Авербух Борис (Бер) Яковлевич

Б.А. - Родился в 1922 году в Кишиневе, в семье фармацевтов.

Мой отец в царское время работал в аптеке у хозяина в Чемышлие, а потом открыл свою собственную аптеку в нижней, рабочей части города. Папа умер от гриппа-"испанки" в 1925 году, и через несколько лет мама снова вышла замуж, мой отчим также был владельцем аптеки.

Еще до прихода Советов в Бессарабию я закончил гимназию.

Приход Советской власти не был для нас чем-то неожиданным, за день до того как начался "освободительный поход" мы с приятелем Мозесом Розенцвайгом слышали, как по "Радио Бухарест" объявили: "Завтра Красная Армия оккупирует Бессарабию".

В 1940 году, после установления Советской власти, наш дом и аптеку национализировали, а нас просто выставили на улицу, но потом, видимо, сжалились, и разрешили занять в нашем же доме квартиру из двух свободных комнат.

Почти всех кишиневских фармацевтов Советы вскоре арестовали как "угнетателей рабочего класса", но это было дикой чушью, никто из них не был эксплуататором, так как не имел наемной рабочей силы. Я поступил учиться в сельскохозяйственный институт и спустя несколько месяцев после начала учебы на меня кто-то донес, что я "буржуйского происхождения", но тем не менее меня не исключили из института, а только лишили стипендии. Через две недели после начала войны мы покинули Кишинев и вместе с тысячами другим беженцев двинулись на восток. Добрались до Одессы, откуда поездом после долгого пути мы добрались до Сталинграда, но город был переполнен беженцами, и мы, в числе других, на пароходе были отправлены по Волге в Астрахань, но и здесь нас не оставили. Вскоре мы оказались в Махачкале, откуда опять переплыли через Каспий и попали в Среднюю Азию. Мы продолжали скитаться, кочевали с места на место, Сталинабад, Ордженикдзебад, не имея никаких средств к существованию.

А тех евреев, кто не успел бежать с Буковины и из Бессарабии от немцев и румын - ждала смерть. Например, мои дядя и тетя, Роза и Лев Ганкины, не смогли далеко уйти, попали под румынскую оккупацию и умерли от голода в концентрационном лагере Богдановка, куда их пригнали румыны. Там же, от голода и расстрелов, погибли многие наши друзья и бывшие соседи.

В армию меня не призывали, так как я считался "западник"-"бессарабец", с нами в 1941 году в военкоматах даже разговаривать не хотели, мы были заклеймены как "ненадежные".

Только весной 1942 года меня мобилизовали в Трудовую Армию и направили в Уральск, куда прибыл эвакуированный оборонный завод по производству морских мин.

Сначала мы строили заводские цеха, а потом сами в них и работали на производстве. Инженерный состав завода был еще старый, "ленинградский", а в цехах работали только "западники" -трудармейцы, евреи Бессарабии, Польши, Западной Белоруссии и Прибалтики, которым Советская власть отказала в доверии, только из-за того, что мы родились не в том месте…

Г.К. - Каким было отношение к трудармейцам из Вашего рабочего батальона?

Б.А. - Нас более-менее сносно кормили, а жили мы в здании школы, где прямо в классах были сооружены нары. Работа была тяжелой, но тогда никто не жаловался на усталость, время было для всех трудное, голодное, военное, и мы знали, что всем сейчас нелегко.

На работу мы ходили без конвоя, и, кстати, заводские ИТР и местные жители относились к нам без какой-либо враждебности. Но многих нахождение в глубоком тылу, в тот момент, когда идет битва с нашим кровным и заклятым врагом - угнетало, и в один день все евреи из Польши и Прибалтики решились на смелую авантюру, построились в колонну и пошли строем к зданию горисполкома, где стали требовать отправки и Польскую Армию или сразу на фронт…

Такой демарш власть не прощала, сразу появилась милиция, энкэвэдэшники, и эту колонну вывели за город. Назад на завод никто из них не вернулся, и мы так толком ничего не узнали о судьбе этой группы "польских евреев"…

Куда их отправили: в лагерь за колючую проволоку?, или на другой оборонный объект?- не знаю, но даже за своими вещами никому из них вернуться не дали.

Я тоже не хотел оставаться в тылу, и любой ценой решил уйти на фронт.

Из нашего рабочего батальона попасть в армию было просто невозможно. Рядом со мной на нарах спал бывший секретарь комсомола Румынии по фамилии Лейбович, но даже ему отказали в призыве. Мой родной брат, 1919 г.р., учившийся до прихода Советской власти в Бухарестском университете, тоже несколько раз пытался уйти на фронт добровольцем, но его в армию не взяли, хотя позже его перевели из Трудовой Армии служить переводчиком в лагере для румынских военнопленных в городе Асбесте.

В начале осени сорок второго года я узнал, что есть постановление, обязывающее отправлять студентов из Трудармии на продолжение учебы в ВУЗах, имевших статус "оборонного значения". Я стал действовать, пришел в Уральский горвоенкомат, чтобы получить документы о освобождении из рядов "трудармейцев". Военком сразу понял, что я замыслил и сказал: "У тебя на заводе " железная бронь" от призыва, а как с завода уйдешь, ты бронь потеряешь…", но я к этому и стремился. Получив документы, я сел на поезд и поехал в Алма-Ату, уже как свободный человек, "студент", но вскоре после приезда в казахстанскую столицу я заболел брюшным тифом, месяц пролежал в больнице, и когда меня выписали, то я от слабости и голода еле ноги передвигал. Встал на учет в военкомате, попросил ускорить мой призыв, написал заявление как доброволец, и через месяц, уже как студент "не имеющий брони", был призван в армию в январе 1943 года. Из Алма-Атинского военкомата, нас привели на пересылку, где переодели в армейское обмундирование, и сразу, без направления в Алма-атинский окружной запасной полк, нас посадили в эшелон, составленный из товарных вагонов, и повезли на запад.

Тот факт, что нас, не умеющих стрелять и окапываться, сразу повезли на фронт, меня не так поразил, как удивил личный состав моего призыва. Почти все новобранцы в нашем эшелоне (за редким исключением), были бандитами, мелкими уголовниками, шпаной и "бытовиками", только что выпущенными из мест заключения "в связи с призывом в Красную Армию".

В моем вагоне ехали на фронт два еврея "из студентов" и пятьдесят амнистированных зэков.

Чего только от них я не наслышался по дороге, и про "жидов, засевших в глухой обороне на базаре в Ташкенте", и про "жидов-комиссаров". Самое обидное, что Советская власть сама сознательно способствовала таким антисемитским настроениям, ведь так называемые "жиды, окопавшиеся в Ташкенте", мужчины-евреи призывного возраста - поголовно были беженцами - "западниками", которых власть не хотела призывать в Красную Армию, и эта власть всех "поляков" и "бессарабцев" одним росчерком пера зачислила в категорию СОЭ - ненадежный "социально опасный элемент". В сорок втором году все же начался призыв "прибалтов" в национальные стрелковые дивизии. Только в конце 1943 года военкоматы стали потихоньку призывать в армию "польских евреев", в основном уроженцев Западной Белоруссии и Западной Украины, и направляли их служить не только в Красную Армию, но и в части Войска Польского и в чехословацкую бригаду, а для "румынских евреев"-"бессарабцев" до самого конца войны существовал запрет на армейский призыв. Причем этот запрет не был секретным, и несколько моих товарищей по гимназии так и провели всю войну, вкалывая ежедневно до седьмого пота на оборонных предприятиях, в шахтах или на лесоповале в составе Трудовой Армии…

Ехали через Актюбинск на Москву, а потом нас повернули на Харьков, на Юго-Западный фронт. Когда мы туда прибыли, то оказывается, что нас не ждали, наш эшелон с пополнением, вообще, "в списках не значился", а потом еще выяснилось, что никто из нас не прошел даже минимального первоначального красноармейского курса обучения. На месте нас стали распределять по фронтовым запасным частям, я сначала попал в ЗАПе в роту минометчиков, потом меня отправили в учбат стрелковой дивизии, готовивший сержантский состав для пехоты. Командовал нашим учебным батальном майор Адамов, замполитом был капитан Зильберг. Когда медицинская комиссия отбирала солдат в учбат, то врач учбата, спросил меня, не являюсь ли я бывшим студентом, и когда узнал, что я учился на 2-м курсе, а до войны неплохо знал все что связано с фармацевтикой, так сразу назначил меня батальонным санинструктором.

В бой наш учбат вступил только в середине лета 1943 года, а до этого шла обычная подготовка сержантская состава, каждые 3 месяца выпускалось в части очередные 300-400 новых сержантов, но жернова войны быстро перемалывали людские резервы, и бойцов, непосредственно на самой передовой линии, всегда катастрофически не хватало.

Г.К. - Насколько тяжелой была служба в учебном батальоне?

Б.А. - Не все ребята выдерживали нагрузки и особенно моральное напряжение, ведь все знали, что из этого учбата есть только одна дорога, в пехоту, в первую траншею, где смерть или тяжелое ранение неизбежны. Еще до того как нас вывели на передовую, застрелилось двое бойцов, помню их фамилии: Власов и Давыдов. Один из них смог покончить с собой выстрелом из автомата. Комсорг батальона также погиб, так и не успев принять участие в боях, во время чистки оружия случайным выстрелом ранил себя в живот и скончался затем в санбате.

Гоняли нас в этом учебном батальоне очень сильно, у одного красноармейца, еврея по национальности, стали опухать ноги, так врач батальона обвинил его в предумышленном членовредительстве, мол, специально глотает мыло, чтобы заболеть, и парня отправили в трибунал, а оттуда уже в штрафную роту, но это ведь был нелепый и дикий поклеп, все знали что у "мыльников" совсем другие симптомы, при чем тут ноги, но вот и он "попал под раздачу" ни за что, ни про что… Люди прибывали в учбат из тыловых запасных полков, измученные голодом и муштрой, находясь на пределе физических возможностей, а у нас хоть кормили нормально, но боевая подготовка выматывала бойцов.

Помню, как в июне 1943 года прибыло пополнение из Уфы, семнадцатилетние ребята, изголодавшие в "запасном полку" и внешне выглядевшие, как "синие скелеты"…

Г.К. - Когда учебный батальон стали использовать как обычную стрелковую часть?

Б.А. - Учбат стрелковой дивизии не был отдельным, всегда считался обычной линейной стрелковой частью, и это была повсеместная практика - во время наступления учебный батальон вел бои, как и все, а в обороне был резервом комдива.

В июле 1943 года нас подняли по тревоге, мы совершили 70 километровый марш-бросок, шли в дикую жару, без отдыха и долгих перекуров, добрались до какой-то станции, нас посадили в эшелон и привезли на станцию Валуйки, которую беспрерывно бомбили. Мы выгружались под бомбежкой, нам приказали рассредоточиться.

Помню, как в деревне Старая Еремовка заскочил в хату, а там тысячи коробок от португальских сардин. Мы обрадовались, думали, вот сейчас поедим, а коробки оказались пустыми, немцы просто из пустых консервных жестянок выложили "стену"…

Немцы видно заметили дым от нашей полевой кухни и уже скоро прилетели десять пикировщиков и стали бомбить деревню. В этот момент вплотную к хате разорвалась крупная авиационная бомба, и хата стала рушиться прямо на наши головы…

Мне повезло, я отделался только сильной контузией, но в этой бомбежке учбат потерял убитыми и ранеными почти половину своего состава.

Мы потом собрали трупы товарищей и похоронили их в общей братской могиле.

Потом пошла череда боев, мы наступали, несли тяжелые потери, а потом уперлись в Днепр.

Нам приказали форсировать реку, мы сами вязали самодельные плоты и ночью стали переправляться. Немцы закидывали нас минами, расстреливали на воде из пулеметов, а многие бойцы не умели плавать и камнем шли на дно, после того как немцы разбивали своим огнем хилые плоты. Те, кому повезло живыми добраться до правого берега Днепра, были встречены огнем в упор. Там до нас уже пытались высадиться наши штрафники, и весь берег был завален их трупами. Немцы нас ждали…Тяжелые воспоминания…

Но самые тяжелые бои были уже на Никопольском плацдарме, в районе села Китайгородка, где мы захватили траншеи в неудачном месте, в низине, там немцы держали позиции над нами и сверху закидывали нас минами, били по нам, как в тире… Было на плацдарме холодно, голодно, довольно тоскливо… Пришлось еще испытать на своей шкуре - что такое танковая атака, когда на нас пустили "тигры"… До сих пор не могу забыть ночной бой в районе этой Китайгородки.

Это было нечто страшное, все перемешалось, все стреляли в темноте наугад, не разбирая, где свои, где чужие, и точно не видя, куда летят наши пули. Огонь с четырех сторон…

Г.К. - Как из пехоты попали в СМЕРШ?

Б.А. - В батальоне знали, что я свободно владею немецким языком, и в конце 1943 года прямо в первой траншее появился старший лейтенант-"особист" и стал у меня допытываться, кто я, где призывался, за что награжден медалью, и откуда знаю немецкий язык.

Через несколько недель на рассвете меня зовет к себе взводный и, показывая на стоящего рядом с ним автоматчика, приказывает: "Следуй за ним". И только мы с автоматчиком вылезли из окопов, как немцы нас заметили и стали бить по нам из минометов.

Зачем меня вызвали и куда ведут, я понятия не имел, но, пройдя километров семь, мы добрались до штаба дивизии, где автоматчик "передал" меня какому-то лейтенанту. Рядом с лейтенантом стоял старшина, который задал офицеру вопрос: "А как этого оформлять? Как его кормить? Как задержанного, или как своего?". И только тут я понял, что меня привели в СМЕРШ.

Завели в блиндаж, в котором находился майор, начальник отдела контрразведки СМЕРШ нашей дивизии. Майор, задав "дежурные вопросы", кто такой и так далее, вдруг спросил в суровом тоне: "Если мы тебя завтра в румынский тыл на парашюте сбросим, ты готов к выполнению такого задания?!", и я ответил: "Так точно! Готов!", плохо представляя, как я буду прыгать в тыл врага, без парашютной подготовки. После этого мне дали сопровождающего, который повел меня дальше в тыл. Пришли в село Марьевка, где разместился штаб нашей 8-й гвардейской Армии. Здесь, уже в армейском отделе КР СМЕРШ, со мной разговаривал пожилой подполковник по фамилии Цвигун: "Вы Авербух? Знаете немецкий язык? Вот вам документы, переведите, о чем здесь говорится?". Я взял в руки несколько листов немецких документов, на которых стоял гриф "Совершенно секретно", и на первом листке был текст с пометкой "Для всех офицеров вермахта", в котором немецкие офицеры оповещались, что "на стороне вермахта воюют калмыцкие подразделения, которые прекрасно зарекомендовали себя в боях, являются верными соратниками и командует калмыками капитан такой-то, и следует относиться к калмыцким подразделениям, как к самым преданным и верным союзникам"… Я перевел этот текст.

Мне приказали явиться к начальнику "немецкого отдела" контрразведки СМЕРШ 8-й гв. Армии. Я был зачислен в отдел на должность переводчика, но никаких "особых" документов подтверждающих мою службу в отделе контрразведке, кроме отпечатанной на машинке справки, я не имел. Текст справки гласил следующее: "Сержант Б.Я. Авербух является переводчиком отдела СМЕРШ 8-й гв. Армии, и имеет право на проверку любого военнослужащего Красной Армии"…

Г.К. - Что такое "немецкий отдел" армейской контрразведки?

Б.А. - Отдел КР СМЕРШ армии Чуйкова делился на два подразделения: "немецкий" и "русский" отделы. Наш отдел - "немецкий" - занимался только пленными немцами, а "русский отдел " - военнослужащими Красной Армии обвиненными в трусости, измене, шпионаже, антисоветской пропаганде и предательстве, а также бывшими гражданами СССР, находившимися на службе у противника. И хоть оба этих отдела, как говорится, находились "на одной улице", никто из нас, рядовых работников, не рисковал проявлять любопытство и в какой-то мере интересоваться, а что там, в соседнем отделе, творится, кого "взяли", что за дела ведут, это была своя полная автономия, куда нос совать было чревато. Руководил контрразведкой армии генерал-майор Витков.

Начальником "немецкого отдела" СМЕРШ был майор Андруков, порядочный, симпатичный русский человек, ушедший из жизни в апреле 1945. Его смерть была до обидного нелепой. Андруков лично готовил группу, задачей которой ставился захват руководства рейха в Берлине, но внезапно слег с перитонитом и скончался от этой напасти. Перед смертью он позвал нас проститься с ним. Мы похоронили майора Андрукова в немецком городе Зоненберг…

Его заместителем был капитан Мордвинов, кубанский казак, который ненавидел евреев всей душой, и мое присутствие в отделе периодически вызвало у него приступы неприкрытой злости. Кроме того моим непосредственным начальником являлся старший лейтенант Трайдук, украинец, бывший комсомольский секретарь из Ворошиловграда, попавший в "особисты" из шифровальщиков. Трайдук на меня все время косился с подозрением, а потом, когда увидел, как я случайно встретил на какой-то станции своих товарищей по стрелковому батальону, и как они кинулись меня обнимать, то произнес: "А ты свой, настоящий парень… На других евреев не похож…". Судьба Трайдука сложилась трагически, хотя войну он прошел без единой царапины.

В августе 1945 года он сошел с ума, его увезли в госпиталь. Причина помешательства Трайдука была довольно странной: когда сообщили что американцы сбросили на Японию атомную бомбу, то он впал в прострацию, лежал в кровати и все время повторял: "Не может быть. Теперь они нас смогут победить. Не может быть…". Пару дней все думали, что это просто блажь с перепоя, но когда Трайдук стал окончательно заговариваться и вести себя неадекватно, то прибыли медики из армейского госпиталя и сказали, что старший лейтенант "съехал с катушек", и забрали его.

Кроме меня в "немецком отделе" был еще один штатный переводчик, из "кадровых чекистов". Армейский отдел контрразведки имел свою следственную часть, которой командовал майор Остромобильский, и в подчинении которого находилось человек 5-7 следователей.

Были свои оперативные работники и своя рота охраны, писаря, машинистки, делопроизводители, и если попытаться подсчитать личный состав всего отдела КР нашей 8-й Армии, то получится меньше ста человек…

Г.К. - С чего начиналась Ваша служба в качестве переводчика отдела контрразведки?

Б.А. - Мои служебные функции были простыми - переводить на допросах пленных, переводить захваченные штабные и прочие документы. Интенсивность допросов была разная, например, когда мы стояли в селе Ново-Покровское, то приходилось в день переводить на 10-12 допросах, и там среди немцев попадались "факельщики" и каратели.

Также меня могли привлечь к переводу на суде военного трибунала, так, например, в Гарволине я переводил в трибунале, когда судили немецкого унтер-офицера, обвиненного в участии в массовых расстрелах советских людей, он участвовал в акция по уничтожению еврейского населения и лично убивал. Его вина была полностью доказана и унтера приговорили к повешению…

Г.К. - Как вели себя на допросах немцы в 1944- 1945 годах? Как держались?

Б.А. - Возможно вы сейчас удивитесь, но я скажу следующее. Мне пришлось переводить на сотнях допросов, и почти до самой капитуляции, все немцы свято верили, что Германии победит, они постоянно упоминали о новом секретном сверхоружии, которое пообещал Гитлер, и пленные были уверены, что это "оружие" поможет им взять вверх над нами…

Весной 1945 года переводил на допросе немца, ученого-ракетчика, который сказал буквально следующее: "Мы тут с вами сидим, разговариваем, а в это время над нами в воздухе летят три реактивных "мессершмитта". Вам нас не победить"…

А мы тогда и не знали, что у немцев появились реактивные истребители.

Допрашиваем немецкого летчика-аса, кавалера Золотого Креста. В плен он попал не в бою, а случайно, два немецких самолета столкнулись в воздухе, и ему пришлось спасаться на парашюте. Летчик держался на допросе очень спокойно и гордо, и нас "заверил": "Будьте спокойны. Мы все равно вас победим!".

При этом, все немцы, даже самые отпетые фанатики, на допросах давали исчерпывающие ответы на вопросы следователей, и отношение к немцам было корректным. Кормили арестованных немцев также как и простых красноармейцев, с одной полевой кухни.

Мордобой на допросах использовался крайне редко, и только в том случае, если слишком наглый немец попадался…

Г.К. - Скажем, пленного немца допросили, получили нужную информацию. Какова была дальнейшая судьба пленного? В трибунал, на сборный пункт военнопленных, или "к стенке"?

Б.А. - Любой из этих вариантов, перечисленных вами, мог иметь место. Не было никакой отчетности, сколько немцев привели в отдел СМЕРШа и сколько потом передано на пункт сбора военнопленных или в трибунал. Судьбу немцев после окончания допросов решал капитан Мордвинов, он определял, кто "уже лишний", а кому жить дальше…

Помню как решали - как поступить с гестаповцем Крамером, это был пожилой немец, руководивший в свое время депортацией евреев Праги в лагеря уничтожения. Этот Крамер был уже выжившим из ума, в трибунале возиться с сумасшедшим тоже никто не хотел, и тогда Мордвинов приказал: "гестаповца в расход". Обычно "лишних" пристреливали бойцы-автоматчики из роты охраны армейского СМЕРШа. Среди них был один бывший партизан, двадцатилетний парень Адам Кричмарек, вся семья которого погибла в Варшавском гетто, так он был у нас главным "исполнителем", другими словами - сам вызывался "сопроводить лишнего немца в ближайший лес"…В принципе, тогда все происходящее все было справедливым, "невинные ангелочки" среди немцев, без крови на руках, в СМЕРШ не попадались… Каждый понес свою кару…

Г.К. - "Власовцы" или диверсанты из перешедших на немецкую сторону бывших бойцов РККА также попадали на следствие в Ваш отдел?

Б.А. - Чтобы к нам приводили "власовцев" я такого не помню. Это вообще в войну было маловероятно, чтобы "власовца" живым довели до штаба армии?

Как правило, их пристреливали сразу после пленения или во время конвоирования.

А диверсантами и прочими изменниками из бывших сограждан занимался соседний "русский отдел" имевший своих следователей и оперативников. Там служили весьма свирепые ребята, не знавшие жалости и снисхождения, но еще раз повторюсь, даже просто интересоваться работой этого отдела было чревато, каждый отдел жил своей жизнью и занимался только своей работой в ограниченных инструкциями рамках. Никто никому не задавал лишних вопросов…

Это СМЕРШ, здесь всегда свои "правила хорошего тона"…

В свое время мне попалась для перевода секретная брошюра выпущенная для подготовки офицеров Абвера, и там в тексте была одна фраза - "… офицер немецкой контрразведки должен знать только то, что он должен знать…". Мой начальник Трайдук так и не смог понять смысл этого предложения.

Г.К. - Насколько в армии был силен страх перед СМЕРШем?

Насколько работники контрразведки были "независимы" от армейского начальства?

Б.А. - Редко кто мог себе позволить "плевать на "особистов" с высокой колокольни".

Права у СМЕРШа были почти не ограничены, но и сами "особисты" не могли быть все время над законом. Сразу после войны был арестован начальник отдела контрразведки 8-й гв. Армии генерал Витков и комендант штаба капитан Орлик, боевой и бесшабашный офицер, родом из Харькова. Причины ареста и дальнейшую судьбу этих людей нам никто не сообщил, ходили потом слухи, что они "погорели на трофеях"…

И в контрразведке иногда "исчезали" люди, потом выяснялось, что такой-то арестован и отдан под трибунал. Но к своим у "особистов" были и "скидки", в 1946 году одного майора-"смершевца" просто вышибли из Германии за роман с немкой-аристократкой, а будь на его месте простой пехотный офицер, дело могло бы закончиться и трибуналом, так как по приказу командующего ОГСВГ были запрещены "неслужебные контакты" и "сожительство с немками", это приравнивалось, ни много, ни мало, к "измене Родине".

У нас один еврей, штабной парикмахер, стал встречаться с немкой, и она от него забеременела. Парикмахер обратился в СМЕРШ с просьбой разрешить ему жениться на немке, а на следующий день он просто исчез…Арестовали по-тихому, а что с ним стало дальше?...

Да и в самом отделе КР иногда плелись хитрые интриги, один "подставлял" другого, проводились всякие подлые проверки "бдительности и надежности" личного состава отдела.

Я, простой сержант-переводчик, старался держаться как можно дальше от офицеров отдела, и ни во что не вникать, чтобы не попасть в "разработку", так как понимал, что если узнают, что я скрыл свое социальное происхождение, это хорошим не кончится.

Но была у нас в штабе армии одна женщина, старший лейтенант, военфельдшер, которая ходила с орденом Ленина на гимнастерке, который она получила, якобы за то, что вынесла с поля боя сотню раненых с оружием. Над этим орденом все потешались, эта военфельдшер поле боя за всю войну ни разу не видела, ее "боевые действия" происходили только в штабе, в генеральских кроватях, но она нескольким людям судьбу покалечила, видимо, по указке начальника СМЕРШа.

Один раз, уже после войны, когда мы стояли в Веймаре, эта военфельдшер решила и меня "подвести под трибунал". Была арестована группа немецких девушек 16-18 лет, предположительно завербованных в "Верфольф", всех их посадили в глубокую яму, и стали допрашивать. Так выполнялся приказ Берии о массовой проверке немецкой молодежи, членов "Гитлерюгенда" оказавшихся на территории занятой нашими войсками.

Трое из них сразу согласились на сотрудничество со СМЕРШем, и как-то одна из этих девушек заходит в комнату где я находился, и начинает мне рассказывать, что вот ее изнасиловали наши танкисты, а я не такой, я порядочный, и, фактически в открытую, начинает предлагать себя.

Сразу понял, что здесь что-то не так, и когда внезапно открылась дверь, и в комнату зашла эта военфельдшер-провокатор, то все стало на свои места. Это была подстава, за дверью только и ждали, когда я наброшусь на эту молодую немку.

Не все старшие командиры боялись СМЕРШ, например, наш командарм Чуйков имел огромный авторитет, и не боялся никого. Это был легендарный человек. Иногда мы по утрам наблюдали, как Чуйков ездит на лошади рядом со штабом армии, и в этих конных выездках его всегда сопровождал капитан-адъютант, родной брат Чуйкова.

Г.К. - Общаться с командармом не доводилось?

Б.А. - Нет. У Чуйкова в штабе были свои переводчики. Но один раз довелось увидеть Чуйкова близко. Второго мая 1945 года всем штабу армии приказали собраться в большом зале здания. Пришло в этот зал примерно человек восемьсот. Появился Чуйков со всеми своими заместителями, и тут я впервые увидел командарма, а также генерала Вайнруба.

Чуйков молча постоял минуту, а потом вместе со свитой развернулся и покинул зал.

Никто не произносил никаких слов, не было речей. Мы поняли, что так командарм вместе с нами помянул минутой молчания всех бойцов и офицеров 8-й гв. Армии погибших в берлинских боях.

Из большого начальства мне пришлось "пообщаться" только с начальником контрразведки фронта генералом Вадисом и его заместителем генералом Зелениным. После войны, когда эти два генерала смотрели "трофейные" немецкие кинокартины, меня привлекали к синхронному переводу во время просмотра фильмов.

Г.К. - Немцы после войны легко шли на вербовку и на сотрудничество с нашими армейскими спецслужбами?

Б.А. - Я был далек от оперативной работы, так что мало что могу сказать на ваш вопрос.

Методы склонения немцев к сотрудничеству были разными, например, как-то в Веймар привезли под охраной рыжеволосую немку. Потом стало известно, что это дочь Паулюса, и через нее "хотели повлиять" на фельдмаршала, заставить Паулюса выступить на Нюрнбергском процессе и заклеймить вермахт, как "преступную организацию"…Что добавить…

Немцы соревновались в доносах друг на друга, только если раньше обыватели "стучали" в гестапо, то теперь доносили в СМЕРШ и в городские комендатуры…

Г.К. - "Немецкий отдел" СМЕРШа 8-й Армии привлекался для проведения специальных операций во время штурма Берлина?

Б.А. - Безусловно… Покойный Андруков, например, по указанию командования готовил спецгруппу, мечтал лично "поймать Гитлера", но не сложилось.

Вся деятельность отдела на территории Германии изобиловала интересными случаями и нестандартными ситуациями. В районе Вильгельдан был случайно обнаружен настоящий подземный город, все выглядело как обычная станция метро, и наше командование подумало, что именно здесь спрятан золотой запас рейха. Наша группа получила приказ пройти по коридору, ведущему от "города" в направлении на запад. Мы долго шли по узкому коридору, пока тропинка не оборвалась, и мы не уперлись в яму. Спустили вниз на веревке бойца, но в яме ничего не оказалось, нам пришлось вернуться назад. Обнаруженные подземные секретные тоннели вели к Берлину на протяжении 60 километров.

В Берлине отделом КР армии был захвачен "штаб Гиммлера". Утром колонна "виллисов" (в каждой машине кроме водителя еще два человека), двинулась по улицам города в сторону рейхсканцелярии, справа от нас горел аэродром Темпельгоф. Водители вели машины так, будто родились в Берлине. Мы кинулись в здание, я с Мордвиновым сразу на 2-й этаж, где немец, унтер, стоявший на посту, даже не стал сопротивляться.

Мордвинов забрал у него пистолет "вальтер" и передал его мне.

Нами был захвачен один из подручных Гебельса, главный после него пропагандист рейха Ханс Фриче, и генерал Витков стал допрашивать его на месте, я переводил.

На вопрос: "Когда вы последний раз видели Гитлера?", Фриче ответил: "Скорее всего фюрера уже нет в живых. Сорок восемь часов тому назад, я видел как солдаты СС несли канистры с бензином, и не трудно догадаться…, для чего"…Я повел Фриче вниз, к нашим машинам, он шел спокойно, подбрасывая в руках серебряную монету, а потом спросил: "Что будет со мной?", и я ответил ему прямо: "Вашу судьбу решит командование".

3-го мая было получено очередное задание - захватить документы на даче Гебельса в Ванзее.

Уже было известно, что Гебельс мертв. Мы точно знали куда ехать, но когда прибыли на место то удивились, ожидали увидеть роскошную виллу, а попали в скромный маленький дачный домик, заставленный бедной мебелью. Никаких документов или трофеев на даче Гебельса мы не обнаружили, я забрал фотографии его дочек, которые передал командованию. Запомнился белый ботинок-протез, который "остался без хозяина". В тот же день мне довелось побывать в еще горящем рейхстаге, добрались до четвертого этажа, но там все было в дыму.

Расписываться на стенах рейхстага я почему-то не стал…

Г.К. - Многие фронтовики в своих интервью говорят, что полковые и дивизионные оперуполномоченные отдела СМЕРШ только "шили дела" по поводу и без, и увешивали себя орденами, не совершая на фронте ничего героического.

Ваше отношение к подобным высказываниям?

Б.А. - Насчет орденов - я с ними соглашусь. В СМЕРШе для офицеров на ордена не скупились, и никто не мог понять, как "работает наградная кухня" в отделе контрразведки. Старший лейтенант Трайдук за полтора года получил четыре боевых ордена, при этом ни разу не был на передовой. Он, ни разу не ходивший за линию фронта и не принимавший участия в ликвидации какой-либо диверсионной группы, имел боевых наград на кителе больше, чем любой стрелковый комбат.

Рядовых красноармейцев и сержантов, служивших в СМЕРШе, почти не награждали, только в самом конце войны отметили несколько человек орденами и медалями.

Я пришел в контрразведку с боевой медалью, и в мае 1945 года за участие в спецоперации во время штурма Берлина меня наградили орденом Красной Звезды.

А вот насчет огульной негативной оценки деятельности Особых Отделов - это откровенный перебор. Количество обезвреженных органами контрразведки предателей, диверсантов, шпионов, карателей и прочей сволочи - говорит само за себя.

Конечно, деятельность смершевцев непосредственно в передовых частях, была неоднозначной, там действительно было много произвола, как тогда говорили - "лес рубят, щепки летят", под трибунал на войне отдавали и подводили за любую мелочь.

В СМЕРШе служили разные люди, были и такие сволочи, кто "шил дела", но были и порядочные и справедливые, те, кто рисковал жизнью и честно выполнял свой офицерский долг. Я всяких повидал. На эту тему можно говорить долго, но каждый останется при своем мнении…

Г.К. - Как Вы можете охарактеризовать отношение армии к гражданскому населению?

Б.А. - Всякое случалось на первых порах после вторжения в Германию.

Я помню, что творилось первые три дня после захвата Штеттина, все дороги были покрыты перьями от перин, на подходах к городу были поставлены плакаты - "Кровь за кровь!", а трупы гражданских тут и там не вызывали ни у кого удивления. Как будто монгольская орда прошла.

А когда командованию стало ясно, что пришла пора срочно обуздать мстительный порыв передовых частей, тогда и появился приказ маршала Жукова - "За насилие и мародерство - отдавать под трибунал и расстреливать"…

Затем появилась статья Александрова "Товарищ Эренбург упрощает", и командиры вместе с политработниками и трибунальцами смогли вернуть дисциплину в армейских частях.

Г.К. - Сам факт, что из пехоты Вы попали служить переводчиком в подразделение СМЕРШ, как Вами воспринимался? Насколько опасной была Ваша служба в ОКР?

Б.А. - Я туда сам служить не напрашивался. Мне отдали приказ, я его выполнил. Конечно, на передовой, в пехоте, меня бы непременно убило, а так, волею случая, я уцелел на войне…

До Берлина оставалось километров шестьдесят, и тут я случайно столкнулся в штабе армии с лейтенантом-"смершевцем" из моего полка, который первым проверял меня на Никопольском плацдарме. Я спросил его: "Как там мой батальон?", а он в ответ махнул рукой и произнес: "Никого не осталось"… В СМЕРШе у меня было всего несколько случаев, когда я мог погибнуть, а в пехоте у рядового бойца каждый день был как последний.

Погибнуть можно было везде, и на передовой, и в армейском тылу, смерть не всегда разбирала - кто, где, когда и кого первым к себе прибрать...

Кстати, один раз Трайдук фактически спас мне жизнь, мы шли по лесу, и я увидел на земле приоткрытую полированную деревянную коробку, и только потянулся к ней, как Трайдук закричал: "Не закрывай! Это мина!", так и оказалось…

В самом конце войны, я чуть не погиб по-глупому. Во Франфуркт-на-Одере на территории конюшни был устроен временный лагерь для военнопленных, там собрали примерно тысячу немцев. Мы весной 1945 года все немного "расслабились", так как привыкли наблюдать, как тысячные колонны пленных спокойно идут в наш тыл под конвоем из семи-десяти бойцов, и мы, вообще, перестали чего-либо бояться. Я зашел на территорию лагеря один, и сам не заметил, как немцы окружили меня "стеной" со всех сторон, да так грамотно это сделали, что охране лагеря я не был виден. И тут один верзила двухметрового роста валит меня на землю и начинает душить… Уже через несколько секунд раздался выстрел, пуля попала немцу прямо в лоб, и мертвый детина завалился на землю рядом со мной, а остальные отхлынули по сторонам.

Спас меня офицер из нашего отдела, лейтенант Гусев, молодой, смекалистый парнишка. Оказывается, он негласно меня страховал, и когда немцы "закрыли" меня, сразу почувствовал неладное, поднялся на вышку и с расстояния ста метров, первым же выстрелом попал в этого "героя рейха". Посмотрели документы у убитого, думали эсэсовец, а оказался военфельдшером…

Г.К. - После войны Вам не предлагали офицерскую карьеру в контрразведке?

Как, вообще, складывалась Ваша жизнь в послевоенное время?

Б.А. - Предлагали, даже хотели послать на офицерские курсы, но я, как мог, откручивался от таких предложений, так как не хотел служить в СМЕРШе по многим причинам, но в первую очередь опасался, что когда станут дотошно изучать мое личное дело уже "в мирных условиях", то факт сокрытия "непролетарского социального происхождения" мне дорого обойдется.

В 1946 году в Группе оккупационных войск в Германии стали довольно интенсивно арестовывать евреев, обычно из бывших "западников", им вменяли в вину "измену Родине", якобы, за намерение сбежать в Палестину через американскую оккупационную зону, и когда одного такого, старшего сержанта, провели под конвоем мимо меня, я понял, что и меня в любой момент могут вот так арестовать и обвинить в чем угодно…

Я попадал под указ о демобилизации из армии как бывший студент, но "уйти на гражданку" получилось только в 1946 году. Незадолго до этого брат написал мне письмо - "… если надумаешь демобилизоваться, поезжай в Москву, к родителям моей жены, они тебя примут…". Так я и сделал. В СМЕРШе мне выдали справку, что я служил переводчиком в отделе контрразведки, и на прощание капитан Мордвинов вдруг произнес: "Если тебе на "гражданке" не понравится, то в течение месяца ты можешь вернуться к нам"…

Поехал в Москву, решил поступить на учебу в институт иностранных языков.

Ректор при приеме посмотрел на меня: "А вы, вообще, советский гражданин?", … я был одет в приличный заграничный костюм, привезенный из Германии, и это его озадачило, так как подавляющее большинство демобилизованных еще долго донашивали кителя и гимнастерки. Приняли меня в ИнЯз без долгой волокиты: демобилизованный фронтовик, орденоносец, знает несколько языков, бывший студент, раз в СМЕРШе служил - значит, проверен и благонадежен, так что тут не к чему было докопаться, по закону обязаны были зачислить.

Я стал студентом 1-го курса немецкого отделения института иностранных языков.

В группе 15 человек - почти все студенты были из семей профессуры или посольской номенклатуры, но были и дети крупных руководителей страны, со мной в одной группе училась, например, дочь министра тяжелой промышленности Малышева. Из нашей группы готовили "референтов". На всю группу - только двое "без роду и племени", не имеющих отношения к "элите": я и еще один парень - еврей, из бывших диверсантов, мой одногодок, кавалер нескольких орденов. Это был молчаливый, совсем седой парень, и как-то в откровенном разговоре он мне сказал, что три года провоевал в немецком тылу.

Но через год я решил оставить учебу и вернулся в Кишинев. Восстановился на учебе в своем сельскохозяйственном институте, на факультете виноделия и виноградарства. В 1951 году стал работать в Кишиневском филиале Всесоюзного института виноделия (сам институт находился в Ялте), в 1955 году стал заведующим лаборатории республиканского ВинТреста, а потом работал в НИИ виноделия, и за организацию первого в СССР поточного производства хереса был удостоен Госпремии. В 1972 году родной брат уехал в Израиль, а в 1979 году я решил уехать из СССР и подал прошение на выезд в ОВИРе. Меня вызвали в республиканское КГБ, и там один полковник начал меня "уламывать": "Ваш брат уехал, а сейчас и вы за ним… Что вам не хватает? Мы всем вас обеспечим, только попросите. Мы предлагаем вам написать статью с осуждением эмиграции. Это в ваших интересах. Откажетесь - пожалеете".

Я сказал ему, что мне всего хватает, от Советской власти мне ничего не нужно, но ничего никуда писать не буду, и полковник мне клятвенно пообещал, что меня никогда из СССР не выпустят.

Я смотрел на этого "лопающегося" от своей важности полковника и усмехался про себя, ну куда ему до наших офицеров СМЕРШа из 8-й гвардейской Армии, те были орлы хоть куда, а этот - …, измельчал нынче народ… Уже тридцать лет как я живу со своей семьей на исторической Родине.