двадцать. Будили же русские охранники, которых звали шуцманами. Они утром кричали: «Подъем!» А на цементном полу холодно, хотя кто-то и в пальто был, но ночью долго не можешь уснуть, все ворочаются и ворочаются, только поутру как-то приспособились друг к другу и уснули, а тут в шесть часов утра подъем. Никто, конечно же, не колыхнулся. Тогда эти шуцманы из брандспойта поливали нас холодной водой, мы на морозе шли копать ров в обледенелой земле. При этом кормить – никак не кормили. Немцы всегда после работы собирали проверку, обычно человек двадцать из числа молодых ребят не хватало. Так что все постоянно думали, как отсюда смыться потихонечку. Тем временем немцы для отбора молодежи на угон в Германию создали медицинскую комиссию. Отправили всех, а я был с плевритом легких, очень сильно кашлял. На этой комиссии за столом сидели русские женщины-врачи, главным же являлся немец-врач. Одна из женщин мне сказала: «У тебя что-то с легкими, я сделаю так, что тебе выдадут справку о болезни, а лечить мы не будем, может быть хуже. Вот уже как уйти из лагеря – это твое дело». Ну, она мне дала справочку с оторванным уголочком, то есть аусвайс, по которому в городе меня никто не тронет. Я обратил внимание на то, что когда нас с работы гнали, все охранники, тоже в основном русские шуцманы, перед рекой Ингулец вперед уходили, потому что мост через речку был узенький. Так что я отошел в задние ряды, отдал свою лопату соседу, с которым заранее договорился, и шмыгнул в сторону после того, как мост прошли. Охранники они еще не разгруппировались по длине колонны, в ближайший двор юркнул, пересидел в дворовом туалете. Он был разбит на два отделения, и я чувствую, что во втором кто-то еще сидит, но поскольку сильно бил мандраж, то я не выхожу, и он не выходит. Своего терпения оказалось меньше, вышел первым, и он за мной – это был пожилой человек, даже скорее старик, также сбежавший из колонны.

Мы с ним решили идти в Херсон, еще оккупированный немцами. Он на себя руководство не взял, и хотя я был совсем еще неопытный, решили, что как я скажу, так и будет. Ну, пошли параллельно дороги, ведущей на Херсон, в полутора-двух километрах, и мы с ним так шли три дня. Примерно за 18 километров от города остановились на каком-то хуторе, там было очень много людей из Херсона, которые ушли из прифронтового участка. Отговаривали нас идти дальше, но я твердо намеревался вернуться домой. Старик остался на хуторе, так что в одиночку вышел на дорогу, случайно попал ни на немецкую или румынскую, а на чехословацкую машину. Они меня довезли до Херсона, мы жили на улице Ушакова, она очень хорошо видна с той стороны Днепра, и когда выехали к ней, начался сильный обстрел со стороны советских позиций, поэтому машина свернула в сторону. Я через решетки кузова, где сидел, закрытый какими-то мешками и корзинами, наблюдаю, куда же везут. Оказалось, что едем прямо по той улице, где у меня тетя жила. Увидев ее дом, начал стучать в кабину, чехословаки остановились, я выпрыгнул у самого дома, во двор захожу и вижу, что прямо передо мной стоит немецкая кухня, а вокруг местные женщины чистят картошку. Тогда понял, что Херсон еще в полной оккупации. Тогда спрятался в расположенный по соседству недостроенный дом, который начал строиться еще до войны, но успели сделать только земляные работы и фундамент залили. Я в нем спрятался и до вечера сидел. Немцы приезжали, забирали готовую еду из кухни, вечером повар куда-то исчез, и я вижу, что среди женщин появилась моя сестричка. В общем, мы с ней сошлись, и все, я был спасен, по сути дела. Вот так вернулся домой.

Освобождения ждать долго не пришлось. Мама работал в инвалидном доме, в нем пересидел, пока наши не пришли. Кстати, вскоре после ухода немецких войск мы нашли убитого вражеского офицера, при котором имелись документы о том, что этот инвалидный дом нужно взорвать в числе прочих объектов. По всей видимости, у немцев что-то не удалось.

Советские войска форсировали Днепр в районе сел Садово и Антоновки. Херсон освободили 13 марта 1944-го года. До этого немцы обстреливали плавни, где высадились десантники, а в камышах прятался легендарный катер, который вел огонь по вражеским батареям. Увидев первых солдат с красными звездочками, чуть было не попал в страшную историю. Они подозвали меня к себе, и спросили: «Хлопец, ты не знаешь, где заложены мины?» Как же я могу сказать освободителям, что не знаю?! Там река Кошевая протекала, которая впадает в Днепр. И я повел солдат через минное поле, совершенно не соображая, где и что зарыто. Слава Богу, все произошло без неприятных происшествий.

После восстановления советской власти я в числе прочих молодых ребят сразу же вступил в истребительный батальон, мы охраняли важные объекты в городе, потому что в Херсоне оставалось очень много изменников и бандитов, поговаривали, что даже не сумевшие убежать немцы где-то прятались. Вооружили всех винтовками, стояли на часах по всем правилам караульной службы. Как-то я охранял городскую библиотеку, а рядом ребята сторожили городской театр, построенный по образу и подобию Одесского оперного театра, но меньшего размера. И как раз товарищи подошли ко мне, мы беседовали о чем-то, и вдруг раздался страшный взрыв. Это подорвался театр. После таскали нас в милицию, я проходил по делу как свидетель, но своих товарищей выгородил, сказал, что они на минуточку подошли, ведь театр и библиотеку разделял только небольшой скверик. В итоге следствие установило, что немцы решили – после освобождения города в здании театра будут проводить общее собрание, поэтому заложили туда мощную бомбу с часовым механизмом. Так что ребятам просто повезло – если бы не подошли ко мне, то всех разорвало бы в клочья, настолько мощный произошел взрыв.

В истребительном батальоне я пробыл 20 с лишним дней. Задерживать никого не приходилось, мы большей частью стояли у здания горисполкома, там толпилось очень много народу, так как вернулась советская власть, и в очереди дело доходило чуть ли не до драки. Однажды мне пришлось раза три выстрелить из винтовки, чтобы навести порядок, но никого не задержали. Единственное, когда изменников и фашистских пособников вели в баню, мы их из ребячества забрасывали камнями, но заключенных охраняли со всех сторон, и нас быстро отогнали. Все эти люди были арестованы и проходили серьезное следствие.

В истребительном батальоне я решил уйти на фронт. В то время мне было шестнадцать лет и четыре месяца. Собралось трое ребят, пошли в военкомат, нас отправили по домам из-за малолетства. Я долго ходил и думал, как же так сделать, чтобы попасть на фронт. Взял свою метрическую выписку, это была бумажка, не такие, как сейчас свидетельства о рождении, а тоненькая бумажка, и там 1927-й год рождения исправил на 1926-й. Причем так исправил, что «6» получилась очень коряво, потому что из «7» ее трудно сделать. Но если бы взялся тереть или вытирать, то бумажка могла вообще разлезться. При этом слово «сьомий» прописью оставил, ведь что я мог с ним сделать. Снова пришел в военкомат, как раз проходила медицинская комиссия, сел перед каким-то лейтенантом, который записывал данные. Видимо, это был русский парень, он удивленно спрашивает: «А что это такое «сьомого»? Видимо, не знал украинского языка, и я, воспользовавшись этим, говорю ему: «Ну, вы же посмотрите, там записан 1926-й год, «сьомого» - это и есть шестой, только прописью». Тот покивал головой, мол, все ясно, и записал меня. Таким вот образом я прошел комиссию и попал в армию.

Нас увезли аж в Муром Владимирской области. Это старинный древнерусский город. Обучали в 362-м запасном стрелковом полку. До автоматизма научились собирать и разбирать 82-мм батальонный миномет, выходить на огневую позицию. Очень быстро готовили к отправке на фронт. Учились по всем правилам по 12 часов в сутки. И физическая, и строевая, и огневая, и стреляли, и все виды подготовки. Ускоренным методом делали из нас настоящих солдат. Вот только кормили настолько ужасно, что мы даже за рекой Окой собирали щавель и крапиву, из которых потом варили суп, в него кидали собранную нами траву и один большой зеленый помидор. Одну буханку хлеба делили на десять человек за столом. Один из нас, не глядя, командовал, кому по очереди кусок брать от разрезанного хлеба. Таков закон в армии на случай голодного питания. В результате все шатались от голода. Доходило до того, что как-то учили штыковому бою перед обедом, я должен был на турнике заниматься, вышел к нему, а ребята рядом учебными винтовками кололи чучела и били их прикладами по команде. К перекладине подошел, только голову поднял, как тут же упал. Меня, конечно, мгновенно отправили в санчасть, где сделали какой-то укол, когда же пошел в столовую, то мой обед уже был съеден.

Вскоре первую партию солдат отправили на фронт, нас же еще на недельку оставили, но все страшно стремились попасть на фронт, чтобы побыстрее начать воевать и наестся. Одели в новую форму, посадили в эшелон. И мы поехали, все время смотрели в окна. Когда поворачивали на север, нам что-то становилось грустно, а когда на юг, то мы радовались этому делу. На три дня выдали паек, после голодной кормежки его съели за один день, а потом все в эшелоне, и новобранцы, и бывшие фронтовики из госпиталей, продавали и меняли свою одежду. Со мной был друг Станислав из Херсона, нам выдали новенькие английские ботинки с обмотками, так мы эти обмотки поменяли на сало с хлебом, ведь обмотка была шелковой и двойной – великолепный материал на два женских чулка. У нас также были брезентовые патронташи, мы их распороли и сделали себе какое-то подобие обмоток. Фронтовики же с себя всю одежду продали, вместо новеньких шинелей брали какие-то потрепанные шинелишки, ведь тело надо чем-то прикрыть.

Нас привезли на станцию города Киверцы. Построили буквой «П». Смотрим, что такое, у «покупателей», которые за нами пришли, голубые канты на погонах. Думали, неужели хотят определить куда-то в авиацию. Начал выступать какой-то старший командир, и он рассказал, что мы прибыли в 5-ю гвардейскую Звенигородскую Краснознаменную воздушно-десантную дивизию. Все так и сели. Ничего себе, десантники! У меня был вес 50 килограмм при росте 155 сантиметров. А ведь ребята были старше меня, и еще более субтильные. Зато нам пообещали хорошую кормежку.

Но когда «покупатели» присмотрелись к тому, во что мы были одеты, то ужаснулись. Естественно, акт о принятии пополнения никто не подписал. Но сопровождавшие нас офицеры предусмотрели такое развитие событий, поэтому в отдельном вагоне везли полностью новое обмундирование. Перенесли приемку на следующий день, и всем выдали форму с иголочки.

Я попал в 11-й гвардейский воздушно-десантный стрелковый полк, в ходе войны получивший почетные наименования «Кишиневский» и «ордена Суворова». Определили в батальонную минометную роту. Дивизия вышла на переформировку, поэтому мы оказались на фронте в конце октября 1944-го года, когда нас перебросили в Румынию и передали в состав 3-го Украинского фронта. Но первый бой я принял как артиллерист 45-мм орудия. Даже после переформировки расчетов для пушек с хлестким названием «Прощай, Родина!» не хватало. Меня из минометов направили в огневой взвод, еще и сделали наводчиком, хотя я был рядовым. При этом сказали: «Ты парень грамотный». Пытался отнекиваться, объяснял, что никогда не стрелял из пушки. Но мне показали прицел, как наводить, и на этом обучение закончилось. А тут же нужно по танкам стрелять, я не умею. В первом бою сразу два человека из расчета были убиты, прислали другого наводчика, из запасного артиллерийского полка, меня же решили поставить временно командиром орудия. Второй бой, я находился метрах в двадцати в стороне от пушки, и одним из первых выстрелов орудие вместе с расчетом были уничтожены. Так что я пробыл буквально несколько дней в артиллерии, и после второго боя перешел в минометчики.

Первые бои запомнились тем, что немцы наступали на нас прямо-таки целой толпой, бросишь мину, видишь, как она летит. Немного зависает в высоте, и резко падает вниз. Бах, прямо в кучу попадает, и человек пятнадцать валится с ног и лежит. Мина имела сильное настильное поражающее действие, осколки разлетались в разные стороны у земли. Я видел своими собственными глазами, как наш расчет поражал врага.

Самый главный бой в своей жизни я хорошо запомнил. Дело было так. Под Секешфехерваром в Венгрии у немцев сильная оборона находилась межу озерами Балатон и Веленце. Оборона была глубоко эшелонированная. Мы ее прорвали с очень тяжелыми потерями. А дальше стоял собственно сам большой промышленный центр Секешфехервар. Там имелось много различных заводов, в том числе и спрятанных под землей. Немцы держали в гарнизоне серьезные силы. И в тяжелейших боях мы не могли взять этот город, тогда командование решило провести фланговый удар. Выбрали наш полк для скрытого прорыва, чтобы пройти в тыл к немцам и перекрыть две дороги, идущие из этого города. По ним шли все коммуникации, и их нужно было перерезать. Нас тщательно готовили к ночному прорыву, каждый перебинтовал оружие, чтобы ничего не лязгнуло, лошадям минометной роты сделали повязки на копыта, чтобы те не стучали. И глубокой ночью начали совершать прорыв полковой колонной. Здесь мы поняли, что задание это – смертельное, потому что ни командира полка, ни его штаба, ни знамени с нами не было, основных и приданных огневых средств тоже не имелось, то есть прорывались три батальона практически без поддержки. Некоторые солдаты, уже умудренные фронтовым опытом, шептались о том, что нас ведут на верную смерть. Но мы, молодежь, не обращали на эти шепотки никакого внимания.

Немецкие позиции прошли довольно удачно, видимо, разведка нашла такую котловину, которую немцы охраняли только по вершине, и через некоторое время после начала движения, примерно в три часа ночи те ракеты, которыми немцы освещали свой передний край, оказались позади нас. С рассветом 23 декабря 1944-го года мы начали спускаться к дорогам, и увидели, как по ним туда-сюда движутся машины. Командиры батальонов и ротные нам объяснили, что главная задача заключается в том, чтобы перерезать эти дороги и не дать немцам отступать из города. Задумка была очень серьезная – перерезать коммуникации и создать окружение вокруг города. Мы, конечно же, утром почти не окопались, зато открыли интенсивный огонь из стрелкового оружия, пулеметов, минометов и нескольких орудий, начали уничтожать вражескую технику, загромоздили дороги разбитыми грузовиками, мы из минометов очень активно стреляли, видели, как мины падают среди немецкой техники, разрываются. Мина летит медленно к своей верхней точке, зато при резком падении поражает большую территорию. Там даже из 45-мм орудия сбили три самолета, которые располагались на полевом аэродроме рядом с трассой. Их подбил командир огневого взвода лейтенант Угланов, сначала наводчик стрелял, все время мимо, тогда лейтенант его отстранил и сам открыл результативный огонь. Его потом к Герою Советского Союза представили. Мы над немцами поиздевались от души. При этом, конечно, я наглядно видел, как погибали те враги, в кого мы стреляли, ведь когда стреляешь из миномета, далеко не всегда можешь наблюдать результаты своей работы. Два или три часа издевались над врагом. Когда стрельба стихла, и немцы прекратили оказывать сопротивление, я вышел на дорогу с двумя старослужащими, один из них бросил гранату в расположенную на обочине легковую машину, и оттуда к нам выскочил немецкий офицер. Я с карабином был, пока соображал, эти ребята немца на месте убили, и тут выпрыгнул какой-то второй немец, по-моему, унтер-офицер, я прицелился и убил его. Меня все называли Медвежонок по молодости лет, поэтому солдаты закричали: «Медвежонок, ты же немца убил!» Я бормочу: «Нет». И в это время меня вырвало. Не мог осознать, что я убил человека. Вот когда их наша мина убивала – то ничего не было, ассоциаций никаких, а тут я непосредственно человека убил. И твержу: «Нет, нет, это не я убил, это кто-то из вас». Те смеются: «Брось, брось». Когда мы вернулись на огневую позицию, фронтовики сказали, что Медведь, а не Медвежонок, своего первого немца шлепнул.

В общем, к вечеру противник всю эту армаду, которая обороняла город Секешфехервар, бросил на нас, потому что еще несколько часов назад машины свободно двигались по дороге, а тут такое внезапное окружение. Вражеское командование быстро поняло, что сила перерезавших дорогу войск не очень велика, и во время страшного боя с прорывавшимися немцами погибло очень и очень много наших ребят. Все дороги были усеяны трупами. Наш комбат получил радиосообщение о том, что мы свою задачу выполнили, и завершалась она словами: «Спасайтесь, кто как может». Здесь мы уже окончательно поняли, в чем дело, что нас послали на смерть, ведь от стрелковых батальонов осталось по 18-25 бойцов, а пошли они численностью в 300-400 бойцов в каждом. К сожалению, к нашей минометной роте так и не дошла команда о том, что надо уходить. Некоторые мои товарищи, как я видел, соображали и отступали, но я упорно сидел на месте. При этом хотел бы подчеркнуть - я никого из командования не осуждаю, наоборот, все это было оправдано, потому что надо было выбить противника из Секешфехервара, вскоре в газете «Красная Звезда» появилась статья «Не на жизнь, а на смерть», посвященная этому бою. В результате город Секешфехервар взяли без больших потерь. Кстати, он уже после освобождения снова переходил из рук в руки.

В том же бою получилось так, что я остался один на огневой позиции, смотрю, никого нет, а немцы уже не по дороге отступают, а по склону горы. Причем даже техника идет, там какая-то дорожка была, по которой они отступали из города под прикрытием своих орудий, чуть выше того места, где они шли колонной, стояло 20 вражеских танков. И они нас буквально расстреливали. Не знаю, кто и как уцелел, немцы били старшно, невозможно было выжить. Я залег в очень небольшом артиллерийском окопчике. Из артиллерии с нами было только два 76-мм орудия из полковой артиллерии. Они стреляли по немецким танкам, но подкалиберных или бронебойных снарядов у них не было, только осколочные, они этим танкам ничего не могли сделать. Артиллеристы рядом со мной ругались, матерились, а потом куда-то исчезли. А я в этом окопе остался и лежу. Когда по нашим орудиям отмолотили, немцы видят, что больше никого не осталось. Подходили очень близко ко мне, честно говоря, я хотел застрелиться и приспособил карабин к этому, в плен неохота было попадать. Но враги появлялись, постреляют куда-то, у меня свистели пули над головой, пару раз ударялись о бруствер, после чего враги шли обратно к дороге, присоединялись к своим колоннам и продолжали отступать. И тут мимо наших позиций пошли танки. Они намеревались все проутюжить, я лихорадочно соображаю, как смогу выжить в таком небольшом окопчике, поэтому выполз из него, и обнаружил неподалеку более глубокий окоп, выкопанный каким-то солдатиком, и я туда пролез. Чувствую, как ревет над головой этот «Тигр», пытается завалить окопы, но земля была промерзшая сантиметров на 20, поэтому эти глыбы провалились ко мне внутрь, но не крошились. Помогло то, что у немецкого тяжелого танка площадь опоры гусениц большая, я чувствую, что меня землей сжимает с боков, но не засыпает. Думаю, все, хана. Карабин на мне, на поясе болталась граната Ф-1, что я гранатой сделаю, даже если он сейчас пройдет, то она же не противотанковая. Но все-таки когда «Тигр» прошел, я как-то расшевелился в земле, высунулся, смотрю, танк в стороне идет, потянулся за гранатой, но у меня вывалился запал, так что я ничего не смог сделать.

Опять переполз в свой окоп, уже тихо и спокойно, никто не стреляет, тогда на огневую позицию нашей роты пополз, где у нас располагалось 5 минометов. Приполз, смотрю, 4 миномета стоят, людей вокруг нет, а один расчет полностью погиб, их миномет раскорежило от взрыва снаряда и части повсюду разбросало. Начал перетаскивать и прятать эти минометы. Боялся, что немцы захватят, это же техника моей роты. Потом присоединился еще один солдат, который затем куда-то сбежал, и мы таскали ползком эти детали минометов, прятали их в кукурузу и маскировали. К чему я веду? На следующий день утром на позиции прибыли остатки личного состава батальонов, и с ними пришел наш старшина. Огневые позиции оглядел – минометов нет. А я подошел к нему, и начал вроде бы как и скрывать, мол, ничего не знаю. Потом, естественно, признался, нашли минометы, погрузили на повозки, привезли в расположение роты, наш ротный командир старший лейтенант Алексей Чернов живым остался, он меня обнял, и сказал, что представляет меня к Ордену Славы III-й степени. Он представлял к наградам всех ребят, кто в живых остался, и мне старшина сказал, что мое представление пошло в батальон, оттуда в полк, затем в дивизию. Но в дивизии решили, что я еще молодой боец, у меня все впереди, да еще и в оккупации находился, так что мне хватит медали «За отвагу». Это я уже после войны узнал у старшины секретной части, как было дело.

Но тогда я этого ничего не знал, поэтому, когда меня вызвали на награждение, то я с этой медалью возился как с родным ребенком. Нас командир полка вызвал награжденных, каждому лично вручал медали и ордена, все окунали полученные награды в стакан со спиртом. Когда меня вызвали и вручили медаль «За отвагу», как все положил ее в стакан спирта, дали кусок колбасы и кусок хлеба. Выпил, закусил, и два дня ничего не помнил. Очнулся, вспомнил, что меня наградили, начал лихорадочно искать медаль, нет и нет, все обшарил, в карман полез – удостоверение нашел, тоже хорошо, потом где-то сбоку на шинели нашел прикрепленную медаль. Во время боя, бывало, спрячусь и ее поглажу. Потом мне вручили следующую медаль – «За взятие Будапешта».

7 января 1945-го года меня контузило. У немцев был очень опасные реактивный шестиствольный миномет «Небельверфер», который у нас назывался «Ванюша» или «Скрипач». Мы только что заняли позиции, я не успел отрыть окопчик, и тут он заскрипел, звуковой волной от налета шести снарядов меня сильно контузило, несколько дней был без сознания, ничего не помню, ни как меня везли из медсанбата, ни как попал в госпиталь. Первые несколько дней провалялся на койке без сознания, как мне потом сказали. Очнулся – ничего не вижу, временно потерял зрение, разговорную речь и слух. Только по бумажке разговаривал, рот распух, не мог ни пить, ни есть. Слава Богу, вскоре все поправилось, стал понемногу говорить, зрение также улучшилось. Как-то утром просыпаюсь, смотрю, какой-то ореольчик вверху, оказалось, что это была горящая электрическая лампочка. Вот тогда я понял, что ко мне зрение возвращается, затем стал видеть более отчетливо, а со слухом дело оставалось плохо. Но вскоре в госпитале мне надоело, скукота, и я удрал обратно в свою роту.

Здесь отсутствию слуха обрадовались. В миномете же как? Бросил мину и отвернулся, потому что во время выстрела звук вылетающей мины оглушает, не очень сильно, но все равно. Поэтому меня сразу же поставили заряжающим, ведь я не буду отворачиваться. Брошу мину, для меня весь звук сводится к тихому «буль», «буль». Ничего не слышу. В минометных войсках на фронте было такое негласное соревнование – «повесить» в воздухе как можно больше мин, пока первая достигает верхней траектории, ты быстро-быстро выпускаешь другие мины. Поговаривали, что рекорд составлял 15-16 мин, а я «вешал» 17! Просто-напросто я не поворачивался за миной, мне ее подавали, так что беспрерывно стрелял. За эти заслуги участвовал в «кочующем» миномете. Его применяли для того, чтобы выявить огневые точки противника, обычно, когда с нашей стороны стреляют минометы, то немцы засекают их и ведут контрбатарейный огонь, их в ответ также засекают. Мы же, всего один расчет, устанавливаем миномет, и быстро выпускаем несколько мин, еще первая не разорвалась, как уже снимаемся и двигаемся дальше. По старой позиции противник открывает шквальный огонь, тем временем на передовой артиллерийские разведчики засекают вражеские огневые точки.

Под каким-то селом в Венгрии мы встали в оборону в долине, немцы засели наверху, там, кстати, в основном власовцы находились. Когда начали вырывать окопы, то обнаружили, что низина затоплена – по пояс стояли в воде, и откачивали ее, и что только не делали с этой водой, ничего не помогало, да еще снег тает, затем, как назло, пошли сильные дожди. Враг также стал страдать от воды. И вдруг выглянуло солнышко, мы смотрим, наверху у немцев появилось что-то белое на брустверах, когда посмотрели в бинокли, то оказалось, что они свое белье сушили. Тогда мы тоже разделись, солнце было теплое, и никто не стрелял. Пока солнце не зашло за тучи, целый день длилось это необъявленное перемирие. Затем с нашей стороны кто-то бабахнул из пулемета, и снова началось.

Когда мы переходили границу с Австрией, это было весной 1945-го года, то остановились у границы в лесу. Мы засели на одной высотке, а немцы на противоположной. Между нами лесок, в котором виднелось небольшое озеро, скорее всего, там собралась вода после затяжных дождей. Стоит жара, на высоте воды нет. Пытались утолить жажду вином, но выяснилось, что оно не утоляет ее, тогда мы решили добывать питьевую воду в этом озере. И в мою очередь произошел интересный случай. Я взял термос, котелки, сколько я мог унести. Пополз к озеру ночью, вокруг было хорошо все видно, полная луна стояла в небе. Добрался до воды, прикоснулся к ней, начал пить. А она с тиной какой-то, все в зубах застревает, чувствую, сейчас все обратно пойдет. Тогда начал делом заниматься, набирать котелки, затем выливать их в термос. Ни на что не обращал внимания, когда же мой взор кинулся на противоположный берег, то я увидел, что там немец тем же самым делом занимается. Кстати, во время войны есть некие неписаные правила – если происходит боевое соприкосновение на ровной местности, то противники начинают окапываться, при этом не делают ни одного выстрела. Но только достаточно какому-то дураку выстрелить, как тут же начинается перестрелка. Я лихорадочно размышляю, что же делать, надо обратно отползать, автомат у меня рядом, но не под рукой. Да и стрелять по немцу как-то страшновато, если стрельну, тоже обречен буду. Смотрю, немец тем же делом занимается, что и я. Конечно, кое-как собрал воду, всего пару котелков в термосе булькало. Котелок и автомат в одну руку схватил, в другой крепко сжал термос, и, пятясь, пятясь задом начал подниматься к себе, а немец спокойно продолжает набирать воду. Когда я наверх поднялся, он набрал воду и тоже задом пополз к себе.

Вторая награда пришла ко мне в городе Вена. В апреле 1945-го года мы сражались на улицах австрийской столицы, в нашем батальоне были большие потери, много ребят погибло. Затем начали формировать специальную группу добровольцев, потому что в последний день штурма Вены оставался занятым один опорный пункт противника, расположенный на несколько господствующей над городом высоте, и его нужно было освободить от немцев. Собралось нас пять человек – лейтенант Григорий Голубь, родом из Полтавы, из нашей минометной роты, мой земляк из Николаева Гринько, остальных не помню. Командир что-то там всю ночь разведывал, химичил, а утром говорит: «Сейчас мы, ребята, перебегаем улицу и врываемся во двор этого дома. Только нужно все сделать очень быстро и молниеносно туда вбежать». Как раз в этот момент немцы отвечали на стрельбу наших солдат и были заняты этой оборонительной стрельбой. Мы рванули во двор, нас даже не заметили. Только мы вбежали, как из того подъезда, куда мы решили зайти, выходит австриец и говорит по-немецки: «Камрад коммунист! Их бин коммунист! Сюда не ходи, туда». И показывает на запасной ход на верхние этажи. Мы поднялись по лестнице, в итоге всех немцев застали врасплох, и перебили. Открываем двери, видим, они из окон палят, бросаем гранату, после взрыва вбегаем и бьем очередью из автоматов. В общем, один остался немец, то ли снайпер, то ли еще кто, постоянно стрелял, хотя в доме все стало тихо. А он где-то продолжал бить и не давал нашим солдатам подойти. Мы начали его искать, а этот дом имел интересную постройку, в нем были построены не индивидуальные санузлы, а в едином коридоре напротив друг друга размещались отдельные туалеты и ванные. Мы одну дверь открыли, немец в вентиляционное окошечко целится, сам стоит на унитазе, под ноги еще что-то подложил, и из снайперской винтовки бьет. Наш лейтенант был щирый хохол, всегда по-украински говорил, и когда мы скрутили врага, заметил: «Ни, на цього ми тратити кулю не будемо!» Повел его к окну, и сбросил с третьего этажа головой вниз. В это время со своей свитой появился командир полка гвардии подполковник Иван Савельевич Булаенко, которому 28 апреля 1945-го года присвоили звание Героя Советского Союза. Мы вышли из дома, построились, он говорит нам: «Ну, хлопцы, вы молодцы! И даже никого не ранило?» Отвечаем, что нет, стоим навытяжку, а Голубь был бывший штрафник, в штрафном батальоне смыл грехи кровью и его прислали к нам. Ему комполка говорит: «А ты, лейтенант, реабилитирован после этого боя полностью!» Дело в том, что наш штурм оказался историческим событием, потому что взятия этого дома в самой Москве ждали, чтобы салютовать освобождению Вены из орудий. Так что начал комполка из своего запаса раздавать нам награды. Гринько получил Орден Славы III-й степени, у него ведь на груди ничего не было, мне вручили Орден Красной Звезды, лейтенанту Голубу дали Орден Отечественной войны I-й степени, а двум ребятам достались медали «За отвагу». Наградили прямо на поле боя.

В Вене нас оставили на отдых, нас переобмундировывали, потому что солдаты носили что попало. На мне, например, был одет венгерский френч зеленого цвета, немецкие брюки и сапоги, вот только шапка была отечественная. С нас все это сняли, выдали новенькое с иголочки обмундирование, и расположили наш полк в женском монастыре, причем монашек попросили уйти оттуда. Мы там примерно сутки отдохнули, помылись и привели себя в порядок. И тут вышестоящее командование узнало о том, что мы стоим в монастыре, это же международный скандал, так что нас быстренько оттуда убрали.

После освобождения Вены мы двинулись дальше. По дороге идем, беспрерывно наступаем, только стычки с немцами происходят, а так они постоянно отступали. И тут в 20-х числах апреля видим, что на дороге стоит танк. А дальше из виноградной лозы какие-то скирды сделаны. Нам казалось, что и это тоже танк, но потом все выяснили. Мы подошли к первому танку и увидели, что это был «Королевский Тигр». Ну, внутри тихо и мы себя тихо ведем, рядом развернули рацию и батальонный командир сообщает в штаб полка, что мы захватили «Королевский Тигр»! А у него огромные гусеницы, мы подходим к ним поближе, чтобы рассмотреть, тем временем ротные начали яростным шепотом между собой ругаться, потом уже вслух. Танк же себе стоит. Ругались потому, что делили, кто завоевал танк. Тут же важно, кому этот трофей припишут. В результате два командира батальона стали претендентами на захват, оба поспешили доложить в полк, а комполка отрапортовал в штаб дивизии. Лейтенант Голубь подскочил к чуть опущенному хоботу пушки, схватился за дульный тормоз, подтянулся туда и посмотрел внутрь, верхний люк открыт. Ничего не разглядев, он предлагает бросить туда гранату, но офицеры на него как накинулись, мол, ты что, там же приборы, оптика и снаряды, такой взрыв будет, не дай Бог. В общем, прошло несколько минут, и вдруг высовывается из люка немец в альпийской фуражке. Ошалело оглядывается, а у нас был сержант, очень спрытный, по фамилии Костынев, вытянул пистолет и кричит: «Хендэ хох!» И выстрелил. В танкиста не попал, но в этот момент, когда немец падал внутрь, взревел мотор «Королевского Тигра». Представляете, какой эффект был?! Все бросились в стороны, я рванул через кювет, подпрыгнул, сделал какое-то непонятное сальто, при этом диск автомата ударил мне в голову, и я потерял сознание на время. Когда очнулся, то вижу, что все в панике бегают, через какое-то время начали собираться в кювете, пушки-то никакой нет, только гранаты, а что ими сделаешь, «Королевский Тигр» уже отошел в расположенное неподалеку селение и там где-то запрятался.

А ведь уже доложили о трофее в дивизию, информация пошла в корпус. Мы этот позор носили неделю. А потом так получилось, что наша батарея прошла по дороге, замаскировалась сбоку, и тут немецкие танки пошли по насыпи. А там по бокам от нее находились болота. Наша батарея справа расположилась, первый немецкий танк вошел на насыпь, артиллеристы пропустили почти все танки. Потом по первой вражеской машине наша батарея бахнула, его подбили, и он закрыл проход остальным, те стали спускаться с насыпи, но застревали в болоте. Последний танк тоже подбили, в общей сложности 12 танков были уничтожены. И немцы, кто жив остался, поняли, что оказались в безвыходном положении, так что подняли руки. Вот только тогда наше командование было реабилитировано.

Я же везде свой нос совал, мне ребята даже говорили: «Слушай, Медвежонок, мы тебя прибьем когда-нибудь за излишнюю активность». Только мы встали в оборону, как нас построили и сказали, что командиру роты нужны добровольцы для ответственного задания. Никто не выходит. Мне что-то так стыдно становится – нет добровольцев, даже среди фронтовиков. Дело в том, что все шло к концу войны и ребята не так уж сильно проявляли готовность и беспечность, а мы-то молодые, нам все было по барабану. Я возьми и выйди из строя, несколько человек потянулись за мной. Вот и получилось так, что мы пришли к ротному и тот рассказал, что наши соседи у нас украли 15 лошадей. Это настоящее ЧП, за пропавшие под Секешфехерваром минометы, если бы я их не спас, то ротный наверняка оказался бы в штрафном батальоне. А сейчас из-за лошадей его точно отправят. В заключение говорит нам Чернов: «Так что, хлопцы, надо думать, как достать лошадей». Среди нас был один солдатик, он каждую ночь ходил куда-то и приносил то шнапс, то шоколад, то сигареты. Поговаривали, что он пробирался к немцам, и потихоньку у них воровал, не причиняя им никакого вреда. И этот солдатик признался: «Ребята, я знаю, как можно у врага взять лошадей». Сформировали небольшую группу добровольцев шесть человек. Поползли мы в указанное место ночью, там находилась небольшая лесопосадка, и располагались немецкие кухни. Наш провожатый знал, когда немецкие часовые бодрствуют, а когда охраняют вполглаза. Мы подобрались к поварам, я кляпы не вставлял, ребята постарше скрутили немцев, к дереву привязали, но никого не убивали. Лошади здесь же находились, их запрягли, кто пасся неподалеку, прямо в полевые кухни, сели на котлы и галопом из этого перелеска рванули к себе. Немцы быстро очнулись, начали стрелять по нам, вокруг моей повозки колыхались фонтаны от пулеметных очередей. Но никто из нас не пострадал. В общем, мы привели 12 лошадей. Старший лейтенант Алексей Чернов сказал нам: «Спасибо!»

Но в целом буквально в воздухе чувствовался конец войны. Уже все, уже ощущалась Победа. По сути, мы больше и не воевали, так, постреливали в обороне, стояли севернее города Санкт-Пельтен. Затем нас вернули в город, он был освобожден, электростанция работала, я зашел с двумя ребятами в одну квартиру, меня не интересовали никакие шмотки или трофеи, а больше мед, яблоки, айва. У педантичных немцев варенье всегда стояло на полках шкафов. Но больше всего каждого солдата интересовало шелковое нижнее белье. Понимаете, мы одевали по три-четыре комплекта белья, и если внизу надето шелковое, то можно один комплект снять и выбросить, и дальше носить. Все это делалось из-за вшей – на шелковом белье они падали вниз и не могли добраться до волос, а в хлопке размножались с пугающей быстротой. Еще меня портянки интересовали, а вот какие-либо шмотки я не позволял себе брать. Уже после войны в Вене нам разрешили сколько угодно посылок отправить домой к родителям. Мой друг из Николаева Гринь послал 18 посылок, ведь в австрийской столице были оставлены без присмотра целые магазины, можно набрать всего. Я тоже решил отправить, но еле-еле одну посылку собрал, то я не так зашил, то еще что-то, старшина все время возвращал, но все-таки одну отправил.

Младший сержант Анатолий Яковлевич Медведь в отпуске с семьей (справа стоит сестра Валентина, сидят слева направо мама и бабушка), г. Херсон, 1947-й год

Утром 9 мая 1945-го года мы зашли в одну квартиру, стоит приемник у окна. И там передают какие-то слова, похожие на наш язык. Оказывается, это передавало чехословацкое радио. Один парень, бывший с нами, говорит, что он уловил слово «капитуляция». Кричит радостно: «Все, ребята, война закончилась!» Мы вышли на улицу, говорим своим ребятам, мол, война закончилась, а рядом комбат Черкашин находился, набросился на нас: «Вы что такое говорите?» Командир полка тоже разговоры услышал и кричит, мол, кто здесь провокаторы такие. И так далее, дело пошло к аресту, и тут на нас налетают два «Мессершмитта», мы прячемся по подворотням, но они только крыльями покачали, и улетели. Вскоре после этого пришло официальное сообщение из штаба дивизии о том, что Германия капитулировала и Великая Отечественная война закончилась. Как раз ночью подписали акт о капитуляции. В полдень нас собрали на берегу Дуная и объявили официально о сдаче фашизма. Дали возможность сделать салют, мы свои минометы направили в реку, пушки также нацелились и после пары залпов весь Дунай покрылся глушеной рыбой. На этом все закончилось, тем временем командование в расположенном неподалеку дворце принимало союзников, они друг друга награждали. Погода стояла такая хорошая. Наступил мир.

На следующий день мы официально встретились с американцами, там был небольшой канальчик, метров пять шириной, с одной стороны построили союзников, а с другой – нас. Американцы приехали на нашу сторону в «Додже три четверти», встали группой, не поймешь, где солдат, а где генерал. Но в основном это было командование, наши командиры подъехали на каких-то очень представительных легковых автомобилях, черного цвета. Впервые за всю войну комполка и комдив одели парадную форму нового образца. Красивая. Навесили ордена и все такое. Вдоль дороги стояли моряки из Дунайской военной флотилии, все как один на подбор рослые ребята. Торжественно все проходило. Обменялись речами. Вышел американский генерал в такой же форме, как и все остальные союзники. Нас заранее предупредили, что нельзя не двигаться никуда, но этот порядок нарушили сами американцы. Они рванули через этот небольшой канал, кто через мост, кто вброд и подбежали к нам. И началось – каждый себе выбрал товарища, мне попался рыжий верзила. Начали с ним обмениваться. Он мне дал виски, я после них плевался. Говорю ему: «Плохо, плохо!» Он знаками показывает, мол, а у тебя что есть. Тогда я достаю свою фляжку, в которой хранил немного разбавленный чистый спирт. Он выпил, глаза выкатил, и прохрипел: «О, гуд!» В общем, наклюкался так, что ужас, и я с ним, потому что пил очень неважно, хотя зимой каждый день приходилось выпивать, чтобы согреться. Американец так напился, что твердо решил меняться, тянет у меня автомат, а мне дает свой карабин. Отказываюсь, показываю ему пальцами, что тогда у обоих получится решетка. Тот бродил-бродил вокруг и говорит, мол, хоть что-нибудь давай. И показывает на звездочку – она у меня была не штатная, а вырезанная из консервной банки. Ее он взял себе на память, и неожиданно говорит на ломаном русском: «Поеду в Америку и сохраню как знак дружбы».

- Чем Вы были вооружены как минометчик?

- Автоматом ППШ.

- Какое было в войсках отношение к Сталину?

- Чтобы кричали «За Сталина!» - такого не было. Это ерунда. Думаю, что были такие выкрики в начале войны, но потом все прекратилось и стали в атаке кричать: «За Родину! Ура!» Ну, и матерились, естественно.

- Как бы Вы оценили офицеров вашей минометной роты?

- Командиров мы очень уважали, это были опытные товарищи. Командирами огневых взводов чаще всего становились младшие лейтенанты после трехмесячных училищ. На фронтовые курсы брали фронтовиков после передовой, они приходили к нам в звании «младший лейтенант», и очень правильно себя вели, а если появлялся лейтенантик после училища, который не понюхал пороха, он, конечно, хотел прихвастнуть своими знаниями и умениями, какие у него были, поэтому их не любили. А так в основной массе мне попадались хорошие командиры. Если кого-то из офицеров называли «Батя», - то это была высшая солдатская похвала. Это был настоящий командир, которого уважали. Командира полка Булаенко мы по-настоящему любили и называли его исключительно «Батя». А вот командир роты старший лейтенант Чернов не пользовался уважением, потому что был излишне заносчив. После боя под Секешфехерваром Чернов хотел меня сделать своим ординарцем. А я ни в какую не соглашался, и тогда у нас произошел неприятный инцидент. Он как-то сказал: «Медвежонок, возьми флягу, мы поедем к тому лейтенанту, что самолеты сбил из пушки». А я никак не хотел ему прислуживать, такой был противный человек, поэтому сделал вид, что ничего не понял, и набрал во флягу воду. Поехали. Там они выпили, лейтенант Угланов налил ротному спиртика, я сидел в углу. Выпили, мой командир говорит: «Слушай, Медвежонок, а ну давай из нашей фляги наливай». Налил, они выпили, и Чернов рассвирепел: «Ты что нам дал?!» И тут выхватил пистолет, после чего несколько раз выстрелил в меня. Хорошо, что этот Угланов выхватил у него пистолет, и он в меня не попал, только штукатурка посыпалась. Очень противный был человек.

- Как относились в войсках к Георгию Константиновичу Жукову?

- Как к Александру Васильевичу Суворову. Он олицетворял для нас Победу, недаром именно он подписал акт о капитуляции. Для любого солдата Жуков был непререкаемым авторитетом.

- Как к Вам относилось мирное население в освобождаемых странах?

- В Австрии очень хорошо относились, особенно в Вене, они раненного солдата обязательно подберут, обмоют от крови, и даже какую-то первую помощь окажут. Даже раненых лошадей лечили. Мирные люди нас даже приветствовали, и часто в разговорах вспоминали, что они с русскими еще во время Первой Мировой войны встречались, и те никогда не безобразничали. Так оно и сейчас было. А вот венгры – это угры, они нас не любили. Когда мы наступали к границе с Австрией, то совершенно безоружные венгерские полки выходили с боковых дорог и сдавались в плен с музыкой. Вот так нас приветствовали, когда Победа стала очевидна, но в целом относились к нам неважно. А вот румыны – это не вояки, безвольный народ цыганского толка.

- Что было самым страшным на фронте?

- Секешфехервар

- Как мылись, стирались?

- Очень просто и регулярно. Нас старались мыть, чтобы, не дай Бог, тиф не разразился, ведь вши – это его переносчики, поэтому старались каждые десять дней мыться, но не всегда получалось. Зимой растянут на земле большие палатки, в них закреплена труба, и на ней размещены распылители воды, штук двадцать с одной стороны, и столько же с другой. Мы снимали с себя все обмундирование и бросали его в специальные прожарочные камеры, куда вешали одежду, внизу пылал костер, все висело и прожаривалось. А мы голые по снегу босиком бежали в первую палатку, в которой надо было помыться. Давали с собой кусок мыла, и ты не должен стоять под душем, а должен идти, при этом намыливаться, на тебя сверху течет водичка. На выходе нам возвращают одежду по номеркам, мы одевались и шли назад в часть. Стригли регулярно начисто, и только под конец войны было разрешено оставлять на голове волосы длиной три сантиметра. И мы все просили хоть какую-то прическу сделать.

- Как кормили?

- На фронте питание было очень хорошее. Часто ели американскую тушенку. В обороне приезжает полевая кухня, с поваром-грузином, он кричит: «Минометчики, выходи!» И никто не выходит, так сыты были, потому что по утрам давали кашу с мясом, да и трофеев было навалом, ведь мы постоянно наступали.

- «Сто грамм» фронтовых выдавали?

- У меня был однополчанин возраста сорока пяти лет, мы с ним договорились о том, что он носит провиант, а я боеприпасы. Он не пил, а нам по 100 грамм давали каждый день зимой, получалось на двоих 200 грамм, еще у старшины всегда припасен трофейный спирт по 50 грамм. Так что я зимой выпивал по 300 грамм в сутки. Ребята говорили, что после фронта стану алкоголиком, но все нормально, не злоупотреблял после войны.

- Наших убитых как хоронили?

- В братских могилах. Были такие специальные команды, которые подбирали погибших ребят, иногда, если товарищ убит, то его одного могли похоронить рядом с боевой позицией. Обычно вырывали большие ямы и бросали туда. При этом снимали медальоны, у кого были. Я бы не сказал, что это дело было хорошо организовано, у немцев захоронения проводились на более высоком уровне.

- Женщины у Вас в части были?

- Только в медсанбате. Еще служила снайпер Рая. Но ее в Румынии убили немцы. У нее имелось очень много немцев на счету, они шли на прорыв из окружения и приближались к нашим порядкам. Рая попалась на их пути, выстрелила из ракетницы, чтобы спугнуть врага, но немцы попались не из пугливых, и немецкий офицер, державший в руке «парабеллум», выстрелил навскидку и убил ее. Очень хорошая девушка, была неприкасаема, хотя всякие штабные офицерики старались к ней прибиться, но она всегда держалась солдат – тому хлястик от шинели пришьет, другому еще что-то.

- А с таким явлением как ППЖ не сталкивались?

- Было дело. После той памятной встречи с американцами мы с дежурным лейтенантом вечером собирали своих пьяных. Он увидел, что я был наиболее ходячим, и взял к себе помощником, мы складывали в повозку своих ребят, и увозили в расположение. Я оставался на месте, охранял остальных, и ждал новых подвод, на которые опять же грузили пьяных. Когда подошла последняя подвода, то мы никого больше не нашли, сели с лейтенантом вдвоем с ездовым и едем по дороге. Вдруг увидели, что впереди идет какая-то девица, блондинка. Запомнилась тем, что красивая-красивая, лейтенант Якушкин, чуваш по национальности, сразу же загорелся, что это его будущая девушка, посадили, она согласилась, чтобы ее подвезли. Приехали в расположение, лейтенант постоянно вокруг нее бегает и бегает. Думаем, все, вот это ППЖ. Наутро видим, что она льет воду и дает умываться командиру роты старшему лейтенанту Алексею Чернову. Он за ночь ее отбил у Якушкина. Ее звали Нина Михайловна, мы ее прятали все время, потому что ППЖ запрещались на фронте, поэтому она сидела в повозке с каким-то скарбом, прикрытая сверху одеялом. Мы в Австрии стояли до конца лета, и прятали ее. Они потом с Черновым поженились, а мне даже задержали из-за нее демобилизацию. Расспрашивали в особом отделе, потому что ее еще с момента появления подозревали, как она смогла в одиночку переправиться через союзнические и наши посты, найти офицера, и все такое. Дело в том, что для репатриированных имелся специальный лагерь как раз в Санкт-Пельтене, там постоянно находилось около семи тысяч девушек, так что непонятно, как она туда не попала, а демобилизовался я в 1950-м году, и всех солдат из минометной роты мурыжили по этой истории очень долго. Нина Михайловна приспособилась в нашем полку, она даже участвовала в художественной самодеятельности, очень красивая девушка.

- Верили ли в войсках в Бога?

- Я, например, молился, меня мама научила с самого детства, и я назубок знал «Отче наш». Когда налетали немецкие самолеты, всегда тихонько повторял молитву. Но окончательно поверил тогда, когда налетело штук 30 «Юнкерсов». Дело было в Венгрии, начали бомбить нас со страшной силой. Все, кто мог, спрятался в подвалах, а я не успел, уже бомбы начали рваться поблизости, так что просто к стенке прислонился, и стоял, думаю, что будет, то и будет. И думал про себя, что если выжил во время обстрела из «Небельверфера», то здесь точно не выживу – все, пришел мне конец. Или осколок какой-то, или меня оглушит, тогда я вообще стану как темной ночью днем ходить. Отбомбились они, все повылазили из подвалов, а я стою, как пригвожденный к этой стене, меня тормошат, спрашивают: «Медвежонок, Медвежонок, что с тобой?» А я бледный, еле оторвали от стены, вокруг все испещрено осколками, и слева, и справа, и сверху, а там, где я стоял – абсолютно чистое место. Ну как тут не поверишь в Бога. И я оставался верующим даже тогда, когда коммунистом был. Меня принимали в партию вскоре после Победы.

- Как относились к замполитам?

- Большинство было нормальными мужиками. Коммунисты действительно шли впереди, если что-то такое, то сразу же раздавался клич: «Коммунисты, вперед!» При этом не спрашивали, добровольно идешь или нет, если ты коммунист, то должен быть в первых рядах. Но попадались всякие, например, замполит полка всегда при случае стрелял лично в пленных власовцев, бывало, что и в немцев. Это было неприятно окружающим, и мы не очень его любили. Один случай произошел вообще смешной – когда стояли на границе с Австрией, и испытывали недостаток в воде, замполит командира батальона подвыпил вина и с шашкой наголо вылез из окопа, пошел в атаку на немцев. Машет при этом шашкой над головой. Мы еле его оттуда выхватили и вернули на позиции. А так в основном замполитами были люди, преданные делу, давали очень хорошие советы, поддерживали дисциплину.

- С особистами сталкивались?

- Значение слова СМЕРШ все знали, они всегда подбирали ребят, которые работали у них осведомителями. Я тоже мог попасть в эту историю, но я не согласился быть осведомителем, правда, они не настаивали, хотя и пытались убедить. Но я по своему характеру не мог быть таким. На рожон не лез, но отказался. А один мой друг попал в сети особиста. Мы знали об этом и при нем себя тихо вели, даже после войны.

- Среди расчетов минометов были большие потери во время войны? Испытывали ли в минометной роте проблемы с комплектацией расчетов?

- Вы знаете, в расчетах в целом был постоянный некомплект. Так, 50-мм ротные минометы обслуживали всего два человека, а то и один, 82-мм минометам положено пять человек – командир расчета, заряжающий, наводчик и два подносчика, но у нас обычно было не больше трех солдат на один миномет. Вот про 120-мм и 160-мм системы я не знаю. А потери были, хотя и не такие большие, как в пехоте. Дело в том, что миномет, это оружие, которое невозможно располагать дальше, чем за два километра от переднего края противника. Дальность стрельбы 82-мм «самовара» составляла 3 километра и 40 метров. Так что обычно мы располагались в километре от позиций противника, а могли быть и в рядах пехоты. Поэтому потери были, но все-таки не очень много. Во время той битвы в тылу врага, мы, минометчики, понесли относительно небольшие потери. Когда начали собираться после боя, то пехотинцев практически не осталось, а вот минометчики в большинстве своем выжили.

Анатолий Яковлевич Медведь, г. Ялта, 8 июня 2013-го года

- Как бы Вы оценили наши 82-мм батальонные минометы?

- Мы их любовно называли тульские «самовары», и пели такую песню:

Никогда не умирала

Слава тульских кузнецов, -

Самовары-самопалы

Смастерили для бойцов.

В этом хитром самоваре

Кран особый, боевой:

За версту врага ошпарит

Кипяточек огневой!

Ой, горяч в тебе кипяточек,

Самовар-самопал, дружочек!

Пышут жаром небывалым

Самовары-самопалы,

Вот так самовары!

Тульский чай совсем не сладкий

Для непрошеных гостей –

И вприкуску, и внакладку

Прожигает до костей.

Подается чай с припаркой

И горячим леденцом,

Самовары тульской марки

Пышут жаром и свинцом.

Мы бандитов всех встречаем

По привычке боевой

Дегтяревским крепким чаем

И водицей огневой.

Попадает прямо в точку,

Будто молния, бежит:

Враг напьется кипяточку –

Сразу замертво лежит!

Если враг войны захочет –

Скажем прямо, враг пропал:

Захлопочет, заклокочет

Самоварчик-самопал.

Из такого самовара

Будет крышка белякам,

За такие самовары –

Честь и слава тулякам!

Миномет – это грозное оружие, сейчас все террористы их активно используют. По сути, миномет не претерпел серьезных модификаций и остался в таком же виде, как и во время Великой Отечественной войны. От миномета очень трудно спрятаться, если ты не в укрытии. Осколки летят настильным способом, поражающая сила очень большая. Даже ротный 50-мм миномет, который нам показывали в учебном полку, в умелых руках являлся грозным оружием. Правда, на фронте мне не довелось им пользоваться, но от пехотинцев слышал о ротном «малыше» только положительные отзывы.

- При интенсивной стрельбе ствол миномета перегревался. Что с этим делали?

- Просто-напросто останавливали стрельбу, и все. Причем определяли степень нагрева очень просто – когда начинала трещать краска, тогда приостанавливали стрельбу.

- Вырывали сначала окоп для миномета, или для расчета?

- Сразу вырывали для миномета, потом делали «карманчики» для личного состава. Что представлял собой окоп для миномета? Небольшая ямка диаметром два с половиной метра. Но мы редко когда выкапывали огневые позиции, это делали, когда время есть, а так мы просто ставили миномет на плиту и стреляли прямо с земли. А если долго стояли в обороне, то даже делали в индивидуальных окопах перекрытия блиндажного типа.

- Что было опаснее для минометов – артиллерия или авиация?

- Все опасно, но все-таки самолеты опаснее, на бреющем полете летчики нас легко засекали, ведь никаких маскировочных сеток на фронте тогда не использовали.