Начинал я на Кубани, под Новороссийском в 43 году, в октябре месяце. А потом, как Кубань очистили – в Крым. Прошел его весь, от Керчи до самого Херсонеса. Керчь освобождали в 1944 году, в апреле. После перегруппировки, когда нас крепко раздолбали, – тогда почти вся дивизия полегла, – попал на Белорусский фронт, в другую армию. В Брест-Литовске нас выгрузили, и через Польшу мы шли пешком до самой Вислы. Там стояли аж до 16 января 45 года. Потом приказ – наступление! Артподготовка, и вперед! Мы как стояли в обороне без техники, так и на марше остались без нее. А «молодые», свежие части, – все механизировано, с танками, – пошли вперед. Ну, а мы за ними… Пока пешком пятьсот с лишним километров от Вислы до Одера пройдешь. У нас около месяца получилось. 9 февраля 1945 года ночью вышли на Одер. И прямо с ходу, с марша – вперед, по доскам! Еще лед стоял. Через промоины и трещины положили доски. По ним друг за дружкой перешли на левую сторону Одера, и расположились под дамбой: пехота впереди, мы – чуть сзади. Я же минометчик… 82-мм миномет. Два года с лишним воевал заряжающим. До утра не успели окопаться, а немцы уже разнюхали, что русский Иван пожаловал, и «жиманули» нашу пехоту. Те драпать – не выдержали удара, черти. Не готовы были, по сути дела. Понимаешь? Мы-то минометчики, сзади немножко – под дамбой, под ней родной. Ну, в общем, прибежала до нас пехота. Все перемешались… Чистый балаган! Немцы рядом. Мы – на правой стороне дамбы, они – на левой. Конечно, словами не передать, что там творилось… Паника та еще была. Кто-то не выдержал, побежал по льду… Трудно их было удержать.
Когда немножко успокоилось, кинулся я к миномету. Смотрю – стоит в «полном боевом». Других никого нет, и минометов их не видно… Один только мой остался. Скажу тебе, в той ситуации драпать – была большая глупость. Через Одер не пойдешь, потому что переправу разбомбили с самолета, а если бежать, то прямо к немцам. Ну, кто-то побежал, но большинство осталось. Да и правильно. Бывалый сразу окопался, другой так просто лежал под дамбой… Лежим, а немцы сверху кричат: «Русс, скоро буль-буль». Понятное дело, сзади нас Одер. Этот момент заварухи немцы использовали – на левом фланге накидали большую кучу веток. Там засел снайпер «ихний», и начал стрелять. Первого свалил нашего санитара… Считай, один живой санитар остался, и того уложили. Потом застрелил двух офицеров. А я заметил, откуда бьет. Он первые три пули выпустил трассирующие. С автомата по нему стреляли – бесполезно. Говорю: «Я сейчас из миномета его. Мина найдет родимого». Но я ведь заряжающий, у меня данных для стрельбы нету. Данные дает командира расчета, а он тоже побежал. Кинулся я сюда – туда, ребят нету, и где они не знаю. Хотел было до командира добежать своего, командира роты, старшего лейтенанта. Он тоже мог рассчитать данные. Но смотрю – остался я один. Думал, думал… расчет сделал, примерно замерил расстояние. Помню, что помножить надо было на какую-то тысячную… А у меня всего три мины. Ты понимаешь, такая заваруха была...
Три мины было – я одну бросил, две осталось. Потом после жалели, мол, надо было и те бросить. Ну, в общем, когда я поднялся до командира роты идти, смотрю – от меня метрах в сорока лежит Августовский Иван, наш командир расчета. Заметил меня, прибежал, засапался, захекался... Кажу: «Где ты? Вот так, да этак… Видишь, вот там засел снайпер. Надо его немедленно сбить. Он всех офицеров перестреляет, и нас заберут голыми руками». А тот уже стреляет, разошелся – головы не поднять. Говорю Ивану: «Проверь мои данные!» Проверили – подходит. А у Ивана таблицы ж есть, как у командира. Он глянул, стал прицел наводить, мне командует: «Прицел такой-то, угломер такой-то». Сделали. Говорю: «К бою готовый». Тот мне: «Давай!» Я мину в ствол, выпустил и наблюдаю за ней – обычно видно, как она вверх идет, и когда развернется. Наблюдал за полетом, но когда она развернулась, не заметил. Так я на ту кучу веток стал смотреть. До нее метров с пятьсот было… Вдруг взрыв, и ветки затянуло дымом. Вижу, что попал хорошо – удачно рассчитали. Пехота рядом лежала, кричат: «Попал! Попал! Прямо в цель!» Народ осмелел, зашевелился: забрали раненых, подобрали командира роты… Стало спокойней. А то ведь лежали, нельзя было подняться. Немцы растерялись, и дело уже пошло к вечеру. До темноты еще бой шел, гранаты через дамбу друг другу бросали...
И на другой день сделать «буль-буль» тоже не получилось. Это все происходило девятого-десятого февраля. А одиннадцатого мы думали, что сейчас наберутся они сил, и нам будет беда. Всю ночь готовились – уходить некуда, мы ж отрезанные. Действительно, одиннадцатого рано утром – «Ура, ура», покричали по-немецки, черти неугомонные.
Когда 10-го бой шел, на наш, правый берег подходила техника: пушки, танки, самоходки… Одер в том месте метров двести шириной, хорошо видно. Там такая поляна, потом лесок, поляна, и опять лесок... И когда немцы одиннадцатого – «Ура, ура», на поляну их допустили и сразу же – залп! Как дали по ним ребята с того берега. У-у! А мы рады – отбились.
И начали мы тоже сами искать выход из положения. А командир батальона, – я не знал и ни разу не видел его, – кричал мне команды. Ну, коли попал из миномета, пехотинцы сразу кричат: «Минометчик, попал, попал! Прямо в цель попал!» И тут, метрах в пятидесяти от меня кто-то кричит: «Чей солдат? Чей минометчик?» А мой командир роты, армянин, старший лейтенант: «Мой, мой!», – «Твой солдат награжден орденом Славы третьей степени. Как только первый момент… немедленно обслужить!» Я еще подумал: «Что он так орет. Немцы же рядом, все слышат».
Потом нас заменили. Одиннадцатого вечером, уже почти ночью под двенадцатое число подошли лодки. И рано утром объявили построение… После такого всем полежать бы, но команда – «Стройся рота!» Выстроили роту и командир зачитал: «Шека Федор Иванович награждается орденом Славы третьей степени». Вот такое было дело.
Отдохнули немножечко, подкрепились… Много, конечно погибло. Затем попали на другой плацдарм Одера. Шли непрерывные бои: мы наступали, они наступали... В общем, дрались они сильно, земля-то «ихняя». А уже Берлин видно! Солнце как вышло, осветило – «Вон, видите, блестит?! Домов не видно. Но это Берлин!»
С боями помаленьку продвигались. В одном месте заняли немецкую позицию. Минометы прячем, маскируем. Миномет – это для пехоты очень страшное оружие. Если хорошо замаскировать, то ни артиллерия немецкая, ни самолеты, ни «Тигры» их не уничтожат. Заняли мы эту и не заметили, что над нами «рама» висит. Только мы разложили мой миномет, нас артиллерия с ходу… Я, значит, упал под стенку, прямо там же, возле миномета. Если привалит, считай, могила готова. Ребята побежали за дом. Рама гудит – «А-а-а-а», зависла и командует, дает данные. Артиллерия – бьют точно. Позицию нашу разворотили. Я так под стенкой и лежал, а остальные – в подвал. Никогда в домах не прятался, это очень опасно…
Когда командир роты скомандовал: «Минометчики к бою!», я уже на месте, а тех нету. Кричу ему: «Я один! Не с кем стрелять. Я один!», – «Давай, Федя, скорей! Командир роты требует огня. Пехота наступает. Надо минометом». Я поднялся, глянул. Три танка, и за ней пехоты полно. Надо пехоту отсечь от танков, с танками потом расправятся. Ну, я начал один мины кидать. Он командует, я навожу. Мин было предостаточно. Потом гляжу – самолет над нами появился, и пикирует. Кричу: «Ребята воздух!» Но вокруг снаряды рвутся, не слышно ничего. «Воздух, воздух!» И прямо в дом попал! Кто там, в доме был – всех завалило. До вечера посидели так нормально. А потом все успокоились, никого нету, я опять один остался в расчете. Не зря побежал под эту стенку! Нормально мне обошлось.
Вечером к нам подъезжает пехотная кухня, и командир роты, старшина: «Надо пехоту покормить». Приказ – мне и еще одному понести пехоте ужин. Я термос одел, а мой тезка Федя из Крыма, тот – мешок с хлебом. В темноте идем к пехоте. И тут я или зацепил, может что или... Взрыв! Куда мой термос делся, не знаю. Странно, но руки мне ремнями (вероятно термоса. Прим. – С.С.) не «повыворачивало». Термоса нет, мешка нет, и Федора нет… Я на левый бок упал, за ногу – хвать. Нога вроде целая, а как повернулся – стопы нету. Мины! Ударило в голову, думаю – «Крышка мне. Кровью истеку и дух из меня вон». «Федя, – кричу, – Тезка, Тезка, Тезка… Я жив», – «Ко мне ползи, я возьму. К тебе не пойду». Ну что делать. Думаю не одна мина, кто его знает… надо идти. Пополз. Ногу поднял раненую. На коленках, на животе… приполз к нему. И там недалеко, может метров тридцать оставалось... Его отбросило. Взрывом! Рядом же...
Приполз к пехоте – «Нате, я вам ужин принес». И рассказываю командиру, что послали нас с приказом накормить пехоту. То говорит: «А мы тут слыхали, когда взорвалось. Сумасшедший был взрыв. Может не одна взорвалась». Перевязали меня, вызвали санитара. Он меня на плечо, и принес в санчасть. Походная такая, примитивная... До утра полежали. Ой-ой… сразу не было больно, а потом прижало крепко. Потом подошла подвода, меня на нее и в тыл, в санчасть. Куда, не знаю – по лесу едем… Лошади были полуголодные. Колесо одно вскочило в воронку, и они не могут вытянуть. Я с подводы вскакиваю на одной ноге, плечо подставил сзади… Спасал жизнь свою. Они как дернут! Хорошо, что я крепко держался. Вырвались. Потянули и меня за руки. Все было мгновенно...
|
Ну, привезли меня в санчасть, там сделали свое дело. Ровно год я по госпиталям валялся. А высоко так обрезали, потому что гангрена началась. Есть такой город Познань в Польше, там я лежал. Немцы нас днем вместе с кроватями выносили на солнышко. Плакали, глядя на меня. А я думаю – «С одной ногой еще можно». Представьте, бинты красные за ночь… утром сильные боли. Гангрена! Я сестру вызвал, та – врача. Боли невыносимые. Он мне таблетку даст, я глотну… Морально действовала таблетка – вроде что-то помогало. Опять ее прошу… Не вызвала. Я уже требую – «Давай врача!» А она мне ничего не говорит. Тут другие больные ребята подключились: «Да что ж ты скотина делаешь?! Ты ж видишь, человек на стенку бросается». Кто-то неблагополучный: «Давай врача! Иначе мы тебя отмолотим!» Были у нас такие суровые, на костылях. Она убежала.
Сняли бинты с ноги, а она уже красная. Врач полковник начал резать. Разрезали… э-э-э, на глазах мясо гниет. Это газовая гангрена называется, болезнь такая неизлечимая. Если рука, то долой руку! Нога? Отрезают ногу. Если на голове что-нибудь – голову отрежут... (Смеется) Нельзя вылечить? Ну, и ладно! На тому и закончили.
Принесли меня на стол, спрашивают что-то. Полковник Егоров и две врачихи – две капитанши. Да медсестра еще стояла… Готовят меня к операции. Я говорю: «Что ж вы будете со мной делать? Резать?! Сколько?», – «Выше колена…» Было мне девятнадцать лет. Сроду не ругался, а тут на них матом. Вы поверите? Пацан, на женщин, на полковника! Матом как попёр: «Что ж вы наделали? Какая у меня ножечка была. А из-за вашей поганой работы…» Молчат. Я их матерю, они молчат. Ну, виноватые. Но ничего не дают. Говорю им тогда: «Вот что. Я вам не дамся. Пусть дальше будет заражение. А я не дамся! Помру лучше. Зачем я такой нужен и кому? Это ж ваша вина». Молчат тихим сапом. Хитрые, дали мне что-то нюхнуть, усыпили... Я только через неделю в себя пришел после той операции. И кое-чего рассказали мне… и какой я был, и что я там творил. Выяснилось, что чуть не похоронили меня живьем. Уже подводы пришли грузить мертвых, и я между ними родными. Говорят, мол, нога или рука дернулась. Проверили – пульс работает! Завернули назад, в палату, откормили… Теперь видишь – семь жизней живу. (Смеется) Вот такое дело. Семьдесят лет живу. На следующий год будет 70 лет победы, и 70 лет моей инвалидности. Так я бога молю дать мне дожить до юбилея. А тодди и хватит – намучался…
- Какая у вас была первая награда?
- Орден Красной Звезды. На Кавказе воевал. За освобождение Северного Кавказа. Командир роты пришел в землянку – «Шека, награждаетесь Орденом Красной Звезды». И все дела! Война, снаряды, мины… Днем в открытую не показывались ни на минуту. Если заметили – сейчас же самолет прилетает. Выходить нельзя было… Нас специально готовили. Бросили для маневра, я так понимаю. Что батальон, что два – никакой роли не играет. Все легли там. А мы выстояли, плацдарм удержали. Хоть маленький, но зато было место, где можно накапливать войска. Удержать плацдарм – это самое главное. Без жертв войны не бывает. Много народу погибло. Вроде нас трое тогда осталось... Кто, вообще думал дожить до наград? Но я его поблагодарил. Это была первая…
|
А вторую в Германии получил. А последнюю я уже после войны дома получил, в военкомате. Говорить можно много и долго. Целый год и два месяца я воевал. Все время на передовой, все время... Прошел очень многое, и многое пережил. Имел ранения: глаз, рука... Тут шрам, тут шрам… Скажу вам, надо любить Родину и быть патриотом. Наше дело – быть патриотом. А начальство должно соображать, чтобы люди меньше гибли.
| Интервью и лит.обработка: | С.Смоляков |
