Тупиков Виктор Владимирович

- Родился я тридцатого июля 1927-го года в селе Красный Яр Сталинградской области. Село располагалось на берегу реки Медведица и являлось районным центром Молотовского района. Отец мой, Владимир Иванович, был выходцем из крестьян - его привезли туда еще молодым парнем и подобрали ему невесту, мою маму, Федосью Ивановну, в девичестве Журавлеву. Причем мама была хохлушкой, а отец москаль. Она мне потом рассказывала: “Ой, как мне Володька мой не нравился!”, но их все равно женили и в результате появился на свет я, а потом и сестренка. 

 Отец у меня был человеком очень работящим, однако весьма неусидчивым - не мог долго сидеть на одном месте и постоянно менял место работы. Ему наш сосед Кавунов, который работал комбайнером, предлагал устроиться работать на комбайн штурвальным: “Володя, давай ты этот сезон поработаешь штурвальным, а на следующий я тебя поставлю уже на комбайн, будешь комбайнером”. Но характер отца требовал чего-то нового. Однажды он встретил каких-то знакомых из Таджикистана, где в те времена возводилась Вахшская ГЭС - гигантская стройка всей Средней Азии. Они ему говорили: “Что вы тут, в Красном Яре, сидите? В мире столько всего делается, где можно хорошие деньги зарабатывать! Миллионерами можно стать!” Отец по характеру своему сразу воспринимал все слишком близко. Он их послушал и стал уговаривать мать: “Давай туда поедем”. 

Мама была деревенской девушкой, окончившей четыре класса церковно-приходской школы и умевшей хорошо читать, писать и считать. Все отцовские уговоры она восприняла с недоверием, но он продолжал ее усиленно уговаривать. А поскольку по церковным законам муж был главным в семье, она все-таки согласилась и всей семьей, взяв с собой двоих детей, они уехали в Среднюю Азию. 

Целых пять лет нашей семьи не было в Красном Яре. За эти пять лет мы объездили половину Средней Азии и весь Северный Кавказ. На строительство ГЭС отец по каким-то причинам не попал и мы поехали дальше. Помню, мы на некоторое время остановились в каком-то овцеводческом совхозе, где мама устроилась работать дояркой. Жили мы в степи вместе с местными жителями - ногайцами. Я по малолетству запомнил единственную особенность этой народности: когда ногаец хотел оправиться по малой нужде, он обязательно для этого вставал на колени. Ногайцы в совхозе были табунщиками и управляли многочисленными стадами овец. Проживали они в юртах, рядом с которыми располагалась длинная, крытая камышом, кошара. 

Все время, пока мы скитались по разным местам, мать постоянно говорила отцу, что зря они уехали из Красного Яра, что там давно бы уже получили землю, на которой завели бы огород: “А то мотаемся по разным кошарам, надо домой возвращаться”. А мне нравилось в степи. Нам, мальчишкам, там было раздольно: мы бегали босиком по песчаным барханам с рогатками и стрелами. Там была такая особенность местности: шла большая гряда бархана, на отдалении, в километрах трех-четырех, шла другая гряда, а в промежутке между ними росла высокая трава, в которой ногайцы пасли своих овец.

Отец в одном из колхозов устроился трактористом и косил траву, заготавливая ее на зиму. У него к трактору сзади цеплялась сенокоска, а сам трактор был колесным, с большими шипованными колесами. Эти колеса были хороши для передвижения трактора по твердой земле, а когда он попадал на песчаную почву, то при каждой попытке выбраться, только зарывался глубже в песок. Однажды отец так застрял в одном бархане: колеса крутятся, трактор буксует и садится в песок. Местные остряки отцу посоветовали: “Володя, ты сними свой плащ, да подложи под колесо - трактор по этому плащу и выскочит из песка”. Отец по незнанию снял с себя казенный брезентовый плащ, сложил его и подложил под колеса. Плащ, разумеется, затащило под колесо и металлическими шипами его порвало в клочья. За порчу казенного имущества на отца поступила жалоба и он был вынужден выплатить за него колхозу деньги. Это стало решающим фактором и отец наконец-то согласился с доводами матери о том, что нужно возвращаться домой. К тому времени мама на него уже стала давить: “Что же мы все мотаемся? Ни угла своего, ни двора. А дети растут!” После этого случая наша семья собралась и уехала на родину в Красный Яр.

Вернувшись домой, мама сразу устроилась работать на маслозавод. В те времена крестьяне должны были сдавать налоги в виде продукции и они привозили свое молоко, которое им полагалось сдать в виде налога, на тот маслозавод, где работала моя мама. На маслозаводе из привезенного молока сбивалось масло. Работа была адская: все сепараторы вращались только вручную. Маслосбойка представляла собой огромную бочку с рукоятками по обеим сторонам. С каждой стороны за эти рукоятки брались по две работницы и вращали маслосбойку. В этой бочке было маленькое окошечко, чтобы можно было наблюдать процесс приготовления масла. Процесс изготовления масла занимал несколько часов.  Водопровода там никакого не было, всю воду для производства брали из колодца и таскали ее на маслозавод ведрами. Вот на такую работу устроилась моя мама и проработала рабочей на маслозаводе почти полтора года. 

Потом узнали, что мама грамотная и сначала отправили ее учиться на трехмесячные курсы лаборантов, а затем назначили работать лаборантом при маслозаводе. Молокосдатчики приносили свою продукцию, при этом у каждого была своя книжка, в которой заводом отмечалось количество сданного молока и его жирность. Когда количество отметок о сдаче молока достигало нужного количества, это означало, что человек с государством по налогу рассчитался и в его книжке ставился штампик: “Выполнено”. И каждый сдатчик заходил к маме в лабораторию с книжкой и с просьбой: “Феня, поставь мне жирность молока”.  А у мамы в лаборатории на каждого крестьянина была пробирка с образцом молока, все шкафы были этими пробирками уставлены. Она брала у крестьянина книжку, сверяла адрес и жирность, а потом говорила: “У тебя была жирность пять и два - хорошая жирность. Ну-ка, посмотрим, что сегодня ты принес. А сейчас у тебя четыре и восемь - снизилась жирность”. Крестьяне порой, чтобы сдать побольше молока, разбавляли его водой, и маминой задачей было следить за тем, чтобы этого не делалось. Но иногда мама закрывала на это глаза, зная, что у этого крестьянина семья большая, да мать больная. Тогда она на полпроцента завышала жирность сдатчику.

Конечно, мама могла с этой жирностью делать различные махинации, а на возникших излишках обогащаться. Стоило бы ей показатели на один процент сдвинуть, как десятки килограмм масла могли получиться сверх установленной нормы: хочешь, себе бери, а хочешь продавай. Но она мне потом признавалась, что очень боялась заниматься махинациями, потому что последствия этого могли быть плачевными. Об этом сразу стало бы известно, начались бы проверки, а там и до суда недалеко.

У меня было два дяди и оба дяди были примерно такого же возраста что и я: один двадцать четвертого года, а другой двадцать восьмого года. Почему так получилось? Потому что мой дедушка Иван Степанович по молодости, поддавшись на уговоры каких-то агитаторов о том, что в Аргентине большие заработки, уехал туда вместе с несколькими своими односельчанами. Им обещали: “Если ты завербуешься и туда уедешь, то обратно ты вернешься уже миллионером”. Уехал дедушка в Южную Америку и как раз началась Первая мировая война. Сначала бабушка с ним поддерживала связь, но потом немецкие подводные лодки потопили несколько пассажирских судов и связь с дедушкой оборвалась. Наш дед пробыл в Аргентине одиннадцать лет, а бабушка все это время прожила одна с тремя детьми на руках. Один их ребенок, девочка, за это время умерла от скарлатины, или “душиловки”, как раньше называли эту болезнь. Денег дедушка, конечно же, не заработал. Домой он добирался через Германию, куда бабушке пришлось выслать ему денег, потому что не на что было купить билет домой. А по возвращению, у них с бабушкой родились еще два мальчишки - те самые мои дяди. 

Дедушка мой стеснительным человеком был, нам приходилось долго его уговаривать, чтобы он нам что-нибудь рассказал о своей жизни в Аргентине. Но если уговаривали, то готовы были слушать бесконечно его рассказы о местных фермах, скотоводстве. Но больше всего мы любили рассказы о работе на сахарном заводе, где из тростника делали сахар. Дедушка рассказывал, что сахар там лежал на земле целыми буртами, а они его подгребали и подбрасывали деревянными лопатами. Нам это казалось немыслимым - столько сахара, что его можно грести лопатой - да такого быть не может! Мы недоверчиво спрашивали дедушку: “А вам и есть его можно было?”, на что он нам отвечал: “Не то что есть - мы на него просто смотреть не могли, от одного его вида нас уже воротило”. Мы слушали, но в душе нам все равно не верилось, что можно было так относиться к сладкому сахару.

- В школу Вы пошли в родном селе?

- Нет, первый раз в школу я пошел в Азербайджане, в Баку, еще до того как мы вернулись в Красный Яр. Учительница у нас была русская, громкоголосая такая, а класс состоял из русских, азербайджанцев и армян. Кроме них было еще двое или трое греков. Но все признавали только русский язык, на котором и разговаривали между собой - никто на своем родном в школе не изъяснялся.

- Уроки азербайджанского языка были?

- Нет, по-моему, такого предмета у нас в школе и не было. Потому что, помню, никто меня не принуждал писать на азербайджанском. Русский язык мы изучали - это было. Но я там проучился немного, только первую четверть, а потом мы в очередной раз переехали на другое место жительства. Жили мы на квартире у одного азербайджанца в пустом доме, который у них называется “сакля”. У этого дома крыша плоская, на которой они сушили свои фрукты. Вот в этой сакле мы и жили: там не было никакой мебели, даже кроватей - приходилось стелить прямо на полу. Маму это не устраивало, она говорила отцу: “Поехали отсюда, мы здесь как рабы живем, а не как люди”. Хотя я должен сказать, что нас там местные совсем не притесняли. Однажды дома кончилась вода. Мама куда-то отлучилась и отец, взяв большое, литров на десять, ведро, сам отправился к водопроводной колонке. Приходит туда, а там уже собралась целая очередь местных женщин, несмотря на раннее утро. Мужчин среди стоящих в очереди не было, потому что у них там считалось, что это не мужское дело. Отец стал в очередь и, когда пришел его черед, подставил под струю свою бадью. Но азербайджанка стала его прогонять, приговаривая: “Кетты! Кетты!” и отстраняя его ведро в сторону. Отец пропустил ее вперед, дав набрать воды. Только он решил поставить свое ведро, как другая азербайджанка стала кричать: “Кетты!” и убирать его ведро. Эту азербайджанку поддержали остальные женщины, поднялся шум. У отца уже набралось полведра воды, он вырвал его из рук азербайджанки и вылил всю воду прямо ей на голову. Шум перерос в крики. Тут, откуда ни возьмись, появился азербайджанец-милиционер, увидел русского мужика и сразу начал: “Что случилось?” Женщины стали ему что-то объяснять на азербайджанском. Милиционер отцу сказал: “Хорошо. Я забираю твое ведро. К обеду зайдешь к нам в милицию и получишь свое ведро”. Этот случай послужил очередным толчком к тому, что мы вернулись в Красный Яр, где я и продолжил учебу.

- Куда по возвращению устроился работать Ваш отец?

- Он сначала работал трактористом в колхозе. Но потом в село приехал кто-то из тех, кого во время коллективизации выселили как раскулаченных. Тогда выселяли либо в Сибирь, либо в Среднюю Азию с Казахстаном. Потомки выселенных приезжали в Красный Яр и с гордостью всем говорили: “Вы нас выселили, а мы там, знаете, как живем? Во как!” и поднимали вверх большой палец. В общем, стали они вербовать мужиков ехать работать в Среднюю Азию. Отец опять поддался на уговоры и заявил матери: “Я поеду туда”, а мать отвечала ему: “Знаешь, Володя, езжай куда хочешь, а я никуда с детьми не поеду”. Отец собрался, уехал и больше мы его не видели. Даже образ моего отца постепенно стерся у меня из памяти. 

- Никакой информации о нем не получали?

- Информация была. У отца было много родственников, он с ними переписывался. Они говорили, что “Володька приехал туда, скучает по семье”. Но, видимо, от сильной скуки он там женился и у него родилось двое детей - мальчик и девочка. Мальчика он назвал Виктором, как и меня, а девочку хотел назвать как мою сестру Раисой, но его новая жена возмутилась и девочка получила другое имя.

Уже спустя много лет я встретился со своим полным тезкой, я к тому времени уже отслужил, вышел на пенсию. Звонят мне в дверь. Смотрю: стоят мужчина и женщина, оба улыбаются. Мужчина представился: “Тупиков Виктор Владимирович”. Я поинтересовался: “Это что, шутка такая что ли? Я ведь тоже Тупиков Виктор Владимирович”, он говорит: “Я знаю. Поэтому я и приехал к Вам. Мы с Вами родные братья по отцу”. Вот такие дела.

- Мама второй раз вышла замуж?

- Нет, она не вышла и в одиночку поднимала нас двоих с сестрой. Мы все время были около нее, она была нашим главным воспитателем.

- В Красном Яре у вас была какая школа? Начальная или семилетка?

- У нас была средняя школа, десятилетка, ведь Красный Яр был районным центром. Несмотря на то, что я числился в “середняках”, начальную школу я окончил с отличием. У нас была замечательная учительница Ксения Петровна. Вот она, на фотографии в середине нас, окончивших четвертый класс. Рядом с ней сидит какая-то работница из РайОНО. Я до сих пор помню всех своих одноклассников по именам и фамилиям, а моя первая учительница впоследствии стала даже моей тещей. 

- Сколько Вы закончили классов?

- Я не успел получить полное среднее образование. Я окончил девять классов и был призван в ряды Красной Армии. Мне тогда уже исполнилось семнадцать лет, а семнадцатилетние во время войны подлежали призыву.

- Как Вам запомнился день начала Великой Отечественной войны?

- Двадцать второго июня сорок первого года о начале войны я узнал по радио. Мы жили в доме родителей моей мамы. Теснота, конечно, была в доме: там жила наша семья, да еще бабушка с дедушкой и их дети. В доме у стены стоял небольшой письменный столик, за которым я обычно делал уроки, а на стене висела большая черная тарелка репродуктора. В тот день я сидел у репродуктора, слушал какую-то радиопередачу и сначала мы услышали о том, что будет передаваться важное сообщение, а затем и узнали о том, что гитлеровская Германия вероломно напала на Советский Союз.

Летом сорок первого я закончил пятый класс. Несмотря на то что был июнь и все мы были на каникулах, нас, школьников, срочно собрали в школе и, сформировав рабочие отряды, отправили в колхоз на оказание помощи. Сначала нам поручили прополку грядок, а потом, когда все созрело, мы убирали урожай. Много времени мы проводили на бахчах, собирая арбузы и тыквы. Тех, кто покрепче и посильнее, сажали работать на косилки, которыми убирали рожь. Эти косилки назывались “жнейками”, их тащили сбоку парой лошадей, а сама “жнейка” представляла собой полок, на который мотовилом наклонялась рожь. Эта рожь срезалась быстро двигающимся косогоном - косой с рубчатыми ножами. Мы, пацаны, управляли лошадьми, а кто-нибудь из взрослых сидел на полке, сгребая рожь и сваливая ее затем на землю в виде копны.

- Изменилась учебная программа в школе с началом войны?

- В школьной программе ничего не изменилось. Но только вместо двух смен нам сделали три учебные смены, и мы в школу стали приходить к восьми часам вместо девяти.

- В чем причина? Почему так сделали?

- А наши школы под госпитали отдали. С передовой стали поступать раненые и их нужно было где-то размещать. У нас в селе только построили новую двухэтажную школу из красного кирпича, мы в ней всего один год успели проучиться, как в ней разместили госпиталь.

- Куда же вас “переселили”?

- Нас рассредоточили по всем остальным школам, ведь наша школа была не единственной в селе: их было три - в северной, центральной и южной части села. Количество учеников в классах, конечно увеличилось - вместо двадцати пяти учеников там училось человек по тридцать. Если где-то стоял пустующий дом, то в нем делали класс и мы ходили в такой дом на занятия.

- Когда у вас в селе появился госпиталь?

- По-моему, в сорок втором году, когда начался учебный год. Нас тогда, помню, построили, объявили, что школа закрывается под военный госпиталь, и зачитали нам списки, где было указано кто в какую школу идет теперь учиться. И сразу же на соседнюю железнодорожную станцию Ададурово стали приходить военные эшелоны с ранеными. Иногда раненых было так много, что нас снимали с занятий и мы помогали военным разгружать вагоны с ранеными. Ой, мы с детства насмотрелись там на калеченных в грязных и окровавленных бинтах! Всех этих раненых вывезли из Сталинграда, который уже горел в огне. Эшелон за эшелоном приходили на станцию, вместе с ранеными приходилось вытаскивать и умерших. Мы были, по сути, еще детьми, но уже наравне со взрослыми таскали носилки, помогали раненым.

- Общались с бойцами? Они вам рассказывали о том, что творится на фронте?

- Конечно. Госпитальные выздоравливающие уже в палатах не лежали, их переместили в Дом культуры, где для них сколотили двухъярусные дощатые нары. Там они жили месяц-другой, а потом их отправляли обратно на фронт. Пока они долечивались, они свободно перемещались по всему Красному Яру, даже к нам в дом иногда заходили. Бабушка моя сразу, как только видела выздоравливающего, спрашивала у него: “Ну, чем тебя угостить?” Она часто поила раненых компотом, взваром по-украински. А если у нее был суп, то она никогда не отпускала бойца, пока тот не поест.

Госпиталь простоял у нас в селе до самого окончания Сталинградской битвы. Раненых постепенно долечивали, их количество в госпитале уменьшалось, пока, видимо, не пришла команда сверху свернуть госпиталь.

- Кроме разгрузки раненых вас привлекали к помощи в госпитале?

- А как же. Девчонки наши в первую очередь туда ходили, их там учили перевязки делать. У нас же военное дело в школе изучалось, мальчишек часто на стрельбище возили стрелять из мелкокалиберной винтовки, а из девочек готовили санитарок. Причем учиться им довелось всему этому не просто на каких-то манекенах, а в самом настоящем госпитале на самых настоящих раненых бойцах. Девчонок приводили в госпиталь, старшая медсестра показывала им как делаются перевязки, а они за ней старательно повторяли. У нас у многих были различные значки за подготовку к военной службе: у кого-то был значок БГТО, у меня лично был значок “Ворошиловский стрелок”. Иметь такие значки было очень престижно для любого пацана. Я стрелял хорошо и это потом повлияло на мою военную службу. Правда, во время войны эти значки уже не выдавались, так что все те, что были у нас - это еще довоенного периода.

- Немецких военнопленных после окончания Сталинградской битвы в село пригоняли?

- Пригоняли. Они работали на том же маслозаводе, где и моя мама. Мне тоже пришлось вместе с ними поработать. Немцев поставили заготавливать лед на реке Медведице. А морозы тогда сильные были, река промерзала так, что лед был толщиной в метр. Руководил бригадой пленных немцев десятник и они под его присмотром рубили лед. Десятник вымерял размеры льдины, исходя из ее толщины, чтобы она была объемом ровно один кубометр. А какова была моя задача? У нас на конюшне было несколько лошадей маслопромовских. Я брал одну из них, цеплял к ней веревочные постромки с металлической петлей на конце. Когда я приезжал за льдиной, немцы баграми подтаскивали ее по воде поближе к краю, накидывали на нее эту проволочную петлю и, я при помощи лошади вытаскивал эту льдину из воды. Чтобы удобнее было ее вытаскивать, немцы срезали под наклоном край льда у берега. Когда льдину вытаскивали, я брал маленький топорик, подрубал у льдины углы и лошадка тащила по снегу ее в хранилище маслозавода. Ничего сложного в этом не было: лед хорошо скользил по укатанному снегу и я иногда проделывал это бегом. Привезешь глыбу к складу, снимешь с нее петлю, ломом подденешь снизу и она - вжих! - покатилась вниз в ледник.

- Где содержались военнопленные?

- Для них в селе было выделено общежитие. А вот чтобы их кто-то охранял - этого я не видел. Видимо мерзли они сильно, потому что почти на каждом было надето по две-три шинели. Но когда они работали на реке, они часть барахла с себя скидывали. Еще на подъезде к берегу было слышно, как они сами себе командуют: “Айн, цвай, драй! Айн, цвай, драй!” Это значит, что они выстроились в ряд с ломами и пытаются отколоть размеченный кусок льда. Потом раздавался глухой треск, полоса льда откалывалась и плыла по реке. 

- Как местное население относилось к военнопленным?

- Ну не скажу, чтобы была какая-то ненависть. Скорее, больше сожаления к ним было, меж собой поговаривали: “Вот, до чего довели людей…”. Когда я учился в Саратовском военном училище, мне снова пришлось наблюдать за военнопленными, которые работали неподалеку от поста, где я нес караульную службу. Эти пленные строили во дворе училища стрелковый тир. У них там всегда горел костер, грелась водичка. Как только у них наступал обеденный перерыв, они сразу устремлялись к помойной яме, куда рабочие кухни выбрасывали пищевые отходы. Они как куры копошились в этих отходах, выбирая куски хлеба и комки каши. У каждого из них был котелок, в который складывалось все то, что удалось собрать. Потом котелок ставился на костер, еда разогревалась, и они все это ели.

- Когда Вас призвали в армию?

- Меня призвали двадцать восьмого ноября 1944-го года. Мне принесли домой повестку и сказали, чтобы я был готов такого-то числа явиться в военкомат, имея при себе ложку с полотенцем. Когда я прибыл, из нас, призывников, была сформирована команда и мы, с сопровождающим офицером из райвоенкомата, отправились на железнодорожную станцию. Вечером мы погрузились в поезд и нас повезли в Камышин. Там к нашей команде присоединились другие призывники, из других районов, и нас стали делить - кто в какие войска пойдет служить. Если кто-то был до армии трактористом, того забирали в танковые войска, остальных отправляли в стрелковые части. За каждой из команд приезжал представитель той воинской части, куда отправляли призывников служить. Я попал в небольшую команду, численностью в двадцать человек, которую отправили служить в войска НКВД. И в этих войсках я прослужил всю свою жизнь, несмотря на то, что названия их часто менялись. 

Сталинград мы проехали не останавливаясь, и приехали в город Ростов-на-Дону, в учебный полк НКВД, где нас стали обучать военному делу. В этом городе дислоцировалось несколько полков НКВД, но все они работали по разным направлениям: полк правительственной связи, полк обычной связи, конвойный полк. В городе находились штабы этих полков, а их личный состав, в своем большинстве, постоянно находился где-то на выездах в других городах. 

В учебном полку мы стали проходить курс молодого бойца. Там нам сначала выдали винтовки, из которых мы периодически проводили учебные стрельбы, а затем нас всех привели к воинской присяге.

- Как принимали присягу?

- В этот день было принятие присяги всеми, кто прошел курс молодого бойца. Принятие проходило в торжественной обстановке, мы все были начищены и наглажены, как полагается. Все подразделения выстроились на плацу, перед каждым из них стоял стол, на котором лежали списки личного состава. Командир части выступил с короткой речью, сказав, что мы вливаемся в состав действующих вооруженных сил как будущие специалисты и что день принятия воинской присяги должен запомниться нам на всю оставшуюся жизнь. Потом нас стали по одному вызывать из строя, мы зачитывали текст присяги и расписывались в списке напротив своей фамилии. При этом мы все были с винтовками, которые были за нами закреплены. 

После принятия присяги нас стали отбирать для приобретения определенных воинских специальностей. Мне повезло попасть на курсы подготовки снайперов, которые находились там же, в Ростове-на-Дону. На окраине города для нас было оборудовано стрельбище, на котором мы проводили основную часть времени. Там же мы изучали различные оптические приборы, с помощью которых измерялось расстояние до цели.

- На снайперские курсы был какой-то отбор или брали всех подряд?

- Нет, конечно же был отбор. За нами наблюдали во время проведения учебных стрельб, смотрели кто как стреляет. Если с первого раза результаты были отличными, то руководитель стрельб давал короткую рекомендацию: “В снайперы!” Так удалось отобрать человек двадцать или тридцать, которых начали обучать уже более серьезно снайперскому делу.

Нас разбили на снайперские пары - снайпер и помощник - и мы учились взаимодействовать друг с другом: сегодня я снайпер, а ты мне помогаешь, а завтра наоборот. Все упражнения мы выполняли только вдвоем. В чем заключалась обязанность помощника снайпера? Снайпер - он ведь только производит выстрел, а засекает цель и передает ее стрелку его помощник. Например: “Ориентир два, левее два. Цель - пулеметчик. Поразить”. Это означало, что необходимо было повернуть ствол в сторону какого-то выбранного ориентира, к примеру куста, и взять от него не два пальца левее. Ориентиры выбирались и нумеровались заранее, по прибытию на позицию для стрельбы. Поэтому не надо было помощнику говорить “дерево” или “сарай” - он просто называл цифру и снайперу становилось сразу все ясно, где искать указанную цель. Оставалось только поймать ее на мушку, сделать плавный спуск - и все - цель скрылась, потому что поражена!

- У вас были занятия по маскировке?

- А как же! Маскировкой мы занимались практически на каждом занятии. Обязательно каждая пара, выходя на место, должна была маскироваться либо под траву, дерево или куст, либо под битый кирпич - все зависело от того, откуда предстояло вести стрельбу.

- Что использовали для маскировки?

- Подручные средства. Если на сухой почве позиция была, то маскировались соломой или сеном. Обязательно надо было смотреть, земля на том месте, где нужно было оборудовать позицию, подсохшая или свежевырытая. Нужно было все сделать так, чтобы у противника не возникало мысли, что на этом месте кто-то есть.

- Инструкторы проверяли качество вашей маскировки?

- Да, они давали время на маскировку, а потом ходили, искали нас. Инструкторами у нас были сержанты, которые превосходили нас как по возрасту, так и по опыту. У каждого из них за плечами был солидный боевой опыт и не один уничтоженный враг. Если у тебя что-то не получалось, то сержант обязательно ляжет рядом с тобой и начнет подсказывать, где и в чем ты ошибался. Наш инструктор регулярно повторял: “Не высовываться! Наблюдай, но не высовывайся”. Мы лежали, прижавшись к земле и следили, где мелькнет в окопе “вражеская” каска. Увидел, заметил - значит там есть живой человек. Начинаешь следить за этим местом повнимательнее.

- Учебно-тренировочные стрельбы проводились часто?

- Чуть ли не каждый день. Но каждый день стрелять было нельзя, потому что снайперская стрельба - это большое напряжение, а организм в постоянном напряжении держать нельзя, ему нужно давать и отдых. А так, обычно, как только начинался учебный день, мы с утра выдвигались на позиции и у нас начиналась учеба по различным темам: “Выбор места”, “Подгонка снаряжения”. Во время обучения учитывались различные тонкости, поэтому учебных тем было много и все они были разнообразными.

- Винтовка была закреплена за каждым своя или были учебные винтовки?

- Нет, каждый на учебу выходил только со своей закрепленной винтовкой.

- А оптика?

- И оптика у каждого тоже была своя. Она была постоянно закреплена на винтовке, мы ее даже не снимали.

- Кто был Вашим напарником?

- Я уже не помню, как его звали. Мы с ним вместе хорошо сработались: я отдыхаю, он ведет наблюдение. А когда он устанет, я его подменяю, а он в это время отдыхает.

- Как кормили в Ростове?

- Скудно. Чувство голода всех нас преследовало постоянно. Вот чем запомнился Ростов, так это перловой крупой. Все блюда на нашем солдатском столе были из перловки: перловый суп, перловая каша. И хорошо, если в эту перловку попадет хоть немного растительного масла, а то и этого не было!

- Вам полагалось по нормам довольствия курево?

- Полагалось. Нам выдавалась махорка в пачках из расчета шесть пачек на месяц, но, поскольку я был некурящим, у меня через пару месяцев уже полвещмешка собиралось этой махорки. Тогда я ее начинал раздавать в порядке дружеской помощи кому-нибудь из курящих.

- А алкоголь?

- Его нам не давали, да и на стороне никто его не добывал. По крайней мере я не помню, чтобы у нас кого-то пьяным ловили. 

- На фронт попасть хотелось?

- Хотелось, потому что из рассказов фронтовиков мы знали, что там норма довольствия фронтовая, хлеба дают много. Нам здесь, по нормам, полагалось по семьсот грамм хлеба, а на фронте эта норма уже составляла целый килограмм. “Килограмм” - это уже звучало солидно! В общем, мы в большинстве своем стремились на фронт чтобы наесться.

- Были такие, кто не хотел на фронт?

- Были. Но их было не много и они, видимо, находились под чьим-то влиянием. Чаще всего это было влияние родителей, но иногда и под религиозным влиянием. У нас одного бойца даже осудили за это. На тренировках он просто лежал, положив голову на руки, и дремал. Сержант его ногой постоянно толкал: “Кононов, ты чего спишь?” А потом выяснилось, что этот Кононов - баптист и его секта не приемлет оружие и насилие с убийством. Мы его спрашивали: “Если ты не можешь убивать, то как же ты попал на снайперские курсы?”, а он угрюмо отвечал: “А меня не спрашивали, когда направляли сюда”. 

- Дезертиры были?

- У нас не было, до нас только слухи доходили, что кто-то где-то убежал. Обычно дезертировали еще на пунктах формирования, когда призывников собирали для отправки в учебные части. Уходил человек с такого пункта куда-нибудь, представители команды его сначала искали, а потом бросали это дело и уезжали с остальными к месту службы. А судьбой и поиском сбежавшего уже начинали заниматься особые отделы.

- Были показательные суды над кем-нибудь из пойманных беглецов?

- Я присутствовал только на одном из показательных судов. Но я, по своему суждению, не считал этого человека виновным. Его судили не за дезертирство, а за самострел - он сам себе во время чистки оружия выстрелил себе в ногу из винтовки. Слух прошел, что это он сделал нечаянно, но начальство заявило: “Как можно было себе случайно прострелить ступню?” Ну, осудили его. Состоялось заседание суда военного трибунала, и мы все на этом заседании присутствовали. Помню, в клуб набили нас битком и на сцене этого клуба проходил судебный процесс. Тот, кого, судили, был такой убогонький - какой там из него стрелок. Мы все время на холоде проводили, а тут нас завели в теплое помещение. И если первый ряд сидящих на лавке еще хоть как-то держался, то мы, сидящие позади, от тепла сразу стали проваливаться в сон, утыкаясь лбами в спины впереди сидящих. И нам уже было абсолютно все равно, что там на сцене творится. Помню, следователь какой-то выступал, чтобы нас запугать, а ему в ответ чуть ли не храп с задних рядов раздавался. Я даже и не помню, что присудили этому самострелу, но точно не расстрел. По-моему, его отправили на излечение, а уже после того, как он вылечится, его судьба должна была решиться окончательно. 

- Сформированные во время учебы снайперские пары сохранялись при отправке в части?

- Конечно. Так и положено было, потому что люди уже сработались за время учебы. Правда, были случаи, когда ввиду каких-то обстоятельств снайперскую пару приходилось разделять.

- По окончании учебного процесса была экзаменовка?

- А как же! Правда, экзамены принимали свои офицеры из учебного полка, никто посторонний для этого к нам в часть не приезжал. Мне выпала очередь стрелять на оценку в числе последних. Командир говорит мне: “Давай, по-быстрому отстреливайся, да пойдем на обед”.  А погода тихая была, солнечная. Стреляли мы в лощине вдоль проходящей железной дороги. Мишень была расположена далеко - метров, наверное, за триста. Я лег, изготовился для стрельбы, сделал пять выстрелов. Командир по телефону звонит: “Результат?” Там пошли, проверили мишень и докладывают: “Четыре попадания в “пятерку”, одна пуля отклонилась от круга”. Командир посмотрел на меня: “Не может быть! Ты же хороший стрелок! Вот тебе еще пять патронов, стреляй”. Я в этот раз постарался и все пять пуль положил в “десятку”. Командир опять за телефон: “Снимайте мишень, несите сюда”. Принесли и я сам смог убедиться в результатах своей стрельбы.

- Какова судьба снайперских пар после сдачи экзаменов?

- У всех было по-разному. Из некоторых были прямо целые группы сформированы и отправлены в полки НКВД, там их распределили по батальонам, а кто-то уезжал вдвоем, парой. Все зависело от разнарядки. Наша снайперская пара попала в станицу Аксайскую, где базировался 91-й полк по охране и сопровождению ценных грузов. 

- В такой полк тоже полагались снайперы?

- А как же! По железнодорожной ветке через Аксайскую пассажирские поезда не ходили, только товарняки. И личный состав нашего полка сопровождал ценные грузы, в том числе и на фронт. Если эшелон перевозил продовольствие или, скажем, боеприпасы, то охрана ему была просто обязательна, потому что поначалу бывали случаи, что эшелон приходил на передовую совершенно разграбленным. Пустые вагоны: что было в них - никто не знает. Потом, со временем, конечно стали наводить в этом порядок и каждому эшелону уже выделялась охрана. 

Когда мы прибыли в часть, командир роты посмотрел наши документы, увидел, что у меня девять классов образования, и решил: “Будешь у меня замом по снабжению”. Так нашу снайперскую пару разделили: мой напарник так и остался на должности снайпера, а меня поставили на снабженческую работу. 

Все мне стали завидовать: “Ух ты! Зам по снабу!”, а я и не в курсе, что за должность такая и чем заниматься мне на ней. Мне выделили каптерку, в которой хранились крупы и консервы, а на стене висела таблица чего и сколько нужно выдавать на человека. Вручили мне тетрадь, в которой я должен был учитывать всех прибывающих и убывающих людей и снабжать их по норме. А я этим делом никогда не занимался раньше, поэтому пришлось меня немного подучить. Но снабженцем я прослужил недолго, поскольку мне предложили поступить в военное училище.

- Где Вы встретили окончание войны?

- Да где... Где мы стреляли вверх? Да в Ростове же и встретил! К нам приехал молодой капитан, недавно окончивший офицерские курсы, собрал нас всех, влез на “виллис” изрядно выпивший и начал речь: “Товарищи! Я объявляю вам, что закончилась Великая Отечественная война! Начинаются мирная жизнь и мирная учеба! Говорят, что тех, кого призвали семнадцатилетними, сейчас начнут досрочно увольнять и отпускать по домам, чтобы они доучились”. Но ничего подобного, конечно же, не произошло, наоборот, те, кто двадцать седьмого года рождения отслужили по пять, а то и по шесть лет. Правда, под конец службы их ставили, как правило, на должности командиров отделений, каптенармусов или писарей рот. Писарь роты - это на то время была весьма элитная должность среди солдат. Многие поступили в училища и продолжили службу уже в офицерском звании, а в процессе учебы успевали в вечерних классах окончить программу школы-десятилетки. Узнав об окончании войны, я взбежал на пятый этаж сгоревшего здания, прихватив свою винтовку с парой полных подсумков, и стал стрелять в воздух, радуясь такому событию.

- За стрельбу Вам ничего не было?

- Нет, абсолютно ничего. Весь Ростов дня два или три праздновал это событие: то там ракета взлетит, то там очередь пулеметная раздастся. Общая радость была тому, что окончилась война. Офицеры наши тоже несколько дней отмечали Победу: придет командир в казарму уже подвыпивший: “А где старшина?”, старшина выйдет, доложит. Командир поинтересуется: “Все в порядке у вас?” и, получив утвердительный ответ, уходит, напоследок сказав: “Смотрите, чтобы все у вас тут нормально было! Чтобы самоволок не было”. А у нас в это время почти вся рота в самоволке! У нас в полку увольнения без какой-либо причины не давали, только если тебе надо было лично на почту сходить, например, за посылкой. А если в театр нас водили, то только целой командой под присмотром офицера.

Однажды вечером, на вечерней поверке командир объявил нам: “Товарищи, поступила разнарядка для поступления в военные училища! Условие - чтобы было у вас среднее образование”. И перечисляет, в какие училища можно поступать: Саратовское, Ростовское, два Алма-Атинских и еще ряд училищ. А у нас в полку со средним образованием и не было никого, я был самым “образованным” со своими девятью классами, остальные имели по пять или, максимум, семь классов. Я решил поступать, но училище для себя выбирал не по специальности, а просто поближе к дому. Разумеется, выбор пал на Саратовское училище НКВД, потому что мне в него ехать предстояло через мои родные места.

Когда я прибыл в училище, то с удивлением обнаружил, что оно является пограничным и всех нас сразу же переодели в пограничную форму с зелеными фуражками. Вот так я, сам того не желая, попал в погранвойска. Но потом, спустя пару лет, начались какие-то перестановки в системе и наше училище было из пограничных войск НКВД передано в МВД. По этой причине форму нам тоже сменили, и мы, вместо зеленых фуражек, стали носить обычные.

Во время обучения, нас, курсантов, вместе с офицерским составом стали отправлять на Украину, где мы, вместе с пограничниками и “краснопогонниками”, стали участвовать в боевых действиях против Украинской повстанческой армии. Для нас это считалось дальней командировкой. Командировали нас внезапно: просто однажды дали команду построиться на плацу полностью экипированными: со своим оружием, боеприпасами, имея при себе по паре гранат, погрузили в эшелон и повезли. Когда мы ехали в спецкомандировку, мы уже знали, зачем и куда мы направляемся. Еще в Саратове об этом только слухи ходили, а когда мы погрузились в поезд, там уже конкретно объявили о цели командировки, даже место и районы, где мы будем действовать, назвали. 

- Какие задачи ставились перед вами?

- Обнаружение и вскрытие “схронов”, блокирование участков в селах и в лесу для уничтожения банд. Кроме нас, войсковых, над этими задачами работали еще оперативные службы из местных чекистов, имеющих собственную агентурную сеть. Агентура им докладывала: “В таком-то районе скрывается банда”, иногда шла информация даже об одиночных боевиках. Работе чекистов не позавидуешь: постоянно на нервах, постоянно в напряжении и, прямо скажем, не совсем уважаемая местным населением. 

- Какое вооружение вы имели при себе по прибытию на место? Только винтовки?

- У нас были винтовки, ручные пулеметы и гранаты - вот и все, с чем мы прибыли на место. Никакой артиллерии у нас не было.

- Как вас распределяли по местам дислокации?

- Прибыли мы во Львовскую область и поступили в распоряжение 332-го стрелкового полка МВД. Этот полк в свое время отличился в боях за Гданьск и получил почетное наименование “Гданьский”. Из Польши этот полк вернули на Западную Украину, где ему предстояло бороться с украинскими националистами. Из Львова нас стали распределять по батальонам полка, которые дислоцировались в различных местах. Я, например, попал в город Самбор, где располагался третий батальон 332-го полка. Сам же штаб полка, в котором было три батальона, находился в городе Ходорове, северо-западнее Львова.

- Вас, курсантов, зачисляли в штат полка или у вас было собственное командование?

- Мы сначала считались прикомандированными, а потом, после окончания училища, нас ввели в состав этого полка, поэтому в Самборе я пробыл долгое время. Будучи еще курсантами, мы полностью подчинялись командованию полка, а не своим офицерам. Командиром полка был полковник Лошманов - настоящий командир, хороший человек.

- Выпуск из училища проходил там же, на Украине, или вас вернули в Саратов?

- Первый раз на Украину мы приехали еще в пограничной форме, затем нас вернули обратно и переодели в форму МВД. Выпуск проходил в Саратове, а потом меня, как молодого лейтенанта МВД, снова направили для прохождения службы в тот же самый 332-й стрелковый полк МВД.

- Где вы разместились?

- У меня койка стояла при батальоне, в отдельной комнатке. Но нам разрешалось снимать квартиру, поэтому у меня и в квартире была койка, хотя в этой квартире я находился очень редко, в основном при батальоне.

- Разрешалось одному жить в городе? Не опасно было?

- Ну, мы не по одному там жили, а по двое. Самбор был довольно спокойным городом, да и не каким-то захолустьем, а большим городишком. Поскольку он был когда-то польским городом, в его жителях чувствовалась культура.

- Разве в нем не действовало украинское подполье?

- Действовало, но никаких нападений в городе на наших солдат не было. С оуновцами мы сталкивались в основном в лесах и на хуторах.

- На какую должность Вы попали после распределения в полк?

- Заведующим делопроизводством штаба батальона. Но административной работой я прозанимался недолго, ведь судьба переменчива: сегодня ты занимаешься при штабе делами, а уже назавтра тебя поставили во главе оперативной группы. А когда эта группа выполнит свою задачу - одному Богу известно.

- Какие задачи ставились оперативной группе?

- Совместная работа с местными органами госбезопасности. Это означало, что к тебе прикрепят местного опера, который владеет оперативной обстановкой и знает, где живут бандиты, где у них сходка. А мы для этого опера были просто силой, которую он мог использовать для выполнения какой-то своей цели, хотя вся наша сила заключалась лишь в наших винтовках, ручном пулемете и гранатах.

- Какова была численность оперативной группы?

- По-разному: могла состоять из трех человек, могла из пяти, а могла и из десяти - пятнадцати. Все зависело от того, какова была обстановка.

- На чем передвигалась опергруппа?

- Если близко, то пешком, а если далеко, то на автомашине, у нас для этого в полку были грузовики. Если планировалась какая-то крупная операция, то присылали пару грузовиков, мы в них грузились и отправлялись к месту назначения. Мы постоянно были в движении, дремать нам не приходилось.

- Часто случались нападения националистов на батальон?

- Нет, нападений не было. Никто из бандитов открыто не решался нападать. А вот когда их где-нибудь в лесу прищучишь, вот тогда они оказывали яростное сопротивление. Бились они до конца, даже когда их в “схрон” загонишь и блокируешь им все выходы. Случаев, чтобы они выходили оттуда с поднятыми руками, я могу пересчитать по пальцам. Редко кто кричал оттуда: “Я замыльдуюсь!”, то есть “сдаюсь”. А если кто-то и крикнет из этой ямы, мы ему: “Ну что ж, хорошо, выходи по одному”. 

- Как поступали с теми, кто сдавался?

- Их сразу отправляли в тюрьму, ведь для них же статья была в Уголовном кодексе за участие в банде. А когда они поступали в тюрьму, в личном деле каждого уже стояла отметка о том, что это ОУНовец.

- Тела убитых бандитов возили по хуторам на опознание?

- Если точно знали, что он ОУНовец, то никаких опознаний среди местных жителей не проводилось, зарыли его на месте, да и все. И то, хорошо, если сами зароем, а то бывало опер говорил: “Подождите, мы до конца разберемся, кто он такой, а потом уже земле предавать будем”. 

- А если главаря какого-нибудь подстрелили? Наверняка должно было быть опознание для подтверждения его гибели?

- Я в эти тонкости не вникал, это уже была работа оперативника из МГБ.

- Тех, кто отказывался сдаться, долго уговаривали?

- С такими долго не церемонились. Закрывали заглушками все вентиляционные выходы из этого “схрона” и бросали туда пару гранат. Тот, кто отказывался выходить, если не погибал от осколков, то задыхался от пороховых газов.

- Что из себя представляли ОУНовцы: во что они были одеты, чем вооружены?

- Четкой формы у них не было, каждый был одет во что-то свое. Одежда их, как правило, была легкой, не сковывающей движений: на ком-то был френч, на ком-то обычная телогрейка. Очень любили они одеваться в немецкую форму, недостатка в которой, видимо, не ощущали. Это их пристрастие было нам на руку - по немецкой форме мы их легко отличали. Из вооружения они предпочитали автоматы, как правило, немецкие, которые были небольшими и удобными.

- Получается, бандиты были вооружена автоматами, а наши солдаты, в основном, винтовками?

- Ну почему же. Когда я офицером прибыл в полк, нам уже стали придавать бойцов из полковой роты автоматчиков, да и штат вооружения батальона пополнился двумя снайперскими винтовками.

- Вы лично не занимались снайперской охотой за бандитами?

- Нет, снайперской работы я не вел, лишь подсказывал штатным снайперам азы точной стрельбы. Оказывалось, что они при использовании оптики совершенно не пользовались барабанчиком, а лишь только связкой “мушка - прицел”. При использовании же барабанчика мушка в оптическом прицеле дополнительно ходила влево-вправо или вверх-вниз, что улучшало возможность прицеливания. До бойцов вся эта наука доходила очень сложно, поэтому им приходилось объяснять чуть ли не на пальцах.

- Сильные боестолкновения с бандитами случались?

- Ой, да сколько угодно! Иногда такие, не совсем продуманные, бои случались, в которых очень много наших солдат погибало. Однажды оцепили мы большую группу на болоте. Где-то прямо посреди этого болота на каком-то островке у них располагался штаб. Несколько суток мы держали это болото в оцеплении, все ожидая, что где-то они начнут прорываться. Нашей группе, человек пять нас было, достался участок края болота рядом с проходящей мимо него дорогой. Сидим мы на берегу, то ли позавтракали, то ли пообедали, и балагурим между собой. Один из нас пошел в кусты около болота чтобы оправиться и через секунду выскочил оттуда как ошпаренный. Мы к нему: “Ты чего?”, а он глаза вытаращил и говорит: “Там бандеровец лежит!” Мы все вскочили, оружие похватали и к кустам. Видим, действительно лежит труп, причем довольно-таки свежий. Откуда он там взялся, кто его убил - это для нас было тайной за семью печатями. От командования нам, конечно же, досталось - нас стали ругать: “У вас там под носом творятся такие действия, а вы сидите и об этом ничего не знаете!” Начальство нас ругает, все ругают, а мы и не знаем, за что нам все это, ведь мы ничего не делали. И таких непонятностей было великое множество.

Я помню, с оперативной группой однажды должен был уйти на неделю в рейд. А обычно в таких случаях всем членам группы давали время, чтобы как следует отдохнуть и набраться сил. В такие рейды ходили группы численностью человек пять - шесть, больше не нужно. Отдохнув, мы уходили в тот район, который нам предстояло курировать. Те места мы изучали хорошо и, находясь там, примерно знали, где могут находиться бандиты. В одной такой командировке мы даже задержали несколько человек, сдали их в органы для расследования, а сами вышли на отдых в Самбор, где у меня была квартира. Я сходил в баню, помылся, лег отдыхать и даже успел немного вздремнуть, как прибегает посыльный: “Срочно командир батальона вызывает!”  А командир батальона, майор Иванов, у нас строгим был, вспыльчивым, хотя потом отходил быстро. Я пришел к нему, доложил. Он говорит: “Вот что, Тупиков, я знаю, что ты только что возвратился из операции, вижу по твоему виду, что успел помыться и побриться. Теперь тебе особое задание. Никакого оружия с собой не брать, только свой табельный ТТ, садись на поезд в Дубляны и езжай в сторону восьмой роты. Там на полпути сойдешь на третьей станции, где тебя будет ждать группа поиска. Поезд там стоит всего три минуты, так что не прозевай остановку. Группа доложила, что в соседнем селе обнаружена банда и эту банду нужно накрыть. Нашу группу возглавляет не офицер, а старший сержант - твой “годок”, тоже двадцать седьмого года. Этот сержант - помощник командира взвода, а их комвзвода в госпитале находится, вот ты, как офицер, и возглавишь эту группу вместо сержанта”. Я ответил: “Есть!” и отправился собираться. Пришел на станцию, дождался поезда, сел и поехал.

Отсчитал две станции, как меня проинструктировал командир батальона, а на третьей вышел. Еще спускаясь с подножки вагона, я заметил, что вокруг ни одного огонька и ничего такого, что могло бы указывать на присутствие здесь ожидающей меня нашей поисковой группы. Поезд ушел дальше в Дубляны, где располагалась восьмая рота, и я остался у полотна железной дороги в одиночестве. Одет я был в телогрейку и плащ-накидку поверх нее, а на голове у меня была пилотка.

Покрутился я немного, осмотрелся. Никаких других людей на станции, кроме меня, не было, лишь в сторожке сидела женщина-телеграфистка. У нее был телеграфный аппарат, которым она поддерживала связь по железнодорожной линии. Разумеется, я к ней заявился в сторожку: “Добра нич!” К тому времени я немного уже умел разговаривать по-украински. Она хоть и удивилась моему визиту, но поздоровалась со мной спокойно: “Добра нич!” Я ей задаю вопрос: “Колы булы тут хлопи?” А “хлопами” на местном языке звали бандитов. Она мне отвечает: “Та ни, на моий дорози хлопив не було”. Ну, думаю, раз “не було”, то это хорошо. Поболтали мы с ней немного о всяком разном, ничего интересного для себя я из ее рассказа не узнал, поэтому попрощался и вышел из сторожки. Прошел метров пятьдесят и уткнулся в палисадник какого-то дома. В окнах свет не горел, видимо жители спали, а может просто там никого не было. Я увидел в палисаднике густые, но невысокие, кусты сирени и решил там расположиться в ожидании. Разозлился я на комбата, думаю: “Наверное, информацию о группе где-то в штабе перепутали. Я отдыхать должен, а вместо отдыха я один на каком-то полустанке сижу. Будет сейчас обратный поезд идти, я на нем вернусь в Самбор, чего мне здесь одному делать”. Закутался я в свою плащ-накидку и влез в куст сирени, ветки которой нагнул, замаскировавшись. Сижу, придремываю и жду поезда на Самбор. Спустя некоторое время вместо паровозного гудка слышу чей-то топот и приглушенную украинскую речь. Выглянул сквозь кусты и вижу, как несколько людей проходят мимо палисадника, в котором прячусь, и направляются в сторону той сторожки, где я раньше успел побывать. Ну, думаю, Виктор Владимирович, попал ты в передрягу! Достал на всякий случай пистолет, приготовив его к бою. А мы тогда кобуру для пистолетов совсем не носили, хранили пистолет в заднем кармане галифе. При этом внутри кармана делали отверстие, чтобы туда проходил только ствол и края этого отверстия обметывали суровой ниткой, чтобы они не рвались и не лохматились.

Сижу с пистолетом наготове, думаю: “Ну, если сунутся, то в крайнем случае двух - трех уложить я успею. Но и сам, конечно, тут же буду растерзан”. Я прекрасно знал свою участь, знал, что со мной будет, если попаду в руки к бандитам. Бандиты тем временем возвращаясь, поравнялись со мной, и я услышал их речь - они говорили о том, что тут был какой-то Мыкола и этого Мыколу они упоминали постоянно. Шли они цепочкой, один за другим, почти все были вооружены карабинами. Всего я насчитал этих бандитов одиннадцать человек. Впереди шел один бандит, вооруженный автоматом, за ним, видимо, командир, а завершал всю эту цепочку наблюдатель, который шел и постоянно оглядывался, чтобы на них никто не напал сзади.

 Остановившись у сторожки, тот, что был с автоматом и главарь, посмотрели в окошко, убедились, что там одна лишь женщина, и вошли внутрь. Остальные остались снаружи и расположились на отдых. О чем там главари говорили с этой женщиной - я не знаю, но возвратились они быстро. Вышли из сторожки, дали какую-то команду, остальные бандиты поднялись и ускоренным шагом направились в сторону лесного массива.

Они ушли, а я так и оставался сидеть в своем укрытии. Ну а что я мог сделать в такой ситуации? С одним пистолетом пытаться остановить их? Это было бы глупым решением, я бы только сам себя угробил бездарно, да и все. Другое дело, если бы меня обнаружили - тогда уж я действовал бы согласно обстановке.

- К той женщине-телефонистке в сторожку Вы потом не заходили?

- Нет. Только бандиты ушли, как слышу - попутный мне поезд на Самбор идет. Я подумал: “Не буду я никуда заходить”, сел в поезд и вернулся в часть. Пришел к комбату, а он еще спит. Я не стал его тревожить и отправился к себе домой отдыхать. Утром снова зашел к комбату. Тот посмотрел на меня удивленно: “Я же отправил тебя в командировку”, я отвечаю: “Так я уже оттуда возвратился”. Комбат тут же вспылил и сразу начал на меня напирать. Я ему говорю: “Товарищ майор, прежде чем ругаться, Вы сначала разберитесь. Я прибыл в указанное мне место, а там, кроме телефонистки, никого не обнаружил, никакой группы там не было. Зато обнаружил там банду. Вот как бы Вы на моем месте поступили?” Он посмотрел на меня, подумал немного и говорит: “Хорошо. Идите, лейтенант”.

- В 1946 году проходили выборы в Верховный Совет СССР. Вам довелось принимать участие в охране избирательных участков?

-  А как же! Под моим командованием была группа человек в пять, разумеется, все вооруженные. И нам было поручено обеспечение безопасности на определенном избирательном участке. Участок этот располагался в поселковом совете и обслуживал небольшую территорию района. В здании совета в определенное время собралась участковая комиссия, у которой были списки голосующих, принесли и установили опечатанные урны, в которые избиратели должны были опускать свои бюллетени. Моей задачей было распределить личный состав так, чтобы они особо не бросались в глаза. Одного бойца я отправил на чердак прямо над избирательным участком - он разгреб там солому с глиной, сделал небольшое отверстие и мог сверху наблюдать за помещением. Скрытый патруль был размещен на улице, на подходе к избирательному участку, ну и кто-то, в том числе и я, оставался у входа в здание поселкового совета. Должен сказать, что на нашем избирательном участке выборы прошли тихо и спокойно, без стрельбы и шума. Были случаи, что местные жители, получив бюллетени, портили их или старались их попросту унести, но это уже была забота избирательной комиссии, а не наша. А на других избирательных участках творилось черт знает что: и участки горели и членов комиссии стреляли, а кое-где доходило даже до боевых столкновений!

После окончания выборов бюллетени из урн вынимались, складывались в мешок, который опечатывался в присутствии всех членов избирательной комиссии, и под охраной моей группы доставлялся в районную избирательную комиссию. Там мы сдавали свой “груз”, а сами возвращались к месту своей дислокации.

- Вы всей группой ехали сопровождать бюллетени?

- Да, всей группой, никто на участке не оставался. Только мы не ехали, а пешком шли, потому что до районного центра было не так уж и далеко - километра четыре или пять.

- Кто нес мешок с бюллетенями?

- Только председатель комиссии, он никому этот мешок не передавал. Он шел посередине с мешком на плечах, а мы, вооруженные, шли вокруг него, готовые, если будет необходимость, защитить его и его груз. Но, к счастью, все прошло спокойно.

- В тех местах, где доводилось работать вашим оперативным группам, был налажен контакт и взаимодействие с местной администрацией или органами партийного управления?

- Только теоретически, а практически редко что из этого получалось, потому что и местная администрация старалась всячески избегать контактов с нами. А партийное начальство я там практически и не видел - они у нас не появлялись, потому что у нас была своя партийная организация, ведь большинство из нас, и рядовые и офицеры, были членами партии.

- К охране партийных работников вас привлекали?

- Нет, не привлекали. Мы только знали, кто у них из партактива, но не более.

- Бандеровцы проводили акции устрашения, убивая тех, кто работал на советскую власть. У вас на участке были такие случаи?

- Когда убивали активистов? Ой, да сколько угодно! Двоих активистов убили, которые участвовали в создании колхозов. Причем расстреляли их дома, прямо на глазах у жен и детей, а уходя, на дверь повесили листовку, в которой указали, что “здесь жил предатель украинского народа”.

- Встречались среди бандитов немецкие солдаты?

- Я слышал, что среди бандитов был один немец, говорили, что он был здоровый такой детина. Но это были только слухи, а лично мне встречать немцев среди бандеровцев не доводилось. Немцы, как правило, старались уйти к себе на родину, за Украину они воевать не собирались.

- Доводилось вам, преследуя бандитов, переходить государственную границу с Польшей?

- Да, были и такие случаи, потому что как таковой государственной границы не было. Вернее, она просто не была обозначена на местности. Никаких конфликтов между поляками и нами в таких случаях не возникало.

- С польским населением контактировали?

- Я с поляками никаких дел не имел, да у меня и желания с ними контактировать не было. Почему-то у меня сложилось о них мнение не особо приятное, скользкий это был народец. В лицо он тебе улыбается: “Пан офицер!”, а только отвернешься - с радостью тебе в спину чем-нибудь ударит. В связи с этим у меня ни к кому из поляков доверия не было.

- Приходилось вам охранять колхозников во время проведения полевых работ?

- Нет, я не помню такого. Наверное, нас к этому не привлекали.

- Были случаи нападения бандеровцев на колонны во время доставки урожая на станции или к месту его хранения?

- Это чтобы разграбить колхозный хлеб? Нет, у нас в этом плане все было спокойно, потому что они знали, что такие обозы всегда сопровождались вооруженной охраной. Я даже однажды участвовал в составе такой охраны. На первой повозке у нас расположился пулеметчик, причем ствол пулемета был развернут назад вдоль всей колонны: в случае, если нападут с тыла, он мог сразу открывать огонь. Но это было уже время, когда действия бандитов пошли на спад и они попросту боялись иметь дело с хорошо вооруженными армейскими подразделениями, боялись стычек, понимая, что при этом они наверняка погибнут.

- Как обнаруживали бандитские схроны?

- Путем поиска. Уже был наработан опыт по их обнаружению, да и мы сами с каждым разом узнавали что-то новое для себя. Оцеплялся, как правило, дом или целый хутор и по два человека отправлялись во двор на проверку. У каждого был длинный щуп из толстой проволоки, чтобы можно было поглубже проткнуть, скажем, стог сена, копну или подозрительный мешок. Часто были случаи, когда ткнешь мешок, а оттуда с визгом кто-нибудь выскакивает. Очень любили бандиты прятаться в копнах, собранных на поле во время уборки. Входы в схроны они тщательно маскировали. Я, например, несколько раз встречал, что вход в схрон был замаскирован в доме под порог между комнатами. Обычно для этого использовалась тонкая реечка, а в этих случаях в качестве порога лежал расколотый надвое деревянный чурбак. На вид он вполне себе обычный, иногда даже покрашенный и прикреплен к полу двумя-тремя гвоздями. Но мне почему-то сразу бросалось в глаза то, что в старом доме совершенно новый покрашенный порог - с большой долей вероятности можно было считать, что под ним спрятан вход в схрон. Отрываешь такой порог, смотришь - а там лестница вниз уходит. Кричишь в эту сырую темноту: “Так, хлопы, ну-ка, кто там есть - вылазь!” В ответ молчание, которое вовсе не означало, что там никого нет. Но на такой случай у нас уже имелись дымовые гранаты. Выдергиваешь шнур - и туда, если мало покажется, то и вторую вдогон отправишь. И ждешь. Потом внизу или стрельба начинается, если главарь начинает расстреливать своих соратников, или кашель, топот ног по лестнице и потом стук снизу. Открываешь люк и вылезают наружу те, кто не захотел погибать, все в соплях и в слезах. Пока они откашливаются, им сразу задается вопрос: “Сколько вас там было?” - “Мы вдвоем были, больше никого” или “пятеро”, “четверо” и так далее.

- В схрон потом спускались, проверяли?

- Ну а как же! Давали слегка проветриться, чтобы дым рассеялся, а потом спускались внутрь, соблюдая все меры предосторожности. Обычно в схронах находили большие запасы продуктов, листовки, кое-где боеприпасы.

- Схроны, расположенные в домах, чем-то отличались от лесных схронов?

- В лесу они свои схроны делали наскоро, иногда это были простые землянки, предназначенные для того, чтобы там поспать. Но замаскированы они были очень хорошо: сверху ходи по ней, топчись - ни за что не догадаешься, что у тебя под ногами. Иногда попадались в лесу и большие схроны, рассчитанные на то, чтобы там скрывалось целое подразделение. Такие схроны и охранялись лучше, в них даже кухни были оборудованы, чтобы пищу приготовить. Но такие большие лесные схроны обнаруживались и уничтожались лишь на первых порах, потом мы бандитов стали отлавливать уже в населенных пунктах.

- Помимо схронов с бандитами, доводилось вам обнаруживать бандитские склады с боеприпасами и оружием?

- Специальные оружейные схроны мне не попадались. В одном схроне взяли много боеприпасов, но там и сама банда сидела многочисленная, поэтому сказать, что это был склад я не могу.

- Как поступали с имуществом, обнаруженном в схронах?

- Все забирали люди из Управления МГБ, а там уже они тщательно проверяли каждую вещь, изучая маркировки на них.

- Были случаи минирования схронов бандитами?

- Ни разу не было случая такого.

- Использовались в поиске служебно-розыскные собаки?

- Почти в каждой группе был инструктор со служебной собакой, а то и два. Служебных собак использовали как на розыск, так и на задержание бандитов, все зависело от обстановки. Видел я однажды, как инструктор отпустил свою собаку с поводка и дал ей команду “фас!” Ой, она быстро догнала бандеровца, прыгнула, вцепилась ему в загривок и стала его трепать.

- Использовались ли бандитами минометы?

- Использовали, но минометчики из них - одно название, конечно. А минометы у них были небольшие такие - наши в виде лопатки, у которых лезвие использовалось в качестве опорной плиты. Но этот миномет был неудачным, он не прижился ни у нас в армии, ни даже в банде его не приняли.

- Были случаи похищения наших солдат?

- Были, я свидетель этому. Была большая операция, мы оцепили целый лесной массив и своими группами постоянно прочесывали определенные участки. И вот в процессе этого мы наткнулись на хутор, на окраине которого стояла большая хуторская баня. Когда мы подошли к ней, мы почувствовали, что эта баня недавно топилась. Открыли мы баню и увидели внутри большой котел, в котором кипятили воду. А в том котле в воде плавал наш солдатик со связанными руками и ногами - бандиты сварили его живьем. Жуткая картина, конечно. Я не знаю, кем был этот солдат - расследованием потом занималась контрразведка, возможно она нашла какие-нибудь его документы.

Солдат часто похищали. Стоит он, к примеру, где-нибудь в оцеплении, к нему подкрадутся сзади - раз! - и схватили, уволокли. Вообще смотреть на трупы тех, кто побывал в руках бандеровцев, было невозможно: выколотые глаза, отрезанные уши, на спине вырезанные ножом разные слова, поломанные ноги и руки. Хотя бандиты в своих зверствах не делали различий на гражданских и солдат, но именно солдатам доставалось мучений больше всего.

- Если солдата похищали, поднимался батальон по тревоге, чтобы его найти?

- Конечно, поднимался весь батальон. Тот район, где пропал солдат полностью оцеплялся и начинался поиск. Как правило, в этом же районе находили и какой-нибудь схрон и находили тело замученного солдата.

- Акции возмездия за убитого военнослужащего батальоном проводились?

- Я не помню, чтобы какая-то из акций объявлялась персональной местью за какого-то погибшего. Но в частном порядке могли просто уничтожить кого-нибудь из бандитов, не беря никого в плен. Это происходило, как правило, если в составе нашей опергруппы был кто-нибудь из друзей погибшего.  

- В населенных пунктах создавались местные отряды противодействия бандитам, так называемые, “ястребки”. Были такие отряды в вашей местности?

- Были. И были среди этих “ястребков” хорошие ребята - они и русский язык немного знали и были настроены очень отрицательно по отношению к своим бандитам. Вот, помню, в Литве был один “ястребок”, лихой и самый преданный парень. Он сам небольшого роста, русским языком владел не очень хорошо, но пронырливым был. Он в прошлом был из “лесных братьев” и много схронов посдавал нам. Правда, в Литве они назывались не “схроны”, а как-то по-другому, не помню уже. Однажды темной ночью этот паренек обнаружил схрон и решил, наверное, самостоятельно арестовать сидящего в нем бандита. Сунулся было в схрон, а тот начал оттуда отстреливаться, да еще и очередями. “Ястребок” выскочил из схрона и кричит нам: “Рэкет, рэкет давай!” А мы не поймем, чего он от нас хочет: “Что за рэкет такой?”, только потом до нас дошло, что он требовал, чтобы мы ракету из сигнального пистолета выстрелили, но по-русски не мог правильно этого сказать. Потом кто-то догадался, сделал выстрел и в свете этой ракеты мы увидели, как в сторону лесного массива бежит, петляя как заяц, бандит. Все сразу же открыли по нему огонь и бандит добежать до леса не успел, чья-то пуля его догнала.

- Так Вы после Украины еще и в Прибалтику поехали?

- Нет, это было не “после”, это нас из Украины отправили несколько человек в помощь отделу МГБ Алитусского уезда. Называлось это “спецкомандировка”: выписывали тебе предписание в определенный срок прибыть к месту назначения, и ты отправлялся в путь. Алитусский уезд был, наверное, самым бандитским местом в Литве. Самостоятельно в Литву я поехать вряд ли бы согласился, жить охота. Конечно, места там были своеобразные и очень отличались от Украины. Во-первых, по маскировке прибалтийские бандиты явно превосходили бандеровцев, их убежища обнаружить было гораздо труднее. Во-вторых, существовал языковой барьер. Литовец, может, и понимал по-русски, но никогда этого не показывал. А мы не понимали по-литовски и не могли знать, о чем они между собой переговариваются. На местном языке мы хорошо усвоили лишь выражение “кур лажаю?”, что означало “где сало?”

- Большое подразделение было направлено в эту спецкомандировку?

- Из нас собрали команду человек в двадцать и все мы получили назначение в Алитус. Мы прибыли туда и сразу направились в местное управление МГБ, которое занималось борьбой с бандитским подпольем. Местные оперативники обрадовались нашему прибытию: “Как хорошо, что нам прибыло пополнение в помощь! Сколько вас человек?” - “Двадцать” - “Очень хорошо. Сейчас мы вас распределим по группам”. И началось: “Четыре человека - туда, три человека - туда, пять - туда”. Старшими в группах назначались свои, местные, знающие литовский язык. Занимались мы в Литве тем же самым, чем и на Западной Украине: блокада, ликвидация, а затем кому-то торжественный марш, а кому-то похоронный. Мы очень радовались, когда нас откомандировали обратно на Украину, в полк родной.

- Часто звучали похоронные марши?

- Ой, часто! В Самборе на кладбище было огорожено целое отделение, на котором хоронили наших воинов-чекистов. Это отделение было полностью заставленное памятниками погибшим. Вместе с нашими воинами там же хоронили и местных активистов, которые погибли от рук бандитов, но если на наших могилах стояли пирамидки, то на их могилах ставились кресты, а не памятники.

- Вы рассказали про литовских “ястребков”. А их украинские коллеги эффективно действовали против бандеровцев?

- По-разному. Бывало, что некоторые числились в истребительном отряде, а сами работали на бандитов. Состав “ястребков” был разномастным, в эти отряды, кроме молодежи, входили и люди постарше. Были среди них и бывшие фронтовики, которые понимали суть всей этой борьбы и старались в этом какую-то выгоду для себя высмотреть. Но какую-нибудь выгоду, мне кажется, в этих отрядах, каждый старался поиметь. Чтобы кто-то там из активистов принимал участие в отрядах чисто по идеологическим принципам - такого я не встречал.

- Кто руководил “ястребками”?

- У них руководство было налажено так, что простые бойцы зачастую и сами не знали, кто у них самый главный командир, они знали только своего непосредственного начальника и все. Такая конспирация делалась потому, что зачастую кто-нибудь из “ястребков” работал и на нас, и на бандитов. Если нужно было провести собрание, “ястребки” собиралась полуподпольно, в какой-нибудь землянке.

- Были случаи, чтобы бандеровцы сдавали своих подельников в обмен на собственную жизнь?

- Нам, войсковым, таких заявлений они не делали. А когда мы передавали их сотрудникам МГБ, вот там они всю свою подноготную выкладывали: и биографию свою рассказывали и о делах банды информацию выдавали.

- Вы всегда знали, против кого ведете операцию: что это за банда, кто у нее главарь, какая у него кличка?

- Мы обязательно должны были знать всю эту информацию, чтобы вести боевые действия не вслепую, а четко представляя себе своего врага. Если у сотрудников МГБ были какие-то фотографии участников банды, они нам обязательно их показывали, но это было очень редко. 

А насчет кличек бандитов… Я могу сразу, навскидку, одну вспомнить - Помста, по-украински это означает “месть”. С ним мы столкнулись еще в то время, когда прибыли туда молодыми курсантами. Ох, это действительно был матерый бандит, который погиб в бою во время войсковой операции. Он один из всей банды, в которой было пять человек, вырвался из кольца нашего окружения и устремился в лесной массив. У него при себе был немецкий автомат, из которого он периодически отстреливался. Остановится, даст очередь в нашу сторону - наши на землю попадают, а он опять скачками, как заяц, бежит к лесу. Оставалось ему где-то метров двадцать или тридцать бежать, как одна из наших очередей его настигла. Он упал раненый и мы видим, что он уже не может бежать. Среди наших курсантов был один мой земляк-сталинградец по фамилии Светличный. Хитрый был парень, он хоть и значился что двадцать седьмого года рождения, а на самом деле был двадцать четвертого года. Он по какой-то причине убавил себе года. Был он симпатичным парнем - очень здоровым и упитанным, заметно отличаясь от нас, тощих и голодных призывников. И вот когда этот бандеровец, не добегая десятка шагов до места, где мог бы скрыться, упал, Светличный говорит старшему группы: “Товарищ лейтенант, я его догоню” - “Ну, давай”. И этот Светличный побежал за Помстой. Бандит поднялся и попытался убежать, но скорость у него уже была не та: он, сделав пару шагов, припадал на колено и, сделав пару выстрелов, снова пытался уйти. Стрелять прицельно он уже не мог и давал очередь куда-то вверх, скорее для острастки. Светличный не добежал метра четыре до Помсты, остановился и сделал два выстрела из своего карабина. Затем подошел к упавшему бандеровцу поближе и попинал ногой лежащее тело, убедившись, что тот уже мертвый.

- Был смысл задерживать бандита живым? Какое-то поощрение военнослужащему за это полагалось?

- Обязательно полагалось. Если задержали бандита живым и он оказался источником каких-нибудь ценных сведений, то военнослужащему полагалось самое высшее поощрение - отпуск на родину до десяти суток не считая дороги. У нас многие ездили домой, заработав себе отпуск таким образом. Кое-кто даже пытался этим спекулировать: какого-нибудь “вуйку” захватят - а “вуйко” по-украински означает “дядя” - и давай его “раскручивать”: “Ты бандюга!”, а потом возьмут его, да и расстреляют, а к трупу какой-нибудь автомат подбросят. А начальству при этом начинают рассказывать, что тот яростно отстреливался, поэтому взять живым его не получилось и пришлось пристрелить. Начальство сразу начинало ликовать: “Отлично! А кто при этом отличился?” и командир взвода указывал на того, кто обижался, что уже два года гонялся за бандитами, а дома ни разу не был: “А вот он застрелил этого бандита”. Бедолагу-”вуйку” зарывали в землю, в штабе быстро составляли приказ, солдат получал на руки отпускной билет и отправлялся на побывку домой. Вот такие были случаи.

- Женщины среди бандитов были?

- Были. Я однажды принимал участие в операции около Добромиля. Это такой районный городишко на Западной Украине, недалеко от Самбора. Докладывают, что в одном из домов обнаружили схрон, в котором кто-то есть, но те, кто сидит в схроне, не отвечают ни на какие вопросы. Как потом выяснилось, там находились две женщины, по-украински “кобиты”. Мы приоткрыли крышку входа в этот схрон и стали предлагать этим женщинам сдаться: “Выходите, и мы гарантируем вам жизнь, а в дальнейшем и свободу”. Но женщины на наши предложения реагировали не особо, продолжая молчать. Тогда мы бросили внутрь дымовую гранату. Несмотря на поваливший дым, в схроне продолжалось молчание, а затем раздался одиночный выстрел и снова молчание. Мы взяли хозяина этого дома и заставили его спуститься вниз: “Полезай, посмотри, что там и как. Почему был только один выстрел и никаких больше шевелений”. Тот спустился и буквально через минуту выбрался наружу. Откашлялся и говорит: “Там две “кобиты” лежат, обе мертвые. Только одна сама застрелилась, а вторая видимо задохнулась от газа”. Тут уже наши полезли внутрь, открыли все лазы, провентилировали схрон. Действительно, там внутри две женщины были, которые занимались тем, что на пишущих машинках печатали листовки, видимо они были машинистками. Перед каждой машинкой лежал текст, который они копировали. В схроне стоял большой рулон бумаги, который вероятно они стащили в какой-нибудь типографии, они от этого рулона отрезали листы и на них печатали свои листовки. Мы раньше встречали листовки, напечатанные именно на на этой бумаге, развешанные на дверях домов.

- А боевички среди женщин были?

- Скажу честно, в бою я женщинами не сталкивался. Только в схронах несколько раз находили главарей банд с их боевыми подругами, но они к тому времени оба уже были мертвыми - не дожидаясь, когда их возьмут живьем, они кончали жизнь самоубийством.

- Во время операций с местным населением контактировали?

- Ну а как же! Если наступала ночь и людям надо было отдыхать, не будешь же ночевать в лесу. Поэтому выбирался дом, по виду не самый богатый, вокруг него выставлялась охрана, а старший группы шел к хозяину: “Мы будем у тебя сегодня отдыхать, предоставь нам для этого место”.  Как правило, если в комнате все не помещались, то шли ночевать в сарай или амбар. Хозяина обязательно предупреждали, что, если будет хоть малейшее подозрение на то, что он сообщит о нашей группе бандеровцам, он будет расстрелян первым. Отдыхали мы, разумеется, посменно, обязательно выставляя часового.

- В Самборе наши офицеры заводили отношения с местными женщинами?

- Конечно! Некоторые даже поженились. Но перед тем как подать заявление, невесту обязательно проверяли по линии МГБ на связь с бандитским подпольем: состояли ли родственники или знакомые на связи с бандеровцами. Ведь гражданское население - оно было довольно разноликое.

- Продукты для питания личного состава брались в местных колхозах?

- Нет, нас снабжала собственная продовольственно-фуражная служба. Ну, бывало, конечно, что и сами себя снабжали. Например, во время операции прихватить солдату в какой-нибудь хате кусок сала или бутылку самогона не считалось нарушением. Поэтому солдаты очень любили устраивать “проверку жилья” в оцепленных хуторах. В таких случаях дом проверялся весь, от подвала до чердака. В подвалах домов обычно хранилась квашеная капуста и буряки (свекла – прим. ред.). А раз в доме есть буряки, то сто процентов будет и самогон из них. Иногда находили и сами самогонные аппараты с брагой.

- Как офицеры смотрели на это?

- Офицеры смотрели на это так же, как и солдаты, потому что это было хоть каким-то разнообразием в питании.

- Принимали участие в крупных войсковых операциях, когда для этого требовалось прочесать лесной массив?

- Было такое. В этом случае нас ставили цепью в пределах видимости друг друга, потому что связь осуществлялась жестами. Условные сигналы, которые нами подавались друг другу, были разными и оговаривались заранее: например, поднятый вверх приклад поднят означал привал. Каждый в цепи, увидев подобный условный сигнал, обязан был его повторить, чтобы его увидел идущий неподалеку.

- Голосом не разрешалось подавать команды?

- Ну, если только близко и негромко. Если расстояние метров пять, то было можно, а если двадцать, то уже нельзя, потому что в лесу слышимость очень хорошая.

- В состав оперативной группы, кроме сотрудников МГБ, входили сотрудники милиции?

-  Были и те, и другие. В отдельных группах хватало наличия одного милиционера, а в каких-то были представители и МГБ и МВД. Но с МГБшниками нам работать было гораздо удобнее, ведь они знали местность, знали население, чем оно, как говорится, дышит. В большинстве своем сотрудники МГБ были офицерами, в то время как из милиции могли прислать и какого-нибудь сержанта, а то и вовсе рядового. 

- Часто сотрудники МГБ трупы убитых бандеровцев возили по хуторам на опознание. Вы при этом их сопровождали?

- Чтобы специально ездить по хуторам - такого не было, а вот в Самборе однажды был свидетелем опознания убитого бандита местными жителями. В одном из домов наши окружили бандеровца и, поскольку он не хотел сдаваться, уничтожили его. Труп бандита вытащили на улицу, положили рядом с тротуаром для опознания и у первых встречных прохожих спрашивали на смеси польского и украинского: “Прошу, пани. Хто то е?” Кто-то отвечал: “Ниц, не ведаю”, а кто-то узнавал убитого: “Ой, да то ж пан такой-то!” К такому прохожему сразу с вопросами: “А где он жил?” - “Да там, на улице Костюшко, дом такой-то” - “Ну хорошо, спасибо Вам”.

- Семьи бандитских пособников выселялись?

- В массовом порядке! Их отправляли в Казахстан, Сибирь, вплоть до Дальнего Востока. Муж может быть в банде, а всю его семью в это время отправляли далеко-далеко. Даже если он был убит во время нахождения в банде, его семья все равно подлежала выселению, потому что подрастали дети, которые знали, кем был их отец и могли тоже уйти в банду.

- Вы участвовали в мероприятиях по выселению?

- А как же! Еще когда я был курсантом Саратовского военного училища, приехав на Украину мы попали в период массового выселения семей бандеровцев. Тогда забирали всех, на кого имелись материалы в МГБ. Выселяли так. Созывалась группа, в которую входили председатель сельсовета или председатель райисполкома, кто-нибудь из партийного актива и пару человек местных жителей. К ним приезжали со списком, зачитывали определенные фамилию, имя и отчества и спрашивали у этой группы: “Знаете такого?” Те отвечали: “Конечно знаем, це ж наш сусид” - “Очень хорошо. У него дети Мыкола, Петро?” - “Да-да, це його диты” - “Хорошо. Жена у него такая-то” - “Ага”. И так проверялись все данные по списку. А после того как сверка заканчивалась, каждой семье из этого списка зачитывалось: “Постановлением Совета Министров Украинской ССР от такого-то числа такого-то года за участие в антиправительственной деятельности ваша семья подлежит выселению в отдаленные районы. Место вашего нового жительства - Казахская ССР, район такой-то. Вам понятно?” - “Понятно” - “Распишитесь”. Глава семьи расписывался, а женская часть семьи начинала реветь и собирать вещи. В это время сотрудники МГБ с кем-нибудь из местной администрации шли в следующую семью, где снова зачитывалось Постановление о выселении. Времени на сборы много не давали, тут же подгоняли эшелон, грузили туда всех выселяемых и в путь. Иногда эшелон уже стоял в определенном месте и к этому месту съезжались выселяемые из всего района. 

- Из отдаленных хуторов к эшелону семьи доставляли на машинах?

- Доставляли всем, чем было можно: и подводами и машинами. Иногда перед погрузкой в вагоны перед выселяемыми держал речь кто-нибудь из местного партактива: “Вы отправлялетесь к новому месту жительства. Наша страна дает вам возможность там обосноваться и жить”. Но всем выселяемым сразу давали понять, что они там поселятся надолго, дороги обратно для них уже не будет. Так что все понимали, что уезжают они насовсем.  

- Что разрешалось выселяемым брать с собой?

- Носимые вещи, продовольствие. А когда самых первых выселяли, так они с собой и перины брали с подушками, багаж у них был большой, что в вагон не помещался. Тут уже чекисты и наш солдаты начинали производить погрузку: в вагон сначала все семейство с детьми сажали, а потом закидывали им часть вещей, особо не разбираясь чьи они. На возмущенные крики был ответ один: “Там сами разберетесь!” Как только эшелон отходил, к оставшемуся у железнодорожного полотна барахлу подходили солдаты и начинали его перебирать, набивая тем, что приглянулось, свои вещмешки. Тут же подходили и местные жители и ждали, пока им не скажут: “Вот тут остались вещи тех, кого выселили, кому что нравится - разбирайте себе”. Разумеется, разбиралось все, ничего не оставалось.

- Прием выселяемых в эшелон кем осуществлялся?

- Там, в вагонах, уже были конвойные части, всех выселяемых мы передавали им по списку, они их принимали, закрывали вагоны на замок и сопровождали эшелон до места назначения.

- Для бандитов объявлялась амнистия. Результаты у нее были?

- Да, от этой амнистии был толк, бандиты сдавались властям. Но сами оперативные работники отмечали, что сдаются совсем не те, что это лишь мелочь. А самые матерые сдаваться ни за что не станут.

- Как до бандитов доводилась информация о проводимой амнистии?

- Листовки с этой информацией расклеивались в населенных пунктах: на домах, на заборах, везде, где их могли увидеть и прочесть. Иногда развешивали эти листовки и на деревьях в лесу. В листовках указывалось, что те, кто сдастся, не будут привлекаться к уголовной ответственности, если они не участвовали в преступлениях.

- Использовались ли сотрудниками МГБ в борьбе с бандеровцами химические спецпрепараты?

- Я только слышал от тех оперативников, с которыми мы вместе участвовали в операциях, что МГБшниками иногда использовалось какое-то снотворное. Но это были только слухи, сам я ничего подобного не встречал.

- До какого года Вы пробыли на Западной Украине?

- Я там долго прослужил. После 332-го стрелкового полка, пройдя обучение во Львове, я перешел на службу в пограничные войска, где и прослужил на различных должностях, всю свою оставшуюся жизнь.