Зимин Николай Ильич

Начать нашу с вами беседу, Николай Ильич, я бы хотел с ваших воспоминаний с вашего детства. Где и когда вы родились, кто были ваши родители и предки?

Н.З. Хорошо! Я расскажу вам все, что помню о себе: о том, как жил до войны и как сложилась моя фронтовая судьба. Иногда, впрочем, для того, чтобы прояснить некоторые подробности, я буду обращаться к своим дневниковым и другим записям времен войны. Итак, родился я 23-го мая 1924 года в деревне Кольцово Заворовской волости теперь Тарусского района Калужской области. В те времена и вплоть до середины 30-х годов деревня относилась к Московской области (ранее - губернии). Но в 1937 году наш Тарусский район был передан Тульской области, а после окончания Великой Отечественной войны — Калужской области. С тех пор в плане административно-хозяйственного деления ничего не изменилось. Вы знаете, говоря о своей деревне, мне бы в нашем с вами разговоре хотелось бы отметить следующее. Куда бы меня не бросала жизнь (а ведь я своими фронтовыми дорогами прошел через многие западноевропейские области России, через Белоруссию, Польшу, Восточную Пруссию, жил в Прибалтике и Закавказье, находился на отдыхе и лечении на Кавказе и в Крыму), для меня самым дорогим все равно оставался этот крохотный клочок земли. Поэтому на этой теме мне бы хотелось немного задержаться. Время терпит?

Мы пока никуда не спешим.

Н.З. Хорошо! Эта самая настоящая глубинка была расположена в 120 километрах от Москвы, в стороне от больших дорог и городов, в 30 километрах от железной дороги. Ближайшими для нас городами являлись Таруса и Серпухов. Первый располагался в пятнадцати, второй в тридцати километрах. Наш край славился тем, что был богат природой и лесом, которые растягивались на несколько десятков километров, в реках и речушках водилось много рыбы, а в лесу встречалось много разнообразной дичи и зверушек: волки, барсуки, лисицы, зайцы, куницы. В лесу росли земляника, малина, брусника, куманика, костяника, не говоря о грибах, которые мы собирали в конце каждого лета и каждое начало осени.

Сама наша деревня насчитывала больше семидесяти дворов и располагалась полукольцом по высокому левому берегу в 100-150 километрах от реки Тарусска. Справа, примерно в 300 метрах от деревни, в реку Тарусска впадала маленькая речушка Палея, которая имела ширину в 10-15 метров и шла из села Заворово. Слева, с совсем другой стороны, деревня спускалась близко к реке. От реки ее, впрочем, отделял крутой спуск, который местные звали Зозулиной горой, где на самом краю стоял дом Подгориных, - он, насколько мне известно, когда-то принадлежал прародителям моей бабушки по отцу Екатерины. Сразу же под горой, на самом берегу реки, располагалась мельница: большое двухэтажное здание, в котором, как вы знаете или можете догадываться, мололи зерно, растаскивали шерсть и очищали гречневую крупу.

Помню, в этом месте ежегодно раздвигали разборную деревянную плотину, которая, в свою очередь, создавала огромную запруду перед всей деревней. Из-за этого получалась впечатляющая картина. За запрудой простирался огромный заливной луг, а за ним слева и справа местность шла на подъем к деревне Кулешово. Правее Кулешово, уже за сосновой посадкой, просматривалась деревня Полукнязево. Я уже сказал вам, что плотина у мельницы была разводной. Обычно перед ледоходом ее снимали, для того, чтобы дать простор для него. Каждое половодье с ледоходом представляло из себя изумительное зрелище и продолжалось, как правило, день-два. До Октябрьской революции эта мельница принадлежала жителю заречной слободы частнику Ивану Ивановичу Кулакову. Но после того, как произошла революция, мельница была национализирована и после этого находилась в подчинении Котельского сельского Совета. Расскажу немного о ее работе. Все сооружения мельницы, такие, как жернова, шерстобойка, крупарушка (как она называлась), приводились в работу силами просторечной воды, которая поступала из запруды по жерновам по специально сделанному каналу. Его у нас почему-то называли дворцом. Наша мельница обслуживала крестьян многих деревень, не только нашей, и работала все месяцы кроме лета. Дожидаясь своей очереди, крестьяне жили здесь по нескольку дней. Для этой цели рядом с мельницей был построен специальный дом, нечто вроде местной гостиницы. Я думаю, что наличие в нашей местности мельницы и мастерской по обработке овечьей шерсти, было хорошим и при этом удобным делом. Ведь в 20-е и 30-е годы многие крестьянские хозяйства считались полунатуральными. Они полностью обеспечивали себя продуктами питания: хлебом, маслом, жирами, овощами и крупами. А, например, из льна на примитивных деревянных стенках выделывали меха, кожаные подошвы, шубные изделия и многое другое.

Хотелось бы особо отметить, что в то время в нашем районе не существовало не только каких-либо пекарен, но и хлебных заводов. Лишь в начале 30-х годов в селе Заворово открыли небольшую пекарню, которая иногда поставляла хлеб в том числе и в нашу деревню. До этого каждая крестьянская семья выпекала сама себе хлеб из муки, которую делали на мельнице из выросшей на своих полях ржи и пшеницы. Хлеб пекли в русской печке, которая стояла в каждом доме. В начале 30-х годов магазин стоял только в селе Заворово. Он являлся кооперативным и снабжал всеми необходимыми товарами только своих пайщиков: солью, мылом, конфетами, сахаром и некоторыми другими сельскохозяйственными товарами. В нем очень редко можно было купить обувь и ситец. В середине 30-х годов открыли магазин и в нашей деревне. Это был магазин продовольственных и промышленных товаров с весьма скудным ассортиментом. Правда, в нем всегда продавалась водка.

Конечно, те хозяйства, в которых кто-то был на заработках в Москве, Тарусе, Серпухове или Высокиничах, находились в более выгодном, чем другие, положении. Поэтому открытие магазина, а также работа водяной мельницы в нашей деревне очень сильно помогали в решении их продовольственных вопросов. Эта мельница долго работала, в том числе и после Великой Отечественной войны. Это продолжалось вплоть до начала 50-х годов, пока не разрушили ее сооружения. Запруду на реке не делали, так как река измельчала до жалкого ручейка. И представьте себе, когда в конце 70-х годов я со своими братьями Алексеем и Владимиром побывали у себя на родине, мы увидели ужасающую картину: речки как таковой уже не было, а сама бывшая запруда оказалась покрытой лесом — через ее заросли текло лишь только несколько ручейков. Только чуть ниже плотны оставался небольшой бассейн, который когда-то достигал десяти-двенадцати метров глубиной. Там водилось очень много всякой рыбы. Она чувствовала себя привольно, поскольку никакими снастями ее было не выловить. Сейчас, к сожалению, там вся рыба перевелась.

Уже за рекой, сразу после плотины и вдоль реки, располагалась деревня Маленькое Кольцово. Ее у нас почему-то еще называли Заречной слободой. Там было около полутора десятков домов. Кстати сказать, в нескольких километрах от нашей деревни располагалось ряд деревень и сел: Заворово, Болтоногово, Хлопово, Лопатино, Кулешово, Аксиньино. Со стороны же огородов за огромными массивами березовых, осиновых и дубовых лесов находились деревни Вятское, Селеверстово, Раденки и другие. Леса, через которые шли дороги в Тарусу, Серпухов, Высокиничи, имели свои названия: Роща, Корьки, Ширино, Ласкино, Кузины кусты. В основном, конечно, это были березовые леса, но попадались и сплошь осиновые, как например, леса, которые шли через Ширино к Большой поляне и Кузнецовой роще.

Немного истории. До Октябрьской революции наша деревня и ее окрестности принадлежали помещику Колосовскому. Его поместье, которое в народе называли Барским домом, со своими многочисленными постройками и огромной территорией в несколько десятков гектаров, находилось рядом с деревней — сразу за речушкой Городня, она немного ниже мельницы впадала в реку Тарусску. Поместье располагалось на возвышенной местности, откуда хорошо просматривались огороды и правая часть деревни. В мое время от всего этого хозяйства, разрушенного в 1917 году, оставались только какие-то остатки. Конечно, это было крепкое хозяйство, которое велось умелым руководителем. Здесь когда-то стояли огромный жилой дом, конюшня, скотный двор, птичник, псарня, помещения для прислуги и другие строения. Территория была продуманной и спланированной: въезд в поместье был перед крутым спуском с горы к реке, вся центральная дорога выложена булыжником и обсажена декоративными кустами акации вперемешку с кустами черемухи и сирени. Вся эта дорога проходила мимо домов и уходила в поля в направлении села Лопатино.

Сразу после въезда в поместье, левее дороги, начинались сады. Их было три. Они разделялись аллеями и дорогами. Помню, между первым и вторым садами особенно выделялась красивая липовая аллея, которая полностью сохранилась к началу 30-х годов. Вообще-то говоря, аллеи шли перпендикулярно центральной дороге. Сады занимали большие площади, там росло много разнообразных плодовых деревьев, включая целые плантации с крыжовником и черной и белой смородиной.

К сожалению, несмотря на то, что эти сады круглый год приносили большой урожай яблок, груш, слив, крыжовника, смородины и черемухи, за ними никто не ухаживал. Но хотя этот уголок природы находился в таком ужасном виде, он всегда оставался излюбленным местом для отдыха местным жителей деревни, особенно молодежи, которая собиралась там во время праздников и выходных дней. Здесь, особенно часто в липовой аллее, организовывались танцы и пляски, водились хороводы. Но потом все это прошло. Дело в том, что зима с 1939-го на 1940-й год выдалась очень холодный и в результате этого многие плодовые деревья, располагавшиеся в парке, погибли. Таким образом, в канун начала Великой Отечественной войны сад как таковой прекратил свое существование. Восстанавливать его никто и не собирался. Руководству колхоза и сельсовета стало, судя по всему, совсем не до этого. Потом сады перепахали, а сама территория, так сказать, заросла лесом. И очень, кстати говоря, жаль! Ведь умелые руки превратить этот небольшой клочок земли в место для отдыха людей. Здесь, например, можно было бы запросто построить дом отдыха, пансионат, пионерский лагерь. Тем более, что туда можно было без особенного труда и затрат проложить грунтовую дорогу с булыжником чрез Хлопово. Подсобный материал лежал совсем рядом: у рек Тарусска и Городня. Но никто этим шансом не воспользовался. Как, например, не воспользовалось этим положением и руководство Лопатинского совхоза, когда уже в 50-х годах его земли и земли деревни Кольцово отошли к подсобному хозяйству Министерства нефтегазовой промышленности СССР.

Как и все Подмосковье, наша сторона в довоенные годы страдала бездорожьем. Дороги, которые шли у Тарусе и Серпухову, были грунтовыми: проходили мимо деревень, через леса, маленькие ручьи и речушки, оказывавшиеся трудными для проезда и прохода пешеходов. Единственным для всех нас транспортом являлась в те годы обычная деревенская лошадка. В единоличных хозяйствах лошадь держали в каждом доме. Без нее было совершенно нечего делать в деревне. Лошадка пахала землю, помогала в сенокос свозить с поля выращенный урожай. С ее помощью жители соседних деревень связывались не только друг с другом, но и с городами. Наша 30-километровая дорога, шедшая к Серпухову, была, между прочим, очень трудной. Как сейчас помню, она шла от огородов деревни в сторону деревни Болтоногово, а там, не доезжая до нее, уходила вправо мимо Кузинских лесов, оставляла лесные массивы Альбовки и Заклятого (так назывались эти места). Дальше она шла к деревне Селиверстово, проходя мимо чайной «Горохов кабак» и далее через деревни Волковское, Гурьево, Дракино, Калиновку. Особенно трудным для проезда оказывался участок от Кузиных кустов через деревню Селивестрово.

После так называемого леса Альбовки дорога шла через нетронутыми десятилетиями лес, который люди называли «Заклятое». В 30-е годы в нем находили себе пристанище люди без определенных занятий и просто бандиты. Часто они нападали на проезжавшие там повозки с людьми и со скарбом, которые ехали в город Серпухов или оттуда обратно возвращались. Ведь крестьяне часто ездили на рынок что-то продавать или же, наоборот, возвращались со сделанными в городе покупками. Все это разбойники у людей отбирали, а самих их отпускали. Я что-то не слышал такого, чтобы они кого-то убивали или забирали с собой. Такая безнаказанность творилась целыми годами. Поэтому лес «Заклятое» вызывал страх и ожидание самых больших неприятностей у всех проезжавших через него окрестных деревень.

Также мне хотелось бы сказать еще про одну существенную деталь окрестностей деревни Кольцово. Правее реки Палеи, впадавшей в нашу реку Тарусску, если идти вверх по течению, дорога шла в село Заворово, через местечко, которое у нас называли Княжин-Луг. Его протяженность составляла не меньше километр-полтора. С этим лугом было связано также что-то таинственное. Про него наши жители рассказывали всякие небылицы: то здесь проезжают тройки лошадей, запряженных в красивые кареты, то в небе появляются существа, похожие на Христа. Луг справа и слева окружали леса. Слева сразу за рекой шел лес, называемый нами Зараз, а справа, примерно в полукилометре от него, находился хутор, на котором еще до моего появления на свет жила в прислугах мать с двумя малышами Анной и Алексеем (дело происходило примерно в 1915-1921 годах).

Хутор представлял собой огромное сельскохозяйственное владение помещицы с животноводческим и земледельческим направлениями. Саму помещицу звали Чернышовой. За лугом дорога, превращаясь в проселочную тропинку, шла через реку Палею. Ее преодолевали вброд или по так называемым кладям (бревнам). Там же, на пригорке, всего в 200 метрах от реки, располагалась Заворовская церковь с кладбищем, где находили себе последнее пристанище жители окрестных деревень. Церковь была красиво оборудована и постоянно действовала. Так, например, в ней проходили венчания молодых супружеских пар, крестили и записывали новорожденных, проводились отпевания, похороны и прощания с умершими. Около церкви располагался поселок из нескольких построек, предназначавшийся для священнослужителей и монахинь. Последние занимались пошивом ватных одеял со своей художественной росписью. Монахини оказались мастерами очень высокого класса. В каждом доме деревни можно было найти одеяло, расписанное этими умелицами.

В каждый православный праздник у церкви собирались сотни людей. Таких, кстати говоря, праздников в то время существовало немало: Рождество Христово, Вербное Воскресенье, Пасха, день Иоанна Крестителя, Никола, Вознесенье, Покров день. Людей, которые в это время сюда приходили, ничто не останавливало: ни непогода, ни снежные заносы, ни дождь, ни бездорожье, ни даже разлив реки Палеи. Церковь являлось своего рода местом обрядов, пропаганды нравов и элементом своеобразной культуры. Люди, которые посещали церковь, задавленные изнурительным крестьянским трудом и убогим бытом, находили, как я понимаю, в поповских проповедях для себя утешение и надежду на лучшую на себя долю уже на том свете, то есть, в загробной жизни. Конечно, со стороны церковников это было обманом прихожан и по своей сути безнравственно. Однако в силу низкого уровня своих культуры и образованности люди этого не понимали.

Я очень мало бывал в церкви. Но иногда в какой-то праздник, получше одевшись, мы все же ее посещали. Тем самым мы поддерживали традиции и обычаи, которые передавались из поколения в поколение. Нас, своих детей, мама никогда не принуждала совершать религиозные обряды. Я даже тогда толком и не знал, как правильно нужно креститься. Все мои братья и сестры не изучали в школах Закон Божий (к тому времени этот предмет был отменен). Но поскольку церковь все еще существовала, она все же оставила какой-то след в моей душе. Как у мальчика она вызывала у меня неподдельный интерес прежде всего тем, что имела внутреннее великолепное убранство, отличалась строгими торжественными обрядами и красивым хоровым пением.

Особенное восхищение у меня вызывали художественные росписи на стенах, потолках во внутренних помещениях, а также огромные иконы в позолоченных рамах и алтарь с его красивым внутренним видом, не говоря уже о ризовых одеждах церковных служителей. Больше всего, помню, мне запомнилось посещение церкви в пасхальную ночь. Тогда церковь была буквально до предела заполнена людьми, которые пришли туда для того, чтобы освятить свои яйца и куличи. Все это выглядело примерно следующим образом. В ночь, предшествующую Пасхе, в церкви и вокруг нее собирались люди с куличами и сдобным пирогом, специально по этому случаю приготовленному, и крашенными куриными яйцами. Здесь люди находились всю ночь. Богослужение начиналось где-то до полуночи. В 12 же часов ночи под водительством священника и его близкого окружения начинался пасхальный обряд. Люди брали церковные знамена с изображением Иисуса Христа и других святых и при факельном шествии и с песнями обходили церковь. После этого все заходили в церковь, где до самого утра продолжалось хоровое пение с молитвенными речами священников. К утру приступали к освящению куличей, которое состояло в том, что священник брызгал на кулич так называемую священную воду. После этого, уже на рассвете, люди расходились по домам. Уставшие от бессонной ночи, но довольные, они приходили домой с чувством сделанного ими доброго дела. Сейчас все эти обрядовые занятия мне кажутся несколько странными.

Между прочим, после начала 90-х годов мы вновь вернулись к религиозности. Дело дошло до того, что в Москве на пасхальную службу церковь не может вместить в себя всех людей, желающих освятить куличи. Эта процедура, кстати говоря, занимает не один день. Все это, разумеется, вызывает у меня чувство непонимания и недоумения. Без сомнения, такое массовое паломничество людей в церковь в наши дни, особенно в последние годы, является показателем их низкой общей культуры.

В начале 30-х годов под воздействием марксистско-ленинской идеологии, а также деятельности коммунистической партии, советской власти, комсомола и пионерских организаций, повсеместное влияние на людей церкви значительно уменьшилось. Церкви закрывались, а их служители подвергались репрессиям. Очевидно, это было организованной компанией. Такое случилось и с нашей Заворовской церковью. Сама церковь оказалась закрыта. Все же ее имущество, монашеские дома и дома служителей растащили на камни и доски местные крестьяне, - подобное происходило после 1917 года с помещичьими хозяйствами.

Хотя обезображенное здание церкви с открытыми дверями и сохранилось ко второй половине 30-х годов, оно никем не использовалось ни для каких надобностей. Таким образом, церковь и религиозные обряды для многих поколений, особенно для деревенских жителей, ушла в область истории. Однако, как я уже вам сказал, с начала 90-х годов религия в нашей стране вновь подняла голову. После избрания Патриархом Алексия Второго (потом его сменил Кирилл) церковь развернула свою бурную деятельность. Стали всюду восстанавливаться храмы, служители разных религиозных конфессий и вероисповеданий стали допускаться на радио и на телевидение.

Но довольно об этом. Рассказывая о своих родных местах, я бы хотел сказать несколько слов и о городе Тарусе, с которым оказались связаны мои лучшие школьные годы. Когда-то Тарусы был небольшим купеческим городком и считался уездным центром. В наши годы он уже стал центром района. Так, например, в «Большой Советской Энциклопедии» говорится о том, что этот городок известен еще с 1246 года как центр удельного, а затем и московского княжества. В 15-17-е века город являлся опорным пунктом на южных подступах к Москве. Кольцово всегда относилось к Тарусскому уезду, а потом и району.

В Тарусе всегда находились районные власти, районные организации, торговые учреждения. Сюда чаще, чем в Серпухов, местные крестьяне возили на рынок свои сельскохозяйственные продукты для продажи. Здесь в годы Гражданской войны и сразу после нее (после ранения) мой отец, Илья Павлович Зимин, работал писарем в военкомате. Здесь же в конце 20-х годов и в начале 30-х годов учился в семилетней «Школе крестьянской молодежи» мой брат Алексей, а затем в неполной средней и средней школах сестра Екатерина, брат Владимир и я.

Городок расположен строго к югу от Москвы и Серпухова у впадения реки Тарусски в Оку и на левом берегу реки Оки — на границей Тульской и Калужской областей. Сразу за рекой Окой начинался Заокский район Тульской области. Таруса, как и деревня Кольцово, находилась примерно на удалении 120 километров от Москвы и 30 километрах от города Серпухова, который до сих пор является ближайшей к деревне железнодорожной станцией. В те времена Тарусу с Серпуховым связывала улучшенная грунтовая дорога, которую в послевоенный период переделали в дорогу с твердым покрытием. По ней, кстати говоря, уже давно налажено автобусное движение. Хотелось бы также отметить, что от деревни было и более близкое расстояние — я имею в виду станцию «Тарусская», построенную между Серпуховым и Тулой. Однако эта станция находилась на противоположном берегу реки Оки, через которую никогда не проходило никакого моста. Какое-то время, речь идет о довоенном периоде, на реке работала паромная переправа. Но к станции «Тарусская» все равно никогда не было хорошей дороги: проходили лишь проселочные грунтовые дорожки и тропы. В наше время, увы, не ходит даже и паромов.

Город Таруса располагался на левом, высоком берегу реки Оки. Начиная от впадения в Оку реки Тарусски и далее к югу вплоть до Воскресенской горы и «Дома отдыха» имени В.В.Куйбышева (примерно полтора-два километра) берег имеет пологий спуск. В этом месте Ока делает извилину в сторону города. Получается, что в этом месте город как бы прилеплялся амфитеатром по пологому его спуску. Из-за этого значительная часть улиц и переулков «старого города», расположенных по нисходящим горам, создавали со стороны реки Оки ярусообразный вид. Это делало Тарусу немного похожей на приморские крымские города.

Также стоит отметить, что летом Таруса сообщалась с Серпуховым речными транспортными средствами. Так, например, по реке Оке ходили небольшие пассажирские пароходы, которые называли в народе моторками, типа современного трамвая. Для причала судов сооружалась небольшая пристань (или причал), рядом с которым было помещение для пассажиров, что-то вроде сегодняшнего зала ожидания. Летом здесь всегда было полно людей. Правда, зимой здесь действовал только гужевой транспорт — это был случайный извоз. С 50-х годов и вплоть до настоящего времени город Таруса связывается с Серпуховым круглогодичным регулярным автобусным сообщением. Оно действует по строгому расписанию.

В наши довоенные годы город Таруса жил своей тихой провинциальной жизнью, характерной для многих маленьких городов средней полосы России. В нем не действовали значительные промышленные предприятия. Там существовали лишь небольшие продовольственные и промтоварные магазины, были книжный магазин, столовая и рынок, а также рынок, который работал в основном по воскресным дням. На рынок местные крестьяне привозили из близлежащих деревень различные сельскохозяйственные товары. В городе также функционировал «Дом культуры» с кинозалом, танцзалом и хорошей библиотекой. Работали в Тарусе районная поликлиника и больница. На весь район в городе была единственная средняя школа-десятилетка и отдельно также неполная средняя школа-семилетка. В городе находились районный отдел милиции и тюрьма. Вот видите, сколько всего у нас было?

Так как Таруса считалась районным центром, в городе находились районное партийное и городское руководство, а также другие управленческие и общественные организации. Словом, здесь было все для нормальной, спокойной и деловой жизни. Также хотелось отметить, что в городе существовала уникальная по своей сути организация — так называемая артель вышивальщиц. В ней работали в основном женщины-надомницы. Артель объединяла сотни работниц, преимущественно из деревень района. Женщины оказались настоящими мастерицами ручной вышивки. Они производили самые разнообразные изделия для домашнего быта: скатерти, полотенца, мужские рубашки, женские блузки и белье, детское белье. Продукция артели, отличавшаяся очень тонкой и красивой работой, шла в Москву и даже заграницу на продажу.

Вообще-то говоря, город Таруса был очень живописным местом. Оно все время утопало в зелени садов и другой многообразной флоры. Сюда часто устремлялись на отдых москвичи. Особенно это место привлекало внимание художников, писателей и вообще людей, так сказать, интеллектуального труда. В Тарусе, если знаете, жили многие известные люди искусства: писатель Константин Георгиевич Паустовский, художники Ватагин, Борисов-Мусатов, поэтесса Марина Цветаева, создатель Московского Ботанического Сада Ракитский и многие другие.

В трех километрах от Тарусы, вниз по течению реки Оки, на ее противоположном берегу, жил и работал русский художник Поленов. Сейчас в его доме создан прекрасный музей, а его поселок носит название Поленово. В полукилометре от города вверх по течению реки Оки был построен дом отдыха имени В.В.Куйбышева. Многие десятилетия подряд, в том числе и сейчас, он давал людям, в основном москвичам, прекрасный отдых. В наши дни в окрестностях Тарусы действует несколько домов отдыха, санаториев и детских лагерей. Так что наше место очень пригодно для отдыха! «Земля заповедная», - так о нас, если не знаете, говорил Константин Паустовский. Но здесь и на самом деле есть очень много всего для хорошего отдыха: река с отличным пляжем и пригодная для рыбалки, лодочные станции, леса, богатые различными ягодами и грибами. Сейчас в сторону города совершают свои наезды так называемые новые русские, которые застраивают Тарусу и ближайшие деревни своими фешенебельными особняками. Сейчас город разрастается в сторону так называемого кургана. Что вам еще о моей родине можно, так сказать, такого интересного рассказать?

Давайте перейдем к вашим родителям.

Н.З. Хорошо! Только сначала я немного пройдусь по своей родословной. Она своими корнями уходит в крестьянство, - никаких на графьев, ни дворян в нашем роду не было. Мой дед по матери, Алексей Ильич Федоров, происходил из деревни Болтоногово, которая принадлежала помещику Шевченко. Его жена, Матрена Кононовна (не знаю ее девичьей фамилии) была родом из деревни Раденки, что примерно в 10-12 километрах от Болтоногово в сторону Серпухова. В деревне Болтоногово у них имелись свой дом, ухоженная крестьянская усадьба и поля. В семье росло восемь детей: четыре мальчика и четыре девочки. Все они выросли здоровыми людьми (в те годы часто умирали во младенчестве) и имели свои семьи. Мама моя шла вслед за братом Иваном и считалась самой старшей из своих сестер. Ее отец, дед Алексей, был очень деловым человеком, наделенным, к тому же, очень крепким здоровьем. Еще мальчиком его определили на учебу к булочнику в подмастерье в Москву. Будучи очень аккуратным и скупым человеком, он сумел скопить денег и открыть свой маленький магазинчик москательных товаров. В этом магазине одно время работал в качестве рабочего у него, своего тестя, и мой отец.

Про деда рассказывали, что он был очень жадным и деспотичном человеке. До революции 1917-го года, обладая свободными деньгами, он держал их в банке. Когда царскую власть свергли, деньги ему так и не вернули. Когда он находился на заработках в Москве, то имел там свою маленькую комнату. Он никогда не терял связь с родней. Его жена, моя бабушка, проживала со своими детьми в деревне. По мере их взросления он определял их на службу в Москву. Но вот что характерно! Когда моя мать около полутора десятков лет скиталась с маленькими детьми по чужим углам, он, ее родной отец, несмотря на то, что имел деньги, не помог ей купить даже небольшой домик, да и вообще не помогал в те годы. Мне, например, рассказывали про такой случай. Когда моя мама работала на хуторе близ Болтоногово в прислугах у помещицы Чернышовой, а ее муж, мой отец, воевал на фронтах Первой мировой войны, наша семья очень бедствовала. Дело дошло до того, что мой брат Алексей в возрасте шести-семи лет пошел в Болтоногова просить по домам милостыню. Так представьте себе, мой родной дед, находясь у себя дома, не покормил мальчика и не подал ему никаких продуктов. Вот такой он уродился человек! Дед, кстати говоря, был очень недоволен советской властью, поскольку она закрыла его магазинчик и конфисковала в банке его деньги.

После того, как в 1917-м году произошла Октябрьская революция, дед стал безвыездно жить в деревне Болтоногово. Его комнату в Москве занял его сын Сергей. Здесь же постоянно проживала моя бабушка Матрена, женщина очень тихая, скромная, добрая, заботливая, но безропотно подчинявшаяся своему мужу. В 1928 году она умерла во время операции в Москве (это было как-то связано с ее раком желудка). Ее похоронили на Семеновском кладбище в районе Измайлово. К сожалению, в 50-х годах кладбище ликвидировали, а на его месте разбили скверик.

Когда в 1941-м году началась Великая Отечественная война, дед переехал жить к нам в деревню Кольцово. В Болтоногово, если мне не изменяет память, он тогда что-то не поладил со своей невесткой Екатериной — женой моего дяди Николая Алексеевича, репрессированного в 1937-м году. Вместе с нами дед пережил и немецкую оккупацию. Его не стало в 1943 году, когда я уже находился на фронте. Мама мне рассказывала об этом так. От нее он поехал в Москву, где жили его дети Иван, Сергей, Евфросиния, Мария и Екатерина, но потом передумал, не захотел ни к кому ехать. По дороге в Тарусу с ним, вероятно, что-то случилось. Он остановился у стога сена в районе деревни Лыткино и вскрыл себе вену на руке. Его увезли в больницу в Тарусу, где он скончался от потери крови.

Что же касается моего дедушки по отцу Павла Яковлевича Зимина и его жены Евдокии Григорьевны, то они были коренными жителями деревни Кольцово. Бабушка и до замужества проживала в Кольцово и носила вроде бы фамилию Подгорина. В деревне проживал и брат моего деда Арсений Яковлевич. Сначала братья проживали в одном общем доме. Но в 1905 году случился пожар, в результате которого дом сгорел. Так возникли два дома Зиминых, которые вплотную примыкали друг к другу. Приусадебный участок поделили, так сказать, пополам. В семье деда Павла и бабушки Екатерины росло шестеро детей. Мой отец был самым старшим из них.

Капитан Н.И.Зимин, 1945 г.

Расскажите теперь о ваших родителях.

Н.З. Я начну со своей матери, которой обязан своим появлением на свет. Значит, мама моя, Евдокия Алексеевна Зимина (Федорова), родилась 14 марта 1887 года в деревне Болтоногово. Образование у нее было неважное — окончила всего лишь три класса церковно-приходской школы. Когда ей исполнилось 17 лет, она вышла замуж за моего отца — Илью Павловича Зимина. Ему тогда, правда, было уже 18 лет. Сначала они проживали в деревне Кольцово, где в 1907 году родилась моя сестра Анна. Жизнь у них шла своим чередом: мать с родственниками отца занималась сельскохозяйственными работами, а отец в основном находился на заработках в Москве (такая дурацкая в то время, знаете ли, существовала система: что мужики вынуждены были подаваться в город, чтобы каким-то образом зарабатывать семье на хлеб). Потом наша мать уехала в Москву к отцу. В то время он проживал в общежитии в местечке Чухлинка — так назывался один из районов тогда Ближнего Подмосковья, а теперь Москвы. К тому времени дочка Анна стала проживать у бабушки Матрены в деревне Болтоногово. Но жизнь у Федоровых не радовало девочку, к ней относились безразлично и даже холодно. Анна постоянно скучала по своим родителям. Из-за этого наша мать была вынуждена вернуться в деревню Болтоногово. Вскоре после своего приезда она родила брата Алексея.

Родители Николая Зимина: Илья Павлович и Анна Ильинична. Дореволюционная фотография, примерно около 10-х гг.

Через какое-то время ее тетка по матери Дарья предложила переехать к ней в деревню Раденки. В то время сама Дарья уезжала в Москву, где нанималась в прислуги в одну семью. Ей, конечно, нужна была работница, которая в ее отсутствие дома вела бы деревенское хозяйство. У матери не оставалось никакого другого выбора. К Зиминым она не хотела возвращаться, так как там была большая семья и ее ожидала роль, так сказать, прислуги. Федоровы же были неприветливыми людьми и тяготились ее присутствием в доме, тем более, что она имела двух маленьких детей. Поэтому она поселилась в деревне Раденки. В это время как раз началась Первая Мировая война. Наш отец из Москвы был призван в армию и отправлен на фронт. И пока он там находился, все военные годы, вплоть до Октябрьской революции, мама жила в деревне Раденки и вела там огромное хозяйство.

Но после того, как в октябре 1917 года ее тетка вернулась к себе домой, матери оказалось некуда деваться. В это время владелец крупного хутора у церкви Болтоногово некто Чернышова (ее в народе звали Черышиха) предложила маме через бабушку Матрену с двумя детьми поступить к ней в работницы. При этом она пообещала передать ей часть своего хозяйства в случае конфискации.

Надо сказать, хозяйство у нее оказалось действительно большим и крепким. Но за годы войны, в связи с отсутствием мужских рабочих рук, пришло в упадок. Таким образом, все заботы по поддержанию этого хозяйства легли на хрупкие плечи нашей матери. Это был, конечно, очень тяжелый труд. В 1918 году мой отец получил отпуск по ранению и приехал на хутор. По доносу дочери Чернышовой его арестовали и обвинили в дезертирстве. Но когда в Тарусе с его делом все же разобрались, то оставили работать писарем в городском военном комиссариате. На хуторе через какое-то время мать родила двух близнецов: Екатерину и Александра. Последний, правда, вскоре умер. Таким образом, в семье появилось уже трое детей.

Это был, конечно, очень тяжелый период для матери. Ведь она, работая у помещицы, ютилась там в крохотной комнатушке. У нее уходило очень много забот на то, чтобы ухаживать за скотом и работать в поле. Отец продолжал работать в райвоенкомате, а по выходным навещал нашу семью.

Единственным помощником матери во всех делах была Анна. Особенно это касалось ухода за маленькими детьми Алексеем и Екатериной. Все последующие годы, вплоть до нашего полного взросления, за Анной закрепилось положение нашей няньки. Мы так и звали ее: нянька. После того, как окончилась Гражданская война, все хозяйство по-прежнему принадлежало владельцу хутора Чернышовой. Начался НЭП — новая экономическая политика. Мать получала из рук помещицы жалкие подачки и все время бедствовала. В 1921-м году на хуторе родился мой брат Владимир.

К тому времени приемная дочь Чернышовой, как говорят, окрепла и стала взрослой. Она все время вела аморальный образ жизни и устраивала дома кутежи. В лице моей матери она видела свою соперницу на владение хутором. Через какое-то время она стала открыто ей угрожать и предлагала немедленно покинуть хозяйство. Мать вынуждена была оставить все и уйти с детьми в Болтоногово. В то время сестра отца Татьяна Павловна была уже замужем за Иваном Федоровичем Хромовым, вместе они жили в Москве и сумели открыть там маленький магазин продовольственных товаров. Когда они пригласили в качестве продавца нашего отца, он охотно на это согласился и уехал к ним. Жить он стал тоже у Хромовых, в каморке кухни на их квартире. Мать искала выход из создавшегося положения.

В 1922 году в деревне Кольцово старики по фамили Ланцовы, будучи уже по своему физическому состоянию неспособными вести хозяйство, были по ходатайству волостного начальства помещены в богадельню в деревню Верхнее Лопатино (Чаусово), а их крохотный, полуразвалившийся дом выставлен на продажу. С помощью родителей моего отца этот домик все же удалось купить нашей семье. Таким образом, вместе со своими детьми мать вновь стала жительницей деревни Кольцово.

В жизни матери началось трудное время подготовки и затем строительства дома и хозяйственных построек. Ей пришлось делать и вырубку строительного леса, и перевозить его, а затем строить дом, скотный двор, амбар, погреб и сарай для хранения корма для скота. Все это легло на плечи хрупкой и небольшого роста женщины, которая мало того, что имела троих детей, так еще ходила мной по беременности, а затем, в мае 1924-го года, меня родила. Я и сейчас удивляюсь тому, как она смогла справиться со строительством. Дом был построен в 1928 году. Сестра Анна да и сама мама мне не раз рассказывали, что они, пока шло это строительство, не знали отдыха ни днем, ни ночью. Так, например, наша мать одна на своей лошаденке Касатке перевезла из леса весь лесоматериал. Были случаи, когда, застревая на наших проселочных размытых дождями дорогах, она в бессилии и отчаянии подумывала даже о самоубийстве. Но, как видно, победил все-таки разум и жизнелюбие: черты, которыми она была наделена. К концу 20-х годов наше хозяйство начала уже выбиваться в середняцкое. Появились лошадь, корова, другой скот, птица.

Как сейчас помню, в доме всегда были в достатке мясные и молочные продукты. Все мы, ее дети, имели добротную по тем времена одежду и обувь для зимы и лета. Излишеств, конечно, не было. Так, например, каждый из нас имел не более одной пары обуви и для зимы валяные сапоги с калошами, не более одного пальто и еще какой-то одежды.

Мать хорошо умела готовить обычную крестьянскую еду. В русской печи она пекла очень вкусный хлеб, готовила мясные блюда. Стоит отметить, что в тот период в нашем деревенском магазинчике вовсе не продавался хлеб и какие-либо другие хлебные изделия. Все выпекалось дома. Мать особенно вкусным пекла так называемый заварной хлеб (на закваске с дрожжами). Это, между прочим, признавали не только мы, но и наши соседи. А по праздникам, которых, как я уже вам рассказывал, было много, у нас на столе всегда стояли пироги с разной начинкой.

Все эти годы мы в своем хозяйстве держали корову, выращивали поросят, имели немало овец и птиц. Поэтому, конечно, семья была всегда обеспечена мясом, молочными продуктами, яйцами. В то время, кстати говоря, еще очень было выгодно разводить овец, которые давали мясо и шерсть. Из их шкур деревенские умельцы выделывали овчины, из которых шили шубы, шубные пиджаки и прочее — по своему качеству они ничем не отличались от сегодняшних так называемых дубленок. Из шерсти вязали валенки и делали разные вещи: варежки, перчатки, носки, чулки, кофты, шапки, и другие изделия.

В решении хозяйственных вопросов нам очень сильно помогала наша лошадка Касатка. На ее долю достался подъем хозяйства. Особенно трудным делом оказалась перевозка многочисленного леса. Ведь всем известно, как наше Подмосковье страдает бездорожьем. Все эти проселочные грунтовые дорожки, которые пересекают многочисленные ручьи и мелкие речушки, не говоря о глине, делают его трудно проходимым. И несмотря на все это, наша лошадь в течение шести лет успешно подвозила все эти строительные материалы. Все это, безусловно, сказалось на физическом здоровье работников: мать получила грыжу, а лошадь, как говорят в народе, стала носить животом.

Вплоть до начала коллективизации Касатка исправно служила всему нашему хозяйству: она обрабатывала все наши поля-полоски земли, которые были разбросаны по разным сторонам от деревни — в местах Альбовка, Ширино, Ласкино, Гречихино, Ильюшин песочек, Ляда, Кузмин Клин и другие. Примерно в 1929 году мы купили жеребеночка, в перспективу на смену Касатки, и назвали Плутовкой. Через пару лет она превратилась в красивую серого цвета лошадь. Но, увы, послужила она недолго. Ее отдали в колхоз, где она через два-три года подохла.

К началу коллективизации все наше хозяйство сделалось середняцким. Мои братья и сестры начали подрастать и помогать матери в работе по хозяйству. Все поля, которые нам были выделены, обрабатывались, как тогда полагалось. На наших полевых полосках росли рожь, пшеница, овес, гречиха, просо, ячмень, клевер, картофель, конопля. На приусадебном же участке мы выращивали в основном овощи — капусту, лук, огурцы, чеснок, помидоры, редьку, репу, мак и другие овощи. Таким образом, мы полностью себя обеспечивали до нового урожая зерном и мукой, а погреб, как говорят, был до предела забит овощами.

На зиму мы засаливали бочками огурцы, капусту, грибы, яблоки. Что же касается излишков нашей сельскохозяйственной продукции, то мы их или вывозили на рынок для продажи в Тарусу или Серпухов, или же продавали прямо в своей деревне. Кроме того, мы круглогодично обеспечивали себя свининой и бараниной. Короче говоря, жили в достатке.

Примерно в 1931-1932 годах в нашей деревне началась коллективизация. Надо сказать, это дело оказалось совершенно новым и непонятным для наших крестьян. Ведь теперь вся земля, которая прежде принадлежала отдельным крестьянским хозяйствам, сводилась в один общий массив. Частные полоски ликвидировались. Лошади и весь сельскохозяйственный инвентарь обобществлялись для обработки полей: повозки, сбруя для лошадей, плуги, бороны, сеялки (у кого они, естественно, имелись).

Также обобществлялись у нас сараи и амбары. В личном пользовании крестьян оставались только корова, поросята, овцы и куры. Из построек оставляли дом, погреб и скотный двор. Кроме этого, за каждым домом оставались приусадебный участок площадью 20-25 сотых гектара (для огорода, сада и посадки овощей).

Как только все это началось, мать незамедлительно приняла предложение о вступлении в колхоз. Хотя мне тогда было всего семь-восемь лет, я до сих пор помню, что тогда никак не мог понять: почему мама не колеблясь приняла такое решение? Очевидно, для такого смелого шага у нее имелись свои веские причины. Ведь ей было тяжело одной вести хозяйство и обрабатывать все поля, без помощи отца, который работал в Москве. А кроме того, в 1930 году к отцу уехала моя сестра Анна. Стоит отметить, что в то время рядом с нами проводился социально-экономический эксперимент по ведению общественного хозяйства. Он был представлен в виде так называемых коммун. В наших краях была создана такая же коммуна. Так вот, две-три наших деревенских семьи перебрались в эту коммуну и потом рассказывали нам о том, какая у них была сделана организация труда. Но странное дело: я не слышал как никаких похвал, так и того, что жизнь их коммуны каким-либо образом бы компрометировало. Однако сама идея создания коммуны бросала добрые зерна в зарождение нового общественного строя. Мы все понимали, что появилась возможность ведения совместного хозяйства.

Весь последующий период мать принимала активное участие в жизни нашего деревенского колхоза: была членом его правления и ревизионной комиссии. Больше того, как ударника коммунистического труда ее с колхозной делегацией направляли в Москву на революционные праздники к подшефным предприятиям, на районные активы колхозников. Кроме того, очень продолжительное время она избиралась народным заседателем в районном суде города Тарусы.

Говоря о своей матери, хотелось бы отметить еще одну положительную, на мой взгляд, ее сторону: всем своим существом она понимала, какое значение для нашего будущего имеет образование. Поэтому она очень сильно переживала из-за того, что наша старшая сестра Анна так и не смогла получить нормального образования и осталась на всю жизнь малограмотной, едва умела читать и писать. Но когда начали подрастать мы, более младшие по возрасту дети, она, как бы ей ни было трудно, постоянно заботилась о том, чтобы мы учились. И когда в Тарусе открылась школа крестьянской молодежи, в которой давали образование в объеме семи классов, она определила Алексея учиться туда. Она сняла там комнату у бывших наших деревенских жителей и он был единственным из деревни, кто учился в Тарусе и впервые в истории деревни Кольцово закончил семь классов. Таким образом, среди своих односельчан он стал первым самым грамотным человеком.

По его стопам пошли и мы: сестра Екатерина, брат Володя и я. Надо сказать, матери было совсем нелегко обучать нас в Тарусе. На каждую неделю она выдавала нам продукты: хлеб, молоко, мясо и, кроме того, около трех-пяти рублей для питания в городской столовой. Заботилась она также и о нашей одежде. Иногда, когда ударяли морозы или начиналось ненастье, она подвозила ее на лошади к нам в школу. Все это, конечно, было не так-то просто сделать, особенно если учитывать, как много времени отнимала у нее работа на своем личном хозяйстве и в колхозе. Поэтому то, что мы могли учиться и получать хорошее образование, было огромной заслугой нашей матери и гордостью для всех жителей деревни. Всю свою жизнь (а она умерла в возрасте девяносто трех лет) она всегда оставалось верной своим материнским обязанностям и помогала нам в силу своих возможностей. Когда мы уже все стали взрослыми, она помогала нам расти внуков и внучек. Так, например, она часто ездила к Алексею в Вильно, когда он там служил. Кроме того, она приезжала и ко мне в города Гусев, Ленинград и Тбилисси. Их же с отцом московская комната ежегодно принимала нас в период наших отпусков, а также наших сослуживцев, когда они оказывались проездом или по другим причинам в Москве. Мама умерла от рака желудка в апреле 1980 года и была похоронена на Ваганьковском кладбище. В нашей памяти она сохранилась хорошим, добродушным и отзывчивым человеком.

Несмотря на то, что я уже немного затронул жизнь моего отца, я хотел бы сказать несколько слов о нем отдельно. Итак, мой отец, Илья Павлович Зимин, родился в 1886 году в деревне Кольцово. В деревне прошли первые годы его жизни. Окончил он, как и моя мама, всего три класса Заворовской сельской школы (в трех километрах от Кольцово). Учились они с ней в одном классе. Ее туда, правда, привозили из Болтоногово. В то время крестьяне возили своих детей учиться на личных своих лошадях. Родители школьников делали это по очереди, договариваясь об этом заблаговременно. Таким образом, родители мои знали друг друга еще со школьной скамьи.

Уже потом мама мне рассказывала, что наш отец в детские годы рос мальчиком тихим, спокойным и старательным, хорошо учился. Эти качества он сохранил в своем характере на всю оставшуюся жизнь. Отец был небольшого роста, темноволосый, непьющий и некурящий. Он никогда не позволял себе на кого-то повысить голос и тем более кого-то обидеть. Грубых ругательных слов он тоже вообще никогда не употреблял. Отец рано начал трудиться. Сначала это были разнообразные крестьянские работы у себя дома. Потом вместе со своим отцом он стал подрабатывать в Москве, в основном в качестве маляра. После женитьбы в 1904 году он фактически ушел от своих родителей. С тех пор он находился на постоянных заработках в Москве, теперь уже в качестве продавца у владельцев частных магазинов, в том числе у своего двоюродного брата Ильина (выходца из деревни Муковки) и своего тестя, о котором я вам уже рассказывал. С началом Первой Мировой войны он был мобилизован в царскую армию и направлен на фронт. Я так и не знаю, как сложилась его жизнь на фронте. Знаю только то, что он продолжал свою службу вплоть до Октябрьской революции и даже успел послужить один год в Красной Армии. Но потом он получил ранение в ногу. После лечения в полевом госпитале его отпуск домой. Дело происходило уже в 1918 году.

Я вам уже говорил, что в это самое время наша мать вместе с детьми жила в качестве работницы у влпделицы хутора Черышовой. Ее приемная дочь Татьяна к маме очень плохо относилась. По ее ложному доносу в органы власти наш отец был арестован по подозрению в дезертирстве. Хорошо, что в Тарусе во всем разобрались и его отпустили домой. Спустя некоторое время его взяли работать в местный военкомат в качестве писаря.

В Тарусе отец работал до 1921 года и лишь по выходным дням наведывался к семье домой. Затем по приглашению своей сестры Татьяны он уехал в Москву на заработки и на постоянное место жительства в деревню больше никогда не возвращался. Все годы своей жизни в Москве он работал в качестве продавца в хлебных магазинах. Жить он поселился у той же своей сестры Татьяны. Она имела комнатку площадью 20 метров, которую делила вместе со своим мужем. Жили они по следующему адресу: Курбатовский переулок (нынешняя улица Климашкина), дом № 11, квартира № 5. Там на втором этаже двухэтажного дома на кузне для отца специально приспособили жилье, выделив ему бывшую кладовку без окна, в которой могла уместиться лишь только одна одноместная кровать. Кроме отца в квартире жило четыре семьи. На этом месте отец прожил вплоть до 1944-го года. На этой же самой кухне отец принимал как свою жену, нашу маму, так и нас, своих детей, когда мы приезжали к нему разных мест.

На кухне у отца был свой столик, на котором стояла керосинка. На нем мы принимали пищу и чай. За этим столиком отец любил часами просиживать на табуретке за чаем и при чтении газет. Жильцы к отцу относились очень хорошо. Так он в Москве жил годами и лишь только летом приезжал во время отпуска на две недели к нам в деревню. Зарплату он получал за свою работу довольно-таки маленькую. Ее едва хватало на то, чтобы прожить и сводить концы с концами. Поэтому нам от его зарплаты перепадало очень мало денег. Но тут следует также иметь в виду и то, что сначала сын Алексей, а потом дочь Екатерина, после того, как стали жить вне дома, очень нуждались в его материальной помощи. Поэтому часть денег уходила на оказание им помощи. Но, несмотря на это, отец очень часто на праздники отправлял нам гостинцы в деревню: целые мешки белого хлеба, конфеты, сельдя, сахар, иногда сыр, халву и другие продукты, которых в нашей деревне не было. Все эти товары им хорошо и с любовью были упакованы. Он сам вывозил их по железной дороге в город Серпухов, откуда с оказией деревенских жителей, выезжавших на базар, переправлял их к нам домой. Мать к нему ездила в гости в Москву в основном два раза в год: в то самое время, когда в деревне спадали полевые работы. Помню, каждый раз, когда отец приезжал к нам в отпуск, мать постоянно с ним вела разговоры о том, чтобы он бросил все свои дела в Москве и приехал на постоянное жительство в деревню, так как в домашнем хозяйстве очень требовались мужские руки. Но он почему-то не любил деревню и наотрез отказывался оставить городскую жизнь.

Конечно, та материальная помощь, которую он нашей семье оказывал, была для нас существенной. Прежде всего я имею в виду тот период, когда мы строились, а отец работал в продовольственном кооперативе «Муравейник», который специализировался на изготовлении и продаже населению, так сказать, большого ассортимента хлебобулочных изделий. Правда, в конце 20-х годов его закрыли. После этого отец работал только в государственных хлебных магазинах. Он был аккуратным, добросовестным и очень дисциплинированным работником. Так, например, булочная, расположенная по адресу — улица Горького, дом 14, в которой он трудился, в 1934 году заняла первое место на городском смотре среди хлебных магазинов, а он признан лучшим продавцом. Так что он хорошо работал!

Будучи учеником старших классов, я на зимних каникулах и летом обязательно к нему на несколько дней приезжал. Несмотря на то, что ютились мы с ним на кухне, а спали в каморки, эти поездки были для меня огромным удовольствием. Так как летом спать там мне было душновато, то для меня кровать ставили специально у лестницы. Это был хороший выход из создавшегося положения. Отец никогда не посещал столовых и варил себе пищу дома сам. Нельзя сказать, что он был искусным поваром, но он умел приготовить простую и добротную пищу, как и полагается. Как правило, первые блюда оказывались мясными, а вторые чаще без мяса. Кроме того, он варил кисель и компот.

В годы Великой Отечественной войны его уже по возрасту не взяли в армию. Но он состоял, например, в местной противовоздушной обороне: по ночам дежурил на крышах и чердаках домов, чтобы в случае бомбежки или попадания зажигательных бомб их ликвидировать. Из Москвы он так никуда и не эвакуировался. За свою активность в этом деле он был награжден медалью «За оборону Москвы».

В 1944 году по моему ходатайству, написанному с фронта в органы городских властей города Москвы, ему дали комнату в домоуправлении, где он был прописан, только в другом доме, который располагался по адресу: Малая Грузинская улица, дом № 34, квартира № 12. Площадь комнаты составляла 12 квадратных метров. Она имела центральное отопление и водопровод (на четвертом этаже, сам дом был пятиэтажным). Конечно, по сравнению с прошлой каморкой комната выглядела шикарной. В эту, кстати говоря, комнату в 1946-м году приехали из деревни Кольцово наша мама и сестра Екатерина.

Отец вышел на пенсию в 1948-м году. Он все время любил заниматься чем-либо по дому и часто читал газеты. На месте без дела не сидел. Так, например, он каждый день посещал продовольственные магазины и Тишинский рынок. Это было для него что-то вроде прогулки. Надо сказать, что несмотря на свою тяжелую жизнь, я имею в виду то, что отец участвовал в Первой мировой войне и Гражданской войне, что у него были плохие бытовые условия, да и работал он продавцом в магазине — дело, как говориться, тоже не из легких, Илья Павлович особенно не жаловался на здоровье, никогда не болел простудными заболеваниями и болезнями желудочно-кишечного тракта. Но Великая Отечественная война здорово подорвала ему здоровье. После войны его мучила гипертония, а в 1950 году развилась глаукома и вскоре после этого ему удалили один глаз. Тогда еще не умели лечить эту болезнь. В 1954-м году у него перестал видеть и второй глаз. С тех пор он перестал выходить на улице и здоровье его после этого очень сильно сдало. В феврале 1956 года он скоропостижно скончался от инсульта. Это случилось после завтрака, когда он прилег на диван и беззвучно ушел из жизни. Похоронили его на Ваганьковском кладбище рядом с дочерью Екатериной (на участке № 39).

Конечно, слушая мой рассказ, вы можете подумать, что наш отец внес меньший, чем наша мама, вклад в наше воспитание. Ведь многие годы он жил в одиночестве в Москве в своей крохотной каморке, тогда как мать была связана с заботой о нашем питании, здоровье и школьном образовании. В какой-то мере это правда. Но это, пожалуй, больше касается нашего школьного возраста. Вместе с тем роль отца в жизни нашей семьи играла очень большую роль. Он оказывал нам большую помощь заработанными деньгами в строительстве всех наших домашних построек, каких было немало, и в покупке одежды и обуви, а также продуктов питания. Особенно он нам сильно помогал, когда мы стали уже взрослыми. Он всегда был в курсе нашей жизни и наших занятий. Но, как бы плохо ему не было, он все равно в 20-е и 30-е годы никуда не уехал из Москвы, а зарабатывал нам на жизнь. Благодаря ему мы, его дети, стали в разное время жителями Москвы и Подмосковья: Анна — в 1934 году, Екатерина — в 1938-м, Алексей — в 1949-м, Владимир — в 1950-м и я — в 1954-м. То есть, в конечном счете он создал базу для нашего приезда в столицу и в Подмосковье. Это означает, что мы, его дети, а также его внуки и правнуки, должны быть в этом именно ему благодарны.

Короче говоря, такая у моих родителей сложилась судьба. Но я хотел бы рассказать вам еще коротко о том, как сложилась довоенная судьба у моих братьев и сестер. Вы не против.

Конечно, нет. Расскажите о них.

Н.З. Хорошо. Начну с сестры Анны. Она намного старше меня: родилась в августе 1907 года в деревне Кольцово. Так как она была первенцем в семье Зиминых, то на ее долю выпали самые большие трудности из периода домашнего неустройства нашей семьи. Какое-то время она жила у бабушек в Кольцово и Болтоногово, но потом стала скитаться с матерью по разным местам — в деревне Раденки, на хуторе, пока в 1922-м году не переехали снова в деревню Кольцово. Ухаживая за своими младшими сестрой и братьями, Анна была первой маминой помощницей. Попутно замечу, что у матери кроме нее было еще восемь детей, четверо из которых, правда, умерли в младенчестве. Она действительно была всем нам нянькой, мы все так ее именно и звали. Она рано познала труд и выполняла все крестьянские работы: пахала, сеяла, косила траву, жала рожь и пшеницу и делала многое другое. Не знаю, как у нее созрело такое решение, но в 1930-м году она вдруг навсегда уехала из деревни в Москву. С тех пор она приезжала к нам только во время отпуска на две недели. После этого место главного у матери помощника заняли брат Алексей и сестра Екатерина. В Москве Анна прописалась у своей тетки - младшей сестры матери Екатерины Алексеевны. Тетка оказалась строптивой, своенравной и с тяжелым характером. Никого из родственников она не баловала своим вниманием. Кроме того, была очень скупая и никому из своих родственников не помогала. А многие из них, особенно болтоноговские, так нуждались в ее помощи! Семья тетки жила вполне обеспеченно. Ее муж Дмитрий Дмитриевич Бурмистров, уроженец нашей деревни, родители которого тогда еще жили в Кольцово, работал в торговле (занимался продовольственными товарами), занимал там большие должности и умел обеспечить семью всем необходимым. Но хотя Анна была у нее прописана, фактически жила у другой тетки — сестры отца Татьяны, у которой, как я вам уже говорил, была комната метров на двадцать на двоих с мужем. Детей у них не было. Муж тетки Иван Федорович Хромов, кстати говоря, уроженец деревни Раденки, в период НЭПа имел свою лавку, а потом стал директором небольшого хлебного магазина на улице 1905 года. Тогда же Хромов взял к себе на работу Анну в качестве продавца.

Надо сказать, в минувшие 30-е годы Татьяна Павловна и Анна были сравнительно молоды и дружили между собой. Когда в период летних каникул я ездил к отцу в Москву, то не раз был невольным свидетелем их очень дружеских отношений. Они вместе ходили в театры, в кино, посещали парки культуры и отдыха. Но хотя Татьяна жила не бедно, она никогда была не прочь заполучить от моей сестры или моего отца кое-что из продуктов и каких-нибудь подарков. В середине 30-х годов Анна уже работала в булочной-кондитерской, расположенной на углу улиц Горького и Васильевской. В 1942 году она вышла замуж, но потерпела с ним неудачу. Ее муж, я, знаете, не помню его фамилии, оказался пьяницей и хулиганом. Им вскоре пришлось разойтись. В том же году у нее случились большие неприятности, связанные с недостачей хлеба в торговле. Попросту говоря, она была нагло обманута. В те военные годы действовали очень суровые законы. Ее, конечно, сразу арестовали. Об этом я уже узнал из письма отца, которое он мне отправил на фронт. После этого я немедленно обратился с письменным заявлением в Московскую городскую прокуратуру о пересмотре ее дела. Мое вмешательство помогло, дело ее пересмотрели, ей смягчили наказание.

В конце войны, очевидно, это произошло уже в 1945-м году, Анна вторично вышла замуж. Новым ее мужем стал Павел Павлович Милешин, родившийся в 1905-м году. О нем мне тоже хотелось бы сказать несколько слов. Когда сестра вышла за него замуж, это был уже не первый его брак. Он овдовел: его первая жена умерла от туберкулеза. На руках у Павла оказалась десятилетняя дочь Лида. В то время он проживал на Первомайской улице. К сожалению, этот дом сейчас не сохранился. На его месте ныне построен кинотеатр. В доме он занимал комнату площадью в 12-15 квадратных метров. Это был дом работников Московского инструментального завода — сокращенно МИЗ. Сам завод располагался на Электрозаводской улице. На заводе он работал в качестве гардеробщика, слесаря, токаря, причем уже много лет. Дом, в котором он жил, был барачного типа, двухэтажный, деревянный, с печным отоплением в комнате и туалетом на улице. Внутри каждого этажа дома шел деревянный коридор, в который выходили отдельные комнаты. В середине его находилась общая кухня для всех жильцов дома. Сам Павел был родом из сельской местности из Рязанской области. Родителей он лишился еще в детском возрасте.

Из разговоров с ним я понял, что он нигде никогда не учился, никогда не читал какой-либо литературы и даже газет. И представьте себе, несмотря на это, обладал природной смекалкой и логическим мышлением, да и мастеровой был человек. Этому, конечно, способствовало многолетнее пребывание в московской рабочей среде, которая обладала в то время высоким производственным интеллектом. В армии он не служил и в Великой Отечественной войне не участвовал. Очевидно, ему выдавалась бронь как квалифицированному рабочему. Я не знаю, как он очутился в Москве. Из наших с ним разговоров можно судить, что он прошел прямо-таки тернистый рабочий путь — был извозчиком, гардеробщиком. На МИЗе он работал сначала шорником и лишь только потом слесарем и токарем. С родственниками-свойственниками мужа у Анны складывались непростые отношения. Родственники Лиды поддерживали отношения, но не с целью оказания ей материальной помощи, а с тем, чтобы настроить девочку против мачехи. Анна очень из-за этого переживала. Но она поддерживала девочку, старалась ей во всем заменить родную мать. Я не буду дальше говорить о сестре, так как это уже относится к послевоенному периоду.

Следующим в семье был брат Алексей, родившийся в в феврале 1914-го года в Болтоногово. К тому моменту, когда он родился, мать переехала жить в деревню из подмосковного местечка Чухленки, где тогда работал отец. Если позволите, я немного пройдусь по жизненному пути брата до его начала службы в армии. Сначала он окончил Кольцовскую начальную школу (в это время наша семья уже жила в деревне Кольцово), а потом поступил в открывшуюся семилетнюю школу крестьянской молодежи в городе Тарусе. Алексей, как я вам уже говорил, был первым жителем нашей деревни, кто посещал эту школу и даже ее впоследствии окончил. Для деревни это было, конечно, чем-то новым и необычным. Другие мальчишки и девчонки пока не осмеливались еще учиться в школе. Это пришло в деревню позже. Ведь я вам уже говорил о том, что Таруса была удалена от деревни на 15 километров. Это, конечно, доставляло немало хлопот и трудностей для того, чтобы детям посещать школу, особенно в зимнее время, в условиях бездорожья и снежных заносов, морозов. Кроме того, в школе было плохо с жильем и питанием. В связи с этим мне вспоминается такой случай. Однажды, возвращаясь домой зимой из Тарусы в деревню в выходной день, он повстречался в поле с волками. Мы этим были впоследствии очень сильно взволнованы. Ведь все могло очень плохо для нашего брата окончиться. Но он проявил смелость и находчивость: включил фонарик и стал светить в их сторону. Волки от него убежали. Стоит отметить, что и из ближайших к нам деревень в Тарусе тоже никто не учился. У брата был только один напарник — Сергей Соболев из деревни Заворово.

Учился в школе Алексей хорошо, был дисциплинирован. Там его, кстати говоря, приняли в комсомол. После окончания семилетки он поступил в Каширский техникум земледелия (город Кашира Московской области, надеюсь, вам о чем-то говорит). К слову сказать, желание стать агрономом появлялось у него и раньше - когда в период учебы в школе им читали курс лекций агрономы. Однако его мечте так и не суждено было осуществиться. Все дело в том, что когда он приступил к своей учебе в техникуме, бытовые условия там были просто невыносимыми: страшный холод в общежитии, необеспеченность питанием, из-за этого возникало постоянное недоедание. Кроме того, в общежитии процветало воровство. После того, как в очередной раз у брата украли одежду, он бросил все и уехал в деревню Кольцово.

К тому времени в деревне вовсю проводилась коллективизация. Начиналась новая жизнь. Молодежь, которой в Кольцово в то время было много, активно включилась в дела колхоза. Алексей вступил в колхоз и стал там участвовать в самых разнообразных работах: вывозил удобрения на поля, подготавливал семена к севу, работал в поле по уборке урожая, а во время весеннего сева пахал землю. Казалось бы, для такого молодого парня, как мой брат, все это должно было быть не так уж и интересно. Однако весь этот примитив скрашивал досуг, который молодежь сама себе придумывала. Правда, в 30-х годах деревня располагала весьма скудным арсеналом средств для культурного развлечения. Были только одна гармонь да несколько струнных инструментов — балалайки, гитары, домбры. В деревне не было ни одного патефона и всего лишь в двух-трех домах из семидесяти имелись детекторные приемники с наушниками, на которых слушали радиопередачи. Такой приемник вскоре оказался и в нашем доме. Его купили в Москве, а смонтировал Леша. Благодаря этому наша семья смогла слушать радиопередачи из Москвы. Это, конечно, считалось в то время огромной роскошью. Короче говоря, молодежь умела организовать себе досуг. Как правило, летом ребята собирались на улице, а зимой — в избе-читальне или же у кого-нибудь из девушек.

Изба-читальня представляла в ту пору из себя что-то вроде деревенского клуба. Здесь проходили танцы, игры под балалайку или гармошку, во время которых местные девушки с большим вдохновением изображали песни и частушки. Официально никто этого не организовывал. Были просто любители-активисты, что называется, заводилы. Особенно, помню, среди молодежи пользовался популярностью танец «Кадриль». Он, как правило, за вечер звучал несколько раз. Это был групповой танец, он исполнялся несколькими парами и включал в себя несколько танцев.

На протяжении многих лет заведующим избой-читальней был некто Манцев, который приезжал откуда-то со стороны и снимал с семьей дом в деревне. При изба-читальне активно действовала художественная самодеятельность. Главным направлением в этом вопросе был так называемый драматический кружок. Главным его режиссером, если можно его так назвать, был житель деревни Иван Петрович Прокофьев. Большого образования, как видно, он не имел. В жизни он был деловым человеком, работал сначала в деревне кузнецом, а затем в деревне Лопатино токарем в машинно-тракторной станции (МТС). Но он, безусловно, обладал огромным талантом организатора, постановщика и актера. На деревенской сцене он ставил спектакли по пьесам Александра Николаевича Островского, Антона Павловича Чехова и других авторов.

Алексей активно участвовал во всех ставящихся спектаклях. Получалось у него это дело довольно прилично. Так, во всяком случае, нам тогда казалось. Деятельность драматического кружка пользовалась большим успехом у жителей деревни. Потом, когда заканчивалась премьера, «артисты» драмкружка разъезжали и ставили пьесы по близлежащим деревням, в которые их приглашали.

Через какое-то время главный счетовод колхоза Василий Семенович Захаров, один из самых грамотных в деревне людей, пригласил к себе в помощники нашего Алексея. Он, конечно, на это сразу же согласился и работал у него вплоть до своего призыва в армию. У брата, конечно, было много увлечений. Так, например, он очень любил ловить рыбу. Стоит отметить, что в нашей речке Тарусске в то время водилось очень много этой рыбы. Почти все свободное время он проводил на речке. Искусно овладев такими снастями, как удочка, жерлица, наметка, он приходил домой с хорошим уловом и наша семья всегда этим лакомилась. Страсть к рыбалке брат привил себе на всю оставшуюся жизнь. О его военном судьбе мы еще поговорим, но уже потом.

Дальше я перейду к своей старшей сестре Екатерине, родившейся в 1917 году. Как и все мы, она училась сначала в Кольцовской начальной школе, а потом в Тарусской средней школе. В период своего обучения в городе она проживала в общежитии. Но окончила она там, правда, только семь классов. Это было начало 30-х годов. В то время в деревне вовсю создавался колхоз. Но в колхозе Катя не осталась, а сразу после окончания неполной средней школы переехала в город Орел, где стала учиться в школе ФЗО. Профессию она там получала явно не женскую — слесаря по ремонту паровозов. В свои 17-18 лет она работала в железнодорожном депо на станции Шахунья Горьковской области.

Работая в депо, Катя познакомилась с молодым парнем Александром Ивановичем Офицеровым, который вместе с ней трудился. Они решили пожениться. По этому случаю ездил к ним и присутствовал на их маленькой свадьбе в городе Орле. Но вскоре Александра призвали в армию и они навсегда расстались, поскольку вскоре после этого началась Финская война, на которой он погиб. В то время сестре был всего 21 год. Условия их быта, а в то время она жила в общежитии, оказались не лучшими. Кроме того, она оказалась вдали от родных мест. Катя из-за этого очень сильно переживала.

Вскоре по настоянию сестры Анны и отца она оставила свою работу и переехала к ним в Москву. Но жить ей стало совершенно негде: никто их наших многочисленных родственников не собирался ее у себя прописывать. В деревню ей возвращаться не хотелось. Начались ее многочисленные скитания по родственникам и знакомым. Иногда она приезжала на несколько дней в деревню, а потом снова уезжала в Москву. Но ни отец, ни сестра ничем не могли ей помочь. Временно, помню, она устраивалась продавцом в хлебно-кондитерский магазин, в котором работал директором муж тетки по отцу Иван Федорович Хромов. Такое положение продолжалось два года.

А потом случилось несчастье. Заболев гриппом и так от него до конца и не вылечившись, Катя вместе со своей подружкой Маргаритой Зайцевой поехала из Химок кататься на речном трамвае по каналу Москва-Волга. После этого она заболела воспалением легких, которое переросло в туберкулез легких. Начался период длительного ее лечения. Сначала, правда, это было в больницах города Москвы. Но летом 1941 года, будучи уже совсем больной, она приехала жить к нам в деревню Кольцово. Там для нее были созданы все, так сказать, необходимые условия: просторный дом, воздух, хорошее питание. Но вдруг началась война. После того, как все мужчины стали уходить на фронт, сестре предложили стать секретарем Кольцовского Сельского Совета. Она на это согласилась. Ведь она была грамотной, дисциплинированной девушкой и очень хорошим организатором. Она быстро завоевала авторитет среди наших сельчан. Когда фронт начал все ближе и ближе к нам подкатываться, ей вместе с матерью как активистам предложили эвакуироваться. Но она оказалась очень больной и в таком состоянии так и не решилась ехать неизвестно куда. Они остались в деревне и положились на волю судьбы. С октября по декабрь 1941 года деревне находилась в оккупации и поэтому в этот период времени советская власть у нас, естественно, не функционировала.

Деревня считалась прифронтовой зоной — ведь немцы впоследствии были остановлены в 5-7 километрах от города Серпухова Московской области. Надо сказать, в период оккупации немцы постоянно останавливались в нашем доме. Своими неудачами на фронте они были очень сильно озлоблены. Нас они все время притесняли. Кате было, конечно, трудно уберечься от ухаживаний фашистских солдат. Ведь она была совсем молодая женщина! Мама нашла выход из ситуации: всегда, когда к нам в дом приезжала очередная партия немцев на постой, мы с матерью говорили о том, что наша девушка очень больна и просили его о том, чтобы никаких домогательств со стороны немецких солдат не было. Чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, она одевалась очень непривлекательно: в какую-нибудь старую или даже рваную одежду и большего для себя размера. Все, к счастью, обошлось благополучно.

После изгнания войск Красной Армии из нашей деревни (это произошло в конце декабря 1941 года) Катя вернулась к исполнению своих обязанностей секретаря Сельского Совета. Здоровье ее, впрочем, никак не улучшалось. Она не получала никакого лечения. И хотя с легкими дело стало идти на поправку, к этому времени ко всему прибавилась еще болезнь туберкулеза позвоночника, - так и не знаю, по какой такой причине. Началось его искривление. Пока мы, ее братья, находились на фронте, родители принимали все меры для ее излечения: клали в больницу в Москве, сделали корсет. Но болезнь по-прежнему прогрессировала. Очевидно, наша медицина тогда была еще не в состоянии бороться с этим недугом. Ситуацию, помимо всего прочего, осложняло еще и то обстоятельство, что в то время как мать по приезде прописали в Москве, Екатерине в прописке отказали. Через какое-то время домой стал постоянно наведываться участковый милиционер и требовать ее немедленного отъезда из Москвы.

Приехав в отпуск к родителям в декабре 1946 года, я стал очевидцем этой столь неприятной картины. Такое плохое отношение милиционера к моей сестре меня глубоко потрясло. Ведь она в самом деле была больная и беспомощна и, естественно, никуда выехать не могла. Как офицер-фронтовик я не мог понять: почему у нас так плохо относятся к людям? У меня с этим милиционером произошел скандал. Я попросил его не беспокоить Екатерину, пока я уду добиваться ее прописки. Половину отпуска пришлось мне посвятить тому, чтобы ходить со своей проблемой по разным инстанциям, вплоть до Министерства внутренних дел. Но везде, куда бы я не приходил, получал отказ. У меня оставался только один шанс — пойти на прем к Председателю Президиума Верховного Совета СССР Николаю Михайловичу Швернику. Сделать это оказалось тоже не так-то просто. Но он меня принял на Моховой в своей Приемной и спросил: «Что вам, товарищ офицер?» Я объяснил ситуацию. Он немедленно дал указание своим помощникам, те стали куда-то звонить и вопрос с сестрой был решен. Катя очень рада была оказанной ей помощи. Однако быть москвичкой ей долго не пришлось. Болезнь стала прогрессировать, медицина оказалась бессильной прервать ее болезнь. В мае 1949 года она умерла у себя дома и была похоронена на Ваганьковском кладбище (на участке № 39).

В завершение рассказа о своих близких родственниках я вам немного поведаю о жизни брата Владимира до его службы в армии. Когда в июле 1921-го года он появился на свет, наша мама жила на хуторе. Я уже рассказывал вам о том, что я не знаю историю этого хутора. Но, очевидно, он стал порождением так называемой столыпинщины. Как рассказывали, собственно говоря, мои родители, это было крепкое хозяйство с большими земельными угодьями и домом. В хозяйстве было много скота и птицы. Владелицей хутора являлась Чернышова — врач-гинеколог по образованию. Нашу мать она приняла в качестве работницы по рекомендации ее матери — нашей бабушки Матрены. Для проживания мамы с детьми та самая Чернышова выделила маленькую комнатушку.

Что интересно: родился Владимир прямо во время уборки ржи. Ведь в то время женщины, работавшие в крестьянстве, не имели никаких декретных отпусков: занимались хозяйственными делами в поле все время, в том числе до и после рождения ребенка. Наш отец в это время работал в военкомате в Тарусе писарем и приходил к семье только по выходным дням. Владимир считался в семье восьмым ребенком, хотя в реальности оказался только четвертым (четверо наших маленьких детей, как я говорил ранее, умерли до его рождения в грудном возрасте). К этому времени старшей нашей сестре было четырнадцать лет, Алексею — семь, а Кате — три года.

Владимир с самого начала рос тихим и спокойным мальчиком. Такой характер он унаследовал от отца. Ему он оставался верен до конца своих дней. Природа наделила его крепким сложением и здоровьем. Он предпочитал уединение и чаще занимал себя сам. Он не очень любил песен, плясок и особо не стремился научиться играть на музыкальных инструментах. В начальной школе учился прилежно и был в четвертом классе даже отличником. Как и все дети моих родителей, рано освоил сельскохозяйственный инвентарь: пилу, косу, топор и другие инструменты. Все время пропадал в огороде.

Мне приходилось слышать немало занятных историей, которые с Володей происходили в детстве. Однажды во время молотьбы на току (а молотили у нас все зерновыми цепами), когда был объявлен перерыв, он тихонько забрался под снопы, которые подлежали обмолоту, и замолк. После перерыва взрослые снова стали ударять цепами по копне, как вдруг оттуда послышался крик. Испуганного, но, к счастью, невредимого брата тут же вытащили оттуда. И еще один случай, если вам интересно, я могу рассказать про брата. Когда взрослые опять работали на току, ему, чтобы он не мешал, дали миску со сливами. Сливы, как видно, ему понравились. И когда все обратили на него внимание, то были в ужасе. Оказывается, он поел все сливы вместе с косточками. Однако и на сей раз все обошлось благополучно.

Володя с детства проявлял во всем дисциплинированность, аккуратность, бережливость и практичность. Все его поступки, как правило, оказывались обдуманными и целенаправленным. Он всегда проявлял себя как неторопливый и собранный человек. Также хотелось бы отметить, что когда брат учился в начальной школе, то всегда почему-то оказывался главным оформителем школы к праздникам. Ему поручали писать плакаты, лозунги, транспаранты. Также учителя поручали ему делать различные учебные пособия: схемы, плакаты, диаграммы. Он участвовал в оформлении школьной стенгазеты. Причем получалось это у него вполне себе прилично. Очевидно, это был его природный дар, который погас, так и не получив нужного, так сказать, раскрытия. Володя был старше меня всего на три года, поэтому все детские годы у меня прошли, можно сказать, с ним одновременно. Наши занятия оказывались взаимными. Я имею в виду детские игры, дела и забавы. Мы вместе спали, ели, ходили в школу, в лес, купаться на речку и ловить рыбу, работали в городе и на поле, помогали маме и старшим сестрам и брату во всех житейских делах.

После окончания Кольцовской начальной школы Владимир пошел по стопам брата Алексея и сестры Екатерины: поступил в Тарусскую неполную среднюю школу, в которой работал директором некто Беляев. В то время в Тарусе действовало три школы: начальная, семилетняя и десятилетка с директором Лагуткиным. Беляевская школа размещалась в двухэтажном здании в центре города напротив Дома Культуры и отдела милиции. Средняя же школа находилась в двух зданиях, так называемых белом и красном зданиях, их так и называли по наружному облику.

Учился в Тарусе он посредственно. Но после окончания седьмого класса поступил в среднюю школу в восьмой класс. У нас с ним был разрыв в два класса, то есть, если я учился в пятом, то он в седьмом. К тому времени только мы вдвоем с ним из всей деревни посещали Тарусскую среднюю школу и проживали вместе в школьном общежитии на Воскресенской горе. Бюджет у нас был очень скудным и единым. Володя всегда оставался кассиром. Но в восьмом классе у него вдруг начались нелады с физикой, которую вел директор школы Лагуткин. Он не поставил ему положительной оценки за год. Володе дали переэкзаменовку на осень. Но за время летних каникул Владимир так и не стал заниматься физикой. Помочь ему в его беде оказалось некому. В результате он не подготовился к переэкзаменовке, не был переведен в девятый класс. Он не захотел больше посещать школу и остался в деревне. Таким образом, после этого я стал единственным в деревне человеком, кто посещал в Тарусе школу. Володя так и остался на всю жизнь с восемью классами образования. Но в то время он все равно считался у нас грамотным парнем. До него только двое наших деревенских окончили в Тарусе по девять классов: Мария Гусева и Ирина Подгорина. Правда, к тому времени они уже не жили в Кольцово.

Вскоре брата назначили заведующим Кольцовской избой-читальней. Он нормально выполнял свои новые обязанности. Там действовали разные кружки самодеятельности, работала библиотека, проводились ежедневные встречи и вечера сельской молодежи, причем они не знали никакой сезонности. Круглый год здесь звучали песни, показывали кинофильмы, проходили торжества по случаю революционных праздников, собрания деревенских жителей и другие мероприятия. Часто на молодежных вечерах в качестве основного музыканта выступал я со своей балалайкой.

К сожалению, в те годы в деревне не жило ни одного настоящего гармониста или баяниста. Только лишь летом со своим баяном в деревню приезжал Алексей Самойлов. Он, кстати говоря, оказался замечательным баянистом. Поэтому большая часть молодежных вечеров в избе-читальне, где пелись песни, частушки и исполнялись танцы, проходили под аккомпанемент балалайки. Говорили (да это признавал и сам Владимир), что я на ней довольно виртуозно играл.

Однако в это время молодежь стала уезжать из деревни на промышленные предприятия. Помню, к нам в деревню приезжали представители разных заводов, шахт, железных дорог и проводили для себя вербовку людей. Парни и девушки уезжали в самые разные концы страны. Этому соблазну поддался и мой брат Владимир. В 1938 году он завербовался для работы на шахты Подмосковного каменно-угольного бассейна, которые находились вокруг города Сталиногорска (нынешнего Новомосковска) Тульской области. Его направили в город Болоховку на шахту 17 бис.

Надо отметить, овладеть трудной профессией шахтера оказалось для моего брата так-то уж легко и просто. Сначала он работал крепильщиком, потом забойщиком. Это был тяжелый, изнурительный труд для 17-18-летнего парня. Я это понял лишь после того, как по его приглашению съездил к нему на шахту. Тогда, помню, вместе с шахтерами я опускался в штреки, где, добывая уголь, местные шахтеры работали отбойным молотком. Дали орудовать таким молотком и мне. Я понял, что шахтерская работа — не для меня. Мои физические данные совсем не подходили для этого. Что касается товарищей Володи по работе, то в основном это были молодые парни, приехавшие сюда работать из разных областей России. Сами они проживали в хозяйственном общежитии. Шахта имела свои столовую, где очень прилично кормили. Но что мне особенно понравилось, так это то, что на работе не процветало ни пьянства, ни хулиганства. Это оказался самый настоящий рабочий коллектив с очень развитым чувством товарищества. Своим честным и покладистым характером Володя среди своих шахтеров сразу завоевал авторитет. Он был, как тогда считалось, стахановец: его фотография висела на «Доске Почета» около здания шахтоуправления. Но в октябре 1940 года его призвали в армию и отправили служить в войска НКВД. Перед этим, чтобы оставить дома какие-то вещи и повидаться с нами, он на несколько дней заезжал в Кольцово. Но я в это время находился в Тарусе. Однако мы все-таки с ним увиделись в городе. Оказалось, расстались мы с ним надолго — встретиться после этого смогли только в Москве в марте 1946 года. Вот таковая история моих родителей, братьев и сестер.

Однако вернемся к начальной теме нашего разговора. Расскажите именно о ваших первых детских воспоминаниях.

Н.З. Значит, первые мои воспоминания связаны со строительством, организованным нашей матерью. Сначала это касалось, так сказать, наших приусадебных построек: скотного двора, сарая для хранения сена, соломы, амбара для зерна, погреба. Потом началось строительство дома, которое завершилось в конце 1928 года. Между прочим, я еще очень хорошо помню наш первый маленький, накренившийся набок и вросший в землю домик, когда мы его только купили у стариков Ланцевых. Помню, когда его ломали, мне очень стало жалко домика. Но ничего поделать было нельзя. Я также хорошо помню, как мы впервые вошли в просторный и светлый уже новый дом. Правда, нашу радость от въезда в новое жилище тогда омрачила одна трагическая новость: во время операции по удалению рака желудка в Москве умерла наша бабушка Матрена Кононовна. Всей семьей мы поехали в столицу на ее похороны.

Наша многодетная семья жила в 30-е годы дружной и трудовой жизнью. Как дети мы все время участвовали в работе в домашнем хозяйстве, в работе на поле и огороде. Так уж в то время было заведено. В меру своих сил мы ухаживали за скотом и птицей — кормили их и поили. Когда же проходили работы в поле, мы все без исключения в этом деле участвовали. Помнится, мать специально для нас, малолеток, заказывала у деревенских умельцев маленькие грабли, цепы, ведра и прочий сельскохозяйственный инвентарь. Так что мы рано научились обрабатывать землю, косить траву, жать рожь, пшеницу и выполнять другие работы.

Кроме того, много внимания уделяли такому важному делу, как ухаживание за скотом и птицей — все они в конце дня должны были быть накормлены и находиться дома.

Из моих детских лет мне вспоминается, к примеру, следующий случай. Когда мне было всего семь лет, то я вместе с братьями и сестрами участвовал в жатве (это было на поле в местечке Часовая, мы жали серпом рожь). Надо сказать, в то самое время я довольно-таки плохо владел серпом. Из-за этого я им прошелся по безымянному пальцу левой руки. Рана оказалась настолько большая, что мама сильно испугалась из-за меня. Я же держался по-мужски и почти не плакал. Чтобы перевязать мне рану, мама порвала свой фартук. Помню, тогда она мне сказала: «Вот видишь, что ты наделал? Я вынуждена была порвать свой фартук. Как вырастешь — купишь мне новый». Я со всхлипами пообещал ей в будущем обязательно купить новый фартук. Между прочим, этот шрам от серпа на левой руке остался у меня на всю жизнь — как память о приобщении меня к крестьянскому труду.

Расскажу вам еще об одном интересном эпизоде из моего детства. Когда мне было двенадцать лет, мы всей семьей косили траву в местечке Ляда. Я шел в ряду со всеми. Но силенки у меня оказалось для работы маловато. Меня вовремя догнали, заставили уступить ряд и идти назад — чтобы не задерживать косцов. От досады на то, что меня все догоняют и обгоняют, я расплакался. Но меня успокоили мои родные, сказали: «Какая разница, кто как успевает! Важно, что все мы потрудились вместе. А наша задача — как можно быстрее закончить покос!»

Когда же жатва у нас заканчивалась, то все снопы с новым урожаем свозили к сараю около дома. Здесь землю расчищали и делали так называемое гумно (или, как это по-простому называли — ток). В итоге получалась сухая и чистая площадка, куда клали снопы пшеницы, ржи, овса, гречихи. Затем прямо на месте у нас начиналась молотьба. Снопы завязывали, колосья клали с двух сторон. Затем брали цепы (так у нас называли длинную палку метра полтора, к которой на коротком ремне привязывалась другая короткая палка сантиметров на сорок). Эти цепы использовались для выколачивания зерен из колосков, остававшихся на току. Ими ударяли по соломе. Такая работа мне очень сильно нравилась, хотя и требовала определенной сноровки. Ведь нужно было делать все так, чтобы цепы взвивались вверх, с силой ударялись о колосья и при этом не задевали рядом стоящих работников. После же того, как зерно освобождалось от оболочки зерна (мякины — как ее называли), его убирали в амбар — специально построенное для хранения зерна помещение. Здесь оно хранилось для помола и других нужд, а также для сева будущей весной.

Я бы не сказал, что нас, маленьких детей, сильно перегружали непосильным крестьянским трудом. Всего было в меру. Так, нам всегда предоставляли возможность заниматься своими детскими играми и другими делами дома. Помню, когда я уже учился в начальной школе, мог в любое время с мальчишками и девчонками играть. Осенью и зимой мы постоянно играли в лапту. Проводились у нас, кроме того, массовые гуляния и катания с гор на маленьких и больших санях. Как я уже вам говорил, наша деревня находилась на горе со спуском к реке. Зимой эта гора была настолько обкатана, что по ней можно было скатываться на леднях и коньках. Обычно вечером, после уборки скота, мы собирались на этих раскатанных горках и под смех и разговоры катились кто на чем мог — на лыжах, санках, ледниках. Игры обычно продолжались допоздна и доставляли нам большое удовольствие. После ужина мы, школьники, готовили домашние задания по школе, в то время как ребята постарше шли в избу-читальню на танцы и посиделки. Стоит отметить, что подобные развлечения проходили не только в избе-читальне. Нередко молодежь собиралась на посиделки в чьем-либо доме из девчат. Там ребята под гармонь или балалайку танцевали, пели песни и устраивали игры. И все же главным образом молодежь собиралась в избе-читальне, которая выполняла у нас роль деревенского клуба.

Изба-читальня размещалась в одном деревенском домике, расположенном чуть ли не посередине деревни. Когда-то этот дом принадлежал одной богатой семье. Он состоял из трех больших комнат с террасой. В одной из них располагался Кольцовский сельский Совет, в другой — изба-читальня со встроенной сценой и зрительным залом. Здесь же находилась библиотека. Третья комната была жилым помещением. В нем жили попеременно приезжие со стороны: председатель Сельсовета, заведующий избой-читальней и другие. В конце 30-х годов эту комнату продали семье коммуниста Ананьева, бывшего жителя нашей деревни, который ранее находился на партийной работе где-то в городе. Я уже вам сказал, что изба-читальня была для жителей нашей деревни своего рода клубом и приобщала их к культуре.

Я хорошо помню одного из первых заведующих избой Бориса Павловича Николаева, жителя нашей деревни. Это был мужчина средних лет, имевший начальное образование. Он проживал чуть ли не на окраине деревни со своей семьей — женой и сыновьями Колей и Женей, кстати говоря, моими ровесниками. Но однажды вся наша деревня всполошилась. Около сельского Совета собрались дети и взрослые. Среди прочих на месте оказалось и я. Через окно все мы видели, как на полу в здании Сельсовета лежал Борис Петрович. Рядом с ним находилось его ружье. Оказалось, что он покончил с собой — застрелился. Никто так и не узнал, по какой причине он это сделал.

После него заведующим избой-читальней стал некто Манцев, приезжий из каких-то мест. У него была своя семья. Две его девочки учились в нашей школе. После него место заведующего занял Алексей Николаев, однофамилец Бориса Павловича, но не родственник. В деревне все знали, что Алексей прочитал очень много художественной литературы . Правда, образование его составляло всего четыре класса. Вскоре он женился на учительнице нашей Кольцовской средней школы Елизавете Финашиной. К тому времени я учился уже в школе в Тарусе.

Но и он пробыл у нас недолго. В 1938 году Алексея Николаева призвали в армию. Вместо него заведовать избой-читальней поставили моего брата Владимира, который после восьмого класса не стал учиться дальше в школе — просто заленился.

Наша деревня в 30-е годы жила своей обычной жизнью: взрослые работали в колхозе и занимались своим домашним хозяйством, дети посещали школу. Все шло своим чередом: тихо и спокойно. Но при этом стоит отметить, что это период был не таким уж и простым, как может по первости показаться. В 1932-1933 годы в деревне проводилась коллективизация. Честно говоря, я мало что понимал в этих событиях, но кое-что из того времени все же помню. «Вступать в колхоз или не вступать?» - этот вопрос постоянно обсуждался в доме. Между деревенскими жителями шли суды-пересуды на эту тему. Это, впрочем, вполне объяснимо. Ведь колхозы для нас были совершенно новым явлением. Все привыкли вести единоличное хозяйство: каждый сам обрабатывал свои земельные наделы, убирал урожай, содержал скот, птицу, благоустраивал свои подворья. Кроме того, крестьянин сам рассчитывал то, сколько зерна пустить на питание, на содержание птицы, на семена и прочие цели. Что же касается излишков, то он мог их спокойно продавать.

Надо сказать, за за пять лет до того, как началась коллективизация, наши крестьяне заметно поправили свои дела: улучшили постройки, обзавелись лошадьми, скотом и разным инвентарем для обработки земли и уборки урожая, стали намного луче одеваться. Так, например, хотя по деревенским меркам того времени наша семья стала обеспеченной, но у нас был необходимый минимум: у каждого было по одной паре ботинок, одно пальто, одна шапка. Правда, нам не доставало сезонной обуви, пальто, костюмов. От отца, который жил и работал в Москве, мы получали небольшие деньги и иногда гостинцы.

Расскажите о том, как у вас проводилась коллективизация.

Н.З. Хорошо! Начну с того, что как только она началась, ретивые власти стали вовсю и повсеместно торопить решение этого вопроса. Поэтому первые шаги в этом деле были действительно омрачены перегибами на местах. Это проявлялось, в частности, в том, что людей запугивали и заставляли идти в колхоз, обобществляли не только землю и сельскохозяйственный инвентарь, но и скот. Через какое-то время вышла знаменитая статья Сталина «Головокружение от успехов», в которой подобная практика была подвергнута осуждению. Стоит отметить, что в нашей деревне коллективизация проходила спокойно, без каких-либо скандалов.

Этому, вероятно, способствовало то, что в 15 километрах от нашей деревни, в районе Высокиничей, в 20-е годы действовала так называемая коммуна. Это было что-то типа совхозов 30-х годов и последующих лет. Вся земля принадлежала членам коммуны. За свой труд люди получали зарплату деньгами и натуроплатой. Жили же все в многоквартирных домах с некоторыми коммунальными удобствами. Своего домашнего скота они не держали. Так вот, в эту коммуну уехали, в частности, и некоторые наши односельчане. К ним кое-кто наведывался из нашей деревни и потом делился с нами своими впечатлениями. Так что какой-то прообраз будущего коммунального хозяйства в нашем сознании прорисовывался.

Как только у нас организовался колхоз, наши крестьяне вступали в него, отдавали землю и инвентарь для обработки полей — телеги, сани, лошадей, приусадебные постройки, сарай, амбар. В личной собственности их оставались дома, погреб, двор для содержания скота, коровы, овцы, поросята, птицы и приусадебный участок. Кроме того, крестьянам оставляли примерно четверть гектара земли, на которой находились сад и земля для посадки и выращивания овощей. Решение об этом принималось на общем собрании крестьян.

Все было бы ничего. Однако и наша деревня невольно поддалась моде того времени — раскулачиванию. Два хозяйства в нашей деревне были признаны кулацкими — Спиридоновой и Митреева. Их хозяйство было конфисковано и распродано по дешевке своим деревенским. Все это было сделано по ошибке. Ведь они не были никакими кулаками. Просто считались обеспеченными крестьянами, хотя никакой дополнительной рабочей силы не имели, а их близкие родственники работали в Москве. Но спустя месяц их реабилитировали, все имущество им вернули, а самих их приняли в колхоз.

Первые годы наш колхоз, который назвали «Трактор», считался очень богатым. Странное, конечно, он имел название — ведь в то время никаких тракторов и в помине не было. Только в 1933 году у нас появились машинно-тракторные стации (МТС), которые обслуживали колхозы тракторами и молотилками. Помнится, в 1933 и 1934 годах в МТС стали поступать трактора с Харьковского завода на металлических колесах и Челябинского тракторного завода на гусеничном ходу. Это были, коечно, очень тяжелые и громадные машины с большим расходом горючего. Их насчитывалось в МТС очень мало, буквально единицы. Поэтому, когда они появились в Кольцово, для всей нашей деревни это стало необыкновенным событием. Вся деревня вышла их встречать и провожала до самого поля. Но такая помощь приходила к нам крайне редко. Основной же тягловой силой пи пахоте, косьбе и сборе урожая являлись лошади, которых в наем колхозе насчитывалось более сотни. Помню, летом на ночь этих лошадей уводили в табун, расположенный на некотором удалении от деревни. Утром же их мальчишки приводили для работы в бригады. Вообще-то говоря, все лошади у нас были строго расписаны по бригадам. В каждой бригаде имелась свои конюшни и хозяйственные помещения, в которых хранились сбруя, телега, сани и прочий сельскохозяйственный инвентарь.

В те годы деревня наша являлась многонаселенной. В каждой семье было как несколько взрослых работников, так и несколько детей разного возраста. Но в середине 30-х годов начался отток населения из деревни. Люди стали уезжать в такие места, как Таруса, Серпухов, Высокиничи и другие. Кроме того, молодежь уезжала в Москву к родственникам или покупала дома в ближайшем Подмосковье. Молое поколение, как правило, стремилось устроиться на рабочие предприятия. Надо сказать, в эти годы к нам в деревню приезжали специальные вербовщики, которые проводили найм молодых парней и девушек а строительство промышленных объектов, на железную дорогу, шахты и другие предприятия. Те парни, которые призывались а срочную службу в Красную Армию, после демобилизации обычно в деревню не возвращались. Так из года в год наша деревня начинала пустеть. Прямо из деревни дома перевозили в другие населенные пункты. Только в 1934-м году из деревни уехали несколько семей: Зимины — наши родственники, два дома, Романовы, Бурмистровы, Потаповы, Николаевы, два дома Клочковых, Митреевы и другие. В колхозе все больше оставались работать люди пожилого возраста.

К концу 30-х годов в жизни колхоза началось заметное оскудение. Люди стали меньше получать за трудодни. Руководство колхозом, как обычно, осуществлялось правлением, которое избиралось на общем собрании. А затем же избирались председатель колхоза, счетовод (бухгалтер), а также бригадиры (там, впрочем, определялось и количество бригад). В колхозе существовало немало постоянных работ: места кладовщиков, конюхов, заведующей молочно-товарной фермы, доярок, скотниц. Чаще всего они определялись а собраниях или на заседаниях правления. Однако большая часть колхозников являлись разнорабочими, которые ежедневно получали от бригадиров на какую-либо работу: косить ли или убирать зерновые было нужно в поле, возить ли навоз в поле, они все делали. Происходило все это обычно таким образом. Значит, рано утром бригадир обходил дома своей бригады и раздавал работы: кому что делать на день. При этом он указывал, какой это делать лошадью, каким инвентарем пользоваться и, кроме того, контролировал нашу работу. В зависимости от ее количества он начислял нам трудодни и передавал все эти сведения счетоводу колхоза.

Стоит отметить, что в колхоз у нас принимали людей не сразу. Так, например, для того, чтобы стать членом колхоза, крестьянин должен был отработать минимум трудодней. Если мне не изменяет память, минимум составлял 130-150 трудодней. Если же крестьянин вырабатывал меньше положенного, его критиковали и исключали. Если же он этого не делал, его исключали из колхоза. В зависимости от характера выполнявшейся работы (пахал ли, сеял ли, убирал ли злаковые, вывозил ли навоз на поле, заготавливал ли сено), бригадир оценивал работу крестьянина и эту сводку передавал счетоводу колхоза для учета. Труд колхозника оплачивался только натурально, то есть, зерном от собранного урожая. Делалось это в конце года, уже после выступления государственных поставок. Деньгами совсем не платили. Так что питались колхозники в основном за счет своего приусадебного участка (огорода), а так же содержания и убоя своего скота. Хлебом же мы обеспечивались за счет полученного зерна. Благо что в деревне действовала своя водяная мельница, где осенью и зимой можно было смолоть зерно. Из смолотой муки все мы сами готовили хлеб или хлебобулочные изделия.

Надо сказать, колхознику было совсем непросто обеспечить себя питанием и одеждой, поскольку каждое хозяйство облагалось налогом и обязательными поставками государству молока, мяса, яиц и других продуктов. Государству нужно было ежегодно сдавать 150 литров молока, более 30 килограммов живого мяса и прочее. Конечно, те семьи колхозников, в которых кто-то работал в городе а производстве, находились в более выгодном, чем другие, положении. У нас в деревне почти в каждом доме кто-то работал в Москве, Тарусе, Серпухове и в других местах. Так, в нашей семье отец там трудился еще с 1930 года, сестра Анна — тоже очень давно. Они, конечно, не были колхозниками. Между прочим, при нашем колхозе действовали детские ясли и сад, куда наши работники отдавали на день своих детей. Одно время воспитателем в детском саду работала моя мать.

Дело дошло до того, что в конце 30-х годах в нашей деревне стал ощущаться явный недостаток в рабочей силе. Ведь в дереве происходил постоянный отток молодежи в армию и на промышленные предприятия. Уйти из колхоза становилось все сложнее и сложнее. Для этого требовалось решение собрания колхоза.

Расскажите о вашей довоенной учебе в школе.

Н.З. Значит, с этим дело обстояло так. Когда мне в 1931-м году исполнилось семь лет, то я пошел учиться в местную Кольцовскую среднюю школу. К тому времени в ней из всех моих сестер и братьев учился только брат Владимир. Он шел на два года впереди меня. Что же касается сестры Екатерины, то она к этому времени поступила учиться в Тарусскую неполную среднюю школу, где уже тогда закончил семилетку Алексей, другой мой старший брат.

Что я могу сказать о первой своей школе? По меркам того времени она вполне отвечала требованиям нормальной деревенской школы с четырьмя классами образования. Располагалась она в специальном здании, построенном для школы в начале 20-го века на окраине деревни и находилась на некотором отдалении от других жилых домов. Как говорили наши местные деревенские жители, на этом месте раньше когда-то тоже располагалась школа. Но она, увы, сгорела при невыясненных обстоятельствах. Сам школьный дом был сделан из брусчатки и имел две комнаты, с тем расчетом, что в каждой из них будет размещаться по два класса. В первой комнате размещались у нас первый и третий классы, во второй — второй и четвертый. Также здание школы состояло из помещения для учителей, хозяйственной комнаты, а также раздельных туалетов для девочек и мальчиков. В комнатах были огромные окна, довольно необычные для наших типичных деревенских домов. Это позволяло нам иметь хорошее освещение. Кровля была железной. В школе учились дети не только из нашего Коьцово, но и из деревень Кулемово, Хлопово и маленькое Кольцово.

Учебный процесс у нас никогда не прерывался. Учителями были, как правило, тарусские жители. Я хорошо помню свою первую учительницу - Хвалину Екатерину Сергеевну. Женщина 25 ет и незамужняя, она квартировала у бабки Евдокии Клчковой. Других моих учителей звали так: Анна Сергеевна Романова и Екатерина Егоровна Егорова. Конечно, сам факт того, что нашими учителями являлись городские жители, в какой-то мере приобщали нас к городской культуре.

Когда спустя какое-то время я уже учился в Таруссе, мне приходилось с ними встречаться. А с Анной Сергеевной я даже встретился после войны, в 1946-м году, когда приезжал на побывку к матери в деревню Кольцово и проезжал через город Тарусу. Встреча оказалась для меня очень приятной и радостной. Четвертый класс школы я окончил с похвальной грамотой.

Надо сказать, в конце каждого учебного года у нас обязательно отмечали лучших учеников и выдавали им премии. Конечно, это были пустяковые предметы: кусок мыла, тетради, ученические пеналы и книги. Меня всегда отмечали с лучшей стороны. Это было, конечно, приятно и мне, и моей матери.

Из того периода мне запомнился следующий случай. На несколько школ устраивали слеты отличников. Местом сбора стала только открывшаяся семилетняя школа в деревне Кресты, расположенной примерно в 7 километрах от Кольцова и в другой стороне от направления в Тарусу. Я тогда учился во втором классе, а брат Владимир в четвертом. На дворе стоял май 1933 года. Мы также в этом деле участвовали. Во главе с учительницей Анной Сергеевной мы, несколько ее учеников, пошли туда пешком. Шли лесом, минуя какие-то деревеньки. Сами Кресты находились вплотную в окружении леса. Конечно, нам было в диковинку такое странное расположение деревни. Ведь наше Кольцово располагалось на открытых холмах вдоль реки Тарусски и лес к деревне близко не подходил. Майский лес и расцветающая природа очаровывала нас своей свежестью и неподражаемой красотой. Нас тепло встретили в Крестовской школе. Перед нами выступили учителя, которые похвалили нас за учебу и угостили почему-то весьма скудным обедом: он состоял из куска черного хлеба, из грубо помолотой муки и тарелки пустого картофельного супа. Потом каждому из нас подарили по детской книжке. Когда мы вернулись к себе домой, то с важным видом рассказали всем о своих впечатлениях. Этот эпизод запомнился мне на всю жизнь. Оказывается, слишком немногое требуется для того, чтобы сделать ребенку приятное.

В 1935 году, после окончания начальной школы, я был определен для дальнейшего обучения в Тарусскую среднюю школу, где в то время еще учился мой старший брат Владимир. Тогда среди деревенской молодежи учеба в школе постепенно начинала распространяться. Хотя каждый год в школу поступало один-два человека, все остальные оставались дома и не желали дальше учиться.

Помнится, каждый год 31 августа родители городских школьников снаряжали ученический скарб: на телеги складывали матрасы, набитые соломой, подушки, одеяла и маленькие сундучки для хранения продуктов. Так же было и со мной в 1935 году. Вместе с родителями мы, выпускники начальной деревенской школы, направились в Тарусу для определения в общежитие школы, чтобы 1 сентября уже идти на учебу. В то время в городе существовала два школьных общежития. Одно из них, предназначавшееся для неполной средней школы, располагалось в центре города, рядом с бассейном, откуда брали жители Тарусы воду. В то время в Тарусе не существовало водопровода. Но был артезианский колодец (бассейн). К нему и ходили за водой с ведрами наши местные жители.

Другое общежитие принадлежало Тарусской средней школе и размещалось на так называемой Воскресенской горке. Почему она именно так называлось, я так до сих пор и не знаю. Помню только, что гора эта была очень высокая и обрывалась в метрах ста у подножия другой крутой горы, где бил огромной мощи фонтан ключевой воды. В этом двухэтажном здании общежития, расположенном прямо напротив церкви, я прожил целых шесть лет. Комнаты в общежитии для мальчиков и девочек были раздельными. Больше того, в здании имелись отдельные входы для мальчиков и девочек. Нравы в общежитии существовали очень строгие. В доме жили ученики младших и старших классов из многих деревень района. Но я не помню ни одного случая, чтобы кто-то из наших старшеклассников увлекались любовными встречами. Мы, мальчишки, никогда не бывали в девическом общежитии. Отношения между мальчиками и девочками складывались очень свежие и независимые.

Помнится, года я учился первый год в Тарусе, мы с братом Владимиром ютились в комнате, в которой размещалось одиннадцать железных кроватей. В середине комнаты стоял длинный стол из строганных досок, а по обе его стороны — были длинные скамейки. Кроме того, в общежитии в комнате с отдельным входом жила семья уборщицы. Там же находилась плита с дровяным отоплением, где в случае большой необходимости можно было разогреть себе еду. Правда, пользовались этой плитой очень редко. Лишь иногда я там готовил себе пшенную кашу. Обычно же ребята и девчата обходились своими продуктами, принесенными после каждого выходного дня из дому. Ими в основном оказывались молоко, вареное мясо, сало, сметана, фрукты, хлебные изделия, которые хранились у каждого в своем сундучке. Питание, конечно, было очень скудным. Жили, как правило, скудно. За все годы учебы в Тарусе я только один раз купил сто грамм сливочного масла и сразу его съел. Особенные трудности с питанием мы испытывали во вторую половину недели.

Каждую неделю нам вдвоем с братом мама давала пять рублей, чтобы мы могли посещать столовую. В этой столовой за 20-30 копеек можно было покушать супа или щей с хлебом. После уроков мы шли туда перекусывать. На вторые блюда у нас уже не хватало денег: мы их тратили на сахарный песок и хлеб для того, чтобы перекусывать утром и вечером в общежитии. Очень часто к субботе запас продуктов и денег у нас иссякал. Поэтому после легкого завтрака мы не питались до своего прихода вечером домой, в свою родную деревню.

Одно время в так называемой Красной школе год или два организовывали школьную столовую. Но после того, как мы несколько раз ее посетили, мы отказались это делать. Обеды там стоили дороже, чем в городе, и были приготовлены менее вкусно.

Первые годы, пока мы учились с Владимиромь в кино в Дом куль в школе, мы имели общие деньги, причем он всегда оказывался кассиром. Это, впрочем, неудивительно. Он был очень экономным парнем и рассчитывал деньги ровно так, чтобы их хватило на неделю. Иногда мы даже их выгадывали на то, чтобы сходиттуры. Но билеты были для нас очень дорогие — пятьдесят копеек. Поэтому ходили мы туда крайне редко.

Коечно, в общежитии с нами жили ребята, которые свободнее тратили деньги на питание. Но большинство ребят все же оказывались экономными. Короче говоря, каждый день нам приходилось думать о том, как рассчитать деньги до конца. Все это вырабатывало в нам бережливость. Мы экономили на всем. Я уже говорил вам о том, что мы никогда не имели лишней одежды и обуви. Все было строго ограничено. Скажем, мы имели одно пальто, один костюм, одну шапку, одну кепку, одну пару ботинок, одну пару валенок. Это потом в этом деле стали проявлять разнообразие, появилась летняя, осенняя, зимняя обувь. А до этого, помню, зимой мы ходили в валенках с галошами, все остальное время — в ботинках. Летом же бегали по деревне, как правило, босиком. Правда, я не помню такого случая, чтобы кто-то из нас ходил в колу в рваной одежде или в рваных ботинках. Все необходимое мы все же имели.

Как только в субботу у нас заканчивались уроки, мы устремлялись в свою родную деревню домой. Наше Кольцово располагалось в 50 километрах от Тарусы, а уже в понедельник рано утром, часов 6 утра, выходили из дома, чтобы вовремя успеть на уроки.

Посещение дома всегда было для нас радостным событием. В выходной день нас с радостью встречала мать и готовила что-нибудь вкусненькое. Конечно, матери в свое время очень сильно доставалось. В первые два года в Тарусе учились еще два человека из нашей деревни. Поэтому каждый понедельник зимой по очереди всех нас возил по очереди кто-нибудь из родителей. Когда доходила очередь до нашей семьи, то нас возила мать. Надо сказать, довоенные зимы были холодные и снежные. А ведь дороги никто не расчищал. По этой причине мы, закутанные в тулупы и озябшими, добирались до Тарусы и прямо с дороги шли в свои классы школы вместе с мешками продуктов на неделю.

Уже потом, когда брат Владимир и другие ученики бросили школу, я стал учиться уже один. Дело случилось в седьмом классе. После этого я уходил в школу не утром в понедельник, а становился на лыжи и уже вечером в воскресенье уезжал из дома. Таким образом, последующие четыре года из всей деревни на учебу в школу я ездил один. Признаться, преодолевать 15-километровое расстояние в разную погоду и в разные времена года оказывалось довольно-таки нелегко. Ведь дорога петляла по лесным массивам и оврагам. Поэтому ходить, особенно в темные часы становилось жутковато. Все это, безусловно, способствовало тому, что во мне выработались определенные качества, такие, как преодоление страха, твердость воли и стремление к намеченной цели. Но человек быстро ко всему привыкает. Именно по этой причине, когда я учился уже в старших классах, для меня ходить такие расстояния не составляло проблемы. Обычно, приходя домой вечером в субботу, я после ужина брал свою балалайку и шел на вечер либо в избу-читальню, либо к кому-нибудь из ребят или девчат на посиделки. Кто-то (кто точно, не помню) купил мне балалайку. Я, конечно, понимал значимость этого инструмента.

С одноклассниками по Тарусской средней школе. 10-й класс, 1.1940 г. Слева направо: Н.Зимин, В.Аверин, Н.Пронин

С одноклассниками по Тарусской средней школе. Слева направо. 1-й ряд: А.Черникова, П.Копейкина, Л.Нестерова. 2-й ряд: Н.Зимин, Е.Ухловская

Стоит отметить, что в 30-е годы в деревнях было не особенно много музыкальных инструментов. В основным были распространены гармонь и балалайка. Ни на какие магнитофоны или радиоприемники не существовало даже и намеков. Но в нашей деревне почему-то не жил ни один гармонист. Помню, только в маленьком Кольцово в первой половине 30-х годов летом приезжали из Москвы в отпуск отменные гармонисты Николай и Анна Семины, брат и сестра.

Потом, в конце этих лет, к нам в деревню из Козельского района бывшей Орловской области приехали Гомоеновы, купившие дом у Гладышевых. После этого в деревне появился первый гармонист Саща Гамоенов. Но он считался начинающим музыкантом и не умел наигрывать многие песни и ритмы, которые так были нужны нам девчатам. Поэтому большим почетом у нас пользовалась балалайка. Тем более, что на ней я мог виртуозно исполнить любую песню и танцевальную музыку.

Я, если вы не против, переключусь ненадолго на тему музыки. Не помню, кто мне давал первые уроки игры на балалайке, но прелюдией моего мастерства в качестве балалаечника стало создание в избе-читальне деревни некоего балалаечного ансамбля — квартета. Вот его состав: гитара — Павел Акинтьев, домбра (или, как мы ее называли, мандолина) — Григорий Бурмистров, балалайка — Алексей Бурмистров или Николая Подгорнов, трензель — Алексей Панков. Часто к ним как начинающий музыкант примыкал и я. Душой квартета считался Павел Филиппович Акинтьев. Он долгое время работал секретарем сельского Совета и, кроме того, был наим соседом. Павел играл на всех струнных инструментах. Мы все у него бывали дома. Помнится, очень часто в хорошие вечера и в теплую погоду он сидел на лавочке своего дома и играл на каком-нибудь инструменте (исполнял, например, «Судырыню-барыню» и другие мелодии). Мы, мальчишки и девчонки, в таких случаях его окружали и с удовольствием слушали. Уже тогда у меня пробудилось желание научиться играть на струнных инструментах. Таким образом, он стал моим первым учителем в музыке. Струнный оркестр, если можно его так назвать, в котором он играл, исполнял в то время многие мелодии, такие, как «Светит месяц», Златые горы», «Коробочка», плясовые «Барыня», «Цыганочка», «Русская плясовая», танцевальная «Краковяк». Причем играл он при этом довольно слаженно. Все эти народные мелодии впоследствии приходилось и мне исполнять. Правда, это происходило уже в то время, когда в 1938-1939 годы мой брат Владимир работал заведующим избой-читальней. По его просьбе я целыми вечерами веселил местную деревенскую молодежь своей игрой на балалайке. Вот как хорошо мы проводили субботние и воскресные вечера в зимнее время!

Однако не стоит забывать также и о том, что летнее и осеннее время мы проводили не менее интересно. Особенно подробно мне бы хотелось остановиться на летнем времени, а точнее говоря — на летних каникулах. После сдачи экзаменов (а их мы сдавали за каждый класс) я испытывал огромную радость от того, что перехожу в новый класс. От этого, коечно, появлялась приподнятость духа. Я до сих пор помню, с каким приподнятым чувством я объяснял своим сверстникам по деревне, прочеркивая палкой на земле, орбиты Земли и Солнца и Луны, почему происходит смена дня и ночи, лета и зимы, а также периодические затмения Солнца, появление или исчезновение Луны. Конечно, мои объяснения выглядели примитивными. Однако и такое толкование кое что проясняло в мальчишеском сознании.

Разумеется, лето в деревне было удивительной порой. Каждый год почти три летних месяца я находился у себя дома. И хотя мне приходилось работать в колхозе, помогая матери в выработке трудодней, большую часть времени я проводил на реке или в лесу. Но какие работы я выполнял в колхозе? Чаще всего вместе с другими ребятами я приводил из табуна лошадей, для того, чтобы колхозники могли на них работать. Вечером я уводил их обратно в табун, на их ночной отдых. За каждую лошадь мне платили пять сотых трудодней. Как правило, я сразу приводил четыре лошади. Таким образом, за день я нарабатывал около одного трудодня. А ведь каждый день нам приходилось рано вставать и идти к табуну через довольно далекое расстояние. С собой прихватывали уздечки или путы. Когда же я учился в более старших классах, то выполнял в колхозе уже более значимые работы. Особенно, помню, мне нравилось работать на конных граблях. Если не знаете, конные грабли — это был такой двухколесный механизм, который перемещался с помощью лошади, впряженной в оглобли граблей. На граблях ставились огромные металлические колеса. Сзади них находились металлические зубья, над которыми возвышалось сиденье работника. Смысл работы этого механизма состоял в том, что при опущенных зубьях и движении лошади грабли собирали траву, овес и прочее. Когда же накапливалось большое количество всего этого, нужно было нажимать на педаль. Тогда срабатывала пружина, которая поднимала зубья граблей и оставляла траву в валке.

Так в поле появлялись сплошные валки высушенной травы и зерновых — гречихи, овса. После этого колхозники делали из наших валков копны или стога. Уже потом, когда проходила уборка пшеницы или ржи, моя мать привлекалась к вязке снопов. Тогда все делалось вручную. Никаких комбайнов в нашей местности не существовало. В лучшем случае можно было рассчитывать на конные косилки или жатки. Помню, мать руками связывала снопы и оставляла их на месте. Обычно к вечеру, ко времени конца ее работы, я приходил на поле, собирал снопы и укладывал их в крестцы (так назывались копны со снопами).

С особенной заботой мы относились к заготовке сена для своего домашнего скота. К этой работе мы иногда привлекали наших дачников. Правда, основную работу выполняли все же мы с матерью и братом Владимиром. В то время брат Алексей уже служил в армии. Это нам, кстати говоря, тоже отчасти помогало: как семье военнослужащего нам ежегодно выделяли летом участок для заготовки сена, который находился где-то в лесу. В доме у нас всегда лежало несколько кос, грабель, вил и другого инвентаря. Поэтому рано утром, когда на траве еще лежала роса, мы отправлялись на выделенный нам участок, чтобы косить там траву. Иногда лесник выделял нам участок далеко от дома. Можете представить себе, каково нам было, если мы начинали свою работу в восемь-девять часов утра, когда солнце уже сгоняло росу, и возвращались домой тогда, когда разбивали ряды скошенной травы. На следующий день эта работа вновь повторялась. В остальные же дни мы приходили днем на место просто ворошить траву, для того, чтобы она скорее высохла. После же того, как трава высушивалась, мы на лошади, запряженной в телегу, привозили эту траву домой и убирали во двор, в специально приготовленные для этого палаты. Обычно на такую работу у нас уходило несколько дней. Иначе ее было просто не сделать. Даже привоз сена создавал для нас определенные трудности. Тут следует иметь в виду также и то, что возить сено нам приходилось из мест, куда не проходило никаких дорог, а если они и встречались, то это были проселочные грунтовые дороги, которые оказывались совершенно разбитыми и никогда не ремонтировались.

В период летних каникул и в отпуска к нам в дом приезжали в гости близкие родственники, дети и взрослые. Особенно дом оказывался переполнен отдыхающими во второй половине 30-х годов. Среди отдыхающих были сестры матери и отца и их дети: Татаркины, Бурмистровы, Хромовы, Марковы и другие. Иногда собирались до десятка полтора. Конечно, в это время моей матери приходилось очень трудно. Ведь от нее требовалось не только как следует накормить такую огромную ораву людей, но и уложить их спать. Помню, иногда происходили такие случаи, когда несколько человек укладывались спать на соломенных матрасах прямо на огороде нашего дома. А сколько нужно было готовить для всех еды! Ведь в такие дни мать обычно вставала в четыре часа утра, выгоняла на околицу пастись скот, а потом топила печь и готовила на целый день еду. Пища в течение всего дня хранилась в теплой печке. Каждый день мать пекла лепешки и другие хлебобулочные изделия. В это время нас здорово выручала наша корова. Поэтому молочные продукты всегда были у нас в достатке. Часто утром на стол подавался творог с молоком. Кроме того, обязательно каждый день мы пили чай с топленым молоком.

Выручало также нас и то, что мы держали у себя дома много кур и овец. Как только к нам приезжали дачники, мы всегда резали овцу или барана. Кроме того, овощи были у нас тоже свои. Картофеля хватало от урожая до урожая. Летом на огороде росло много зелени, особенно огурцов, моркови, лука. Свежее мясо и засоленную свинину хранили в погребе. Там же у нас хорошо сохранялись и молочные продукты. В июне в лесах росло много земляники. Мы ее, помню, собирали целыми ведрами, а потом или ели ее с молоком, или варили из нее варенье.

Кое-что давала для стола и рыбалка. В те времена в нашей реке Тарусске водилось очень много разнообразной рыбы. Мастерами по этой части у нас являлись мои братья Алексей, Владимир и двоюродный брат Андрей. Рыбу, как сейчас помню, вылавливали как удочкой, так наметкой выгоняли ее из зарослей и коряг. А Владимир вообще вообще ловил ее голыми руками: доставал днем из под камней. Какая у нас водилась рыба? Это была плотва, головли, линь и другие ее виды. Помню, иногда мы всей своей мужской компанией уходили с ночевкой на свою реку, под деревни Кулешово и Лопатино, и занимались там ловлей. С собой брали какую-нибудь еду. Но для этого дела требовалась дополнительная подготовка. Еще с вечера мы расставляли разные снасти. Особенно много ставили жерлиц на живца. Ночью жгли костер и проводили все основное время у него. Ведь ночью у реки было прохладно, над ней расстилался туман. В этом отношении нас здорово выручал костер. Часам к восьми утра мы снимали жерлицы и получали в иной улов. Очень часто к нам попадались щуки, головли и окуни. После этого уставшие, но довольные, мы возвращались к себе домой.

А вообще обычно дачники, как мы называли своих летних гостей, после завтрака обычно расходились кто куда: в лес, купаться на речку или гулять в барский сад. Только после обеда все собирались дома. Мать же после завтрака шла не на отдых, а на два-три часа работать в колхоз. Почему? Потому что летом в колхозе было очень много работы. Мы же, мальчишки, после того, как спадала послеобеденная жара, шли на Красный или Заречный пруд играть в футбол или волейбол. После ужина молодежь расходилась на гулянки в свои компании. Таких компаний у нас набиралось три. Ведь старшие и младшие ребята поводили у нас время отдельно друг от друга. В то время даже незначительная разница в возрасте имела огромное значение. Но что интересно: всем наим компаниям вполне хватало места на околице деревни, недалеко от Кольцовской школы.

Завтрак в деревне Кольцово. Слева направо: Е.А.Зимина, двоюродный брат Андрей и Н.Зимин, 1939 г.

В своем огороде в деревне Кольцово. Слева направо: Анна Ильинична, мама, Николай Зимин. 1939 г.

К тому времени наша старшая сестра Анна (еще с 1930 года) жила в Москве и работала продавцом в магазине. Брат Алексей еще в 1935 году ушел добровольно служить в армию, чтобы поступить в военное училище. В то время существовали такие правила: прежде, чем стать курсантом военного училища, юноша должен был отслужить свой срок в армии. Вскоре в 1936 году уехала из деревни сестра Екатерина. Она поступила в школу ФЗО в городе Орле. Таким образом, дома остались только я с матерью и Володей. Правда, летом во время отпуска на две недели в деревню приезжали отец, сестры Анна, Катя, а потом ежегодно на пару недель, в период с 1937 по 1941 год, и брат Алексей: сначала как как курсант Севастопольской колы зенитной артиллерии, а потом и лейтенантом-артиллеристом.

Хотелось также отметить тот факт, что во второй половине 30-х годов к нам в гости на все лето из Москвы приезжали наши двоюродные братья и сестры Андрей Татаркин, Виктор и Валентина Бурмистровы, Клава Маркова и другие. К этому времени нам было уже более 12-15 лет. Хотя мы и учились в Тарусе, они по сравнению с нами, деревенскими, заметно отличались своим развитием. Особенно в этом вопросе нас перещеголяли Виктор и Валентина Бурмистровы. Последняя была моей ровесницей, очень любила читать художественную литературу. Своей эрудицией она здорово меня приохотила к чтению книг и изучению истории.

Но, пожалуй, наибольшее влияние оказал на меня мой двоюродный брат Андрей Татаркин. Он был единственным сыном Любови Павловны, родной сестры моего отца, и ровесником моего брата Владимира, то есть, нас разделяли три года разницы. Родился в Москве. Имел очень красивую внешность: среднего роста, с черными волнистыми волосами, с правильными чертами лица, а именно — большой лоб, прямой лоб и карие глаза. В его лице, безусловно, проглядывали цыганские черты. Все это, как видно, он унаследовал от отца и матери. Они тоже были брюнетами, особенно мать, которая имела явное сходство с нашей бабушкой Екатериной. Его отец, Иван Артемьевич Татаркин, являлся уроженцем деревни Татарское, расположенной в пяти километрах от нашей деревни. Но, несмотря на это, с детства жил в Москве. Сначала он был учеником, а потом хорошим кондитером. Жили они в Москве в маленькой комнате коммунальной квартиры на Бутырском валу. Андрей был вежлив, интеллигентен, хорошо физически развит и по моде аккуратно одет.

Окрестности деревни Кольцово. Владимир Зимин, Андрей Татаркин, Николай Зимин. 1938 г.

Деревня Кольцово, 30-е гг.

Но больше всего меня тянуло к нему из-за того, что он был очень музыкален и обладал хорошо поставленным голосом-баритоном. Как потом я узнал, он учился в кружке пения при каком-то Доме культуры в Москве. Он ежедневно упражнялся в своем пении. Это, конечно, были великолепные репетиции. Помнится, часто по его просьбе я наигрывал ему на балалайке мотивы советских или русских народных песен. Я к тому времени знал тоже немало наших песен и их распевал. Ведь я еще с детства полюбил пение. Многие считали, что в детстве я очень прилично пел. Но это выглядело как ничто по сравнению с тем, как это делал Андрей. Про его прекрасное пение знала вся деревня.

Очень часто в нашей избе-читальне, которая являлась одновременно и нашим клубом, мы пели под аккомпанемент баяна, на котором играл Алексей Самойлов, тоже москвич, дачник из маленького Кольцова. Надо сказать, Алексей давал самые настоящие концерты песни. Тут следует отметить, что он был превосходным баянистом. Когда они выступали вместе с Андреем, это оказывался удивительно слаженный дуэт. Я уже сказал вам, что среди деревенской молодежи Андрей пользовался огромным авторитетом. Помню, когда мы вместе с ним ходили в лес за грибами, то он распевал во весь голос наши песни. Свою странность он объяснял мне тем, что готовит себя к службе в Красной Армии, где хочет быть запевалой в строю. Между прочим, Андрей познакомил меня со многими нашими хорошими песнями, которые впоследствии очень здорово помогали мне в жизни, в том числе в военные и послевоенные годы, а особенно на фронте. Помню, находясь в перерыве между боями в окопе, я напевал какие-то слова песен. После этого сразу вспоминались Кольцово, Таруса, родной дом... От этого на душе становилось значительно легче.

Андрей стал первым моим учителем по бальным танцам. От его я научился танцевать вальс, танго, фокстрот. Вообще, надо сказать, он оказал огромное влияние на мое дальнейшее развитие. И поэтому, когда после летних каникул, наобщавшись с ним, я приходил в Тарусскую среднюю школу, то чувствовал себя на уровне городских мальчишек и даже в чем-то их опережал.

А когда я учился уже в девятом классе, то преподаватель литературы (она же и мой классный руководитель) Евгения Павловна Горловская подготовила с моими одноклассниками концерт художественной самодеятельности. Помню, дважды за зиму мы давали концерты в Тарусском городском Доме Культуры. Там, в частности, мы ставили «Евгения Онегина». Я там играл роль самого Онегина, Наташа Соловьева — Татьяну Ларину. В другой раз мы ставили «Цыган» по Пушкину. Там вместе с Настей Венковой я танцевал цыганскую пляску. Перед этими двумя выступлениями мы до мелочей все продумывали: сцены, костюмы, декорации. Короче говоря, все у нас выглядело очень даже прилично.

Что же касается наших концертов, то на них мы исполняли советские песни и пляски. Особенно мне запомнилось то, как мы всем своим хором исполняли советские песни, а во время песни «Дайте в руки мне гармонь» я даже солировал вместе со своей одноклассницей Настей Ждановой. Мы, конечно, довольно основательно готовились к своим концертам. Разучивали свои партии и песни на квартире-даче нашей учительницы по рисованию и черчению Людмилы Ивановны Харитоновой. У нее дома было пианино и она на нем нам аккомпанировала. Людмиле Ивановне было в то время сорок пять — пятьдесят лет и нам казалось, что она находится в солидном возрасте. Но она оказалась милейшим и удивительно интеллигентным человеком.

Когда же в Тарусе проходил смотр районной художественной самодеятельности, то я от школы исполнял цыганскую пляску. Помню, для этого выступления девочки из нашего класса принесли мне соответствующую одежду: Маруся Голубцова — отцовскую рубашку с кушаком, а Галя Лошкевич — хромовые сапоги. Мою пляску оценили как призовую. Вскоре за это я получил в райкоме комсомола премию — 20 рублей.

Муся (Маруся) Голубцова

В начале 1939 года состав нашей семьи уменьшился еще на одного человека: брат Владимир завербовался на Подмосковный угольный бассейн. Его направили на работу в шахту № 17 БИС, расположенной в 15 километрах от Тулы, в городе Балаховке. В июне 1940 года я ездил к нему туда в гости. К тому времени он уже освоил специальности крепильщика и забойщика. Его портрет висел на Доске Почета шахты как стахановцы. Доехать до места работы брата оказалось не так-то просто. Сначала мне нужно было доехать до города Алексина. Оттуда я ехал по железной дороги до Тулы, потом на автобусах с пересадкой до Балаховки и затем до шахты № 17 БИС. Какой я увидел шахту? Она представляла из себя узкие улочки, шириной метра три, расходящиеся в разные стороны от ствола шахты и по которым проходили узкоколейные железнодорожные линии с передвигающимися по ним вагончиками каменного угля. Штреки уходили в глубь подземелья. Без привычки передвигаться по ним становилось боязливо. И вот по одному из штреков мы со сменой брата Владимира приблизились к месту выработки каменного угля — каменно-угольной стене. Здесь же лежал лес (бревна) для крепления сверху и с боков штрека.

Помню, тогда же мне дали попробовать работать отбойным молотком. Хотя я считался парнем по своему физическому развитию не слабенький, я все равно почувствовал, какая трудная у брата работа. Он приводился в движение сильным давлением его в угольную стену. При этом он сильно тряс и тебя, и твою руку. Здесь, конечно, требовалась совсем не маленькая силенка забойщика. Условия работы шахтера меня тогда сильно поразили. Ведь работать приходилось без свежего воздуха и при постоянно сдавливающей тебя обстановки. Через какое-то время я попросился отправить меня на верх земли. Когда же я оказался на земле и начал согреваться на солнце, я почувствовал облегчение. Уже потом, когда я встречал возвращающихся с работы шахтеров, с уставшими и испачканными угольной пылью лицами, у которых правая рука от работы отбойным молотком (как у брата Володи), меня не покидало чувство жалости и уважения к людям данной профессии. Тогда же я понял, что этот труд не для меня.

Примерно в середине моего пребывания в гостях у брата местных шахтеров возили на концерт приезжих артистов в Балаховку. Я тоже ездил вместе с ними. Здесь я впервые в своей жизни увидел настоящего танцора-артиста. Он отлично исполнял цыганскую пляску. Хотя я считался в деревне самым лучшим исполнителем русской пляски и цыганочки. Но все мое мастерство было заимствовано от деревенских мужиков. Равда, хорошие уроки я получил от ребят-москвичей, которые приезжали к нам в деревню летом. Они меня научили чечетке. Она была тогда в особенной моде. Ее я здорово усвоил в разных ее вариантах. Но все это было не то по сравнению с выступлением артиста, которое я наблюдал в Балаховке.

Когда через какое-то время настал день моего отъезда домой, то меня до Тулы проводили двое товарищей Владимира. Им, как сейчас помню, нужно было съездить в город Тулу за покупками. Правда, к сожалению, в самой Туле меня ожидала неприятность. Так, когда я переезжал на трамвае с Центрального рынка до Московского вокзала, то у меня вытащили кошелек с деньгами. Хорошо, что вместе со мной оказались Володины друзья — шахтеры. Они снабдили меня деньгами для переезда по железной дороги Тула-Алексин и на пароходе Алексин-Таруса. Так через сутки я оказался у себя в деревне. И опять у меня началась обычная деревенская жизнь.

Весной 1940 года мне исполнилось 16 лет, а летом того же года я уже начал заглядываться на девчонок. Как-то раз после возвращения из Балаховки на одном из вечеров в избе-читальне мне приглянулась одна девочка достаточно складного телосложения: невысокого роста и опрятно одетая брюнетка с короткой стрижкой и очень красивыми чертами лица. Она пришла на вечер с девчатами из Хлопово. Но из всех них она отличалась своей необычайной скромностью. У меня появилось желание во что бы то ни стало с ней познакомиться. С помощью брата Андрея я узнал, что она москвичка и ее зовут Нина Буркина. Как мне стало известно, она гостила у своей тети — Афросинии Сарычевой, матери Егора Сарычева, с которым мы учились вместе в Кольцовской начальной школе и даже до шестого класса в Тарусе. Но к этому времени Егор уехал и о нем я ничего не знал.

Николай Зимин с собакой Пудиком, 1938 г.

Вскоре у меня с Ниной завязалась хорошая дружба. Хлоповские девчонки почти каждый день приходили к нам в деревню, чтобы как-то провести время. С ней я встречался обычно в компании ее подруг. После гулянья у школы, где обычно проходили наши вечера, я провожал ее с подругами до деревни Хлопово. Так шли наши дни. Однажды, когда мы с Андреем Татаркиным находились в лесу, который шел от Хлоповского поля к Большой поляе, мы встретили по дороге Нину с ее тетей. Они ехали на Большую поляну за сеном. Так как с Афросиньей я был знаком, то мы остановились на дороге и обмолвились несколькими словами. Нина при этом молчали. Но мы обменялись с ней своими взглядами и пошли своими дорогами. Скованную обстановку встречи несколько разрядил Андрей, который пригласил Нину вечером к нам в деревню. С тех пор прошло более пятидесяти лет, а в моей памяти до сих пор сохранилась эта картина: лошадь, впряженная в телегу возницы, и приятный немногословный разговор. Как будто это было совсем недавно!

Впрочем, из этого лета мне запомнилась еще одна романтическая встреча. Спустя несколько недель после своего приезда из Болоховки, для того, чтобы разнообразить свои каникулы, я посетил деревню Шопино Высокиничского района Московской области. Это самое Шопино располагалось примерно в 15 километрах от нашей деревни. Там купили себе дом бывшие наши деревенские соседи — Потаповы. С ними мы всегда поддерживали очень хорошие отношения. Особенно дружны были сестра Анна Ильинична и Варвара Борисовна Потапова, в их девические годы.

Вечером я попал на вечеринку местной молодежи. Так как я никого не знал, то сидел в сторонке от компании танцующей и поющей молодежи. Здесь же я приметил одну милую девушку, которая выгодно отличалась от всех других. По всем признакам она была городской, а может быть — и москвичкой. Когда на следующий день я ушел из Шопино, то не узнал ни ее имени, ни чего иного о ней. Но образ ее остался в моей памяти на долгие годы, вплоть до фронтовых дней, о чем, впрочем, я вам еще расскажу. Но всему — свое время.

В первых числах августа я уехал в Москву, на побывку к отцу и к сестре Анне. Десять дней я провел в Москве, на квартире, в которой тогда проживали отец и его сестра Татьяна Павловна. Этот отдых в Москве запомнился мне надолго. Ведь потом началась война и в течение нескольких лет мне так и не довелось больше бывать в столице нашей страны. А тогда, помню, с московскими ребятами, которых я знал по их пребывании в нашей деревне, и главным образом, Николаем и Петром Незнамовы (они ранее отдыхали у моих земляков Прокофьевых) каждый день посещали какие-то интересные места: парки культуры и отдыха, Серебряный бор, Эстраду.

Какие еще события предвоенной жизни мне еще запомнились? В конце лета 1940 года мне довелось отдохнуть в санатории.

Как это получилось?

Н.З. Значит, это получилось таким образом. В конце 30-х годов на должность учителя в Кольцовскую начальную школу поступил Владимир (фамилии его не помню). Его определили жить на квартиру Кулаковых — Дмитрия Максимовича и его жены Арины. Эти старички жили одиноко. Их сын Дмитрий жил и работал где-то в Подмосковье. Они аккуратно вели свое домашнее хозяйство, жили в достатке. Дом их был ухоженный. К Владимиру они проявляли тепло и внимание. К Владимиру Васильевичу, как его называли в деревне, относились с огромным уважением. Он часто бывал у нас дома. С ним за чашкой чая и деревенскими угощениями у нас проходили дружеские и длительные беседы. После того, как в 1939 году его хозяйка Арина скоропостижно скончался, Владимир после этого незамедлительно уехал из нашей деревни и поселился в Тарусе. Работать он стал в Исполкоме райсовета. Однако с нами он никогда не терял связей.

Так вот, где-то в конце августа 1940 года он мне предложил путевку в санаторий. Хотя через несколько дней у меня начался новый учебный год (1940-1941), мы с мамой решили не терять такую возможность — побывать в санатории. Поэтому я туда уехал, в надежде потом догнать моих одноклассников. Санаторий «Калуга-Бор», в который я получил путевку, располагался примерно в 3-х километрах от Калуги, в сосновом лесу, на берегу реки Оки. В этом санатории я провел двадцать дней. В санатории в то время отдыхали только старшеклассники. Погода в то время стояла на улице солнечная и теплая. Каждый день у нас проводились какие-то экскурсии, устраивались игры, походы в кино и прочие развлечения. Питание было очень хорошее и разнообразное.

Помню, находясь в санатории, мы в один из дней посетили дом-музей Циолковского. Это был одноэтажный полуразвалившийся деревянный домик с очень убогой обстановкой. До этого я ничего не знал о Циолковском, не говоря о том, какое огромное значение в науке имело его учение о реактивных двигателях и ракетах. Оказалось, что уже тогда лучшие умы страны отдавали дань его открытиям.

Когда в последних числах сентября я вернулся домой из Тарусы в Кольцово, то я застал там брата Владимира. Оказывается, в городе Болоховке Тульской области, где он числился призывником, его вызвали в военкомат и определили ему там срок призыва в армию — в войска НКВД. Перед этим ему дали возможность съездить на несколько дней на родину, чтобы оставить там некоторые свои вещи и попрощаться и повидаться с родными. Владимир купил мне на память гитару, а также вещи из своего домашнего гардероба: костюм, зимний пиджак, брюки и другое. А через пару дней — 1-го октября — я встретил его в Тарусе. Оказалось, что он уезжал в Болоховку для того, чтобы явиться на призывной пункт. Погода на улице стояла ненастная, шел дождь, было очень слякотно и прохладно. Так в центре города Тарусы мы расцеловались и простились. Ему предстояло ехать а речном пароходе по реке Оке для Алексино.

Для меня же в то время начались напряженные дни учебы. Все мои одноклассники по всем школьным дисциплинам ушли далеко вперед. И поэтому мне нужно было их догонять: чтобы к ноябрьским праздникам, когда кончается первая учебная четверть, не остаться без оценки по какому-либо предмету. Ко всему этому прибавилась и общественная нагрузка. Ведь меня тогда избрали секретарем комсомольской организации класса. Надо сказать, почти все преподаватели отнеслись ко мне вполне благосклонно. Они понимали, что нужно время для того, чтобы я вошел в учебную колею. Особенно хорошо относилась ко мне наша классная руководительница - Евгения Павловна Горловская.

Но были, впрочем, и такие учителя, которые плохо относились к нам, деревенским, и даже не хотели слушать никаких оправданий. Тут я прежде всего имею в виду учительницу немецкого языка Елизавету Михайловну Полунину, которую все мы называли Горчица. Сколько я учился в школе, она всегда относилась ко мне предвзято и при случае старалась занизить оценки по успеваемости. И все же я постарался сделать так, чтобы успешно закончить первое полугодие. После этого мне предоставилась возможность съездить на зимние каникулы в Москву. Им я и воспользовался.

Накануне каникул я получил письмо от Нины Буркиной с ее фотографией. Мне было, конечно, очень приятно, что наши отношения укрепились. Она мне писала, что если я буду в Москве, то обязательно бы заехал к ней.

Поездка из деревни в Москву оказалось делом далеко не простым. Сначала надо было ехать на лошади, запряженной в сани-развальни, до города Серпухова. Это расстояние составляло где-то 30 километров. На такую дорогу уходил обычно около шести-семи часов. Обычно выезжали поздно вечером и ехали всю ночь: для того, чтобы приехать в Серпухов утром, успеть там сделать намеченные дела, а потом опять вернуться домой. Погода в декабре-январе, как правило, на улице стояла морозная. Поэтому для того, чтобы не замерзнуть, путникам приходилось утепляться. Для этого люди использовали овчинные шубы, пиджаки, тулупы и, конечно, валенки. По дороге один раз делали остановку в чайной, которая называлась «Горохов кабак». Там мы могли обогреться, перекусить и покормить своих лошадей. И все же, несмотря на то, что дорога создавала такие сложности, мне очень хотелось поехать в Москву.

Пока во время каникул я находился в Москве, мне удалось встретиться с некоторыми московскими ребятами, бывшими дачниками нашей деревни. Мы ходили на каток Центрального парка культуры имени А.М.Горького. Также я побывал в гостях у своих родственников. Но встретиться с Ниной так и не решился — уж очень у меня был деревенский вид (шубный пиджак, валенки с галошами и затрапезная кроличья шапка).

Когда в конце февраля я приехал из Тарусы в деревню, то был приятно удивлен тем, что к нам приехал брат Алексей со своей молодой женой Симой. Как они смогли тогда добраться до нашей деревни, уму непостижимо. Оказывается, что пока Алексей находился в отпуске (он служил в наших войсках в Монголии), успел жениться. И вот они со своей по-домашнему скромной свадьбы в Москве приехали в деревню, чтобы объявиться нашей матери в новом качестве — молодых супругов.

Два дня я находился вместе с ними. Вечером мы устроили для них праздничный ужин со спиртным. Потом пели песни. В это время я всем аккомпанировал на своей замечательной балалайке. На другой день мы катались на лыжах и совершали прогулки по деревне. Жена брата Сима очень понравилась мне своей внешностью, открытостью и простотой в общении. Наши лыжные прогулки прошли очень приятно и весело. Чувствовалось, что ранее Сима не занималась этим видом спорта, так как часто приземлялась и однажды упустила одну лыжню с горы до самой речки. Вечером Алексей и Сима провожали меня в Тарусу (я уходил на ночь) до деревни Хлопово. На улице стояла зимняя погода. Мы шли и разговаривали. От предстоящего расставания на душе становилось очень грустно. Молодые супруги запомнились мне в тот период очень хорошо одетыми. На Алексее было кожаное пальто и такая же кожаная шапка, а на Симе — просто красивое зимнее пальто. У первых домов деревни Хлопово мы простились. Никто не знал, что вновь мы встретимся лишь в сентябре 1945 года, так как всего через несколько месяцев началась Великая Отечественная война.

Войну вы предчувствовали или сообщение о нападении стало для вас полной неожиданностью?

Н.З. Знаете, мы ее, конечно же, предчувствовали. Ведь буквально перед тем, как это произошло, в 1939 году, был конфликт на Халхин-Голе, когда японцы напали на Монголию, на людей, к которым мы испытывали замечательные чувства. Через какое-то время началась Финская война. После этого была объявлена большая мобилизация. Между прочим, в этой войне погибли многие родственники моих знакомых. Не обошло это несчастье и нашу семью. На этой войне погиб муж моей младшей сестры, которому на тот момент было около 22-23 лет. Так что, наблюдая за всеми этими событиями, мы прекрасно отдавали себе отчет в том, что война неизбежна и что нам обязательно придется воевать с немцами. На всех перекрестках в то время об этом говорили. Как, наверное, сейчас говорят о возможной войне с Америкой. Сколько в последнее время появилось публикаций на эту тему, не счесть. Я активно за ними слежу. Особенно мне нравится читать газету «Завтра», которую редактирует Александр Андреевич Проханов. На мой взгляд, он хороший публицист, честный и принципиальный человек. Не зря он побывал в свое время во многих «горячих точках», в том числе и в Чечне. Лично я считаю, что Изборский клуб, который он возглавляет, - это очень нужное и очень хорошее дело. Ведь оно восстанавливает у людей чувство понимания патриотизма. А мы должны любить свою Родину и своей работой приносить ей пользу. Говорю это вам как политработник (ведь я всю войну занимался политической работой).

А газету «Завтра» я очень люблю читать. Она бывает зачастую очень объективной. Кроме того, там подобран очень сильный коллектив журналистов. Там есть такие мастера своего дела, как Нагорнов и Коньков. Одним словом, очень толковые люди. По им публикациям очень чувствуется, что они переживают из-за проблем, происходящих в стране, что они даже не хотят о них писать, но вынуждены во имя справедливости это делать...

А проблем у нас сегодня действительно очень много. Взять недавний случай — создание Ельцин-Центра в Екатеринбурге. Ведь Ельцин — это самый настоящий преступник и предатель. Когда в 1993 году происходил расстрел Парламента, я сам лично видел все происходящее. Ведь я же живу неподалеку от «Дома Правительства». Помню, я тогда шел по улице, когда какой-то милиционер на меня крикнул: «Старик, что ты здесь, понимаешь, стоишь? Уходи отсюда!» А все дело в том, что в то время на тот самом месте часть нагих подразделений переходила на сторону председателя Верховного Совета Хазбулатова. Один генерал, кажется, Макашов, даже сформировал отряд для того, чтобы взять Останкинский телецентр. Он перешел на сторону Хазбулатова. Так что я здесь находился в самом, можно сказать, эпицентре событий. Садик, который находится буквально рядом с моим домом (вы и сами, вероятно, по пути ко мне через него шли), в то время был нашпигован ельцинскими танками, которые прямо отсюда вели обстрел «Белого дома». Слышны были выстрелы. К счастью, стекла от этого у меня в квартире не побило. Все осталось цело. И вот пожалуйста — сейчас преступнику Ельцину устанавливается в Екатеринбурге какой-то центр.

Вообще-то говоря, должен вам сказать, что народ воспринимал политику ГКЧП перед этим, в 1991-м году, как спасение России от той сумятицы, которая началась при Горбачеве и Ельцине. Помню, у меня тогда была машина «Жигуль», на которой я туда-сюда мотался. И мои товарищи-садоводы, которые являлись моими соседями, в августе 1991-го года сказали: «Ну слава Богу! Сейчас наконец-то ГКЧП наведет порядок!» А получилось все совсем наоборот: группа «Альфа» отказалась арестовать Ельцина. Больше того, его поддержало Рязанское ВДВ. А народ, я вам правду говорю, ждал как в 1991-м, так в 1993-м годах свержения Ельцина. Он полностью полагался на мнение Хазбулатова.

О ситуации на Украине я и не говорю. Там, на мой взгляд, происходит что-то ужасное. Но что я по этому поводу думаю? Мне кажется, что мы что-то упустили в общении с нашими братьями-украинцами. А нам необходимо во что бы то ни стало наладить дружеские отношения между Россий и Украиной. Просто люди, которым это оказалось выгодно, наших братьев, так сказать, дезориентировали. И вот сейчас уже несколько месяцев тянется эта канитель: некоторые люди, живущие на Украине, пытаются внушить остальным, что мы, русские, хотим сделать против них какую-то подлость. Я полагаю, что для решения этой проблемы нужно делать какие-то перемены и прежде всего во властных структурах. Впрочем, в этом вопросе отчасти виноваты мы сами. Скажем, как можно было отправить послом на Украину совершенно аполитичного Зурабова? В чем-то мы, безусловно, сами виноваты перед украинцами.

А начало войны чем вам запомнилось? Что вы в это врем делали и где находились?

Н.З. Я этот день очень хорошо запомнил и об этом, конечно, вам во всех подробностях расскажу. Но прежде, чем вести об этом разговор, вернусь несколькими днями назад: чтобы вы понимали, что этому, так сказать, предшествовало.

Значит, 20 июня 1941 года у нас в Тарусе проходил выпускной вечер, посвященный нашему окончанию школы. Для того, чтобы принять в нем участие, я вышел из деревни Кольцово еще в 12 часов дня. Конечно, для такого важного дела я принарядился: надел сорочку, которую несколько лет назад купила моя сестра Анна для брата Алексея (в то время я еще не носил галстука), костюмный пиджак брата Владимира, купленный им в Болоховке год назад, и брюки из темного легкого сукна с белыми полосками. На ногах у меня были хромовые сапоги, их подарил мне брат Алексей в свой последний приезд в марте 1940 года. В Тарусу я пошел с приподнятым настроением.

Вечер назначили на 19 часов в нашей Красной школе. В то время в нашей школе не было актового зала. Поэтому концерт решили провести а этот раз в помещении нашего 10А класса. Для этого цели поставили стол для президиума, который покрыли зеленой скатертью. Затем вынесли парты и расставили стулья. Ближе к вечеру у класса собралось очень много народа: два выпускных класса десятиклассников, девятиклассники, родители учащихся и другие. В коридоре, который прилегал к классу, расположился оркестр городского Дома Культуры. Он тогда уже начал играть мелодии популярных в то время песен. Погода на улиц стояла сухая и солнечная. У всех присутствующих, как я успел заметить, было довольно-таки праздничное настроение. В установленное время выпускники школы и гости были приглашены в класс. Там уже директор школы Петр Андреевич Лагуткин под звуки оркестра вручил нам свидетельства об окончании школы. Выступали учителя, некоторые из наших родителей, представители райкома партии и комсомола. Все они пожелали нам, выпускникам, счастливой дороги в жизни.

После торжественной части было объявлено, что праздник продлится всю ночь, будут проходить танцы и игры. Помнится, сразу после того, как прошла торжественная часть, группа ребят-выпускников, в числе которых оказался и я, направились в местный ресторан. Благо что располагался он недалеко от школы. Администрация заведения встретила нас вполне дружелюбно и без каких-либо осложнений. Мы заказали себе по 100 — 150 граммов водки и бутерброды. Ресторан мы покинули уже на веселях. Затем вернулись в школу. Надо сказать, что несмотря на то, что еще только вчера мы закончили школу, мы держали себя на высоте и никто из нас не оскандалился. Выпускной вечер продолжался всю ночь, мы танцевали, пели песни, проводили игры. Запомнилась такая деталь: когда я танцевал, девчата нашего класса делали мне замечание, что во время танца я находился на слишком большом расстоянии от партнерши. В этот вечер я впервые танцевал со своей одноклассницей Наташей Соловьевой, которая мне безумно нравилась. Разошлись мы уже тогда, когда наступило утро и уже начало подниматься солнце. Некоторые ребята разошлись уже со своими девочками, с которыми дружили.

Таким образом, наступило утро 21-го июня. Я сразу же пошел обратно в свою деревню. Это утро мне как-то по-особенному запомнилось. Оно было ярким и солнечным. К тому времени лес только распустился. Нисколько не уставший, я шел знакомыми мне тропами. Ведь я их прошел сотни раз, когда ходил еще вчера на учебу в школу. Когда я пришел домой, то меня поздравили с окончанием школы мама и сестра Катя. Я позавтракал и улегся спать на погребе, где в то время уже пристроил себе кровать.

Воскресный день 22-го июня начался обычно: как говориться, без каких-либо особенностей. В это время уже где-то полыхала война. Но мы ничего об этом не знали. Мы позавтракали. В это время у нас находились на питании плотники. Их нанял колхоз для постройки нового скотного двора и они, короче говоря, были прикреплены к нам. После обеда наши плотники (не помню, сколько их точно было, но, наверное, четыре-пять человек) пригласили меня пойти с ними в село Заворово, где находились чайная и магазин. Они хотели там меня поздравить с окончанием школы и кое-что купить для себя.

Когда плотники пришли в чайную, то купили там себе несколько бутылок водки и закуски. Пили они водку стаканами. Видно, были физически крепкими и хорошо приученными к этому делу. Затем они поставили передо мной стакан водки. Такого поворота событий я, конечно, никак не ожидал. Ведь до этого я не пил водку в таких количествах — стаканами. Я отказывался. Но мужики настояли и я на такой шаг решился. Через какое-то время после того, как стакан был выпит, я стал замечать, что мое самочувствие сильно ухудшилось. Навернулись слезы, я закашлялся и постарался по-быстрому закусить. Через несколько минут я вдруг почувствовал, что голова моя тяжелеет и вокруг меня все кругом закачалось. Таких сильных алкогольных ощущений я никогда не испытывал. Поэтому я тогда, помню, немного испугался за себя. Однако я после этого быстро пришел в себя. «Держаться, как полагается мужчине, и не раскисать», - сказал я себе. Мужчины подбадривали меня. Вскоре мы ушли из Заворово и к полудню пришли в деревню. А как только мы пришли в деревню, то услышали от односельчан страшную новость: кто-то сказал, что началась война — на нашу страну совершено нападение.

А по радио разве не сообщили?

Н.З. Дело в том, что в то время наша деревня не была радиофицирована. Лишь только в двух-трех домах находились детекторные приемники, в том числе и у нас. Но с нашим приемником случилась какая-то неисправность. Еще был радиоприемник в сельсовете. Но общего радиорепродуктора не было.

С этой новостью я сразу же побежал в Сельсовет. Я до сих пор хорошо помню, как тогда навеселе мчался туда, надеялся, что там мне удастся уточнить происшествие. Когда же я прибежал на место, то там мне сказали о том, что нарком иностранных дел Молотов сделал заявление о вероломном нападении германских войск на нашу страну. У Сельсовета толпились деревенские жители. Они были весьма озабочены случившимся и высказывали об этом разного рода толки. Потом начались радиопередачи, в которых говорили о необходимости проведения мобилизации военнообязанных. Домой я вернулся с тяжелым чувством на сердце. Плотники, как только об этом узнали, стали собираться домой. Они были из других деревень. Они собирались в ближайшие дни явиться в райвоенкомат, чтобы призваться в ряды Красной Армии.

Мама и Катя, конечно, были очень взволнованы случившимся. Ведь у нас в армии служили братья Алексей и Владимир как кадровые военные. Все мы понимали, что они должны принять активное участие в предстоящих боевых действиях. Что же касается меня лично, то мне почему-то казалось, что не придется участвовать в этой войне. Ведь мне тогда только исполнилось 17 лет. «Красная Армия быстро разобьет немцев — в считанные недели, месяцы», - подумал я тогда.

Весь оставшийся день и вечер я провел вместе со своими сверстниками — Подгориным, Бурмистровым, Прокофьевым, в кругу деревенских девушек. Тогда мы, помню, довольно беспечно рассуждали о том, как быстро мы одержим победу над вторгнувшимся в наши пределы врагом. Увы, мы, мальчишки, тогда и представления не имели о масштабах развернувшихся военных действиях и силе немецкой армии.

В ближайшие дни не произошло ничего существенного. Мы не чувствовали войны. Складывалось такое ощущение, что она идет где-то далеко от наших мест. Жизнь шла своим обычным чередом. Только каждый день кто-то из наших деревенских мужчин уходил на призывной пункт в Тарусу. Я продолжал помогать маме по хозяйству. Но задумываться над ближайшими планами не решался. Боялся, что они не смогут осуществиться.

Что было дальше?

Н.З. Я вам не сказал о том, что еще, будучи школьником, находился в активе комсомола. Короче говоря, считался комсомольским активистом. Поэтому вскоре меня в составе большой группы (несколько десятка человек) отправили на различного рода инженерные работы в районе города Ржева Калининской области. Там мы находились две недели. После этого нас направили в районный центр Оленино все той же Калининской области, где мы также продолжали свою работу. Между прочим, там на так называемых танкоопасных направлениях работали тысячи людей. Но я в этом деле только потом, когда стал более-менее профессиональным военным, стал что-то понимать.

Вы так коротко рассказали об этом периоде. Если вы не против, я попрошу подробнее вспомнить этот этап вашей военной жизни. С чего все началось, как вы узнали о том, что вас туда направляют?

Н.З. Все началось 28 июня утром, когда меня пригласили в сельсовет и сообщили о том, что, во-первых, я зачислен в группу для участие в работе по строительству оборонительных сооружений, а во-вторых, для этого по призыву Тарусского райкома партии (а я являлся членом бюро райкома комсомола) должен 29-го числа явиться в Тарусский дом культуры, где будет происходить отправка. В телефонограмме указывалось, что я должен взять с собой запас продуктов на три-четыре дня. Кроме того, я должен был соответствующе одет и обут — в расчете на длительное время пребывания на работах. Я, конечно, и не думал тогда о том, чтобы каким-либо образом увиливать от данных работ. Все мы в то время были послушными гражданами Советского Союза. Поэтому, как только возникла такая ситуация, я тотчас же объявил своим родным и близким о том, что мне надо надолго уехать из дома. Мама и Катя, конечно, сильно обеспокоились произошедшим. Но, несмотря на это, стали помогать мне собираться в дорогу.

Как это и планировалось, 29-го числа я прибыл в Тарусский Дом Культуры. Там тогда кругом царило большое оживление, собралось много народа, гремела музыка духового оркестра. Тогда, помнится, я даже так подумал: «Надо же, как все изменилось в моей жизни всего через десять дней после окончания школы». Перед нами выступали районные руководители, они говорили нам перед дорогой свои напутственные слова, выражая уверенность в том, что мы, комсомольцы, выполним все то, что от нас требуется в эти трудные для всей нашей страны дни. Всего нас собралось несколько сот человек. Нас разбили на команды и к вечеру строем отправили на ночлег в Дом Отдыха имени В.В.Куйбышева. Дорога проходила мимо Воскресенского общежития средней школы. Помнится, мне тогда очень сильно взгрустнулось от того, что мы проходили рядом с так хорошо знакомыми мне местами. В Доме Отдыха нас разместили в помещениях,где когда-то в основном отдыхали по профсоюзным путевкам москвичи. Здесь тоже все было мне очень хорошо знакомо. Ведь для того, чтобы побывать на танцах, мы и сюда иногда заглядывали сюда.

На следующий день в 6 часов утра нас подняли, а уже в 7 после легкого завтрака построили и объявили, что нам предстоит совершить 17-километровый марш на железнодорожную станцию Тарусскую, расположенную между Тулой и Серпуховым. Я уже говорил вам о том, что эта станция находится на противоположном берегу реки Оки, в Заокском районе Тульской области. Через Оку мы переправились на пароме, а затем проселочными тропами и по грунтовой дороге прибыли на железнодорожную станцию. Вскоре подали товарные вагоны, в которых были устроены нары из досок. Нас в них разместили. В каждом вагоне сосредоточилось несколько десятков человек. На улице стояла жаркая погода. И хотя двери в вагоны не закрывали, нам все равно было жарко и душно. Когда мы сели в вагоны, никто нам не объяснил, куда нас везут и куда мы должны приехать. Ехали мы пять суток. При этом за это время нас совершенно не кормили. Иногда на несколько часов останавливались на каких-то полустанках. Наш путь выглядел очень странным. Так, например, нас почему-то везли через Тулу, Калугу и далее на северо-запад, через Вязьму. Вскоре мы оказались в Калининской области, в районе Ржева. Помню, ночью, когда перед этим мы останавливались в Вязьме, производился налет немецкой авиации на железнодорожную станцию. Мы где-то стояли в тупике и от бомбежки испытывали огромный страх.

Если говорить еще о той самой поездки, то мне, к примеру, вспоминается следующий момент. Значит, когда мы делали остановку на какой-то станции,то купили газет. По ним мы узнали о выступлении Сталина, состоявшемся 3 июля 1941 года. Надо сказать, та самая поездка оказалась для нас очень мучительной. Во-первых, мы испытывали страшный голод, так как ничего не ели. Во-вторых, в вагонах стояла страшная духота, а мы спали на дощатых нарах.

Когда же наш состав приехал на место, то нас разместили в деревне Бургово, что примерно в двух-трех километрах от реки Волги. Нашим пристанищем стали деревянные сараи с сеном и соломой. Никаких постелек нам там, соответственно, не стелили. Только настил! Там мы, собственно говоря, ночевали. Работали же мы по 12-14 часов ежедневно. Задача перед нами стояла такая — рыть противотанковые глубиной три метра и шириной семь метров. Ров проходил на многие километры. Как я вам уже говорил, в этих работах были задействованы тысячи людей. Помню, тогда же перед нами выступили военные. Они сказали, что так как немцы очень быстро продвигаются по нашей стране, принято решение о создании противотанковых заграждений, что мы должны какой-то период времени поработать с тем, чтобы создать эти противотанковые рвы.

Каким был распорядок вашего дня?

Н.З. Рабочий день начинался у нас в 6 часов утра. Кормили нас три раза в день прямо на поле из солдатских кухонь. На несколько часов мы приходили в сарай для того, чтобы на несколько часов уснуть и, как говорят, чуть-чуть отдохнуть. А потом снова брались за работу. Рабочий день заканчивался в восемь часов вечера. Раз в неделю нам давали возможность сходить на реку Волгу или на реку Дуньку помыться и искупаться. Это происходило, как правило, после обеда. Погода на улице стояла на редкость солнечная, совсем не было дождей. Мы же работали в чистом поле, где совсем не было никакой растительности. Поэтому нам оказалось совсем негде укрыться от солнца. Я в тот момент носил рубашку, на голове имел тюбетейку (в то время эти шапочки из ризовых тканей были очень распространены), а на ногах крепкие из грубой рабочей кожи рабочие ботинки, их привез мне брат Владимир из Балаховки, где работал шахтером (в то время это считалось обычной обувью шахтера). По полю, помню, развозили бочки с питьевой водой и нас ею поили. Это, помню, очень здорово спасало нас от жажды.

Кто руководил вашими работами?

Н.З. Руководителями, так называемыми надсмотрщиками, у нас были военные из инженерной службы, а мы считались просто работниками, которые копали землю и затем отвозили ее. Размер такого рва, я говорю, составлял 11 метров ширины и три метра глубины.

А уклоны были какие?

Н.З. Значит, уклон уходил в самом начале со стороны запада, а трехметровый крутой ров — в землю с восточной стороны. Вот так мы работали. Надо сказать, в то время немцы очень быстро продвигались по Смоленской области. Уже в сентябре у нас появились их передовые отряды. И нам сказали: «Все, хватит вам работать! Дальше этим заниматься, так сказать, опасно...»

А под бомбежки попадали?

Н.З. Немцы почти нас не бомбили, а только обстреливали, чтобы попугать, с самолетов. Впрочем, кое-что такое было. Но я расскажу обо всем по порядку. Значит, всего через несколько дней после того, как мы приступили к своей работе, над нами начали появляться немецкие разведывательные самолеты. Начиная же с 13 июля стали появляться ихние бомбардировщики, которые для того, чтобы нас устрашить, сбрасывали бомбы. Нередко между советскими и фашистскими самолетами прямо на наших глазах завязывались воздушные бои. Кроме того, вдоль фронта нашей работы находились огневые позиции зенитно-артиллерийских батарей, которые, как только появлялись фашистские стервятники, начинали вести по ним очень интенсивный огонь. Происходили отдельные случаи, когда батареи сбивали самолеты. Так, например, 14 или 15 июля немецкий бомбардировщик сбросил бомбу ночью на деревню Жуковку. Бомба разорвалась близ сарая, где размещались такие же трудовики, как и мы. Говорили, что среди них встречались убитые и раненые.

Как вы выбыли с оборонительных работ?

Н.З. В конце июля, после завершения работ, нас на грузовых машинах перебросили в район Оленино той же Калининской области, где мы продолжали свою работу. Но здесь местность по сравнению с прошлой оказалась довольно-таки сыроватой. Помню, земля от лопатки очень плохо отделялась, из-за этого становилось крайне тяжело работать. Кроме того, нас и здесь навещали немецкие самолеты. Правда, как только они в небе появлялись, их нагоняли наши истребители Яки. Они нас, конечно, оберегали.

В августе месяце мы здорово оборвались. Мыться нам стало негде, появились вши. У многих совершенно развалилась обувь. Меня, конечно, тогда очень здорово выручили ботинки брата Владимира.

Где-то в двадцатых числах мы закончили свою работу и по железной дороге в течение двоих суток прибыли в Серпухов. Оттуда мы пешим строем вернулись в Тарусу.

Каким вы застали свой родной город?

Н.З. Вы знаете, когда мы туда прибыли, там нас, вопреки нашим ожиданиям, никто не встретил. Очевидно, всем стало не до нас. Все разбрелись по домам. Конечно, дома меня встретили с большой радостью. От волнения мать даже всплакнула. От моих братьев, находившихся на фронте, она по-прежнему не получала никаких известий. Почти все мужское население деревни оказалось мобилизовано на войну. Оставались в основном женщины, подростки и дети. Из наших местных мужиков в Кольцово оставались только председатель колхоза Федор Тришин и бригадир второй бригады Федор Панков. Оставшиеся деревенские мужчины и подростки, как только я появился, стали меня обо всем расспрашивать: как, мол, я там работал и жил. Я, конечно, к тому времени сильно изменился. Как внешне, так и внутренне: похудел, загорел и повзрослел. Рискну предположить, что в моем характере уже тогда обозначились такие качества, как серьезность и ответственность за судьбу страны. Все мальчишеское куда-то уходило. И если перед этим я думал о том, как после школы поступить в институт, то теперь стало не до этого. Кроме того, все учебные заведения уезжали на восток. Мы думали только о непосредственной и возможной обороне от немцев Москвы. Короче говоря, я допускал возможность того, что через какое-то время они захватят нашу местность.

Из чего такие настроения складывались?

Н.З. Прежде всего из того, что до нас приходили сводки с фронтов, которые оказывались безрадостными и тревожными. По разным источникам до нас доходили слухи о больших боях Красной Армии с фашистами в июле-августе 1941 года под Смоленском и Ельней. Немцы все продолжали наступать.

Между тем мы в своей деревне начинали готовиться к зиме. Так, например, уже в августе-сентябре закончили уборку урожая и картофеля в колхозе и дома. У себя дома мы заготовили много сена, овощей. У нас водилось много скота - два крупных поросенка, не менее десяти овец, хорошая корова и много кур. Мы заготовили и положили в погреб много овощей, заквасили две бочки капусты, засолили бочку огурцов, грибов. В то время в нашем доме кроме меня, мамы и сестры жил мамин отец Алексей Ильич. Его, понимаете, никто из его многочисленных детей не хотел оставлять у себя жить. Кроме того, с нами еще жил мой 14-летний двоюродный брат Владимир — сын родной сестры матери Екатерины Алексеевны. Он еще в июне приехал к нам из Москвы на каникулы, да так и застрял у нас. Его мамаша почему-то не особенно заботилась о его возвращении домой.

Примерно в эти же годы в нашей деревне распространялись разные слухи о делах на фронте: о том, что немецкие войска успешно продвигаются на восток, что наша Красная Армия вела очень сильные оборонительные бои в районе Вязьмы, Ельни, Рославля, Спас-Демянска. Уже потом нам стало известно, что мы действительно задержали немцев под Смоленском на целый месяц. Правда, стоило это гибели многих армий и дивизий. Это дало возможность нашему Верховному Главнокомандованию развернуть Западный, Резервный и Брянский фронты, а потом, в октябре-ноябре 1941 года, сорвать план немцев под названием «Тайфун» по захвату Москвы.

В деревне оставались жить несколько ребят примерно моего возраста. Когда мы вечером друг с другом встречались, то вели даже разговоры о возможном создании партизанского отряда. Мы тогда были полны решимости, считали, что немцам не нужно сдаваться, что с ними следует вести отчаянную борьбу. Кстати говоря, никаких советов и рекомендаций нам районные власти не давали. Тем более не создавали никаких организаций для того, чтобы оказывать немцам сопротивление. До всего в своих мыслях мы доходили только сами. Кроме того, в деревне не оказалось на тот момент ни одного коммуниста или даже мужчины, который бы ранее служил в армии и знал бы военное дело. Короче говоря, нас было совершенно некому организовывать. Мы вели разговоры о том, как бы устроить землянки в лесу, расположенном между деревнями Вятское — Льгово — Селиверстово. Но они так и остались разговорами. Все мы были привязаны к своим домашним крестьянским делам. Сейчас я понимаю, что тогда мы допустили беспечность, так как не понимали о том, какая опасность на нас надвигается. Почему-то в ту пору нас не покидала уверенность того, что наша Красная Армия все же сумеет остановить немцев, что она соберется с силами и даст им отпор.

Откуда мы приходили к таким смелым выводам? У меня, например, такое заключение складывалось из заявлений нашей Компартии и правительства о боеспособности нашей Красной Армии, о ее успешных действиях против белофиннов в 1939-1940 годах. Кроме того, в последние годы перед началом войны в Тарусе расквартировывались какие-то воинские части. Мы, школьники, хорошо видели, как много эти красноармейцы занимались боевой подготовкой, как они отрабатывали приемы штыкового боя, а также стреляли во рву между Красной и Белой школами, где было создано стрельбище. Наши красноармейцы, как сейчас помню, были хорошо обмундированы, имели крепкое телосложение и вполне здоровый вид. По всему чувствовались их хорошее состояние духа и отличная боевая выучка. И знаете, почему? В те годы ведь в армию призывали не с 18, не с 19 и даже не с 20, а с 22-х лет.

Однако мы, простые жители страны, не знали и не ведали в то время о том, что боевые действия нашей армии в период с 1938 по 1940 годов выявили несовершенство многие образцы нашей техники и оружия, а также структуры войсковых соединений и объединений. В 1940 году ЦК Компартии и правительства стали предпринимать экстренные меры по созданию новых, уже более эффективных видов оружия. Шла реорганизация армии. Создавались новые танковые и мотострелковые части. Но, к сожалению, нам явно не хватило времени на разрешение этих задач. Немцы, зная об этом, воспользовались этим моментом (я имею в виду перестройку в армии и неподготовленность многих наших войсковых соединений к тому, чтобы вести боевые действия) и совершили нападение. Но я, извините, ушел в историю и отступил от основной темы нашего разговора.

Итак, в первых числах октября 1941 года нам стали слышны отдаленные звуки взрывов и стрельба артиллерии. Это означало, что фронт постепенно приближается к нам. На душе от этого, конечно, становилось беспокойно. В это же время наша советская печать сообщала о том, какие зверства фашисты предпринимают по отношению к нашему мирному населению. Особенным репрессиям подвергались семьи советских активистов, семьи, у которых служили в Красной Армии командиры и политработники. Стоит отметить, что наша семья по всем категориям относилась к числу таких людей. То есть, к тем, кого уничтожали фашистские захватчики. Так, например, наша мама всегда находилась в активе: состояла то членом правления, то членом ревизионной комиссии колхоза, была народным заседателем. Все мы, ее дети, являлись активными комсомольцами. Алексей являлся командиром Красной Армии, награжденным еще в 1940 году орденом Красной Звезды, Владимир проходил военную службу на Украине в войсках НКВД, сестра Екатерина была секретарем Сельсовета.

Так в свои 17 лет я стал перед выбором: или бежать из деревни, или остаться дома, полагаясь на судьбу и уготованными мне обстоятельствами. Когда дома зашел разговор о том, как же нам в этой ситуации быть, мама и сестра Катя категорически отказались куда-нибудь трогаться от домашнего очага. Они никак не могли бросить дом, скот и свое хозяйство. Кроме того, на их плечах были старый дед Алексей и совсем еще мальчик Виктор Бурмистров. Я понимал, что моим дорогим маме и сестре в такой страшной и тяжелой будет никак не обойтись без моей помощи и участия. Я медлил и не знал, что мне предпринять. В деревне и районе, как я узнал, в то время царила полная растерянность и неустроенность.

?

Н.З. Сейчас расскажу. Так, например, 3 октября я пошел в Тарусу, чтобы посетить райком комсомола для того, чтобы посоветоваться по следующим вопросам: «Куда деваться на случай прихода немцев? Есть ли какие-либо официальные указания районных властей о том, куда эвакуироваться и каким образом?» На улице стояла слякотная погода с моросящим дождем. И знаете, каково же было мое удивление, когда я вдруг обнаружил, что все магазины, районные учреждения разгромлены и разграблены, на улицах — сплошная пустота, а в школах раскрыты двери и царят полный хаос и бесхозяйственность. На душе сделалось как-то жутковато от всего этого. А ведь это произошло 3 октября, когда до прихода немцев оставалось две-три недели. Короче говоря, вся районная власть разбежалась. Тогда я понял, что мы никому не нужны и каждый сам принимает решение, сообразуясь со своими личными возможностями. Одним словом, никому до нас нет дела, каждый поступает так, как он хочет. Как говориться, спасение утопающих — дело рук самих утопающих.

В такой обстановке я принял решение никуда не бежать, так как для меня ничего было не ясно. Я решил остаться в деревне и разделить судьбу со своими близкими. Кстати говоря, что интересно: в то тревожное время я думал о том, куда убрать упакованные в тюки вещи наших родственников Татаркиных и Хромовых. Они привезли их летом, в то самое время, когда я как раз находился на трудовом фронте. Они боялись, что в Москве их смогут разбомбить и ограбить, и поэтому переправили в свое «добро» к нам.

В первой же декаде октября мы стали невольными свидетелями отступления наших войск. Сначала мимо нас проходили, судя по всему, тыловые части и подразделения. Они шли вереницами повозок и автомашин. Потом через нашу деревню отходили и боевые подразделения. До нас доходили раскаты стрельбы артиллерии. Затем войск проходило все больше и больше. Но в чем, собственно, заключалось дело? Как нам стало известно, в первых числах октября 1941 года немцы предприняли наступление по своему плану «Тайфун» с целью захвата Москвы. Наша 49-я Армия, оборонявшая города Калугу и Малоярославец, отступала к Серпухову. Мне особенно запомнился день 14 октября, когда на ночь в нашем доме остановилась на ночлег группа наших командиров. На наш вопрос о том, почему отступает Красная Армия, один из командиров ответил: «Пока силы сторон не в нашу пользу!» Дело происходило в середине осени, когда погода на улице стояла морозная. В этот день у нас в деревне отмечали праздник Покрова. Но на этот раз его почему-то никто не отмечал. Лишь вечером отогревшиеся у нас дома командиры устроили себе ужин с выпивоном. Потом, повеселев, они очень здорово пели в основном русские народные и советские песни. Делали это они все под мою гитару. На ней очень искусно играл один из наших гостей. Они нас утешали, что скоро вернутся и защитят от немцев Москву. Утром я их провожал за огороды, можно сказать, со слезами на глазах. В те дни мы чувствовали, что обречены. Осознавать это нам было ужасно.

Вслед за организованным отступлением частей Красной Армии через наши дома проходили одиночки — командиры и солдаты. Правда, теперь они были уже переодетыми в гражданскую одежду. Они, как я понял, выходили из окружения. Очень часто некоторые из них оставались на ночевку в нашем доме. Помню, однажды они попросили меня, как смышленого парня, растолковать им, как пройти к Тарусе и реке Оке, минуя крупные деревни, где могли уже, так сказать, находиться немцы. Я им нарисовал план дороги через леса и маленькие деревни и даже провожал до деревни Вятское.

Через какое-то время до нас дошли слухи о том, что у деревни Лусая Гора, что за Кулешово, на днях состоялся сильный бой и что в результате этого на месте было брошено очень много стрелкового оружия. После этого мы, несколько подростков, отважились сходить туда. Мы надеялись там запастись оружием. Но, к сожалению, наш поход оказался безрезультатным. Мы нашли там в деревне лишь только одну винтовку.

Буквально за несколько дней до прихода к нам немцев я вскрыл полы в горнице и закопал там два больших сундука с новыми вещами наших родственников — одеждой, обувью, бельем. Затем после этого замаскировал свежевырытую землю и забил полы. Коробку же с ювелирными вещами, которые принадлежали тетке Татьяне Хромовой, я закопал прямо во дворе и накрыл огромным пнем. Свой комсомольский билет я спрятал в непромокаемую ткань и спрятал в погребе. Обо всем этом я, конечно, поставил в известность своих домашних.

А немцы как пришли к вам, помните?

Н.З. Помню. Наша деревня Кольцово еще за несколько дней до этого жила ожиданием скорого прихода немецких войск. И вот, как сейчас помню, 23 октября утром, это случилось примерно в10 часов утра, мы увидели, как из деревни Кулешово организованным строем в направлении к нам вытянулись колонны немцев. В основном это была пехота с небольшим количеством повозок, запряженных лошадьми. Как только это произошло, все наши парни и девушки стали из стороны в сторону бегать и друг друга спрашивать: «Что же теперь нам сейчас делать?»

Затем большинство из нас обежали в так называемый барский сад, чтобы оттуда с пригорка наблюдать за обстановкой в деревне, а затем определиться с тем, как же нам быть дальше. Дома мы отсутствовали два часа. Затем на разведку домой пошел брат Виктор. Он побывал у нас дома, пришел к нам и сказал, что немцы в деревне были, но теперь ушли. Когда мы вернулись домой, то мама нам рассказала, что в дом заходили два солдата и шарили кругом по дому, как будто что-то искали. Один из них открыл заслонку нашей русской печи и забрал к себе в посуду все, что там было приготовлено для нашей семьи на день. Другой нашел в шкафу литровую банку меду. Затем со всем нашим «добром», не говоря ни слова, они удалились.

Далее у нас начался двухмесячный кошмар жизни в немецкой оккупации. В доме у нас каждый день находились немецкие солдаты и офицеры. Они хозяйничали как хотели. Наша русская печь топилась целыми днями. На ней они готовили себе еду. Кроме того, они стреляли кур, резали овец, постоянно заставляли нас приносить из погреба картофель и другие овощи и доставлять им воду. К своей печке нас не подпускали, и поэтому мы все время сидели голодными. На дворе постоянно находилось восемь-десять лошадей, они их кормили тем самым сеном, которые мы в свое время заготовили для своей коровы.

Поскольку наша деревня являлась прифронтовой зоной (именно под Серпуховым немцы были остановлены на линии деревень Дракино, Волковское), а зима стояла на дворе морозная и снежная — был ноябрь-декабрь 1941 года, немцы завели порядок попеременно еженедельно в нашей деревне сменять своих солдат и офицеров. Получалось, что одна партия, останавливавшаяся у нас в доме, через неделю сменялась другой. Короче говоря, одни отправлялись на передовую, другие приходили им на смену оттуда и размещались у нас. Часто в качестве жителей у нас появлялись одни и те же люди. Среди них попадались разные немцы, но в основном, конечно, злобно настроенные. Их отношение к нам выглядело как полное издевательство. Чаще всего мы сидели на печи или на кровати, которая располагалась между русской печкой и стеной, граничащей с горницей. Часто для хорошего сна солдаты натаскивали в дом сено, на которое клали свои плащ-палатки.

А потом начался самый настоящий ужас. Немцы составили список семей, подлежащим репрессиям. В нем значилась и наша семья. Но пока нас не трогали. Из событий того времени мне запомнилось, к примеру, следующее. Немецкие власти приняли решение о немедленном возведении плотины на реке и организации работы по ее запруды. Это означало, что каждый день в 12 часов дня на эти работы с каждого дома выходило не менее одного человека. Почти каждый день нам приходилось выполнять эту работу. На тачке мы возили мерзлую землю, солому и делали так называемые плечи по обе стороны пластины.

В период с ноября по декабрь месяц 1941 года, пока находились в оккупации, было несколько случаев, когда немцы арестовывали наших красноармейцев, выходивших из окружения. Они их брали в деревне или на дорогах близ нее. Как правило, их расстреливали за огородами деревни и прямо тут же на месте закапывали.

Что еще вам рассказать о нашей жизни в оккупации? Помню, 20 ноября мы стали невольными свидетелями того, как по доносу Бориса Дьячкова и его сына Ефима, жителей Заречной слободы, немецкие солдаты (их численность составляла несколько десятков человек) развернутой цепью окружили возвышенную лесистую часть поля близ реки Тарусска и расстреляли четырех наших красноармейцев. Нам все это было хорошо видно из окна дома. Оказалось, что эти несчастные красноармейцы устроили себе землянки в гористом берегу реки. Очевидно, там они хотели переждать время. Но их надеждам оказалось не суждено сбыться. Через несколько дней после этого я с несколькими своими товарищами ходил смотреть на трупы наших солдат. Они валялись в разных позах неубранными.

А 7 декабря, я хорошо запомнил этот день, немцы расстреляли двух наших деревенских парней — моих ровесников Николая Подгорина и Дмитрия Спиридонова. После расстрела их трупы повесили на лозах в разных концах деревни. Причем, что характерно: немцы не давали никаких пояснений относительно того, зачем они так сделали. Толки об этом по деревне ходили самые разные. Но ближе к истине, как мне кажется, стоит следующее. Так, вечером 6 декабря ко мне домой прибежал сам Николай Подгорин и сказал, что Татьяна Мухина из Заречной слободы пожаловалось в немецкую комендатуру на то, что Подгорин и Спиридонов — воры, укравшие что-то у нее в период безвластия, что они комсомольцы и партизаны. Кто-то сообщил об этом Николаю и он, боясь ареста, сбежал из дома. Ночевал Николай у нас дома. Помню, тогда же мы с ним сидели на каморке и тихо играли на балалайке и гитаре. Никто из нас не думал, что завтра его уже не будет в живых. У него тогда, помню, было очень грустное настроение. Я ему посоветовал не заходить в свой дом и уйти в Тарусу к своим родственникам. Но он почему-то меня не послушался. И когда он от нас пришел к себе домой, его там, как оказалось, ждали и сразу арестовали. Что же касается Дмитрия Спиридонова, то его арестовали еще 6 декабря вечером. Буквально через несколько часов после разговора с Николаем я узнал, что из с Дмитрием расстреляли, а потом увидел их повешенные трупы.

Ближе к двадцатым числам декабря через нашу деревню немцы прогнали пленных красноармейцев. Жители стояли и смотрели на них, но так ничего и не могли сделать. Но что интересно: в строю среди пленных я опознал двух своих знакомых по Тарусе ребят — В.Мельникова и Н.Волкова. Куда их погнали и как сложилась их дальнейшая судьба, я так и не знаю.

17 декабря мы услышали канонаду в направлении Серпухова, а уже к вечеру нам стали слышны явные выстрелы артиллерийских орудий и даже пулеметов. В этот момент в деревне появилось очень большое количество немецких солдат, которые везли на повозках, запряженных в лошадей, своих раненых и убитых. Нам стало ясно, что Красная Армия ведет наступление.

18 декабря какой-то немецкий офицер приказал мне около нашего дома запрячь лошадь в сани. Очевидно, он и его друзья намеревались удирать. У них были лошадь, сани и дуга. Но при этом не хватало другой упряжи. Я сделал им жест, означавший следующее: ничем помочь не могу. Но я и в самом деле не знал того, как выйти из столь непростого положения. В ответ немец стал ругаться и даже ударил меня по лицу. Я стерпел и сказал, что пойду в соседний дом и принесу хомут и другое. Он подумал, что я хочу им помочь и отпустил меня. Но я огородами сбежал от него и спрятался у Парфеновых. Спустя некоторое время к нам в дом ворвался разъяренный офицер, стал тормошить мать и допытываться о том, где я нахожусь. Сам я всего этого, конечно, не видел, мне об этом другие рассказывали. Мама испугалась и попросила у соседей упряжь. Затем кое-что взяла у себя и запрягла лошадь. Офицеры уехали. На этом, как говориться, инцидент был исчерпан.

В последующие дни стрельба на дальних подступах к деревне продолжалась. 21 декабря прямо на наших огородах немцы поставили артиллерию и стали стрелять в сторону деревни Вятское. Дома у нас постоянно находилось очень много фашистских солдат. Стоит отметить, что они постоянно рыскали по домам и искали теплые вещи. Но в этот день это их качество проявилось в особенности. Но нас на этот раз это миновало. Дело в том, что однажды один немецкий солдат попросил нашу мать заштопать ему рукавицы. Она ему это сделала. В благодарность за это он отгонял своих товарищей от нашего дома.

В ночь с 22 на 23 декабря в нашем доме квартировала особенно многочисленная группа немцев. Среди них встречались как солдаты, так и офицеры. Так получилось, что эту ночь мне спать не пришлось. Во-первых, накануне я где-то немного простудился, а во-вторых, боялся это делать, так как немцы были сильно возбуждены. Утром, когда еще ощущалась темнота, они буквально сбежали. Вероятно, боялись прихода наших войск. Больше мы их не видели.

Так, короче говоря, и закончилось наша мучительная жизнь в немецкой оккупации, которая продолжалась ровно два месяца. Несмотря на то, что они многое разграбили и кое-где истребили скот и птицу, что кое-что скормили своим лошадям, мы радовались главному: что остались живы. Нетронутой оказалась только корова. Поросенок, которого мы забили буквально накануне прихода немцев, был спрятан во дворе в кадушке. Из-за того, что на дворе стояла морозная погода, мясо от него хорошо сохранилось.

23 декабря немецкие войска вели интенсивный обстрел деревни со стороны Кулешово. Тогда, помню, мы очень боялись прямого попадания в дом и прятались за русскую печь. Но все, к счастью, обошлось.

24 и 25 декабря через нашу деревню проходили подразделения красноармейцев. Все они были тепло одеты, шли в валенках, выглядели сытыми и жизнерадостными. Тут, конечно, нашей радости не было предела!

26 декабря состоялось собрание колхозников деревни. Меня избрали бригадиром второй бригады. Теперь нам предстояло приводить в порядок свое колхозное хозяйство.

Но уже где-то в последних числах декабря нам из Таруссы передали требование о немедленной явке в райвоенкомат всех мужчин призывного возраста и молодежи возраста до 1924 года включительно. Это означало, что вскорости должны призвать и меня. Ведь я, как вам уже говорил, родился 22 мая 1924-го года.

Накануне нового 1942 года мы, деревенская молодежь, собрались в доме у Михеевой Зины для того, чтобы встретить Новый год и погадать. Потом оттуда мы переместились к нашим местным жителям Филипповым. Мне, помню, тогда нагадали такое: я сижу за пулеметом и потом еду на поезде. Уже утром 1-го января вновь наступившего 1942 года я вместе с несколькими нашими деревенскими ребятами - Н.Николаевым, А.Гамаеновым — поехал в Тарусу на лошади, запряженную в сани-развальни. На улице было очень морозно, поэтому в дороге мы сильно продрогли. Когда мы пришли в здание военкомата, то там нас очень быстро зарегистрировали. После этого зашли в райком ВЛКСМ и немного согрелись. Стали говорить о том, кто как пережил немецкую оккупацию. Там же я встретился со своим одноклассником Сергеем Кулешовым. Он пригласил меня сходить к нему домой пообедать. Я с радостью принял его приглашение. Дома у него меня очень хорошо встретила его мать. У них я даже, помню, остался переночевать. Когда на другой день я проводил Сергея в райвоенкомат, то, к своему полному изумлению, увидел там за регистрационным столом нашего завуча школы Александра Павловича Соловьева, отца моей одноклассники Наташи. Он меня знал, и когда мы с ним тогда встретились, сказал, что оккупацию они пережили благополучно. После этого я вернулся в свое родное Кольцово. В то время наступили большие холода. Говорили, что на улице температура воздуха достигала минус 38 градусов.

Дальше наша деревенская жизнь шла своим чередом. Все мы днем работали в колхозе, а вечером собирались у кого-нибудь из девчат или всей своей компанией ходили встречаться с молодежью ближайших деревень, таких, как Болтоногово, Кулешово, Хлопово.

Где-то во второй декаде января мы с мамой три дня занимались заготовкой березовых дров в местечке Вторая Дубрава.

18 января, в праздник Крещения Господня, в середине дня к нам из Москвы приехали отец, сестра Анна и мать моего двоюродного брата Виктора — сестра матери Екатерина Алексеевна. Встреча оказалась очень радостной. Выяснилось, что они совершенно ничего не знали о нас: живы ли мы и как вообще пережили страшное время оккупации. Целую неделю мы занимались самыми разными делами. Во-первых, навозили еще березовых чурок из леса (этим мы, впрочем, и ранее занимались), а во-вторых, откопали из снега и похоронили наших товарищей Подгорина и Спиридонова. 25 января я провожал своих москвичей, они пешком ушли до города Серпухова. Дойдя до Заклятого леса, я с ними распрощался и расстрелял в верх весь магазин своего парабелума, который после немцев носил в кармане. Все оставшееся время до призыва в армию я занимался работой в колхозе и в своем домашнем хозяйстве и лишь только один раз выезжал в Тарусу на заседание бюро райкома комсомола. В то время первым секретарем райкома ВЛКСМ была избрана Шура Пашкевич.

А кода именно вас призвали в армию?

Н.З. Это произошло только в апреле 1942 года. Мне тогда было всего 17 лет. Это случилось как раз в период контрнаступления наших войск. Попал я в запасной полк 49-й Армии, которой командовал генерал Захаркин. Эта армия обороняла город Серпухов, его тогда еще не сдали. Надо сказать, в то время проходила сплошная эвакуация людей с родных мест. Была паника и истерика, люди не знали, как им быть и что делать. Ведь когда срываешься с места, то у тебя все, как известно, рушится.

Но я, если вы не против, прежде чем дойти до рассказа о самом моем призыве, поведаю вам в двух словах еще и о том, как шла наша жизнь первых три-четыре месяца в 1942-м году, то есть, до того времени, пока меня не призвали в армию. Значит, первые два месяца 1942 года фронтовая линия противостояния наших и немецких войск откатилась от деревни Кольцово примерно на 200 километров. Но что значило это расстояние для механизированных войск? Всего несколько часов ходу. После удара по немцам под Москвой противник как-то сумел перегруппировать свои силы по разным направлениям. За счет переброски своих резервов с других участков фронта они подготавливали промежуточные рубежи для обороны и, так сказать, все активнее оказывали сопротивление наступающим войскам Красной Армии. Помню, в то время до нас доходили слухи о том, что их оборона становилась все более активнее. В конце февраля — начале мара 1942 года наступление наших войск фактически приостановилось на широком фронте. Части и соединения, которые находились на ближайшем от нас направлении, вели безуспешные бои в районе городов Юхнов и Жиздра нынешней Калужской области. Теперь дело доходило до того, что взятие одной деревушки стоило огромных усилий и человеческих потерь.

Нечего и говорить, за время зимнего наступления под Москвой в период с декабря 1941 по март 1942 года наши войска понесли огромнейшие потери в людях и технике. Еще большие потери понесли немцы. Было очевидно, что обе стороны в основном выравняли свои силы и исчерпали наступательные возможности, но, несмотря на это, возлагали свои надежды на будущее.

Как я ранее вам говорил, в январе — феврале 1942 года уже восстановленный у нас Тарусский районный военкомат начал кое кого из молодежи призывать в армию. Это коснулось, в частности, и некоторых наших деревенских мужчин. Хотя в то время мне еще не исполнилось 18 лет, тем не менее, я прекрасно отдавал себе отчет в том, что вскоре и мне придется пополнить число защитников Родины.

К тому времени деревенская жизнь после оккупации постепенно стабилизировалась. Хотя, надо заметить, колхозники не очень охотно выходили на работу и не слишком старались приводить разрушенное хозяйство в порядок. Я имею в виду прежде всего конюшни, молочную и товарную фермы, сельскохозяйственный инвентарь. Нам не хватало кормов для содержания коров и лошадей. Появились проблемы и по обустройству своего личного хозяйства. Все это, безусловно, меня касалось как не так давно назначенного на должность бригадира. Но я все равно думал, что весну 1942 года все-таки проведу дома.

Однако в начале марта 1942 года стали все активнее призывать в армию нашу деревенскую молодежь. Очевидно, фронт нуждался в новом пополнении. Помню, в это время я позвонил в отдел милиции, где работал мой бывший одноклассник Иван Гуров с тем, чтобы узнать обстановку. Он мне сообщил, что уже идет призыв в армию парней 17-18-ти лет. Его слова впоследствии подтвердились. Уже 15 марта я получил повестку о явке на призывной пункт на 18 число для призыва в армию. Конечно, это сообщение и для моей матери, и для сестры Кати, и для деда Алексея стало большим и тяжелым ударом. Ведь это означало, что с этого времени дом лишался моей поддержки. Все понимали, что мне, по всей видимости, предстоит принять непосредственное участие в боевых действиях на фронте.

Но, как говориться, война есть война. На ней люди испытывают большие физические трудности и страдания, на ней людей калечат и убивают. К счастью, я тогда не паниковал и отнесся к своей будущей участи сравнительно спокойно. Видимо, за эти годы привык преодолевать трудности. Хотя где-то в глубине души испытывал беспокойство за свое будущее и даже страх возможной близкой смерти. Я вдруг понял, что ничего в жизни не успел сделать и даже не испытал настоящего чувства любви, о которой я имел представления только по читанным романам, так-то в моей 17-летней жизни наблюдались лишь определенные признаки этого чувства.

День призыва 18 марта 1942 года мне запомнился на всю жизнь. Рано утром мать запрягла колхозную лошадь в сани-развальни и мы втроем — я, мама и Катя — отъехали от дома, чтобы поехать в Тарусу. С дедом Алексеем мы простились по-мужски и без слез. Конечно, покидать дом было тяжело. Меня ожидала неизвестность. Я понимал, что я уезжаю на большую войну. Никто из деревенских девчат и парней меня не провожал. Как будто дело шло о рядовой поездке в Тарусу. Мама доехала с нами до знакомой речушки Городня, что между деревнями Кольцово и Хлопово. Здесь, на мосту, мы с ней распрощались и расцеловались. Она не плакала, только сказала, чтобы я берег себя и вернулся с войны живым. У меня же, напротив, навернулись слезы. Я вполне тогда осознавал, что наше прощание могло стать нашим последним расставанием. Уже потом, когда мы дальше шли пешком в гору с сестрой Катюшей, то периодически махали руками в сторону мамы. И хотя на дворе стоял март месяц, день выдался солнечным и морозным. Вдоль дороги лежали большие сугробы. Короче говоря, не чувствовалось никаких признаков весны.

Когда я прибыл в военкомат, то там был сделан весьма беглый, можно сказать, формальный медицинский опрос, после чего всех призывников зачислили в одну команду. Смешно сказать: к нам попал даже один одноглазый мужчина из деревни Лысая гора. Всех нас наголо остригли и этим самым как будто бы зачислили в ряды Красной Армии. Вскоре нам был предоставлен сержант, в распоряжение к которому мы с этого времени поступали. Через какое-то время после этого мы, группа призывников самого разного возраста, не строевым, а обычным вольным шагом направились через город в сторону деревни Сивцево. Шли мы по тому самому шоссе, по которому я когда-то ходил сотни раз (тогда я шел по этой дороги из школы в свое Кольцово, не доходя до деревни Ильинское). Каждый призывник имел на два-три дня сухое продовольствие, состоявшее из хлеба, сала, мяса, яйц, у кого что было. У меня, например, тоже имелся свой паек, уложенный в заплечный холщовый вещмешок. Кроме того, в дорогу мама мне дала на счастье новое льняное полотенце, расшитое какими-то красными петухами.

Одежда на мне оказалась теплая и добротная. Так, например, на мне была черная цигейковая шапка типа кубанки, поверх всего — теплое на вате полупальто (материал назывался бобрик), которое купил себе брат Владимир еще в тот период, когда работал на шахте в Болоховке. Уходя в армию, Володя оставил его мне. Пока я учился в Тарусе, проносил его всю зиму. Под пальто на мне был костюм из тонкого сукна, на ногах — черные валенки с длинными голенищами и калошами. В рюкзак я также положил старую военную гимнастерку брата Алексея, оставленную у нас дома после того, как он в феврале 1941 года ездил в отпуск в Москву и по пути заезжал к нам в деревню.

Короче говоря, я выглядел тогда вполне себе прилично. Складывалось такое впечатление, будто я собрался не на фронт, а на вечеринку к девчатам. Не хватало лишь гитары или балалайки. Поздним вечером мы пришли в деревню Парщиково, не дойдя до города Алексина пять-шести километров. Несколько человек из нас, в числе которых оказался и я, были размещены на ночлег в доме Клоповых. Ужинали, сидя на полу и на сене, каждый из своего мешка. Через какое-то время начались разговоры, главным образом о нашем предстоящем походе. Ведь нас тогда совершенно не ставили в известность о том, куда мы идем и как долго продлится наша дорога. В этом доме жила девушка примерно моего возраста. Мы с ней разговорились. Она, как оказалось, работала в Парсуковском карьере. Я оставил ей свой деревенский адрес и пообещал написать о том, как сложится моя военная судьба. К сожалению, я так и не выполнил своего обещания. Слишком время было суровое, да у меня и были девчонки, которыми я помимо нее интересовался.

Рано утром наша команда покинула Парсуково и через полтора-два часа мы стояли на Алексинском железнодорожном вокзале. Еще через некоторое время нас посадили на пассажирский поезд, идущий в направлении города Калуги. В Калуге мы пересели на поезд, который шел до города Кондрово. Поздно ночью мы до Кондрова и доехали. Странное дело: раньше я никогда ничего не слышал об этом районном городишке бывшей Смоленской, а теперь Калужской области. Город оказался небольшим, провинциальным и состоял в основном из одноэтажных деревянных построек.

С вокзала нас привели на территорию бывшей бумагоделательной фабрики. Оказывается, здесь располагалась довольно крупная фабрика союзного значения по производству бумаги и соответствующих изделий — тетрадей, блокнотов, обоев и многого другого. Но к моменту нашего прибытия фабрики как таковой уже не было. Все оборудование оказалось разоренным и растащенным. Лишь только стояли полуразрушенные кирпичные двух и трехэтажные скелеты, не имевшие ни окон, ни дверей. А на дворе стояла зима с морозами

около минус 20 градусов (несмотря на то, что был апрель месяц). Теперь помещения бывшей фабрики были заполнены новобранцами, а также теми красноармейцами, которые попадали сюда после излечения в госпитале. Прямо на цементных полах горели костры, около которых люди имели возможность хоть чуть-чуть обогреться. Собственно говоря, к ним мы тогда и примкнули. Ближайшая ночь прошла фактически без сна. Утром же нам дали команду благоустраивать свои помещения. Инициативу по организации этих работ взяли на себя бойцы старших лет, оказавшиеся по сравнению с нами, зелеными юнцами, более опытными людьми. Кто-то делал что-то наподобие рам к окнам и забивал их досками, кто-то лепил двери, кто-то сбивал деревянные нары в два этажа. Откуда-то к нам привезли деревянные бочки для печек. Правда, в этот день мы не успели сделать себе печки и трубы, их смастерили позднее. Так что следующую ночь нам пришлось опять обогреваться у костров. Правда, на уже сделанных нарах. Конечно, никто нас тогда не кормил да и не заботился об этом. Офицеров среди нас видно не было. Лишь изредка мелькали фигуры младших командиров, которым выделили более теплое помещение. Нас разгруппировали по подразделениям. Я был зачислен в девятую стрелковую роту третьего стрелкового батальона.

А полк, дивизия были какими?

Н.З. Сейчас скажу. Это был 185-й Запасной стрелковый полк 49-й Армии Западного фронта, которой командовал генерал И.Г.Захаркин. Эта армия, кстати говоря, освобождала от фашистов и нашу деревню. Что интересно: когда я туда прибыл, полк считался еще только формирующимся. Он подчинялся непосредственно штабу Западного фронта. Задача при его организации стояла следующая: формирование маршевых рот для пополнения стрелковых подразделений и соединений для участия в боевых действиях. Нас там стали обучать владению оружием. Потом я попал в группу, которая воевала с применением 82-миллиметровых минометов. Еще позже я начал командовать расчетом. Это произошло уже после того, как я попал на фронт. Спросите: почему я сразу пошел на повышение? Понимаете, я у всех находился на виду. Командиры видели, что я уже, как говорят, грамотный человек. Но не будем отступать от общей хронологии моего рассказа.

Итак, мы прибыли в Кондрово, на фабрику. Фабрика, а теперь наша казарма, располагалась в центре города Кондрово рядом с рекой Большая Шаня — притоком реки Угры. В нескольких метрах от этого места находилась городская баня. Но с водой мы, как вы можете догадываться, мы проблем не испытывали. Мы пользовались ледяной водой из прорубей. Здесь же, кстати говоря, и умывались. Одним словом, так начинались мои первые армейские будни.

Я, впрочем, и раньше никогда не был избалован комфортом в быту. Ведь я — обыкновенный деревенский житель! Не говоря о том, что жизнь в Тарусском общежитии, трудовой фронт и два месяца жизни в оккупации приучили меня к разным трудностям и неудобствам, я научился их преодолевать. Но то, что я увидел в 185-м запасном стрелковом полку, меня все равно крайне удивило и даже возмутило. Сделанные из бочку печки с выводом труб из окон все время дымили и никак не могли согреть огромные фабричные залы, в которых отсутствовали застекленные окна. Ветер и холод свободно через них (огромные окна) к нам проникали. Мы просто замерзали на дощатых нарах. Кроме того, всегда недосыпали и испытывали голод.

Через два-три дня после этого у нас стали по утрам появляться средние командиры. Очевидно, они расквартировывались где-то в городе. Выглядели они сытыми и ухоженными. Потом, правда, нас стали кормить один раз в день. Тогда, помню, нам выдавали по два сухаря черного хлеба, очень жидкий суп или щи, которые оказывались совсем пустыми и без мяса. Меня тогда буквально потрясло увиденное и испытанное. Глядя на все это, я не раз задавал себе вопрос: «Как так плохо в армии можно относиться к своим бойцам?» Никто из политработников и командиров почему-то так и не мог нам объяснить, отчего нас так плохо кормят.

Но, несмотря на такое тяжелое положение, народ на это у нас не роптал. Все, очевидно, понимали, что раз такое дело, значит, существуют какие-то трудности со снабжением. Все ждали улучшения. Через какое-то время прямо в казарме с нами стали заниматься изучением стрелкового оружия младшие командиры. Мы осваивали такие его виды, как винтовка, автомат, станковые и ручные пулеметы. Кроме того, мы также занимались строевой подготовкой на улице. Однако две недели, проведенные на холоде, не прошли для нас бесследно. Я стал после этого испытывать небольшое головокружение и общую слабость. И поэтому в эти дни я испытывал особую благодарность матери за то, что она настояла на том, чтобы я был тепло одет и прихватил бы с собой засоленное сало и сухари. Это все меня, конечно, спасло от голода. Кроме того, тогда же отдельные наши товарищи стали кое что из продуктов покупать на рынке с рук и в магазинах.

Вскоре меня, как наиболее грамотного бойца, определили во взвод минометчиков. С этих пор я стал изучать и этот вид оружия. Тем временем наступила весна. Занятия в тактике у нас проводились в поле. Туда нас водили строем через весь город (оно находилось за его пределами). Надо сказать, в городе находилось очень много воинских формирований. Поэтому он был буквально переполнен шагающими красноармейцами. Часто в строю у нас звучали песни. Здесь же я впервые услышал такие песни, как «Красноармеец был герой, на разведку боевой», «Ой ты Галю, Галю молодая» и другие.

Но тут случилась одна неприятность. Я по глупости написал о своем полуголодном житье домой в деревню. Мои родные, конечно, были сильно обеспокоены моим положением. Мама даже собиралась ко мне, как я узнал, приехать, но ей оказалось не так-то просто оставить хозяйство, дом и проделать такую трудную дорогу, которая от нашего дома не имела никакого транспорта.

Кроме же всего прочего на дворе стояла весна с распутицей. В середине апреля нас повели в баню. К тому времени мы стали уже обзаводиться вшами. Всю свою одежду нам приказали отдать в жарилку. Помню, тогда же, находясь в бане, я невольно подумал о том, что это, может быть, моя последняя баня в жизни. Ведь тогда уже поговаривали о нашей возможной и скорой отправке на фронт. Когда же после бани я получил свою одежду обратно, то обнаружил, что мех моего воротника — выдра и цигейка на шапке от жары скрючились и приняли безобразный вид. Из-за этого я очень сильно расстроился.

19 апреля нас привели к присяге, а еще через несколько дней обмундировали. Всю свою одежду я собрал в мешок и отнес по рекомендации одного из товарищей к одной женщине, дом которой располагался рядом с баней. Тогда я искренне надеялся, что кто-нибудь когда-нибудь приедет за ней. Ведь в ту пору почти не принимали посылок. Адрес этой женщины я записал и послал домой. Он звучал так: город Кондрово, улица Пушкина, дом 5, Монахова. А еще в карман этого пальто я положил записку, предназначавшуюся для матери. Она была следующего содержания: «Дорогая, меня направили на фронт. Немного тревожно, но если надо будет, спокойно приму смерть. Не волнуйся, никогда не буду трусом».

В качестве обмундирования нам выдали телогрейку, брюки, английские ботинки на толстой подошве, обмотки и пилотку. Гимнастерку я не взял — одел свою, доставшуюся от брата Алексея, которую, как я говорил, прихватил из дома. Стоит отметить, что в последние дни своего пребывания в Кондрово я начал вести периодические дневниковые записи в своем блокноте, которые сохранил и по сегодняшний день. После этого с небольшими перерывами я делал их всю оставшуюся жизнь. Впрочем, отдельные записи я вел с 1939 года. Конечно, эти записи не совершенны. Но они все-таки проливают кое-какой свет на мою прошлую жизнь, передают мои настроение и отношение к происходящим в стране событиям. Я вам некоторые зачитаю из них.

Вот, скажем, 26 апреля 1942 года я в своем дневнике сделал такую запись: Теперь я уже выучился на ротного минометчика. Нас обмундировали и скоро должны послать на фронт защищать свою страну от гитлеровцев. Стали давать продукты: на завтрак и на обед по пол котелку супа, грамм семьсот хлеба, чай. Жить можно. Но организм сильно ослаб, получая за месяц по два сухарика в день. Говорят, что на передовой кормят хорошо».

Такая запись едва ли нуждается в комментариях. Безусловно, наша жизнь в то время представляла из себя какое-то полуголодное существование. Ведь спали мы на дощатых нарах не раздеваясь, а днем еще занимались боевой подготовкой, подготавливаясь к предстоящим боям на фронте.

Поздно вечером 27 апреля нас построили в казарме и объявили о том, чтобы мы собирали свои вещи, получили у старшины сухой паек на сутки и через полчаса выходили на улицу. Нас отправляли на фронт. Таким образом, с Кондрово было все покончено. И надо же было такой беде случится, что в это самое время на поезде от станции Алексино в Кондрово для того, чтобы со мной повидаться, в город ехала мама. Но когда утром 28 апреля она оказалась у стен фабрики, то ей сообщили о том, что я вместе с другими своими сослуживцами был отправлен на фронт. Такое сообщение стало для нее страшным ударом. Проделавшая такую большую дорогу, уставшая от нескольких бессонных ночей, мать, как она об этом потом сама мне рассказывала, села у реки возле бани и горько заплакала. В этот самый момент ее кто-то окликнул: «Тетя Доня!» А так ее звали, между прочим, только в нашей деревне. Услышав знакомый голос, она тут же встряхнулась и собралась с силами. Перед ней стоял наш деревенский мужик из заречной слободы Иван Иванович Мельников, в прошлом — владелец мельницы. Между ними состоялся разговор. Мать, конечно, сразу вылила ему свою боль, отдала все продукты и вскоре после этого отправилась в обратный путь домой. Она тогда, к сожалению, не знала про то, что свою личную одежду я оставил женщине в Кондрово. Поэтому, конечно, их не взяла. Они так и пропали с концами. А Мельников, как я об этом потом узнал, впоследствии был отправлен на фронт и погиб в 1942-м году.

Но вернусь к рассказу о своем дальнейшем пути. Значит, пешим строем мы прибыли на железнодорожную станцию Говардово близ Кондрово. Там нас повестили в товарные вагоны поезда. Надо сказать, эти вагоны тогда оказались буквально заполненными битком. Все стояли вплотную прижавшись друг к другу. Везли нас несколько часов. Высадились мы, насколько мне помнится, на станции Мятлево. После этого нас посадили на грузовики и мы на них поехали дальше. Спешили нашего брата уже на рассвете около так называемого Юхновского моста (город Юхнов Калининской области). После этого мы шли километров тридцать непосредственно к передовой фронта. Привалы у нас делались короткие, не больше чем на десять минут. Погода на улице стояла скверная — падал сырой снег. Проселочные и грунтовые дороги оказались разбитыми и труднопроходимыми. Промокшие и уставшие за день, к вечеру мы все же прибыли на место. В дневнике за этот день у меня имеется такая запись: «Пригнали нас в сосновый лес. Построили и читали нотацию о том, что мы идем в бой, о том, как мы должны вести себя в бою. Выступали какие-то красномордые начальники». Нам объяснили, что мы вливаемся в 755 стрелковый полк 217-й стрелковой дивизии. Надо сказать, в последнее время, как только мы в часть прибыли, дивизия и полк не вели на данном участке активных боевых действий.

Как нам позднее стало известно, в течение последних чисел марта и весь апрель у нашей дивизии велись бои северо-западнее города Юхнов с целью форсирования реки Угра и развития успеха в направлении города Вязьмы. В начале апреля дивизии все-таки удалось форсировать Угру на узком участке в районе деревни Павлово. Но далее она успеха не имела. Немцы, разумеется, понимали то, какое значение имеет для них река Угра. Ведь это был естественный рубеж для прикрытия Вяземского направления. Поэтому они предпринимали все усилия к тому, чтобы удержать этот рубеж и сбросить 217-ю стрелковую дивизию с плацдарма. Вот здесь и развернулись кровопролитные бои. Они длились почти весь апрель месяц. Немцы неожиданно контратаковали наши позиции даже с применением авиации. В середине апреля здесь погибли от бомбового удара командир и комиссар 766-го стрелкового полка и комиссар 755-го стрелкового полка, а также многие другие командиры и бойцы.

Но к концу апреля силы обеих сторон явно истощились. Ни нашим войскам, ни немцам не удалось осуществить своих планов. Таким образом, эта незаметная деревенька Павлово взяла сотни, если не тысячи жизней. Стороны перешли к обороне.

Когда мы прибыли в часть в качестве пополнения, нас встретила группа командиров во главе с командиром полка капитаном Сиротиным. Они сделали краткое обращение к нам, после чего дали команду выдать всем как вновь прибывшим нательное белье. Для меня эта команда и сейчас кажется странной. Не понимаю, для чего она была нужна. Но мы все же прямо на улице переоделись.

Так как в то время я не знал того, какие задачи стоят перед дивизией, то подумал, что так, вероятно, полагается делать перед боем - менять нательное белье. Но оказалось, что нет. Никакого боя в дальнейшем не произошло. Помню, тогда в моей душе промелькнула такая мысль: «Ну вот и все! Может, на этом в неполные 18 лет так и закончится моя жизнь». Вскоре после этого поступила команда для командиров подразделений: подобрать себе пополнение из вновь поступивших новобранцев.

Дело в первую очередь касалось полковой артиллерии и минометчиков, а уже потом пулеметных и стрелковых рот. Я получил распределение в минометную роту минометного батальона. После этого вместе с несколькими товарищами мы направились в распоряжение минометной роты. На дворе стояла ночь, когда нас вдруг привели в землянку. В ней, как сейчас помню, был слабый свет от горящего фитиля в артиллерийской гильзе. Вход в землянку закрывала солдатская плащ-палатка. В землянке я сумел рассмотреть спящих бойцов: они лежали на некотором возвышении от земляного пола. Им оказалась земля, на которую были настелены хвойные кусты. С потолка бревен капала вода. Нам разрешили прилечь на такую «зеленую кровать». Уставшие от пережитого тяжелого дня, мы с радостью повалились спать. После этого в землянке воцарилась мертвая тишина. Лишь только иногда слышались отдельные разрывы снарядов и пулеметные очереди.

После этого у нас начались дни, так сказать, боевого соприкосновения с противником и непосредственного участия в боях. Помнится, утром нас познакомили с командиром взвода 82-миллиметровых минометов лейтенантом Дмитрием Полюхиным, командиром роты лейтенантом Лисихиным и политруком Филиппом Сониным.

Лисин и Сонин в нашем представлении были уже пожилыми командирами — им перевалило за тридцать. Что же касается лейтенанта Полюхина, то мы его воспринимали чуть ли не как за своего ровесника. Узнав о моем среднем образовании, Полюхин тут же назначил меня у себя командиром расчета. Затем командир роты и некоторые другие, в числе которых оказался и я, пошли на наблюдательный пункт роты. Этот НП находился на высоком восточном берегу реки Угры, примерно в 400 метрах от первой немецкой траншеи. На таком же расстоянии от НП находилась и огневая позиция минометной роты.

Расчет 82-миллиметровых минометов, которым мне предстояло командовать, состоял из пяти человек. Я уже не помню сейчас всех своих солдат пофамильно. Но могу сказать, что двое из них были довольно пожилыми людьми и вполне годились мне в отцы.

Стоит отметить, что с командиром роты лейтенантом Полюхиным мы как-то быстро сошлись. Уроженец города Мещевска Калужской области, он совсем недавно прибыл в нашу роту, сразу после окончания военного училища. Его одежда, обмундирование и вся экипировка были подогнаны как полагается. Выглядел он очень браво и красиво. Очевидно, во мне он видел своего вчерашнего товарища по школе. К слову сказать, от меня, как от командира расчета, не требовалась самостоятельность в подготовке данных для открытия огня. Все это входило в обязанности командира взвода. Но я быстро освоил эту науку и мог самостоятельно определять азимут, по дальности — прицел и так далее. Сразу же после прибытия в роту, буквально, можно сказать, с первых дней у нас стали проводиться занятия — тренировки на быстроту действия расчета по тревоге. Происходило это каждый день. Тогда обычно у нас звучали команды о готовности к стрельбе по подготовленным ориентирам. Несколько часов в день у нас уходило на совершенствование огневых позиций. Это были, как сейчас помню, инженерные работы — отрывались щели для укрытия расчета и боеприпасов, различные огневые позиции — запасные, ложные с ходами сообщения, на разном удалении от основной огневой позиции. Необходимость всего этого была вызвана, как я понимаю, тем, что противник засек местонахождение наших минометов и на наш огонь отвечал по нам шквалом артогня.

Первомайские праздники прошли у нас в части незаметно. Впрочем, в это время мы во всем чувствовали дыхание весны. Помню, в этот день, то бишь, 1-го мая, всем нам выдали по сто грамм водки и кусочку говядины. Между прочим, это было первое мясо, которое я попробовал за время своей службы в армии. Но мои надежды на то, что здесь питание станет лучше, чем в запасном полку, не оправдались. Кормили нас по-прежнему плохо. Командиры объясняли нам эту неприятность тем, что сейчас весна, все дороги разбиты и затоплены, и поэтому вовремя подвезти продукты просто не представляется возможным. Действительно, к нашим позициям не проходило никаких улучшенных дорог. Подъезжать сюда оказалось совсем непросто. Все мы, солдаты самых разных возрастов, ходили постоянно полуголодными. В связи с этим мне вспоминается следующий случай. Как-то в середине в мая утром к нам в минометную роту приехала батальонная кухня. И вдруг в это время прямо с кухней начали рваться фашистские артиллерийские снаряды. Все, конечно, разбежались по щелям. Когда обстрел закончился, оказалось, что лошадь, которая привезла нам питание, ранена. Старшина распорядился ее пристрелить. Через полчаса от нее осталось, что называется, хвост да грива. Вся рота целый день очень аккуратно на кострах варила конину. Для нас это стало самым настоящим лакомством.

А вскоре после этого у меня началась новая жизнь: я стал помощником политрука роты.

Вернемся на некоторое время назад. Расскажите, Николай Ильич, о структуре вашей минометной роты?

Н.З. Это можно. В нашем полку существовало три роты 82-миллиметровых минометов — в каждом батальоне. Сначала, правда, существовали так называемые минометные батальоны. Но потом их расформировали, создав в каждой роте по одному минометному батальону.

В каждой такой минометной роте существовало три взвода. А вот сколько во взводе было расчетов, я уже сейчас и не вспомню. Понимаете, с тех пор прошло больше 70 лет. Если не ошибаюсь, во взводе было что-то штуки четыре минометов и двадцать человек. Я тоже, как вам говорил, находился на должности командира расчета. Меня, между прочим, перед тем, как им назначить, немного готовили. Мы должны были готовить какие-то данные для ведения боевого огня из минометов. Но, знаете, наш командир роты, как правило, больше находился вместе с командиром батальона на наблюдательном пункте, откуда он подавал команды командирам взводов, а те, соответственно, командовали нами. Нам нужно было знать, какой поставить прицел, какую дальность, и так далее. Все команды подавались по телефонной рации.

Как вы стали помощником политрука?

Н.З. Это долгая история. Но я о ней расскажу вам во всех подробностях. Значит, однажды, это произошло в первой декаде мая, наш политрук Сонин поручил мне провести в роте беседу о партизанском движении в Московской области. Для этого он дал мне прочитать предварительно одну газетную статью на эту тему. Я, правда, до сих пор не знаю, что он тогда имел в виду. Но я отнесся к его поручению со всей серьезностью и через несколько дней пришел во взвод, посадил красноармейцев огневой позиции на бруствер и объявил им о том, что сейчас проведу с ними беседу на эту тему. Надо сказать, к своему выступлению я основательно подготовился. Накануне я составил для него план и когда перед бойцами говорил свою речь, то мысленно его придерживался. Беседа получилась хорошая, все остались довольны. Казалось, ну прошла беседа — и прошла. Что было дальше? В то время на фронте наблюдалась относительно спокойная обстановка. Лишь мы обменивались с немцами периодическими артналетами, а пехота стреляла из пулеметов. В моем дневнике за 20 мая об этом есть такая запись: «Утром часа в три нас подняли по тревоге. Было темно. По команде с ротного НП мы открыли огонь из минометов. Говорили, что это надо было для поддержки действий полковых разведчиков. Вечером, когда я только сел записывать свой дневник, немцы открыли артогонь по нашей огневой позиции. Один снаряд упал от меня метрах в десяти. Меня здорово оглушило, я испугался, но, к счастью, огонь скоро прекратился».

Политрук 2-й минометной роты 755-го стрелкового полка Филипп Николаевич Сонин. Рисунок И.Козлова, одноклассника и однополчанина Н.Зимина

22 мая мне исполнилось 18 лет. Я не забыл об этом, но никто, увы, этого не знал. В своем дневнике я тогда сделал следующую запись: «Сегодня — великий день в моей жизни, мне исполнилось 18 лет. Утром, когда я вылез из землянки, ребята, глядя на меня, смеялись. Сначала я понял того, в чем дело. Оказалось, что я был в саже и у носа образовались усы от копоти. Ведь в землянке горел всю ночь телефонный в обмотке провод (вместо светильника), копоть от него распространялась по землянке, а мы этим дышали».

В тот же день вместе с командиром роты я ходил на НП. Там мой ротный давал мне с помощью бинокля за окопами немцев, расположившихся на том берегу реки Угры. Немцы, помню, тогда периодически обстреливали нас из пулеметов. Пули свистели в том числе и сверху нашего НП.

И вдруг буквально через день политрук роты Филипп Николаевич Сонин сказал мне, что с этого дня я назначаюсь замполитрука роты с присвоением мне этого звания. Ему, видимо, очень понравилось то, как я провел беседу с бойцами. После этого я стал носить четыре треугольничка в петлицах. Их, кстати говоря, мне выдал все тот же Сонин. По знакам отличия это звание соответствовало старшине. После этого я объявил об этом личному составу роты. Конечно, такое решение стало для меня полной неожиданностью. Ведь предварительно никто об этом со мной не беседовал. Все решило командование роты, которое предоставило обо мне материал в полк. Знакомые ребята, с которыми я прибыл из 185-го запасного полка в часть, поздравили меня с этим назначением. Что оно означает, я не знал. Но, кстати говоря, фактическим его заместителем я стал спустя где-то через две недели.

После этого вы оставили должность командира расчета?

Н.З. Нет, долгое время я продолжал командовать своим расчетом или исполнять обязанности наводчика 82-миллиметрового миномета в 755-м стрелковом полку 217-й стрелковой дивизии. Короче говоря, совмещал две функции: политработника и минометчика. Это произошло после того, как мы попали под город Юхнов Калининской области, где наша дивизия вела боевые действия с немцами. Честно говоря, до своего вступления в роту я ничего не знал об армейском институте политработников. Слышал только о комиссарах. Но об их работе практически не имел и представления. Филипп Сонин сазу же объяснил круг моих обязанностей: получать утром газеты и распространять их по взводам. Если же представлялась такая возможность, я должен был сообщать своим бойцам о важнейших событиях на фронте и в тылу страны или хотя бы вкратце называть их. Короче говоря, я стал своего рода доверенным лицом политрука роты. Как сейчас помню, через несколько дней после этого под руководством Сонина прошло большое ротное комсомольское собрание, на котором наряду с тем, что перед комсомольцами ставились задачи, я был избран секретарем комсомольской организации роты. Таким образом, теперь я входил в состав командования роты наряду с другими командирами и должен был общаться с командиром роты, командирами взводов и расчетов. Изо дня в день мы вживались во фронтовую обстановку. Правда, в то время на нашем участке не велись активные боевые действия — мы стояли в обороне.

А первый бой где у вас состоялся?

Н.З. Тут мне придется забежать немного вперед. Но, понимаете, первый бой был для меня ничем не примечателен. Это произошло в июле 1942 года на реке Березина, где мы занимали оборону с запада, то есть, с нашей стороны, а немцы с запада. Там проходили ужасные бои за деревню Павловка. Мы в них понесли большие потери. Но понимаете, в чем тут дело? Я как минометчик в атаку непосредственно не ходил. Мы со своими 82-миллиметровыми минометами в трех километрах от передовой. Исходя из этого, нам давали такой вид артиллерии, которая могла вести огонь из-за деревьев с крутой территории или за укрытием. Но главное: эти мины наши ученые сделали таким образом, что каждая такая из них набирала высоту, потом поворачивалась и под прямым углом закатывалась в траншею к немцам. Из-за этого немцы очень боялись данного вида нашей артиллерии.

В районе Сухиничей немцы наряду с тем, что активизировали свои действия под Сталинградом, развернули и здесь свое наступление в направлении Козельска — Калуги. Бои здесь проходили, можно сказать, на несколько дивизий. Дивизии, к сожалению, у нас оказались смяты. Что же касается нашей 217-й дивизии, которая находилась на реке Угре в районе северо-западнее Юхново, то она была полностью укомплектована и готовилась к боям. В июле месяце 1942 года мы пробовали проводить наступление в направлении городов Козельска - Калуги. Но, увы, оно оказалось неудачным. Так мы тогда там ничего, по сути дела, и не добились. Но я, например, тогда и не почувствовал никакой боевой обстановки. У меня до сих пор складывается такое ощущение, что мы сидели тогда в своих ячейках и траншеях и иногда по сигналам открывали огонь, а пехота пыталась наступать, но неудачно. Но понимаете, в чем дело? В этом и состоит преимущество минометчиков, что они на довольно далеком расстоянии находятся от противника и находятся в более выгодном положении: либо сидят в укрытии, либо что-то еще. Минометчик — это не то чтобы полевик, который стал, понимаете ли, в полный рост, получил команду идти вперед и, как говорят, пошел. Минометчик чаще сидит в траншее. Вот какая штука!

А как далеко вы находились от переднего края?

Н.З. Где-то примерно с километр. Нам всегда командир роты давал с НП команду и по ней периодически стреляли по немцам.

Беспокоили, как правило, ночью?

Н.З. По-разному бывало: стреляли как днем, так и ночью.

Существовали ли какие-либо лимиты на снаряды?

Н.Щ. Знаете, нам ничего не говорили о том, что мы должны на всякий случай беречь свои снаряды. Представьте себе, когда мы сидели в районе Сухиничи, а до этого под Юхново, нам никакого лимита не устанавливали. Может быть, командир роты знал, сколько ему нужно снарядов для пристрелки той или иной цели. А мы, рядовые, как-то этого не касались и не догадывались об этом. Нам команду, как говорят, подали «расчет, к бою», и мы, значит, ее соответственно, как это нужно, выполняем.

Но я вернусь к своему прежнему рассказу. В конце мая последовала команда для нашей роты — сменить огневые позиции. Мы ушли куда-то на правый фланг. Чем было вызвано такое решение, я так и не знаю. Видимо, наша передислокация преследовало следующие цели: дезориентировать немцев и подготовиться к последующим боям. Чем мы занимались на новом месте? Опять оборудовали огневые позиции, землянки и ходы сообщения между расчетами. Помнится, в один из этих дней, когда мы делали землянку в три наката из бревен, к нам пришло пополнение бойцов. Среди прибывших я узнал своего бывшего одноклассника по Тарусской средней школе Ваню Козлова. Мы с радостью обняли друг друга. Как оказалось, он прибыл сюда из 185-го запасного стрелкового полка, где служил в полковой школе и после ее окончания стал сержантом. С этого времени и вплоть до августа 1943 года мы шли с ним одними военными дорогами, а в одной роте находились вплоть до октября 1942 года.

В начале июля 217-я стрелковая дивизия, в том числе и наш 755-й стрелковый полк, предприняли новое наступление — попытались форсировать реку в своей полосе обороны. Это была разведка с целью прощупывания обороны немцев, а в случае успеха развитие его. Но в этом деле мы, увы, потерпели неудачу. Немцы хорошо укрепили свои позиции. Серьезной для нас преградой к немецким траншеям стала река Угра. Кроме того, за рекой на опушке кустарника находился открытый луг, а за ним уже шли немецкие траншеи по опушке кустарника и леса с возвышением к западу. Два дня продолжались эти бои. Помню, нам тогда раздали паек НЗ (так называемый неприкосновенный запас, состоявший из сухарей и куска сала). Наша рота открыла интенсивный огонь по окопам противника. Но в результате этого у них никто не пострадал. Наши же стрелковые батальоны понесли немалые потери в личном составе. Потери, нечего и говорить, оказались напрасными, так как после этого все оставались на своих прежних позициях.

Постепенно заканчивалось лето. Мы с тревогой следили за отступлением наших войск на Сталинградском направлении. Тогда для нас большой загадкой оставался вопрос: «Каким будет поведение немцев на нашем Западном фронте, который прикрывает Москву и Центральную Россию? Осмелятся ли они здесь наступать?» Надо сказать, сил и средств для этого у них было достаточно. Ожидать от немцев можно было все, что угодно.

К исходу дня 21 августа поступил приказ о подготовке к длительному маршу. При этом было сказано, что все оружие и снаряжение мы должны нести на себе. Мы поняли это так, что нам, следовательно, никакого транспорта не предоставляется. В основном нам очень тяжело было переносить минометы. Ведь они хотя и разбирались на три части, каждая из них весила 13-18 килограммов. Где-то в 10 часов вечера мы оставили огневую позицию и вышли на марш. Помимо своего личного снаряжения — винтовки, противогаза и каски с патронами — я нес еще и ствол миномета. Накануне марша днем прошел дождь. Мы шли по проселочным дорогам, которые оказались разбитыми и грязными. Было темно, ноги утопали в грязи. Сначала все двигались на восток. Утром мы пришли в деревню Кувшиново и там остановились в лесу.

Примерно в это же время со мной случилась одна неприятность. Дело в том, что когда ночью мы шли по грязной и вязкой дороге, то у меня у одного ботинка совершенно оторвалась подошва и я ее потерял. В результате одной ногой шел босиком. На привале я сообщил об этом старшине роты Силонову и показал, в чем иду. К счастью, в его единственной повозке, запряженной лошадьми, в запасе оказались лишние ботинки. Он мне их выдал и я, таким образом, снова стал ходить в обуви. Помнится, тогда же, когда мы проходили через Кувшиново, мимо нас на коне проехал какой-то командир. Кто-то из командиров рот нам объяснил, что это никто иной, как вновь назначенный комиссаром нашего полка старший батальонный комиссар (такое звание существовало исключительно у политического состава) Саманд Алиевич Сиабандов. Его назначили на это место вместо отозванного в политотдел 49-й Армии комиссара Есионова. Забегая вперед, отмечу, что жизненная судьба нас потом с ним очень тесно свела, особенно после марта 1943 года. Но я об этом вам позже расскажу, всему - свое время.

Справа — начальник политотдела старший батальонный комиссар А.А.Котунов, слева — комиссар, потом заместитель командира по политчасти 755-го стрелкового полка. 2-3.1943 г. Фото П.С.Маланичева

После выхода на марш, как нам стало известно, наша 217-я стрелковая дивизия вышла из подчинения командарма 49-й Армии генерала Захаркина и вошла в подчинение командования 16-й Армии, которой командовал генерал-лейтенант, а впоследствии Маршал Советского Союза Иван Христофорович Баграмян. Уставшие от ночного перехода, мы в течение всего дня отдыхали в лесу, а ночью опять шли на марш. Правда, на этот раз минометы не несли на себе, а погрузили на повозки, запряженные лошадьми. Откуда они взялись, я этого так до сих пор и не знаю. Марш был форсированным, то есть, проходил в ускоренном темпе. За ночь мы прошли где-то тридцать километров. Шли мы тогда, помню, через населенные пункты Плоское, Щелканово в направлении на юго-запад. Куда и зачем мы передвигались, нам было неизвестно.

А потом после очередной дневки нас посадили на грузовые машины (видно, мы к чему-то не успевали) и повезли в южном направлении через Житное и Сухиничи теперь в Калужской области. Об этом в моем дневнике записано, что ночевали мы в деревне Рязанцы, здесь же провели день, соблюдая строгие меры маскировки, а ночью получили приказ двигаться пешим ходом в направлении населенных пунктов Алешинка и Колодези. Рано утром, когда наступил рассвет, нас покормили кашей из походной кухни, она двигалась за нами следом.

Потом нам стало известно, что мы сосредоточились у села Колодези. Наши взвода, относившиеся к минометной роте, заняли огневые позиции прямо на поле, потом — рядом с ним на сельском кладбище. По плану наша минометная рота своим минометным огнем должна была поддерживать второй стрелковый батальон полка, который занял исходное положение для наступления. Правда, один взвод 50-миллиметровых минометов, которым командовал младший лейтенант Синельников, придавался четвертой стрелковой роте, что называется, для действий в непосредственно наступающей пехоте.

Нам тогда же сообщили, что немцы еще несколько дней назад предприняли наступление на Сухиничском и Козельском направлениях. Их цель была следующая: захват Калуги и развитие наступления на Москву. Надо сказать, немцам удалось потеснить части и соединения нашей 16-й Армии. В связи с этим возникла опасность дальнейшего успеха. Поэтому нам была поставлена задача — остановить наступающего противника и отбросить его за реку Жиздра.

Уже после войны, изучая архивные документы в период своей учебы в Военной академии, я узнал о том, что против нас действовали немецкие 134-я пехотная и 17-я танковая дивизии.

Командование и политический состав 217 стрелковой дивизии. Лето 1942, р.Угра, северо-западнее города Юхново Калужской области. 1-й ряд, слева направо: комиссар дивизии Потапов, командир дивизии Рыжиков, начальник политотдела дивизии Котунов и крайний — начальник артиллерии дивизии С.Е.Потапов.

Но вернусь к рассказу о действиях нашего соединения. Итак, наша 217-я стрелковая дивизия, будучи хорошо укомплектованной и обученной за период обороны на реке Угра, должна была выполнить роль ударной группы 16-й Армии. Дивизию усилили двумя танковыми бригадами, на вооружении которых стояли средние и отчасти тяжелые танки КВ. Стоит отметить, что танк КВ я тогда увидел впервые — тогда после изгнания немцев из Колодези он застрял в болотистой местности. Значит, за считанные минуты мы должны были вырыть огневые позиции для минометов, щели для укрытия личного состава и боеприпасов, причем прямо на кладбище. Поэтому, когда мы их отрывали, углубляли и расширяли, то наталкивались на останки прошлых захоронений. От этого становилось, конечно, неприятно.

Бои продолжались несколько дней и были очень кровопролитными. Мы тогда, помню, понесли очень большие потери среди личного состава. Помню, еще до рассвета нас покормили чем-то из походной солдатской кухни. После мы начали усиленно закапываться в землю. Уже в первый день боя мы начали вести огонь из минометов. Командир нашей минометной роты находился рядом с командиром второго стрелкового батальона. Пользуясь проводной связью, он корректировал наш огонь, то есть, своей роты. Нам все время подвозили боеприпасы. 25, 26, 27 и 28 августа шли достаточно ожесточенные бои. К счастью, стрелковые батальоны остановили немцев и затем обратили их в бегство. После этого они форсировали реку Жиздра, овладели деревней Гретня и подошли к деревне Глинная. Огневые позиции нашей минометной роты, которые мы меняли, если мне не изменяет память, трижды подвергались жесточайшему артиллерийскому обстрелу. 25 августа на нас был произведен налет авиацией противника. Обстановка, тут нечего и говорить, на нашем участке складывалась страшная. Снаряды и бомбы постоянно падали рядом с нами. Казалось, земля вот-вот перевернется. Я в этих боях был легко ранен, контужен и почти ничего не слышал. Но при этом, как наводчик, несмотря ни на что, все равно продолжал стрелять из пулемета. 26 и 27 августа мы меняли опорный пункт (ОП), все больше приближаясь к наступающей пехоте. За время этих боев наша минометная рота потеряла значительное количество людей. Полностью погиб взвод 50-миллиметровых минометов, приданный четвертой стрелковой роте, вместе с его командиром Синельниковым. Мы с Ваней Козловым все же как-то уцелели. Стрелковые подразделения также понесли огромные потери. Все поле боя, где наступала пехота, от села Колодези до деревни Гретня, оказалось усеяно трупами. Их, кстати говоря, очень длительное время не убирали. Обстановка сложилась такая, что стало как-то не до убитых. Погода была теплая. Из-за этого трупный запах заполнял все наше пространство на три-четыре километра.

Дивизия, которая потеряла убитыми и ранеными более тысячи человек, дальше была уже не способна наступать. Поэтому она закрепилась на южном берегу реки Жиздра, притока рки Оки (примерно в 20 километрах к югу от города Сухиничи ныне Калужской области). Что же касается собственно нашей роты, то она окопалась сначала на северном берегу реки Жиздра, а спустя некоторое время в лесу левее деревни Гретня. В течение всего сентября мы совершенствовали свои огневые позиции. А потом в моей жизни началась совершенно новая веха — я стал комсоргом отдельного лыжного батальона.

Расскажите о том, как это получилось.

Н.З. Значит, до октября месяца я продолжал выполнять свои обычные обязанности. В это время в дивизии начали формировать отдельный лыжный батальон. Связано это было с тем, что надвигалась зима и, следовательно, нужно было готовить людей к участию в боевых действиях в зимний период. А ведь я всегда считался заядлым лыжником, имел первый разряд. Короче говоря, в совершенстве владел этим делом. Я изъявил желание туда поступить. И вдруг в конце сентября меня неожиданно вызвали в политотдел дивизии. Как и штаб дивизии, он располагался на окраине деревни Щетинино, в овраге с вырытыми здесь землянками. Меня принял начальник политотдела дивизии старший батальонный комиссар Александр Алексеевич Котунов. Я его, кстати говоря, перед этим много видел на берегу реки Угра. Какой это был умница! Настоящий комиссар. Он мне сразу объяснил, что они намерены рекомендовать меня должность секретаря комсомольской организации (комсорга, или, как эта должность тогда называлась, ответсекр комсомольского бюро) формирующегося отдельного лыжного батальона. И вдруг он меня спрашивает: «Вы когда в партию вступили?» Я ему говорю: «Я не партийный...» «Ах! - удивился он. - Так вы комсомолец? Значит, вот что. Езжайте к своему комиссару (тогда еще существовали комиссары — институт военных комиссаров упразднили лишь только в ноябре 1942 года) и скажите: мол, если я достоин этого, примите меня в партию». Должен сказать, что еще в начале сентября, буквально сразу после августовских боев, я написал заявление о принятии меня в партию. Но этот вопрос должен был рассматриваться в нескольких инстанциях. Я, конечно, в том разговоре с Котуновым дал свое согласие на переход в лыжный батальон, хотя прекрасно понимал, что лыжники — это смертники. Котунов в ответ на это мне сказал, что он даст указание комиссару полка Сиабандову об ускорении моего партийного дела.

После этого я приехал к своему начальству и сказал, в чем, собственно, дело, пояснив при этом, что я всего лишь беспартийный, что я комсомолец и тому подобное. Меня начали срочно оформлять в партию. Это происходило в тот период, когда после активных боевых действий в районе Сухиничи дивизия находилась на отдыхе. В тот период Сухиничи занимала 16-я Армия, которой командовал Константин Константинович Рокоссовский. И действительно, где-то в начале октября меня уже приняли кандидатом в члены партии и тогда же избрали комсоргом батальона. В то время даже в ротах секретарей комсомольских организаций избирали. В мае месяце этот порядок был упразднен, людей на эти должности стали назначать. А тогда, значит, выбирали.

Между прочим, в самом начале меня «сватали» не как комсорга отдельного лыжного батальона, а как командира минометного взвода. Хотя офицерского звания я не имел: носил только четыре треугольника в петлицах.

После этого первые подразделения формирующегося лыжного батальона вырыли себе землянки в деревне Гретня и по крутому южному берегу реки Жиздра. Правда, наши землянки располагались не в боевых порядках, а за ними. Там наши люди отдыхали и, как говорят, готовились к боям. Мы тогда находились во втором эшелоне. С этого временя я уже стал относиться к среднему командному составу. Через какое-то время мне выдали командирское обмундирование и кирзовые сапоги (до этого я ходил в ботинках и обмотках), а также револьвер и другое снаряжение. Также я стал получать дополнительный продовольственный паек. Состав этого месячного пайка был следующим: килограмм сливочного масла, несколько банок консервов, печение и папиросы. Постепенно в лыжный батальон начало приходить пополнение из стрелковых рот дивизии. Стоит отметить, что командиром подразделений нашего лыжного батальона разрешалось подбирать себе в полках нужный контингент. Как правило, приходили молодые, но уже обстрелянные парни, физически крепкие и способные ходить на лыжах. В своей основной массе это были молодые комсомольцы.

Фактически весь октябрь 1942 года я занимался учетом комсомольцев и формированием комсомольских организаций рот. Проходили, помню, оргсобрания, избирались секретари и комсомольские бюро рот, было избрано комсомольское бюро лыжбата, секретарем которого, как я вам уже сказал, выбрали меня. Должность моя звучала следующим образом: ответственный секретарь бюро ВЛКСМ отдельного лыжного батальона. В этой работе никто мне не помогал, но в то же время и не чинил препятствий. А ведь мне предстояло сделать многое. Нужно было не только создать комсомольские организации, обозначить актив, но и научиться работать. Лично у меня, например, в этом не было никакого опыта. Правда, пока я нес службу в минометной роте, нас частенько собирал в полку на политические мероприятия ответсекр полка политрук Иван Павлович Шашин. На таких собраниях, помню, перед нами выступали не только Шашин, но и помощник начальника политотдела дивизии по комсомолу батальонный комиссар Михаил Герштейн, и даже начальник политотдела дивизии Котунов, не говоря уже о полковых политработниках. Так вот, по примеру семинаров, которые проводились в нашем 755-м стрелковом полку, я и стал проводить собрания в отдельном лыжном батальоне. Мою деятельность в этом направлении одобрил старший политрук Александр Сергеевич Бердников, назначенный комиссаром батальона. В конце октября наш лыжный батальон был наконец-таки сформирован. Командиром его назначили капитана Анисимова, начальником штаба — старшего лейтенанта Алексеева, парторгом — политрука Григория Елисеевича Ермака. Кого еще я помню сейчас из командиров? Командира одной из стрелковых рот лейтенанта Герасимова (москвича), командира роты станковых пулеметов старшего лейтенанта Николая Андреевича Никулина, командира взвода разведки лейтенанта Голикова (с ним у меня сложилась очень хорошая дружба). В каждой роте имелся свой политрук. Но среди всех их я помню только одного — младшего политрука Ускова, кстати говоря, очень сильного спортсмена.

Младший политрук А.С.Бердников, 1941 г.

На вооружении лыжного батальона было в основном легкое оружие — автоматы, ручные и станковые пулеметы, 50-миллиметровые минометы и противотанковые ружья. Никакого транспорта для боевых подразделений лыжного батальона не предусматривалось. Что же касается хозвзвода, то у него было несколько повозок для подвоза продуктов, вещевого имущества и походной кухни.

А тактика лыжного батальона чем-то отличалась от тактики обычного пехотного подразделения?

Н.З. Знаете, они (эти батальоны) были как-то похожи между собой. Больше того, имели практически схожую друг с другом структуру.

Не могли бы вы в таком случае описать его структуру?

Н.З. Значит, в него входили три стрелковых роты, одна рота станковых пулеметов, артиллерия — батарея 45-миллиметровых пушек, противотанковая артиллерия (рота ПТР) и минометчики. Правда, минометчики были представлены 50-миллиметровыми видами этого оружия. 82-миллиметровых минометов не было. Почему? Они считались тяжеловатыми для нас, а 50-ти миллиметровые, очень маленькие, для боя годились. Ведь мы, лыжники, вели при помощи артиллерии не такие бои, чтобы там соблюдалась прицельность, угломерность и и прочее. Но что я запомнил: мы даже на мины одевали дополнительные мешки с порохом, для того, чтобы увеличить дальность их полета. Фактически 50-ти миллиметровые мины были игрушечными и поэтому назывались всего лишь ротными. 82-миллиметровые считались батальонными, 120-ти и 160-ти миллиметров — полковыми. В нашем полку имелась одна батарея 122-миллиметров. Мы с ее командиром очень сильно подружились. Он сначала командовал батареей 45-миллиметровых пушек. К сожалению, буквально за несколько дней до Победы он погиб под Кенигсбергом.

Батальон подчинялся непосредственно командиру и политотделу дивизии. В конце октября с нами произошла неприятность — неожиданно сбежал к немцам капитан Собиев, осетин по национальности, из 755-го стрелкового полка. Если мне не изменяет память, он занимал должность помощника начальника штаба полка. Конечно, ему было очень многое известно о составе дивизии, ее расположении и об отдельном лыжном батальоне. В этой связи наше командование приняло решение об изменении места размещения батальона. Сначала, помню, мы переехали в лес у деревни Щетинино, а потом, когда уже наступили холода, разместились в домах у деревни Осиновое болото. Я, кстати говоря, так и не знаю, почему эта деревня так называлась. Помню только, что когда мы в нее зашли, никого из жителей на месте не обнаружили, все дома оказались пустыми.

Здесь же в одном маленьком, обмазанной глиной домике мы с парторгом Ермаком жили вплоть до середины февраля 1943 года (я так и не знаю, был он назначен парторгом или же выбран). Домишко оказался довольно уютным. Никого из гражданских рядом не жило. Поэтому мы пользовались представившимися нам возможностями. Жили очень удобно. Стоит отметить, что в то время наша служба проходила при активной боевой подготовке: у нас были ежедневные тренировки ходьбы на лыжах, стрельба из стрелкового оружия, учения по тактике. Учеба, нечего и говорить, была напряженной и утомительной. Ведь нам постоянно приходилось ночевать в поле и в лесу. На дворе, между прочим, стояла холодная и снежная зима. Через какое-то время батальон был основательно подготовлен к боям. У меня подготовка оказалась тоже очень хорошей. Я мог без устали проходить на лыжах по 30-50 километров. В походы мы ходили в полной амуниции. Иногда это делали, как я уже сказал, с ночевкой.

Где-то в декабре 1942 года меня приняли в члены ВКП (б). Помнится, за партбилетом я ходил пешком по зимней заснеженной дороге в деревню Щетинино, где размещался политотдел дивизии. Партийный билет мне вручил начальник политотдела дивизии Котунов.

В конце 1942 и начале 1943 года в жизни политработников произошли значительные изменения. Так, например, в октябре 1942 года был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР об упразднении института военных комиссаров и введении полного единоначалия в Красной Армии. Кроме того, вышел приказ Наркомата обороны о практических мерах его выполнения. Вместо комиссаров и политработников вводились должности заместителей командиров по политической части во всех инстанциях. Теперь на командиров возлагались обязанности по руководству всеми сторонами жизни, в том числе и, так сказать, вопросами воспитания личного состава. Устанавливались, кроме того, единые общекомандные звания. Я уж не говорю о том, что в феврале 1943 года было принято постановление о введении для всех военнослужащих погон. До этого, как вы по истории, наверное, знаете, на лацканах шинелей и погон пришивались петлицы с треугольничками, кубиками, шпалами и ромбами — в зависимости от того, кто какое имел звание. Вводился в действие и новый устав - «Боевой Устав пехоты», который вобрал в себя очень много нового в тактике (учение о бое), учел опыт войны. Все это, кстати говоря, потом очень положительно сказалось на наших военных успехах.

В начале двадцатых чисел февраля 1943 года наш батальон перебазировался в деревню Плохово и разместился там по избам. Но 25 февраля совсем неожиданно для нас поступил приказ: срочно сняться с места и выступать на марш в направлении городов Жиздра, Людиново, что примерно в 70-80 километрах от того места, где мы до этого находились. Как потом нам стало известно, вместе с нами — отдельным лыжным батальоном — на марш вышли еще два стрелковых полка дивизии, 740-й и 766-й. 755-й же стрелковый полк и 668-й артиллерийский полк оставались на месте, им была поставлена другая задача: занять всю полосу оборону дивизии. Маш проходил по бездорожью и проселками на лыжах и пешим строем.

Уже 27 февраля утром мы прибыли в заданный район. Кстати говоря, последние километры марша проходили через бывшую оборону и траншеи немцев. На поле боя валялись трупы немцев и наших бойцов. Стало ясно: скоро нам снова предстоит участвовать в боях. Затем прибыли в деревню Пыринку, которая располагалась в 15 километрах севернее от города Жиздра.

Между прочим, по поводу этих боев вы можете поинтересоваться у Ивана Христофоровича Баграмяна, у которого есть воспоминания, которые так называются - «Так мы шли к победе». В то время Рокоссовский ушел на должность заместителя командующего фронтом. Это случилось как раз в то время, когда создалась очень тяжелая обстановка под Сталинградом. Баграмян командовал сначала 16-й, а потом 11-й гвардейской армией. Так вот, Баграмян все это описывает. Я хорошо помню, как накануне праздника Советской Армии нам дали команду: «В ружье!» И после этого мы три дня шли для того, чтобы участвовать в боевых действиях. В воспоминаниях Баграмяна говорится о том (впрочем, написано это еще в одном достоверном источнике, который у меня имеется — в 12-томнике «История второй мировой войны»), что ставилась задача для развития успеха освободить Брянск зимой 1943 года, как раз в то самое время, когда наши стали громить немцев под Сталинградом. Потом мы три дня шли. В основном делали это ночью.

Через какое-то время батальону была поставлена новая задача: выйти на передовую. Так получилось, что мне пришлось действовать в тех самых местах, по которым дивизия отступала в октябре 1941 года. Эти бои проходили в районе населенных пунктов Ясенок, Дубище, Островская и продолжались двенадцать дней. Честно говоря, мы тогда не знали, что задумало командование 16-й Армии. Это уже после войны, снова повторюсь, я узнал о том, что здесь планировалась большая общевойсковая операция с целью прорыва обороны немцев. Также предполагалось охватывающим ударом окружить немцев западнее города Брянска и освободить значительную часть территорий нынешней Калужской и Брянской областей. В первые дни наступления дивизии 16-й Армии, которой тогда командовал Баграмян, имели незначительные успехи. Однако немцы все же сумели сдержать оборону. Как видно, они подтянули сюда резервы пехоты и танков. В результате все наши атаки оказались безуспешными.

28 февраля после обеда, пешим строем и лыжами через плечо наш батальон выдвинулся к поселку Боре, расположенном примерно в полутора километрах от деревни Пыринки, и рассредоточился на пригорке в мелких кустах. Это происходило прямо на виду у немцев. Поэтому вскоре после этого они нанесли по нашим боевым порядкам сильнейший артиллерийский налет. Лежать пришлось на снегу, где не было никаких укрытий. Сразу же появились убитые и раненые. Я так до сих пор и не знаю ответа на следующий вопрос: зачем нашему командованию понадобилось в светлое время суток и прямо на виду у немцев развертывать боевые порядки батальона? Здесь нас периодически обстреливали до вечера, а затем последовала команда: вернуться в деревню Пыринка. Стоит отметить, что в то время в этой деревне и так скопилось огромное количество наших войск. Нас разместили по домам, где мы устраивались вповалку на полу. Мне даже удалось погреться на русской печи. Встретившийся там земляк из деревни Хлопово Виктор Горячев угостил меня сто граммами водки и бутербродом из тушенки. Это оказалось здорово и очень кстати.

А в ночь на 2-е марта мы заняли оборону в полутора километрах от деревни Ясенок (на северном берегу реки с одноименным с деревней названием). Местность оказалось почти открытой и была покрыта всего лишь низкорослыми кустарниками. Мы лежали прямо на снегу, окопаться оказалось невозможно, немцы же сидели в траншеях. Вскоре нам там пришлось участвовать в ужасных боях.

Не так давно, буквально в сентябре месяце, когда я лежал в госпитале № 3 (а всего в Москве существует три военных госпиталя), ко мне вдруг позвонил муж моей племянницы, очень толковый человек (он меня немного моложе — родился в 1932 году). Он уже сейчас не работает. Ему присвоили звание генерала в то время, когда он служил представителем нашей военной администрации в организации стран Варшавского договора. Между прочим, я его хорошо знал еще до того, как он стал моим родственником. Очень порядочный человек! Кстати говоря, когда моя племянница заканчивала МАИ, то получала распределение в город Горький (нынешний Нижний Новгород). Тогда я ходил к министру радиационной промышленности, говорил на ее счет и смог добиться того, что ее устроили работать в институт военной истории электроники. Там, стати говоря, они с этим будущим генералом, как говориться, и нашли друг друга.

Так вот, значит, звонит он мне и говорит: «Слушай, Николай Ильич! Сейчас по телевизору рассказывают про тебя: про твое участие в боевых действиях. И в частности, говорят про деревню Ясенок». Говорю: «Да уж конечно, я там прощался с жизнью в марте 1943-го года. Так тогда сложились обстоятельства».

Собственно говоря, там произошло что? Нашему отдельному лыжному батальону дали задание: проникнуть ночью в тыл к немцам, пройти через линию обороны (хотя там на самом деле не было никаких траншей, но все же придерживались какой-то линии: и немцы, и мы знали, где что проходит), захватить населенный пункт Ясенок и удерживать его до воссоединения с войсками нашего фронта. Дислокация подразделений нашей дивизии была следующей. Я помню, что 755-й полк держал оборону всей дивизии. Во всяком случае, когда мы уходили под Ясенок, то оборону возложили на этот самый полк. Это была большая оборона в полном смысле этого слова. После того, как нам выдали паек и налили по 100 грамм водки, а дело происходило ночью, мы переправились через линию обороны и сосредоточились, а утром атаковали этот самый населенный пункт Ясенок. Надо сказать, это оказался хорошо укрепленный пункт. Туда у немцев были подведены даже дороги. Короче говоря, он оказался своего рода узловым пунктом обороны фашистов. На этом направлении нам удалось захватить несколько домов. Но так как кругом находились немцы, по нам вскоре открыли шквальный огонь из всех видов орудия. Через какое-то время противник пустил против нас танки. Вот здесь я, как говорят, впервые в своей жизни сдрейфил. Ведь когда по снегу идут танки, а ты не можешь даже окопаться, то перед лицом такой мощной машины ты стоишь совершенно безоружным. Наши полки с дивизии, нечего и говорить, нас тогда хорошо поддержали. А вот что касается дивизий с фронта, то они не выполнили свою задачу: они не прорвали оборону противника. В результате мы оказались в окружении. Немцы очень здорово потрепали наш отдельный лыжный батальон.

Это случилось 6 или 7 марта 1943 года. На дворе стояла самая настоящая зима. Никакого дыхания весны даже и не чувствовалось. Но что интересно: несмотря на такое тяжелое положение, в нас действовал инстинкт или чувство (можно это как угодно называть) самосохранения. Видимо, сказывалось то, что в свое время мы сдавали нормы для получение таких значков, как «ПВХО», «ГТО». Во всяком случае, в этих боях мы сопротивлялись немцам, кидали гранаты. Нас поддерживала наша артиллерия. Так что потери в нашем батальоне в эти первые дни неудачных боев были огромные. У меня о них есть подробные записи. Вы не против, если я более подробно расскажу об этих боях и при этом буду основываться не на память, а на свои конспекты.

Давайте расскажите. Я думаю, нашим читателям будет интересно.

Н.З. Хорошо. Итак, 3-го и 6-го марта немцы помимо постоянного артиллерийского обстрела попытались атаковать наш передний край танками и пехотой. Особенной яростной выдалась атака 6-го марта. Она началась с рассветом. Фашисты открыли по нам огонь из всех видов оружия. Мы им, конечно, отвечали. Но у нас почему-то оказалась очень слабой артиллерийская поддержка. На нас двинулись двенадцать танков и несколько цепей пехоты. Положение, нечего и говорить, складывалось крайне тяжелое. Мы лежали в снегу, укрыться от танков было негде. Не дай Бог вам пережить того состояния, которое тогда мы испытали! Когда на тебя устремляется танк, пусть он и находится на некотором удалении, единственным спасением от смерти становятся противотанковые гранаты и противотанковые ружья. Но представьте себе, несмотря на то, что создалось такое тревожное положение, никто из нас не побежал. Многие, в том числе и я, от бессилия строчили по танкам из автоматов и пулеметов. Танки и пехота стреляли по нам на ходу. Затем по немцам открыли огонь ПТР и приданная нам артиллерия. Рядом со мной оказался расстрелян расчет противотанкового ружья ПТР. Затем за него лег заместитель командира батальона капитан Витченко и позвал меня помочь ему в стрельбе по немцам.

После этого вдвоем и по переменно мы стали из него стрелять по фашистам. И вдруг мы заметили, как четыре танка гитлеровцев, не доходя до нашего переднего края метров триста, задымили. От этого мы ощутили высочайшую радость. Кто их тогда из нас подбил, было трудно определить. Почему? Потому что стреляли по этим «мишеням» все, в том числе и артиллеристы. Через какое-то время стали отходить назад и другие немецкие танки. После этого подразделениям батальона была дана команда: перейти в контратаку. Тогда поднялись наши роты и, утопая в снегу, стали приближаться к немецкой пехоте.

В тех боях мы не имели лыж и действовали как обычный стрелковый батальон. Нервы были у нас напряжены до предела. В это время на пути нашему продвижению встал вал артиллерийского огня и перекрестный огонь крупнокалиберных пулеметов у противника. От этого наши люди падали и утопали в снегу. Мы залегли. Наша контратака захлебнулась. На снегу мы продолжали лежать до наступления темноты. Затем вернулись на свой исходный рубеж, который занимали до начала атаки. Часов в восемь вечера нам привезли горячий ужин. Трудно передать, какое мы испытали удовольствие от того, когда после целого дня лежания снегу и на морозе мы налегли на горячую пищу. Водку тогда нам давали без каких-либо ограничений. Дело в том, что старшина батальона получал водку на весь личный состав. Но каждый день появлялись убитые и раненые. В результате у него ежедневно накапливались излишки. Поэтому у него почти каждый наливал себе целую флягу. А впереди нам предстояла морозная ночь на снегу.

Через несколько часов, что-то около полуночи, командир батальона отдал приказ: всем подразделениям быть готовыми к переходу нашего переднего края через правофланговое подразделение со следующей задачей — под прикрытием ночи вдоль реки Ясенок подойти к юго-восточной окраине деревни Ясенок, чтобы с рассветом атаковать противника и овладеть деревней, важным опорным пунктом. При этом было указано, что в это же самое время с фронта будет наступать 740-й стрелковый полк нашей дивизии для того, чтобы соединиться с нами, лыжниками. Тогда же нам дополнительно выдали по куску копченой колбасы и хлеба.

Мы все тогда ходили в белых маскхалатах. Мы бесшумно и без лыж прошли наш передний край и стали двигаться по, как говорят, ничейной территории по льду реки Ясенок, занесенной снегом. Немцы постоянно освещали местность ракетами и простреливали ее из пулеметов. Из-за этого нам периодически приходилось залегать. За это время несколько человек из нас получили ранения. Мы подошли метров за 300-400 к означенной деревне. Впереди уже просматривались силуэты крыш без домов. Я хорошо помню, как справа от нас, на противоположном берегу реки Ясенок, на некотором, так сказать, удалении от нее с большой возвышенности и прямо нам во фланг располагалась оборона немцев с траншеями. С таких позиций им было, конечно, очень удобно нас расстреливать. Этим они, впрочем, впоследствии и воспользовались.

Кроме того, на подступах к самой деревне проходили тоже траншеи. Короче говоря, вся местность хорошо простреливалась всеми видами огня противника. Нас, безусловно, ожидал фронтальный огонь. Когда позже я анализировал все эти события, в том числе и те, которые произошли позднее, то пришел к заключению, что наш командир батальона в этом деле допустил очень много промашек. Во-первых, он не изучал и не знал обороны немцев. Во-вторых, не были разведаны подходы к деревне. В третьих, мы совершенно не располагали данными о силах и средствах противника. Очевидно, не располагал всеми этими данными о противнике и командир дивизии Рыжиков. Короче говоря, в этой обстановке командиры всех степеней действовали на авось.

И что же из всего этого получилось? Когда мы приблизились к деревне и рассредоточились на бугре левее реки Ясенок, немцы заметили наши боевые порядки и стали вести по нам огонь из пулеметов и минометов, а вскоре подключили к этому делу и артиллерию. Но так как они ничего не знали о наших силах и средствах, то вели не очень интенсивный обстрел наших позиций. Затем по условному сигналу в виде красных ракет командира батальона капитана Анисимова, который находился несколько поодаль от своих рот, наши подразделения должны были подняться в атаку. Нам предстояло преодолеть несколько сот метров глубокого снега и дойти до ближайших домов деревни. Но когда батальон поднялся в атаку, эти несколько сот метров оказались для нас смертельными. Немцы открыли по нам массированный огонь из всех видов оружия. Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами. От разрывов снарядов в воздух поднимались облака снега. Но вместе с этим падали люди. Особенно губительным для нас оказался правофланговый огонь крупнокалиберных немецких пулеметов с противоположной стороны реки Ясенок. Бойцы с трудом подвигались по глубокому снегу, падали, кричали: «Ура-ааа!» Правофланговая рота Герасимова, кстати говоря, москвича, преодолела немецкую траншею и захватила три дома, но потом была остановлена огнем немцев перед их второй траншеей.

Я в то время находился в середине боевых порядков батальона со второй ротой. Мы так и не достигли деревни и залегли в снегу на поле метрах в ста-двести от деревни. Творился самый настоящий ужас! Кругом кричали раненые. Боевые порядки явно поредели. Мы чувствовали, какие огромные несем потери. Третья рота тоже залегла на подступах к деревне. Тогда же я, помнится, пережил ужасные в моей жизни мгновения от неудавшейся атаки. Это был предел моих сил и психологического напряжения. Я бежал, падал, что-то орал, не чувствовал себя... Короче говоря, я находился в чрезвычайно высоком эмоциональном состоянии, граничащим с полусознанием. В таком положении я уже не обращал внимание на то, что впереди и сбоку от меня падали люди, мои товарищи. В конечном счете наша атака захлебнулась. Мы лежали в снегу и ждали атаки 740-го стрелкового полка с фронта наступления, но он в положенное для этого время так и не появился. Позже нам стало известно, что и его атака, как говорят, не увенчалась успехом. Наш батальон оказался в тылу у немцев. Но мне повезло: рядом со мной оказалась воронка, образовавшаяся от разрыва снаряда. Я переполз в нее и стал там лежать. Тем временем немцы организовали контрнаступление на наши позиции с танками и пехотой. Я насчитал, помню, тогда пять или шесть танков. Потом мы увидели, как первая рота стала отступать из занятых домов деревни.

В то же самое время наши противотанковые ружья (ПТР) вели огонь по танкам (в них, впрочем, летели и гранаты), по передвигающейся немецкой пехоте, которая шла вслед за танками. Кроме того, мы вели огонь по пехоте из стрелкового оружия и из 50-миллиметровых минометов. В результате нами были подбиты три танка. Немецкая пехота залегла впереди домов и своей первой траншее. Нам была подана команда: «Подготовиться к атаке!»

Затем по сигналу ракетой началась, собственно, атака. Несколько десятков лыжников поднялись. Остальные выжидали. Но наши силы и боевой дух оказались не теми, что раньше. Под огнем противника мы опять залегли. Немцы, впрочем, тоже не теряли времени. Их огневая мощь усиливалась, особенно артиллерийская. Потом они имитировали переход в контратаку против нас. Но наш батальон держался. Наше положение, конечно, осложнялось неопределенностью. Мы не знали, что там и как.

В это самое время меня по цепи вызвал к себе командир батальона Анисимов. Рядом с ним находился его заместитель по политической части Бердников. Когда я пришел к ним, то они мне сказали: «Ты должен пробраться к взводу прикрытия батальона, который остался в тылу его на противоположном берегу реки Ясенок с целью воспрепятствовать попыткам немцев замкнуть кольцо окружения батальона справа. Твоя задача — узнать положение дела во взводе и если надо будет, организовать там оборону».

Политрук Александр Бердников, 2.1943 г.

После этого вместе со своим ординарцем я стал ползти по льду реки. Немцы неожиданно заметили нас и начали вести интенсивный обстрел из пулеметов. И хотя ординарец получил ранение в ногу, мы все же доползли до взвода. Оказалось, что обстрела артиллерии и минометов половина взвода были убиты и ранены. Но остался невредимым расчет пулемета «Максим». Взвод, несмотря ни на что, продолжал выполнять свою задачу. Тогда я взял у убитого нашего бойца винтовку с оптическим прицелом и стал из нее стрелять по отдельным немцев в их обороне, расположенной на правом берегу реки. Я видел, как там после моих выстрелов немцы падали. Но были ли они убиты или ранены, я этого не знаю. Может быть, они падали от свиста моих пуль. Короче говоря, я этого не знаю. Но сам факт моей стрельбы им, безусловно, говорил о том, что здесь находится боевое подразделение Красной Армии. Нам было видно, как батальон лежал на бугре у самой деревни.

Вскоре наша артиллерия с фронта нанесла массированный удар по деревне. То был огонь дивизионной и корпусной артиллерии. Нам стало понятно, что командованию дивизии, очевидно, сообщили о том, в каком тяжелом положении оказался наш батальон.

Во второй половине дня немцы нас уже не контратаковали. Лыжники лежали в снегу, ожидая дальнейшего решения командования. Я послал одного бойца, при этом ему приказал: «Доложи командиру батальона о том, что взвод прикрытия находится на своем месте и готов к бою».

Сам же я остался со взводом. С наступлением же темноты по приказу командования остатки лыжного батальона, в том числе и подразделения прикрытия, вернулись на наш передний край. В этот же день батальон потерял большую часть личного состава. Был убит мой земляк Виктор Горячев, ранен парторг батальона политрук Г.Е.Ермак. О других я и не говорю. Конечно, теперь кошмар остался позади. Немцы утратили возможность нашего дальнейшего уничтожения или пленения. Но удивительное дело: когда мы возвращались к своему переднему краю, я не чувствовал нижней части своих ног. Как будто бы я шел на колодках. Потом батальон на волокушах (таких, знаете ли, деревянных фанерных легких лодках) вывез несколько человек сравнительно легко раненых дальше в тыл. Тяжело же раненые остались лежать в снегу без чувств, ожидая помощи. Тогда же санинструктор Тася (впоследствии она стала женой замполита Бердникова) начала растирать мне ноги водкой. Постепенно к ним стала возвращаться чувственность, онемение понемногу проходило. Мне стало понятно, что я получил обморожение ног. И действительно, через какое-то время мои ступни припухли. Но ходить все же было можно.

Вот так бестолково и бездарно мы потеряли в боях сотни замечательных парней. По чьей вине это произошло, я не знаю, но думаю, что в данном деле прежде всего повинны командир дивизии и командир батальона. Я, конечно, чудом остался целым и невредимым у той самой деревни. Но мне, знаете ли, повезло в том отношении, что рядом со мной оказалась воронка от разорвавшегося артиллерийского снаряда, куда я своевременно переполз и лежал в тот период, когда немцы вели по нам интенсивный обстрел.

Но что характерно: наше командование, несмотря на все произошедшее, и в последующие дни не отказалось от попыток наступления. Ночь на 8-е марта мы снова провели на свое переднем крае. И хотя было холодно (спали на снегу, постелив себе сучья от растущих здесь кустов, и, кроме того, постоянно согревали себя водкой из фляжки), мы чувствовали свой родной тыл. Здесь нам не угрожала никакая опасность.

Утром 8-го марта мы опять получили новый приказ. На этот раз он звучал так: «Наступать в направлении несколько правее деревни Ясенок. Задача: овладеть высотой правее реки Ясенок, с которой немцы вели огонь по нашему батальону 7-го марта». Нам стало ясно, что эту высоту защищало небольшое (возможно, так называемое передовое) подразделение немцев. После небольшой артиллерийской подготовки мы атаковали высоту и овладели ею. Но, к сожалению, опять понесли потери среди своих бойцов и командиров.

Вечером того же дня меня вызвали к себе командир батальона капитан Анисимов и его заместитель по политчасти Бердников. Они мне поставили следующую задачу: чтобы я возглавил группу из числа десяти человек, куда вошли остатки взводов разведки, саперов и другие (их командиры оказались выведены из строя) и вместе с нею пришел на место боев батальона 7-го марта. Там я должен был забрать документы у убитых лыжников, а живых раненых взять с собой. Кроме того, от нас требовалось собрать все стрелковое оружие и вывезти его на волокушах. Признаться, это приказание я встретил без особого энтузиазма. Ведь я должен был опять идти за линию фронта и там при благоприятном исходе дела обшаривать замерзшие трупы нагих солдат. Для поддержания общего настроения нам дали еще водки. Так как я знал всех своих бойцов, то сразу им сказал о своем решении: действовать только по моей команде и не проявлять никакой самодеятельности.

Ночь выдалась темная. И хотя немцы периодически освещали близлежащую местность ракетами, мы успешно перешагнули наш передний край, реку Ясенок и добрались до пригорка. Немцы нас не заметили. Очевидно, в этом деле нам помогли белые маскхалаты.

Мы обшарили все поле боя, причем действовали всей командой и не рассыпались по частям, однако раненых на месте уже не обнаружили. С собой мы привезли только личные документы какого-то количества наших убитых и оружие: один пулемет «Максим», два ружья ПТР, пять ручных пулеметов, девять автоматов и около двадцати карабинов. Так, во всяком случае, записано об этом в моем дневнике. Так как за время этого похода моя группа не имела потерь, начальство осталось довольно нашей вылазкой.

9 марта мы находились на своих рубежах. Как говориться, стороны обменивались ружейно-пулеметным огнем. Днем того же числа я подверг себя смертельной опасности. Дело в том, что один немецкий пулемет очень активно нас обстреливал. Как только мы его заметили, я с согласия Бердникова, я сел за свой «Максим», стал массированно обстреливать окоп немецкого пулемета, после чего сразу же сменил огневую позицию. И как оказалось, не зря. Не прошло после этого и двух-трех минут, как моя позиция беспощадно обстреляна немецкими пулеметами. К счастью, меня там уже не было.

За 10 марта в моем дневнике имеется такая запись: «В двенадцать часов ночи подняли остатки батальона и приказали к девяти часам утра перейти на левый план 740-го стрелкового полка, занять исходный рубеж (это левее деревни Ясенок два-три километра) и быть готовым вместе с ним к наступлению. Утром мы были на месте. Здесь я впервые увидел, как поставленные в овраге реактивные снаряды РС-10 под определенным углом прямо из упаковок стали вылетать в сторону противника. На меня все это произвело прямо таки ошеломляющее впечатление. Под воздействием этих снарядов мы наступали на так называемую рощу Круглая, которая располагалась на каком-то возвышении. Атака прошла успешно. Мы заняли рощу. Но наш полк опередил соседей из 16-й Армии. Тогда немцы предприняли контратаку по нашим флангам большими силами. Под действием этих сил подразделения наших двух полков, в том числе и мы, оставили рощу «Круглая», чтобы не оказаться в окружении. Но противнику мы нанесли сильнейший урон. Лично я огнем из автомата уложил несколько человек».

Запись в дневнике за 11 марта: «День выдался солнечный. Мы сидели в траншеях, ранее принадлежавших немецкой обороне. Под воздействием ярких солнечных лучей снег на брустверах кое-где начинает подтаивать. В валенках уже становится неудобно, сыро. Да и вши стали донимать. Как видно, это было уже проблемой у немцев, поскольку в их бывших блиндажах везде было накидано нательное вшивое белье».

Я, если позволите, почитаю еще выдержки из своего фронтового дневника:

«12 марта. Начальник штаба батальона старший лейтенант Алексеев сообщил мне о том, что меня представили к награде — к ордену Красной Звезды. К вечеру получил приказание от комбата — пойти в деревню Пыринка, где размещался наш хозвзвод и тылы батальона и передать им приказ о том, чтобы они были готовы к новому продвижению. С хорошим настроением я направился в тыл. Когда я шел по деревне, то не узнавал ее. Многие дома были разбиты огнем немецкой артиллерии. По улицам вдоль деревни текли ручьи. Свои тылы я нашел в одном сарае и передал им приказание. Тыловики встретили меня как отважного воина с радостью, говорили комплименты и сразу организовали выпивку и закуску. Мне дали хорошие яловые сапоги. Я отогрел свои ноги водкой, переодел сапоги и чуть-чуть вздремнул, сидя на соломе. После поля и снега сарай мне показался уютным и теплым местом. Вечером и батальон (точнее, его остатки) перешел в деревню Пыринка, там мы поужинали и выступили на марш. Но сразу не обошлось без переживаний. Как только стали выходить из деревни, немецкая дальнобойная артиллерия впереди нас по дороге ударила снарядами. Мы вынуждены были сойти с дороги и вдоль нее рассредоточиться. Случайно ли это было, не знаю. Но складывалось такое впечатление, что немцы не хотели нас выпускать оттуда живыми. Всю ночь мы шли по старому маршруту. Под утро остановились в каком-то лесу. Обнаружили кем-то брошенные землянки. В одной из них мы разместились — капитан Витченко, лейтенант Герасимов и я. Но прежде, чем прилечь для отдыха, мы развели костер и прямо у него сняли с себя сначала нижние рубашки, а затем и гимнастерки и прямо щепочками стали стряхивать вшей в костер. Здесь мы провели день и ночь.

13 марта. Нам сообщили, что остатки батальона вливаются в 740-й стрелковый полк. Я получил назначение на должность заместителя командира пулеметной роты по политической части. Роту принял наш бывший командир пульроты старший лейтенант Н.А.Никулин. Очень положительный командир и старше меня на 10 лет. (Забегая вперед и отрываясь от записей, отмечу, что капитан Витченко погиб в следующую зиму, где-то под Ждобином, когда опять находился в составе вновь сформированного отдельного лыжного батальона, а Никулин эту зиму 1943-1944 годов уже командовал этим батальоном, остался жив и закончил войну в звании майора. После войны Никулин проживал в городе Воронеже).

14 марта. Получили приказ идти на марш. Шли день и ночь, погода весенняя, под ногами раскисший снег и вода. Отдыхали в деревне Александрово. Перед ней прошли деревушку, очень похожую на мое Кольцово (расположена тоже на горе, внизу от нее — речушка). Сильно устал, но бодрюсь, ведь я — политрук.

16 марта. Весь день отдыхали. Вечером — опять марш. Прошли деревню Верное. Здесь мы с Виктором Горячевым перекусывали, когда шли для участия в боях. Теперь он остался лежать у деревни Ясенок. К утру 17 марта пришли опять в деревню Осиновое болото. Мой ординарец Николай Квасков и другие бойцы пульроты позаботились о нашем размещении в одном из домов. Очень беспокоят вши.

17 марта. Меня вызвал к себе капитан А.С.Бердников и сообщил для меня радостную весть — меня назначают ответственным секретарем комсомольского бюро 755-го стрелкового полка (бывшего моего родного полка). С Бердниковым мы поехали на встречу с начальником политотдела дивизии подполковником Котуновым для назначения в полк. Беседа была краткой. Котунов сказал, что я себя положительно показал за время работы в лыжном батальоне и им принято решение о повышении меня в работе. Мне дали направление в 755 стрелковый полк вместо выбывшего на учебу старшего лейтенанта И.П.Шашина. В политотделе я встретил заместителя командира по политчасти 755 СП майора С.А.Сиабандова и Ваню Козлова. Последний получал партбилет в политотделе. Встреча была радостная, многое рассказали друг другу о прошедших событиях. К вечеру я прибыл в полк. Представился парторгу полка (забыл фамилию) и агитатору полка майору Паромову Д.А. Они размещались в отдельной землянке. Приняли меня вполне радушно.

18 марта. Год прошел, как я служу в армии. Это был год больших переживаний и большой жизненной школы. Целый день знакомился с командованием первого батальона на передовой и с комсоргами рот этого батальона. Вечером вернулся к себе.

19 марта. Находился весь день в своей землянке — политчасти полка — и приводил себя в порядок. Был в тылах полка, помылся и сменил белье.

20 марта. Был в своей второй минометной роте. Встретился с теми, с кем участвовал в боях в августе-сентябре прошлого года. Погода стоит весенняя, снег почти стаял и кругом вода. У нас в землянке тоже накопилось много воды. Рядом с нами речушка, она заметно наполняется водой. Поговорили о возможной нашей эвакуации. Наш ординарец старичок Анненков уже не справляется с водой.

3 апреля. Все прошедшие дни знакомился с комсомольскими организациями второго и третьего стрелковых батальонов. В этот день мы покинули свою землянку, затопленную водой, заняли другой блиндаж.

Вечером мне сообщили, что завтра я должен прибыть к 9 часам утра в штаб дивизии для получения награды (какой — я не знал). Стал готовиться, побрился, договорился о том, чтобы мне дали верховую лошадь.

4 апреля. Утром выехал в штаб дивизии. Было непривычно ехать в седле. С лошадью я уже много лет не имел никаких дел. Но по всему чувствовал, что это дело для меня и не новое, а нормальное. В штабе было собрано десятка полтора военнослужащих, участвующих в февральско-мартовских боях. Сначала мне сообщили о том, что приказом командующего Западным фронтом генерала Соколовского мне присвоено воинское звание «младший лейтенант». Потом в доме собрали всех приглашенных. Начальник штаба дивизии полковник Шандарин зачитал приказ по дивизии о награждении военнослужащих, проявивших мужество, героизм и отвагу. Я был награжден медалью «За отвагу». Комдив полковник Рыжиков каждого поздравлял и вручал награду. Мне было приятно, что и мое участие в боях было также оценено. После вручения наград все были приглашены к столу. Награжденных угощали водкой и бутербродами. После этого все разъехались по своим частям. Вечером вернулся в полк. Мои товарищи — полковые политработники — поздравили меня с наградой».

Отступая от своих записей, особо отмечу, что в те месяцы, я имею в виду начало 1943 года, было очень мало награжденных. Во всяком случае, в нашем 755-м стрелковом полку награды имели всего шесть человек, в том числе и я. Но продолжу чтение дневника:

«На другой день дивизионная газета «Вперед на врага» опубликовала содержание приказа командира дивизии о награждениях. Там я уже значился младшим лейтенантом (эта вырезка и столь далекого времени и сейчас у меня сохранилась). Когда через несколько дней я посетил свою минометную роту, то командир роты старший лейтенант Лисин и его заместитель по политчасти старший лейтенант Сонин, а также все мои товарищи, горячо поздравили меня с наградой.

О своем награждении я сообщил матери и отцу, а также некоторым девчатам из Тарусы».

Кстати говоря, на это мое поздравление одноклассница Наташа Соловьева ответила поздравительным письмом и фотокарточкой, которую я пронес через всю оставшуюся войну и которая сейчас хранится в моем фотоальбоме. Кстати говоря, не так давно Наташа умерла. Она жила в Москве, но замуж так и не выходила. К сожалению, никак у нее не получилось наладить свою личную жизнь. В свое время, правда, уже после войны, она закончила МАИ. Я всегда к ней очень нежно относился.

Раз уж мы немного затронули тему моих увлечений (когда-то Наташа очень мне нравилась), я ее, если вы не против, немного разовью ее. Как бы там ни было, а я еще в шестнадцать лет уже начал заглядываться на девчонок. Я уже рассказывал о том, что мне нравилась Нина Буркина, которая приезжала летом 1940 года в Хлопово к своим дальним родственникам. Я пробовал за ней ухаживать. В Тарусе мне очень нравилась моя одноклассница Наташа Соловьева. Когда же летом 1940 года я гостил в Шопино (близ Высокиничей) у наших бывших деревенских жителей Потаповых, тогда же вечером я пошел на посиделки местной молодежи. Там мне приглянулась, но не более, тоненькая черноглазая брюнетка. Как мне объяснили, она приехала на дачу к своим родственникам в Шопино. Но я не был знаком ни с кем из молодежи этой деревни, да и, кроме того, не отличался смелостью в знакомстве с девушками. Поэтому проявил себя обычным наблюдателем на этом вечере. Свое хорошее расположение к этой девушке я никому не высказал, а через день ушел в свою деревню. И только летом 1943 года я вернулся к своей незнакомке. Но об этом я после расскажу, всему — свое время.

С Ниной Буркиной, которая, как и я, училась в школе, я переписывался в период 1940-1941 годов. В декабре 1940 года она мне прислала свое фото, которое и по сегодняшний день хранится у меня дома. Нина просила меня на зимних каникулах во время поездки к отцу обязательно с ней там встретиться. Но хотя я в январе 1941 года и ездил в Москву, встретиться с ней так и не отважился. Я тогда, помнится, постеснялся убогости моей одежды: на мне были валенки, шубный пиджак и поношенный костюмчик. Когда впоследствии я об этом написал Нине, она этим была очень огорчена. Но я надеялся на лето 1941 года, предполагая именно в это время встретиться с ней в деревне или в Москве. К сожалению, все мои планы перечеркнула война.

Когда в конце июня 1941 года я находился на трудовых работах, Нина по каким-то причинам не приезжала в деревню Хлопово и связь у меня с ней какое-то время не поддерживалась. С Наташей Соловьевой у меня ничего не было. Признаться ей в том, что я испытываю к ней какие-то чувства, я просто не осмеливался. На то, впрочем, имелись свои причины. Ведь помимо того, что эта девушка была красива, мила и считалась круглой отличницей, она являлась дочерью завуча нашей Тарусской средней школы Александра Павловича Соловьева.

Короче говоря, ее родители были интеллигентными людьми. В Тарусе они имели свой двухэтажный особняк. Кроме того, я знал, а точнее, понимал, что она давно положила глаз на нашего одноклассника тарусянина Володю Савина. Себя я считал объективно простоватым парнем и, конечно, не мог рассчитывать на то, что она может в будущем проявить какой-либо интерес к моей персоне. Конечно, я заглядывался на нее, но в то же самое время понимал: не по Сеньке шапка.

Наташа Соловьева, 7.1942 г.

Когда уже на фронте я встретился со своим одноклассником Ваней Козловым, тарусянином, то он мне рассказал о жизни некоторых наших, так сказать, общих одноклассников и одноклассниц и дал адреса некоторых из них, в том числе и Наташин. После этого я стал переписываться с Наташей Соловьевой, Таней Шульгой, Марусей Голубцовой, Полиной Копейкиной и теперь уже секретарем райкома комсомола Шурой Пашкевич. Переписка, увы, оказалось пассивной, но мы все же как-то старались поддерживать друг с другом связь.

Таня Шульга

Муся (Маруся) Голубцова и Полина Копейкина, 4.1943 г.

Уже находясь на фронте, я возобновил переписку с Ниной Буркиной. Письма были хорошие. Честно говоря, меня очень радовало то, что такая девушка проявляет ко мне интерес. Уже от одного этого становилось как будто приятно на душе. Это вселяло надежду на добрые и отнюдь не детские отношения. В такой суровой обстановке, нечего и говорить, мне приятно было осознавать, что уже кто-то обо мне думает, что кто-то ждет писем и возвращения с войны. Летом 1942 года Нина прислала мне свое фото, на которой она была сфотографирована сидящей по пояс и блистала во всей своей красоте. Своим ребятам по минометному расчету я показал ее фотографию. Перед всеми я очень гордился этой девушкой. Но с осени 1942 года я вдруг перестал получать письма от Нины. Эта странность вскоре объяснилась. В начале 1943 году из моей деревни мне сообщили, что Нина вышла замуж за лейтенанта-летчика. Я был до глубины души потрясен этим самым настоящим предательством. Я получил первый удар в своей жизни. Я понял, что чувства со стороны женщин могут иметь непостоянство и сделал очень важный для себя вывод: от жизни можно ожидать любые непредвиденные повороты.

Свое негодование по поводу случившегося я преодолел следующим образом. Взяв фото Нины, я привязал его к дереву и расстрелял из пистолета «ТТ». Таким образом, я попытался вычеркнуть из своего сердца проблески своей, возможно, первой любви.

А потом, собственно говоря, получилось что? Я написал письмо в деревню Шопино Высокинического района к Варваре Борисовне Потаповой, которая когда-то жила в нашей деревне, а потом переехала в Шопино. Это у нее я гостил летом 1940 года, когда на вечеринке молодежи увидел девушку-москвичку, которая меня заинтересовала и внешне, и внутренне, в первую очередь своей общительностью. Хотя это происходило всего лишь один вечер, она как-то быстро запала мне в душу. Так вот, в письме к Варваре Борисовне я попросил ее узнать, что это была за девушка и нарисовал примерный ее образ. Попросил мне сообщить, если возможно, ее московский адрес. К моей радости и удивлению, Варвара Борисовна быстро выполнила мою просьбу и написала мне на фронт, что эта девушка никто иная, как Лида Самсонова и сообщила ее московский адрес. Я до сих пор помню его по памяти: улица Ново-Алексеевская, дом 25, квартира 1.

Лида Самсонова, 4.1943 г.

Ни о чем не задумываясь, я тут же написал Лиде письмо в Москву. В нем я описал тот самый вечер в деревне Шопино, а также написал о том, что она мне очень понравилась, но что я не нашел возможности с ней поговорить. Наверное, она меня даже и не заметила, так как я оказался совершенно незнакомым для нее человеком.

Хотелось бы сказать, что на фронте было принято заводить случайные знакомства, используя при этом почту. Такое положение, безусловно, объяснялось сложной обстановкой в стране. Ведь значительные территории СССР в его европейской части оказались заняты фашистскими войсками. У многих бойцов и командиров Красной Армии остались в оккупации (или сменили место жительства) родственники, знакомые, любимые девушки. В такой обстановке люди нуждались в какой-то душевной поддержке и соучастии. Это, безусловно, способствовало преодолению многих трудностей на войне. Поэтому на фронт шли письма, записки с адресами от девушек, которые выражали просьбу познакомиться с воинами. В часы затишья фронтовики, вспоминая гражданскую жизнь, конечно, были очень рады на такие знакомства откликнуться. Между людьми завязывались переписки, которые помогали им жить, вселяли надежду на встречу после войны. Кстати говоря, лично мне известны случаи, когда письменная связь потом заканчивалась серьезными семейными отношениями.

Правда, у нас с Лидой все сложилось иначе. Ведь я ее все же один раз видел. На первое мое письмо она ответила как-то очень быстро. Фактически не зная меня, она согласилась писать мне письма. Так началась наша переписка. Письма от нее я получал довольно часто. Они были очень искренними. Знаете, для человека, не бывавшего на войне, трудно себе представить, что значило для нас, людей, находившихся в обстановке на грани жизни и смерти, получать такие письма, которые, разумеется, очень сильно поддерживали наше морально-психологическое состояние. Надо сказать, на всем протяжении войны Лидочка постоянно писала мне письма. Четыре ее фотографии, которые она мне во время войны выслала, прошли со мной сотни километров фронтовых дорог.

Лида Самсонова, Высокиничи. 3.1943 г.

Лида, конечно, очень многое для меня значила. Ведь когда мы постоянно несли потери близких товарищей, когда на горизонте не было никаких проблесков окончания войны, письма Лиды были маленьким, но все же лучом света в нашей жизни. Мне, например, было очень приятно осознавать то, что далеко от тебя живет милый тебе человек, который о тебе думает, переживает за тебя и ждет от тебя весточки. Сегодня я без преувеличения могу сказать, что благодаря таким письмам я мужественно преодолевал многие фронтовые трудности, надеялся, что в том случае, если я останусь в живых, я обязательно встречусь с этой девушкой, что мы обязательно найдем общий язык, что у нас будут не только хорошие отношение, но, возможно, и создастся семья. Между прочим, часть ее писем я до сих пор храню у себя дома. Я, кстати сказать, и сегодня не могу без волнения их перечитывать. В свой альбом, посвященный войне, я поместил все имеющиеся у меня Лидины фотографии. Вплоть до 1946 года у меня не было более близкого человека, чем Лида. Я, конечно, очень виноват перед ней. В том, что мы не стали мужем и женой, виноват только я. Мы ведь с ней встречались после войны. Но потом она стала учиться в техникуме, у нее появились кавалеры, и я решил, что ей не до меня. Впоследствии она вышла замуж.

Лида Самсонова, 5.1943 г. Подпись на оборотной стороне: «Хотя я далеко от тебя, но сердцем и душой всегда с тобой»

Однако вернемся к 1943-му году.

Н.З. Да, хорошо. Значит, где-то с середины марта 1943 года я стал ответственным секретарем комсомольского бюро 755-го стрелкового полка (сокращенно — ответсекр). Уже с мая 1943 года эта должность стала называться так — комсорг полка. Правда, теперь уже на эту должность не избирали, как раньше, а назначали — приказом командира дивизии и начальника политотдела дивизии. На комсомольскую же работу в полку всегда ставили одного какого-нибудь способного политрука роты. Таким оказался мой предшественник Иван Шашин, очень активный работник с творческим подходом, который среди молодежи и командиров подразделений полка пользовался очень большим авторитетом. Признаюсь честно: мне оказалось не просто его заменить. Чтобы заслужить такие почет и уважение среди однополчан, пришлось, конечно, очень много работать.

Иван Павлович Шашин, 24.12.1944 г. Бывший комсорг 755 стрелкового полка

Но потом в жизни политических работников случились серьезные изменения. Итак, в мае 1943 года Центральный Комитет партии принял постановление «Постановление об изменениях в структуре политорганов, партийных и комсомольских армейских организаций». Так вот, на основании этого постановления, а также постановления ГКО (Государственного Комитета Обороны) и Главного Политического Управления Красной Армии, упразднялся институт заместителей командиров рот (батарей) по политической части. Кроме того, объединялись должности замполита и начальника политотдела дивизии. После этого в батальонах и дивизионах учреждались первичные партийные и комсомольские организации с освобожденными парторгами и комсоргами батальонов. Таким образом, в связи с этим решением освобождалось огромное количество политработников ротного звена. Что с ними делали? Они, как правило, или переводились на командные должности, или же отправлялись на переподготовку. Одновременно с созданием в батальонах первичных организаций (а раньше такая организация существовала только, так сказать, в масштабе полка) расширялся состав партийного и комсомольского актива.

И что интересно. В связи с этими изменениями бывший политрук (а потом замполит) второй минометной роты старший лейтенант Филипп Николаевич Сонин, который, как вам я уже рассказывал, еще в мае месяце 1942 года сделал меня своим заместителем, ровно через год после этого, по предложению подполковника Сиабандова, стал комсоргом второго батальона. К тому времени я уже занимал должность комсорга полка. Получалась парадоксальная вещь: по занимаемой должности я стал старшим над своим бывшим начальником политработником.

Стоит отметить, что когда я вернулся в 755-й стрелковый полк, то он, дело было после августовских-сентябрьских боев 1942 года, занимал оборону по южному берегу реки Жиздра. Его передний край проходил примерно в полутора-двух километрах от деревни Гретня, в лесу и перед деревней Глинная, которую занимали немцы. Так как их траншеи проходили по высотам, они занимали очень выгодную, в отличие от нас, позицию. Но при этом оборонительные рубежи обоих сторон в инженерном отношении были оборудованы вполне надежно. Это касается траншей, которые были полного профиля, хорошо подготовленных позиций для артиллерии и пулеметов, а также укрытия для личного состава. Также впереди первой траншеи проходили в несколько рядов проволочные заграждения, минные поля и лесоповалы. Что же касается наших бойцов и командиров, то они размещались в землянках в три и более бревен с печками. В тылах батальонов располагались специально оборудованные землянки — бани с вошебойками. Зима здесь, как было видно, прошла тихо и спокойно. Никто из противоборствующих сторон не предпринимал активных боевых действий. Так, например, в то самое время, когда 740-й и 7660й стрелковые полки вместе с отдельным лыжным батальоном снимали для попытки наступления в феврале — марте 1943 года в районе Людиново, 755-й стрелковый полк не снимался с места и держал оборону участков двух других полков. Всем нам было понятно, что обороной под Сухиничами никаких побед не добьешься. Следовательно, нам нужно было думать о наступлении и освобождении своих земель от фашистских захватчиков. Такой настрой был, безусловно, у нас всех. А после того, как в феврале 1943 года наши разгромили немцев под Сталинградом и началось наступление Красной Армии на юге, это стало вселять в наших сердцах надежду на скорое выступление. Мы тогда, впрочем, и понятия не имели о планах немцев на лето 1943 года: взять реванш за Сталинград под Орлом, Белгородом и Курском.

В то время наша дивизия, в том числе и 755-й стрелковый полк, входила в состав 16-й Армии под командованием Ивана Христофоровича Баграмяна и занимала самый левый фланг Западного фронта. Она примыкала к правому крылу Брянского фронта. Честно говоря, мы тогда и думать не думали о том, что чуть позднее, летом, здесь и южнее развернутся грандиознейшие сражения, которые приведут к коренному перелому в ходе Второй мировой войны. Хотя наступила весна и природа, как говориться, буйствовала во всей своей красе, мысль о возможной скорой смерти и тогда, и на всем протяжении войны никогда меня не покидала. «Не сегодня, так завтра это произойдет», - думал я. Настоящие фронтовики всегда ощущали себя смертниками.

Наша так называемая политчасть полка занимала землянку с примитивной печкой. Ближе к вечеру здесь собиралось пять человек (днем, как водится, мы посещали в основном боевые подразделения): парторг полка — капитан Бердников, которого назначили сюда из отдельного лыжного батальона спустя две недели после моего прибытия, его неофициальная жена Тася, бывшая санинструктор отдельного лыжного батальона, агитатор полка майор Паромов, ему было около 45 лет, очень порядочный и добрый человек, я, комсорг полка и наш общий ординарец на всех — красноармеец Анненков. Этому ординарцу было под пятьдесят лет. Он поддерживал порядок в землянке и приносил нам в общей посуде три раза в день еду. Он же получал на нас на складе дополнительный паек.

Дмитрий Алексеевич Паромов, агитатор 755 стрелкового полка

Хотелось бы сказать также и о том, что в ведении политчасти 755-го полка были лошади и повозка, которые находились в хозчасти штаба полка. Мой рабочий день ежедневно начинался с посещения каких-либо подразделений (обычно боевых), в каждом из которых существовала своя комсомольская организация. А вообще в полку действовало 11 первичных и 21 ротная и им равных организаций. В чем состояли мои обязанности? Я должен был обеспечивать жизнедеятельность каждой такой организации, обучать и назначать выбывших комсоргов рот и батарей.

Обязанностей, что и говорить, в качестве комсорга полка было много. Но среди всего прочего хотелось бы выделить обучение, а также помощь им в работе, комсоргов батальонов, контроль за деятельностью бюро этих организаций. Ведь в чем, собственно говоря, состояла проблема? Большинство назначенных нами комсоргов ранее никогда не возглавляли комсомольских организаций. Нам нужно было учить их всему — рассказывать о том, как нужно общаться с людьми, проводить собрания, заседания бюро, вести групповые и индивидуальные беседы во взводах и отделениях, растить агитаторов, редакторов боевых листков, о том, как вести ротное комсомольское хозяйство, как собирать комсомольские взносы и своевременно сдавать их в финансовую часть полка. Кроме того, приходилось прилагать все усилия для того, чтобы в организации шел рост комсомола, чтобы своевременно оформлялись рекомендации для вступления в партию коммунистов, которые отличились в боях и изъявили желание стать членами ВКП (б). Одним словом, работы было много. Посещение подразделений полка, которые занимали оборонительный рубеж, значило быть на передовой. Там мы общались с людьми по самым разным вопросам, в том числе и личным. Все это происходило прямо в траншее, в окопе, на огневой позиции. В этом общении, по сути дела, состоял главный принцип работы политработника. Он был должен знать не только людей и свой актив, но и их настроения, индивидуальные особенности и в соответствии с этим влиять на их поведение и на их работу. Когда политработники бывали на огневых позициях, то они изучали оборону тех или иных участков, ее сильные и слабые места. И так продолжалось каждый день: мы бывали то в одном,то в другом подразделениях. Кстати говоря, находясь на передовой, я часто замечал, что людям приятно общаться со свежим человеком, тем более с комсомольским работником. Почему? Потому что он делится с тем или иным человеком своими мыслями как ровня. В таких случаях люди охотно говорят о своих делах и переживаниях, о том, как ведет себя противник.

В начале июля подполковник Сиабандов, тогда — заместитель командира полка по политчасти, собрал нас, своих помощников в своей землянке и под строгим секретом сообщил о том, что в ближайшее время немцы могут предпринять наступление. Уже 4 июля вечером он уточнил, что это может случиться 5 июля утром. После этого он поставил задачу: к пять часам утра всем быть в передней траншее. Мне тогда же было приказано быть в первом батальоне.

Утром 5 июля погода на улице стояла солнечная. Я, извините, снова обращаюсь к своим записям, по ним восстанавливаю происходившие события. В это самое время мы сидели в траншеях, ждали артиллерийского налета немцев и их наступления. Но время шло, а ничего похожего, как говориться, и не происходило. На позициях была тишина. Только иногда до нас доходили отдельные выстрелы и очереди из стрелкового оружия. Я тоже выпустил очередь из станкового пулемета «Максим», а потом эту затею оставил и стал заниматься своими делами. В этот же день нам стало известно о том, что начались крупнейшие бои под Курском и Белгородом. Но на нашем участке сохранялась тишина. В ротах прошли комсомольские собрания, на которых говорилось о задачах по подготовке к предстоящим боям. Помнится, прямо в ротных оборонительных пунктах у нас еще раз уточнялись вопросы возможных вариантов боевых действий. В частности, обсуждалось то, как можно использовать время артиллерийской подготовки для сближения с противником, преодоления его инженерных сооружений и так далее. 10 июля подполковник Сиабандов провел совещание политработников полка по подготовке к наступлению. Я с Бердниковым, помню, ушел в третий стрелковый батальон для того, чтобы на месте вместе с его командованием и бойцами готовится к бою. Этот батальон занимал оборону напротив деревни Глинная.

В ночь на 11 июля наши самолеты У-2 очень здорово бомбили деревню Глинная и передний край немцев. Стоит отметить, что особенностью этих самолетов являлось то, что они были способны с высоты всего несколько сот метров уничтожать выбранные ими объекты. Говорили, что на них летали летчицы-девушки. Но сам я этого точно не знаю. Точно такая же картина наблюдалась 11 июля и в ночь на 12 июля.

День 12 июля запомнился мне тем, что он начался с сильной артиллерийской подготовки по всему фронту обороны нашей дивизии. Первым пошел в наступление наш 766-й стрелковый полк. Уже потом нам стало известно, что передние траншеи немцев от деревни Чернышено брала штрафная рота. Уже к полудню была занята деревня Озерны. Левее нашего 755 стрелкового полка боевые действия вела 169-я стрелковая дивизия, которая также имела успех. В итоге деревня Глинная оказалась в «котле». С утра 13 июля пошли в наступление и мы. Вскоре мы овладели этой деревней. К концу дня нам удалось взять деревню Старица. После этого мы пошли в направлении Амазово. Но в районе деревни Красниково уже в последующие дни немцы оказали нам достаточно ожесточенное сопротивление.

Их отступление не выглядело как беспорядочное бегство. Во всем чувствовалась умелая организация обороны, а также грамотное использование своих резервов. Порой бои с ними носили ожесточенный характер. 20 июля был ранен и отправлен в тыл мой однокашник Ваня Козлов. 21 июля я попал под сильнейший огонь артиллерии противника. Как я тогда уцелел, и сам этому до сих пор удивляюсь. В этот же день от огня немецкой реактивной артиллерии погиб мой товарищ Филипп Сонин, у которого я в свое время был заместителем (как у политрука).

Надо сказать, в этих боях мы каждый день несли потери среди своих товарищей. За эти дни нам удалось занять деревни Желябово, Медынцево, Афанасово. Мои дневниковые записи того времени переполнены болью из-за гибели воинов нашей дивизии. Но не это сказывалось на моей тогдашней психологии. Ведь поскольку боевые действия продолжались днем и ночью, мы физически очень сильно уставали. Спать приходилось буквально по три-четыре часа в сутки: прямо на земле, на случайных копнах сена или соломы. 22 июля как днем, так и ночью шел сильный дождь. В этот день сильно намок и ночью здорово продрог. Но, к сожалению, согреться оказалось негде и нечем. Немцы отчаянно сопротивлялись. Они шли на нас контратакой с применением танков. Они никак не хотели, чтобы мы овладели шоссе Болхов — Карачев. Наши бойцы проявляли стойкость. 24 июля в результате новой атаки мы овладели деревней Хомяково и закрепились. 26 июля нас перенацелили — приказали наступать на деревню Ильинское. Продвигались мы очень медленно. 31 июля остановились южнее деревни Льгово.

День 1-го августа начался с сильной бомбежки наших боевых порядков. Представьте себе, с тех пор, как проходила та самая бомбежка, прошло более 70 лет, а я как сейчас ее помню. Ведь когда фашистские самолеты на пике сбрасывали бомбы, мне казалось, что они летят прямо на меня. В этот день мы имели просто огромные потери среди наших бойцов и командиров. В частности, в этот день погибли полковой инженер и полковой врач. Их фамилии я уже сейчас не помню. Далее, если вы не против, я буду прямо цитировать свои дневниковые записи. У вас время есть...?

Да.

Н.З. Хорошо. Я читаю записи в дневнике: «По данным разведки, против нас воюет немецкая дивизия СС и власовцы.

3 августа. Меня послали в тылы полка для встречи пополнения бойцов, которые прибывают в дивизию и полк.

4 августа. Прибыло пополнение — исключительно молодежь 1925 года рождения, бывшие курсанты Тульского, Ленинградского, Астраханского, Рязанского и других училищ. Почему им не дали доучиться и послали на фронт, не понятно. Видимо, дела с людскими резервами у нас неважные. Все ребята грамотные и крепкие.

5 и 6 августа. Находился с вновь прибывшим пополнением. Ребят распределяли по подразделениям. Очень интересуются боевой обстановкой. Слушают, как надо вести себя в бою. Я смог им кое-что рассказать. Интересовались, за что я получил медаль «За отвагу».

7 августа. Прибыл с пополнением в деревню Ильинское, которую накануне освободил наш полк.

9 августа. Преследуем немцев в направлении города Карачев (теперь это Брянская область). Немцы здорово сопротивляются.

15 августа. Совместно с другими подразделениями заняли город Карачев. Город совершенно разрушен, стоят одни руины. Постирал себе кое-что по мелочам, помыл голову. Были остановлены у деревни Мокрое. Продвинулись не на много. Затем наткнулись на немецкую оборонительную линию в деревне Малые Луки. Удивляюсь тому, как умело немцы строят оборонительные линии. Создают их они очень быстро. Они вынудили нас занять рубеж на болотистой местности.

29 августа. Вот уже несколько дней стоим без движения. Не можем прорвать оборону немцев.

2 сентября. Стоим на месте. Получил письмо от сестры Екатерины.

5-6 сентября. Новая попытка столкнуть с места немцев пока не принесла никаких результатов. На улице стоит прекрасная погода, но ночи стали холодные, а у меня нет шинели.

6 сентября. Провел совещание комсоргов в третьем стрелковом батальоне. Во время выдачи комсомольских билетов попали под сильный артиллерийский огонь противника. Было ранено сразу несколько моих комсомольцев.

7 сентября. Был у себя в штабе полка. Оформлял некоторые комсомольские дела. Получил письмо от Елизаветы Финашиной (учительницы из деревни Кольцово — жены нашего деревенского Алексея Николаева, о нем ничего не пишет), а также от Лидочки Самсоновой.

8 сентября. Атаковали немцев. Находился во втором стрелковом батальоне. Вечером остановились в лесу, километрах в 25 от Брянска.

9-10 сентября. Стоим на месте. Получили известие о капитуляции Италии.

12 сентября. Третий день чувствую себя плохо. Как видно, простудился. Двигались в сторону Брянска. Остановились у поселка Фошкино. На ночь с майором Паромовым сделали себе шалаш и накрылись плащ-палаткой.

13 сентября. Ночью сильно промерз. Кругом лес и болота. Видны очертания Брянска, рассматривали его в бинокль. Как видно, город сильно разрушен.

14 сентября. Нам изменили направление наступления.

15 сентября. Остановились у реки Десна юго-восточнее города Брянска. На ночлег вырыли себе яму и застелили ее ветками. Сегодня немцы сильно нас обстреляли из артиллерии. Весь день провел во втором батальоне. Вечером вернулся в штаб полка.

16 сентября. Идет дождь. Готовимся к форсированию реки Десны.

17 сентября. К середине дня преодолели реку Десну и овладели поселком Добрунь (южнее города Брянска). Здесь по высотам проходили траншеи немцев, оборудованы классно.

18 сентября. Двигаемся дальше. Прошли совхоз передававшую все этапы великой битвы советского народа с гитлеровским фашизмом. Кокино. Все строения целы. Здесь когда-то размещался сельскохозяйственный техникум. Поздно вечером вступили в деревню Городище. За день отмахали километров тридцать. На ночь принесли себе конопли и улеглись на ней.

19 сентября. Немцы поспешно отступают, мы едва успеваем их преследовать. Много сожженных деревень. Ночевали в селе Красное (районный центр). Разговаривал с местными жителями, рады нашему приходу.

20 сентября. Одна женщина угощала меня молоком. К сожалению, я совершенно забыл вкус молока. Очевидно, не пил его с конца 1941 года.

21 сентября. Утром вместе с Бердниковым первыми вступили в город Почеп. Город разрушен. Целое стадо скота расстреляно немцами и валяется на берегу у местной речушки. Население встречало нас радушно. Одна старушка меня расцеловала, а ребятишки толпились около нас с Бердниковым и рассматривали наши медали. В городе оказался оставленный немцами винный склад. Наши военнослужащие разбирали спиртное: наливали его в различную посуду, каждый брал сколько хотел.

А.С.Бердников 12.1944 г.

22 сентября. Преследуем немцев. Я взял себе брошенный немцами велосипед и пользовался им почти до вступления в город Унечу (около 40 километров). В этот день мы захватили данный город. Нашей дивизии приказом Верховного Главком Сталина присвоено наименование — Унечская.

Благодарность Н.И.Зимину от Верховного Главнокомандующего (за взятие городов Унеча и Гомель)

23 сентября. Продолжали наступление. Немцы сопротивляются. Прибывшее пополнение редеет, но хорошо показывает себя в боях. Весь день лил дождь. Сильно намок и прозяб.

24 сентября. Убит командир первой минометной роты капитан Шаля. Очень был хороший человек и командир. Прошли деревни Куравшино и Красное село.

25 сентября. Утром овладели городом Клинцы. Городок провинциальный, с одноэтажными домами. Население встретило нас тепло.

26, 27, 28 сентября. Медленно, но все же наступаем. Немцы сопротивляются. К вечеру овладели деревней Кузнецовка. Здесь, на окраине, и заночевали.

29 сентября. Стоим на дороге. Встречался со своими комсоргами. Написал письма родителям и Лидочке.

31 сентября. Мы вновь наступали. Заняли деревни Селец и Красная гора. К вечеру получили приказ: передать свой участок наступления для другой дивизии и совершить марш в район Брянска для отдыха, а также для принятия и обучения пополнения. Марш — более ста километров. Мне отдал свою вторую шинель начхим полка капитан Проскурин. Шли всю ночь. Устал. Дороги проселочные, с песочным покрытием. По такой дороге очень тяжело идти.

1, 2 октября. Совершали марш. Проходили по дороге и через населенные пункты, которые освобождали. Шел с первым батальоном, встречался со своими комсоргами. Настроение бодрое.

3 октября. Отдыхали.

4-5 октября. На марше.

6 октября. Прошли через Брянск. Город сильно разрушен, особенно Брянск-2.

7 октября. Прошли поселок Ступино и остановились у станции Снежеть в лесу. Спали прямо на земле».

Тут мне следует оторваться от дневника и сказать, что в период с 7 до 20 октября 1943 года записи в нем отсутствуют. Но, насколько мне помнится, в эти дни полк получал пополнение. В основном это были мужчины из Орловский и Брянской областей, из тех самых районов, которые только что освобождала наша армия. К нам попадали призывники самых разных возрастов, которые оказались, к тому же, совершенно не обученными военному делу. Поэтому на учебу, а также на комплектование подразделений уходили целые дни. К тому же, на них не было получено обмундирование, они оказались одеты кто в чем. Почти у всех была разбита обувь. В нашей роте каждый день выделялось несколько человек для того, чтобы плести для личного состава лапти. Вот такой жалкий вид имело тогда наше войско. Для размещения людей прямо в лесу рылись землянки. Мы тоже сделали себе землянку и сносно ее оборудовали. Спали мы в ней на сосновых ветках.

Вернусь к дневнику: «20 октября. Принял приказ о проведении 22 октября собрания комсомольского актива полка с повесткой дня «О боевых действиях комсомольцев полка в летнем наступлении и наши дальнейшие задачи». С докладом согласился выступить парторг полка Бердников, но с тем условием, что я напишу и этот доклад. Всю ночь сидел и готовил тезисы доклада. Происходило это при очень скудном освещении (просил для этого гильзу у артиллеристов).

21 октября. День прошел в подготовке к собранию. Обошел всех комсоргов батальонов и спецподразделений. Согласовали представительство. Подготовил проект решения собрания. Определили место проведения.

22 октября. Собрание прошло активно. Я его вел. Выступило шестнадцать человек. Получил письма от сестры Екатерины и от отца. Питание очень плохое, сильно похудел.

23 октября. Присутствовал на собрании партактива дивизии. После собрания для участников его прошел концерт артистов ансамбля 2-й Ударной Армии (командарм — Иван Иванович Федюнинский). В 24 часа меня вызвал к себе Сиабандов и сообщил о том, что полку предстоит марш на запад к фронту, это что-то более 200 километров.

24-29 октября. Полк находится на марше. Ежедневно проходим около тридцати километров. Прошли через деревню Валовая, близ Почепа, Стародуб и 29 октября остановились в деревне Колодезки. Разместились в доме у старичков. Хозяин — участник Империалистической и Гражданской войн. Ко мне, как к офицеру, отнесся очень уважительно. На полу мне постелили перину. Хорошо поспал. День отдыхали. Выступал во втором и третьем стрелковых батальонах с докладом о 25-летии комсомола. Купил у хозяев курицу за 50 рублей, они ее приготовили.

30 октября, 1, 2, 3 ноября. Опять находимся на марше. 3-го прибыли в село Красный Алесь в километре от Васильевки. Здесь днем на площади публично в присутствии сотен бойцов и жителей села был зачитан приговор Военного трибунала о казни через повешение местного предателя. Приговор был приведен в исполнение. Очень неприятное зрелище.

4 ноября. Был в политотделе дивизии. Проводил совещание начальник политотдела Мизернов. Тема: внимание к новому пополнению.

5 ноября. Весь день работал во втором стрелковом батальоне. Проводил групповые беседы с молодежью из пополнения о предстоящих боях. Подбодрил их.

6 ноября. Меня вызывали на совещание в политотдел корпуса. Ездил на верховой лошади. Ставили задачи по подготовке к боям. Выступал начальник политотдела армии генерал Шабанов. Вечером написал семь писем. Нам выдали зимнее обмундирование и меховой жилет.

7 ноября. Командир полка полковник Яблоков устроил небольшой вечер для офицеров из командования части. Там были выпивка и закуска.

8 ноября. На партбюро полка слушали мой доклад о комсомольской работе в полку. В ночь вышли на марш. Все время шел дождь со снегом. Холодно, здорово промок. Прошли город Добруш. Он почти весь разрушен. Но какие все-таки выдержанные русские солдаты! У некоторых совсем разбилась обувь, а они все равно идут полу разутыми по грязи. Остановились в лесу.

9 ноября. Весь день жгли костры и сушились. Чувствую, что я простудился.

10 ноября. Получили приказ занять исходный рубеж для наступления. Сиабандов дал нам свои указания и мы разошлись по батальонам. Командиры всех степеней проводили рекогносцировку местности. Будем наступать севернее города Гомеля.

11 ноября. Вышли в район нашего наступления. Я шел с третьим батальоном. В ночь на 12 ноября расположились в деревне Затон. Выпал снег. Бойцы стали разбирать постройки для связки плотов, на которых нам предстояло форсировать реку Сож. Несколько часов отдыхали в каком-то сарае на соломе. Потом последовала команда выйти к реке. Плоты понесли на руках. В темноте начали форсировать реку без артиллерийского прикрытия. Немцы нас заметили и стали вести по нам огонь. Наши бойцы действовали как на учении. Река оказалась большая — не менее пятидесяти метров. Люди гибли, но продолжали выполнять свою задачу. Трудно сказать, сколько утонуло людей (вода была ледяная), но мы все же овладели первой траншеей на правом берегу. Утром увидели впереди себя большой луг, а за ним на пригорке деревню — Старое село. Впереди деревни у немцев стоял целый ряд инженерных заграждений. В ночь на 12 ноября были переправлены орудия полковой артиллерии.

13, 14 ноября. Пытались овладеть Старым селом, но безуспешно.

15 ноября. Участвовал во взятии деревни. Попал под сильный артиллерийский огонь немцев. Было много убито хороших товарищей. Холодно, все время поддерживаю себя водкой. Если бы не она, совсем бы было плохо. Питание нам доставляют термосами прямо в траншеи. Деревня почти вся разрушена, но в траншеях очень хорошие немецкие землянки.

16 ноября. Продвинулись к деревне Калиновка и, не доходя с километр до нее, были остановлены. Находился то в третьем, то во втором стрелковых батальонах. Из деревни Калиновка нас сильно и очень прицельно обстреливали немецкие снайперы. Во второй половине дня немцы предприняли контратаку. Обстановка создалась крайне напряженная. Фашисты заметно приблизились к нашим окопам. Некоторые наши бойцы стали убегать. Из-за этого мне пришлось самому командовать и организовывать оборону. Из своих окопов мы забросали немцев гранатами Ф-1. Гитлеровцы залегли, а потом отошли к себе. Под самый вечер они опять предприняли контратаку. Но против них очень хорошо поработали наши минометчики. Атака немцев была отбита. В этой обстановке у нас в траншеях появился помощник начальника политотдела по комсомолу нашей дивизии Саша Несмелов. Когда он меня увидел, то спросил: «Ты что здесь делаешь как солдат?» Тогда я ему ответил вопросом: «А ты почему здесь в траншее?» Мы рассмеялись и поняли друг друга.

17 ноября. Весь день сидели в своих траншеях. Под вечер ушел с передовой в Старое село, где размещался штаб нашего полка. Спал в одном бывшем немецком блиндаже на полу. Блиндаж оказался забит нашими бойцами и офицерами до предела. Спали чуть ли не друг на друге. Утром, когда некоторые товарищи меня увидели, то были удивлены, что я жив и здоров. Ходили слухи, что я погиб. Старшина Романов, секретарь нашего заместителя командира полка по политчасти подполковника Сиабандова, сообщил мне о том, что я представлен к награждению орденом Красной Звезды и к присвоению очередного воинского звания — лейтенант.

18 ноября. Весь день уточнял потери комсоргов и комсомольце. Ночевали вместе с майором Паромовым в блиндаже немецкой траншеи.

19 ноября. Побывал на передовой. Немцы не дают нашим подразделениям продвигаться вперед. Четыре немецких самолета бомбили Старое село. Под бомбежкой погиб парторг полковой батареи — командир огневого взвода младший лейтенант Попов, мой хороший друг.

20 ноября. Командир полка приказал взять деревню Калиновка. Сиабандов приказал нам с Бердниковым возглавить атаку подразделений третьего стрелкового батальона. Мы распределились: я взял восьмую роту, а он девятую. Перед атакой я обошел по траншее бойцов, предупредив комсорга роты и комсомольцев о том, что я возглавляю атаку и чтобы они меня поддержали. Затем я сбросил шинель и отдал ее одному молодому бойцу. Сказал ему: «Следуй за мной!» По сигналу поднялся в атаку. За мной побежали молодые бойцы и потом вся рота. Стремительно действовала и соседняя девятая рота. Чтобы достичь немецкой траншеи, следовало преодолеть метров двести. Немцы не ожидали такой дружной нашей атаки и стали убегать. Я вытащил двух немцев из блиндажа. Их мы взяли к себе в плен. Деревня нами была взята. Но затем немцы обрушили на нас сильный артиллерийский огонь и не позволили нам продвинуться за деревню. Фактически деревни не было, она оказалась вся разрушена. Мы закрепились на ее окраине. После этого я зашел к заместителю командира третьего стрелкового батальона капитану Полунину и командиру батальона майору Шорникову. С ними мы хорошо выпили водки и закусили.

21 ноября. До обеда находился в третьем стрелковом батальоне. После обеда перешел в первый батальон. Вечером меня вызвал к себе Сиабандов. Похвалил за участие в атаке Калиновки и поинтересовался положением дел в комсомольских организациях стрелковых рот. Днем попал под сильный артналет немцев. Думал: все, каюк. Ночью с капитаном Авдеевым — ПНШ-1 — ходили уточнять правый фланг полка. Шли по бывшим немецким траншеям, заваленными трупами наших бойцов. Шли прямо по трупам. Вот чего стоят некоторые наши боевые успехи.

22 ноября. Занимали прежнее положение за Калиновкой. В результате артобстрела контужен Бердников, убит Кулин. После обеда ушел с передовой в штаб полка. Составил отчет, написал четыре рекомендации в партию своим комсомольцам.

23 ноября. Обстановка такая, что все остается без изменений. Впервые к нам в Старое село (штаб полка) приехал дивизионный клуб и показал прямо на улице кинофильм «Лермонтов».

24 ноября. Провел весь день в первом стрелковом батальоне. Принимали людей в комсомол. Назначил новых комсоргов вместо выбывших.

25 ноября. Предприняли новое наступление. Сбили немцев с их позиций и в течение дня овладели населенными пунктами Поколюбичи, Лопатино, Урицкое. Ночевали в одном доме в Урицком. Спали на полу.

26 ноября. Продолжали преследовать немцев. Они оставляют населенные пункты без боев, потому что наши соседи слева (южнее Гомеля) успешно наступают. Создалась обстановка возможного скручивания немцев в Гомеле. Говорят, что Рокоссовский, командующий Белорусским фронтом, представил нашу дивизию к награждению орденом Красного Знамени. Немцы оставили Гомель. Вечером нам салютовала Москва.

27 ноября. Весь день двигались на запад. Освобождены родные села. Население нас приветствует. Стоит очень плохая погода. Все время идет дождь со снегом. Все мы очень промокли. Остановились на ночлег в маленькой хате деревни Чебатовичи.

28 ноября. Продвигаемся на запад. Утром нас догнали работники политотдела дивизии капитан Несмелов и майор Маковский. При форсировании маленькой речушки я по неосторожности провалился в воду. Зашли в деревню Борок, где у одной старушки в доме я обсушился. К вечеру отправились опять в путь. Прошли деревни: Новый Свет, Ясная Поляна. Здесь ночевали в санитарной палатке. Все время идет дождь со снегом. Дороги очень грязные.

29 ноября. Получил письмо от Лиды. Ночевали в одной деревне, в бывшем телятнике. Опять завелись вши, стали беспокоить. Давне не мылись и не меняли белье. Валяемся где попало.

30 ноября. Двигался с третьим батальоном. Помогал в работе комсоргу батальона Матушкину. Выдали пять комсомольских билетов.

1 декабря. Наконец появилось солнце. Остановились в лесу. Вырыли себе щель, что-то похожее на землянку. Вечером провел беседу с комсомольцами батареи полковой артиллерии о боевых делах молодых воинов полка.

2 декабря. Опять — на марше. Двигался с первым стрелковым батальоном. Проходим через деревни, которые не пострадали от войны. На ночлег остановились в доме. Хозяин угостил нас самогоном.

3 декабря. Был в третьем стрелковом батальоне. Беседовал с комсоргами рот о задачах по доведению и разъяснению приказа Сталина № 309. Совершали марш в направлении на север. Остановились в деревне Шитня. Вечером ходил на танцы местной молодежи. Познакомился с девушкой Дусей. Остановились на ночлег у одной бывшей партизанки.

4 декабря. Погода заметно похолодала. Двигаемся к реке Днепр. К моменту нашего подхода его форсировали. Саперы навели понтонный мост. Примерно в 10 часов переправились на западный берег. Проехали поселок Стрешин. Остановились в поле. Мне пока не выдали зимнюю шапку, поэтому хожу в фуражке.

5 декабря. Сегодня — День Сталинской Конституции. В санроте взяли для себя палатку и установили в ней железную печь. Согрелись.

6 декабря. Опять идем вперед. Вошли в соприкосновение с немцами. Устроились в землянке с парторгом третьего стрелкового батальона старшим лейтенантом Титовым. Холодно. Промерз.

7 декабря. Утром вызвали в штаб дивизии, который находится в поселке Стрешин. Там вместе с другими политработниками полка сдавал зачет по «Боевому уставу пехоты» (Части I и II), а также по знанию материальной части оружия. Принимали зачеты капитаны Малиновский и Егоров (из оперативного отдела). Боялся, что не сдам. Ведь я почти не читал устава. Помогла практика. Майор Паромов не сдал.

8 декабря. В 2 часа ночи меня вызвал к себе подполковник Сиабандов и приказал идти в третий батальон для проведения работы по подготовке к наступлению. Шли без дорог — по азимуту с штабными офицерами — капитанами Кругловым и Матвеевым. Наступление отменили. Утром вернулся в штаб полка.

9 декабря. Весь день провел у капитана Конякина (ПНШ-4) в строевой части полка. Выяснял потери комсомольцев и количество награжденных, читал боевые эпизоды. Сделал записи. Вечером состоялось партсобрание Управления полка. С докладом о выполнении приказа № 00129 командующего Белорусским фронтом выступил начальник штаба полка майор Николай Михайлович Сударев.

На снимке слева направо, 1944 г.: майор Паромов Д.А., капитан Бердников, майор Сударев, лейтенант Зимин.

10 декабря. Банный день. Ходили в Стрешин, помылись, сменили белье. Разместились в одном немецком блиндаже. Холодно без печки. Утром грелся в роте связи. Сегодня мне сообщили о том, что я награжден орденом Красной Звезды. Приятно осознавать, что меня не забыло начальство.

12-22 декабря. Стоим на месте.

23 декабря. Бердников здорово напился и очень обидел майора Паромова в присутствии Сиабандова.

24 декабря. Весь день шел дождь. В ночь снялись с места. С капитаном Овсянниковым, стажером из Военно-Политической академии, пошли искать второй стрелковый батальон. Хотя в его поисках мы немного и заблудились, но все пришли в его расположение. Вечером вернулись в штаб полка.

25 декабря. Был в роте противотанковых ружей. Беседовал с комсомольцами. Прекрасные ребята! Среди них много москвичей. Заходил в ОВС (отдел вещевого снабжения) полка к сапожникам. Они мне по моей просьбе починили сапоги. Это хорошо. Сегодня майор Сударев вручил мне удостоверение о награждении орденом Красной Звезды. Я написал письмо комсомольцам и молодежи Тульского завода имени С.М.Кирова. Обсуждали его по подразделениям.

31 декабря. Находился во втором стрелковом батальоне. Там и встретил новый 1944-й год вместе с комбатом, капитаном Ильиным и заместителем командира батальона по политчасти Семиным. Выпили спирт и поздравили друг друга.

Какие итоги можно было бы подвести 1943-му году? Вы, наверное, знаете по истории, что он был переломным для нашей стране, причем как на фронте, так и в тылу. После того, как у немцев были разгромлены Сталинградская и Орловско-Курская группировки, они уже не могли вернуть себе инициативу в войне с нами. Теперь они вынуждены были перейти к обороне. Но это была ожесточенная оборона с надеждой переломить наши наступающие войска. Они хотели вырвать или победу, или удобный для них мир. Однако к 1943 году наш тыл уже нормально обеспечивал фронт оружием, техникой и боеприпасами. Впрочем, не буду пересказывать вам историю Великой Отечественной войны.

Скажу о себе. Для меня, во всяком случае, этот год выдался очень тяжелым. Ведь мне пришлось пережить немало боев и прямо смотреть в глаза смерти. Порой мне казалось, что вот уже пришел предел моим психологическим и физическим страданиям. Часто в конце дня после сильного напряжения я думал о том, что мой конец неизбежен. Почему? Потому что вокруг меня смерть постоянно забирала моих близких людей и товарищей. Я понимал, что мне не остается совершенно никаких шансов выжить в этой обстановке. И хотя за лето и осень 1943 года мы прошли сотни километров, освободили Калужскую, Орловскую, Брянскую и Гомельскую области, конца войны не было видно. Немцы с небывалой стойкостью оказывали нам сопротивление. При малейших наших просчетах они наносили нам довольно-таки ощутимые удары. Все же они были неплохие вояки. В чем это проявлялось? Они продуманно и грамотно умели пресекать наши наступления. И все же мы наступали. За счет чего складывалось у нас такое положение? Думаю, за счет того, что у нас было остервенелое желание освободить свою землю от захватчиков, отомстить за все те беды, которые они нам принесли на ими захваченных у нас территориях. Конечно, чаще всего наши успехи обуславливались наших численным превосходством и, к сожалению, ценой огромных потерь. Это была далеко не всегда умелая, как у немцев, организация боя.

Большую часть миновавшего 1943 года я провел на улице: на морозе и на снегу, в поле, под дождем и снегом, в метель и в морозную ясную погоду, под палящим солнцем. Ночевать тоже приходилось где попало: в земле, в снегу, в окопе, в траншеях, реже в землянке и уж совсем эпизодически — по пути наступления и при освобождении населенных пунктов в каком-нибудь доме, да и то — на соломе или на сене. Стоит отметить, что за этот год мне ни разу не пришлось спать на кровати, сбросив одежду. Что же касается питания, то в этом отношении у нас не соблюдалось никакого режима. Часто оставались без обеда. Утром давали скудный завтрак из какой-нибудь каши и куска хлеба. Вечером мы получали тоже что-нибудь подобное. Кухни, как правило, отставали, и поэтому нас, наступающих, разыскивали либо в конце дня, либо уже совсем ночью. В силу своей должности — полкового политработника — я постоянно мотался по стрелковым батальонам моего полка, а это означало, что я подвергал себя систематическому риску попасть под огонь артиллерии или стрелкового оружия противника. Питался я вместе с солдатами и офицерами подразделений. Ведь на передовую приходила или сама кухня, или в переносных заплечных термосах еду доставляли специально выделенные для этого бойцы со старшинами рот.

Могу с уверенностью вам сказать, что для меня это был не год, а целая вечность. Порой мне думалось, что я так и проведу свою жизнь на фронте. Гражданская же жизнь до войны представлялась мне уже совершенным сном. Я уже не мог себе представить себе жизнь без стрельбы и смертей, чтобы утро встречало тебя тишиной, солнцем и приятными для тебя занятиями. И все же мы вступили в 1944- й год с надеждами на что-то лучшее.

Но я продолжу чтение своего дневника теперь уже за 1944-й год:

«1 января 1944 года — новый год великих битв, побед. Стоим во втором эшелоне под городом Жлобин Могилевской области, в деревне Ковалевка. Сегодня выпили за Новый год с командованием второго стрелкового батальона — капитанами Ильиным и Семиным. С нами присутствовали девушки Таня и Настя (кто они такие, я сейчас, вспоминая эту запись и этот день, уже не помню)».

Командир второго стрелкового батальона 755 СП капитан Е.Ильин

Дальше — пропуск нескольких дней. Отмечу, что в первые дни января мы находились в этой самой деревушке — Ковалеве. Я занимался созданием комсомольских организаций в ротах.

«5 января. Я наконец-то получил перчатки и шапку (до этого ходил в фуражке).

11 января. Нас разместили в деревне Заброды. В период перехода находился во втором стрелковом батальоне, в командование которым буквально совсем недавно вступил бывший командир девятой стрелковой роты Федор Иванович Слободчиков. Он — прекрасный человек и командир.

12 января. По направлению политотдела дивизии во второй стрелковый батальон прибыл на должность комсорга батальона старший сержант Александр Катичев, бывший матрос. Весь день вместе с Катичевым знакомились с комсомольцами рот батальона. С командиром пулеметной роты старшим лейтенантом Черногородовым мы обменялись ремнями: я взял у него ремень со звездой на пряжке (вроде он был парадный), а ему отдал свой обычный командирский ремень с портупеей».

Комсорг батальона 755-го полка Александр Катичев

Дальше в моем блокноте времен войны идут нерегулярные записи:

«16 января . Весь день провел в первом стрелковом батальоне. Проверил комсомольское хозяйство батальона (протоколы комсомольских собраний, заседаний бюро, оформление документов по приему в ряды ВЛКСМ, рекомендации для вступления комсомольцев в партию, учет и правильность членских взносов). Находимся в деревне Василевичи. Разместились в доме.

17 января. Весь день провел в спецподразделениях полка (артиллерийские батареи, рота связи, санрота, химвзвод, взвод разведки), принимал членские взносы комсомольцев. К вечеру снялись с места.

20 января. Разместились в лесу. Попалась неплохая землянка. Вот уже два дня как провожу работу по подготовке собрания комсомольского актива (собирал комсоргов батальонов и спецподразделений). Подготовил доклад и проект решения. Для участия в собрании актива приехал помощник начальника политотдела дивизии по комсомолу Александр Несмелов. Всю ночь не спал, готовился к выступлению.

21 января. Собрание комсомольского актива проводили в огромной землянке третьего стрелкового батальона. Собранием остался недоволен: не было ярких, боевых выступлений.

23 января. Находился в первом стрелковом батальоне. Помогал в работе малоопытному комсоргу батальона младшему лейтенанту Сысоеву. Вечером вернулся в штаб полка. Написал братьям Алексею и Владимиру письма. Послал им свое фото, которое мне сделал в декабре месяце Петр Маланичев — фотограф политотдела дивизии.

24 января. Обошел спецподразделения. В основном находился в батарее 120-миллиметровых минометов. Стоим в лесу во втором эшелоне. Но кто-то впереди нас наступает. Погода на улице стоит скверная: идет дождь со снегом, кругом много воды.

31 января. Стоим на старом месте. Правда, третий стрелковый батальон выдвинулся на передовую. Ему поставлена задача: подготовиться к форсированию реки Березина. Сегодня проходило офицерское собрание полка по подготовке к боям. На нем выступил с докладом командир полка полковник Иван Александрович Яблоков, очень хороший командир.

1 февраля. Днем находился в первом стрелковом батальоне, где занимался комсомольскими делами. Только вечером вернулся в штаб полка, как вдруг меня вызвал к себе заместитель командира полка по политчасти подполковник Сиабандов и приказал вернуться мне в первый стрелковый батальон с тем, чтобы пойти с ним на выполнение боевой задачи. Всю ночь совершали марш. Сменили какую-то часть, которая перед этим наступала и имела некоторый успех: захватила несколько траншей противника. Мы разместились в бывших немецких траншеях и блиндажах. Пока спали, всю ночь боялся того, что немецкие блиндажи окажутся заминированными и взорвутся. Так, например, произошло в одной из частей. Утром полк должен наступать.

2 февраля. Наступали. Огневого артиллерийского прикрытия не было. Очевидно, надеялись на «авось» и на «ура, ура». Но все же третьему батальону (комбат Шорников) удалось продвинуться вперед, форсировать реку Березина и закрепиться. Это произошло в районе станции Шацилки. Вечером вернулся в штаб полка. Штаб разместился в лесу недалеко от станции Шацилки.

2.1944 г., г. Речица, Н.И.Зимин

3 февраля. Старшина Александр Романов, секретарь Сиабандова, сообщил о том, что вышел приказ о присвоении мне очередного воинского звания «лейтенант». Приятное сообщение. Весь день строили себе землянку. Вырыли котлован и сделали один накат. Стало несколько потеплее, чем на улице.

4 февраля. Ходили вместе с Бердниковым в третий стрелковый батальон. Он закрепился за рекой Березина на маленьком плацдарме. Разговаривал с комсомольцами, которые сидели в немецких траншеях. Ребята не унывают, держатся спокойно. По возвращении в штаб полка прямо на середине реки попал под артобстрел. Но все обошлось. Очень устал.

5 февраля. Весь день занимался оформлением комсомольских дел. Получил письма от Ивана Шашина, Коли Разуваева (по моей рекомендации его послали на курсы политсостава), который был ранее комсоргом батареи 120-миллиметровых минометов. Также получил письмо от Маши Волковой (моей знакомой по Тарусской школе). Она училась на год ниже меня и проживала в школьном общежитии на Воскресенской горе в Тарусе. Теперь она — московская студентка. Вечером со вторым стрелковым батальоном переправился через реку Березину. Ночь провел в окопах. Утром — наступление.

6 февраля. Пытались наступать, но безуспешно. Противник, очевидно, понял, что мы остались без артиллерийского прикрытия и несколько раз нас контратаковал. Эти контратаки — страшное дело, особенно когда ты видишь приближающиеся к тебе цепи атакующих вражеских солдат. Малейшее промедление при сосредоточении огня грозит рукопашной схваткой с противником. Вместе с солдатами мне пришлось отбиваться от немцев. Хорошо помогали наши минометчики и пулеметчики. Сегодня в боях был убит командир третьего стрелкового батальона майор Шорников, кавалер ордена Александра Невского, хороший товарищ и командир. Атаки немцев были отбиты. Под вечер по направлению политотдела дивизии в третий стрелковый батальон прибыл на должность комсорга (батальона) старший сержант Карачевцев. Ночью вернулся к себе — в штаб полка.

7 февраля. Утром ушел во второй стрелковый батальон. Был и в своей минометной роте. Вечером вернулся в штаб полка. По дороге попал под обстрел реактивных снарядов (типа нашей «Катюши»). Солдаты эти вражеские установки прозвали «Скрипуха», за то, что при вылете из направляющих раздается звук, напоминающий скрип. Зашел в роту связи. Встретился с Володей Гулиным, отличным радистом и хорошим товарищем. Выпили с ним водочки. Затем я у него улегся спать.

8 февраля. Утром ушел в тылы третьего стрелкового батальона. Там вместе с Карачевцевым мы разбирались с составом комсомольских организаций и потерями в последних боях. Вечером вернулся к себе в штаб полка.

9 феваля. Ни в какие подразделения не ходил. Уточнял в строевой части штаба полка количество выбывших комсомольцев и представленных к правительственным наградам.

Н.И.Зимин, г.Речица

10 февраля. Находился по вызову на совещании в политотделе дивизии. Заслушивали мой отчет по вопросу: «О ходе выполнения собрания дивизионного комсомольского актива от 15 января 1944 года». Моя информация была одобрена.

11 февраля. Сидим в обороне. Утром ушел во второй стрелковый батальон. С заместителем командира батальона по политчасти капитаном Семиным хорошо пообедали с выпивкой. Всю ночь лазили с ним по обороне, подбадривали наших солдат. Это проходило рядом с деревней Чирковичи. Здесь наши траншеи находятся буквально в 200-300 метрах от немецких. Попали под артналет немцев. Как потом выяснилось, под прикрытием артиллерийского огня фашисты пытались забросить к нам группу диверсантов или разведчиков. Но солдаты пятой стрелковой роты не растерялись: ответили огнем, а одного немца у самых своих траншей захватили раненым. Он потом дал нужные сведения.

12 февраля. Находился в шестой стрелковой роте. Попал под обстрел немецкого снайпера, причем как видно, не очень профессионального. Слава Богу, что пули хотя и свистели рядом. Но меня не зацепили. Весь день идет мокрый снег. Вечером с капитаном Семиным вернулся в штаб полка. Сиабандов проводил совещание политработников полка и заместителей командиров батальонов по политчасти. Поужинали уже в двенадцатом часу. Почему-то у меня остановились часы «Зингер» (подарок отца).

14 февраля. Нас сменили, полк вывели во второй эшелон. На новом месте строили себе землянку. Очень резкий ветер мешал работать. Майор Паромов, наш агитатор полка (ему уже за сорок лет), ворчал на непогоду. Выпили водки, согрелись. На ночь наломали и постелили себе в землянке елочные ветки. Немного поспали. Было холодно даже в шубном пиджаке. Получил сегодня письма от Лиды Самсоновой, Вани Козлова, капитана Овсянникова (стажера из Военно-Политической академии) и Варвары Борисовны Потаповой из деревни Шопино.

15 февраля. Ко мне прибыл капитан Саша Несмелов, помощник начальника политотдела дивизии по комсомолу. Ходили с ним по батальонам и выдавали вновь принятым в ряды ВЛКСМ воинам комсомольские билеты.

16 февраля. Перешли жить в новую землянку, уже более благоустроенную. На улице - чертовский холод.

22 февраля. Пять дней как приводили себя в порядок. Немного отдохнули от боев. В ротах прошли комсомольские собрания. Сегодня получили приказ: срочно совершить марш на левый фланг километров на 45-50. Прошли путь от станции Жердь. Двигался со вторым стрелковым батальоном. Обменялся с командиром второй пулеметной роты Черногородовым часами. Он мне дал свои «кировские» наручные. Ходят. Остановились в лесу. Обогревались у костров. Поздно ночью перешел в первый стрелковый батальон. Там ненамного уснул у костра.

23 февраля. Целый день выдавал нашим воинам новые комсомольские билеты. В ночь опять вышли на марш. Двигался с третьим стрелковым батальоном. Опять остановились в лесу. Оказалось совершенно негде укрыться от холода. Всю ночь крепко мерз. Присутствовал при ссоре парторга батальона старшего лейтенанта Титова с командиром батальона Григорьевым — из-за непродуманной остановки на ночлег. Потом вернулся в расположение штаба полка.

24 февраля. Стоим на месте. Ходил в батальоны, они все расположены рядом. Встречался с комсоргами батальонов, рот. Вырыли себе котлован для землянки. Спали с Паромовым плохо.

25 февраля. Вместе со штабом полка переместились на новое место ближе к передовой. Опять остановились в лесу. Часа в четыре начали себе строить новую землянку. Строить в основном закончили где-то ближе к часу ночи. Очень устал. Затопили свою железную печь, чтобы хоть чуть-чуть согреться.

26 февраля. Батальоны заняли исходные позиции для наступления. Это все происходило в районе Язвино. Я был у себя в штабе полка.

27 февраля. Ночью получили приказ о наступлении. Утром пришел в первый стрелковый батальон. Местность открытая. В восемь часов утра начали наступать в районе поселка Язвин. Заняли первую траншею немцев. Они нас контратаковали и применили при этом танки. Мы понесли большие потери. Убит комсорг первого батальона младший лейтенант Морозов (мой земляк из Высокиничей). Убит капитан Костерин. Немцы произвели налет своей авиации на наши боевые порядки. В ночь на 28 февраля ушел в тылы первого стрелкового батальона.

1-20 марта 1944. Находились в районе поселка Язвин. Наши попытки наступать были отбиты немцами. Жили в землянке в лесу с Александром Бердниковым. Паромов исполняет обязанности заместителя командира полка по политчасти. Сиабандов как депутат Верховного Совета Армении вызван на сессию. В последнее время очень редко получаю письма. Давно не пишет Лида Самсонова. Похоже, ей кто-то приглянулся, а меня она забыла.

21 марта. Послал сердитое письмо Наташе Соловьевой, своей Тарусской однокласснице. Они живут в тылу безмятежно, развлекаются, имеют какие-то свои увлечения. Для кого-то война — действительно война, а для кого-то — это обычная жизнь со всеми ее атрибутами. Наверное, на меня обидится. Третий стрелковый батальон нашего полка расформировали. Парторг этого батальона старший лейтенант Титов живет у нас в землянке. На Украине Красная Армия наступает: освобождена Винница — прифронтовое логово Гитлера.

23 марта. Вызвали в Политотдел 48-й Армии на семинар комсоргов полков. Ехал в Политотдел армии верхом на своей лошади из управления полка. До штаба армии пришлось преодолеть расстояние в 43 километра. Проезжал мимо места, где недавно шли бои и которое освобождали от фашистов, а теперь здесь были уже располагаются наши тылы. Когда-то именно здесь, в деревне Заброды, нас встречали местные жители и угощали самогоном.

С 23 по 28 марта был на семинаре. Занятия проходили интересные. Перед нами выступали армейские командиры, политработники и лекторы на самые разные темы. Познакомился с помощником начальника Политотдела армии по комсомолу майором Пологотиным. Мужчина лет тридцати, рослый, симпатичный и, как видно, умный. Очень уравновешенный по характеру. Выступал перед нами и начальник политотдела амии генерал Михайльчук. Вечером, когда окончились занятия, для нас каждый день устраивали ужин с выпивкой. Но все прошло умеренно и культурно. Все было организовано на хорошем уровне.

29 марта. Вернулся в свой полк, который к этому времени оказался на новом месте и во втором эшелоне дивизии. Другие полки дивизии занимают оборону на передовой. Штаб полка и наша «политическая» землянка расположена в сосновом лесу, место сухое.

31 марта. Выступил с докладом на партсобрании Управления полка вместо парторга на тему «О работе парторганизации в 1944 году». Весь день готовился к нему».

Дальше в моем дневнике практически в течение двух месяцев отсутствуют записи. Что же в эти дни в моей жизни на фронте происходило? Если мне не изменяет память, весь апрель и май 1944 года наш полк находился во втором эшелоне дивизии в районе станции Мормаль. В это самое время он пополнялся командирами и бойцами. Короче говоря, шла повседневная учеба по подготовке к предстоящим боям. Для политической работы это был весьма удобный период: проходили собрания, заседания бюро комсомольских организаций, шел прием в комсомол и партию, проводились беседы, политинформации, семинары комсомольского актива и другие мероприятия.

Также хотелось бы рассказать об одном из эпизодов этого периода. Дело в том, что в середине апреля в расположение полка, буквально совсем рядом со штабом, расположилась рота снайперов-девушек 48-й Армии. Она прибыла в дивизию для повышения активности нашей обороны. Каждый день рано утром эти девчата выходили на передний край и охотились на немцев. У большинства из них имелся свой личный счет уничтоженных гитлеровцев. Размещались они недалеко от нас в огромной землянке, построенной для них саперами дивизии и полка. Командиром у них был старшина, довольно пожилой мужчина с бородой. Говорили, что он когда-то служил фельдфебелем в царской армии. Он держал своих подчиненных в строгости. Так, ровно в 22 часа у них объявлялся отбой.

Да и как было не держать их в строгости? Ведь каждый вечер со всех концов обороны вокруг девушек всеми правдами и неправдами собирался наш брат — молодые ребята, причем как бойцы, так и командиры. А девчонки оказались молодые и симпатичные. Так что жили мы в то время как на курорте. Погода стояла на улице теплая. Под баян устраивались танцы. Мы пели песни под аккомпанемент того же баяна и гитары. Главным музыкантом такого рода мероприятиях у нас оказывался помощник начальника штаба полка капитан Федор Ильюшин, удивительно талантливый самоучка, который особенно виртуозно играл на гитаре. Честно говоря, это именно он заразил меня идеей по-настоящему, а мне чисто любительски научиться играть на гитаре.

1944 г. Польша. Встреча комсомольских работников 48-й армии и 29-го стрелкового корпуса с девушками-снайперами. На фотографиях Н.И.Зимин — с ними. Фамилий не помнит.

Встреча со снайперами-девушками. Н.Зимин — крайний слева в первом ряду. В первом ряду вторая — Надя Суслина, с которой Николай Зимин учился в школе в Тарусе. 1944 г.

Впрочем, наше пребывание в районе станции Мормаль было омрачено одним трагическим происшествием — смертью парторга третьего стрелкового батальона Титова. Он порезал себе перочинным ножом палец и умер от заражения крови. Похоронили его рядом со станцией Мормаль, у железной дороги. В это же самое время я получил приятное сообщение о том, что приказом командующего 48-й Армии от 24 апреля 1944 года мне присвоено очередное воинское звание — старший лейтенант.

В этом районе мы находились до 14 июня, а затем получили приказ совершить марш в район города Рогачева. В моем дневнике об этом периоде имеются достаточно лаконичные записи. Продолжу чтение:

«15 июня. Двигались на восток, прошли деревню Великий лес. Затем прошли через реку Днепр и повернули строго на север в район города Рогачева.

20 июня. Прибыли в заданный район — в лес, расположенный в 5 километрах юго-восточнее города Рогачева. Все эти дни мы двигаемся ночью, а днем в основном отдыхаем. Рогачев был освобожден от фашистов еще в феврале 1944 года частями 3-й армии. Теперь эта армия, заняв порядок южнее города Рогачева, отдала свои позиции 48-й армии для наступления на город Бобруйск.

21-23 июня - шла подготовка к наступлению. Подразделения полка заняли исходное положение для наступления. Командиры всех степеней изучали районы боевых действий. Противник обороняет западный берег реки Друть. Перед его передним краем — заболоченная местность, непроходимая для танков и труднопроходимая для пехоты, а также сплошные минные поля и проволочные заграждения.

24 июня. Начала наступать соседняя с нами 102 стрелковая дивизия и штрафные роты. После двухчасовой артподготовки по переднему краю немцев мы пошли в наступление. Противник отчаянно сопротивлялся.

В ночь на 25 июня начал наступать наш полк. Я шел с первым стрелковым батальоном. Мы держались за бревна, заготовленные заранее. Форсировали реку Друть, зацепились за западный берег. Но дальше первой траншеи немцы нас не пустили и обрушили по нам артиллерийский огонь. Как нам потом стало известно, более успешно действовал 766-й стрелковый полк нашей дивизии. Он форсировал реку Друть и, развивая наступление, перерезал шоссейную дорогу у населенного пункта Остров, связывающую направления Жлобин — Бобруйск, чем создавал обстановку окружения Жлобинской группировки противника. Немцы побоялись этого окружения, оставили Жлобин и начали отход в направлении на Бобруйск. Мы не успевали противника преследовать.

26 июня. Наша авиация бомбила город Бобруйск и мосты через реку Березину. В результате этих действий объекты были разрушены. Путь отхода противника на Бобруйск оказался отрезанным. Немцы побросали всю технику и тяжелое вооружение на восточном берегу реки Березины и в беспорядке переправились на западный берег. По пути преследования противника мы увидели огромное скопление брошенных автомобилей, военной техники, повозок, лошадей и другого имущества.

28 июня. Вечером мы подошли к реке Березина прямо перед Бобруйском. Расположились в лесу километрах в двух от реки. За ужином выпили трофейной водки, а затем со старшиной Романовым и полковыми разведчиками поскакали на лошадях к Бобруйску (дело было вечером). Ехали по лесной тропе галопом. Внезапно мой конь споткнулся о какой-то пенек. По инерции я перелетел через его голову и упал на землю. Все это произошло настолько стремительно, что от неожиданности я опешил. Потом встал и поднялся мой конь. Я

осмотрелся. Мои товарищи стояли на конях поодаль. Оказалось, что все обошлось без каких-либо травм. Все оставалось цело: и руки, и ноги. Лишь потом только я обнаружил, что, оказывается, разбил стекло и стрелки своих наручных часов. Мы продолжали скакать к Бобруйску. Когда я выехал на опушку леса, то увидел, что к реке Березине ведет луг, примерно на пятьсот метров. На нем паслись сотни коней, оседланных и запряженных в повозки. Как говориться, выбирай любую лошадь. А за лугом и рекой, возвышаясь (правый берег был высокий), проглядывался город. В нескольких местах в нем что-то горело. Правее нас виднелся взорванный железнодорожный мост. Я сменил свою лошаденку на немецкую лошадь. Из города слышалась стрельба из станковых пулеметов в нашу сторону. Но это был не прицельный огонь: немцы просто давали нам понять, что они не покинули город. Мы вернулись в полк. В ночь на 29 июня и рано утром полк стал выдвигаться на место ближе к реке, для того, чтобы ее форсировать. Примерно в четыре часа утра передовые подразделения батальонов стали форсировать Березину. Как потом стало известно, форсирование шло широким фронтом, поэтому, хотя немцы и сопротивлялись, их боевой дух оказался сломлен (из-за отступления и окружения). Рано утром мы вошли в город (в его южную часть). Немцы их него бежали, но не сдавались, а потом утром сопротивлялись. Мы остановились в городе. Впервые за долгие месяцы зимы и весны я остановился вместе с другими товарищами остановился в одноэтажном деревянном домике, где потом спал на пружинном матраце.

30 июня. Утром мы получили приказ о том, чтобы начать преследование немцев в направлении Осиповичей (районный центр). Но, подойдя к железнодорожной станции Мирадино, мы были обстреляны артиллерийским и пулеметным огнем противника. Поэтому вынуждены были спешиться и залечь. Немцы вели по нам интенсивный огонь. В один из таких артналетов невдалеке от меня разорвался снаряд. Я почувствовал удар в левую руку локтя. Я посмотрел на себя и увидел, что моя гимнастерка порвана. Затем почувствовал боль. Тогда я сбросил с себя гимнастерку и обнаружил, что у меня пробита навылет мышца-бицепс. Хотя ранение оказалось небольшим, я все равно почувствовал какое-то недомогание. Такое состояние продолжалось не более пяти минут. Я пришел в себя, достал бинт и перевязал рану. Ко мне подошли товарищи, помогли надеть гимнастерку и перевязать руку. Но огонь вскоре прекратился. Как видно, немцы хотели нас задержать, чтобы успеть отойти на новый рубеж. Мы сели на лошадей и стали двигаться дальше. Вечером я нашел санроту. Когда я туда пришел, мне там перевязали руку и дали хорошую косынку для привязи (этой самой руки). Предложили отправить в медсанчасть, но я отказался. Ночевали ночью близ Рожнегово.

1 июля. Продолжали преследование отходящего противника. Полк следовал в боком охранении в нескольких сотах метров от шоссе Бобруйск — Осиповичи по проселочной дороге. Шоссе оказалось переполнено двигающимися войсками. В общих чертах нам было известно о том, что в результате действия подвижных групп 1-го Белорусского фронта на фланге Бобруского направления была окружена группировка немцев численностью примерно в пять дивизий. Но где она находилась, ничего нам это было неизвестно. Уверенные в том, что противник где-то впереди или далеко от шоссе, мы мирно двигались по отведенной для нас проселочной дороге. Пехота шла строем, тихо тащились многочисленные обозы. Кстати говоря, эти обозы значительно пополнились брошенными немцами около Бобруйска и в других местах лошадьми и повозками. Была середина дня. Погода на улице стояла солнечная. Обычное июльское лето.

И вдруг в 300-400 метрах от нас от опушки леса мы услышали стрельбу, а затем увидели немецкие танки, бронетранспортеры и развернутый строй пехоты, которые двигались прямо на нас. Увиденное буквально ошеломило всех нас, командиров и политработников всех степеней, которые после немой сцены вдруг поняли: через какие-то минуты может случиться непоправимое и нужно сделать что-то сочное для того, чтобы принять с немцами бой. Затем стали звучать различные команды по развертыванию подразделений для этого (команды «Залечь» и «Приготовиться к бою»). Обозы в беспорядочном движении и устремлялись к шоссе, чтобы где-то и как-то защититься. Пришли в себя стрелковые подразделения, изготовилась к бою полковая и батальонная артиллерия. Я двигался в штабной колонне своего полка и сидел на повозке с подвязанной от ранения рукой.

Сзади повозки на привязи шагал мой оседланный конь. Что представляла из себя штабная колонна? Она состояла из полтора десятка повозок, в том числе повозки со знаменем полка, сейфом для документов и их охраной. В этой внезапно начавшейся суматохе помощник начальника штаба полка по строевой части, который отвечал за охрану красного знамени и документов, попросил меня помочь вывезти все это имущество за шоссе Бобруйск — Осиповичи — Минск, по которому двигались ничего не подозревавшие о случившемся другие воинские части. Немцы постепенно приближались к нам. Я с трудом вскочил на свою верховую лошадь. Все-таки одна рука была привязана. Все повозки штаба врассыпную и галопом помчались к шоссе. Едва мы успели отъехать, как другие подразделения полка вступили с немцами в бой. Нас сопровождали свист пуль и разрывы снарядов. Началась небольшая паника. Охрана со знаменем удалялась к шоссе. Понимая, что теперь знамя находится в безопасности, я отдал своего коня одному из штабных солдат, а сам тем временем вернулся на поле боя. Здесь я увидел страшную картину: пьяные гитлеровцы, несмотря на свои потери, буквально лезли напролом. Они старались из-за всех сил прорваться на шоссе. На какое-то время им удалось остановиться на обочине шоссе. На другой обочине находились наши бойцы. Шоссе стало разделом между нами и ними.

Дело стало доходить до рукопашных схваток. Основной удар принял на себя наш второй стрелковый батальон (командир — капитан Федор Слободчиков, заместитель командира по политчасти — Н.М.Семин, начальник штаба — старший лейтенант Игумнов). К мосту боев подходили новые наши подразделения и части, двигающиеся по шоссе. Силы все больше увеличивались в нашу пользу. Наконец немцы поняли, что их затея провалилась и стали поднимать руки вверх для сдачи в плен. Ко мне сдались в плен три человека. Я их сразу отправил в тыл от места боя. Бой продолжался до вечера. Его исход во многом решили артиллеристы. В частности, в этом деле особенно отличился расчет 45-миллиметровой пушки сержанта Бориса Романова. Он подбил два немецких танка и четыре бронетранспортера, расстрелял много вражеских солдат. Перед шоссе были навалены трупы немцев. Но и наши потери оказались тоже большими. Так, были тяжело ранен в живот Слободчиков, убит командир пулеметной роты старший лейтенант Полищук, лейтенант Мукутов и многие другие. Когда уже после боя появилось свободное время и мы проехались верхом на лошади по местности, где состоялось сражение, у нас сложилось ужасное впечатление. Кругом валялись трупы. В основном, конечно, немцы. Встречались и раненые, но им никто не оказывал помощи. Как видно, очередь до них еще не дошла. На противоположной стороне, около деревни Малые Горошки, мы передохнули часа четыре, покушали — кто чем мог. Затем отправились снова в путь — преследовать немцев».

Отвлекаясь от записи, отмечу, что за этот подвиг сержанту Романову было присвоено звание Героя Советского Союза.

Герой Советского Союза Борис Романов

А что вы можете сказать о Романове?

Н.З. Знаете, мы с ним когда-то начинали служить в одном полку. Но он так и остался сержантом. Почему-то после войны очень мало прожил. У меня в моем альбоме сохранилось две его фотографии.

«2 июля. Всю ночь двигались по шоссе. Очень устал. Утром отдал коня нашему ездовому, а сам пересел на автомашину командира батареи 120-миллиметровых минометов Г.Шайкаря. Но так как на машине было трудно ехать, то я снова пересел на лошадь. Меня очень беспокоила рука. Она вся опухла, появилась отечность. Тогда я сказал своим ребятам, что останусь на шоссе ждать медсанбат. В ожидании его (медсанбата) я в метрах десяти от шоссе сошел с лошади, привязал ее к дереву, а сам лег на спину и передвинул пистолет с боку на живот. После этого я сразу же погрузился в сон. Когда же через какой-то промежуток времени я проснулся, то был ужасно потрясен: на месте не оказалось ни лошади с седлом, ни моего 16-зарядного пистолета. В общем, меня обобрали и определенно свои, поскольку если бы это были немцы, то они бы меня зарезали или же убили. По шоссе двигались обозы. Я узнал о том, что медсанбат еще не проходил. Потом он все же появился на дороге. Когда через какое-то время он остановился, то я обратился к врачам медсанбата. Медсестра Руфа Свиренева обработала мне рану, сделала противостолбнячный укол и после этого я вместе с медсанбатом поехал дальше. Это продолжалось до самого вечера. Всю дорогу болтал с Руфой. Славная девчонка! В 1941 году, когда медсанбат находился у стен Тулы, она пришла к нему на помощь и так в нем и осталась. Вечером я пересел в какую-то повозку и уехал искать свой полк. Вскоре я очутился в штабе родного полка. Сразу же пошел к полковым разведчикам: просить их о том, чтобы они мне нашли коня с седлом и пистолет. Вместе с майором Паромовым и нашим ездовым Кузей полусидя уснули на несколько часов.

3 июля. Утром опять отправились в путь — преследовать немцев. На какое-то время остановились. Нас обгоняла колонна десяти автомашин, в кузовах которых стояли и сидели солдаты и офицеры. Среди них оказался и Евгений Ильин, капитан, бывший командир второго стрелкового батальона. Оказывается, это были выписанные из армейского госпиталя люди. Они направлялись в 194-ю стрелковую дивизию. Мы распрощались с Ильиным. Проехали местечко Лапичи. Здесь уже был поставлен танк Т-34 — как будущий памятник танкистам и стрелковым соединениям, участвующим в этих боях.

4 июля. Двигаемся по направлению на Минск. Поднялись в четыре часа утра. Спали всего два часа. За день преодолеваем расстояние в 40-50 километров. Ехал сначала на своей повозке политчасти полка с нашим ездовым Кузей. После обеда сел на машину к Г.Шайкарю, командиру батареи 120-миллиметровых минометов. У нас с ним — давнишняя и хорошая дружба еще по минометному батальону. Познакомился с девушкой — белорусской 1928 года рождения. Прекрасная девчонка! Ночевали рядом с деревушкой. Долго беседовали с девушкой. Она еще маловата, не понимает, что солдату нужно.

5 июля. Ехал на автомашине-тягаче 120-миллиметровых минометов. Машины постоянно останавливаются в результате разных неисправностей. Встретился с Пашей Роговченко, командиром батареи 76-миллиметровых пушек полка. В обед изрядно выпили. На душе сделалось весело. Руке стало несколько лучше, стала спадать опухоль. Не доходя 30 километров до Минска, нам изменили маршрут. Минск оставался севернее нас. Мы двигались на станции Кайданово и Негорелое (государственная граница 1939 года).

6 июля. До обеда отдыхали. Ходил в санроту на перевязку руки. Рука у меня держится на зеленой повязке. Рана пока гноится. Написал три письма. Затем двигались вперед. Ночевали в одной деревушке в шести километрах от города Столбцы, это — уже территория Западной Белоруссии. С Георгием Шашкарем организовали хороший ужин. Крестьяне нам дали двух кур, литр самогона и яйца.

7 июля. Проехали город Столбцы. Повсюду видны следы отступления Красной Армии в 1941 году. По обочинам дороги валяется разная военная техника и артиллерия. Все уже заросло бурьяном. Во время отдыха искупались в реке.

8, 9 июля. Как обычно, двигаемся маршем без боев. Немцы от нас находятся где-то далеко. Как видно, отходят на какой-то подготовленный рубеж для обороны. Наши разведчики привели мне коня с седлом. Лошадь рыжей масти и вполне прилично выглядит.

10 июля. Утром вышли к городу Слоним. Впереди — река Шара. Эта речушка имеет ширину в 40-50 метров и довольно глубокая. Это уже потом мы себе уяснили. Как видно, шли мы туда без надлежащей разведки.

Накануне весь день 9 июля и ночь мы двигались маршем. Так и не знаю, сколько мы так проехали. Погода на улице стоит жаркая. Все мы страшно устали. Даже лошадь еле-еле передвигалась. Я же чуть ли не падал с коня. Спали всего лишь три часа в каком-то кустике, а затем снова отправились в дорогу. Но нас, как оказалось, ожидал неприятный «сюрприз». Когда рано утром мы вышли из леса (впереди был луг, за ним шли река Шара и город Слоним), на наши многочисленные обозы внезапно обрушился артиллерийский и пулеметный огонь из Слонима. Через какое-то время на нас налетели немецкие самолеты. Так как мы не сделали переправу, то скопившиеся у реки обозы как раз и стали для самолетов объектом бомбежек и расстрелов огнем. Началась самая настоящая паника. Повозки стали разъезжаться по всему лугу направо и налево. Я пришпорил свою лошадь и взял путь правее от дороги. Метрах в ста от нее я бросился с лошадью в воду. Вместе с нею мы переплыли на противоположную сторону реки. Пехота тоже переправилась к нам кто на чем. Впереди виднелись крыши домов города Слоним. Затем подразделения полка приняли боевой порядок и пошли на немцев в атаку. Вскоре город был взят. Когда мы в него вошли, то не увидели ни одного немца. Очевидно, сопротивление нам оказывали немногочисленные группы фашистов, которые прикрывали отход своих войск. При нашей атаке они спешно бежали из города. Городок оказался небольшим и состоял в основном из одноэтажных зеленых домиков, но в основном был зеленый и чистый. Когда же мы выехали за город, то нашу колонну немцы обстреляли из своих самоходных установок «Фердинанд». Они нам были хорошо видны. Тогда наши артиллеристы развернули орудия и открыли по ним ответный огонь. Уже под вечер я опять попал под обстрел «Фердинандов». Тогда я ехал немного поодаль — правее той самой дороги. Немцы, очевидно, увидели меня, поняли, что это едет офицер, и стали прямой наводкой меня обстреливать. Я соскочил с коня и залег. Через несколько минут я увидел, что мой конь лежит на траве. Оказалось, что он был убит. Мы были задержаны немцами. Передовое охранение ушло вперед. Вскоре мы продолжили марш. Я присел на повозку роты связи. На ней я ехал с командиром этой роты старшим лейтенантом Самохваловым.

11 июля. Разведчики достали мне лошадь — красивого жеребца серого цвета (в яблоках). Но после обеда наш обоз опять попал под бомбежку немецких самолетов «Юнкерсов». Появились убитые и раненые. Я опять чудом уцелел. Помогла моя новая лошадка: она вынесла меня на сторону от дороги и бомбы мне не достались».

Дальше в моих дневниковых записях вновь имеются пропуски, вплоть до начала августа. Отмечу, что в этот период подразделения нашего полка каждый день преследовали фашистов. За последние дни были освобождены города Волковысск и Свислочь, а затем, 22 июля, освобожден город Нарев Белостокской области. В это время с моей раненой рукой стало лучше. Однако в то же самое время я сам, помню, почувствовал себя хуже. Появились боли в желудке. Кроме того, я простудился. 23 тюля у нас прошел ливневый дождь. 1-го августа мы подошли к деревне Старая Лиза. Здесь немцы нас остановили. 2 августа они предприняли против нас сильные контратаки. Как потом стало известно, в результате этого очень сильно пострадал 766-й стрелковый полк: немецкие танки буквально раздавили его подразделения.

Далее в дневнике есть следующие записи:

5-7 августа. Находились во втором эшелоне и приводили себя в порядок.

8 августа. Сиабандов вернулся в полк. Несколько недель он исполнял обязанности начальника политотдела дивизии после гибели Мизернова. Теперь на должность начальника политотдела дивизии назначен Дмитрий Николаевич Жуйков. К исходу дня заняли рощу в двух километрах от деревни Зыски.

9 августа. После освобождения деревни Зыски двигались в направлении деревни Волконы. С парторгом полка капитаном Якубовичем были в наступающих боевых порядках второго стрелкового батальона. Попали под сильный артобстрел.

10-11 августа. Немцы не давали нам продвигаться вперед. Получил письма от сестры Анны и от отца.

12 августа. Полк отвели во второй эшелон. Опять появилась возможность немного отдохнуть от боев, помыться, побриться. Да и, кроме того, для нас, для политработников, представился шанс спокойно пообщаться с людьми и провести свои мероприятия.

13 августа. По команде сверху полк снялся с отдыха. Был получен приказ на преследование немцев, которые оставили свои позиции и удирают. Двигаемся в направлении на город Шепетовка. До границы 1941 года осталось двадцать километров.

14 августа. Позвонили из политотдела дивизии и дали указание: привезти личное оружие одного боевого комсомольца для музея в Москву. Мы с Сиабандовым решили направить туда автомат комсомольца Белова (за № 5298). Написали краткую справку о Белове. После обеда на своей верховой лошади отвез автомат и передал майору из Политуправления фронта (фамилию его не помню). Да, вместе с автоматом передал красный флажок, с которым комсомолец Термитый ходил в атаку за деревню Кобыляки.

15-16 августа. Получили новое пополнение. Стоим в польской деревне Шепетово. Целыми днями занимался с пополнением. Распределяли его по подразделениям. Вечером 16 августа вышли со станции Шепетовка. Пройдя несколько километров, расположились в лесу.

17 августа. Передвигаемся в направлении города Чижев. Остановились на ночлег в деревне Крушево-Черное.

18 августа. С подполковником Сиабандовым находились во втором стрелковом батальоне. Занимались своими делами: принимали в комсомол, выдавали рекомендации для вступления в партию, подбирали комсомольский актив в ротах, а также делали многое другое. Вечером с командованием батальона хорошо поужинали с самогоном. Сиабандов не пьет.

19 августа. С утра стало известно, что противник удрал за город Чижев, но отошел на подготовленный им оборонительный рубеж, чтобы прикрыть подступы к реке Западный Буг. Разведчики полка говорят, что его оборона проходит по реке Брок. К вечеру заняли позиции перед обороной противника.

20 августа. Стоим на месте, изучаем оборону немцев. Прибыло пополнение. Как всегда в таких случаях бывает, знакомился с вновь прибывшими, беседовал на самые разнообразные темы. В целом ребята очень хорошие. Очень многие прибыли после излечения в госпитале.

21 августа. С Дмитрием Алексеевичем Паромовым поднялись в пять утра и направились во второй стрелковый батальон. Намечается наступление. Местность открытая. Бойцы и командиры спокойно относятся к предстоящему бою. Все это стало привычным. После небольшой артподготовки, проведенной силами полковой и дивизионной артиллерии, пошли в наступление. Форсировали реку Брок. Немцы упорно сопротивлялись: контратакой с флангов они отрезали две наших стрелковые роты и нанесли нам большие потери. Вечером остатки этих рот вышли к своим. Ночью нас сменили наши 740-й и 766-й стрелковые полки. Мы расположились во втором эшелоне в лесу.

22 августа. Наши 740-й и 766-й стрелковые полки наступают, прорвали оборону немцев на реке Брок. Идет преследование противника. Расположились на ночь прямо в поле. Кругом — снопы ржи. Сделали себе постель из снопов. Очень хорошо поспали. Это — район деревни Зарембы.

23 августа. Двигаемся на запад. Я возглавил колонну штаба полка.

26 августа. Вышли на государственную границу СССР. Здесь начиналась война три года назад. Видел наши инженерные сооружения, сделанные в 1940-1941 годах. Второму стрелковому батальону приказано штурмовать приграничную высоту. После непродолжительного боя задача была выполнена. Мы перешагнули бывшую государственную границу. Но немцы сопротивляются, без боя не оставляют территорию.

27 августа. После 30-минутной подготовки в 16.00 решительной атакой сломили сопротивление противника и на высоте 141, 5 (ноль) овладели ею и перерезали шоссе Острув-Мозовецкий - Ломжа. Немцы предприняли на нас контратаку силами 10-12 танков и пехоты. Не добившись успеха и боясь быть отрезанными, они оставили Острув-Мозовецкий и отошли на заранее подготовленный рубеж. Полк занял деревню Еленка, а вечером был выведен во второй эшелон — на западную окраину деревни Пшитны.

28, 31 августа, 1, 2 сентября. Мы и противник находимся на своих прежних рубежах, это примерно в семи километрах западнее город Острув-Мозовецкий. Впереди — река Нарев (приток реки Висла), очень серьезная водная преграда. Все эти дни мы готовились к форсированию реки Нарев. Для этой цели готовили подручные средства, были выделены штурмовые подразделения. Я ежедневно бывал в батальонах. Встречался со своим активом, проводил собрания, заседания бюро. В каждой роте и во взводах проходят занятия по подготовке к форсированию. Везде есть комсомольцы. В передовые подразделения не входят те, кто не умеет плавать. Все настроены наступательно и понимают, что форсировать реку и закрепиться на противоположном берегу реки Нарев — дело нелегкое.

2 сентября. Полк в районе Кактор сосредоточился для прорыва обороны противника и затем форсирования реки Нарев. Полку приданы танки.

3 сентября. После 50-минутной артподготовки совместно с танками мы атаковали передний край противника. Оборона была прорвана на рубеже деревни Далеке Багатоле. В образовавшуюся брешь в его обороне была введена танково-самоходная группа с десантом 740 стрелкового полка. К исходу дня мы с боями вышли в район Майдан Сусаки. Ночью нас вывели во второй эшелон. День был тяжелый, немцы контратаковали наши подразделения совместно с авиацией. Но мы занятые рубежи не оставили.

4, 5 сентября. Мы находимся во втором эшелоне. Знаем, что немцы постоянно контратакуют наши 740-й и 766-й стрелковые полки с применением танков и авиации. Измотав немцев, к исходу дня наши полки заняли Емелесте и подошли к реке Нарев.

В ночь на 5 сентября шла непосредственная подготовка к форсированию реки Нарев. Рано утром под прикрытием нашей авиации и артиллерии мы начали форсирование реки. Первым это сделал 740-й стрелковый полк. Он захватил плацдарм в районе Бзужа-Дуже. Вслед за ним форсировал реку в этом направлении и наш полк. Главная задача нам была поставлена следующая: не допустить успеха немецким контратакам. К исходу дня нам стало известно о том, что немцы перебросили сюда одну пехотную и одну танковую дивизии. В этот же день произошло одно важное в соей жизни событие. Меня вызвали в Политотдел дивизии. Начальник политотдела подполковник Дмитрий Николаевич Жуйков приказал мне принять дела его помощника по комсомолу. Прежний начальник Саша Несмелов был ранен и отправлен в госпиталь. В этот же день наши соседи — 102-я и 73-я стрелковые дивизии — заняли плацдарм в районе Мрочки-Ковки. Здесь же наши саперы навели понтонный мост, по которому начали переправлять артиллерию и танки. Противник яростно сопротивлялся. На наши боевые порядки постоянно обрушивался огонь артиллерии и производились налеты авиации. Особенно сильно ударяла авиация по понтонному мосту. Но мы успели к тому времени переправить свою артиллерию и вся она теперь стояла на прямой наводке. Политотдел располагался в населенном пункте Емелисте, на восточном берегу реки Нарев.

6 сентября. Я опять утром в составе своего полка на западном берегу реки Нарев переправлялся по понтонному мосту. Как и предполагалось, немцы предприняли очень сильные атаки, чтобы сбросить дивизию с плацдарма. Одно время им удалось потеснить 766-й стрелковый полк в районе Дзбонзе. Но сюда был брошен батальон нашего 755-го стрелкового полка, который своей контратакой занял северную окраину Дзбонзе. Здесь сосредоточились 766-й стрелковый полк и подошедший к нему на помощь 740-й стрелковый полк. В этом бою отличился наш заместитель командира полка по политчасти Сиабандов. Своим примером он остановил бегущих из 766-го стрелкового полка бойцов и с первым стрелковым батальоном восстановил занятый ранее передний край.

7 сентября. Я ушел в политотдел. Наши полки занимали захваченные рубежи в районе северо-западнее Дзбонзе и укрепляли их в инженерном отношении, чтобы не допустить успеха контратак противника. Немцы вели усиленный артиллерийский огонь по боевым порядкам дивизии и переправам. Я передал своим обязанности — комсорга 755-го стрелкового полка — лейтенанту Александру Катичеву, бывшему комсоргу 2-го стрелкового батальона.

8-9 сентября. Немцы ежедневно атакуют наши боевые порядки танками. Иногда возникает сложная ситуация и им удается вклиниваться в нашу оборону 755-го и 766-го стрелковых полков, но каждый раз нашей контратакой немцы отбрасываются от населенного пункта Дзбонзе.

10 сентября. Противник дважды пытался контратаковать наг 755-й стрелковый полк. Делал он это при поддержке танков «Тигр» и САУ (самоходно-артиллерийских установок) «Фердинанд». Немцы действовали нагло и остервенело. Короче говоря, они хотели прорвать нашу оборону, действуя танками, САУ и десантами на них. Но полк все выдержал. Поздно ночью я находился в боевых порядках полка, куда меня направил Жуйков. Видел Сиабандова, Катичева. Они целы и все время находятся в боевых порядках батальонов. Очень устали за эти дни, но очень счастливые оттого, что удержали плацдарм. Потери в полках очень большие. Переправлять раненых через реку очень сложно. Саперы успешно минировали территорию перед нашим передним краем.

11 сентября. Вечером немцы перешли в контратаку, но опять были отбиты. Наши солдаты стойко оборонялись.

12-16 сентября. Противник понял бесполезность своих атак и перешел тоже, как и мы, к обороне. В эти дни мне было передано из Политотдела 48-й Армии указание: срочно представить донесение о работе комсомольских организаций дивизии по выполнению директивы № 06 начальника Главного ПУР (политического управления) Красной Армии «О повышении действенности комсомольской работы в боевых условиях». Признаться, мне нелегко было написать такое донесение, поскольку такой уровень работы оказался для меня совершенно незнакомым, да и необходимой для этого информацией я не владел. Это стало своего рода проверкой для меня: насколько я могу соответствовать новой порученной мне должности — помощника начальника политотдела дивизии?

Я об этом проинформировал начальника политотдела Жуйкова. Помню, как мы с ним встретились на КП (командном пункте) командира дивизии, который размещался в землянке, врытой в крутой берег реки Нарев. Жуйков представил меня полковнику Григорьяну, который тоже не так давно вступил в должность командира дивизии. Григорьян спросил меня, давно ли я в дивизии, и когда уже узнал, что с апреля 1942 года, сказал: «Ты уже обстрелянный солдат и опытный политработник. Надеюсь, что мы успешно будем работать и воевать».

Командир 217 стрелковой дивизии Г.А.Григорьян, 1944 г.

Кстати говоря, забегая вперед, отмечу, что с Григорьяном мы работали вплоть до 1949 года. Но тогда ничего этого я не знал.

«Жуйков меня спросил о том, как встретили меня политработники и сумею ли я написать донесение. На это я ответил, что в политотделе я свой человек, так как со всеми политработниками давно имею контакты, а что касается донесения, то я постараюсь сделать все как нужно. Два дня я сидел в политотделе и писал донесение, а затем продиктовал его нашей машинистке Ольге Николаевне, женщине, которая по возрасту годилась мне в матери. Но мы с ней как-то сразу нашли общий контакт. Материал для донесения я брал из политдонесений полков за 1944 год. Кроме того, многое взял из своей личной смекалки. Когда политдонесение в армию было отпечатано, я поехал к Жуйкову. Он заставил меня его читать. Когда я закончил чтение, он похвалил меня за подробное содержание и не высказал никаких замечаний. После этого подписал его, а точнее говоря — утвердил. Копия этого донесения у меня сохранилась и до сего времени лежит в моем личном архиве.

Когда я стал уходить с КП (командного пункта) дивизии, Жуйков сказал мне о том, чтобы я вместе с заместителем начальника политотдела подполковником Леоновым оформил наградной лист для присвоения звания Героя Советского Союза подполковника Сиабандова.

Саманд Алиевич Сиабандов, 9.1944 г., Польша

А через день меня вызвали на совещание в политотдел 48-й Армии как уже исполняющего обязанности помощника начальника политотдела дивизии по комсомолу. Там я пробыл два дня. Это происходило в районе города Острув-Мозовецкий. Дни совещания были наполнены активной работой. Перед нами выступали начальник политотдела армии генерал Михайльчук, член Военного Совета генерал Истомин, начальник штаба армии генерал Глебов, а также лекторы политотдела, помощник начальника политотдела армии по комсомолу майор Пологотин.

По вечерам, в свободное от занятий время, мы встречались в столовой штаба армии и в довольно непринужденной обстановке прилично выпивали, вели оживленные беседы между собой. Так я познакомился с помощниками начальников политотделов по комсомолу других дивизий и корпусов, и в частности, с помощником начальника политотдела 29-го стрелкового корпуса по комсомолу капитаном Саушиным. Это был корпус, в состав которого входила наша 217-я стрелковая дивизия. Мы получили хорошую информацию по боевой обстановке и по политработе. Хорошую лекцию нам прочитали по международному положению. С таким багажом знаний я вернулся в политотдел дивизии, который в то время размещался еще в Емелисте.

17 сентября. Ночью по приказу командира 29-го стрелкового корпуса дивизия сдала участок обороны 73-й стрелковой дивизии и вышла во второй эшелон в районы Кунин, Боркин, Кобылин.

18-28 сентября. Дивизия располагалась в выше указанных районах и производила инженерно-оборонительные работы по восточному берегу реки Нарев и реки Ож (район — Кобылин). За это время были отрыты десятки километров траншей. Части дивизии занимались боевой подготовкой. Этот период был насыщен многими политическими мероприятиями. В политотделе я провел совещание с комсоргами полков и отдельных батальонов, рот дивизионного подчинения, а в полках — совещания комсоргов батальонов, рот по вопросам комсомольской работы, роста рядов комсомола и другим. Проводились в подразделениях собрания, занимались подбором и обучением комсомольского актива. 28 сентября провели собрание комсомольского актива дивизии. На нем мною был зачитан мой доклад о работе комсомольских организаций в боях в период освобождения Белоруссии и вторжения на территорию Польши. С докладом выступил заместитель начальника политотдела дивизии подполковник Леонов. На подготовку и проведение собрания у меня ушло много сил и времени. Но я доволен тем, что оно прошло активно и, надеюсь, в будущем будет иметь положительное значение (Копия этого доклада и сейчас находится в моем домашнем личном архиве).

6 октября. Нам стало известно о том, что 73 и 194 стрелковые дивизии предприняли наступление, имели успех и заняли несколько населенных пунктов. Противник контратаковал нас большими силами, с привлечением танков и пехоты, но успеха не имел. В ночь на 7 октября 740-й стрелковый полк переправился на западный берег реки Нарев, а за ним и 755-й и 766-й стрелковые полки в районе Дзбонзе и Ценжке, чтобы закрепить успех 73-й и 194-й стрелковых дивизий. По приказу подполковника Жуйкова я находился в боевых порядках 766-го стрелкового полка.

7-9 октября. Немцы предпринимали против нас контратаки, но безуспешно: мы успешно их отражали. В этом деле нам хорошо помогали артиллеристы 688-го артполка. На КП (командном пункте) полка постоянно находился командир артдивизиона Гурьянов.

10-12 октября. 102-я стрелковая дивизия предприняла наступление и прорвала передний край немцев. Наш 740-й стрелковый полк был введен в бой, а за ним — 755-й стрелковый полк. Бои шли 11-12 октября. Сначала подошли к шоссе Рожан-Пултусек, а затем овладели шоссе в районе населенных пунктов Колонь, Дур, Данилово. Немцы все время контратаковали нас танками и пехотой. Также они применяли авиацию. Затем пришел приказ командующего 48-й Армией об официальном утверждении меня в должности помощника начальника политотдела дивизии.

13 октября. Преодолевая сопротивление немцев, 766-й и 755-й стрелковые полки вышли в район Лесне. Немцы активно сопротивляются, ведут по нам интенсивный огонь из артиллерии. Из районов Маковицы, Макув в период с 12 до 14 часов они предприняли три контратаки, силами 8-10 танков и пехоты. Атаки были отбиты. К исходу дня полки дивизии предприняли наступление и улучшили свои позиции в районе населенного пункта Наджичне.

15 октября. По-прежнему идут ожесточенные бои. Я находился в 755 стрелковом полку. Немцы пытались контратаковать наш передний край в районе Химны. Нас поддержала наша штурмовая авиация. Полком командует Д.П.Калабин (бывший начальник штаба 740-го стрелкового полка). Нами было предпринято наступление. К вечеру овладели Хлыне-Лесне.

16 октября. Немцы после артиллерийского огня пытались контратаковать 755-й стрелковый полк с танками, САУ и пехотой. Полк подбил четыре танка.

17 октября. Развернулся жестокий бой. Немцы несколько нас потеснили: обрушили на наши боевые порядки огонь своих шестиствольных минометов. Нами было подбито семь немецких танков и захвачено два исправных танка. В этих боях успешно действовал 740-й стрелковый полк, поддержанный ОИПТ дивизии (отдельным истребительно-противотанковым дивизионом).

19-20 октября. Немцы упорно сопротивляются и постоянно контратакуют нас при поддержке танков. Наша попытка перейти в наступление успеха не имела. Личный состав нашей дивизии проявляет настоящее геройство.

20 октября. Произошел трагический случай. Наш самолет, пролетая над нашим медсанбатом, сбросил на него авиабомбу (район — Гревнин). В результате этого один человек погиб и пять человек были ранены.

21-23 октября. Дивизия закрепляла занятый рубеж и проводила инженерные работы. В эти дни в перерывах между оборонительными работами в дивизии проводились некоторые политические мероприятия. Так, велись накоротке беседы по доведению до личного состава сводок Совинформбюро, проходили заседания и даже собрания. Уточнялись потери, назначались новые комсорги, агитаторы и другие активисты.

24-29 октября. Занимали оборону. Как и мы, немцы тоже заняли много траншейную оборону. Периодически они ведут обстрел наших боевых порядков. Утром 30 октября в районе Наджечна к нам добровольно приехали две немецкие повозки с тремя солдатами — в расположение четвертой роты 766-го стрелкового полка. Дивизия занимает оборону в районе Хвелины, Цепелево, Бобы. Идет обычная политработа. Встречался с комсоргами стрелковых полков. Побывал в ОИПТД (отдельном истребительно-противотанковом дивизионе) и медсанбате. Интересовался вопросом о возможности подлечить глаза. Дело в том, что когда в июле месяце мы передвигались по Белоруссии, у меня на обеих глазах вскочили ячмени. По утрам глаза стали очень сильно гноиться. Я обратился к батальонному фельдшеру А.Е.Смелову. Он сказал, что ячмени на моих глазах образовались от недостатка витаминов, а воспаление глаз — от грязи. После этого он мне порекомендовал эти ячмени прижечь марганцовкой и промывать глаза слабым раствором. Я послушался его совета. Но, видимо, переборщил и сжег слизистую оболочку глаз. Глаза у меня стали заливаться гноем и очень покраснели.

На дворе стоял октябрь. Мы каждый день преследовали немцев и преодолевали расстояние в десятки километров. Умываться приходилось в случайных водоемах. У меня было очень плохо с глазами. Такое непростое продолжение продолжалось уже третий месяц. Я все время ходил с воспаленными глазами. Тогда начальник политотдела подполковник Жуйков в приказном порядке направил меня в медсанбат: чтобы там меня подлечили. В медсанбате мне сказали о том, чтобы я пришел к ним через несколько недель: тогда у них как раз появится врач-окулист».

Дальше на несколько недель в дневнике отсутствуют записи. От себя скажу, что весь ноябрь 1944 года наша дивизия занимала оборону на старых рубежах. Шла интенсивная политическая работа. В полках прошли недельные семинары комсоргов рот. Везде мне приходилось выступать об опыте работы в боевых условиях. В дивизии, насколько мне помнится, я провел недельный семинар комсоргов полков и батальонов. На нем выступали все работники политотдела, в том числе начальник политотдела Жуйков и командир дивизии полковник Григорьян. Надо сказать, все прошло очень солидно и с пользой для дела - в первую очередь касательно работы с поступавшим в дивизию пополнением. В середине ноября в жизни нашей дивизии произошло одно знаменательное событие - начальник политотдела подполковник Жуйков от имени Президиума Верховного Совета СССР вручил сержанту Борису Романову орден Ленина и золотую звезду «Герой СССР». Кстати говоря, момент вручения сфотографировали. Романов сфотографировался с начальником политотдела Жуйковым и его заместителем Леоновым. Кстати говоря, эти фотографии есть и в моем личном архиве. А потом он, как герой, уехал в отпуск к себе на родину — в поселок Полотняный завод Калужской области.

Н.И.Зимин, Польша

С помощником начальника политотдела 102 Дальневосточной стрелковой дивизии Иваном Д. (фамилии не помнит), 11.1944г.

Однако вернусь к своему дневнику: «19 ноября. Впервые в истории Красной Армии отмечали День Артиллерии, учрежденный приказом Верховного Главнокомандующего. Этот праздник мы использовали для оживления политработы. В полках, особенно в 668-м артполку и в отдельном истребительно-противотанковом дивизионе, проводились митинги и беседы. В этот же день вечером, 19 ноября, командир дивизии полковник Григорьян и начальник политотдела подполковник Жуйков были приглашены на праздник в штаб 29-го стрелкового корпуса. Они взяли меня с собой. Ехали туда мы на двух легковушках. Праздник оказался обставлен достаточно солидно. Произносились речи, был накрыт хороший стол. Я впервые в своей жизни присутствовал на таком солидном ужине. Там присутствовали командиры дивизий, их заместители, начальники артиллерии, командиры артполков дивизий, представители корпусной и армейской артиллерии. Я исполнял роль адъютанта своих командиров. Меня называли «комсомолец». Из-за того, что все выпили очень много спиртного, многие перегрузились. Некоторых участников застолья мне пришлось чуть ли не на руках затаскивать в машину. Сам же я хотя и выпил, хорошо закусил, поэтому держался крепко и оправдал доверие моих начальников».

Отрываясь от чтения текста, отмечу, что этот вечер стал для меня настоящей школой общения с людьми и прежде всего с военными начальниками. Ведь до этого, представьте себе, я никогда еще не бывал в подобных компаниях. Когда мы сидели вместе за столом, командир дивизии Григорьян сказал мне о том, что бы я называл его не по воинскому званию, а по имени-отчеству. «И потом, - сказал тогда он мне, - сегодняшняя выпивка не означает того, что потом и в служебных отношениях у нас будет панибратство. Завтра каждый на своем месте будет выполнять свои обязанности. И спрос старшего с младшего будет еще строже, чем до этого пьянства». Уже потом, когда я позднее участвовал в подобных выпивках, понимал, что в военной среде всегда держатся этого золотого правила (в отношениях начальников и подчиненных). Так, когда после войны я сам стал большим начальником (все-таки я дослужился до подполковника), если кто-то хотел использовать неофициальную встречу для того, чтобы иметь какие-то послабления при выполнении своих обязанностей, сразу же ставил его на место. Так что участие в праздновании Дня артиллерии стало для меня настоящим уроком жизни. Я понял, что никогда не нужно использовать участие в пьянстве для получение каких-либо послаблений.

Ну что ж, пойдем дальше: «В ночь на 27 ноября дивизия передала свой боевой порядок 102-й стрелковой дивизии, а сама была переведена в резерв 48-й и сосредоточилась в районе близ населенных пунктов Сельц Стары — Страхоцин Стары. Личный состав построил для себя землянки. Политотдел разместился в населенном пункте Ростки Каптур. В доме, где мы теперь обосновались, жила семья. Была там и молодая девушка-полька. Очень складненькая и миленькая».

Добавлю, что иногда я с этой девушкой заговаривал. Она, конечно, не уходила от разговоров, хотя в нашем общении возникала одна очень большая проблема: она совершенно не знала русского языка. Мы часто догадывались, о чем говорили. Я с ней встречался каждый день, но к близким отношениям не стремился по целому ряду причин. Прежде всего и это самое главное, она была очень молода. Хотя она была не прочь со мной встречаться, я боялся гнева ее родителей. Кроме того, в то время среди польских женщин встречалось очень много больных гонореей. Пока мы дислоцировались в Польше, многие наши бойцы и командиры заражались этой болезнью. Поэтому эту девчонку я не тронул и не стал сеять в ее сознании каких-либо надежд на наши будущие взаимоотношения. Шла война и нам предстояло пережить новые кровопролитные бои. Кстати говоря, у нас в политотделе работали три женщины. Но все они оказались занятыми. Так, например, Валя Горшкова сначала жила с секретарем парткомиссии И.Е.Тарасовым, а потом с А.М.Ульянкиным. Машинистка Ольга Николаевна жила в открытую с командиром отдельного батальона связи Филипповым, а ее дочь-машинистка Валя, лет двадцати, крутила с моим предшественником Сашей Несмеловым. Уже потом, когда после ранения он выбыл в политотдел 29-го стрелкового корпуса, эта Валя была переведена в штаб того же 29-го корпуса.

Групповое фото. Секретарь политотдела дивизии И.Е.Тарасов, инструктор партучета политотдела капитан Великанов и их секретари — девушки

Валя Горшкова. Ее руками выписаны тысячи партийных билетов

Когда наша дивизия пребывала в резерве 48-й Армии, вечерами, когда мы возвращались из полков, в политотделе нередко устраивались коллективные ужины с выпивкой. В этом деле принимали участие все работники политотдела, в том числе и женщины. Это были очень приятные вечера. Иногда на них приезжали подполковник Жуйков и полковник Григорьян. Весь декабрь 1944 года дивизия находилась в резерве 48-й Армии. За это время она значительно пополнилась личным составом. Шла боевая учеба. Кроме того, у нас отрабатывались боевые действия по прорыву глубоко эшелонированной обороны, а также бои в глубине по блокированию опорных пунктов противника. Также хотелось бы отметить, что за это время у нас проводились батальонные и полковые учения. Между прочим, на одном из таких учений в 766-м стрелковом полку присутствовал командующий 48-й Армией генерал-лейтенант Гусев.

«3-4 декабря. Капитан Саушкин (29-й стрелковый корпус) позвонил мне и попросил о том, чтобы я представил сведения на всех награжденных за форсирование реки Нарев и удержание плацдарма. Пришлось пересмотреть много материалов в строевом отделе штаба дивизии. Утром 4-го декабря лично и пешком я доставил эти документы в политотдел 29-го стрелкового корпуса. Вернулся вечером с помощником начальника политотдела 73-й стрелковой дивизии капитаном Подруцким. В политотделе встретился с Героем Советского Союза Борисом Романовым, возвратившимся из отпуска. В дивизию прибыло опять пополнение, на этот раз — в основном молдаване. Вместе с начальником политотдела Жуйковым, лектором политотдела Иржембицким и старшим инструктором политотдела майором Ульянкиным были в 740-м стрелковом полку и беседовали с пополнением. Там же и ночевали.

Н.И.Зимин, Польша, 12.1944 г.

5 декабря. Утром вернулся в политотдел дивизии. Спросил у начальника разрешения уйти в медсанбат для того, чтобы полечить глаза. Политотдел размещался недалеко от медсанбата. Меня положили на лечение. Палата, в которую меня поместили, рассчитывалась на пять человек. Это была обычная землянка примерно на метр углубления в землю, стены у которой сделаны из не струганных бревен. Соседями у меня оказались молодые ребята. Особенно славным показался мне парень из 766-го стрелкового полка лейтенант Макеев, командир стрелкового взвода. Он оказался замечательным рассказчиком анекдотов. В его багаже их было бесчисленное количество. Вечером по случаю Дня Конституции немного выпили. Спиртное нам принесли от командира медсанбата майора медицинской службы Н.И.Щербакова. Затем мы вдвоем ходили к девчатам-медсестрам в их землянку. Немного подурачились.

7-8 декабря. Всего один раз в день мне прижигали глаза какой-то ядовитой жидкостью с аргентумом, а затем чем-то промывали. Когда вводили аргентум, глаза очень болели. Их жгли, а затем промывали из спрынцовки. После этого я какое-то время лежал с закрытыми глазами. Сразу облегчения не было. После лечения мы целыми днями лежали на своих кроватях-топчанах и болтали. Вечерами встречались с девчонками из медсанбата. Меня они все знали как комсомольского работника полка, так и дивизии.

12-го декабря комиссией 48-й Армии был проведен инспекторский смотр дивизии. Оценка подготовки дивизии к боям — положительная. В этот же день ко мне приезжал Саша Несмелов. Он вернулся после ранения из госпиталя. Ночевал он у меня. Ходили с ним в политотдел. Заметил, как нежно Саша встретился с Валей Горшковой. У них, как видно, идет настоящая любовь. Получил письма от Маруси Голубцовой (бывшей моей одноклассницы из Тарусы, теперь она учится в Кишиневе), от дяди — Сергея Павловича Зимина, от Маруси Волковой — тоже подружки по Тарусскому общежитию, Клавы Звягиной — моей знакомой из деревни Болтоногово и Ивана Шашина — моего предшественника по 755-му стрелковому полку, бывшего комсорга полка до меня.

Польша, совещание комсомольских работников

13 декабря. Проводил Сашу Несмелова. Он уезжает в отпуск. Начал вновь изучать «Боевой устав пехоты». Кое-кому написал письма. Встретился с Руфой Свириной. Она милая и скромная девушка. Работает хирургической сестрой медсанбата.

14 декабря. С глазами стало лучше. Скоро пойду на выписку. Соскучился по работе и книгам. Ведь все это время мне совершенно не разрешали читать.

24 декабря. Выписался из медсанбата.

25 декабря. Вызвали на совещание в Политотдел 48-й Армии. Там я выступил с докладом «О работе комсомольских организаций по изучению Сталинских документов».

31 декабря. Наша дивизия передана из резерва 48-й Армии в подчинение командира 29-го стрелкового корпуса. Встречали Новый год у себя в Политотделе. Были в сборе все его работники. В медсанбат вырваться не удалось».

Теперь, наверное, пришла пора подвести некоторые итоги 1944-му году. Что я могу об этом сказать? Как и 1943-й год, этот год оказался для меня боевым, трудным и очень сложным. За это время пришлось испытать сотни боев и пройти более тысячи километров от города Жлобина Могилевской области до Польши — мы остановились там севернее Варшавы. Но ведь, сами понимаете, эти километры были не просто так пройдены, а преодолены с боями. Сотни километров пришлось переползать на брюхе по-пластунски, верхом на лошади и на трофейной повозке. А сколько было ситуаций с явным риском для жизни? Не счесть. Не говоря уже о недоедании, отсутствии нормальных санитарных и других условий нормальной жизни. Ведь спать нам приходилось зачастую на снегу при морозе, под дождем. Кроме того, продолжительное время я ходил в промокшей обуви. За весь период 1944 года я только один раз спал на кровати. Дело было в городе Бобруйске, после его освобождения от фашистов. Как и в пошлом году, подушкой мне служил вещевой мешок. И лишь только в ноябре 1944-го года, когда мы стояли в обороне на Наревском плацдарме, я в каком-то заброшенном доме сумел достать себе шерстяной плед. Теперь в ночное время я мог им прикрыться.

Кроме того, в 1944 году в свои 20 лет (совсем юный возраст) я смог утвердиться как политработник. Из-за этого мне поручили очень важный и ответственный участок работы, когда назначили помощником начальника политотдела дивизии по комсомолу. Я стал много общаться с командирами и политработниками полков, батальонов, дивизионов, рот, работниками штабов. Такое общение, безусловно, сильно меня обогащало, за это время я научился действительно многому. В чем заключалась моя работа? Она проходила в постоянно общении с комсомольским активом дивизии: с комсоргами полков, батальонов, рот. Мы проводили собрания, заседания и совещания самого разного масштаба. Я выдавал комсомольские билеты вновь принятым в ряды ВЛКСМ ребятам, популяризировал отличившихся в боях воинов, заботился о поощрении моих подопечных и о их здоровье.

На фронте со здоровьем у меня был полный порядок. Впрочем, если не считать перенесенные легкую простуду и воспаление глаз, от которого я страдал всего несколько месяцев. Но что интересно: под Бобруйском я получил ранение и на ходу от него излечился. Ни в каком госпитале не лежал. Одна рука у меня функционировала, другая была на привязи. При таком положении дел я, однако, изловчился ездить на верховой лошади. Больше того, иногда я даже использовал пистолет для самообороны.

Что же касается моей личной жизни, то в ней никаких существенных изменений не произошло. Я по-прежнему поддерживал активную переписку с Лидочкой Самсоновой из Москвы. Она оказалась хорошей, доброй и очень отзывчивой девушкой. Хотя я видел ее только один раз - летом 1940-го года в деревне Шопино, она мне очень нравилась и на фотографиях. Ее письма были наполнены оптимизмом и верой в наше хорошее будущее. Я всегда их ждал с нетерпением. Вероятно, в них мы симпатизировали друг другу. Во время войны я также переписывался с другими девушками — с моими бывшими одноклассницами из Тарусы, которые теперь в своем большинстве учились в институтах в Москве, а также своими деревенскими девчатами. Но это была именно что товарищеская переписка.

Лида Самсонова, 1944 г. Подпись на оборотной стороне фотографии: «Взгляни, когда будет грустно»

Родители писали мне письма довольно-таки часто. В них постоянно прослеживалось беспокойство за мою жизнь. Особенной теплотой отличались письма матери. Ведь в отличие от меня, мои братья хотя и были на фронте, но все не находились в непосредственной близости с немцами. Так, например, брат Алексей к тому времени командовал дивизионом зенитной артиллерии и защищал небо под Каунасом, а брат Владимир в составе войск НКВД находился на территории Польши (немного южнее меня). Я очень переживал из-за того, что мне не удалось помочь сестре Анне в ее полной реабилитации и вернуть ее к нормальной жизни. В конце 1944 года я начал прилагать все меры для того, чтобы отец получил комнату по месту прописки в Москве. Короче говоря, в такой непростой обстановке я встречал новый 1945-й год. Не скрою того, что, несмотря на то, что нам предстояло пережить кровопролитные бои и мы все это понимали, где-то в тайниках души меня не покидала вера в то, что я все-таки доживу до Победы.

А теперь — последние полгода моих дневниковых записей: «1 января. Стрелковые полки изменили свои районы дислокации, но по-прежнему находятся во втором эшелоне 29-го стрелкового корпуса. Работают поисковые группы разведчиков полков и дивизии. Артиллеристы изучают огневую систему противника. Политотдел находится на старом месте.

1-3 января. Трудился в политотделе дивизии над обобщением работы комсомольских организаций (в период наступательных боев в сентябре — ноябре 1944 за реку Нарев, для представления этого материала в Политотдел 48-й Армии).

6 января. Усиленно готовимся к новому сокрушительному удару по врагу. Постепенно нахожусь в полках дивизии. В этот день был у комсоргов 740-го стрелкового полка Васи Беднягина и 766-го стрелкового полка Сергея Рассудова. Они провели семинары комсоргов рот. Выступал и я перед комсоргами. Вечером вернулся в Политотдел вместе с лекторами политотдела майором Иржембицким и Мирзояном. Поздно вечером написал девять писем.

7 января. Был на совещании в политотделе 29-го стрелкового корпуса. Получил указание по работе на ближайшее время, по подготовке и наступлению. Заходил в ОВС (отдел вещевого снабжения) с тем, чтобы получить простые сапоги, которые нужны мне для участия в наступлении. Там мне их и выдали. Получил письмо от сестры Анны. Она пишет мне о том, что их выселяют из кухни по адресу: Москва, Курбатовский переулок, дом 11, квартира 5. Но пока ничего взамен им не предоставляют. Сегодня же написал письмо в Московский Городской Комитет ВКП (б), где изложил проблему и просил решить вопрос с жильем для отца.

13 января. В ночь дивизия заняла передний край, который приняла от 30-го стрелкового полка 102-й стрелковой дивизии. В период смены находился в своем 755-м стрелковом полку. Шел с первым стрелковым батальоном. Начинаются «золотые дни». Разместились прямо в траншеях. Холодно. Продрог, почти не спал. Чуть-чуть согрелся в землянке у комбата. После обеда с Саушиным, который теперь занимает должность инструктора комсомольского отдела 48-й Армии, были в 766-м стрелковом полку у комсорга полка Рассудова. Выдал пять комсомольских билетов вновь вступившим в ряды ВЛКСМ. Вечером вернулись в Политотдел дивизии. Получил письмо от отца.

14 января. Наша 317-я дивизия полностью сменила 102-ю дивизию и изготовилась для наступления на рубеже Двур-Колене. Стоит сплошной туман. В 10 часов утра началась артподготовка. Она длилась полтора часа. Ранее нами были проделаны проходы в минных полях. По ним наши пехотинцы пошли вперед. К 12 часам они овладели второй траншеей немцев. Но противник не растерялся. В результате наш 755-й стрелковый полк подвергся частым контратакам фашистов с применением танков. Последней контратакой при поддержке сильного артогня и немногим более десятка танков и самоходных орудий подразделения полка отошли на исходный рубеж для наступления. Выходит, что наши жертвы были напрасными. Я в атаке не участвовал, находился в это время на командном пункте полка. Ночью командир полка подполковник Калабин вызвал к себе командиров батальонов и командиров полковых батарей. Он сделал краткий анализ случившемуся и отдал приказ: «За ночь подготовиться к наступлению утром!» В своем наступлении 766-й стрелковый полк имел успех и занял у противника три траншеи.

15 января. Немцы с утра стали предпринимать контратаки по боевым порядкам 766-го стрелкового полка. В это время 755-й стрелковый полк после короткой артподготовки перешел в наступление и имел успех: овладел населенным пунктом Базар и форсировал реку Ожиц, затем завязал бой и окраины города Макув. Тем временем 766-й стрелковый полк, отбив контратаки немцев, перешел в наступление и захватил высоту 105, 6 и ворвался на окраину города Макув.

16 января. Дивизия овладела городом Макув. Взяты большие трофеи. Вместе с комсоргом Катичевым я находился в первом стрелковом батальоне. Весь день двигались в боевых порядках, ничего не ели. Сильно промерзли и остановились ночевать в одном домике. Спать там мы улеглись на полу.

17 января. Рано утром выпили по стакану водки, согрелись и даже приготовили горячий чай. Все это организовал нам заместитель командира 755-го стрелкового полка по политчасти подполковник Сиабандов. В бой ввели 766-й стрелковый полк. 755-й же стрелковый полк вышел в резерв командира дивизии. Противник отступает, но на отдельных направлениях пробует нас контратаковать. Погода на улице стоит очень холодная. Преследуем немцев. На ночь остановились в одной польской деревушке. Но в дома не входили: нашли немецкий блиндаж, соорудили там железную печь и уже через час пили там чай и закусывали тушенкой. Спать улеглись на нарах землянки.

18 января. Хорошо выспались. Получили приказ: «Двигаться вперед!» Вышли к городу Пшасныш у деревни Ростки (на шоссейной дороге). Захвачены трофеи, есть пленные. К вечеру ушел в свой политотдел.

19 января. Ко мне прибыли комсомольские работники из 29-го стрелкового корпуса м 48-й Армии капитаны Несмелов и Саушин. Они дали мне задание: обобщить работу полкового комсомольского бюро в период наступления. После обеда вместе с другими работниками политотдела выехали на своей грузовой машине по указанному маршруту в направлении Ольбишевск. Ночевали в поле на территории бывшего немецкого полигона. Погода на улице стояла очень холодная. Сильно промерзли. Дивизия повернула на запад — к границе с Восточной Пруссией.

20 января. С утра находимся на марше, преследуем отступающего противника. Завтракали скудно — в 2 часа дня, а потом снова отправились в путь. В 16:52 пересекли границу Восточной Пруссии и вступили на проклятую фашистскую землю. Настроение — самое прекрасное. Как говориться, вот и на нашей улице наступил праздник. Немецкие населенные пункты пусты. Все население сбежало с отступающей немецкой армией. Но встречаются наши девушки, которые были угнаны немцами из оккупированных наших городов. Ночевали в одной немецкой деревне в двух километрах от города Найденбург. Немцы сбежали. В доме, в который мы зашли, все осталось в полном порядке и чистоте. Тем временем наши полки вошли в Найденбург и стали его жечь. Я дежурил по политотделу.

21 января. Утром с работниками политотдела Валей Горшковой и Левкой были в Найденбурге. Городок небольшой, но очень чистый и благоустроенный. Во всех кварталах замечательная обстановка: чистота, в домах хорошая мебель, ковры, посуда и прочее. Мы ничего для себя не взяли.

22 января. По приказу заместителя начальника политотдела дивизии подполковника Леонова я отправился в 766-й стрелковый полк. Догнал его уже почти вечером. Все время ехал на трофейном велосипеде (их здесь сколько угодно валяется по обочинам дороги). Всю ночь преследовали немцев. Делали остановку в одной деревне. Когда зашли в первый попавшийся дом, то нашли для себя все для выпивки и закуски. Все подвалы у немцев забиты консервированными продуктами (овощи, фрукты, мясные изделия). Немцы, как видно, здесь жили очень прилично, но сбежали и все оставили.

23 января. Дивизия успешно преследовала немецкие войска, уничтожала на пути их сопротивляющиеся мелкие группы. Прошли южный берег озера Окупль и город Генткендорф. Захвачены крупный склад обуви и продовольственный склад. Еды и выпивки — полно.

24 января. Продолжали наступление.

25 января. По приказу командира 29-го стрелкового корпуса дивизия вышла во второй эшелон корпуса. Проехали город Алленштайн. Попалось много трофеев. Вечером в политотдел приезжал наш начальник подполковник Жуйков. Он все время находится вместе с командиром дивизии Григорьяном. Жуйков сообщил мне о том, что меня представили к правительственной награде. Вечером мне приказали убыть в 766-й стрелковый полк с тем, чтобы провести контроль выполнения боевого приказа. Ночью выдал 16 комсомольских билетов.

26 января. Дивизия перешла в первый эшелон 29-го стрелкового корпуса и сразу пошла в наступление. К исходу дня 766-й стрелковый полк и другие полки овладели населенными пунктами Розенгорд и Анкендорф.

27 января. В первой половине дня немцы предприняли контратаки с танками и самоходно-артиллерийскими орудиями из района населенного пункта Готец. Находился на КП (командном пункте) командира полка подполковника И.Ф.Попова. Контратаки немцев были отбиты. Нам приказано закрепиться на занятых рубежах. Ночью немцы предприняли новые контратаки, которые также были отбиты. Уже утром наши пехотинцы опять пошли в наступление. Полк вышел на рубеж восточнее Нойгермана. Наши солдаты проявляют смелость и отвагу. Особенно в этих боях отличился старший сержант из третьего стрелкового батальона Мошкин. Он представлен к награде. К сожалению, у нас имеются потери. За истекший день мы потеряли около 50 человек.

29 января. Противник опять нас контратаковал, но мы остались на занятых рубежах.

30 января. Получили боевую задачу — наступать. Немцы сопротивляются, но все же отступают. К полудню вышли на рубеж Гунтштарт — Альтких и закрепились. На железнодорожной станции Мюнстенберг нами захвачены огромные трофеи — 33 вагона с обмундированием, снаряжением, продовольствием и 3 цистерны со спиртом. Для того, чтобы оградить расхищение спирта нашими солдатами, подполковник Попов выслал взвод автоматчиков. В деревне Бланкенберг общались с оставшимися здесь немками. Учились разговаривать по-немецки, а их — по-русски. Их звали Ерны (рыжая и черная). Вечер выдался веселым.

31 января. Находился в 766-м стрелковом полку. Противник опять нас контратакует, но наши солдаты спокойно отбивают ихние атаки. Вечером вернулся в деревню Нойен Гортенкашен, где провел время в компании молодых немок.

Первые числа февраля. Части дивизии продолжают наступление. Немцы отчаянно сопротивляются, но отступают. Мы несем большие потери, у нас каждый день — десятки убитых и раненых. Немцы хорошо и умело используют каменные дома и доты для обстрела наших боевых порядков. Погиб командир третьего стрелкового батальона Григорьев, пропал без вести командир первого стрелкового батальона 755-го полка Артемьев. Также пропали без вести и другие командиры. Пропал заместитель командира второго стрелкового батальона 755-го полка Казаков. Убит заместитель командира третьего батальона 755-го полка Сапрыкин. Все эти дни находился в 755-и м 740-м стрелковых полках. Общался с комсоргами, выдавал вновь принятым в комсомол бойцам билеты. За это время мы заняли ряд населенных пунктов: Койтенберг, Вольсдорф, Рогенгельн. В последнем мы были оставлены во втором эшелоне и в период с 4 по 6 февраля приводили себя в порядок — отдыхали, делали баню, приводили в порядок обмундирование.

7 февраля. Опять находимся в первом эшелоне. Полки дивизии сосредоточились в районах Баарден, Зеепотен. С этих рубежей мы будем форсировать реку Пассарге. Немцы произвели сильный артогонь по нашим боевым порядкам.

9 февраля Сделали попытку форсировать реку Пассарге. Успех имел лишь 740-й стрелковый полк. 766-й стрелковый полк был контратакован крупными силами немцев. Мы понесли большие потери. За день было убито 40 человек (по данным из полков). Я находился в боевых порядках 740-го стрелкового полка вместе с Васей Беднягиным, комсоргом этого полка».

Дальше в дневнике на несколько дней идут пропуски. От себя скажу, что последующие в моей фронтовой жизни события были связаны с ликвидацией окруженной группировки немцев, которая находилась юго-западнее города Кенигсберга. В эти дни дивизия наступала в направлении города Браунсберг и к заливу Фриш Гаф.

Далее, читаем мои нерегулярные записи о жизни на фронте:

«19 февраля. Узнал о смерти замечательного товарища, с которыми мы шли фронтовыми дорогами еще с весны 1942 года — капитана Георгия Шаткаря, командира батареи 122-миллиметровых минометов 755-го стрелкового полка. Как мне стало известно, он был тяжело ранен в ногу. Его доставили в наш госпиталь. Во время операции у него случилась Кома и он скончался. Все мы считали, что виновниками случившегося являются наши хирурги Протасов и Трисветова. Ездил в медсанбат, чтобы проститься с другом. Его похоронили с музыкой в деревне Тоненсдорф.

21 февраля. Мои друзья из политотдела поздравили меня с награждением орденом Отечественной войны 1-й степени. Немного выпили спиртного из трофейных запасов. Второй день нахожусь в политотделе, оформляю обобщенный материал о работе комсомольских организаций дивизии в процессе наступательных боев за январь-февраль 1945 года. Завтра это донесение должно быть в политотделах 29-го стрелкового корпуса и 48-й Армии.

22 февраля. По поручению подполковника Леонова иду в 766-й стрелковый полк для того, чтобы проверить работу комсомольского бюро этого полка. Встретился с капитаном Сашей Несмеловым и Сергеем Рассудовым. Между делами вместе с ними посмотрели железобетонные дзоты. Оказалось, что сделаны надежно и просто неуязвимы. В них запросто можно жить и автономно вести бой. Попали под обстрел вражеских реактивных минометов под названием «Ванюши». Но все обошлось. Ночевал в полку.

23 февраля. Утром вернулся в политотдел. Погода на улице стоит сырая и холодная. Вечером по нашему радиоприемнику слушали концерт из Москвы по заявкам Героев Советского

Союза.

24 февраля. Занимался оформлением комсомольских дел. Был составлен акт на уничтожение билетов погибших комсомольцев. После обеда меня вызвал к себе начальник политотдела и приказал идти в 740-й стрелковый полк вместе с инструктором политотдела Сергеем Романовым: для того, чтобы проверить, как доведен до личного состава приказ Сталина № 5. Кроме того, если это нужно, я должен буду оказать необходимую помощь в этой работе исполняющему обязанности заместителя командира этого полка по политчасти майору Ульянкину. Вообще-то говоря, он наш политотделец, но пока временно работает в этой должности. Ночевали в полку.

25 февраля. Ночью немы ударили по нашему расположен. Своими минометами «Ванюши». Налет оказался сильным, но, к счастью, все обошлось без жертв. При нашим передвижении к передовым подразделениям встретили комсорга 766-го стрелкового полка Сергея Рассудова. Его, тяжело раненного в руку, везли на повозке в сторону медсанбата. Таким образом, я лишился лучшего комсорга полка. В течение дня фрицы несколько раз обстреливали нас из «Ванюш». Надо сказать, они здорово сопротивляются. Сегодня меня одолевали грустные мысли о моей возможной гибели уже в последние месяцы войны. Слишком много пережито и хочется остаться в живых. Но каждый день кто-то из наших ребят все равно погибает. На ночь остался опять в 740-м стрелковом полку.

26-27 февраля. Идут очень тяжелые бои. Находился в эти дни в 755-м стрелковом полку у Сиабандова. Всю ночь не спали, сидели в окопах и блиндаже. Под вечер пришел к Ульянкину. Их КП (командный пункт) находится в подвале, где хранятся овощи. Немного подремал, сидя на картофеле. Здесь же был и подполковник Леонов — заместитель начальника нашего политотдела дивизии. Утром мы вернулись в политотдел.

1 марта. Дивизию отвели во второй эшелон. По распоряжению заместителя начальника подива (политотдела дивизии) Леонова два дня писал политдонесение в 48-ю Армию «О политико-моральном состоянии личного состава дивизии». Потом его под мою диктовку отпечатала машинистка Ольга Николаевна.

4 марта. Начальник штаба дивизии полковник Майский от имени Президиума Верховного Совета СССР вручил мне орден Отечественной войны 1-й степени. Таким образом, я стал трижды орденоносцем. Очень приятно осознавать, что командование так высоко оценило мои действия в этой операции. По этому случаю нас сфотографировал наш политотдельский фотограф Петр Семенович Маланичев. Немного выпили.

5-10 марта. Находился в Политотделе 48-й Армии. Проходили рабочие совещания, на которых присутствовали помощники начальников политотделов стрелковых дивизий, стрелковых корпусов, работники политотдела 48-й Армии. На них проходил обмен опытом работы. Некто Алмазов и Карабанов читали нам лекции (о международном положении). Выступали начальник политотдела армии генерал Михайльчук и его помощник по комсомолу майор Пологотин. Перед этим проходили выступления артистов. На сей раз совещание проходило без вечерних пьянок.

11 марта. Проводил у себя в политотделе совещание — семинар комсоргов полков и батальонов, на которых я доводил до них указания политотдела 48-й Армии. Получил письмо от Лиды, очень теплое и обнадеживающее.

12 марта. Узнал о присвоении мне очередного воинского звания - «капитан». Вот так за три года моего пребывания в армии и на фронте я прошел путь от рядового до капитана, так я вырос. Для меня это, конечно, очень большой взлет. По этому случаю в политотделе дивизии устроили небольшой ужин с выпивкой. Красная Армия наступает: войска Рокоссовского вышли к Данцигу, а Жукова — на реку Одер».

Дальше на несколько дней в моем дневника опять идет перерыв. В эти дни, насколько мне помнится, я мотался по стрелковым полкам. Вручал комсомольские билеты вновь принятым в комсомол ребятам. Беседовал с молодежью прямо в окопах. Несмотря на сложности боевой обстановки (ведь фрицы, как говориться, тогда очень отчаянно сопротивлялись), наши бойцы были настроены довольно оптимистически.

Далее — к дневнику: «18-19 марта. Опять сидел в политотделе и работал над обобщением материала о партийном руководстве комсомольской работой в подразделениях дивизии. В основном был взят опыт работы в 740-м стрелковом полку. Получилось, как отметил начальник политотдела дивизии Дмитрий Николаевич Жуйков, очень даже неплохо. Полки наступали. 19 марта взяли город Браунсберг.

21 марта. Дивизия полностью овладела городом Браунсберг — крупным опорным пунктом обороны немцев. Когда мы вошли в этот город, в нем очень много горело домов. Никто их не тушил. Поэтому там буквально за сутки выгорело очень много зданий. Здесь же я впервые надел затемненные очки. Их я нашел в доме, в котором разместился политотдел дивизии. Я нашел, что очки создают определенное удобство для обозрения ярких лучей и огня. Особняк, в котором мы устроились, как видно, принадлежал состоятельным хозяевам, потому что был обставлен шикарной мебелью и всеми другими принадлежностями быта: коврами, хорошим бельем, разнообразной посудой, в том числе хрусталем и фарфором».

Опять — пропуски. Насколько мне помнится, несколько дней штаб и политотдел нашей дивизии находились в города Браунсберге. Полки закреплялись на его западной и северо-западной окраинах. Что интересно: в эти дни ко мне приезжали Несмелов и Щукин — помощники начальника политотдела 29-го стрелкового корпуса, первый сдавал дела, так как его отзывали в политотдел 49-й Армии, а второй принимал от него эту должность. Что касается второго офицера, то прибыл к нам со стороны и раньше я его не знал. Все вместе мы ходили по нашим полкам. Ребята знакомились с комсоргами полков и батальонов, с тем, как проходит у них работа. Несколько раз они попадали под обстрел немецкой артиллерии.

«25 марта. У командира дивизии полковника Григорьяна проходило большое совещание командного и политического состава дивизии, на котором говорилось о ближайших задачах.

26 марта. Дивизия предприняла новое наступление. Несмотря на сопротивление, нам удалось всеми полками развить успех и выйти непосредственно к заливу Фриш-Гаф (это уде часть Балтийского моря). Захвачено очень много пленных немцев. Я находился вместе с 740-м стрелковым полком. На берегу залива подобрал гитару. Инструмент оказался неважным, но я решил, что он все же может пригодиться.

27 марта. Дивизию отвели на второй эшелон (она расположилась восточнее города Браунсберга) на отдых. Что-то неважно себя чувствовал. Очевидно, немного простудился. Расположились в лесу в благоустроенном особняке и очень недурно».

Стоит отметить, что в этом особняке мы жили до конца марта. Там мы отдыхали. В эти же дни я провел четырехдневный семинар комсоргов рот, батальонов и полков. Честно говоря, я был очень плотно занят организацией этого мероприятия, на котором, кстати говоря, мне пришлось даже выступать.

«1 апреля. Получили приказ — совершить марш по направлению на Кенигсберг, вдоль побережья залива на северо-восток. Весь день ехал на верховой лошади начальника политуправления подполковника Жуйкова. По пути следования встретил майора Пологотина, помощника начальника политотдела 48-й Армии по комсомолу. К вечеру прибыли в деревню Людвиг Сорт, большой населенный пункт. Пологотин ночевал у нас в политотделе. Мы заняли небольшой двухэтажный особняк. Полки заняли оборону на побережье залива Фриш Гаф (на севере и северо-востоке населенного пункта и в других населенных пунктов, для того, чтобы воспрепятствовать отступлению кенигсбергской группировки противника».

Надо сказать, в эти дни произошло немало важных военных событий. Так, наша дивизия производила инженерные работы по оборудованию обороны непосредственно на заливе Фриш Гаф и фронтом на восток по направлению к Кенигсбергу. Между прочим, подразделения нашего 668-го артиллерийского полка и другие артиллерийские и минометные подразделения дивизии также были привлечены к ведению огня по косе Фриш Нерунг и городу Кенигсбергу. В это время войска 1-го Белорусского фронта под командованием Жукова и 1-го Украинского фронта, которым командовал Конев, соединились и блокировали Берлин.

Вот какие дневниковые записи у меня есть о боях за Кенигсберг:

Н.И.Зимин, город Людвигсорт

«5 апреля. В основном соединениями 11-й гвардейской Армии, а также моряками и авиацией начался штурм города и крепости Кенигсберга. Здесь вместе с нами очень здорово «поработали» артиллеристы и летчики ряда соединений в деле разрушения крепостных фортов.

10 апреля. Кенигсберг занят нами.

После взятия Кенигсберга, 4.1945 г. Слева направо: председатель парткомиссии Дьячков, заместитель начальника политотдела подполковник Леонов, Надя Чередниченко, лектор майор Мирзоян, Н.Зимин

28 апреля. Дивизия вновь сосредоточилась в основном направлении в районе Людвиг Сорт.

29.4.1945 г., подпись на обратной стороне фотографии - «Дорогой маме. Не грусти. Скоро приеду»

Совещание комсоргов рот в политотделе дивизии. Н.И.Зимин — крайний слева в первом ряду

30 апреля, 1, 2, 3 мая. Было ощущение предпраздничного дня. Настроение - просто замечательное. И вдруг меня срочно вызвал к себе начальник политотдела дивизии подполковник Жуйков. Когда я к нему прибыл, то он отдал мне приказание: срочно прибыть в политотдел 48-й Армии для участия 1-го мая в открытии памятника воинам дивизии в городе Млава (Польша). Дмитрий Николаевич Жуйков дал мне свой автомобиль. Через несколько часов я уже находился на месте. Делегацию в Польшу из шести человек было поручено возглавить майору Пологотину, которому, кстати приказали выступать на митинге в Млаве. Пологотин сразу же поручил мне подготовить тезисы выступления на митинге и срочно отпечатать их у машинистки. Поздно ночью текст был готов. После того, как я чуть-чуть подремал, мы отправились в Млаву. Перед этим мы пропустили по 100 грамм водки с бутербродом.

Н.И.Зимин

По возрасту делегация оказалась достаточно юной. Правда, двое из участников имел звание Героев Советского Союза. Нам дали покрытую брезентом грузовую машину. В кузове были оборудованы сиденья. Всю дорогу пели песни. Расстояние в 250 километров мы одолели за три часа. Мы въехали в город Млаву тогда, когда он еще только начинал свою утреннюю жизнь».

Между прочим, командировочное удостоверение, подписанное генералом Михайльчуком, в моем домашнем архиве хранится до сих пор. Но продолжим чтение:

«Приехали к армейским артмастерам. Выпили водки, закусили и прилегли. У нас оставалось два часа-три до митинга, который должен был начаться в 12 часов дня. Кладбище сделали прямо в центре города. Здесь были захоронены военнослужащие 48-й Армии, которые участвовали в наступлении в январе — феврале 1945 года, в том числе и воины 217-й стрелковой дивизии.

Митинг прошел при активном участии населения города. Выступали руководители города и военные. После этого нас пригласил к себе на обед бургомистр города. Все было обставлено достаточно хорошо. Играл духовой оркестр. Потом были выпивка и закуска и даже для каждого из нас — молодая полячка. Вечером нас пригласили в местный театр. Нас постоянно окружали молодые полячки, очень милые и активные в ухаживаниях. Но мы, честно говоря, тогда были пьяны и мало что соображали. Поздно ночью нас собрали и мы отправились к своим в ремонтные мастерские армии, где и заночевали.

На другой день мы поехали к себе в 48-ю Армию. Проезжали по местам, по которым когда-то прошли с боями: Алленштайн, Остерроде и другие. Остановились в армейском госпитале (начальник госпиталя — некто Иванов). Узнали, что наши войска овладели Берлином. Это стало поводом для выпивки. Познакомился с девушкой. Но потом всех девушек по приказу начальства от нас забрали: чтобы они «не нарушали распорядок дня». Ночевал у начальника продовольственного снабжения этого госпиталя.

Утром 3-го мая поехали дальше. Приехали в деревню Ноймарк, где расположены тылы 48-й Армии. Познакомились с писателем Знаменским. Там для нас организовали обед с водкой. Затем мы посетили редакцию армейской газеты «Слово бойца». Они организовали нам хороший ужин. После этого мы посетили армейскую роту снайперов-девушек, которые были у нас в 755-м стрелковом полку еще в мае 1944-го года (Белоруссия). Но у них мы не задерживались. Здесь нас пригласил к себе помощник начальника политотдела тыла армии по комсомолу Ваня Торшин. Всей своей компанией вместе с Пологотиным мы весело провели вечер в обществе девушек — военнослужащих тыла армии. Все прошло весело и очень красиво: пели, плясали, танцевали, пили хорошую водку.

4 мая. Вернулся к себе в дивизию. За мной прислали автомобиль.

5 мая. Отмечали у себя в штабе «День печати». В офицерской столовой (она была уже организована к этому времени) устроили ужин с выпивкой. Затем начались танцы под духовой оркестр музыкального взвода дивизии. Я пригласил танцевать «полевую жену» командира дивизии генерала Григорьяна. Как видно, ей это понравилось. После этого она пригласила меня и сказала, что хочет со мной танцевать весь вечер. Я отнесся к этому достаточно спокойно. Но Григорьяну не понравилось, что она танцует только со мной. Сам он в этот день не танцевал: очевидно, не мог этого делать. Он ушел с вечера, так и оставив ее. Мы с ней были очень обеспокоены случившимся. Его ревность могла закончиться для нас чем-то плохим. Григорьян был человеком горячим, мстительным и самодуром. Я упросил ее уйти с вечера и успокоить его. Она ушла».

В последующие дни мы готовились к форсированию залива Фриш Гоф, для того, чтобы атаковать немецкие войска, которые засели на Косе Фриш Нерунг. Скажу честно: предстоящие бои не предвещали ничего хорошего, кроме потерь человеческих жизней. Все чувствовали: война вот-вот должна закончиться. Поэтому каждому, безусловно, хотелось остаться в живых.

«8 мая. С самого утра шли разговоры о капитуляции Германии. Как потом стало известно, они исходили от радистов, которые подслушивали радиопередачи. С мыслями о конце войны мы улеглись спать в 2 часа ночи. Вдруг прибегает литературный сотрудник газеты «Вперед на врага» Сидоренко и говорит нам о том, что сейчас будут передавать важное правительственное сообщение. Тогда мы в нижнем белье, буквально накрывшись одеялами и пледами, спустились вниз, где располагалась у нас редакция. Там мы услышали знакомый голос диктора Левитана, который сообщал нам о том, что подписан акт о капитуляции вооруженных сил Германии. В связи с этим был издан Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об установлении 9 мая праздника — Дня Победы». Какое известие! Сколько было радости! Мы кричали «ура», целовали друг друга. Трудно было даже себе представить, что мы дожили до этих прекрасных дней. Какое счастье, мы победили!

Майор Мирзоян, подполковник Сиабандов, капитан Зимин. 5.1945 г. Фото — П.С.Маланичева

9 мая. Сегодня — день Великой Победы нашего народа над гитлеровской Германией. С утра я ушел в свой родной полк и участвовал в проведении по случаю Дня Победы митинга — в деревне Кроендорф блтз Фирцен хуген. Митинг проходил на просторной поляне. Желающих выступить оказалось очень много. До сих пор почему-то все никак не укладывается в голове мысль о том, что война закончилась. Ведь до этого я насколько навоевался, что не мог уже себе представить жизнь без войны. Уж настолько мы к не привыкли. Мы думали, что она никогда уже не закончится. Как это все-таки звучит гордо и торжественно: Германия капитулировала! Подлецы узнали еще раз силу русского патриотизма. Этот 1945-й год немцы запомнят как год позорного разгрома.

Сегодня как никогда мне хочется побывать в своей деревне и вместе со своими родными разделить эту большую радость. Скоро мне исполнится 21 год. Трудно себе представить, что в таком совсем юном возрасте я многое пережил и много чего увидел. Одно плохо — у меня мало знаний, хочется учиться. Перспектива для этого есть».

Позади — война. Николай Зимин (справа) вместе с парторгом 668-го артиллерийского полка. 5.1945 г.

Город Людвигсорт, юго-западнее Кенигсберга, 9.5.1945 г. Политотдел 217 стрелковой дивизии. Капитан Зимин — во втором ряду третий слева

Вы, Николай Ильич, очень много рассказали о том, какую важную роль играли на фронте политработники. У меня такой вопрос: а часто ли вам, как политработнику, приходилось подниматься в атаку?

Н.З. Вы знаете, нам от этого было никуда не деться. Ведь если во время боев ты лежишь вместе со всеми, то видишь бой таким, какой он есть и каким образом он складывается. Поэтому ни о каком увиливании от этого не могло быть и речи. Расскажу вам об одном интересном эпизоде (о нем, впрочем, вкратце уже говорилось в дневнике). Дело было под Гомелем, когда в течение двух недель мы бились за одну деревушку — Калиновка. Я вам уже рассказывал о своем недавнем разговоре с моим родственником-генералом. Так вот, тогда же по телефону он меня спросил: «А Калиновку такую ты помнишь?». Я ему сказал: «Как я могу ее не помнить? Такие вещи запоминаются на всю оставшуюся жизнь».

К тому времени институт военных комиссаров был упразднен. Вместо них (то есть, комиссаров) ввели должность заместителя командира по политчасти. Замполит полка собрал весь наш актив - насколько мне помнится, парторга полка, агитатора полка и меня как комсорга полка — и сказал: «Ребята, вам нужно возглавить атаку. Приказ поступил такой: прорвать оборону противника и взять деревню Калиновка с тем, чтобы развить успех для действующих частей фронта». В ответ на это я сказал только одно: «Дайте мне единственное: возможность собрать своих комсомольцев-активистов». Я собрал своих комсомольских активистов и им сказал: «Ребята! Завтра мы с вами должны выполнить поставленную перед нами задачу: возглавить атаку. Я пойду вместе с вами. Так что я не отлыниваю от этого дела, а, наоборот, вместе с вами буду участвовать в бою». Для чего все это было нужно? Прежде всего потому, что люди были сильно напуганы образовавшимся положением. Ведь мы несколько раз пытались в этом месте наступать. Но наше наступление постоянно захлебывалось. Система огня у немцев была очень сильная. Из-за этого мы все время оставались при своем положении, а они — при своем. Короче говоря, немцы зацепились на окраине деревни и никак не давали нашим подразделениям ее взять. А так, вообще-то говоря, комсорг — это был по должности тот человек, который должен был все время находиться в боевых порядках. Люди должны были видеть, что он вместе с ними испытывает все то тяжелое положение, в котором они сами находятся.

В одном из наградных представлений говорится о том, что вы взяли на себя командование ротой.

Н.З. Было такое дело. Но, понимаете, я взял на себя командование ротой временно. Дело в том, что когда я находился в боевых порядках 755-го полка, выбыл из строя командир одной роты. Тогда ко мне подошел командир батальона и сказал: «Коля, ты же все таки офицер! (А я в то время был уже офицером). Поэтому давай принимай командование ротой на себя. А мы будем ходатайствовать о том, чтобы нам прислали командира роты». И я какое-то время действительно командовал ротой. После этого я собрал своих комсомольцев и им сказал: «Ребята, так как командира роты нет, мне сказали, чтобы я принял командование ротой на себя». И после этого я какое-то время считался как самый обычный офицер. Но знаете, сколько я ни находился на фронте, несмотря на то, что имел офицерское звание, нигде не обучался военному делу. Так получилось, что сначала я командовал минометным расчетом, состоявшим из трех-четырех человек, а потом стал комсомольским работником. А комсомольский работник — он все равно не командир. Основная его задача — это политическая работа. То есть, разъяснение и доведение до сознания людей тех задач, которые ставит командование, а также объяснение того, как их следует выполнять. Поэтому личному составу и прямо говорил: «Так, ребята, командованием нам поставлена такая-то задача. Надо ее выполнить...» Кстати говоря, когда я приступил к выполнению своих обязанностей, я что-то не почувствовал того, что должен вести себя как-то иначе, чем делал это раньше. Как, между прочим, это было во время боя за деревню Калиновка. Это случилось как раз перед ноябрьскими праздниками. Я снял шинель, оставив себе одну только куртку, отдал ее ординарцу (у каждого офицера имелся свой ординарец) и сказал: «Как закончится бой, придешь и принесешь ее мне!»

Как вам лучше объяснить ситуацию, в которой мы, политработники, все время находились? Короче говоря, на фронте всегда складывалась такая обстановка, которая для всех была более понятная, чем в обычной жизни, друг другу. Помнится, еще тогда я заметил, что, скажем, солдаты, то есть, рядовые и младший командный состав очень дружелюбно относятся к нам, к офицерам. Почему? Потому что офицеры, как правило, находились в подразделениях, ходили и все время общались с кем-то из них. Одним словом, в фронтовых условиях складывалась обстановка понимания друг друга. Очень уважительно все друг к другу относились! И поэтому я поражаюсь некоторым современным фильмам о войне, где солдат может не очень хорошо относиться (во-всяком случае, не дружелюбно) к офицеру и даже называет его на-ты. Я такого припомнить не могу. У нас в части складывались между личным составом довольно-таки и очень добросовестные отношения. Это касалось и меня самого. Хотя кто я был для своих подчиненных? Простой старший лейтенант. В апреле месяце 1945 года, когда мне не исполнилось еще и 21 года, мне присвоили звание капитана.

А какие ощущения лично вы испытывали, когда поднимались в атаку?

Н.З. Лично я, когда шел на такие задания, как поднятие людей в атаку, считал для себя это очень страшным делом. Ведь ты, как говориться, идешь не к теще на блины, а на обороняющегося противника. Если оценивать мое, так сказать, психологическое мышление того периода и момента (когда шел в атаку), то лично я ощущал опасность и тревогу за свою жизнь. Но это происходило в тот момент, когда я не шел в атаку, а только когда готовился к ней. Когда же ты бежишь непосредственно в атаку, то ничего не чувствуешь. Все у тебя доходит до полного напряжения нервной системы. Тебя волнует только одно: как бы поскорее добежать до противника, вступить с ним в бой и победить его.

Когда шли в атаку, кричали «За Сталина»?

Н.З. Кричали как «За Родину», так и «За Сталина». Могли, впрочем, давать и другие возгласы. Скажем, если сложилась тяжелая обстановка и рота залегла под огнем противника, то люди могут показать самые разные волевые ухищрения: кричать, что, мол, помогите, я ранен, и так далее.

А как личный состав относился к вашей работе?

Н.З. Совершенно нормально. Я, впрочем, до последнего времени не оставлял свою политическую работу (имею в виду свою трудовую деятельность после увольнения из армии в запас). Сейчас, правда, времена уже не те. Скажем так, сейчас у нас отказались от комсомола, считают, что это дело не нужное и прочее. Но что интересно: у нас в районе на Пресне существует не только комсомольская организация, но и даже пионерская. Это было в 105-й школе. Но получилось это, собственно говоря, как? Сначала я возглавлял районный Совет ветеранов своей 217-й стрелковой дивизии. Потом меня сагитировали на еще одну общественную должность. Долгое время я от этого отнекивался. Но восемь лет назад все же согласился. Ведь я после того, как закончилась война, поступил на философский факультет и его окончил, стал кандидатом философских наук и преподавал философию. Так вот, меня сагитировали войти в состав районного Совета ветеранов (Пресненского) и возглавить комиссию по военно-патриотическому воспитанию молодежи. Правда, последних два года я ее не возглавляю. Теперь, в свои 92 года, я стал, как говориться, еле-еле душа в теле. Хожу — и то с большим трудом. А раньше был очень боевой.

Работники политотдела 217 стрелковой дивизии. Слева направо: секретарь парторганизации майор Дьячков, бывший секретарь парткомиссии, капитан Великанов, бывший инструктор по учету партийных и комсомольских документов и капитан Зимин, помощник начальника политотдела дивизии по комсомолу. 4.1945 г.

Практически всю свою жизнь, в том числе и на фронте, я выступал перед людьми. Первый раз, как вы помните, я делал это по задания политрука Сонина, когда он попросил меня подготовить доклад о партизанском движении в Московской области. После увольнения из армии я часто выступал в школах, рассказывал о Великой Отечественной войне, о битве за Москву. Помню, лет десять тому назад в этом деле мне здорово помогли замечательные публикации журналиста Раша. Я их, разумеется, использовал в своей пропагандистской работе. Он хорошо описывал не только события под Москвой 70-летней давности, но и то, с каким настроением в октябре 1941 года ехали на защиту Москвы наши люди. Значит, пока они сидели в вагонах, то говорили: мы защитим тебя, Москва, сделаем все для того, чтобы разгромить фашистов. Между прочим, наших дивизий под Москвой насчитывалось около сорока штук.

Выступление Н.И.Зимина

Н.И.Зимин вручает награды в 740-м стрелковом полку

А насколько охотно люди вступали в партию?

Н.З. Довольно охотно! Причем с этим было все хорошо. Что бы сейчас ни говорили, мы ни на кого не оказывали абсолютно никакого давления. Я, во всяком случае, никогда такого не видел, чтобы кому-то из вступивших в партию говорили бы: «Куда ты лезешь, зачем стремишься стать партийным?» Наоборот, у людей был такой порыв, чтобы идти в бой уже коммунистами.

На заявлениях прямо так и писали?

Н.З. Да, прямо так и писали в заявлении: «Прошу меня принять в партию, хочу быть в боевой части коммунистом».

А коммунисты вообще обязаны были первыми идти в бой?

Н.З. Вообще-то говоря, не всегда и не обязательно. Но иногда, впрочем, такая задача им ставилась. Что я имею в виду? Если, скажем, складывалась такая обстановка, что плохо все шло - неважно работала артиллерия и так далее, и тому подобное, - они подавали личный пример. Кстати говоря, я вам вот что еще хотел бы сказать. До 1943 года, когда мы, помню, брали Гомель и другие населенные пункты, артиллерия нам совсем не помогала. Она очень плохо работала! И лишь только в 1944 году артиллерия стала играть в ходе войны значительную роль. Тогда уже это действительно была песня! Артиллеристы здорово готовили наступление и обеспечивали продвижение нашей пехоты. Конечно, потери мы несли все равно колоссальные. Ведь ты, как говорят, идешь на обороняющегося противника, который находится за укрытием, и подставляешь под пули свою грудь. Но в 1944-м наше положение все же резко изменилось в лучшую сторону.

Вы сказали о том, что уже в 1944 году стали помощником начальника политотдела дивизии по комсомолу. Почему, как вам кажется, вам поручили такую высокую должность?

Н.З. Знаете, это было дело случая. Мое назначение на этот пост состоялось уже в то время, когда мы находились в Польше, вскоре после форсирования реки Нарев, притока реки Вислы. Мой предшественник Саша Несмелов выбыл из политотдела по ранению. Вообще-то говоря, об этом человеке мне бы хотелось сказать несколько слов отдельно. Он был просто замечательный парень! Сам он родом из Тулы. Когда началась война, Саша в ноябре 1941 года стал воевать в таком Тульском рабочем полку (это был очень большой полк), откуда попал в нашу дивизию. После того, как его тяжело ранило (он тогда занимал должность помощника начальника политотдела по комсомолу), я его сменил на этом месте. Потом мы с ним виделись. Он тогда был помощником начальником политотдела корпуса. Саша погиб в 1945 году под Кенигсбергом, можно сказать, по глупости: сел на танк вместе с солдатами для того, чтобы атаковать немецкий населенный пункт, и немцы его «сняли». Короче говоря, рисковый был парень. Раз сел с десятком солдат на танк для того, чтобы в составе группы участвовать в атаке вражеского хутора. А тогда, как я уже вам сказал, он выбыл из дивизии по ранению. Он был очень смелый, свой, как говорят, в доску парень. Никогда не прятался от боя. Не убегал и не трусил, а вел себя всегда очень спокойно. Мне хорошо запомнился случай, как однажды под Гомелем, под деревней Калиновка, мы с ним встретились в траншее. Тогда он был комсоргом 766-го стрелкового полка. Я занимал ту же должность в 755-м стрелковом полку. Он мне сказал: «Коля, привет!» «Слушай! - обратился я к нему. - А что ты здесь делаешь? Это же не твое дело — ходить по траншеям. Ты же не солдат в конце концов. Ладно — если ты находишься вместе с командиром батальона». На мои слова он дал такой ответ: «Я не могу иначе. Я должен быть вместе с людьми».

И когда он выбыл, меня вызвали в политотдел дивизии, который, как правило, находился сзади наших боевых порядков — за один, полтора, два и даже три километра. Впрочем, это складывалось по разному, в зависимости от обстановки. Одним словом, политотдел располагался в каком-нибудь населенном пункте, в то время как непосредственные подразделения уже штурмовали передний край противника. Так вот, меня вызвал тогда заместитель начальника политотдела подполковник Леонов и сказал: «Слушай, Зимин! Выбыл Саша Несмелов. Давай-ка принимай дела». «У меня же назначено мероприятие! - сказал я ему. - Я его должен провести: это будет заседание бюро. Там мне нужно дать кое-кому рекомендации в партию». «Ну слушай, - не принял он моих возражений. - Начальник политотдела сказал: ты должен сначала принять дела. А потом отправляйся в полк и проводи то, что тебе нужно». Что я мог ему ответить? Есть, понял! Я ведь все-таки был военный человек.

Как проходило ваше общение с бойцами?

Н.З. Хорошо проходило! Я общался с людьми спокойно и без какого бы то ни было зазнайства.

У вас была в дивизии газета?

Н.З. Своя дивизионная газета у нас выходила. Сначала она называлась «Зоркий часовой». Впоследствии ее переименовали в «Вперед на врага!» Кстати говоря, мы, работники политотдела, часто сотрудничали с этой редакцией. Между прочим, когда я только начинал свою деятельность в качестве политработника в 755-м полку, такой старший лейтенант Коля Пегов (Пегалов) писал обо мне не очень хорошие отзывы в газете: что, дескать, младший лейтенант Зимин — бездеятельный комсорг. Но он в нашей дивизии пробыл недолго. Сам он был предшественником Несмелова: занимал должность помощника начальника политотдела дивизии по комсомолу. Как-то не прижился он в политотделе и его впоследствии перевели в другое место.

Как вы отнеслись к его довольно жесткой критике?

Н.З. Абсолютно нормально. Но понимаете, в чем там обстояло дело? Когда я вступил в должность комсорга полка, у нас тогда в батальонах не было комсоргов. В результате работа пошла на спад. Комсорг полка или, как точно называлась эта должность — ответсекр комсомольского бюро полка, просто физически не успевал выполнять свою работу, поскольку у него было огромное поле деятельности. Ведь к тому времени в каждой роте существовала комсомольская организация. Причем в каждой такой ячейке были свои специфические задачи. Из-за этого рост вступлений в ряды комсомола замедлился.

К слову сказать, я и сам писал статьи для газеты. Впрочем, все мы, работники политотдела, к этому делу привлекались. Помню, очень активным журналистом у нас оказался Бердников. У него был замечательный материал о Герое Советского Союза старшем сержанте Феничеве. Он, кстати говоря, был в дивизии первым Героем Советского Союза. Я тоже много писал. Прямо в окопах находил отличившихся в тех или иных боях бойцов, начинал с ними разговор, а потом в газете о них выходил материал. Могу с гордостью сказать, что за годы войны из под моего мера вышло более десяти статей. Кстати говоря, после войны, когда я занимался общественной работой по линии Совета ветеранов дивизии и мы создавали свой музей, мне удалось в типографии отпечатать номера этой газеты в двух экземпляров и сброшюровать их в виде двух книг. Одна из таких подшивок хранится у меня дома (за период с 1943 по 1945 год).

Стоит отметить, что в нашей дивизионной газете «Вперед на врага» были свои штатные литературные сотрудники. Помню, один из них, капитан, часто приходил ко мне как к комсоргу в полк и говорил: «Коль, ну мы сегодня о ком-нибудь напишем? Порекомендуй мне кого-нибудь хорошего офицера или бойца». «Давай, понимаешь, сделаем! - говорил я ему. - У меня есть очень хороший такой-то комсорг». Вообще наша дивизионная газета состояла из ответственного редактора, секретаря и литературных сотрудников, которые находились в штате. Между прочим, мы, работники политотдела и сотрудники газеты, были как-то очень близки друг с другом. Почему? Потому что мы делали одно общее дело. Так, мы часто ребятам из газеты показывали хороших людей, про которых стоило написать хорошую заметку. Многие выпуски газет я сохранил для своего архива. Надо сказать, в моем архиве за все эти годы столько всего накопилось, что в иной раз возникает мысль: что с этим делать? Дочь моя в иной раз говорит: «Что такое твой архив? Кто ты такой, чтобы твоим архивом, понимаете ли, интересоваться?» Но я с этим не согласен. Думаю: «А почему бы мне не издать брошюру хотя бы в пяти экземплярах и не описать там общее впечатление от своей жизни: как рос и как участвовал в боевых действиях...»

Говоря о газете, хотел бы отметить еще одну интересную подробность. Дело в том, что наша дивизия поддерживала тесную связь с комсомольскими организациями города Тулы. Так вот, ответное письмо молодежи Тульского завода имени Кирова было опубликовано в нашей газете. В нем объявлялась благодарность также и мне — младшему лейтенанту Зимину (тогда у меня было такое звание).

Сколько у вас работало в политотделе людей?

Н.З. Наверное, у нас было десятка полтора человек вместе с рядовыми. Из них офицеров — человек десять.

Политотдел дивизии и редакция газеты «Вперед на врага», 5.1945 г.

Как у вас складывались отношения с начальником политотдела?

Н.З. У меня с начальством были прекрасные отношения. Как работников политотдела нас постоянно награждали: никто в этом отношении из нас не остался обделенным. Одним словом, я не могу припомнить каких-либо неоправданных действий со стороны своего начальства. Сначала начальником нашего политотдела был Мизернов. Но его убили в Польше. Кто это сделал, так до сих пор остается неизвестным. Поговаривали, что это сделали даже свои. Дело в том, что он был человеком очень суровым, высокомерным и не всегда лояльный к своим подчиненным. Наверное, у кого-то в душе на него накопилась злоба и он его застрелил. После него начальником политотдела стал подполковник Дмитрий Николаевич Жуйков. С ним у меня складывались хорошие отношения. Но почему-то после войны мы с ним ни разу не виделись. Он на наши дивизионные встречи не приезжал. Он уже давно умер. Собственно говоря, из дивизии никого не осталось в живых. В последнее время кроме меня были живы три человека. Один из них жил на Дальнем Востоке, окончил филологический вуз. В свое время он участвовал в составлении брошюры о кратком боевом пути 217-й дивизии.

Подполковник Д.Н.Жуйков

У вас, насколько я понимаю, в политотдела были свои лекторы?

Н.З. Лекторами в нашем политотделе были два майора — Иржембицкий (родом из Москвы) и Мирзоян (родом из Армении). Если мне не изменяет память, раньше Иржембицкий воевал летчиком. Каким образом он оказался у нас, я так и не знаю. Но он был хорошим лектором.

Комсомольское собрание во 2-й минометной роте 755-го стрелкового полка. 4.1945 г., г. Людвигсорт. Выступает майор Мирзоян (точно не определено)

Семинар комсоргов полков и батальонов в политотделе дивизии. С лекцией на тему о международном положении выступает майор Мирзоян

В каких, как правило, мероприятиях были задействованы лекторы?

Н.З. Про них я могу сказать одно: по приглашению командиров полков они выступали перед их активом.

Вы их тоже привлекали к такой работе?

Н.З. Конечно. Когда я занимал должность помощника начальника политотдела, я любил собирать комсомольский актив (комсоргов полков и батальонов) и просил их прокомментировать последние события. Ребята выступали и выражали свою точку зрения. Тут же выступали и лекторы. Но они, правда, в большей степени были связаны с политотделом 48-й Армии, чем с нами. Сейчас от 48-й Армии, не то что от дивизии, почти никого не осталось. Совет ветеранов этой армии нынче возглавляет Клавдия Васильевна Каминская. Она живет в Москве и работает в составе группы армий в Московском комитете ветеранов войны. В этом году ей исполнилось 92 ода. Недавно она мне звонила. По-моему, она была даже в нашей дивизии связисткой. Правда, точно этого я вам не скажу.

Как ваши коллеги-политработники восприняли отмену института военных комиссаров?

Н.З. Вы знаете, они отнеслись к этому как к должному. Хотя, нужно сказать, это было некоторое понижение: после этого комиссар становился заместителем командира по политической части и входил к нему в подчинение. А ведь раньше без разрешения комиссара командир не мог принимать самостоятельного решения. Он должен был обязательно все согласовывать с комиссаром. Это, вероятно, каким-то образом тормозило боевые действия. Почему? Потому что командир ничего не мог делать без оглядки на комиссара. А комиссары, что и говорить, зачастую оказывались людьми некомпетентными в военном деле. Многие из них были людьми, призванными с гражданки: бывшие партийные работники, представители властей районного и городского уровней. Я во взаимоотношения командира и комиссара никогда не влезал. Я, конечно, знал, что комиссары — это, как правило, люди ответственные. Но я никогда и не думал о том, насколько правильным или неправильным является то, что комиссар контролирует деятельность командира. Вы знаете, в то время у нас было, что называется, в крови убеждение о том, что что бы не предпринимало наше руководство, все делается для того, чтобы одерживать над врагом победу. Вот такие дела. Хотя я все время, как политработник, носил звездочку на рукаве и относился к клану политработников.

Немцы сбрасывали на вас листовки?

Н.З. Конечно, они это делали.

Слышали ли вы что-нибудь о власовцах?

Н.З. Нам, конечно, приходилось слышать о том, что есть такой генерал Власов, который изменил Родине и где-то в районе города Великие Луки добровольно сдался к немцам в плен. Потом его сделали командующим русскими войсками у немцев. Поначалу они не принимали активного участия в боевых действиях. Лишь только, по-моему, в 1945-м году на каком-то узком участке фронта они себя проявили.

Приходилось ли вам общаться с мирным населением в Польше и Германии? Как оно к вам относилось?

Н.З. С мирным населением мне, конечно же, приходилось встречаться. Хотелось бы отметить, что особенно недружелюбно к нам, советским воинам, относились люди в Польше. Но мы нечасто сталкивались с ними. Ведь когда проходили боевые действия, мы, работники политотдела, все уходили в полки для того, чтобы непосредственно участвовать в наступлении. А вот когда стояли в обороне и тихая и спокойная обстановка, так сказать, к этому располагала, мы разговаривали с хозяевами местных домов. Особенно любили вести разговоры с молодыми девчонками. Нечего и говорить, соблазн был очень велик. Но я хорошо помню, что тогда чуть ли не половина у нас болела гонореей. Как кто не слазит на девку, так обязательно получает это заболевание. Правда, я не знаю, какой процент этих заболеваний был в нашей дивизии. Кстати говоря, этой гонореей заражались и наши политработники. Так, например, у нас в политотделе служил инструктором по работе среди войск противника Власов. Так он подцепил эту заразу. Ему делали уколы. После этого он три дня не мог ходить. Такими болезненными оказались эти уколы! Поэтому если кто осмеливался ходить к польским девкам, он был для нас уже, как говорят, на виду.

А в чем проявлялось недоброжелательство поляков?

Н.З. Я бы сказал, что это было не то чтобы какое-то недоброжелательство. Просто чувствовалась какая-то натянутость в отношениях. Они вели себя так, как будто они свое дело делают, а мы свое. Что же касается Восточной Пруссии, то когда первое время мы туда приходили и заходили в дома, то никого из местных немцев не заставали. Немцы просто уходили туда из-за того, что наши солдаты, которые от их карателей в свое время натерпелись, творили самые настоящие изнасилования. Уже потом от нашего командования поступил строгий приказ: «За изнасилование предавать суду военного трибунала». После этого наши бойцы стали побаиваться творить какие-либо бесчинства. Помню, даже у нас один командир, который командовал батареей 76-ти миллиметровых орудий, в этом деле отличился. Он изнасиловал одну немку. Его за это осудили и отправили в штрафной батальон.

То есть, получается, была месть?

Н.З. Конечно, была. Что вы! Это было связано, безусловно, с тем, что многие наши советские люди натерпелись от немецких карателей, потеряли своих родных и близких. Я уж не говорю о том, сколько наших детей в тылу они уничтожили.

Когда вы находились в Польше и в Пруссии, чувствовали ли вы разницу в их уровне жизни по сравнению с СССР?

Н.З. Вы знаете, за границей я столкнулся с удивительным парадоксом. Когда мы освободили маленький польский город Острув-Мозовецкий и зашли в него, я обратил внимание на то, что все они (то есть, поляки) обязательно чем-то торгуют. Удивительная нация! У нас ничего похожего не было. А у них так уж было заведено: куда бы ты не вошел, тебе всегда предлагают за деньги что-нибудь купить. Короче говоря, психология торговцев (смеется).

А с женщинами в Польше и Германии как складывались отношения? Не случались ли браки?

Н.З. Дело в том, наше пребывание на этих территориях было недолговременным и до женитьбы, как правило, дело не доходило. В связи с этим хочу рассказать вам об одном характерном случае. Когда мы вошли в Германию и остановились на временное жительство в одном доме, там жила очень красивая девушка. Сколько ей миновало лет, я не знаю, но, во всяком случае, это было уже не девочка. Она мне так понравилась, что я воспылал к ней какими-то чувствами. Когда ребята, мои сослуживцы, это увидели, то сказали: «Слушай, ты что за ней ухаживаешь? Ты не понимаешь, что ее изнасиловали?» А я ведь немного знал немецкий язык, так как изучал его в школе. Я уже говорил вам, что нас по нему здорово муштровала учительница, которую за крутой нрав мы называли Горчица*. Уже потом, когда после войны я учился здесь, в Москве, в Военно-Политической академии, на артиллерийском факультете, то остался верен немецкому языку и изучал именно его. И я на своем ломаном языке об этом ее спросил. Я отнесся к ней со всей доброжелательностью и очень нежно. Сказал: «Тот насильник, который это допустил — он плохой человек. Мы, русские, не такие». А в душе тогда же, помню, про себя подумал: черт его знает, может, у этого парня в России немцы тоже изнасиловали девушку. Понимаете, в чем штука? Я, конечно, не знал, кто ее изнасиловал. Но сам факт изнасилования говорил о многом. Уже потом подобные случаи были пресечены и наши люди сходились с немками только на добровольной основе.

* (При этом, я полагаю, не стоит забывать, в каких условиях проходила у меня учеба у этой Горчицы. Мама давала мне с братом по-пять десять рублей на неделю. Поэтому жил я от субботы до субботы. Все наши преподаватели являлись местными. И черчение, и военное дело, и немецкий язык преподавали выходцы из моих родных мест. Немка — Горчица — была очень строгая. Когда она нас вызывала к доске, мы уже знали, что она может запросто посадить обратно на место и поставить двойку или кол. Поэтому мы от одного только ее вида дрожали. Она требовала от нас того, чтобы к каждому занятию мы выучивали обязательно несколько слов на немецком языке. В отличие от нее, милейшей была у нас преподавательница по черчению и рисованию Харитонова, которая жила в домике на периферии и где мы бывали).

А как она отреагировала на ваши слова?

Н.З. Спокойно. «Все уладится», - сказала она мне. Видимо, она и сама понимала, что во время войны такие факты неизбежны. Но что интересно: пока я жил в доме, я часами разговаривал с этой девчонкой. Она в это время лежала в постели. Но никто из мужчин и женщин, проживавших вместе с ней в доме, почему-то в наш разговор не ввязывался. Я еще тогда подумал: «Как такое может быть, что эти люди совершенно нормально относятся к тому, что к их дочери подвязывается русский офицер?» В то время я носил погоны старшего лейтенанта. Через какое-то время, в апреле месяце 1945-го года, мне «дали» капитана. Вероятно, эта девушка оказалась умным человеком и поняла, что так как мы столько натерпелись безобразий от их нации, случаи, когда кто-то из нас переходит черту и из-за этого страдают незаслуженные люди, попытаться понять все-же можно. Конечно, сам я не могу одобрять подобных действий. Как не могу одобрять того ужасного эпизода, который лично сам видел. Когда гражданское население уходило со своих мест, наши прямо на моих глазах их целой колонной танков давили и расстреливали. Помню, я тогда еще подумал: «Какая же все-таки это гадость!!! Как можно так относиться к простым людям?!»

И вы сами лично при этом присутствовали?

Н.З. Да, сам лично это видел. Эта колонна совершенно мирных немцев уходила от наших войск. И вдруг наши танки начали их давить. Когда я это увидел, то был буквально потрясен случившимся. «Это гадость! - говорил я. - К людям нельзя так относиться!» Как бы там чего бы ни было, нельзя всех брать по одну гребенку и уничтожать. Ведь они — тоже люди. Может быть, эти мирные немцы сами от гитлеровцев испытали какие-то страшные события.

Насколько серьезными были укрепления немцев в Кенигсберге, когда вы его штурмовали?

Н.З. Знаете, в Кенигсберге у немцев располагались очень сильно укрепленные так называемые форты, в которых они много лет поддерживали хороший порядок. Больше того, фашистские солдаты в этих фортах непосредственно жили.

Кстати говоря, по поводу немцев мне хотелось бы рассказать следующее. Дело в том, что пять-шесть лет тому назад, когда я являлся заместителем председателя Пресненского районного Совета ветеранов Великой Отечественной войны, мне поручили возглавить делегацию по посещению немецких сел и городов. Так я по некоторым местам, так сказать, проехался. Вообще-то говоря, немцев буквально сразу после войны начали выселять. Правда, сначала их просто морили голодом и ничего не давали есть. Не то, что показывают сейчас по телевидению: будто пришли наши в Берлин и всех начали кормить обедом. Все это не соответствует действительности. Ведь я после войны долгое время служил в Калининградской области, в том числе и районном центе — Гумбинине, нынешнем Гусеве, который находится на границе с Литвой. Так вот, сколько помню свою службу там, никто их у нас не кормил. Они буквально умирали с голоду. Помню, вытаскивали свои последние вещички и, чтобы не умереть, шли их продавать. Поэтому когда через какое-то время им просто предложили выехать в Центральную Германию, они это сделали не задумываясь. Стоит отметить, что им для этого дела даже предоставили транспорт: проявили такой, я бы сказал, гуманизм. И уже к 1948-1949 годам в нынешней Калининградской области совсем не осталось немцев.

Капитан Н.И.Зимин, 1948 г.

Капитан Н.И.Зимин, 11.1948 г., г.Гусев

В каком состоянии вы застали город Кенигсберг?

Н.З. В ужасном. Все было разрушено. Ездили мы по пустым улицам. Потом, правда, в городе пустили первый трамвай.

Встречалось ли вам на фронте такое явление, как ППЖ (походно-полевые жены)?

Н.З. Это было сплошь и рядом! У всех больших командиров, как правило, имелись свои женщины, которых мы называли ППЖ (походно-полевыми женами). Их они возили на машинах. Если же у командира не было своей личной машины, то он заводил для себя специальную повозку с «шатром», в котором его ждала подруга. Впрочем, многие наши офицеры ездили знакомиться с девчонками в медсанбат: пробовали там, как говориться, налаживать свои отношения.

Как личный состав относился к ППЖ?

Н.З. А вы знаете, как-то совершенно безразлично. Больше того, многие даже считали, что, скажем, командиру полка по его статусу положено такое развлечение или удовольствие. Помню, я часто видел, как молодые девушки сидели на повозках у командиров полков. Хоть бы хны! Никто на них совершенно не реагировал. В связи с этим мне вспоминается такой случай. Командир полка Дмитрий Петрович Калабин отказал командиру нашей дивизии Григорию Аркадьевичу Григорьяну прислать из медсанроты женщину. Григорьян этим очень сильно возмущался, сказал: «Как это так может быть? Я тебя, понимаешь ли, выдвинул на должность командира полка, все тебе, так сказать, доверил, и ты вдруг мне отказываешь в том, чтобы организовать женщину». Так что в то время это считалось абсолютно нормальным явлением.

Встречали ли на фронте кого-то из больших начальников (высшего командного состава)?

Н.З. Во время войны — нет, не встречал. Лишь только после войны, насколько мне помнится, встречался с Баграмяном и здоровался за руку с Горбатовым. В то время Горбатов командовал Прибалтийским военным округом и приезжал к нам в полк. Я в это время работал заместителем командира батальона по политической части в стрелковом полку. Но это было не в 217-й, а 84-й гвардейской дивизии.

Трофеями пользовались?

Н.З. Трофеями — да, пользовались. Знаете, в этом отношении у нас ввели такой порядок. Так, в январе, примерно 12-14 числа (речь, естественно, идет о 1945-м годе) началось наступление наших войск, а в феврале было обнародовано распоряжение советского правительства о том, чтобы разрешить каждому военнослужащему, независимо от того, какое у него звание (большое или нет), раз в месяц отсылать домой посылку с трофеями. Началась самая настоящая кутерьма. Помню, когда мы находились в Восточной Пруссии, ко мне подошел Петр Семенович Маланичев, фотограф политотдела, и спросил: «Коля, ты не будешь ничего посылать домой?» «Не буду», - сказал я. Мне тогда не хотелось с этим барахлом возиться. «Разреши, - сказал он, я твоим правом воспользуюсь». Я ему дал справку и он отправил к себе домой какую-то ковровую дорожку. У нас были с ним хорошие отношения. Хотя звания носили разные: он — рядовой, а я — капитан. И, тем не менее, мы очень сильно дружили. Стоит отметить, что он очень здорово этот ковер упаковал и нормально отослал домой. Но, знаете, в основном у нас люди отправляли домой постельное белье. Почему? Наши люди очень здорово износились во время войны.

Встречались ли вы во время войны с работниками отдела контрразведки «СМЕРШ».

Н.З. Так работники отдела «СМЕРШ» постоянно находились в штабе. Причем, что характерно, во всех вопросах они занимали независимую позицию. Они никогда нами не командовали. Во всяком случае, я не могу припомнить такого случая, чтобы контрразведчик что-то советовал или приказывал нашему общевойсковику-командиру. Они в наши дела вообще не ввязывались. Поэтому сегодня, когда смотришь фильмы о войне, просто поражаешься: оказывается, работники КГБ командовали обычными подразделениями и полками. Не было этого! Говорю вам как человек, который непосредственно прошел три года войны.

А как вы оцениваете сегодняшние фильмы о войне?

Н.З. Что бы сегодня не говорили, но встречается и довольно-таки правдивое кино. Больше, конечно, правды я вижу советских кинофильмах, которые с удовольствием смотрю. Но я, например, с интересом просмотрел не так давно вышедший на экраны фильм «Сталинград».

Как работала почта во время войны?

Н.З. Представьте себе, с этим мы никогда не испытывали проблем. Денежные переводы отцу и матери я пересылал постоянно и без каких-либо задержек. Короче говоря, почта работала отлично. А сейчас, между прочим, она работает безобразно. Я уже вам говорил, что я регулярно получал письма от Лидочки Самсоновой.

Лида Самсонова

Вы, кстати говоря, после войны с ней встретились?

Н.З. Да, после войны я все-таки не смог преодолеть в себе желание встретиться с ней - девушкой, с которой познакомился еще в 1940-м году на подростковой гулянке в деревне Шопино. Я уже рассказывал вам, что переписываться я с ней стал по рекомендации моей соседки, жившей когда-то рядом с нашим домом, а потом переехавшей в Шопино. Сама Лидочка там не жила, так как была москвичкой, и приезжала туда только на лето. На фронте она писала мне очень хорошие и замечательные письма. Сразу после войны я посвятил ей два отпуска. Помню, водил ее на концерты, в театр, на оперетту (она была там, где сейчас находится «Театр сатиры»). Но по моей вине наши отношения не сложились. Мне подумалось: у нее столько ухажеров в техникуме, да и как я ее повезу из Москвы в Калининградскую область? Была у меня и другая подружка — Нина Буркина. Но после того, как она меня предала и вышла замуж за летчика, я расстрелял ее фотографию на дереве.

Лида Самсонова (слева) после окончания техникума, 1946 г.

Как вас кормили на фронте?

Н.З. К сожалению, кормили нас во время войны неважно. Правда, офицеры получали дополнительный паек, в который, по-моему, входило 200 граммов сливочного масла (в месяц), консервы — сколько точно, не помню, но, кажется, штуки три или четыре банки, печенье. Что же касается сто граммов водки, то их нам выдавали только в зимнее время.

Перед атакой?

Н.З. Не обязательно перед атакой. Впрочем, перед атакой тоже всегда давали, поскольку у старшины всегда в загашнике хранилось какое-то количество спиртного. Как это получалось? Мы в то время несли потери. Но ведь сто граммов полагались на каждого бойца. Так как от убитых и раненых оставались порции, они переходили в термос к старшине. Если было нужно, я иногда говорил ему: «Слушай, налей мне немного». И он мне наливал. Это меня очень здорово выручало. Ведь ночью мы мерзли от холода, спали на земле, укрытой снегом. Как выпьешь несколько глоточков спиртного, так хоть немного взбодришься, получишь, так сказать, хоть какое-то для себя успокоение.

Вы были один раз ранены?

Н.З. У меня так получилось, что за все время войны я был три раза ранен. Помню, один раз получил ранение в пояс, в другой раз — вдоль позвоночника, касательное. Но, знаете, я дальше медсанбата не уходил.

А как вы были ранены?

Н.З. Самым обычным способом. Начался обстрел, во время которого меня задел осколок. Тут следует отметить, что у немцев были очень хорошие и грамотные артиллеристы. Только

откроешь огонь, как они, сволочи, начинают обстреливать тебя своей артиллерии.

Кстати говоря, все сведения о ранениях записывали в медсанбате. Но что интересно, когда я обращался по этому поводу в Ленинградский архив, мне никакой справки на этот счет не дали. Когда же я написал об этом в архив в Подольск, то мне прислали документ о том, что я действительно был ранен в годы Великой Отечественной войны. Помнится, одно из своих ранений я получил в Могилевской области. И вы знаете, как председатель Совета ветеранов дивизии я каждый год получаю из Белоруссии приглашения принять участие в памятных мероприятиях. Дело в том, что наша дивизия освобождала многие белорусские города. Но я сейчас, как говорят, стал совсем не ходячий, так что никуда поехать не могу.

Как хоронили убитых?

Н.З. Для этого в каждой дивизии существовали специальные похоронные команды. Надо сказать, они появились не сразу, а где-то начиная с 1944-го года. До этого наших бойцов хоронили как придется. Помню, когда мы наступали в районе Сухиничи, то понесли колоссальные потери. Все было завалено трупами, которые, к тому же, разлагались и от этого образовалась страшная вонь. Так никто их не убирал. Уже потом наше командование решило собрать трупы наших и немцев и похоронить. После этого в этом вопросе стали наводить хоть какой-то порядок. А до этого никто не занимался погибшими.

А офицеров как хоронили?

Н.З. Как обычно. Впрочем, на эту тему я могу вам рассказать один случай. В начале 1944 года в боях под Злобином в Белоруссии у нас погиб майор Шорников. Это был очень интересный и мужественный человек! Будучи командиром батареи 755-го стрелкового полка, он одним из первых среди личного состава части удостоился полководческой награды — ордена Александра Невского. Я, кстати говоря, был комсоргом этого полка, а уже потом, когда мы вошли в Польшу и форсировали реку Нарев, приток Вислы, меня взяли в политотдел дивизии. Никто так и не знал, как погиб Шорников. Но что интересно: хоронили его отдельно. Буквально незадолго до его гибели ему присвоили звание майора. Ему мы сделали гроб и похоронили в отдельной могиле в районе города Мормаль. Гроб, сами понимаете, из чего делали: из подручных средств. Ведь у нас в то время были всякие фронтовые постройки. Мы отдирали доски и делали из них гроб.

Как вы оцениваете немцев? Достойный был противник?

Н.З. Немцы, коечно, были очень хорошими вояками. Про них я смело могу сказать: мы победили в этой войне действительно очень профессиональную армию, сплошь состоявшую из достаточно, я бы так сказал, толковых подразделений. Правда, они очень плохо относились к нашему мирному населению в селах. Однако я бы не сказал, что это было повальным явлением. Немцы скорее проявляли свое категоричное отношение к определенным категориям людей. Они, например, расстреливали политработников, партийных людей. Я почти на сто процентов уверен: если бы мне не посчастливилось попасть в немецкий плен, мне бы пришлось испытать черт знает что. Иногда смотришь кадры кинохроники и просто удивляешься этому: сколько же наших, оказывается, в первые годы войны попадало к немцам а плен, причем особенно много — в 1941-м году.

Как вы считаете, за счет чего нам удалось одолеть такого серьезного противника?

Н.З. Когда я встречаюсь с молодежью, мне часто задают этот вопрос. На него не так-то просто ответить. Ведь они, сволочи, были очень педантичные и очень хорошо организованные люди. Во всем их поведении это чувствовалось. И все же нам удалось их победить. Видимо, в их психике что-то не сработало, да и устроена она у них, вероятно, по-другому. Мы, в отличие от них, были, как говориться, больше привязаны к реальной жизни.

Показательные расстрелы проводились у вас?

Н.З. Да, такие мероприятия у нас были, но не часто. В основном это происходила, скажем, во время затишья после боя, когда был достигнут какой-то определенный успех. Если кто-то из наших солдат натворил что-то не соответствующее его званию и положению, его судили, приезжал военный трибунал, собирал личный состав, зачитывал приговор и прямо при выстроенных наших подразделениях его расстреливал.

Вы сами присутствовали при таких расстрелах?

Н.З. Да, присутствовал. На одном из таких расстрелов обвиняемый говорил: «Я не виноват». Но поскольку решение уже было принято, приговор невозможно было отменить. Вообще-то говоря, в нашей дивизии таких расстрелов не было. Но нас привлекали к этому делу. Помнится, когда мы наступали в Белоруссии, я присутствовал при расстреле нашего красноармейца. Чтобы под видом раненого его отправили в тыл, а потом после лечения встать обратно в строй, он прострелил себе руку. Но его разоблачили как самострела и предали суду военного трибунала. Приговор приводили в исполнение на большой площади, где при огромной массе людей выстраивали представителей разных родов войск. Там его, собственно говоря, и расстреляли.

А в вашей дивизии самострелы попадались?

Н.З. В нашем лыжном батальоне признали самострелом одного парторга.

Его расстреляли?

Н.З. Не знаю. Мне только известно об этом то, что его взяли, а потом судили.

Как определяли самострелов?

Н.З. Знаете, у медиков для этого имелись свои и мне незнакомые способы. Во всяком случае, они умели это делать.

Насколько многонациональной был состав вашей дивизии?

Н.Щ. У нас воевали всякие: и казахи, и узбеки, и грузины, и азербайджанцы, и армяне, и уроженцы Прибалтики. Потом они приезжали на наши послевоенные встречи. Между прочим, многие мои сокурсники по Военно-политической академии, где я был командиром второго отделения в звании майора (уже, к сожалению, несколько человек, которые учились со мной в группе, умерли), после войны служили в Прибалтике. Почему? Люди по окончании академии получали разные распределения. Наша армия, как говорят, везде существовала.

Были ли у вас в дивизии перебежчики?

Н.З. Вы знаете, для меня одна из самых трагических страниц в истории дивизии — это случай с перебежчиками-казахами, который во многом сыграл для всех нас роковую роль. Дело в том, что в марте 1942 года наша дивизия отличилась — участвовала во взятии города Юхново. Тогда мы думали, что немцы опять будут наступать на Москву. Но они запланировали сделать главным Сталинградское направление. Мы уже под Юхново создали много разных сооружений, как вдруг в августе 1942-го поступил приказ: срочно передислоцироваться в район Сухиничи. Нам пришлось пройти расстояние в 200 километров. Шли мы ночами, а днем, как правило, отдыхали в кустах и лесах. И оказалось, что у Баграмяна, который в то время командовал 11-й армией (сначала командармом был Рокоссовский, потом — Лукин и затем Баграмян), имелся свой план. Сразу после марша мы вступили в бой и имели успех: остановили немцев. Конечно, дивизия понесла огромнейшие потери в людях, но мы все-таки остановили немцев — форсировали реку Жиздра и закрепились на противоположном берегу. За эти бои наша 217-я стрелковая дивизия была представлена к гвардейскому званию. И вдруг взвод во главе с помощником начальника штаба 755-го стрелкового полка (он был осетин, фамилия его, кажется — Сархомев или что-то в этом роде) добровольно перешел на сторону немцев. После этого вопрос о присвоении гвардейского наименования отложили. И так дивизия и не стала гвардейской. Хотя, надо сказать, добилась значительного успеха в боях под Кенигсбергом и была за это награждена орденом Ленина.

Страх испытывали на войне?

Н.З. Я бы не сказал, что этот страх в период войны меня постоянно преследовал. Знаете, на фронте как-то быстро ко всему привыкаешь, в том числе и к той мысли, что твоя смерть неизбежна, что не сегодня, так завтра тебя все равно убьют. Почему? Каждый день у нас все погибали и погибали люди. Глядя на все это, ты уже себя, как говориться, морально готовил к тому, что в конечном счете дело дойдет и до тебя. Помню, с этими мыслями я часто ночью забирался спать в канаву и мурлыкал себе песню.

А выступления артистов были на фронте?

Н.З. Я помню, что к нам приезжали бригады артистов. Однажды перед нами выступала сама Клавдия Шульженко. Такие выступления проходили обычно так. К нам подвозили грузовую машину, раскрывались борта и ее кузов становился сценой. В то время Клавдия Шульженко находилась в зените славы и ездила со своими выступлениями по всем фронтам. Мне она показалась очень милой. Но главное, что мне в ей понравилось, это ее манера исполнения песен: очень доступная и без всяких выкрутасов. Она просто исполняла хорошие песни.

Как вы относились в годы войны к Сталину?

Н.З. Я и сейчас к нему отношусь очень положительно. В какой-то степени Путин продолжает его политику. Но мне здесь совершенно непонятно одно: почему он окружил себя западниками и все время выдвигает их на руководящие роли? Что это за политика такая? Честно говоря, я совсем не понимаю таких вещей. Не за то, как говориться, в свое время я воевал, чтобы сейчас люди купались в роскоши. Но как я, собственно говоря, относился к Сталину? Я вам скажу такую вещь. Когда уже после войны я стал более-менее взрослым, я считал, что у нас дела в стране обстоят нормально. Хотя в иной раз было тяжело с продуктами: случались перебои с хлебом. Но эти факторы совершенно не влияли на наше настроение. Все действия Сталина мы одобряли.

Сейчас много говорят о том, каким якобы преступлением являлась коллективизация. Знаете, я родом из деревни и все это проходило на моих глазах. Мои родители имели в деревне дом, в котором нас проживало пять человек детей. В основном всем хозяйством верховодила мать, так как отец все время работал в Москве по найму и помогал нашей семье материально. Я в то время только учился. Хотя случалось и такое, что помогал в колхозе работать в матери: иногда подменял ее в каких-то делах.

Так вот, когда началась эта самая коллективизация, у нас нашли состоятельных крестьян, назвали их кулаками и раскулачили. Однако прошло после этого всего несколько месяцев, как их восстановили в правах, вернули им хозяйство и приняли их в колхоз. Оказалось, что никакие они не зажиточные люди и никого они не эксплуатировали. И хотя я тогда считался еще несмышленышем, я это хорошо помню.

Что вы думаете о репрессиях 30-х годов, о которых сейчас так много говорят?

Н.З. Знаете, вы затронули довольно-таки интересный вопрос. Дело в том, что когда-то очень давно я изложил на бумаге свое видение репрессий в 20-х и 30-х годах. Правда, писал я это, не обладая совершенно никакими материалами. Это уже потом стали публиковаться разоблачительные статьи о репрессиях, о Тухачевском и его расстреле и прочее. Я, конечно, сейчас сильно отстал от этой темы и не знаю, какие новые открытия в этой области были сделаны. Но, во всяком случае, помню, что дело Тухачевского именовалось как заговор командармов. К этой проблеме я, собственно, и хотел выразить свое отношение. Когда я дал почитать свои записи зятю, толковому, вообще-то говоря, парню (они с моей дочерью учились вместе в МГИМО, там, кстати говоря, и познакомились и всю жизнь живут вместе) и он прочитал эти записки, то спросил: «А дальше что?» «А дальше, - ответил я ему, - у меня ничего нет, потому что я выдохся. Я все, что мог, изложил». Потом я стал писать продолжение этих записок. Но их нужно обработать, вычитать и откорректировать. Вы сами, наверное, знаете, что литературный труд — это очень большая работа, нужно сидеть над каждой страницей. Это не так-то просто. Тот же Толстой переписывал свой роман «Война и мир», по-моему, восемь раз. Писатель, прежде чем что-то написать, много думает о своем произведении. В двух словах я могу сказать о своей позиции: это было такое время, такая необходимость была вызвана определенными целями. Хотя, конечно, в некоторые случаях руководство и перегибало палку.

Были ли у вас в части переводчики с немецкого?

Н.З. Черт его знает. Может быть, где-то в верхах у командира дивизии и был какой-то переводчик. Но я его никогда не видел и ничего о нем не слышал. Кто он, партийный или беспартийный, ничего этого я не знал. Я могу сказать другое. У нас в политотделе дивизии существовала такая должность — инструктор по работе среди войск противника. Сначала ее занимал капитан Полищук, а потом лейтенант Власов. Как в дальнейшем сложилась их военная судьба, я не знаю. Понимаете ли, в чем дело? Когда началось расформирование нашей дивизии, моих сослуживцев направляли в разные армии и службы. Меня, например, сразу назначили помощником начальника политотдела, по-моему, в 208-й артиллерийской бригады 84-й гвардейской стрелковой дивизии. Но я как-то быстро ушел с этой должности. Надо же было такому случиться, что в это самое время у меня начал болеть желудок. Я оказался в госпиталя в Черняховске, бывшем Инстербурге. После месячного лечения я получил отпуск. Все мы разъехались. У меня был адрес Власова, с которым мы воевали еще с Польши, но мне как-то не пришлось им воспользоваться.

Инструктор политотдела по работе среди войск противника лейтенант Н.Власов

Но Власов больше всего нам запомнился не тем, что работал инструктором, а что подцепил гонорею — очень распространенное среди молодых женщин в Польше заболевание. Из-за этого ему делали так называемые молочные уколы: чтобы он от этой болезни вылечился. После этого он где-то два-три дня вообще ходить не мог. У меня даже сохранилась его фотография. Сам он был родом из Новосибирской области! Молодой парень! Что касается его работы как инструктора по работе среди войск противника, то у него были специальные вещательные станции, которые воспроизводили наши песни и агитацию. Каждый день эта служба выезжала на передовую, включала советские песни и предлагала немцам сдаваться к нам в плен. Кроме того, если происходили какие-то героические эпизоды в жизни дивизии, то о них тоже говорилось в передачах.

Я помню эти звукоговорящие устройства с большим рупором. Они были очень сильные и хорошо воспроизводили запись. Переходили ли на самом деле немцы на нашу сторону благодаря работе Власова, я не знаю. Как не знаю и того, куда его перевели после расформирования нашей дивизии.

Был ли у вас дивизионный клуб?

Н.З. Да, был. Руководил им один капитан, который в прошлом возглавлял группу артистов при драматическом театре в городе Горьком. За его пошлую трудовую деятельность ему даже присвоили звание заслуженного артиста республики. Короче говоря, он «варился» во всех этих кругах. Что интересно: у этого капитана где-то, наверное, начиная с лета 1943 года имелась в каждом полку агитационная повозка (агитповозка — как мы это называли). В каждой такой повозке, снаряженной лошадкой, была литература, которую можно было взять и почитать. Кроме того, в задачу дивизионного клуба входила демонстрация фильмов.

Какие фильмы демонстрировали?

Н.З. В основном наши отечественные. Такие, как, например, «Парень из нашего города».

Воевали ли с вами штрафники? Приходилось ли вам с ними встречаться?

Н.З. Мне приходилось их и знать, и видеть. Так, например, когда мы воевали у деревни Чернышины в районе Сухиничей (дело происходило в 1943 году), я самолично наблюдал за тем, как эти люди явно шли на смерть. Причем, посылали людей в эти штрафные роты зачастую за малые провинности. Но я, например, на другой факт хотел бы обратить ваше внимание. Командиры, которых назначали командовать штрафными подразделениями, сами не являлись штрафниками. Они были кадровыми офицерами Красной Армии. Но они, несмотря ни на что, вместе с остальными шли в атаку. Сам я об этом, впрочем, прочитал в одном военно-историческом журнале. Там были опубликованы воспоминания одного бывшего участника штрафной роты. Так вот он там писал, что в атаке штрафники зачастую защищали своих командиров и ради них шли на смерть. Вот до чего дело доходило! Когда я об этом узнал, то был этим крайне удивлен. Раньше я ни о чем подобном не слышал.

Что можете сказать о заградотрядах?

Н.З. Во время войны я ничего и никогда о них не слышал. Да и не было их у нас такого, чтобы нашим бойцам говорили: мол, если ты отступишь и прибежишь назад, имей в виду, что наши заградотрядчики тебя тут же расстреляют. Но, может быть, мы воевали не на таком опасном фронте, чтобы вводить заградотряды. Так, например, сейчас пишут, что в боях под Москвой некоторые части вводили заградотряды. Но я об этом ничего не могу сказать.

Что можете сказать о ваших командирах и сослуживцах, что это были за люди? Кого бы хотели в первую очередь вспомнить?

Н.З. У меня, например, были очень дружеские отношения с Сашей Бердниковым, с которым вместе воевали еще в отдельном лыжном батальоне и где он занимал должность комиссара. Он жил в Астрахани и умер где-то десять лет тому назад. Вообще-то говоря, в нашем политотделе он считался кадровым офицером. Бывший учитель, он начал свою службу в армии еще в 1939 году. Он был участником формирования дивизии в Борисоглебске и вместе с нею познал горечь отступления, а затем защиты Тулы от фашистов. Я уже говорил вам о том, что мы с ним познакомились во время службы в отдельном лыжном батальоне в октябре 1942 года. Я туда направлен из-за того, что считался хорошим лыжником по своим физическим возможностям. Одно время меня хотели там назначить даже командиром взвода 50-миллиметровых минометов, но, увы, с этим так ничего и не получилось. Бердников же был сначала в этом батальоне парторгом, а потом стал комиссаром. Весь 1943 год мы с ним очень активно воевали в Калужской области, особенно в районе Людиново и Жиздра. Спокойный по характеру, он в то же самое время отличался физической выносливостью, мужеством и личной храбростью в бою. Потом мы вместе служили в 755-м полку, где я был комсоргом, а он парторгом. Но летом 1944 года, когда мы воевали в Белоруссии, он по разнарядке (нам выделили одно место) попал в Высший педагогический институт Красной Армии в Ташкенте.

Александр Сергеевич Бердников, 2.1979 г.

Не могу не вспомнить Героя Советского Союза Саманда Алиевича Сиабандова. Он всю войну прошел со своим 755-м стрелковым полком. Мы с ним, кстати говоря, и после войны долгое время дружили. Он жил в Армении, работал министром сельского хозяйства республики. Когда он приезжал в Москву, всегда заходил ко мне и привозил бутылку армянского коньяку.

Хотелось бы вспомнить и еще одного моего хорошего товарища — Петра Семеновича Маланичева, который работал фотографом в нашем политотделе (он делал фотографии для карточек и для партийных билетов). Между прочим, он был довольно известным человеком. Как он мне сам рассказывал, он в качестве оператора до войны снимал фильм «Руслан и Людмила». Вы знаете, в свое время его буквально вытащили из боевого подразделения. Тогда он считался не таким уж и молодым солдатом. Он был где-то на 20 лет старше меня. Дело в том, что он воевал пулеметчиком под Тулой. Когда наша дивизия обороняла Тулу, в нее пришло пополнение из различных частей города Москвы. Между прочим, к нам попало очень много московской интеллигенции. Так вот, среди них оказался и он.

Петр Семенович Маланичев, годы войны

И вот, когда Саша Бердников обходил свои подразделения, он ему сказал: «А я оператор!» «Слушай, - обратился к нему Бердников, - а нам для политотдела как раз нужен фотограф». И так он его вытащил с передовой. Уже потом Маланичев сильно его за это благодарил. Ведь он был пулеметчиком, а пулеметчиков, сами понимаете, часто на фронте убивают. Ведь для немцев пулеметчик — это первая мишень. После войны мы с ним дружили. Он умер где-то 15 лет тому назад. Я знаком с его женой Анной Николаевной, она живет около «Дома кино» (метро Аэропорт). Так что он прошел путь от Тулы до Кенигсберга. Между прочим, вы, наверное, заметили, что в моем альбоме так много фронтовых фотографий. Это все «богатство» досталось мне от Маланичева. Потом часть своих фотографий он мне отдал для музея дивизии. Там было много всяких снимков. Скажем, на одном из них оказался заснятым тот момент, когда в 1945-м году я вручал комсоргу роты какую-то награду. Есть фотографии основного костяка нашей дивизии перед расформированием. Или, например, на одной из карточек был запечатлен тот самый момент, когда я вручал комсомольские билеты своим бойцам.

Потом я у него брал отдельные фотоснимки своих однополчан. Так, например, ко мне попала фотография Вали Горшковой, работавшей секретарем парткомиссии. Ведь в нашем политотделе в то время существовала парткомиссия, которая утверждала решения о приеме в партию. Так вот, эта Валечка, которая сама родилась в Подмосковье, выписывала всем нам, в том числе и мне, партийные билеты. Причем делала это она хорошо. Да я, честно говоря, много снимков взял из альбома Маланичева себе на память. Это было еще при его жизни. Надо сказать, в работе музея 217-й дивизии он сыграл огромную роль. Почему? Почти все наши стенды были напичканы его фронтовыми фотографиями.

Говоря о Маланичеве, не могу не рассказать одной интересной истории. Короче говоря, когда я после войны отдыхал в санатории в Ялте (это был примерно 1958-й — 1959-й -1960-й год), я там познакомился с одной женщиной. Звали ее Галя. У нас с ней тогда чуть ли не завязался роман. И когда я собирался уезжать, то узнал от Гали, что она намерена после пребывания в военном санатории посетить в Москве чету Маланичевых. Сам Маланичев был женат на партистке. Я этим вопросом заинтересовался и спросил у нее: «Постойте! У каких это Маланичевых?» К тому времени Галя только что закончила биофак Ленинградского государственного университета и, кажется, даже защитила диссертацию кандидата биологических наук. «У меня в Москве мой дядя живет, кинорежиссер», - сказала она. «Так у нас, - сказал я ей, - оказывается, есть общий знакомый. Мы с Петром Семеновичем вместе участвовали в боевых действиях. В составе 217-й стрелковой дивизии». Так мы с его племянницей познакомились. Впоследствии мы какое-то время с ней общались. У меня даже были к ней серьезные намерения. Но через какое-то время я познакомился со своей будущей женой. Уже потом, когда я занимал должность заместителя командира ракетного артиллерийского полка, дислоцированного в Подмосковье, я ездил в Ленинград и встречался с ее подругой Аллой. С Галей у нас вышла какая-то размолвка.

А Петру Семеновичу вы рассказывали про нее?

Н.З. Рассказывал. Говорил: у нас с Галей серьезные отношения. «Ну она хорошая девушка, серьезная и прочее», - сказал мне Маланичев. К сожалению, я так и не знаю, как сложилась ее судьба, хотя с Петром общался буквально до последнего. Жена у него была очень искусная повариха. Помню, она готовила очень вкусные бифштексы. А потом у него начался рак поджелудочной железы и он умер.

Так что мы с ним дружили еще с фронта.

Кого еще можно вспомнить? К примеру, я хорошо помню комсорга роты Чижова.

На фотографии запечатлен момент вручение сержанту Чижову, комсоргу 2-й минометной роты, Почетной Грамоты ЦК ВЛКСМ. Вручает ее — капитан Зимин. 5.1945 г.

Естественно, говоря о друзьях, не могу не вспомнить своего первого наставника политрука Филиппа Николаевича Сонина. Ведь именно ему я обязан тем, что я стал политработником. Я уже рассказывал вам о том, что когда я прибыл в дивизию, попал просто в минометную роту рядовым. Но политрук Филипп Сонин присмотрелся к тому, что у меня есть 10 классов образования, и предложил выступить перед красноармейцами (вернее, провести беседу) на тему о партизанском движении в Московской области. Я подготовился. Сонину это понравилось и он утвердил меня в качестве своего помощника. А я тогда носил всего лишь четыре треугольника в петлицах.

Стоит отметить, этот Сонин был с довольно авантюристическими замашками. Помню, приходит он как-то к нам и говорит: «Все, все идем в разведку!» Для этого мы сдали ему все документы. Через какое-то время он говорит: «Это я проверял, как вы реагируете на такого рода задания!» А нам его предложение показалось абсолютно нормальным: в разведку — так в разведку. К сожалению, погиб Сонин довольно бездарно: как рядовой солдат пошел в атаку и был застрелен. Он был честным и очень эмоциональным человеком. Пошел вместе с солдатами в бой. В то время к таким действиям со стороны офицеров у нас относились абсолютно нормальным. Это считалось в порядке вещей.

Несколько теплых слов хотелось бы сказать о моем однополчанине и однокласснике по Тарусе Ване Козлове. Он прибыл к нам в часть (сначала в 85-й запасной полк) с курсов при 49-й армии, которая в тот период базировалась в районе города Серпухова Московской области. Там, короче говоря, находилось воинское формирование по подготовке минометчиков. Мы с ним служили в одном полку. Когда ввели институт комсоргов батальонов, меня из лыжного батальона перевели на должность комсорга полка, а его поставили командовать расчетом 82-миллиметровых минометов. Потом он стал комсоргом батальона 755-го полка, участвовал в орловских событиях 1943 года, был ранен. После излечения его послали учиться. И он погиб, будучи уже командиром минометного взвода, в другой части. Об этом я узнал из письма своего однокашника.

Однополчанин и бывший одноклассник Иван Козлов, 8.2.1944 г.

Хотелось бы вспомнить еще одного человека, встречи с которым, по сути дела, определили всю мою дальнейшую судьбу — первого начальника политотдела дивизии Александра Алексеевича Котунова, тогда — старшего батальонного комиссара. Впервые я его видел в деле летом 1942 года. Он неоднократно выступал перед комсомольскими активистами нашего 755-го полка — делал доклады о международном положении. Это был человек огромной эрудиции и незаурядного таланта пропагандиста. Сложные политические вопросы он излагал солдатам ясно, понятно и доступно. Старался все время находиться среди людей. Его слова вселяли оптимизм. Это было так нужно в 1942 году. Мне хотелось так быть похожим на него. И я, будучи комсоргом и заместителем политрука минометной роты, пробовал свои силы в выступлениях. Именно он назначил меня на должность комсорга отдельного лыжного батальона. Перед этим дважды беседовал. Так что я ему очень благодарен.

Старший батальонный комиссар А.А.Котунов, начальник политотдела 217 СД. Фото П.С.Маланичева. 2.1943 г.

Как часто вас награждали?

Н.З. Знаете, у нас люди без наград не оставались. Даже я сумел получить за войну три ордена. Последнюю награду я получил за бои под Кенигсбергом. Это был орден Отечественной войны 1-й степени.

Писали ли вы представления к наградам?

Н.З. Нет, в мою компетенцию это не входило. Поэтому если кого-то из моих комсоргов и представляли к награждению орденами и медалями, то это делали находившиеся в батальонах замполиты (фактически они там всем руководили). Я же как комсорг не влезал в наградные и поощрительные дела. Правда, однажды начальник политотдела Жуйков (тогда я уже стал его помощником по комсомолу) поручил мне подготовить представление на героя на Сиабандова.

Кстати, а как восприняли в дивизии то, что Сиабандов стал Героем Советского Союза?

Н.З. Очень положительно, как само собой разумеющееся. Ведь Сиабандов на самом деле был очень храбрым человеком и нередко первым поднимался в атаку. Мы с ним после войны всегда дружили. Вообще-то говоря, у нас в дивизии было 10 Героев Советского Союза. Помню, когда Романову, с которым мы начинали служить еще в минометной роте, присвоили звание героя, старший сержант Филиппчук, который работал литсотрудников нашей дивизионной газеты, сочинил в его честь такое стихотворение. Оно у меня сохранилось. Я вам его зачитаю:

Сентябрь 1944 г., Польша. Начальник политотдела дивизии подполковник Жуйков, его заместитель подполковник Леонов (слева) перед вручением звезды «Герой Советского Союза» Борису Романову (однополчанину Н.И.Зимина по 2 минометной роте 755 стрелкового полка)

Посвящается Герою Советского Союза комсомольцу Борису Романову

Огонек

Все мы так собирались
На большую войну:
Пели песни, прощаясь,
Оставляя одну,
Ту, с кем ночками синими
Не пришлось погулять.
Молодыми и сильными
Мы пошли воевать.
Шли сраженья жестокие,
По дорогам пыля,
За родные, широкие,
Золотые поля.
И случилось Романову
Бой тяжелый принять.
Чтоб с отвагой и доблестью
Честь свою отстоять.
Что ж орудье, послушное
Не стреляет, гудя?
Или робость ненужная
Одолела тебя?
Кто дистанцию близкую
Предпочел он другой
И ораву берлинскую
Бил наводкой прямой.
Кто вершит правосудие?
Наш огонь — огонек
Наша пушка — орудие
Наш простой паренек.
Чтоб увидеться заново
И с любимой гулять
У Бориса Романова
Я учусь воевать.
Коль отчизной присвоено -
Оправдает герой
(…)
И еще в наступлении
Наших войск на Берлин
Лютый враг в наступлении
Упадет не один.

Всегда ли верили в победу?

Н.З. Мы были абсолютно в этом уверены. На эту тему у меня даже была публикация в какой-то газете.

Факт вашего нахождения в оккупации (в течение, правда, двух месяцев) как-то влиял на вашу офицерскую карьеру?

Н.З. Представьте себе, нет. Лишь только когда я после войны проходил обучение на артиллерийском факультете в Военно-Политической академии, что-то такое было. А в других случаях это обстоятельство совершенно мне не «мстило».

Постоянно ли вы вели на фронте дневник? Делились ли с кем-то во время войны своими записями?

Н.З. Те записи, которые я вам зачитывал, были уже переработаны после войны. Ведь на фронте я писал как придется. Где-то описывал происходящее во всех подробностях, а где-то из-за отсутствия времени заносил в свои записи всего лишь несколько слов. Но это был действительно мой труд, мои записи, а не украденная у кого-то информация. По этим записям буквально все можно восстановить. Правда, случалось такое, что я по нескольку дней не вел дневник. Ведь обстановка на фронте, прямо скажем, складывалось довольно-таки непростая: получалось не всегда то, что нам было нужно. Возьмем хотя бы такой пример. Скажем, уже в выступлении Сталина, посвященному первой годовщине начала Великой Отечественной войны, говорилось о возможности открытия союзниками «Второго фронта». Но ведь этот фронт открыли лишь только в 1944-м году. И тут, надо сказать, была достаточно серьезная толкучка. Союзники же хотели открывать фронт не через Францию, как это они впоследствии сделали, а через Балканы. Почему? Потому что Уинстон Черчилль был болен проникновением на Балканы. Но ведь рядом находились Югославия и Болгария. Президент Югославии был некоторым образом связан с действиями Красной Армии. Поэтому планам англичан было не суждено сбыться. Между прочим, дневник я вел всю жизнь. У меня есть даже запись о событиях октября 1993 ода в Москве. А что касается вашего вопроса (показывал ли я кому свой дневник?) - знаете, я стеснялся кому-нибудь сказать о том, что я веду такие записи. Да и, кроме того, скромность не позволяла. Вообще-то говоря, воспоминания политработника представляют для читателей мало интереса. Вы, наверное, читали немало воспоминаний бывших командиров дивизий, корпусов, армий. Но скажите мне честно: встречали ли вы воспоминания пусть даже очень большого политработника?

А первые записи в своем блокноте я делал еще в то время, когда до войны жил в общежитии в Тарусе (районном центре Калужской области). Помню, нас там ютилось в одной комнате десять человек. Сначала школа, в которой я учился, была неполной средней. Потом ее все-таки сделали средней школой. И если что-то интересное происходило, я тут же это записывал в свой дневник. Но тогда, правда, я вел его не так регулярно, как на фронте.

Насколько я понял, вы участвовали в создании музея вашей 217-й дивизии. Как вообще у вас появилась эта идея? Расскажите историю его создания и какова его сегодняшняя участь?

Н.З. Когда спустя примерно 20 лет после войны проходили сборы ветеранов тех или иных воинских соединений, я поступил очень просто: прикрепил к лацкану пиджака бумажку с подписью «217 СД» и пошел по Набережной к «Парку Горького». Вдруг мне навстречу попадаются два человека и спрашивают меня: «217-я дивизия?» Я говорю: «Да!» «Ну будем знакомы», - сказали они мне. Во время войны мы друг друга не знали. Ведь на фронте было как? В результате боевых действий народ дивизии все время обновлялся: кого-то обивало, кто-то после ранения в дивизию не возвращался и воевал уже в другой воинской части. В процессе разговора у меня с этими ребятами возникло предложение: «Давайте создадим группу по сбору ветеранов 217-й стрелковой дивизии». Одного из этих встреченных мною однополчан оказался Лев Яковлевич Каминский. Он жил рядом с ПТУ № 1. Во время одной из наших встреч он однажды предложил: «Рядом со мной находится хорошее ПТУ. Пойдем к нему сходим и попросим: выделите нам комнату для того, чтобы мы могли иногда собираться, завязывать с преподавателями».

Собственно говоря, так мы и поступили. Приходим к директору и говорим: «Мы пришли к вам и говорим следующее: что мы, ветераны 217-й стрелковой дивизии, пришли сюда для того, чтобы поближе с вами познакомиться и, возможно, оказывать вам в будущем помощь в воспитательной работе». «С удовольствием!» - сказал он и не только выделил нам комнату, но и заказал у своего художника какие-то зарисовки по этой теме.

Это стало первым опорным пунктом для нас, ветеранов 217-й стрелковой дивизии. Потом мы переместились на место гардероба. Потом, помню, мы ходили к директору и просили у него денег для того, чтобы оборудовать свой пункт под музей. У меня, между прочим, до сих пор сохранились блокнотики с записями научного руководителя нашего музея. Он оказался человеком очень компетентным. В вопросах организации музея дело доходило до серьезных споров: мы предлагали свои варианты обустройства музея, они — свои. Мне, к примеру, хотелось сделать как можно больше стендов про участников войны, им — чтобы основной упор был на общую информацию по дивизии. Однако все мы сходились на том, что музей нужно сделать как можно скорее.

5.1978 г., встреча с однополчанами. Слева направо: Я.Я.Каминский (не вовремя поправляет галстук), И.М.Шмаков, бывший комсорг 755 стрелкового полка, в роли медсанбата — М.П.Замураева и Н.Е.Пересветова

Встреча ветеранов 317-й стрелковой дивизии. В центре — Д.П.Калабин, бывший командир 755-го стрелкового полка

Потом место директора занял Михаил Николаевич Шаблуков, очень хороший человек, которого потом за работу наградили высшим орденом СССР — орденом Ленина. Он многое сделал для музея. Через какое-то время у нас стали меняться директора. Но музей так и продолжал функционировать.

А когда в 1991 году началась известная свистопляска по ликвидации советской власти, два училища объединились в один колледж, которому присвоили номер 26 и имя погибшего в годы Великой Отечественной войны летчика. Сегодня, вспоминая о своей общественной работе, я в иной раз думаю: поскольку мне скоро придется уходить из жизни, надо подвести некоторые итоги, написать, что мы в период с 1975-го года сделали, отметить людей, которые активно участвовали в этой работе. А работа была проделана, прямо скажем, гигантская. Так, мы организовали группу «Поиск», которая держала связь с городом Перемышль Калужской области, который в свое время наша дивизия освобождала от фашистов. Директором одной из местных там школ оказался очень интересный человек — Виктор Васильевич. С ним у нас завязалась дружба. В школе, которую он сам построил, этот человек организовал музей нашей 217-й дивизии. Мы им, конечно, оказали помощь в получении информации и в оборудовании стендов. Мы к ним приезжали на праздники, они — к нам. Короче говоря, у нас завязалась очень хорошая дружба. Вчера, когда дома у себя я просматривал некоторые личные записи, к своему изумлению вдруг нашел официальное письмо из города Перемышля, в котором меня, как председателя Совета ветеранов 217-й дивизии и как участника Великой Отечественной войны, приглашают на празднование Дня освобождения города. Раньше мы часто в эти дни ездили в этот город и останавливались где-то дня на три. Мы встречались с ребятами, для нас организовывались встречи, митинг...

Особенно мне запомнился 1990-й год, когда в своем ПТУ мы проводили встречу ветеранов дивизии. Для этой цели мы заказывали гостиницу и ресторан. Люди, воевавшие в рядах нашего соединения, приезжали к нам на встречу с целыми семьями. В этом деле нам очень помог Московский комитет ветеранов войны. Но в данном вопросе активно работал и наш Совет ветеранов дивизии. Прежде всего я имею в виду своих помощников: своего заместителя Вольке, который после войны окончил филологический вуз и работал по своей специальности, своего секретаря-женщину, кандидата медицинских наук и еще одного из активистов Совета — Беляева, кандидата технических наук*. Короче говоря, в этой общественной работе меня окружали довольно интересные люди. Я всегда мог на них смело рассчитывать, зная, что они не подведут. Если я давал человеку какое-то поручение, я был на сто процентов уверен в том, что он его выполнит. К сожалению, после 1991 года наши встречи прекратились. Ветераны стали собираться уже по регионам. Почему? Потому что такие мероприятия стали для нас теперь дорогостоящими. Так легко уже гостиницу или столовую теперь было не снять, да и билеты сильно подорожали. Ведь к нам на встречи приезжали люди со всех концов Советского Союза, в том числе и со Средней Азии. Все эти встречи были запечатлены на стендах нашего музея. Мы буквально до последнего времени оставались верны своему фронтовому товариществу.

* (Потом этот Беляев куда-то уехал. Какова его дальнейшая судьба, я не знаю. Связь с ним уже давно прервалась, еще 20 лет тому назад. Сначала его жена уехала, а потом и он. Какие-то родственники сейчас сдают его квартиру. Я пытался с ними связаться, говорил: «Сообщите, пожалуйста, где он сейчас находится?» Они обещали это сделать, но так, собственно говоря, и не сделали).

Совсем недавно мне позвонил нынешний заведующий музеем. Вообще-то говоря, он — замечательный человек, полковник запаса, заслуженный штурман дальней авиации Советского Союза, прослуживший на Дальнем Востоке много лет. Будучи творческим человеком, он в последнее время музею отдал очень много сил: постоянно что-то искал, проводил лекции и встречи ребят своей школы с ребятами других школ. К сожалению, у него не так давно обнаружили белокровие и он очень сильно в последнее время сдал. И вдруг, когда я, представьте себе, нахожусь, можно сказать, при смерти, он сообщает мне о том, что музей временно закрывают. Короче говоря, все материалы сняли со стен, запаковали и отправили в какую-то общеобразовательную школу. Какова их сегодняшняя судьба, я не знаю. Заведующий мне, правда, сказал о том, что есть мысль его воссоздать. А материал в музее был уникальный, многие экспонаты — очень оригинальные. Все это уже невозможно повторить. Помню, у меня в музее было очень много материалов по начальному периоду войны. Ведь 217-я дивизия воевала, можно сказать, с первых дней и до последних. Много было информации по личному составу дивизии, по подведению итогов каждому году и операций, в которых дивизия участвовала.

Как же мне больно было об этом услышать! Ведь я отдал музею больше 30 лет и писал там буквально каждую строчку. Впрочем, этому штурману самому сообщили об этом, когда он лежал в военном госпитале при Министерстве Обороны России. «Музей будет заново создан», - уверили его. Стоит отметить, что музейные экспонаты не так-то просто таскать.

Но, кстати говоря, общественной работой я занимался буквально до последнего времени. В последние восемь лет я довольно тесно работал в Совете ветеранов Центрального округа — вместе с председателем Совета ветеранов Пресненского района Андриенко.

Николай Ильич, а юмор на фронте был?

Н.З. А как же? Кстати говоря, по этому поводу могу вам рассказать одну любопытную вещь. Когда я лежал в медсанбате, со мной лежал один очень интересный лейтенант, который мог без конца рассказывать о своих похождениях. Некоторые его байки я записал и сейчас вам их прочитаю. Вот, к примеру:

Я ему сказал культурно, вот:
Эх ты, курва, е...аный ты в рот
Ведь у вашего Шкамита (неразборчиво)
Уже давно вся срана Тито
А туда же лезете стоять.
Вот пришел румынский генерал
Громким басом он мне прорычал:
Вы отдайте Украину
Так угодно господину, а не то
Начнем мы воевать.
Я ему сказал: е...ена мать
Если вы начнете воевать
То намажьте йодом пятки
Да бежите без оглядки
А нагоним — будем вас е...ать.
Вот пришел с Германии посол
Х...й моржовый, грубый, как осел
Говорит, что Муссолини
Вместе с Гитлером в Берлине
Разговор про нашу землю вел.
Я ему сказал: е...ена мать
Гитлеру ты можешь передать:
Мы е...ем японцев в жопу
На х...ю вертим Европу
Х...й дадим мы Гитлеру сосать
Геббельсу-проститутке
Крепко врет, Геринг отступил своим (неразборчиво)
Господину Риббентропу

В общем, хулиганская вещь. Между прочим, я так до сих пор и не знаю, почему она оказалась у меня. У этого парня, лейтенанта, было, можно сказать, народное творчество. Сам он, насколько мне помнится, командовал стрелковым взводом. Но если я лечил в медсанбате глаза, то он находился там по ранению. Он мне рассказывал, как он его получил. Они как раз наступал в Белоруссии в 1944-м году. Между прочим, там же, в Белоруссии, под город Бобруйском получил свое ранение и я. Но их госпиталя вышел с перевязанной рукой. Надо сказать, в ту пору мы день и ночь преследовали немцев по территории Белоруссии. Помню, когда мы подошли к Бобруйску, там кругом паслись оседланные, запряженные в повозки лошади. Так у нас чуть ли не каждый солдат пересел на лошадь.

Приходилось ли вам после войны посещать места боев?

Н.З. Нет, не приходилось.

Расскажите о вашей послевоенной судьбе?

Н.З. После того, как закончилась война, я три года исполнял обязанности заместителя командира батальона по политчасти. Правда, не в своей части. Дело в том, что перед тем, как я отправился в отпуск, дивизию расформировали. Мне предложили идти служить в 119-й Укрепленный район помощником начальника политотдела. Тогда я пришел в отдел кадров 11-й гвардейской армии и сказал им, что начальник политотдела дивизии подполковник Жуйков обещал мне отпуск. Мне сказали: «Тогда поезжайте в отпуск, а как приедете, там посмотрим...» Я служил замполитом командира батальона в артиллерийской бригаде 84-й гвардейской стрелковой дивизии. А через три года меня вызвали в политотдел 11-й гвардейской армии и спросили: «У нас не хватает комсомольских работников. Не согласитесь ли вы вернуться в кадры?» Я ответил согласием, после чего меня перевели в 210-ю зенитно-артиллерийскую бригаду. Бригада была непосредственного армейского подчинения, то есть, она не входила ни в дивизию, ни в корпус.

Майор Н.И.Зимин, 1951 г.

Майор Зимин в период обучения в академии, примерно середина 50-х гг.

В 1951-м году я решил поступить в Военно-Политическую Академию и поехал для этой цели в Москву. Мое дело, как я понял, возили куда-то в министерства, интересовались вопросом: «С чего это вдруг этот офицер решил сюда поступить?» В то время были еще живы Сталин и Берия. И, видимо, из-за того, что я находился в оккупации, меня туда не приняли. Хотя в части мне доверяли: я воевал четыре года и, больше того, был награжден тремя орденами. Что интересно: в округе-то в академию меня допустили. На предварительной проверке я показал приличные знания. Не пропустила меня Москва. Там на мандатной комиссии мне ответили: «У вас удовлетворительная оценка по уставу. Мы не можем сейчас вас по конкурсу зачислить. Приезжайте в следующий раз». А когда этот следующий раз мог наступить? Знаете, сколько нужно было мороки, чтобы документы из округа дошли до Москвы? А волынка с поступлением, надо сказать, была страшная. Сначала мы сдавали экзамены в 11-й гвардейской армии, потом — Прибалтийском военном округе и уж только потом непосредственно в академии. Но я все-таки повторил попытку поступления и в 1954-м году стал слушателем Военно-Политической академии имени Ленина. Кстати говоря, в академии были разные группы. Если я учился в артиллерийской группе, то там были общевойсковики, моряки и даже авиаторы. Сейчас, к сожалению, этой академии уже не существует.

Николай Ильич Зимин, 2000-е годы

После окончания академии я служил в Подмосковье заместителем командира ракетного артиллерийского полка по политчасти. В 1965 году уволился из Вооруженных Сил СССР в звании подполковника (в 2000 году Указом Президента России мне присвоили полковника). Устроился работать в исполком Краснопресненского райсовета. С того времени живу здесь непрерывно: сначала на Малой Грузиноской улице, а теперь на Верхнем Предтеченском переулке. Потом окончил философский факультет и работал преподавателем философии.

Знаете, я уже 14 лет как живу один, без жены. В последние два года она очень тяжело болела. Она умерла от рака толстой кишки. Сама она была по профессии врач. Но она почему-то отказалась от хирургического вмешательства. Глупость, конечно, сделала. Почему? Потому что иногда все-таки люди в таких случаях выживают. Им от толстой кишки отрезают определенное количество кишки. В последнее время я уже привык жить один. Ко мне домой приходят две патронажные сестры: из городского «Дома ветеранов» и из районного. Ведь в районе, как говориться, я тоже пустил большие «корни»: выступал во всех школах, контактировал с их администрацией и преподавателями. А сейчас жизнь идет к завершению.

Николай Ильич, и последний вопрос, если позволите. Расскажите о том, где воевали два ваших брата?

Н.З. Хорошо! Начну с брата Алексея. Его военная судьба, как я вам уже рассказывал, началась еще в 30-х годах. В то время, когда мир фактически втягивался во Вторую мировую войну (в Германии к власти пришли нацисты, которые были настроены на войну со всей Европой, в том числе и с СССР), наша страна активно готовилась к обороне. Молодые парни уходили в училища, поступали аэроклубы, чтобы стать командирами, артиллеристами, летчиками, то есть, профессионалами в военном деле. Алексей добровольно ушел в армию в январе 1935-го года. Он первым из деревни поступил в военное училище. Между прочим, в рядах Вооруженных Сил СССР он прослужил аж до 1961 года. Сначала, насколько мне известно, он нес службу красноармейцем в 7-м конно-артиллерийском полку в городе Минске. Но через какое-то время его направили в военное зенитно-артиллерийское училище, дислоцированное в Севастополе. В то время как раз вышел такой приказ народного комиссара обороны Ворошилова: что все те, кто поступает в военное училище, должен перед этим прослужить в армии год в качестве рядового. Поэтому он только через год стал курсантом Севастопольской школы зенитной артиллерии (таким было тогда точное название училища). Конечно, с точки зрения повышения навыков теоретической подготовки и культурного кругозора этот год ему очень многое дал. Так, он занимал призовые места в соревнованиях по снарядной гимнастике и плаванию. В период обучения в училище Леша не раз приезжал к нам в деревню. Когда я видел его в хорошо подогнанном обмундировании, меня от этого переполняло приятной завистью и гордостью за брата. Хотелось быть на него похожим. Знаете, я так подробно вам про него рассказываю, что в свое время интересовался его судьбой и обо всем расспрашивал. В 1938 году брата выпустили в звании лейтенанта. Стоит отметить, что это был первый выпуск лейтенантов в училище. До этого школа зенитной артиллерии выпускала людей без присвоения воинских званий.

После окончания училища брат получил распределение в состав Московского военного округа. Часть, в которой ему предстояла служить, располагалась в знаменитых Костеревских лагерях. Его сразу назначили на должность командира зенитной батареи. Любопытный эпизод: так случилось, что в одном вагоне поезда, который шел в Горький к этим так называемым костеревским лагерям, вместе с братом ехал и вновь назначенный на должность командира полка майор Желтов, который к тому времени успел поучаствовать в Гражданской войне в Испании и, кроме того, был награжден орденами Ленина и Красного Знамени.

Но в начале 1939 года на батарее у брата случилось ЧП. Во время одного из учебных занятий, на котором изучалась материальная часть орудия, был сделан перерыв. Во время его красноармейцы отлучились от орудия и оставили свою пушку без охраны. В это время к орудию подбежали местные мальчишки, которые раскрутили прибор управления огнем батареи (ПУАЗО) и забрали с собой часть деталей. Фактически они вывели зенитную пушку из строя. Это происшествие дошло до командующего войсками Московского военного округа Семена Михайловича Буденного, который приказал отстранить брата от должности командира батареи и понизить до командира взвода. Причем попал он в другую часть, которая дислоцировалась в Вешняках.

В мае 1939 года, когда начались известные события на Халхин-голе, 77-й зенитно-артиллерийский полк, в котором служил брат, подняли по тревоге. Весь их личный состав вместе с материальной частью погрузили в товарняк и со скоростью курьерского поезда за несколько дней перебросили к границе Монголии и Читинской области. Отсюда своим ходом на тракторах «Коммунар» полк проделал 500-километровый марш и расположился у города Тамцак-Булак (Халхин-Гол). В это время брат уже занимал должность заместителя командира батареи. В его задачу входило охрана с воздуха штаба 1-й армейской группы нашей армии, которой, как известно, командовал будущий Маршал Жуков. Боевые действия продолжались до 15 сентября 1939 года. За участие в этих боях он был отмечен орденом Красной Звезды.

В последующий период, вплоть до 1942 года, брат служил командиром зенитно-артиллерийской батареи в Монголии. В феврале 1941 года он приехал в отпуск в Москву, где жили тогда отец и сестра Анна. Во время отпуска (да я вам об этом рассказывал) он познакомился с уроженкой Тамбовской области Серафиме Васильевне Косяковой и вскоре на ней женился. К тому времени она жила в Москве у своих родственников и работала мастером в дамской парикмахерской. Надо сказать, жизнь у Симы сложилась довольно непростая. Ведь в конце 30-х годов ее родители были репрессированы. Отец ее работал директором птицефермы. Их дом и все имущество было конфисковано. Таким образом, с близкими родственниками она скиталась по чужим углам, а потом с помощью своей сестры Анны переехала в Москву. Ходила в няньках, прислугах, пока не стала парикмахером, чему, кстати говоря, ее научила сестра Анна. Эта Анна была замужем за товарищем брата лейтенантом Столиным. Он их с Симой и познакомил. Небольшая и по-домашнему скромная свадьба брата состоялась в конце февраля. Чтобы показаться нашей матери, они поехали в деревню.

В январе 1941 года зенитно-артиллерийский полк, в котором Алеша служил, был расформирован. На его базе создали так называемые отдельные зенитно-артиллерийские дивизионы (ОЗАДы). Алексей был назначен командиром батареи, которая стояла в степи на охране нашего штаба стрелковой дивизии и госпиталя в Монголии. Личный состав и командиры располагались в землянках. Сюда по возвращении из отпуска в апреле 1941 года брат и привез свою молодую жену. Они поселились в землянке.

Но потом, когда в июне 1941 года началась война, их отдельный зенитно-артиллерийский дивизион передислоцировали в район города Баян-Тюмень (нынешний Чойбалсан). Тогда все семьи командного состава были эвакуированы из Монголии на станцию Кяхта Читинской области. Сима забеременела, для нее наступила новая жизнь. Начались ее скитания через всю войну по разным домам. Так, осенью 1941 года она переехала в город Боготол той же области, где с мужем-лейтенантом жила ее сестра Аня. Там же в декабре 1941-го у нее родилась дочь Рая. Из этого города она вместе с грудным ребенком добралась до Москвы. Здесь у знакомых она снимала жилплощадь и перебивалась заработками дамского мастера. Но так долго продолжаться не могло. И она уехала в деревню Кольцово, где жили мои мать и сестра Катя. Сима сначала работала в колхозе. Потом ухаживала за Раей. Через какое-то время ее избрали секретарем Сельсовета. Катя, моя сестра, в то время уже не могла работать секретарем Сельсовета по состоянию здоровья. Когда же в 1944 году ее сестра Анна переехала в Москву, она тоже перебралась туда и сняла комнату на станции Перловка Ярославской железной дороги. Здесь она прожила до конца войны, а потом перебралась к брату Алексею в Вильнус (тогда он там проходил свою службу).

Жена Алексея — Сима Зимина, 7.1942 г.

Но вернусь к разговору о участии Алексея в Великой Отечественной войне. Итак, в первый год войны он находился в Монгольской Народной Республике в районе города Тамцак-Булак. Хотя японцы на этом направлении и активизировались, обстановка на этом направлении по сравнению с Западным фронтом была более-менее спокойная. В начале 1942 года его направили на курсы усовершенствования командиров-зенитчиков в город Оренбург. После окончания этих курсов, в сентябре 1942-го, его назначили на должность командира курсантской батареи 85-миллиметровых зенитных орудий в Горьковское зенитное артиллерийское училище. Там, впрочем, у него служба не сложилась. У него возник какой-то конфликт с начальством училища.

Тогда его направили в Управление кадров в Москву. В то время там как раз шло формирование истребительных артиллерийских дивизионов для борьбы с немецкими танками. К счастью, к моменту его прибытия в кадры формирование этих дивизионов закончилось. Ведь их личный состав поджидала чрезвычайно смертельная опасность. Алексей после этого получил назначение в зенитно-артиллерийский полк, который дислоцировался в городе Камышин Саратовской области, на должность начальника штаба дивизиона.

Все это происходило в самый разгар Сталинградской битвы. Стоит отметить, что река Волга считалась важной водной артерией по снабжения страны и фронта продовольствием и нефтепродуктами. Ведь в то время Украина, значительная часть Северного Кавказа находились в руках у немцев. Железные дороги были парализованы. И вдруг в это самое время брата назначают начальником штаба комендатуры по сопровождению зенитными подразделениями судов Волжской флотилии. На деле это выглядело так. Зенитно-артиллерийские установки малого калибра монтировались прямо а судах и баржах. В обязанности зенитчиков входило, прежде всего, защита судов от нападения немецких самолетов.

В этой должности Алеша служил до 1943 года. Я не знаю никаких конкретных эпизодов, связанных с его службой в этом качестве. Но думаю, что во время войны этот период службы был для брата самым тяжелым. Ведь в то время на фронтах Великой Отечественной войны велась отчаянная борьба за перелом в войне.

Алексей Ильич Зимин

В конце 1943 года, когда фронт откатился на Запад и река Волга вновь стала далеким тылом, зенитно-артиллерийские части были переброшены в другие районы, а комендатура расформирована. Алексей должен был вернуться в свой полк, который ранее дислоцировался в городе Камышин, а теперь переброшен в город Архангельск и область для того, чтобы защищать воздушное пространство портов, американских и английских судов, которые, как известно, доставляли в нашу страну грузы по ленд-лизу. Здесь Алексея назначили командиром артиллерийского дивизиона в городе Молотовске (нынешнем Северодвинске), на берегу Белого моря. Там, между прочим, было сосредоточено производство подводных лодок и кораблей. Их дивизион наполовину укомплектовывался девушками. Они выполняли самые разные обязанности военнослужащих-зенитчиц. Но осенью 1944 года, когда от фашистов была освобождена Литва, их полк передислоцировали в районы, прилегающие к границе с Восточной Пруссией. Теперь штаб полка располагался в Вильнюсе, а артдивизион Алексея — на станции Юра. Задача перед ними ставилась следующая — охрана с воздуха тыловых военных складов. Наши войска готовились к боям по окончательному разгрому восточно-прусской группировки фашистов. Здесь Леша и встретил конец войны.

Николай Зимин (справа) с братом Алексеем. Москва, 9.5.1981 г.

Теперь, очевидно, пришло время для того, чтобы рассказать о том, как сложилась судьба брата Владимира в годы войны. Я уже вскользь упоминал о том, что его служба началась в 1940 году в войсках НКВД. Так как служба в органах НКВД, а потом КГБ проходила под большой секретностью, я мало какими сведениями об этой жизни брата располагаю. Однако кое-какую информацию он мне все же поведал. Так, до начала войны он нес службу в подразделениях НКВД по охране государственных объектов (в частности, порохового завода) в городе Сталино (нынешний Донецк). После того, как началась война, вплоть до осени 1941 года к этим функциям прибавились и другие обязанности — охрана объектов тылов Юго-Западного и Южного фронтов.

После того, как немецкие войска приблизились к Донбассу, часть, в которой служил Володя, вошла в состав бригады НКВД. Эта бригада в последующем участвовала в обороне городов Ворошиловград (нынешний Луганск), Дебальцево, Ростов-на-Дону, Грозный. Обороняясь, их часть постепенно отходила на Северный Кавказ. В основном бригада использовалась для боев против немцев для прикрытия отходов частей Красной Армии. За эти бои брат был награжден медалью «За оборону Кавказа». Эти отступательные бои на Кавказе, впрочем, продолжались у него целый год. Только в декабре 1942 года из района Грозного их бригада совместно с другими частями Красной Армии участвовала в контрнаступлении. За зиму 1942-1943 годов Кавказ был полностью освобожден от фашистов.

Брат Владимир Зимин, 12.1943 г.

Владимир Ильич Зимин, 11.1944 г.

Но весной 1942 года полк, в котором служил брат, находясь в Краснодаре, был расформирован. Его личный состав направили в дивизию НКВД, которая была сформирована на базе Орджоникидзевского училища НКВД. Их дивизия НКВД считалась довольно-таки крупным соединением. В нее входило 12 полков, в том числе стрелковые, танковые, артиллерийские и даже авиационный. В составе этой дивизии в период с мая по июнь 1943 года Владимир участвовал в боях в так называемых краснодарских плавнях. Затем дивизия находилась на охране важных объектов тылов Красной Армии. Спустя какое-то время брата перевели в политотдел дивизии (сектор партучета). Сама по себе эта работа требовала большой аккуратности и ответственности. В этой должности он прошел по Украине в направлении Ровно — Луцк и по Польше в направлении Кракова. Стоит отметить, что это было не обычное перемещение дивизии. В районе Западной Украины им приходилось вести борьбу с бандами бандеровцев. Подобную задачу дивизия выполняла и в Польше в районе городов Краков, Познань, Люблино, где вела борьбу с польскими националистами. Войну Володя закончил в Краскове в звании старшего лейтенанта. Вот таким был боевой путь моих братьев. Повезло, остались живы.

С братом Владимиром (Н.И.Зимин - справа), первая встреча после войны, 3.1946 г.

К великому сожалению, Николай Ильич Зимин скончался на 93-м году жизни в сентябре 2016 года. Интервью с ним проходило в несколько этапов (примерно около шести встреч, последняя из которых состоялась за два месяца до его смерти). В интервью были использованы личные записи Н.И.Зимина (его письма, воспоминания, дневниковые записи и прочее), которые зачитывались в его квартире.

Выражаю огромную благодарность Ярославу Прончатову (город Иркутск) за помощь в проведении интервью.

Интервью и лит. обработка:

И. Вершинин