Я родился 25 января 1924-го года в селе Енгалычево Дубёнского района Мордовской АССР. Родители мои были крестьяне-середняки, в семье воспитывалось пять братьев. Старший Александр, вторым шел Константин, третьим был я, четвертым – Петр, а пятым – Владимир. Во время коллективизации мои родители вступили в колхоз, все проходило нормально, начали в колхоз сдавать скот, у нас была корова, подтелок, овечки, куры, гуси и утки. Подтелка сдали в колхоз, у кого были лошади – их также обобществляли. Прошло сравнительно без всяких эксцессов, спокойно все. Мы, пацаны, тоже присутствовали на сельском собрании, когда объявили о коллективизации. Все одобрили, как тогда называли, высказались «Одобрямс». Конечно, пошла в основном голытьба в колхоз, были и подкулачники в селе, те не вступили, решили остаться на своем хозяйстве. Потом, правда, большинство из них присоединилось к колхозу, или добровольно, или заставили их потихоньку. Кроме того, у нас в селе было пять крепких кулаков, самых настоящих. Ни одного из них не выселили, все так и оставались в Енгалычево, единственное, у них все излишки отобрали.
До войны я окончил восемь классов, и за год до начала войны перешел в девятый. К тому времени мои родители из села переехали жить в леспромхоз, располагавшийся в селе Шугурово Большеберезниковский район Мордовской АССР. Уже пошел в Шугуровскую среднюю школу, меня там никто совершенно не знал, все учителя и ученики незнакомы мне. В октябре 1940-го года собирается комсомольское собрание школы, а я в комсомол вступил еще в седьмом классе, и ее директор, мы с ним шапочно познакомились, когда пришел в новую школу, предлагает избрать меня школьным комсоргом. Просто очумел, отвечаю: «Позвольте, но я же новый человек, даже своих сверстников еще никого не знаю». Но все возражения отбросили: «Познакомишься!» В итоге избрали комсоргом школы, а тогда комсомольская организация была объединенная, учителей и учеников не делили, так что мои же молодые педагоги оказались у меня в подчинении.
22 июня 1941-го года у нас уже экзамены закончились, так что мы с хлопцами находились в любимом месте – в леспромхозном Красном уголке. Вдруг слышим, что по репродуктору предупреждают, мол, сейчас прозвучит важное сообщение. Ну что такое, мы сразу же начали удивляться и переговариваться между собой. Оказалось, выступил народный комиссар иностранных дел СССР Вячеслав Михайлович Молотов. Сообщил о вероломном нападении Германии на нашу Родину. Все население леспромхоза как по команде собралось в Красном уголке. Наши старшие отцы знали, что это такое, война, а мы, молодежь, были воспитаны на героике предвоенных лет, на таких фамилиях, как Чапаев, Котовский и прочие, постоянно маршировали и находились в безграничной уверенности в том, что мы быстро разгромим врага. «Мы смело в бой пойдем» и прочее вертелось в голове. Но наши войска вскоре начали отступать.
25 июня 1941-го года звонит мне секретарь райкома комсомола и говорит: «Коля, приезжай к нам!» Сел я на велосипед и приехал, секретарь за столом сидит, а рядом на стуле примостился районный военком. Спрашиваю первым делом: «Ну что, мне уже собираться в армию?» Оказалось, что нет, не собираться. Объясняют – у нас в селе очень много допризывной молодежи, и меня решили назначить политруком по допризывному всеобучу. Час от часу не легче! Ну, с председателем сельсовета собрали допризывников, старшина, бывший фронтовик советско-финской войны 1939-1940-х годов, стал военкомом, а я политруком. Наметили 29-го июня провести беседу, и я сразу на первом же собрании оскандалился. Дело в том, что в этой суматохе опыта партийно-политического у меня не было, да и откуда он у ученика 9-го класса. По радио сообщают о том, что наши войска ведут оборонительные бои, изматывают войска противника, и прочие. И я с этого начал свою речь. Тогда колхозный комсорг говорит: «Коля, ты что, не слышал, вчера немцы Минск взяли, наши его оставили!» Боже мой, я называю какие-то малоизвестные населенные пункты, а тут Минск! Меня как ушатом холодной воды остудило. Как же так. Просто-напросто накануне не прослушал радио и вот итог. Пошел к директору школы и говорю: «Матвей Павлович, освободите меня от обязанностей комсорга, я оскандалился страшно!» Тот успокаивает, мол, всякое бывает, ты еще молодой, в жизни много шишек набьешь. Закончил уговоры кратко: «Давай продолжай свою работу!» Тогда поехал к райвоенкому и прошу освободить меня от обязанностей политрука, рассказал ему историю с конфузом. И снова слышу: «Ну, всякое бывает, надо повнимательнее быть, а работать кому-то все равно нужно, ты же справишься!» Ну и пошло. К зиме началось – необходимо организовывать для фронта сбор теплых вещей. Потом собрать средства на технику, а для этого нужно собирать молодежь. Райком партии дает одно задание, райком комсомола – другое, а тут еще и избрали членом Совета МТС. Там-то чего оказался – кадры уходят, трактористы и комбайнеры призваны в армию, надо агитировать и привлекать молодежь на учебу. Девочек независимо от возраста, а мальчиков до 16 лет. Затем начальник милиции приходит и говорит: «Комсорг, самогоноварение сильно развито в селе, надо организовать борьбу». Но как это сделать?! А вот как. По наводке одного из жителей пошли в одну семью, у них было действительно много самогона.
Зашли в дом, начали изымать самогон. Хозяйка бросилась ко мне: «Коля, ну он-то не наш, а ты же наш!» Я ведь за несколько месяцев в новой школе освоил мордовский язык, так что с местными жителями легко разговаривал, а начальник милиции мордовского не знает, так что не понимает, о чем мы говорим. А хозяйка продолжает: «Я же на эти деньги детей кормлю, вот продам самогон и куплю что-нибудь, да и гоним-то мы из собственной картошки, никакой заразы нет». Нехорошо на душе. В общем, вся эта кутерьма продолжалась до того, как меня призвали в армию.
Попал под призыв в сентябре 1942-го года. Направили в Саранское военно-пехотное училище, где стал учиться на минометчика. Вы знаете, нас не учили, а мучили, прямо и честно скажу. По двенадцать часов муштры и изматывающей учебы. Окончил училище с отличием, стал членом партии, после чего начальник пригласил меня к себе в кабинет и говорит: «Как ты смотришь, что мы тебя оставим у нас преподавателем», Ну, честно говоря, сказать, что я хотел остаться нельзя, потому что война идет, а я сижу в тылу, что люди скажут. Это неправильно. Но и утверждать, что я прямо-таки рвался на фронт, тоже неверно. В общем, ответил ему так: «Как вы решите, так и будет». После нашего разговора месяц прошел, меня никуда не отправляют, хотя все мои однокурсники уже попали на фронт, и тут наше училище начали реорганизовывать или расформировывать, точно не могу сказать, так что я попал в офицерский резерв. Больше месяца там пробыл, в это время решали, куда меня направить.
В итоге получил назначение в 184-ю стрелковую дивизию, впоследствии ставшую «Духовщинской», определили в 294-й стрелковый полк командиром взвода 50-мм минометов 8-й роты. Наша дивизия находилась на курском направлении, и немцы во время ее сосредоточения мощно наступали, так что дивизию крепко потрепали, поэтому ее с передовой вывели в тыл на переформировку, и в этот момент как раз я туда и прибыл. После формировки мы пешим маршем отправились на Калининский фронт. И здесь я уже и воевал, и был 17-го сентября 1943-го года тяжело ранен.
Первый бой для меня состоялся в период прорыва обороны противника. 14-го сентября 1943-го года мы перешли в наступление против духовщинско-демидовской группировки противника. Тяжело пришлось. Ну, мы, минометчики, как-то приспособились, у меня все-таки кое-какие знания имелись, ведь закончил учебу на «отлично». Сказал своим солдатам перед боем – как только добежим до окопов, все бросаемся в окоп, и быстро двигаемся вперед. Вокруг будут рваться мины и снаряды, а мы окажемся в укрытии. В бою благодаря такой тактике мне удалось практически полностью сохранить весь свой взвод, хотя при освобождении деревни Сергеевка мы понесли серьезные потери. Но после прорыва обороны противника нам пришлось наступать уже по открытой местности. Только закрепились, в полночь с 15-го на 16-е сентября снова поднялись в атаку, и тут ночью произошел встречный бой. А это страшная вещь. В итоге наше наступление захлебнулось, и мы окопались.
Поутру начал оглядываться, и вижу, что ночью всех пехотных взводных командиров выбило из строя. Ни одного не осталось. Да еще и как назло не обнаружил командира роты, где он, неизвестно. Спрашиваю у своих хлопцев, не видели ли они ротного. Те показывают, мол, в той стороне его ординарец сидит. Подошел к нему, спрашиваю, где твой командир, тот тоже не знает. Перед ночным наступлением был рядом с ротным, а потом мы как-то разошлись, и я его потерял. Сижу, опять-таки опыта строевого командира у меня нет. Дурной, надо было сразу переписать личный состав, кто остался в строю, где занял оборону. Да, командиры взводов вышли из строя, но у них же имелись помкомвзвода, надо же их призвать и как-то продумать дальнейшие действия. Но чувство минометчика довлело, тем более, что в ночном бою от моего минометного взвода осталось всего двое – мой помощник и еще один заряжающий. Остальные вышли из строя. Лежу и думаю по утру, часов в шесть, что же дальше делать, а тут идет связной от командира батальона. Передает распоряжение о том, что я назначен командиром роты. Приказано принять роту и поднимать ее в наступление. Представьте себе мое состояние, как поднимать подразделение в атаку, я людей-то не знаю! Да и еще как назло из помощников нет никого, ну, встал, ну кто спал, кто нет. Говорю ребятам, мол, поднимайтесь в атаку. Начал кто-то шевелиться, но надо же в первую очередь личным примером поднимать. Выскочил на ровное место, уже некоторые хлопцы поднялись, приказываю: «Приготовить всем автоматы и гранаты!» Впереди нас немецкие окопы, нам там больше всего нужны гранаты. Только я это произнес, как пуля немецкого снайпера поразила меня в челюсть. Уже командовать не могу, челюсть полностью перебита, язык висит, как у бешеной собаки. Разговаривать тоже не имею возможности, тут ординарец командира роты увидел это, подхватил меня и попер в тыл. Я и так, и эдак, вырываюсь, надо же доложить комбату о своей неудаче. Но разговаривать-то не могу, язык у меня надвое пулей разорван, да еще и одна из четвертинок болталась на куске кожи. Оставалась только какая-то шкурка, еще немного, и мне язык бы напрочь оторвало. До сих пор жалею, что не смог сформировать роту, ведь получил назначение утром, а ночью надо было работать. И сейчас корю себя за это. Может быть, тогда по-другому все бы сложилось, но кто его знает, судьба есть судьба.
Ординарец меня дотащил до резервной линии, где находился наш командир полка, там старшина роты подошел к нему и доложил о моем ранении, после чего вернулся, и заметил ординарцу: «Ну, все, командир в госпиталь поехал». А у меня вся гимнастерка была в крови, слышу, старшина и ротный писарь разговаривают между собой, мол, не жилец командир. Так думал писарь, а старшина отвечает: «Ничего, еще его подкуют в госпитале!» Позже я узнал, что за эти бои в октябре 1943-го года был награжден медалью «За отвагу».
В итоге привезли меня в полевой госпиталь в полубессознательном состоянии. Мне все время хотелось пить, показываю, что пить хочу, но от медсестры ответ один: «Нет, нельзя». На мое счастье в палатку заглянул врач, я тоже показываю, мол, воды, тогда он медсестре говорит: «Вы что, ему пить не даете?» Та отвечает: «Нет». Тогда врач распорядился поставить передо мной чайник и пусть пью, сколько мне влезет, ведь чем больше выпью воды, тем лучше для меня. Ну, в полевом госпитале меня некоторое время подержали, с неделю, наверное, потом направили во фронтовой госпиталь в Торопце Калининской области. Там попал в челюстное отделение. Примерно месяц кантовался, состояние нелегкое. Сяду кино посмотреть, десять минут сижу, и тут же отключаюсь. Врачи говорили о том, что мне нужна кровь, ну хоть бы двести грамм. Без крови меня на ноги не смогут поднять, а ее надо еще найти, потому что у меня первая группа и при этом отрицательный резус. Можно влить только эту кровь, как мне объяснили, а такой крови все нет и нет. И снова на мое счастье врачи нашли нянечку, она ухаживала за мной, оказалось, у нее была именно эта группа, и я у нее купил кровь. Мне влили – и сразу же почувствовал, что сижу и могу даже немножко смотреть кино. Долго меня тут не могли держать и отправили в итоге в эвакогоспиталь в Иваново. Там уже началось, как говорят, все по-взрослому, язык поставили на место, челюсть подтянули, на зубы навесили проволоку и все стянули. Язык, как уж он там прирастал, не знаю, но впихнули его туда четко, как видите, и сегодня могу разговаривать. Шесть месяцев кантовался в этом госпитале. Сделали операцию на челюсть, ведь ее кусочек был выбит, и в это разъем вырезали и вставили кусочек ребра. Но у меня все время шел и шел сильный воспалительный процесс. Тогда врач говорит: «Ну что же нам делать, больше шести месяцев мы не имеем права тебя держать. Давай тебя отправим в другой госпиталь». Надо ехать в Казань. Спрашивают, или мы тебя в Казань направим, или езжай домой, если у тебя воспалительный процесс закончится, тогда поедешь в Казань. Отпустили меня как инвалида II-й группы. При этом подчеркнули: «Тебя возьмут в госпитале и безо всякого направления как инвалида».
В леспромхозе побыл, вроде бы уже все улеглось, но опять почувствовал, что что-то у меня неладное, посмотрел, у меня на челюсти вздулся огромный нарыв, решил, что надо ехать в Казань. Поехал туда в апреле 1944-го года, врач осмотрел меня и говорит медсестре: «Ой, надо его немедленно положить! Но ведь некуда, у нас в госпитале даже коридоры забиты!» После обращается ко мне: «Вот завтра мы одного на выписку подготовили, приходи, мы тебя обязательно положим».
Но теперь встал другой вопрос, куда мне было податься, знакомых и родственников в Казани нет, оставалось только на железнодорожный вокзал. Лег на скамеечку, под голову свой сидор с продуктами положил, начал засыпать, и вдруг почувствовал, что у меня во рту слишком много жидкости, тогда скорее в туалет. Оказалось, что нарыв, образовавшийся на челюсти, прорвался, я столько гадости выплюнул, что ужас. Зато мне тут же стало легче, я опять прилег и задремал. Поутру чувствую, что такое, голове неудобно, просыпаюсь – уже не на мешке лежу, а на досках скамейки. Кто-то вытянул из-под головы мешок, да и бумажника вместе с деньгами в кармане нет, как выяснил, когда похлопал себя по карманам. Благо, что документы, которые показывал врачу, положил в другой карман. Их не было в кошелечке, но все деньги увели. Что делать, пошел на перрон, сел в вагон с фронтовиками, никто меня не спросил, кто я, доехал до дома. В итоге почти год перекантовался в леспромхозе. Дальше думаю, надо что-то делать, специальности-то у меня нет никакой. Решил поступить в Горьковский индустриальный институт имени Андрея Александровича Жданова. Попал на электротехнический факультет. В начале августа 1945-го года написал письмо, успешно сдал экзамены, а в сентябре уже начались занятия.
- Как кормили в войсках?
- Кормили нас чудесно. Ели, как говорят, до отвала. Мало кухня, офицерам давали еще и дополнительный паек. Печенье, масло, американская колбаса в банках. Выдавали либо на неделю трехлитровые банки, либо на каждый день маленькие баночки. В общем, кормежка была хорошая.
- Вши были?
- Были. И у меня в том числе. Откуда они появлялись, шут его знает. Как с ними боролись? Разжигали костер, и над ним трясли одежду. Кальсоны и рубашку протрясешь, пару-тройку недель чистым походишь, а потом опять вши появляются. Кроме того, в окопах столкнулся с клопами. Откуда они могли там появляться, также ума не приложу. Кстати, когда мы после войны благоустраивали парк в Керчи, то обнаружили могилу, раскопали ее и увидели трех наших погибших солдат. Надо перезахоронить. Так вот, во всех швах истлевшей одежды были обнаружены клопы. Они пролежали в земле с 1941-го года по 1948-й год и еще шевелились. Столько лет, и выжили. Вот такие твари.
- Как относились в войсках к партии, Сталину?
- Патриотизм был очень высокий. В партию люди рвались, несмотря на то, что все знали – если коммунист попал в плен к немцам, то все, ему хана. Иосифа Виссарионовича Сталина же прямо боготворили, все говорили, как хорошо, что нашу страну к Победе такой человек, как Сталин, ведет.
- Что было самым страшным на фронте?
- Терять своих людей. Только кашу из одного котелка ели, твой сосед чуть поднялся, и его сразу убило. Думаешь, ведь в этом месте мог бы оказаться и я. Расскажу вам пару случаев. Когда шли бои на Орловско-Курской дуге, в Москве на вокзале стоял целый офицерский состав. На фронте остро не хватало офицеров, а мы спокойно сидели в тылу. Я считаю, что это было или предательством, или головотяпством. Затем нас все-таки направили на фронт, едем, а я с детства не любил, чтобы кто-то рядом со мной спал. Предпочитал даже в юных годах лежать в кровати один. Пока же мы до Москвы ехали, я в серединке лежал, и совершенно не мог спать. А сосед Павел находился у стенки. И я попросил его перед отправлением поменяться. Говорю, мол, пусти, пожалуйста, посплю хоть один раз нормально, а то меня сжимают с обеих сторон, и не могу спать. Тот отказался наотрез, мол, у него аналогичная ситуация. Спорили-спорили, в итоге Павел переспорил. И мы от Москвы километров 200 отъехали, после чего ночью попали под сильную бомбежку. Раздался неподалеку взрыв, чувствую, чем-то неприятным запахло в вагоне, рукой повел в сторону, и вижу, что она вся в крови. Осколок прямо в голову Павла попал. Думаю, вот она, где моя-то смерть была! Если бы я его переспорил, то меня бы постигла эта участь. И когда из Торопца в Иваново уже поезде с раненными ехал, меня определили на нижний ярус в общем вагоне, идет к нам сестра, спрашивает, есть ли офицеры. Ребята кричат, мол, нет, а я не могу говорить. Ногой стучу в стенку, только тогда она замечает: «А, есть один офицер! Мы тебя сейчас будем переселять в офицерский вагон». Но что-то там не получилось, я так и остался, в общем. И тут немец как налетел на нас, начался кошмар. В офицерский вагон было прямое попадание. Ну, есть у меня ангел-хранитель, сколько он меня раз выручал. Даже в челюсть, когда пуля попала, ведь чуть бы повыше – готов, чуть пониже, тоже убит наповал.
- Какое у вас было личное оружие?
- Пистолет ТТ. Я очень хорошо стрелял, в военно-пехотном училище из всех видов стрелкового оружия всегда выбивал очки на «пятерку». Единственное, не получалось с ручным пулеметом. Давал очередь, и не получалось, все время ствол шел или вниз, или вверх. А вот из пистолета, винтовки, станкового пулемета, и, само собой, миномета, все получалось в ажуре.
- Как бы вы оценили наши 50-мм ротные минометы?
- Хорошее оружие, безотказное. Но как мне кажется, в наступлении сопровождение пехоты и 50-мм ротными, и 82-мм батальонными минометами ни к чему. К примеру, хорошо, что я успел свой взвод отправить в окоп, и то, у меня убило наводчика. А в бою попробуй другого солдата обучи. Все, миномет не работает. На другом миномете наоборот вышел из строя заряжающий. Ну, во время обороны легко ему найти замену, а вот во время наступления это очень трудно, найти человека, все ему рассказать и показать. Не годится минометы бросать в наступление как пехоту. Я даже как-то на полковом собрании офицеров высказался о том, что ни к чему наши минометы при наступлении, вот при обороне они незаменимы.
- Как было организовано передвижение на марше?
- Только пешком. Все несли на себе. Даже ящики с минами в наступлении подносили сами, вот к позициям в обороне их доставляли ездовые, которые на подводах привозили ящики, а уже по боевым точкам мои солдаты ящики разносили.
- Женщины в части имелись?
- Санитарки, была у нас в роте санинструктор. Но в последний момент при ранении ее рядом не оказалось. Вела она себя на фронте так, что больше в тылу пропадала, чем на передовой.
- Как вы встретили 9 мая 1945-го года?
- Был в леспромхозе. Объявили о том, что окончилась война. Опять, как в первый день начала Великой Отечественной войны, все собрались в Красном уголке. Сидят себе. Директора леспромхоза нет. Главный инженер и парторг тоже где-то отсутствуют. Думаю, ну надо же какое-то живое слово сказать, люди ждут. «А кого ожидают, чего», - сам себе думаю. Я один член партии из присутствующих, волей-неволей мне надо слово какое-никакое сказать. Ну, выступил, у самого слезы на глазах, спазмы в горле. Но все-таки речь произнес, и тут началось. Что у кого было, кто водку, кто самогон, кто квас принес. И пошла повальная пьянка, кто плачет, кто смеется, кто пляшет. Неописуемый момент. У одной женщины два сына было, и все остались живы. Она, конечно же, радуется, Бог уберег. У другой женщины тоже имелось два сына, и ни одного не осталось. Она плачет. Вот так встретили конец войны. В моей семье старший Александр сгорел в танке. Он последнее письмо прислал из Минска, писал о том, что мы отступаем. И на этом пропал. Следующий брат Константин служил политруком, погиб 27 марта 1942-го года в Смоленской области. Мой же отец работал в свое время крепильщиком в угольной шахте под Луганском, и где-то он забивал гвоздь, при этом заусениц от ногтя отлетел и ему в левый глаз попал. Так что он им не видел, поэтому и по возрасту, и по зрению не мог попасть в армию, и в итоге остался жив.
| Интервью и лит.обработка: | Ю. Трифонов |
