Сысенко Александр Степанович

Родился 25 сентября 1925 года в селе Новопетровское Хайбуллинского района Башкирской АССР. До войны окончил 7 классов неполной средней школы. В Красную Армию был призван 11.01.1943 г. Матраевским РВК Башкирской АССР. C января 1943 г. по июнь 1943 г. проходил обучение во 2-м Астраханском военно-пехотном училище, затем служил 3-м батальоне 18-й гвардейской воздушно-десантной бригады. С 20 июня 1944 г. по май 1945 г. в составе 296-го гвардейского стрелкового полка 98-й гвардейской Свирской Краснознаменной ордена Кутузова стрелковой дивизии (9-я ударно-прорывная армия) воевал на Карельском и 2-м Прибалтийском фронтах в качестве наблюдателя-корректировщика минометной роты (82-миллиметровые орудия). Награжден орденом Отечественной войны 2-й степени (1945), медалями. Был легко ранен в 1945 г. Демобилизовался 10.08.1948 г. в звании рядового. После войны работал сварщиком (на Урале, затем в Эстонии: на строительстве Нарвской ГЭС и Прибалтийской ГРЭС, на пристани в г.Ивангород Ленинградской области). Живет в Нарве.

И.Вершинин. Начнем, Александр Степанович, нашу беседу с вашей довоенной жизни. Что запомнилось?

А.Сысенко. Всю свою жизнь прекрасно помню. Довоенные годы провел в деревне на Урале, в Башкирии. Я там родился в конце сентября 1925 года. Обыкновенная чисто русская деревня! Работал в колхозе, выполнял там все работы, начиная от того что пас скот, был конюхом, и заканчивая тем, что сено возил. Но я не все время в деревне жил.

И.Вершинин. Семья у вас была большая?

А.Сысенко. Нас было пять человек.

И.Вершинин. Помните ли вы, как проводилась у вас коллективизация? Расскажите, что этому предшествовало. Если, конечно, вам об этом что-либо известно.

А.Сысенко. Я считаю, что коллективизация - это была катастрофическая для российского народа вещь. Я хоть и маленьким пацаном был, что-то помню. Я знаю, что отец участвовал в Революции, потом - в Гражданской войне. Только в 1922 году из армии вернулся. О войне ничего не рассказывал, да и некогда было это делать... Никаких таких эпизодов от него я не помню. А потом так получилось, что в 20-х годах в деревне создали два кооператива: один был побогаче, а другой - победнее. Отец был в том кооперативе, который был победнее, а дед - в том, который побогаче. Вообще-то дед не считался в деревне богатым, но его всегда ценили за то, что он был деловым человеком. Поэтому те крестьяне, которые были побогаче, говорили: "Тимофей, давай к нам поступай!" А тогда, чтобы вступить в кооператив, нужно было определенный пай уплатит. Дед сказал: "У меня нет пая, нечем оплатить". "Мы за тебя заплатим, - сказали ему, - мы знаем, что ты отработаешь по полной". Так и работали. У нас дома во дворе был сделано что-то вроде конного двора, которых перед посевной держали. Это как бы относилось к кооперативу, где был отец. А в кооперативе богатых были молотильня и трактор. Но потом приехал какой-то представитель из Москвы и распорядился: отобрать трактор у кооператива богатых и передать его кооперативу бедных. Дед после этого несколько лет был в большой ссоре с отцом - только лишь из-за этого трактора.

А потом в деревне сделали коммуну. Стали после это лошадей и коров туда у всех отбирать. Это получился самый настоящий кошмар! Вскоре после этого через нашу деревню начали отправлять раскулаченных. Шел непрерывный поток повозок, на которых их везли куда-то на станцию. Когда обозы мимо нас проходили, стоял сплошной рев и плач. Это была жуткая картина! Днем и ночью они гнали их. Отец посмотрел на эти ужасы и на то, что какая-то непонятная коммуна в деревне образовалась, взял нас да и увез на рудник "Байкал". Там мы и жили. На этом руднике добывали и промывали золото. Отец там работал десятником, затем - продавцом золотоскупочного магазина, а потом уже стал и директором местного торга. Мы там около пяти лет прожили. Перенесли на себе, кстати, страшный голод 1931-32 годов.

А потом коммуну в деревне ликвидировали и организовали колхозы. И там уже стали заработки более-менее приличные, жить стало лучше. После этого мы с отцом вернулись к себе обратно, купили дом в поселке, который располагался неподалеку. И так мы жили там до начала войны. При Брежневе все эти деревни с поселком снесли полностью. Когда в 1980 году мы с братом туда ездили, на их месте стояли целинные хрущевские совхозы. Одним словом, тогда нам там жизнь не понравилась и мы решили не возвращаться на родину, остаться в Эстонии.

И.Вершинин. Местное население как относилось к колхозам?

А.Сысенко. Дело в том, что у нас был очень богатый колхоз. Те, кто там работал, очень хорошо получали. Например, я лично летом от школы до школы проработал в колхозе и заработал одного только хлеба 110 пудов. А ведь я получал, кроме того, еще и мясом, и маслом, и шерстью. Все жили хорошо, работать старались в бригаде честно. Так что обижаться нам было не на что! Это потом, во время войны и в первые послевоенные годы жизнь в деревне кошмарная стала.

А тогда, до войны, в нашей местности много было колхозов. Наш поселок состоял из 50 дворов. По нему проходила речка. Так вот, с одной стороны реки находился наш колхоз "Большевик", через речку, совсем рядом, находился колхоз "Ворошилов", в соседнем Либановском районе был колхоз "Молотов". Тогда модно было называть колхозы такими именами, как Жданов, Калинин, Ворошилов. Ими, кстати, и называли.

И.Вершинин. Скажите, а вы лично с какого времени начали трудиться? Я знаю, что в деревнях многие работали в сельском хозяйстве буквально с малолетства...

А.Сысенко. У нас в деревне с детства все работали. Обязанности распределяли так. Если тебе не было десяти лет, значит, ты только мог на лошадь грузить копну. С двенадцати лет давали работу посерьезнее. А тех, кто был еще постарше, - отправляли на сенокосилку. Помню такие моменты. Бывало, возвращаешься после обеда из школы, как появляется бригадир, собирает всех школьников и везет на сенокос. Мы там работали: кто копну возит, кто сгребает, в общем, каждый что-то делал. А я начал работать очень молодым. Помню этот момент. Начался сенокос. Меня что-то туда еще не взяли. Мама сварила дома зеленые щи и послала меня отнести их в поле к отцу с братом: "Отнеси щи папе с Ваней". Старший брат Иван тогда уже очень активно работал. Я принес им щи, посмотрел, как мальчишки верхом на конях катаются и копны отвозят, мне это так сильно понравилось, что не захотелось никуда обратно уходить. Вечером отец ко мне подходит и говорит: "Ну что, иди домой. Уже скоро темно будет". "Не пойду", - говорю ему. "Как не пойдешь? Идти надо!" "Не пойду, - отвечаю. - Ну че я буду там делать?" "Ну как? Матери надо помочь со скотом и все..". "Ничего, - говорю отцу, - справится". "А че ты будешь здесь делать?" - спрашивает он меня. "А что заставят, - говорю, - то и буду делать". "Ну, оставайся", - согласился отец. Ну и мне с тех пор отец стал поручать разные дела: например, сгребать сено в копны и отвозить их на коне. И я начал трудиться. Отец с братом работали на сенокосилках, а я шел следом за ними и, как говорится, сгребал сено. На каждую сенокосилку полагалось сгребать четыре гектара, а на грабли - шесть. Но так получилось, что я сгребал все восемь. Тогда я стал как бы стахановцем или ударником. Но стахановцев тогда не было, значит, я просто был ударником. В то время в колхозе существовал такой порядок: на каждый год резали овцу. Мне как ударнику всегда доставался большой кусок мяса. Отец говорил моему брату: "Ваня, посмотри, Сашка нас уже кормит. У него мясо есть".

И.Вершинин. Кстати, Александр Степанович, в вашей красноармейской книжке есть запись: довоенная специальность - шофер. Вы до войны шофером работали?

А.Сысенко. Дело в том, что до войны я работал просто в сельпо. Но весной 1941 года шофера, который у нас работал, должны были забрать в армию. Меня хотели для того, чтобы его заменить, послать на курсы шоферов. Но из-за того, что мне было всего 15 лет, меня туда не взяли. Но я очень хотел быть шофером. Поэтому когда во время призыва спросили о специальности, то я сказал: шофер.

И.Вершинин. Чем вам запомнился день нападения фашистов 22 июня 1941 года?

А.Сысенко. Я, конечно, прекрасно помню этот день. Это было в воскресенье, мы все валялись и отдыхали. Тогда у нас на всю деревню был всего один-единственный телефон: или в сельсовете, или в правлении колхоза, точно не помню. И вот по нему в обеденный перерыв к нам в деревню и сообщили, что Германия напала на нашу страну. А через некоторое время всех мужчин, которые жили у нас в деревне, забрали в армию. Приехали, помню, четыре грузовых машины и их отвезли. Отца, а потом и старшего брата Ивана тоже взяли в армию. Отец воевал под Ленинградом, был там дважды ранен и потом, когда наши войска пошли в наступление под Новгородом, там погиб. (Об отце А.С.Сысенко на сайте "ОБД-Мемориал" имеются следующие данные: "Сысенко Степан Евстеевич, 1898 г.рождения, уроженец Киевской области, призван Матраевским РВК Башкирской АССР в 1941 г., младший сержант, командир отделения отдельного лыжного батальона 225-й стрелковой дивизии, погиб 20 марта 1943 г.; похоронен в центре деревни Волотово Новгородского района Новгородской области, ближайшие родственники - Сысенко Дарья Тимофеевна, место проживания - Башкирская АССР, Хайбуллинский район, село Ново-Петровка". - Примечание И.Вершинина) А брат тоже воевал, участвовал в большом танковом сражении под Прохоровкой, что на Курской дуге, и там погиб. Тогда это было очень большое танковое сражение! В нем с немецкой и с советской стороны участвовало около 2-х тысяч танков. Брата похоронили в деревне Ветровы Белгородской области. (О брате А.С.Сысенко Иване на сайте "ОБД Мемориал" есть следующие данные: "Сысенко Иван Степанович, младший сержант, в/ч 436893, погиб 26 июля 1943 г., похоронен на братской могиле в селе Руднево Сурьянинского сельсовета Болховского района Орловской области". - Примечание И.Вершинин.)

И так получилось, что остался я самый старший в деревне. Дело в том, что всех моих ровесников, ребят 1925 года рождения, перед самой войной набрали и отправили учиться в ФЗО. Меня тогда почему-то туда не взяли. А потом, когда началась война и отца забрали на фронт, меня вдруг захотели взять на учебу в ФЗО. Я им на это сказал: "Ребята, я не пойду. Я пойду на фронт!" И от меня отступились тогда. Кстати, когда потом пришло время набирать этих ребят в армию, то их не взяли из-за того, что на них уже бронь была. Так они сбежали из своего ФЗО. Их за это посадили в тюрьму, а потом отпустили, призвали в армию и направили в запасные стрелковые полки.

И.Вершинин. Что вы делали до призыва в армию? Был ли у вас в деревне голод?

А.Сысенко. До этого я работал в колхозе. Голод у нас был. Ведь мы по-прежнему получали палочки за трудодни, а на них ничего не давалось. Правда, если кто работал в поле или на сенокосе, или же на посевной, там готовили какой-то супишко и им его кормили. На деревню ничего не давали. Даже и не знаю, как выжили мы в эти годы. Потом, когда я ушел в армию, в деревне жить стало еще хуже. Мама рассказывала: из-за того, что ребятишкам по бедности нечего было одеть, они голыми в печке сидели.

И.Вершинин. Насколько мне известно, в армию вы пошли добровольцем. Как это случилось? Как, собственно, начиналась ваша служба?

А.Сысенко. А там так получилось. Когда подошел срок призываться в армию, мне прислали из военкомата повестку. Я приехал в военкомат. Меня там спрашивают: "В армию хочешь?" Отвечаю: "Хочу". "На фронт пойдешь?" "Пойду", - говорю. Мне говорят: "Пиши заявление: добровольцем". Я так и сделал. Так что пошел в армию добровольцем. Так вот, как добровольца меня и направили учиться во 2-е Астраханское военно-пехотное училище. Официально я туда прибыл 11 января 1943 года. Тогда я был совсем молодой, мне всего 17 лет было. Из деревни мы призывались вдвоем с казахом Бай-Бухамедом. И что интересно - вся деревня нас двоих провожала. Мы считались последними призывниками. В училище была быстрая шестимесячная программа обучения.

И.Вершинин. Голода во время обучения не было?

А.Сысенко. Нет, не было никакого.

И.Вершинин. Расскажите поподробнее о том, каким дисциплинам вас в училище обучали.

А.Сысенко. Я проходил обучение в 5-м батальоне. Это был батальон минометчиков. Что мы изучали? У нас была усиленная штурмовка, изучали уставы, которые нам знать полагалось, материальную часть оружия, ну и тактику. Все это преподавалось нам в ускоренном темпе, но с такой настойчивостью, что за несколько месяцев мы изучили все, что было положено знать офицеру.

И.Вершинин. Как проходило расформирование училища?

А.Сысенко. Фактически это училище мы уже окончили через шесть месяцев, потом ждали только того, когда приедет государственная комиссия, чтобы принять от нас экзамены и после этого присвоить офицерские звания. Но вместо комиссии приехали люди для того, чтобы набирать нас в воздушно-десантные войска. Мы, правда, тогда не знали этого, думали, что на фронт отправляемся. Туда, правда, набирали только рядовых курсантов, а я был сержантом - командиром отделения. Но я тоже хотел и рвался изо всех сил на фронт. У меня, к тому же, в то время убили брата и отца на войне, поэтому я считал: мне обязательно надо уйти с училища в действующую армию. Как сейчас помню, утром меня разбудили курсанты-земляки и сказали: "Саша, нас, наверное, на фронт отправят. Вставай попрощаемся!" Я проснулся и увидел: стоят все рядовые курсанты. А тогда у меня сержантские лычки были вырезаны из желтой банки из под американской тушенки, которая к нам приходила по ленд-лизу. Так из консервов все сержанты обычно делали лычки и полоски, которыми обводились погоны. Они, конечно, не пришивались, так как никаких специальных машинок не было, да и нечем их было пришивать, а просто приклеивались. Я эти лычки быстро снял и пошел вместе с рядовыми на медкомиссию в санчасть. И там увидел такое: стоят столы буквой "п". Ты подходил к столу, называл свою фамилию. Тебе говорили: "годен" ты или же "не годен". Мне сказали: годен. Так я дошел до последнего стола, за которым сидел майор. Так он мне первым и сказал: "Сысенко, а тебя нет в списке". Я спросил его: "Как нету? А меня разбудили..". Я ему, конечно, соврал, потому что очень хотелось на фронт. Он тогда сказал писарю: "Ну там у нас сколько не хватает? Напиши. А то че парня зря-то разбудили?" Меня и записали.

Потом, когда прямо с комиссии мы пришли в казарму, то должны были там снять погоны и получить котелки. Старшина, который в это время занимался их распределением, меня вдруг спросил: "А почему ты-то? Тебе ж не надо". Ответил ему: "А там меня уже записали". "Да ты что, с ума сошел?" - возмущался тот. Он, вероятно, тоже подумал, что всех нас отправляют на фронт. Потом добавил: "Я обязан об этом командиру роты сказать". После этого меня вызвал к себе командир роты, он был хохол, насколько помнится. Когда я к нему пришел, он начал на меня кричать: "Да я тебя на гауптвахте сгною!" Я ему тогда так ответил: "Ничего себе, родине офицеры нужны, а ты из меня арестанта сделаешь". А разговор теперь пошел уже политический! От этого командира роты как кувалдой по башке ударило. Он как вскочил и быстро побежал к командиру батальона капитану Влахно докладывать обо мне. Потом вызвали туда и меня. Капитан Влахно мне так сказал: "Слушай, родине нужны офицеры. Ты должен здесь остаться и не уходить". Я ему на это сказал: "Товарищ капитан, у меня отца и брата уже убили. Сколько еще я здесь буду служить? Мне надо на фронт". Сколько ни пытался меня уговаривать капитан, я все равно был непреклонен: все, я уезжаю на фронт. Но вместо фронта попал я в 18-ю гвардейскую воздушно-десантную бригаду. Сама она находилась под Москвой в Яхроме, а штаб ее располагался в Димитрове. Бригада входила в состав 37-го корпуса, штаб которого находился в Москве.

И.Вершинин. Бригада ваша сразу стала гвардейской?

А.Сысенко. Когда мы туда прибыли, она уже была гвардейской, нам сразу гвардейские значки выдали.

И.Вершинин. Как гвардейцы вы, наверное, присягу перед знаменем принимали?

А.Сысенко. Принимали. Самое интересное, что за время войны я четыре раза принимал присягу: когда в училище находился, когда в воздушно-десантной части оказался, потом - в Белоруссии и еще один раз когда-то.

И.Вершинин. Что представляла из себя ваша воздушно-десантная бригада? Как и в каких условиях проходила ваша служба в ее рядах?

А.Сысенко. Когда мы прибыли к месту своей новой службы, нас разместили в двухэтажной казарме, в которой тогда ничего еще не было. Нары, например, делали сами. Матрасов тоже не было, поэтому сначала мы положили вместо них солому. Но поскольку из-за соломы скопилось много мусора, мы ее убрали, а вместо нее постелили лапники. Но по правде говоря, в этих казармах мы очень редко ночевали. Ведь нас, как нам говорили, готовили для выброски в тыл противника, а поэтому все основное время занимались в лесу. Обучали всему: вплоть до того, как разжигать костер или кашу из березы варить. Уже потом я узнал, что нас тщательно проверяло ЦК комсомола Союза. Условие было такое: чтоб все были бывшими курсантами военных училищ, чтоб все были комсомольцами, чтобы все были грамотными. Кроме того, всю нашу подноготную проверяли еще и особисты, одним словом, чекисты ходили между нами.

Где-то перед самым Новым годом, в конце 1943 года, у нас объявили боевую тревогу. Мы уложили парашюты, легли спать прямо с шинелями в казарме, где ждали команды. Кстати, хочу сказать, что на тот момент мы сделали 12 парашютных прыжков, но из них почти все были сделаны с аэростата и только два с самолета: один раз - с "Дугласа", другой раз - с ЛИ-2. По команде должна была подойти автоколонна и отвезти нас на аэродром в город Димитров. Но ничего этого не произошло. Утром мы проснулись, сходили позавтракать... А незадолго до этого командир нашей бригады подполковник Макаров уехал в Москву в штаб корпуса для того, чтобы взять план нашей высадки. И вдруг возвращается он к нам и говорит: "Все, отбой!" Тогда наши парашюты разобрали, распустили и забрали, сдали, короче говоря, куда-то в качестве матчасти, а нашу бригаду переименовали в 296-й гвардейский полк стрелковый полк и вскоре отправили на Карельский фронт. Кстати, запомнил такой случай. Перед этим к нам в часть прислали маленьких лошадей-монголок. Они были полудикими и лохматыми, ничему обучены не были, видимо, их просто с табунов вылавливали, грузили в вагоны и отвозили к нам. Но они у нас как-то неохотно к новой жизни перестраивались. Да и заниматься никто ими не хотел. Нам дали сбруи на больших лошадей. И вот эти хомуты нужно было как-то переделывать. Нас спросили: "Кто может с этими хомутами работать?" Я ответил? "Я могу!" И меня назначили командиром отделения в хозвзводе. Все это мы переделали, обучили, а потом поехали на фронт.

И.Вершинин. Расскажите, Александр Степанович, поподробнее о том, как начиналась ваша фронтовая жизнь на Карельском перешейке. Помните ли ваш первый бой?

А.Сысенко. В начале 1944 года из нескольких гвардейских бригад, в том числе и нашей, была сформирована 98-я гвардейская стрелковая дивизия. Наш полк стал 296-м гвардейским. А 21 июня 1944 года началась наша фронтовая жизнь. Нас выгрузили на станции Оять в Ленинградской области, оттуда мы пошли пешком до Лодейного поля. Потом форсировали реку Свирь с той стороны, где ниже города Лодейного поля находится деревушка Канома. Форсирование это проходило довольно необычно. Были сделаны небольшие плоты, на которые мы клали матчасть: винтовки, карабины, противогазы, обмундирование. Сами мы цеплялись за плоты и преодолевали реку вплавь: одной рукой держались, другой рукой гребли. А первый бой... Мы сразу, как только переправились, начали воевать. Интересно, что до того, как началось это форсирование, наши войска сделали мощнейшую артподготовку и два часа утюжили по позициям финнов. А потом применили такую тактику: пустили вперед три лодки с чучелами в касках. Морды их были сделаны из березовой коры, рядом - положены положили. В общем, обманывали финнов тем, будто на лодке находилось много солдат. Это позволяло нам перед форсированием засечь и уничтожить их огневые точки. Когда застрочили два ихних пулемета, несколько наших пушек по прямой наводке дали по ним очередь и их уничтожили. И уже только после всего этого реку начали форсировать остальные. Но преодолевали свободно, потому что заранее об этом позаботились. А потом пошли освобождать Карелию. Брали Олонец, а затем прошли вдоль Ладоги до самой Финляндии. Там много боев было у нас, а в каких точно местах, сейчас я точно уже даже и не вспомню. Финны воевали с нами как будто налегке, все время по нам стреляли и отступали. У них своя как бы тактика была. Все это продолжалось с нами где-то на протяжении трех месяцев, а потом Финляндия вышла из войны. Я хорошо помню этот момент: финны вышли к нам навстречу и закричали: "Не стреляй! Мы поехали в Москву заключать мирный договор!"

И.Вершинин. После Финляндии вы воевали еще?

А.Сысенко. Воевали, но не сразу. После того, как в сентябре 1944 года Финляндия вышла из войны, мы пешком прошли до станции Оять. Там нас снова погрузили, но повезли теперь уже в Белоруссию. В Белоруссии нам снова выдали парашюты, подвезли самолеты и мы начали опять делать прыжки. Это продолжалось до самого Нового года. Стояли мы недалеко от Могилева, там, где проходило шоссе Могилев-Минск-Бобруйск. Жили в землянках, которые сами выкапывали. Потом нас погрузили и отвезли в Польшу. Но в бой там мы почему-то не вступили, все время находились в каком-то лесу. Потом оттуда вышли и по мосту через Дунай пошли к Будапешту. Когда мы пришли, город Будапешт уже был освобожден. И вот, совсем недалеко от Будапешта, мы пошли в наступление. Сменили тогда какую-то армию, а какую именно, точно не помню. И прошли таким путем Австрию, Венгрию и Чехословакию. Потом, помню, встретились как-то с американцами, они на машинах проезжали мимо нас. Мы тогда шли в сторону Праги. Американцы нам сказали: "Вам не надо ехать, они сдаются". Но у нас командование все равно отдало приказ: "На Прагу!" Все дело было в том, что тогда немцы наслушались всяких рассказов о нас и хотели сдаться в плен к американцам или кому угодно, но только не к нам. Но мы все равно догнали их и разоружили, потом отдали американцам и пошли дальше. Помню, когда дошли до самой Праги, нас, обычных солдат, туда не пустили. Пускали только офицеров. Мы стояли около колонны автомашин у Праги.

И.Вершинин. А почему вас не пускали?

А.Сысенко. А не пускали, наверное, потому, что боялись, как бы у нас какая-нибудь стычка с американцами не получилась бы. Мы совсем молодые были ведь. Когда война закончилась, мне всего 19 лет было.

И.Вершинин. Помните, как вы узнали о конце войны?

А.Сысенко. Вообще-то мы закончили воевать не 9-го, а 13-го или 14-го мая. Мы находились тогда в Австрии. Но нам официально ничего не объявляли. Только лишь прошел слушок: радисты поймали информацию, что Германия капитулировала. Нас в это время как раз послали догонять немецкую армию.

И.Вершинин. Когда вы входили в Германию, Австрию и другие страны, как мирное население вас воспринимало и к вам относилось?

А.Сысенко. Очень хорошо к нам относилось! Особенно поразительным было отношение чехов. Это было приблизительно так. Вот мы едем и догоняем немецкие части сзади. Заезжаем в обыкновенное чешское село. Смотрим и видим: ворота в цветах, в центре - портеты Сталина и всего советского правительства. Спрашиваем: "Когда прошли здесь немецкие войска?" "Двадцать минут назад", - отвечают. "А когда вы поставили это все?" Они нам говорят: "А у нас уже давно все готово, мы ждали вас". Молодежь встречала нас, как правило, с цветами, а более взрослые и пожилые люди, - с пирогами. Старики нам бочками вино катили и загружали в машины. Даже шланги для этих бочек давали. Говорили им: "Нам некогда". Они все равно загружали. В Австрии, кстати, тоже неплохо относились. В Вене народ нас встречал с цветами, все они сильно ждали нашего прихода.

И.Вершинин. Среди ваших наград, Александр Степанович, - орден Отечественной войны 2-й степени. Скажите, вам дали его за какой-то конкретный эпизод?

А.Сысенко. Орден я получил за бой, который получился у нас в Австрии. Не помню, какого именно это было числа. Поскольку я считался корректировщиком во взводе управления минометной роты, то меня часто, когда я более-менее свободен был, посылали в разведку. Так вот, я сходил в разведку, а когда вернулся, решил: "Дай-ка пойду проведаю, как у минометчиков идут дела?" Там, кроме того, были мои земляки, даже с одной деревни. А обстановка на фронте была такая, что сегодня человек живой, а завтра - уже нет его. Пришел туда. Это было недалеко от города Дриштейна, у небольшой горы, высота ее была всего 905 метров. И вот около этой горы произошел бой. Сначала, когда я туда к ним пришел, все было нормально. Но потом неожиданно раздалась команда: "К минометам!" И у нас начали стрелять минометы. А немцы подходили все ближе и ближе. Оборону на том направлении держал командир 8-й роты. Людей оставалось немного. И вдруг командир роты кричит: "Минометчики, выручайте!" И что же получилось? Около самих минометов оставили первых и вторых номеров, а остальных бросили как пехотинцев вперед. Ну а я чего? Я тоже побежал вместе с ними. Оказывается, немцы бросили против нас батальон юнкеров. Их численность была около 500 человек. Они проводили разведку боем, как это дело тогда называлось. Нас же было всего 35 человек. И вот мы отбивали эту небольшую высоту. В лесу немцы начали наступать и заставили 8-ю роту отступить на другую сторону бугра, там у них был бой. Мы вели бой с превосходящими силами немцев с 6 часов утра до 4 часов вечера. Одним словом, отстояли мы эту высоту. И я помню, как командир 8-й роты сказал во всеуслышание: "Саша, на тебя я буду подавать на героя!" Но его тогда тяжело ранило и даже до медсанбата не довезли: в дороге он от ран скончался. Но тогда к горе, когда все заканчивалась, пришла минометная рота. Так вот, ее командир лейтенант Лазарев, 18.07.1924 года рождения (он после войны жил в Курской области), решил присвоить этот орден героя себе. В результате мне дали вместо звания героя орден Отечественной войны 2-й степени.

И.Вершинин. А Лазарев получил звание Героя Советского Союза?

А.Сысенко. Героем он все равно не стал. Если бы ему эту награду дали, это было бы несправедливо. Тогда они с писарем составили наградной лист и отправили его в Москву. Но командир полка его представление отозвал. Не знаю, как он об этом узнал, но факт тот, что не дал ему получить звание Героя Советского Союза. А у меня, между прочим, с этим Лазаревым было несколько неприятных случаев, когда на Карельском перешейке он еще командиром взвода был. Однажды, когда мы находились на границе с Финляндией, меня с этим офицером послали вместе в головной дозор. Перед этим мы только вынесли с поля боя раненого командира роты. В тот день мы должны были перейти к позициям финнов, сделать проход и из этого головного дозора открыть по ним огонь. Граница у них тогда была очень сильно укреплена: стояло тройное проволочное заграждение, кроме этого, лес был спилен, а сучья перенесены к ограждению, которые за это время успели хорошо высохнуть, - как только ты ступал по ним, раздавался громкий хруст... Головной дозор был, конечно, из-за своей секретности замаскирован. Так вот, когда мы пошли туда, он почему-то пошел вокруг господствующей высоты по сучьям. Я ему говорю: "Лейтенант! Нам не туда". Он отвечает: "Вижу!" И мы начали далее обходить круговую. Когда прошли половину захода, произошел еще один непонятный случай. Он шел впереди, а я немного позади от него. Я уже ноги поднял, чтобы дальше шагнуть, как увидел натяжки и затяжную мину. Но я равновесие все равно выдержал. Говорю: "Лейтенант!" Спрашивает: "Чего?" "Иди сюда", - говорю ему. Он подходит и снова спрашивает: "Чего тебе?" Я говорю и показываю: "Смотри. Как же ты прошел?" "Не знаю-ююю", - отвечает. Но проволока-то висела от земли на расстоянии где-то 20-30 сантиметров! Он ее должен был видеть, значит, просто перешагнул через нее, а мне, который шел от него на расстоянии 6-8 метров, как говорится, оставил ее и ничего не сказал. Тогда он, кстати, так на это отреагировал: "Значит между нами кто-то в рубашке родился". После этого я подошел и нагнулся к этой мине, отогнул шплинт, и чтобы тот не выдернулся, отвязал от другого клинка проволоку и замотал ее вокруг. Затем мы пошли дальше. Мне до сих пор покоя не дает этот вопрос: как же это так, он знал, что мина, сам перешагнул через заграждение, а мне ничего не сказал?! И еще. Когда он отступил к сучьям, у меня такое впечатление сложилось, что он к финнам задумал перебежать. Он знал, что именно там проходила с финнами граница и что мне было ничего не видно, а когда не получилось, завел меня в минное поле.

Кстати, однажды этот лейтенант Лазарев почти весь свой взвод уничтожил. Это было опять же на Карельском фронте. Был бой недалеко от города Олонец. Наши сделали артиллерийскую подготовку. Взвод Лазарева находился недалеко от какого-то поселка рядом с домом. Но финны, видать, знали об этом, потому что эту артподготовку они заглушили и начали долбить по полной программе. Взводный ночевал в доме, а наутро, когда все это началось, приказал своему взводу отступить и перевел его на видное место, то есть, противник стал нас видеть, где мы расположены. Потом он объяснял свое решение тем, что хотел отойти на запасные позиции, чтобы вести по финнам огонь. И когда он своих поднял, финны как раз начали проводить ответную массированную артподготовку. Как шарахнуло - почти весь взвод уничтожило. Те бойцы, которые остались в живых, Лазареву сказали: "После боев или после войны мы с тобой рассчитаемся".

Кстати, во время того боя был такой момент, который я хорошо запомнил. Когда огневые позиции были перенесены за дом, я зашел в него вместе с другими ребятами. Там они нашли какую-то игрушку-собачку. Она была так искусно сделана, что казалась настоящей. Даже шерсть была как настоящая. Пока эти ребята с игрушкой ковырялись, недалеко разорвался снаряд. Я уже имел какой-то опыт на фронте, поэтому крикнул им что было силы: "Ложись! Следующий - пристрельный". И второй раз как раз попал точно в стену дома. Она обвалилась и убила трех солдат, которые занимались с этой игрушкой. После этого, кстати, лейтенант и повел свой взвод обратно. Такой был он человек!

А тогда этот лейтенант со своей минометной ротой (его тогда уже назначили командиром минометной роты) пришел к нам на помощь. Минометчики все легли. Он тоже лег, закрылся фуражкой и скомандовал: "Миноме-етчикиии! Вперед! Ура!" А сам лежал и - ни с места. И те так же лежали. И вот за это он хотел "героя" получить. Но он, конечно, не получил ничего. Я об этой всей истории уже узнал потом, когда встретился с Иваном Романовичем Маликовым. Он тогда, как рассказывал Маликов, очень сильно обиделся на командира полка за то, что тот отозвал его представление на "героя". На какой-то из встреч ветеранов 98-й гвардейской воздушно-десантной дивизии Маликов встречался с Лазаревым. Так на той встрече тот уже был генералом. Но я считаю, что Лазарев ни в коем случае не заслуживал звания героя. Самое большее, что ему можно было бы дать, - это орден Красной Звезды. А уж звание Героя - ни в коем случае!

И.Вершинин. А тот самый бой, за который вас наградили орденом, был жестоким?

А.Сысенко. Бой был очень жестоким. За время, пока он шел, прямо около меня убило моего друга Колю Дубинина. Тот был отчаянный и дерзкий парень. Ему до этого, правда, не помню, именно за что, пообещали присвоить звание Героя Советского Союза. Помню даже такой момент. Он залез на немецкий танк, там, где ему надо было, вовремя спрыгнул, а вернулся к своим с уже полученными разведданными. Или еще один, к примеру, случай. Однажды он ходил в разведку. Это было в каком-то небольшом городишке. Там у немцев находились позиции: были выставлены пушки с пулеметом, а рядом около какого-то дома ходили часовые. Погода была паршивая, шел дождь. В этот момент он решил убрать часового. Че ему дернулось? Так и не знаю. Часовой его заметил и бросился за ним. Коля каким-то способом обежал его и прирезал. Но часовой перед своей гибелью успел выстрелить и поднять тревогу. Немцы по нему открыли из пулеметов огонь. А там рядом с дорогой кювет проходил. Коля сначала быстро до него добежал, а потом по нему стал ползти. Когда к нам прибежал, его было не узнать, - весь грязный сделался. Он нам тогда с возмущением говорил: "Вот, сволочи! Положили, заставили уходить по этому кювету от них". Тот действительно заслуживал звания героя. Но матери его прислали только орден Отечественной войны 2-й степени. Им его посмертно наградили.

А в том бою, кроме Дубинина, еще очень много наших полегло. Немцы предприняли много контратак, но нам удалось их отбить. Но сколько именно человек погибло, я этого не знаю. Меня, кстати, во время этого боя по-легкому ранило. Во время войны существовало такое правило: если ты долго продержался и тебя не убили и не ранили, то уже считалось, что ты стал опытным, научился приспосабливаться к фронтовой обстановке. То есть, что это было? В такие моменты ты мог уже легко определить, если, допустим, немцы стреляли из миномета, куда эта мина упадет: к нам или же куда-то влево-вправо. Так вот, во время того боя меня все миновало, бой потом закончился, все успокоилось, а немцев отбили и отогнали. Мы собрались уже и начали разговаривать. И тут в нашу сторону полетели мины, я услышал их звук: туп-тутум. Я закричал: "Ребята! Эта мина сюда. Разбегайтесь". И прыгнул и затем прилег в окоп. В этот момент сзади меня, буквально в метре, разорвалась мина. Я почувствовал, как что-то очень сильно меня ударило по бедру. Но когда встал, то увидел лежащий камень, поэтому сразу подумал: это, наверное, камнем так сильно стукнуло. С тех пор начал сильно хромать. Только потом узнал, что это, оказывается, меня не камнем, а миной задело. Я тогда начал переодевать нижнее белье и вдруг заметил, что кальсоны все в крови. Но я тогда уже перестал хромать и ни в какой госпиталь обращаться не стал. Да и кроме того, дело близилось уже к концу войны, как-то хотелось продержаться на передовой до самого конца. Я, кстати, тоже был парнем дерзким, со мной многие считались, так как я находился на передовой корректировщиком-наблюдателем. И у меня, кстати, эта работа очень хорошо получалась.

И.Вершинин. А вообще, вас на фронте наградами часто жаловали или нет?

А.Сысенко. Нет, нас награждали не часто. Нам, например, в том числе и мне, выдавали эти ордена в Чехословакии уже после того, как закончилась война. Так что нас этим делом не баловали. Видишь ли, мы подчинялись 9-й Ударно-прорывной армии. Что это означало? Сегодня мы делали прорыв на одном участке, а назавтра нас уже снимали и перегоняли на другой участок и мы уже там делали прорыв. Одним словом, ходили таким как бы челноком. Поэтому было не до наград.

И.Вершинин. Расскажите поподробнее о ваших непосредственных обязанностях как наблюдателя-корректировщика на фронте.

А.Сысенко. На фронте это выглядело так. Допустим, немцы идут в наступление, а их нужно остановить. Вот я, как корректировщик, как говорится, и корректирую огонь: сообщаю по телефону координаты на позиции, а там уже строго по моим указаниям стреляют куда нужно, там, влево-вправо.

И.Вершинин. То есть, вы засекали какие-то данные о противнике и их сообщали?

А.Сысенко. Конечно, так и было. Если немцы шли в наступление, ты же хорошо видел, откуда велся огонь, видел, где находились огневые позиции противника, которые нужно было в первую очередь уничтожить. Вот я, значит, и корректировал огонь: если падал где-нибудь поблизости снаряд, я уже знал примерное расстояние до того места, откуда он летел, и давал команду: "Первый миномет, одной миной, огонь!" И тут я, допустим, видел, что дал не совсем точные координаты: мина полетела чуть дальше влево или вправо. Тогда я корректировал огонь с поправкой. Из миномета снова открывали огонь. А уже потом, когда мы точно попадали в цель, подавалась команда: "Вся батарея, огонь!" Вот такая у меня была на войне работа. А сами указания я получал от командира батальона. К примеру, он мне давал задание скорректировать огонь и говорил: "Вот минометчики должны долбануть по таким-то и таким-то целям".

И.Вершинин. Кстати, а ваши минометы обычно по каким именно целям стреляли?

А.Сысенко. У нас были 82-миллиметровые орудия. Фактически мы по всем целям стреляли: и по живой силе противника, чтобы его, как говорится, остановить, и по танкам с пушками. Обычно было так: они по нам стреляют, мы - в ответ по ним. И по колонне немцев приходилось стрелять. Вот видно нам, к примеру, что идет немецкая колонна. Чтобы наши минометы ее достали, мне нужно все скорректировать и точно определить. После того, как я определял, минометы открывали по цели огонь.

И.Вершинин. Орудия маскировали?

А.Сысенко. А как же? Обязательно маскировали. На огневой позиции отрывался на каждый миномет окоп и откапывались и проводились траншеи между ними. Очень много копать на фронте приходилось! Но мы когда начали воевать после форсирования Свири в Карелии, то делали это легко: кругом был песок и лес. А вот когда стали подходить к границе, копать стало очень тяжело. Помню, когда мы подошли к небольшому городку Железная гора, там был очень тяжелый грунт. А копать все равно нужно было! Ведь к вечеру, чтобы вести боевые действия, у нас должны были блиндажи быть готовыми.

И.Вершинин. Как вы оцениваете ваши 82-миллиметровые минометы?

А.Сысенко. В то время они считались довольно-таки серьезным оружием. Но они, я бы сказал, нам на фронте большие неудобства причиняли. В плане того, что их все время приходилось на самом себе таскать, а там за какую часть ни возьмись, - она весила 20-21 килограмм. Ствол, правда, весил поменьше - 21 килограмм, но двунога 21, плита - 20. Все это надо было тащить на себе вместе с вещевым мешком, со скаткой от шинели, с противогазом. Представляешь, каково это было? Довольно большая и тяжелая обуза.

А.Сысенко. А как вы в целом оцениваете их эффективность? Уступали они или нет немецким минометам? Как было с дальностью и с точностью?

А.Сысенко. Если у нас были 82-миллиметровые минометы, то у немцев - 81-миллиметровые. Они были почти точно такими же, как и наши орудия. Что сказать? Дальность наших минометов была 3 километра. А вот что касается точности... Сейчас иногда я вижу по телевизору, какие возможности у современной российской артиллерии, она чуть ли не в форточку точно может попасть. Тогда такого не было, все было примерно и приблизительно.

И.Вершинин. Приходилось ли вам как корректировщику ходить в разведку за "языками"?

А.Сысенко. Дважды со мной это дело происходило. В первый раз у нас вышло неудачно. Мы подползли к немецким позициям, обошли их. Но было что-то тихо. Обычно немцы в окопах или играли-пищали на губных гармошках или осветительную ракету выпускали. А тут вдруг - непонятная тишина наступила. Мы стали подходить ближе и ближе. Смотрим: а немцев-то в траншее и нет! Оказывается, когда стемнело, они с этих окопов и ушли. А мы в это время сунулись туда. А тогда поддержать нас, разведчиков, пригласили "Катюш". И они как только ударили по нам, то сразу троих наших солдат ранили. Нам повезло, что мы находились в немецких окопах, иначе бы совсем туго пришлось бы... А второй раз у нас вышло все удачно, мы притащили немецкого "языка".

И.Вершинин. С кем вам было тяжелее воевать - с финнами или с немцами?

А.Сысенко. С финнами, конечно. Немцы финнам даже и в подметки не годились! У финнов была настолько до предела подготовленная армия, что они почти ничего не боялись. В лесах Карелии они чувствовали себя как дома, вся территория ими была по картам буквально до мелочей изучена. Запомнился мне один такой случай. Они замаскировали дорогу, которая у них проходила, - посадили деревья, застелили мхом и так далее. Шла дорога - а теперь вдруг нет ее. Как будто чистый лес! Могу тебе сказать, что финны были очень достойными вояками, они достойны похвалы.

И.Вершинин. Насколько я понял из вашего рассказа, в боях за высоту 905 вам приходилось подниматься в атаку. Скажите: какие ощущение при этом испытывали? Кричали ли "За Родину! За Сталина"?

А.Сысенко. В атаку мне не раз приходилось подниматься. Какое было ощущение? Только одно: наше берет. Считали: раз надо, значит, - надо. А по поводу криков "За Родину, За Сталина!" - этого было сколько хочешь. Все время с этими названиями шли в бой.

И.Вершинин. С финнскими снайперами в Карелии также встречались?

А.Сысенко. Встречался. Мы их "кукушками" тогда называли, они все время на деревьях сидели, а нам оставалось только одно: смотреть, как бы "кукушка" тебя не "сняла". У них, кстати, на деревьях не только снайперы сидели. Помню, в тот самый раз, когда мы с командиром взвода перешли через мину, произошел такой случай. Наши вывели 45-миллиметровую пушки для того, чтобы вести по финнам стрельбу. Но дело все в том, что для каждого расчета полагалось обязательно делать блиндажи с накатами. Так вот, когда для этого спилили дерево, что-то загремело и свалилось с него. Оказывается, на нем сидел финн с рацией.

И.Вершинин. Потери у вас в части были большими или нет?

А.Сысенко. Потери у нас были небольшими. Это в пехоте гибло очень много людей. А минометчики находились все же не на самой передовой, а позади пехоты, они шли где-то в 100-200 метрах сзади от нее. В отличие от пехоты, которая шла где угодно, выстраивалась где угодно, лишь бы видимость была хорошая, минометчики уже сами выбирали себе позиции, находили укрытия и прятались в них. Это я только как корректировщик ходил по переднему краю, остальные в минометной роте - нет.

И.Вершинин. А как наших погибших хоронили, не помните?

А.Сысенко. Мы, как правило, не хоронили. Это в редких случаях, когда мы останавливались где-нибудь на день-другой и кого-то убивало или ранило и тот потом от ран умирал, кого-то сами могли похоронить. Этим занималась в основном похоронная команда, которая шла позади нас и подбирала убитых.

И.Вершинин. Страх испытывали на войне?

А.Сысенко. Конечно, испытывали. Ну как тебе сказать? Каждому жить хочется. Иногда, бывает, в такие передряги попадешь, что думаешь только о том, как тебе самому выкрутиться из этого положения. Мысли об одном: погибнешь или проживешь день. Даже когда спишь, все равно воюешь во сне, все время кажется, что тебя окружают и - все.

И.Вершинин. Как вас кормили на фронте?

А.Сысенко. Когда мы воевали на 3-м Белорусском фронте, кормили нас хорошо. Вот на Карельском перешейке с питанием было гораздо хуже. Там же у нас, поскольку мы считались воздушно-десантной частью, тактика применялась особая. На деле это происходило примерно так. Вот мы, предположим, сунулись в одно какое-нибудь место, а там проходит линия немецкой обороны. Мы тогда отходим от противника большими кругами по болотам. А на чем по болотам провезешь еду? Так у нас к этому делу вьючных монгольских лошадей приспосабливали: грузили на них сухари и они их таскали. Так что пришлось изрядно попотеть. Из трофеев мы там питались только клюквенным киселем. Ведь если местные жители и оставляли у себя картошку, то обязательно при уходе поливали керосином. А керосин, даже если ты картошку чистил, полностью не пропадал. Так что у нас там был только клюквенный кисель.

И.Вершинин. А чем вы, например, питались, когда перешли границу Советского Союза, в Австрии, Венгрии, Чехословакии?

А.Сысенко. А всем, что попадалось. Происходила, к примеру, какая-то непредвиденная ситуация: допустим, в Австрии от нас отстали кухни с обозом. Мы уже шли в поселки и питались тем, кто что найдет. Мы знали, где у этих мадяр что и на каком чердаке лежит. Но у них много чего и в подвалах хранилось, были коптильни там такие. Помню, хранилось у них в больших двухметровых бочках вино. Некоторые наши любители заходили туда, стреляли в бочки и оставалось только подставлять котелок. Но потом они это бросали и оставляли. Так дело до смешного доходило. Бывало, зайдешь и видишь: какие-то другие солдаты полезли туда, а вино течет, все они по пояс в вине. Там всякое было! А потом нас по пути догонял отставший обоз. Но по пути повар, видать, где-то заваливал свинью и успевал сварить нам жирный свиной суп. Так там оказывалось так много сала, что однажды наши солдаты повара чуть не побили: "Ты что, с ума сошел? Мы ждали тебя столько дней, столько дней тебя не было, а ты привез сплошное сало". Потом этот повар осознал свою вину и сварил настоящий суп, на второе - кашу, и на третье - компот. Но мы на границе больше подножным кормом питались, чем своим.

И.Вершинин. 100 грамм выдавались вам на фронте перед боем?

А.Сысенко. Выдавались. Но я считаю, что тот, кто это дело придумал во время войны, -сделал очень плохое дело. Ведь что у нас на фронте получалось? Когда к нам на передовую приходили эти наркомовские "100 грамм", старшина, который их получал, помечал порции по количеству народа в роте. Получали на всех. А ведь были убитые или раненые. Значит, эти порции кому-то доставались. Были те, которые обменивались водкой. Я, например, не любил водку и редко когда немного отпивал, в основном больше отдавал другим. И так получалось, что эти другие изрядно напивались. А пьяный человек - это дурак! Он, конечно, никакой не вояка. Поскольку эти нормы принимали перед боем, то и шли некоторые на немцев пьяными. Иногда во время боя туда-сюда посмотришь: алкаши отошли, нет их уже. Это, считай, были уже покойники.

И.Вершинин. Как спали во время войны?

А.Сысенко. Спали в основном в окопах. Если удавалось зайти в какую-нибудь деревню или поселок и захватить подушку с одеялом, значит, тебе повезло, ты хорошо спал и укрывался. А так в окопах чем мы укрывались? Либо шинелью, либо плащ-палаткой. Но у нас многие на 3-м Украинском фронте, когда было тепло, побросали шинели. Но плащ-палатка была хорошая и необходимая вещь: она с одной стороны была легкая, с другой - ее удобно было стелить и ею же укрываться.

И.Вершинин. Как у вас с обмундированием было на фронте?

А.Сысенко. С этим было все нормально.

И.Вершинин. Кто-то из командиров запомнился вам с положительной стороны?

А.Сысенко. С положительной стороны мне больше всего запомнился командир нашего полка подполковник Макаров. Он каждого солдата, буквально всех до одного лично знал в лицо. Мне запомнился один такой случай. После того, как закончилась война, мы прошли пешком из Чехословакии в Венгрию. Там мы простояли весь 1945-й год, а уже перед самым Новым годом передислоцировались в город Муром Владимирской области. И вот там заместитель командира батальона капитан Абраков взял меня к себе в ординарцы. Он тогда служил уже в комендатуре. У меня был свободный проход в город. Поскольку это был май месяц и на улице было очень тепло, то я перестал ходить в шинели, снял с нее погоны и перешил на гимнастерку. Но однажды вдруг сделалось холодно. А мне как раз нужно было идти в магазин за папиросами "Беломор". И я быстро накинул шинель без погон. Заодно снял звездочку с пилотки, решил: "На всякий случай!" Зашел в магазин, купил папиросы, а когда стал выходить, то обнаружил машину командира полка, которая там совсем поблизости стояла. Я ее знал. Сразу же про себя подумал: "Надо срочно отсюда уходить, он ведь знает нас всех в лицо". И только я об этом успел подумать, как сзади меня появляется командир полка и спрашивает: "Ну что, демобилизовался?" Я ему отвечаю: "Да, демобилизовался". Тогда он меня спрашивает: "А где капитан Абраков?" Ну я после этого сразу понял, что он меня узнал. Говорю: "Там, наверное, в комендатуре..". "А где гауптвахта?" - продолжает он. "Во-он там на углу". "Пойдем пройдем туда", - предложил Макаров. И мы с ним пошли туда. Когда пришли на место, выскочил дежурный по караулу и доложил все по форме, как и было положено. Тогда командир полка его спросил: "Ты не знаешь, кто такой вот этот товарищ?" "Да наверное демобилизованный, - ответил тот, -или шофер с вокзала". А тогда на вокзале у нас стояла автоколонна, тогда это была такая, как бы сказать, полувоенная организация. "Нет, - сказал ему подполковник Макаров, - не узнал ты его. Это ординарец вашего непосредственного начальника на сегодняшний день. Так что посади его, пусть Абраков сам посмотрит, какой разгильдяй стал у него ординарец". И меня после этого посадили. На гауптвахте я просил сначала один час, потом - другой. И вдруг ко мне прибежал лейтенант, помощник Абракова, и спросил: "Где ты пропал?" Я ему ответил: "Да вот, "батя" посадил". "Там тебя Абраков ищет, - ответил он мне. - Там ему надо ехать куда-то на мотоцикле, а мотоцикл не заводится". Меня освободили и я пошел чинить мотоцикл.

И.Вершинин. Состав вашего подразделения был многонациональным?

А.Сысенко. У нас на фронте воевали самые разные национальности: и русские, и украинцы, и молдаване, и башкиры, и татары, и казахи, и киргизы. Одним словом, полно было всяких! Но у нас никогда не было такого, чтобы одни национальности обижали других. Все были равны, мы не чувствовали между собой никакой разницы.

И.Вершинин. Общались во время войны и после ее окончания по-уставному? Или у вас были панибратские отношения?

А.Сысенко. Не было у нас никаких уставных отношений. Наши командиры ведь отлично знали, что мы, как и они, учились на офицеров. Пытались, конечно, первое время заставить как-то по другому к ним относиться. Но у нас в основном панибратство было. Они воспринимали это как должное. Поэтому чтобы кто-то кого-то из нас прижимал - этого не было.

И.Вершинин. С кем из ваших однополчан после войны вы поддерживали связь?

А.Сысенко. Я поддерживал активную связь с ребятами из моей роты - Иваном Романовичем Маликовым и Антоном Скурдя. Антон Скурдя, может быть, и сейчас до сих пор в Казахстане или Киргизии, я точно этого не знаю, живет. А Маликова уже семь лет как нет в живых. Он жил со мной совсем рядом, в Силламяэ. Мы все втроем, я, Скурдя и Маликов, встречались в Москве в 1980 году, фотографировались у "Знамени Победы". Я уже тогда на пенсии находился.

И.Вершинин. Расскажите побольше об Иване Романовиче Маликове.

А.Сысенко. Ивана Маликова я знал с первых дней, как поступил в военно-пехотное училище. Он, как и я, был в первом взводе, в первой роте, в минометном батальоне. Потом мы вместе с ним воевали. Он был награжден орденами Славы 3-й степени и Отечественной войны 2-й степени. Так что я его хорошо знал. И надо же, так оказалось, что после войны мы стали жить друг от друга в 25 километрах: я в Нарве, а он - в Силламяэ. Интересная у нас с ним получилась здесь встреча. Дело в том, что нашим общим знакомым и сослуживцем с Маликовым был Иван Славгородский. Так вот, когда дочка пошла учиться в техникум, все начала говорить про своего преподавателя - Славгородскую. Все Славгородская да Славгородская! Я однажды не выдержал и спросил: "А ты спроси ее: дядя Ваня Славгородский не родственник ли ей?" Приходит она на следующий день с техникума и говорит: "Да, родственник. Они приехали в Силламяэ с Урала. Там еще есть в Силламяэ твой и его однополчанин Маликов Иван Романович". "Да ты что!" - обрадовался я. Ну мы и поехали в Силламяэ и там с ним в магазине и встретились. Потом мы часто встречались, я к нему все время приезжал, а потом, когда он умер, каждый год ездил навещать его могилу.

И.Вершинин. Маликов был единственным вашим однополчанином, который жил после войны в Эстонии?

А.Сысенко. В Силламяэ жил еще один товарищ - Николай Котельников. Работал он, кажется, там где-то в охране. Так он тоже был из нашей 98-й гвардейской дивизии, но, правда, не из нашего полка.

И.Вершинин. Случаи трусости встречали на фронте?

А.Сысенко . Могу точно тебе сказать, что никаких трусов у нас не было. Все были отчаянный народ, ребята были честные, надежные, дерзкие. У нас ведь все проверялись.

И.Вершинин. Встречали ли работников контрразведки на фронте?

А.Сысенко. Не приходилось. Дело в том, что когда мы оказались на фронте, то были все тщательно проверены ЦК комсомола. Поэтому никакие чекисты нам были не нужны. Только в самом начале они нас проверяли. Все прошли тщательную проверку. У нас почти не было ни одного солдата, у кого в родне был бы раскулаченный или просто репрессированный. Был, правда, единичный случай с одним нашим сослуживцем Иваном Глебоцким. Он также с нами находился в училище, прошел шестимесячное обучение, а потом оказался в воздушно-десантной части. Так вот, когда мы прибыли в Яхрому, то были в старом изношенном обмундировании. Нам должны были дать новое обмундирование, но пока не успели еще. Поэтому у кого ботинки были целыми, те шли на занятия по боевой подготовке, а у кого были изодраны, - их направляли на укладку парашютов. И когда некоторые наши солдаты прошли босяками, этого Глебоцкого кто-то за язык потянул, он сказал: "Ууу, гвардейцы, а идем как оборванцы". А у нас, видать, были "стукачи", которые его "заложили". Парню за это 10 лет "Бутырки" дали. Так оказалось, что у него дед был раскулаченным.

И.Вершинин. Минуты затишья часто бывали на войне?

А.Сысенко. Бывали. Как же без них? Когда не стреляли ни наши, ни финны, ни немцы. Но финны нас почти каждый день поднимали в 6 часов утра, когда открывали стрельбу из минометов.

И.Вершинин. Где проходила ваша послевоенная служба в армии? Когда демобилизовались?

А.Сысенко. Я демобилизовался в 1949 году уже с Дальнего Востока. Нас туда сразу после войны привезли эшелоном с города Мурома. Был на должностях автоматчика, телефониста, сменил еще много других специальностей. Служили мы совсем недалеко от города Ворошилов-Уссурийск. В селе Покровка дислоцировался штаб дивизии, а в поселке Строговка - штаб нашего 363-го гвардейского полка. Потом наш полк разделили на три батальона, каждый из которых стал дислоцироваться в определенном месте. Наш, например, располагался в Галенке. Однажды командир роты сказал мне: "Я тебе присвою звание и ты будешь еще один год служить". Мне это не понравилось, я ответил ему: "Нет, мне очень хочется домой". "Ничего, - сказал он мне, - послужишь еще". С тех пор я начал искать пути, как этого увеличения срока службы избежать. К 7 ноября 1947 года мне должны были присвоить звание. И я начал специально искать случая, чтобы меня посадили на губу, - тогда бы мне звания точно не присвоили бы. И однажды, когда впервые находился на посту, завел машину и покатался на ней в артполку. Дежурным по части тогда был наш командир роты. Он приходит и спрашивает: "Кто заводил машину?" Отвечаю: "Я". Меня с поста сняли и я пошел в караульное помещение. В записке о моем аресте уже было сказано: трое суток.

А дежурным по караулу был наш командир взвода. Тогда это была полковая гауптвахта. Мы все, и солдаты, и офицеры, знали друг друга как облупленных, считай, начали вместе служить еще в 1943 году. Я ему говорю: "Напиши: десять суток строго". Он только удивился: "А зачем строгого-то?" "Ну напиши, - ответил ему, - чего тебе?" "Ну скажи, зачем. Я и напишу". Я ему говорю: "Ты наперед напиши, а я потом тебе скажу". Он написал: трое суток строгого ареста, а затем спросил: "А зачем это тебе?" Ответил ему: "Со строгого не посылают на работу". "Надо же, - сказал он, - обманул меня..". А мне это нужно было, чтобы поскорее демобилизоваться из армии.

Когда я отсидел свои трое суток на губе и на 7-е ноября мне никакого звания не присвоили, пошел слушок о том, что нас скоро должны демобилизовать. Я подошел к своему командиру взвода и заговорил: "Ну, лейтенант, когда же демобилизовывать-то?" Он просек историю, сказал: "А ты не торопись, тебе еще год надо служить. А я тебе все-таки звание все равно присвою. Ты еще послужишь со мной". Я ему на это ответил: "Так 7-е ноября прошел уже". "Ты, - сказал он мне, - забыл еще про 23-е февраля. И точно я на 23-е тебе прилеплю его". Я ему сказал: "Спасибо, что предупредил. Я тебе еще одну пилюлю поднесу и ты меня со спокойной душой отпустишь". И что же я сделал? Получил деньги за прыжки, орденские, солдатское довольствие и ушел на двое суток в самоволку. По уставу тогда считалось, что трое суток - это уже дезертирство, и в таком случае солдата судили, возбуждалось судебное делопроизводство и так далее. А двое суток считались обыкновенной самоволкой. Я за это десять суток отсидел и в 1949 году со спокойной душой поехал домой.

И.Вершинин. И в завершение, Александр Степанович, расскажите о том, как сложилась ваша судьба на гражданке?

А.Сысенко. После демобилизации я поехал на строительство одной большой гидроэлектростанции на Урале. Там у меня мама и два моих брата уже жили. Но перед этим целая история получилась. Ведь тогда принимали на работу только с паспортом. А у меня в то время никакого паспорта не было. Съездил я в район, получил военный билет, а для того, чтобы получить паспорт, нужно было предоставить выписку из метриков или свидетельство о рождении. Я все съездил, получил, прихожу в отдел милиции за паспортом, а там башкиренок-милиционер мне говорит: "Паспорта не дам". Спрашиваю: "Почему?" "В деревню, - говорит, - в колхоз идти работать надо. Ты же с колхоза в армию ушел?" "Да", - отвечаю. "Вот, надо работать". "Я туда не пойду, -сказал я ему. - Почему ты это со мной делаешь? Я - орденоносец, я воевал. А ты не даешь мне жить там, где я хочу". Он как заладил свое: "Паспорт не дам. В деревне надо работать, колхоз надо поднимать". Что делать? Я пошел к военкому. Я его немного знал, так как он меня еще в армию в 1943 году призывал. "В чем дело?" - спрашивает он меня. Я ему на это говорю: вот так и так, начальник милиции паспорта мне не дает. "Как? - удивился он и потом добавил: - он, наверное, с тебя вымогает, чтобы ты уплатил ему". Потом звонит уже ему: "Ты почему Сысенко паспорт не дал? Что, служить захотел? Так я тебя быстро отправлю. Сейчас придет к тебе Сысенко, дашь ему паспорт". Ну и меня отпустили из деревни.

Кстати, не я один был такой, кто после войны покинул деревню. Очень много моих земляков, которые вернулись с фронта уцелевшими и живыми, посмотрели на этот кошмар, который был в деревне, поняли, что жизни здесь нет никакой, и поехали работать в разные места на производство. Никто не остался. Но и их, кстати сказать, было мало. У нас очень мало вернулось с войны в деревню домой. Хотя бы нашу семью: уходило нас трое, а вернулся я один.

Так вот, я не досказал. Когда я устроился работать на ГЭС, то начал работать учеником сварщика, а через два месяца получил четвертый разряд и с тех пор все время работал по своей специальности. Уже потом прямо с Урала я приехал в Эстонию на строительство Нарвской ГЭС. Тоже, кстати, работал там сварщиком. А когда электростанция была построена, мне дали в Нарве квартиру. Я был первым, кто весь дом заселил на улице Койдула. Потом началось строительство Прибалтийской ГРЭС, экскаваторы начали копать фундаменты под станцию. Меня туда взяли тоже сварщиком. Там я работал до 1965 года, а потом перешел на ивангородскую пристань. Перешел я туда, кстати, вот по какой причине. У нас на Прибалтийской станции работал механиком Юрий Александрович Щетинников (фамилия изменена). Он оказался большим любителем выпить. Как начинался обед, так он всегда говорил: "Ну что, братва? Давайте обедать вместе". Мы все рубли складываем, а я еду на мотоцикле на Солдино за водкой, потом все вместе выпиваем. Это стало повторяться каждый день. В семье у меня было все дружно и спокойно. И однажды, когда я пришел с работы домой, жена мне сказала: "Что-то ты Саша часто стал приходить с душком". Я ей все объяснил: так и так, такая ситуация. Она тогда мне и говорит: "Слушай, Саш, посмотри "Нарвский рабочий" (тогда у нас выходила такая городская газета). Там твоя специальность везде первая. Все пишут: требуются сварщики. А то че, тебе здесь много платят? За что ты держишься?" "Да я как-то привык к коллективу, - говорю, - да и не хочется работу менять". "Саша, раз уж такая пьянка там идет, уходи, сопьешься ведь..". - сказала она мне.

Я начал искать новую работу. Мне предложили работу на Ивангородской пристани, куда я и устроился. Но там было еще хуже: если на Прибалтийской станции начинали выпивать в 12 часов, то на пристани - в 10. Я пришел туда, посмотрел на всю эту обстановку и для себя решил: "Нет, ребята, с вами пить я не буду". Получаю спецовку и перед первым выходом на работу говорю жене: "Дай мне три рубля". Она спрашивает: "Саша, че, за свое?" "Мне надо откупиться от них", - говорю. Прибегаю к 10 часов на пристань и начинаю работать. Работа у меня там была такая. На берег была вытащена баржа. Мне нужно было на днище у нее дырки заваривать. Они регистрами назывались. И вдруг подходит ко мне один и говорит: "Ну где ты там? Чего? Давай руб". Я ему даю рубль: на, мол. Через некоторое время прибегает и говорит: "Ну, пошли..". "Куда пошли?" "Ну как? Руб давал? Давал. А принесли". Я говорю ему: "Я не хочу". "Ну как не хочешь? Руб-то давал? У нас сдачи нет". "Ну, - сказал я ему, - за мое здоровье тогда давай". Они так три раза ко мне подходили, а потом перестали, решили: раз он не пьет, значит, не надо с него и рубли брать. Потом меня на десять лет на должность председателя какого-то комитета поставили. Всех этих пьяниц-работников приходилось защищать и отстаивать. Оттуда, с пристани, я и вышел на пенсию.