Родился 24 мая 1924 года в деревне Карьга Краснослободского района Мордовской АССР. В 1931 году переехал жить в Москву. С 1938 года, оставив учебу в школе после 8-го класса, работал на 22-м авиационном заводе имени Горбунова в Филях,был учеником мастера, потом — слесарем (в цехе сборки штурвалов). В октябре 1941 года был призван в армию. Служил в запасном полку, через три месяца направлен в состав 13-го пограничного полка войск НКВД СССР. В его составе участвовал в Ржевской операции и в боях под Смоленском, затем — в боевых действиях на 3-м Белорусском фронте (освобождение Белоруссии, Литвы, Восточно-Прусская операция), в декабре 1945 года — в высадке десанта на Курильские острова. Находился в снайперской группе. В 1950 году демобилизовался в звании старшины. Награжден орденами Славы 3-й степени, Отечественной войны 2-й степени, Красной Звезды, медалями «За взятие Кенигсберга», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.»
ДОВОЕННАЯ ЖИЗНЬ
Я родился 24-го мая 1924-го года в Мордовии — в деревне Карьга, расположенной в Краснослободском районе. Отец мой, Шишканов Михаил Петрович, 1904 года рождения. У него, насколько я знаю, имелось четыре брата — Григорий Петрович (1910 года рождения) и Василий Петрович, оба, конечно же, - Шишкановы. Дядя Гриша, разумеется, уже умер к сегодняшнему времени (иначе ему бы перевалило сейчас за 100 лет). Когда мы в Москве жили, а я тогда еще совсем маленьким сопляком считался, он к нам приезжал. Он — кадровый военный, участвовал в боях на Хасане и за это дело, кажется, орден Ленина получил. На Дальнем Востоке, в городе Владивостоке, он женился и к нам приезжал. Но больше я с ним не виделся. Он, по-моему, до майора потом дослужился в армии, участвовал, как и я, в Великой Отечественной войне. Он, помню, такой здоровый ходил, высокий, а я — какой-то весь щупленький.
В армии мой отец служил кавалеристом. Он был в Конной армии и потом, как помню, все рассказывал, как то там, то сям служил, рубил слева и справа на коне. Участвовал он когда-то что-то вроде в борьбе с басмачами, а в последнее время служил в Мордовии. В 1927-м году он демобилизовался, когда мне исполнилось всего только три года. Потом он развелся с первой женой, моей матерью, и женился на другой женщине, с которой уехал в Москву. Там он окончил Промышленную академию (из нее вышли многие знаменитые люди, даже жена Сталина Надежда Аллилуйева), потом стал партийным работником. Вообще папа коммунист ярый очень был. Позже он стал работать на 22-м заводе имени Горбунова в Москве — секретарем парторганизации в цехе лонжероновой сборки.
Между прочим, до войны отец сидел по известной политической статье 58-б. Мы тогда уже жили в Москве с ним. Но мачеха моя, сильная женщина, простояла два с половиной года в очереди к всесоюзному старосте Михаилу Ивановичу Калинину. Я тогда еще не работал: совсем пацаном, считай, рос. И она, в общем, до конца достояла и поехала в тюрьму. Его после этого освободили. А посадили его вот за что. Так как он был членом профсоюзного ЦК, его отправили в Свердловск в командировку. И он там посмотрел на такое дело: что трамваи вплотную к столбам подходят. А люди же на подножках висели! И вот он на большом партийном собрании прямо и сказал с трибуны, что столбы людей с трамваев сшибают. А вечером за отцом уже приехали. Пришли. Разговор, как известно, короткий: «Шишканов здесь живет?» «Здесь». «Собирайся». Так его забрали и без суда и следствия посадили. И он сидел в тюрьме. Помню, прихожу домой, а мачеха мне и говорит: «Отца твоего забрали!» Когда он вернулся, то рассказывал обо всем. Как-то он мне говорит: «Пошли со мной в баню». Ну и я с ним пошел. Тогда никаких ни душей, ничего этого не было. Я смотрю: у него там - глубокие следы. А Валька, мой брат, шустрый был. Спрашивает: «Папа, что это такое?» А я вижу, что это синяки. Потом, когда гости приехали, он рассказал им, мужикам этим (мы-то пацаны совсем): как там это произошло, как от него допытывались. А был у него один друг, который на 95-м, кстати, тоже авиационном заводе (они компаньонами считались с 22-м) работали. Ну тот по профсоюзной линии что-то делал. Ну и так далее. В общем, короче говоря, он рассказал этому своему приятелю, как там с людьми обращались, как их водили. Раньше не то что сейчас кормили заключенных — пошли все жрать, и все. Отец рассказывал про это: два-три человека пустили поесть, потом — еще и еще. Водили, в общем, по четыре человека охранники. Вот такая обстановка была в тюрьме в то время. А сидели они в Подмосковье. Там располагалась какая-то тюрьма для политических заключенных. Ну а потом, перед войной, выпустили его благодаря мачехе. Правда, для того, чтобы он оказался на свободе, она долго собирала документы. Потом он вышел и снова стал на 22-м авиазаводе работать. Но никакую реабилитацию не проходил. Раньше я и такого слова, как реабилитация, не слышал. Правда, мне это тогда, как говорят, шло-ехало.
Пострадал до войны в связи с этими моими репрессиями не только отец. С ним-то все хорошо обошлось — его вернули. А вот отца моего друга Бульдога (таким было его прозвище во дворе), звали которого Олег (фамилии его я не помню), забрали, да так — и с концами. Но его, понимаешь ли, в чем дело, практически ни за что арестовали. У него стоял дома телефон. И он провод этого телефона под пол убрал. Сам он был полковником, где-то служил в штабе, являлся нашим соседом. И кто-то доложил на него, что он держит связь с интервенцией. Ну и приехали специальные люди, разбомбили все у него, а ему самому руки, понимаешь, скрутили и увезли его. И ничего там на месте не оказалось! Просто с полу скрутили кабель телефонный. И вскрыли, что нет там никаких соединений. Но он так и не приехал. И сын Олег с фронта потом не вернулся.
По отцу у меня было два брата и сестра: Валька, Мишка и Ленка (она, правда, уже во время войны родилась).
Первое время после развода родителей я жил с матерью в деревне Карьга, где она вышла на шестерых неродных детей, то есть, вышла замуж за мужика, у которого уже шесть ребятишек имелось. Вообще-то говоря, из Карьги родом моя мать, а отец — из Шишкановки, где Шишкановых было полно, - там, помню, кулачные бои проходили. Девичья фамилия моей матери - Фенайкина. Ее отец, мой дед, - цыган по национальности. И мать-то, получается, выходит, тоже цыганкой являлась. После второго замужества она стала Немоляевой. Насколько я знаю, у матери существовало два брата. Одного ее брата впоследствии посадили за антисоветскую пропаганду. Он так в тюрьме и умер. Она сама мне потом рассказывала. А был у нее еще один брат — дядя Ваня, работавший высоковольтником. Тот в Свердловске жил и работал. Так он по глупости погиб: полез на высоковольтную линию устанавливать на «стаканы» защитные системы, когда в это самое время кто-то на подстанции рубильник включил. Контакт сгорел. Я когда в Омск после войны ездил, она мне про все это рассказывала. По матери у меня было две сестры, две девки, но про их продолжение рода я сейчас ничего не знаю.
Первое время после развода родителей я жил с матерью. Она сказала мне: «Лешка, пойдем со мной!» И я так жил, наверное, с ней года три. А потом произошло следующее. Захожу я в хлев и вижу, значит, такую картину. Отчим лупит в хлеву мать мою. А там оглобля стояла, кусок деревяшки — из дерева березового. Я, семилетний пацан, беру эту оглоблю и кидаю в него. Она попадает ему по голове. Он сваливается, потом очухивается. И я ночью в двенадцать часов бегу к дедушке за 12 километров, чтоб отчим меня не ударил и не бил. Прошел, помню, даже через кладбище. Было страшно очень!!! И прибегаю к деду ночью в два часа. Это в семь лет-то! Прибегаю, значит, и говорю: деда, вот такое-то и такое-то дело. Он говорит: «Иди ложись спать!»
Дед, вообще-то говоря, был старый коммунист и в Гражданскую войну что-то возглавлял там. По профессии он - печник: ходил по домам и печки делал. Он так и умер после печки: сделал свое дело — и отошел в иной мир. А бабушка, жена этого моего дедушки, считалась хорошей знахаркой в наших местах. Что ты! Она славилась по этой части на всю деревню. У меня как-то, помню, чирий вскочил. Она дала пшена, приказала бросить через плечо. И все прошло. Это у меня получилось, когда я простудился. И три-четыре головы выскочило. Так бабушка все заговорила у меня. И больше никаких чирьев у меня не было после этого.
А когда я прибежал тогда ночью к деду и выспался, он меня на утро спрашивает (спать я полез к нему на печку в полубок): «Лешь, что случилось?» Я говорю: «Вот так и так, деда». «Ну, больше туда не ходи», - говорит он мне. И вот после этого он сказал: «Я тебя отвезу в Москву!» И он, пока я какое-то время с ним пожил, отвез меня в Москву. И вот с тех пор я с семи лет там находился с отцом. А дальше что было у меня?
В детстве я очень хулиганистым парнем рос. Меня все куда-то тянуло. Помню, когда открыли впервые в Москве метро, мы, пацаны, все кинулись туда: начали, короче говоря, там кататься. Проверяли все не контролеры, а милиционеры. Ну мы ныряли туда: взрослые идут, а мы тут же рядом где-то спрячемся. Интересно так жизнь наша шла. Кроме того, катались на трамваях, садились на эту, значит, «колбасу». Тогда с этим как-то посвободнее было. Помню, было у меня в детстве такое занятие — я набирал во дворе кошек в мешок и ими бабушек и теток пугал. Мы тогда на четырехэтажном доме жили. Трубы в нем - такие большие. Бывает, соберемся с пацанами, говорим: «Ну что, ребят? Попугаем баб, старушек?» Тогда мы, значит, набираем в мешок этих кошек и идем на крышу. Берем одну кошку и бросаем через трубу. Она вылетает оттуда с таким диким воем. Какая-то бабка идет и причитает: «Ай-ай, бешеные кошки». Потом идет дальше, все оглядывается. Только другая бабка появится — мы вжжж, и эту кошку бросаем. Вылетает она, значит, оттуда. Потом взрослые разузнали про это дело. А мы на чердаке, ребята, все играли. И один мужик нам запретил это делать.
А однажды от отца мне очень сильно попало за мой хулиганский проступок: за то, что я получил в дневнике двойку и запись, что поджег в классе кабель. Но понимаешь, в чем тут дело? У нас в классе специально были сделаны деревянные розеточки, в которые подключались кинокамеры. Я стал бегать по партам, замкнул в розеточке случайно эти голые провода, они не разомкнулись: спаялись, короче говоря. От этого в результате стали гореть провода. Искры летят, туда-сюда. Они же под напряжением были! Ну и я закрываюсь. Потом прибежали люди, оборвали провода, школу спасли. «А кто это сделал?» - спрашивает учительница. Девки тут как тут: «Шишканов! Лешка! Он лазил, бегал по партам» Ну я и на самом деле все это сделал. После этого в моем дневнике появилась запись: «Спалил класс, сорвал урок...» Старшей учительницей у нас была Евдокия Сергеевна. Она очень любила меня за мои хулиганские действия. А хулиган я считался, конечно, страшный! Ну и я пришел домой, портфель бросил и все такое. А девчонки, оказывается, следом за мной шли. Ну и когда они повстречали мою мачеху, то ей сказали: «Евдокия Сергеевна написала ему в дневник, что школу поджег и так далее». На следующий день отца вызвали в школу. Ну а я гулял как раз в это время во дворе. Как увидел отца возвращающимся со школы- так сразу бежать со двора-то. Думаю: «Ну ладно». Стал меня домой звать брат Валька. «Или, - говорит, -Лешка, тебя отец зовет». Говорю: «Да я не пойду!» «Пойдешь! - отвечает. - Он сказал, чтоб ты немедленно явился». Ну а я-то вырвал лист записи в дневнике, где плохо про меня написала учительница. Но девки-то сказали ему через мачеху: ему Евдокия Сергеевна, мол, такое-то и такое-то записала. Он у меня вытащил из портфеля дневник. Смотрит: а листа-то нет, он вырван. Это его еще больше разозлило. Вот, гад, - он сказал. А у меня был друг Олег, звали его все Бульдог. Вот мы с ним гуляли. Потом он на фронте погиб. А его отца посадили и так он не вернулся из мест не столь отдаленных. Но притащили меня тогда домой не сразу.
Значит, я после этого убежал в парк в Фили к такому Бабаю — деду-татарину, которой детишек на ослике катал. Вот я, значит, пришел к нему тогда. Говорю: «Деда, я тебе буду помогать, ты только меня никуда не отправляй отсюда». «Да ладно!» И так я там просидел три дня. А меня ищут уже три дня! Потом приехала милиция и меня забрала. Отец уже дома был. Захожу. Отец и говорит: «А ну давай иди садись. Где твой дневник?» Я говорю: «В сумке!» «А ну-ка давай его сюда». Разворачивает дневник, потом строго так спрашивает: «А где листок? Тут же Евдокия Сергеевна тебе писала...» «Не знаю!» «Врешь! - говорит. - Сукин сын, признавайся, куда дел?» Говорю: «Я его сжег, папа, там плохо про меня было написано, что я школу чуть ли не спалил». И на краю дивана сидел, а отец в центре. Я же — у изголовья. «Ах, гад, - воскликнул отец, - ты не знаешь!!!» И как начал этим дневником всего меня «целовать», и в результате весь дневник растрепал о мою башку. Я присел еще, помню. Тогда он пендаля вдобавок мне отвесил. Рядом как раз мачехина швейная машинка, ножная, стояла. Я под эту машину влетел, а вылезти уж никак не мог. Спрятался, короче говоря,там. Он по машинке не бьет: иначе ноги себе собьет. И я так сидел под этой машинкой. А Валька, стервец, видит, что такое дело, взял да и убежал на кухню и как начал подначивать. Но потом я из под машины все-таки выбрался. На следующий день папа пошел в школу вместе со мной. «Евдокия Сергеевна! - сказал он моей старшей учительнице. - Вот этого подлеца никуда не выпускай. Пусть учит уроки в присутствии вас». Она ему и говорит: «Михаил Петрович, а у меня времени свободного тоже нету, чтоб вашего сына воспитывать. Уж вы, пожалуйста, беритесь сами за него. А у меня их таких вон сколько!» А тогда в школьных классах по 30-40 человек училось.
Ну и в результате получилось, что во время учебы в восьмом классе, когда мне 14 лет всего было, я школу бросил и пошел работать. Учился я, кстати, в школе № 72. Устроился я на 22-й авиационный завод имени Горбунова, который находился все в тех же Филях. Отец там работал секретарем парторганизации лонжеронового цеха. И устроил меня он туда. Сказал: «Или работай! Не х...й учиться, иначе в бандиты попадешь». Ну и стал я работать. Я был сначала учеником, потом — слесарем-сборщиком по установке авиамоторов. Это был цех № 1 по сборке штурвалов. Там «Илы» уже выпускали. Был у нас мастером такой дядя Сережа Кнопов, который имел к тому времени уже орден Ленина (высшая награда СССР). Вот такой дядька был! Он, кстати, первым этот орден на заводе получил. Так я на этом заводе работал до начала войны сначала учеником его, а потом, когда из учеников вышел, пошел в 7-й цех к Васильеву работать. Это он, Кнопов-то, добился, чтобы меня взяли в сборочный цех по установке моторов. Ну я сам-то шустрый был тогда! Наш завод — это, можно сказать, великое детище России. На нем выпускали 12-моторный знаменитый самолет «Максим Горький». Он считался, вообще-то говоря, предприятием мирового значения.
Вообще, если говорить в общем и целом о моей жизни, как до войны, так во время войны и после войны, самым страшным были для меня жизнь с мачехой и война. У мачехи были два сына. Так ты представь только себе! Я прихожу с работы, а она мне говорит: «Ты эту котлету не ешь, она — Вальке». И поэтому я иду на «Фабрику Кухню», квадратный батон маслом намазываю себе, ем и пью чай. Потом иду с ребятами гулять. Но ни бандитом, ни хулиганом я не стал. Единственное, в чем я грешен, так это то, что курил и что воровал у мачехи сигареты. Она курила много. Отец ей говорил: «Ляля, я лучше поцелую пепельницу, чем тебя». А я отцу, бывает, в другой раз скажу: «Бать, а все-таки ты подлец. Целуешь пепельницу. А мать моя, которую ты бросил?»
НАЧАЛО ВОЙНЫ
Конечно, нападение Германии на СССР в 1941-м году не стало для нас полным потрясением: ее предчувствовали. Но все дело в том, что в то время категорически запрещалось что-либо про политику говорить. Про войну никто вообще ни одним словом никто не обмалвливался. В тесном кругу, между собой, конечно, говорили люди, что нагнетается обстановка, что там — пятое-десятое. Среди тех, кто работал, особенных никаких таких разговоров, правда, не велось. Может, среди тех, кто учился в институтах, это в разговорах шло. Те-то парни, которые были грамотными, естественно, знали и чувствовали, что че-то такое назревает. Так что война не стала для нас чем-то внезапным.
Ну а потом, собственно говоря, 22-го июня 1941-го года началась и сама война. Узнал я об этом так. Мы работали всю ночь. Вышли с пацанами грязные и испачканные, - умываться-то некогда было. Это дело случилось утром. Идем с проходной и поражаемся: что же это такое? А рядом уже установлены большие-большие динамики. В то время для того, чтобы передавать какие-то важные правительственные сообщения, включать радио, устанавливались здоровенные и огромные динамики, значит. И народ там, смотрим, шепчется: «Тихо, сейчас Молотов будет говорить. Будет экстренное сообщение». Я и говорю своему приятелю: «Серег, давай подождем. Посмотрим: чего это там?» «Нет, - говорит, - я этого делать не стану. Еще будут опять там какую-то ерунду говорить». Я говорю: «Давай послушаем». Потом мужик какой-то один подходит к нам и говорит: «Войну нам немцы объявили». Ну я Сереге говорю: «Теперь-то послушаем». Выступал по радио как раз Молотов Он говорил, что немцы без всякого объявления войны на нас напали. А потом Левитан речь держал. Мы, наверное, минут сорок стояли и слушали его выступление. И не спавшие и не евшие пришли домой. Помню, через несколько дней как-то я пришел с работы домой, отца на месте не оказалось. Потом пришел отец и сказал, что мачеху отправляет к своему отцу в Мордовию. Говорит: «Собирайся и поедешь к деду в Мордовию! Знаешь что? Сам я уезжаю в Казань». Но сам он в Казань не уехал сразу. Жену отправил поездом в Саранск. Там ее дед встретил и увез к себе в Карьгу.
Сразу после того, как война-то началась, они, все эти начальники с завода-то, собрались и начали справлять свой сабантуй. Ну а я как раз пошел на завод. Прихожу, отец мне там и говорит: «Ну ладно, сынок. Вот тебе ключи от квартиры. Пойди сходи в ЖКО и переоформи, чтоб бронь на нее была. В крайнем случае если вернешься, чтоб у нас жилье было...» Прихожу я в ЖКО (жилищно-коммунальный отдел), как начальник мне там говорит: «А! Шишканов?» «Шишканов», - отвечаю. Тогда у меня еще славился отец. «Батя просил, - сказал я ему, - чтобы забронировали квартиру». «А давай, - говорит, - забронируем». Он написал бумагу, я ее подписал. Он еще сказал тогда: «Вот подпиши здесь: что будет забронирована квартира такая-то и такая-то». Я подписал документ, и все.
Ну а мы чем стали заниматься? После того, как прочитал Левитан свою речь о том, что немец без объявления войны напал на нас, мы прямо так там и сникнулись. Нас в кучу собрал старший мастер дядя Сережа Безруков и разговор завел. «Ну что? - говорит он нам. - Идите отдыхайте, а потом вечером приходите в ночную смену и мы с вами поговорим». Ну и когда в ночную смену пришли, собрали нас всех и говорят: такая и такая ситуация, набор идет. Ну это касалось, можно сказать, всех, кто на заводе работал. Кому-то броню, значит, объявили. Просидели всю ночь мы так. Ничего не делали, только станки погрузили, - завод эвакуировался в Казань.
Я съездил со станками в Казань. Когда приехал, отец мне и говорит перед отправкой своей: «Ты знаешь, что? Поезжай-ка ты к мачехе. Может, там ты продлишь свою непризывную?» Я говорю: «Нет, ни хрена, я пошел в военкомат». Приезжаю в Москву, и тут начальник мне и говорит: «Мы все собрались, пойдем в военкомат». И пошли. А нас, когда мы туда заявились, сразу же и отбраковали, сказали: «Идите, мы еще успеем вас призвать». Ну чего, парням 17 лет было, а кое-кому уже 18-й год шел.
Ну мы и продолжили работать на заводе. Что-то ведь в Москве все равно оставалось. Значит, прихожу я как-то с работы домой, открываю дверь, а там наповал лежат на полу голые мужики и спят. Тут же — четверть вина, значит, у них стоит. Я как глянул и дверью хлопнул. Представляешь? Они должны были эвакуироваться, уже у них вагон там подали, а они ночь провели с бабами. Потом ко мне выбежал отец. Я ему и говорю: «Эх, папа-папа, что вы творите? Люди на войне гибнут...» А сам жену свою он отправил в Мордовию.
Потом проходит недели четыре после начала войны, как мы становимся свидетелем следующей картины. Немец тогда Москву вовсю бомбил. Выходим, значит, мы, пацаны, с проходной с ночной работы: кому 16, кому 17 лет (трудовую книжку тогда выдавали с 16 лет). И вдруг видим: валяются какие-то карточки. Поднимаем: профсоюзная карточка, карточка члена ВКП (б). Думаю: е-мое, что ж это такое? Но я уже, правда, тогда знал, что такое профсоюз и ВКП (б). Тогда я беру карточку, подхожу к дяде Коле Безрукову (он большой, сильный и хороший мужик) и спрашиваю: «Дядя Коля, что это такое?» «А, - говорит он нам в ответ, - паразиты. Бегут из Москвы. А это партийные билеты они побросали, коммунисты, так их. Вы хоть не будьте такими коммунистами!» Вот откуда все наше предательство начиналось!
Ну а потом завод полностью стал эвакуироваться. Мы грузим станки на платформы, лебедками что-то там вращаем, крутим. Тут же кран ходит. Мы что-то закручиваем. И так постепенно завод имени Горбунова эвакуировался. Он, конечно, крупнейшим считался по тем временам предприятием. На нем, если знаешь, знаменитый самолет «Максим Горький» выпускали.
Потом, помню, немцы бомбили Москву, и мы бегали по крышам на заводе и сбрасывали зажигалки. Тушили ее песком. Бывает, пока добежишь, все загорается уже. Там моментально все сгорало. Поэтому быстро сбрасывали, а люди на месте сами, понимаешь, песком засыпали это дело. Не успевали в иной раз. Но больших домов не было в то время в Москве,и бороться с огнем в этом отношении легче становилось. А так там, вообще-то говоря, магний горел, который прямо плавил крышу. И мы лопатой или ногой прямо сбрасывали с крыш все, что горело. Чего там бояться сапогами это сбрасывать? Но обычно ящики с песком, конечно, стояли. По Москве, как помню, летали всякие дирижабли, устанавливали заграждения, везде что-то везли и тащили.
НА ФРОНТЕ
Так в итоге мы прождали до октября месяца 1941-го года. Ну а потом нас старший мастер снова позвал: «Пошли, мол, в военкомат». Приходим в военкомат, нам там и говорят: «А подождите еще немножко». Там ополченцы, значит, идут. А нам время не пришло: кому 17, кому — 18-й год пошел. Ну мы неделю подождали неделю. Приходим. Нам говорят: «Ну идите сюда. Наконец-то дождались!» Начальник, старший мастер добавляет: «Ну вот, мотали-мотали вас». Потом в военкомате нам заявляют: «Завтра приходите с сумками. Сухарей туда-сюда берите». На другой день собрали нас, пацанов. Приходит какой-то небольшого росточка старший лейтенант. Построил нас. И отправили так нас после этого в город Тамбов. В Тамбове мы месяц проучились в запасном стрелковом полку, нас там учили, как стрелять, как с оружием обращаться и прочее. Затем погрузили на платформы и повезли во фронтовую линию.
В общем, короче говоря, на фронт впервые я попал под город Ржев. Помню, станция Алексеевка, где мы выгрузились и первое время начали воевать, переходила из рук в руки. Было страшно! И все-таки потом наши войска немножко продвинулись и станция в итоге оказалась нами занятой. Короче говоря, когда мы пришли, станция эта за нами была — от немцев ее освободили. Почему же такие вещи творились? Все очень просто: через эту станцию настолько большим движение поездов было, что стоял ужас один, - снабжали всем весь, считай, Западный фронт. Когда мы приехали, там уже и окопки были по пояс вырыты. Тогда нас заставили рыть окопы в полный рост. Потом, помню, собрали всех там. Я тогда только-только пришел из землянки. Командир батальона посмотрел на нас, кого-то отобрал и сказал: «Ты, ты и ты, подымайтесь!» В общем, все мы тогда были в сборе. А я чего? 18-й год, считай, пацан совсем. Ну и нас всех, когда собрали, то повели в блиндаж. Приходим, а там, значит, капитан один сидит. Погон тогда ведь не было, - в армии существовали петлицы. Спрашивает: «Умеете с винтовкой обращаться?» Говорим: «Умеем». Парни ж все молодые, горячие. Потом приходит какой-то командир и приносит нам маленький карабин. Тогда, надо сказать, в нашей армии только-только появились карабины. Это проще винтовки было. Ведь если винтовку на плечо подцепишь, так она тебе по пяткам бьет. А карабин удобнее, что ни говори. И — уже с оптическим прицелом. Ну удобно, конечно, все это было, ничего не скажешь. Нас затем сразу же повели на стрельбища. Кто там хорошо отстрелялся, повели в левую сторону. Стреляли по мишени. Я, конечно, говорю это без похвальбы, стрелял отлично. Я такой смелый был, засранец, что мог и стоя, и лежа, и сидя, да как угодно стрелять. И вот нас, человек восемь или десять таких, отобрали в качестве снайперов в разведывательную группу. В общем, наша задача состояла в чем? Мы должны были поддерживать группу разведчиков. Вот этим мы и занимались.
Помню, пошли мы на первое задание. Должны, значит, были поддерживать разведчиков. Они пошли брать «языка». Ну мы места-то тоже знали. А немцы уже пристреляли каждую кочку, паразиты. Короче говоря, бесполезно было от них спрятаться хоть за какую-нибудь кочку. Ну и эти разведчики нам тогда, помню, сказали: «Будете, ребята, поддерживать нас. Если где что зашебуршит, если где выглядывают немцы, вы через оптический прицел по ним бейте». Ну и закончили мы свое задание. Так немцы как начали потом долбать. Выискивали, в общем, они нас. Они и бомбили по нам страшно, и с минометов лупили. Ну и мы все таки как-то уползли от них. Пришли в блиндаж. Но двоих не досчитались — значит, не вернулись они. Но наши когда разведчики по пути шли, то их захватили и волоком тащили. Ну притащили и похоронили, как и положено. Ну а потом разведка еще ходила как-то на задания.
Помню, когда выполняли одно из заданий, от нас к немцам сбежал такой Лейкин, еврей. Это произошло в районе совхоза Неелово Калининской области. И когда он перебежал, его наши разведчики привели как предателя. Потом его прямо перед всем нашим строем расстреляли. Я сам смотрел на это, но участвовать не участвовал, потому что в таких, знаешь ли, делах участвовали уже кадровые пограничники — такие как бы прикомандированные снайпера. Они-то практически и находились при расстреле. Нас, пацанов, молодняк, все как-то не очень на такие задания отправляли. Но все дело, понимаешь, в чем было-то? Мы в то время очень голодными были. Нам сухарь в сутки давали. Такое, одним словом, было наше положение подо Ржевом. Вернее сказать, даже не подо Ржевом, а в селе Алексеевка,- там же проходила наша оборона. Сухарь в сутки, вот такой ломтик хлеба, нам выдавали. Больше ничего-то и не было. И еще приносили баланду, заправленную комбижиром. Вот из-за этой еды Лейкин к немцам, видимо, и подался. А все дело в том, что он еще и до этого своровал очень много паек у нас. Ведь мы когда уходим в оборону, то оставляем вещмешок, а в этом вещмешке — кое-какая еда... Приходим, значит, мы к себе и оттуда втихаря что-нибудь съедаем. А так все время голодные воевали. Хотя бывало и такое,что в термосах приносили какую-нибудь баланду — какую-то сухарную тюрю или что-то в этом роде. Вот мы в иной раз это все дело в котелочке пожуем. Но всегда знали, что как пойдем из обороны, так хоть что-то у нас найдется поесть. Вот такая каша у нас была. И вот этот Лейкин тогда перебежал боевое охранение. Ну а оборона-то сама близко от этого самого боевого охранения находится!!! И вот он, голодный, не выдержал и что-то подался туда. Потом он сам всем заявлял, что немцы его сами схватили. Ну а когда наши выяснили, когда обнаружили наши разведчики, что немцы его в землянку переводят, то немцев, которые его конвоировали, уничтожили, а его самого привели обратно в полк. И прямо перед всем полком расстреляли как предателя. Так что был у нас такой Лейкин.
В 1942 году в боях за деревню Починки Смоленской области я получил контузию. Получилось это так. Мы стояли в обороне. Потом свое время кончили. А в обороне нам ведь сколько положено было находиться? По четыре часа. В общем, посидели мы в окопах и пошли делать смену. Короче говоря, шли мы и возвращались с обороны. Двигались мы втроем, я — посередине. Под самый конец обороны должен был быть промежуток. Там находилось боевое охранение, дальше уже следующий полк стоял. Мы уже практически подходили к этому промежутку, чтобы снова спуститься в траншею. И тут вдруг тресть... - начался немецкий обстрел. С тех пор я больше ничего не помню. Я оказался в госпитале. Тащила меня девчонка одна. Какая-то женщина. Я не помню, как ее звали. Да она и не из нашей части была. А когда мы стояли в обороне перед этим, знаешь, что было еще характерно? Это под Смоленском случилось. Оборона была полная воды уже весной. И вот попали под обстрел. А вышли на нас так. Ведь мы когда приходили в оборону, то звонили: тыр-тыр, и наряд менялся. А тут получилась такая вещь, что наряд должен был смениться, а нас-то все нет. Наряд старший все звонит и говорит: «Нет обороны! Нету!» В результате за нами пошла поисковая группа и на нас же и натолкнулась. После этого сразу в санбат отправили, потом — в полевой госпиталь.
В госпитале я провалялся шесть месяцев. Что я могу рассказать тебе об этом периоде своей жизни? Госпиталь этот был не стационарным, а полевым. Обслуживание, насколько это возможно было в полевых условиях, делалось хорошее, - обслуга нормальная там была. Запомнился мне там один случай. Значит, со мной лежал один раненый офицер. Звание у него было старший лейтенант. Ранение у него оказалось очень тяжелое: у него руки не было, ног не было. И вот, когда воинская часть, где он был, ушла на отдых, пришли проведать его товарищи. Их батальон тогда как раз недалеко от госпиталя располагался. Так вот, пришли его товарищи, а он все плакал, говорил: «Кому я нужен?» Да все такое, пятое-десятое. Я все как-то пытался завязать с ним разговор. Говорю ему: «Да все в порядке будет, ты давай». А тут еще сестренка вокруг него все бегала, уколы, значит, обезболивающие ему все делала. Сделает ему укол — он вроде утихнет. А дело в том еще, что к нам в госпиталь попал один из их части капитан. Когда раненые попадали в госпиталь, был им дан приказ такой: чтоб все наганы и пистолеты сдавали дежурному по госпиталю. А этот, значит, капитан пришел и не сдал его. Вот пришел он с пистолетом. А тот ревет, плачет, кобуру у него расстегнул, достал пистолет и застрелился. И когда ребята в очередной раз пришли его проведать, застали вот такую вот картину. Этот капитан сам не знал, что он не сдал пистолет. Он, видно, забыл. Это потом он уже сказал, когда его за это дело чуть в штрафную не отправили. Да, хотели его за это дело в штрафники отправить. И он даже не слышал, как тот расстегнул кобуру и достал пистолет. Так он нам говорил. А может, специально не стал ничего делать. Я вот лично что-то сомневаюсь в том, что тот достал пистолет, а этот не заметил. Но этот раненый сам себя застрелил. А тот капитан, который был с пистолетом несданным, чуть в штрафники не угодил. Когда-то они вместе в одной части служили. И вот, когда он оказался в таком раненом положении, этот старший лейтенант, его с поля боя привезли в этот медсанбат. А оттуда — в полевой госпиталь. Потом бы его отправили дальше бы на материк, то есть, он полежал бы немного в полевом госпитале, его бы подправили здесь как следует, а дальше бы уже отправили в госпиталь в тыл. Но он покончил с собой.
