Андреева Александра Федоровна

Я родилась 9 мая 1922 г. в деревне Трубачево Батуринского района Смоленской области. Там в крестьянской семье я и появилась на свет, как говорится, "среди лугов, полей". Родители мои были крестьянами-середняками, рядом с нами жил кулак, его раскулачили во время коллективизации. У нас же была одна лошадь, корова, и земельные участки - огороды, один при доме, другой и в низине, также был хлев с овцами, свинарник. Больше ничего не было, жили за счет выращивания картошки, целыми кадками солили огурцы, капусту. Родители вступили в колхоз в 1929 г. Отец был сначала назначен заместителем председателя колхоза, потом стал заведующим фермой. Работал день и ночь, мать была разнорабочей, потом она заболела, причем очень тяжело. У нее были сильные сердечные боли, она умерла еще до войны. Жили бедно, ничего не было, даже, бывало, на одежду не хватало.

Но я училась в школе, пошла рано, меня дома еще до школы отец учил все время писать, считать. Бывало, если неправильно сосчитаю, он меня щелчком по лбу награждает, вот такое было воспитание. Исправляла, и уже старалась все правильно делать, чтобы еще щелчков не получить. Но занималась серьезно, поэтому, когда я пошла в школу, меня сразу посадили во второй класс, т.к. я хорошо и читала, и писала, и считала все. Школа была расположена в с. Крапивня, в 1,5 км от моей родной деревни. Я училась только на "отлично". И главное, выступала все время со стихами в народном доме, меня просили постоянно, бывало, поставят меня на сцену, 2-3-й класс, читаю стихи. Также в школе занималась спортом: мы готовили пирамиды, красную звезду из человеческих тел. Меня всегда на самый верх посылали, я туда по другим школьникам лезла. Потом, когда я закончила 7 классов в сельской школе, очень хотела пойти в театральное училище, но мне родители запретили, тогда к артистам было недружелюбное отношение, считалось, что они очень вульгарные. Тогда родители послали меня в педучилище в г. Белый. Я могла быть зачислена без экзаменов, но меня не приняли, т.к. мне было мало лет, раньше же с 8 лет начинали учебу, а я в семь лет пошла, и сразу во 2-й класс. Но тогда моя тетка, она была председателем колхоза, постаралась и сделала мне справку о том, что я на самом деле училась в школе, будучи 1922 г. рождения. И только тогда меня приняли. В педучилище тоже училась только на "отлично", считалась ударником учебы, за что получала на обеде в столовой дополнительно стакан киселя. Мы, студенты, питались в столовой, кормежка была не очень. Также участвовала в хоре, я тогда хорошо пела, и в драмкружке. Помню, когда я училась на 2-ом курсе, мы ставили пьесу Гусева "Слава" о летчиках. Пьеса была написана в стихотворной форме, сюжет рассказывал о любви летчицы Лены Медведевой и летчика Медведева. Я играла Лену, а преподаватель литературы играл летчика, и нужно же было по сюжету играть любовь. Мне надо говорить ему ласковые слова, обнимать, а я не могу, преподаватель ведь. Такая девчонка еще, и вдруг такое сказать, не могу и все, преподаватель ругал меня за это. Когда мы ставили пьесу, мне сделали петлицы на воротничке и дали пилотку, я была такая счастливая. Когда по сюжету Медведева ранило, он спасал спортсменов-альпинистов, застрявших в горах, и сам там зацепился за скалу и поранился, я прихожу в госпиталь, где он лежал, и говорю, как сейчас помню: "Часы, почему так медленно движется время? Еще вчера он здесь стоял, на его лице проходила усталость. А я, а я, а я в его сердце сомневалась!" Знала свою роль наизусть, тогда иначе нельзя было. Вообще, тогда у девушек была одна мечта - выйти замуж за летчика или моряка. Так все любили летчиков и моряков. Это были настоящие мужчины. И храбрые, и стойкие, и мужественные, и твердые. Не сравнить их ни с кем.

Андреева А.Ф. учительница русского языка и литературы. с. Ковельщина, 1939 г.

Когда закончила педучилище, мне еще не было 18 лет, тогда как раз выборы проходили, я даже еще не голосовала. Направили меня в школу вести русский язык и литературу в с. Ковельщина, я ведь очень грамотно писала, без ошибок, все диктанты только на "отлично". И в целом очень любила русский язык и литературу, наизусть читала Пушкина. Меня назначили в только открывшийся восьмой класс, ребята пришли, которые раньше не учились, теперь пришли, старше меня на 2-3 года, сидят, а я читаю им письмо Татьяны к Онегину, сама боюсь им в глаза смотреть, такой вот преподаватель их учил. На танцы не ходила, хотя была молодая, но стеснялась, все-таки преподаватель русского языка и литературы. Вечерами то сижу проверяю диктанты, то готовлю по литературе какое-нибудь выступление. Очень было много работы. А еще в 1939 г. директора школы призвали на финскую войну, и меня на какое-то время поставили исполняющей обязанности директора школы, не было ни бухгалтера, ни финансиста, а я так не любила математику. Как составлю ведомость на школьную зарплату, округляю копейки в рубли, поеду в районо, они мне все перечеркнут, заставляют переписывать. Ездила по району, заготавливала дрова на отопление школы, что только на мне не висело, я так плакала, никуда не ходила, времени свободного не было. И вдруг, когда мне исполнилось 18 лет, меня сразу же приняли в партию. И не предложили, а заставили пойти первым секретарем Бельского райкома комсомола. Я была очень ответственная во всем, если мне дадут задание, я все должна сделать, как положено. Белый райцентр, а кругом села, деревни, поэтому я ездила на велосипеде, комсомольские собрания и другие молодежные мероприятия проводились в вечернее время, после работы. Бывало, где-нибудь до 12 часов в колхозе или совхозе сижу, провожу собрания, ночью еду обратно, темно совсем. Как-то ночью возвращалась на велосипеде, и вдруг навстречу идет обоз, на лошадях везут сено на сдачу. На телегах большие копны сена, и как раз обоз идет по мосту, перил никаких нет, там речка, и крутой склон, а у меня отказали тормоза. Я не могу остановить велосипед, крутой холм идет к речке, я качусь вниз, не знаю, как быть, переживаю. Напряглась вся, и по кромке моста проехала рядом с колесами телег. Только, дотянула на ту сторону, и упала, разбилась вся. На всем же ходу, не могу остановиться, поломала все спицы, ноги ободрала. Очень морально переживала происшествие, попала в больницу, первое время от испуга заикалась, каждое слово два раза повторяла, но все равно, через 2 дня сбежала. Мне ребята принесли одежду, мою же сняли в больнице и не дают, но я все равно сбежала, врач потом долго возмущался, я же 1-й секретарь райкома комсомола, в бюро райкома партии заседала, меня все знают в городе.

Курсант Ейского училища им. Сталина ВМФ Цымбалюк И.М. 24 февраля 1938 г.

В 1940 г. надо было ехать на отчетно-выборную областную комсомольскую конференцию в Смоленск. Меня, конечно, как первого секретаря избрали делегатом на конференцию, я бегала, собирала все материалы для выступления, по всем вопросам советовалась в райкоме партии. И вдруг однажды по дороге в райком начался такой дождь, настоящий ливень. Я забежала в подворотню, и в это время шел мой будущий муж Илья, летчик. Он приехал в отпуск к родным, и тоже под дождь попал, и забежал в ту же подворотню. Стоим с ним, он на меня посмотрел внимательно и сказал: "Ой, а я Вас немного знаю". Действительно, Илья окончил то же самое педучилище, что и я, только раньше на 2 года, и его призвали в Ейское летное училище военно-морского флота им. Сталина. У него в тот день была бескозырка, на которой даже было написано: "училище имени Сталина". Заведение морское, он в бескозырке, в тельняшке, как раз закончил училище. Откуда он меня знал? Когда я только-только оканчивала училище, директор моей школы часто приезжал в наш город, у него сестра училась вместе с Ильей. И директор часто приглашал в кино их вдвоем, и меня. У нас-то денег не было, директор покупал билеты, и мы вчетвером ходили в кино почти каждые выходные. Поэтому Илья меня знал, но я же тогда была маленькая, худенькая, а теперь поглядел и говорит: "Ой, вы теперь настоящая девушка стали!" Так мы с ним познакомились по настоящему. Началась у меня с Ильей дружба, он ходил каждый день ко мне на работу, а мне некогда, надо ехать на конференцию, в Смоленск, я собираюсь. Наконец поехала туда, и пробыла пять дней в Смоленске. Сначала конференция, потом семинар для новых секретарей. Нас в театр водили, помню, там я в первый раз посмотрела спектакль "Коварство и любовь" в исполнении смоленской труппы. Так переживала за героев, которые поклялись друг другу в верности и вместе погибли. И забыла про своего летчика.

Выпускник Ейского училища им. Сталина ВМФ Цымбалюк И.М.

Приезжаю назад в г. Белый. Меня на вокзале встречает наш извозчик на лошади, которая числилась в райкоме комсомола. И он мне говорит: "Ой, Шура, тут ходил какой-то летчик, каждый день, все спрашивал, когда вы приедете". Только мы проговорили, и появился Илья. Ему надо уезжать, отпуск кончается, а он со мной встретиться не может. Отошли в сторонку, и он сразу сделал мне предложение. Я говорю: "Да Вы что, замуж, я не могу сейчас пойти замуж, у меня нет ни кастрюль (сами видите, какой детский уровень сознания тогда был у меня), ни примуса. Поэтому, какая я там могу быть жена". Я отказалась категорически. И Илья уехал в Евпаторию, его направили в 32-й истребительный авиаполк. Только приехал, сразу говорит: "Я женился!" На самом-то деле только предложение сделал, а сказал всем, что женился. Писал мне каждый день, а потом приходит мне посылка. Начальник почты звонит: "Шура, тебе посылка". Я думаю, Господи, кто мог мне прислать, родители у меня бедные, что пришлют, картошку?! Но начальник почты говорит: "Из Крыма посылка". Я перепугалась, решила назад ее отослать. Говорю девчатам из учетного отдела и своему секретарю пойти на почту, и отправить посылку назад, а то он подумает, что раз взяла посылку, то все, значит согласна замуж выходить. Но девчата меня отговорили, ведь был как раз канун Дня Октябрьской Революции, очень большой праздник. Они пошли, получили посылку, а там: пачек 10 шоколада, ведь летчики тогда за каждый вылет получали шоколад, крымские груши, виноград. Мы накрыли стол, всех пригласили, даже из райкома партии, у них такого стола, как у нас, не было. После этого я написала Илье письмо, что не могу за него выйти, что у меня работа, просила больше не писать. Тогда мой летчик пошел, взял на меня как на жену проездные, и дает телеграмму: "Выезжаю, встречай". Представляете мое положение, звоню его родственникам, говорю им, вы его встретьте, приезжает Илья, а они мне в ответ: "Тебе он телеграмму дал, ты и встречай". Но я не могу, работы столько, тогда они попросили дать лошадь, я распорядилась им выделить нашу райкомовскую лошадь и повозку. И попросила, чтобы он к ним поехал, но Илья нет, приехал с чемоданом прямо ко мне на работу. Вот и все! Что делать, я мечусь, нервничаю, переживаю. Он пошел в райком партии, говорит, что так и так, забирает меня. Ему возражают: "Так вы же еще не женились!" А Илья и отвечает: "Так мы поженимся, вот сейчас и зарегистрируемся". Начал меня агитировать так сильно, что не знаю как. Ну что, пошли, зарегистрировались. Илья имел фамилию Цыпалыгин, когда регистрировались, я говорю: "Боже, такая фамилия, что я даже сама не могу произнести! Только на свою фамилию согласна зарегистрироваться". Он согласился, его родители присутствовали, а мои не смогли приехать, далеко жили, в 50 км от города, отец не мог оторваться от работы, мать болеет. Его родители накрыли быстренько стол, отпраздновали. Но меня райком не отпускает с должности, и тогда Илья дал телеграмму в ЦК, и ЦК в свою очередь дает телеграмму райкому: "Немедленно освободить от работы". Такой он был настырный. И я передавала все дела своему заместителю ночью, потому что у мужа заканчивалась неделя отпуска, на которую его отпустили. А его две сестры складывали мои вещи. Утром рано мы уехали, сели на поезд, следующий в Евпаторию. В Москве он мне купил красивое пальто. Вдруг в купе к нам подсаживаются двое летчиков, я внизу, Илья наверху на полке спит, он всегда, где сядет, там сразу и спит, такой характер у него был спокойный. А летчики уговаривают тем временем меня пойти с ними в ресторан, но я говорю: "Да нет, что вы, я не пойду". Тогда они у меня спрашивают, кто такой Илья, а я стесняюсь сказать слово "муж", и представляете, говорю им: "Это мой брат". Они пошли обедать, и принесли мне оттуда и пирожных, и конфет самых разных. Илья тем временем проснулся, спускается и удивленно спрашивает: "А что вы тут такое делаете?" Летчики ему отвечают: "Да вот, вашу сестру угощаем". Илья сразу взвился: "Какую сестру, это же моя жена, а никакая не сестра". И как приехали, он меня дома ругал страшно, чтобы я больше таких вещей не делала. Так началась наша совместная жизнь.

Приехали в Евпаторию. Аэродром тогда располагался на въезде в Евпаторию по симферопольской трассе, справа от нее и был размещен аэродром. И здесь построили три новых 3-х этажных дома для летного состава, Илье и двум его товарищам в одном из этих домов выделили трехкомнатную квартиру, все 3 летчика поженились, и каждому досталось по комнате, нам самая большая, зал. По номеру получили один комплект мебели на всех, и наши мужья разыгрывали, кому что достанется, нам достался гардероб, а соседу рядом диван. Нашли там себе кровать, устроились. Они все время на работе, то дежурства, то полеты, эскадрилья вылетала все время в Севастополь. Там дежурили по неделе, т.е. в это время Ильи дома нет. Прилетает одна эскадрилья, сразу же другая улетает. Они дежурили на аэродромах в Бельбеке и Херсонесе. Однажды прилетели все самолеты, а Илья не прилетел, ему дали задание отвести пакет в какую-то часть, поэтому его не было. День нет, два нет, я ничего не соображаю, но все понимают, что что-то случилось. Оказывается, в это время как раз начались сильные дожди, и у него отказал мотор, он совершил вынужденную посадку в степи Черноморского района. В связи с тем, что начались дожди, самолеты не могли вылететь на поиски. Но мне никто ничего не говорил, хотя уже знали, что что-что случилось, только говорили мне, что все нормально. И вот прошло дня четыре, его нет, потом погода успокоилась, все-таки взлетели, нашли его самолет в степи, самого Илью на самолете отправили в Евпаторию, а на место аварии привезли мотористов и ремонтников, ведь отказал самолет. И он мне рассказывал, что когда он в степи сидел, у самолета бродили волки, их в Крыму тогда немало было, хорошо, что у него был пистолет с собой, он от волков отстреливался. Питания с собой не взял, питался диким луком, который собирал в степи. Приехал худой, заросший, сразу дали ему на неделю отпуск. Мы с ним ходили везде, гуляли, каждый день в ресторан ходили.

Летчики и тех. состав 32-го истребительного полка И.М. Цымбалюк крайний справа, стоит

И представьте себе, в 1941 г. у нас уже все знали, что будет война, вот такое страшное дело. Но все почему-то думали, что война будет не с Германией, ведь с ней мы заключили договор, а с Англией. Все были настроены на то, что англичане будут наступать на Крым, готовились к обороне полуострова. В Евпатории каждую неделю постоянно были учебные тревоги, гасили свет везде, сделали специальные занавески на все окна, и в домах, и в учреждениях темными занавесками все окна закрывались. Из газет кресты клеили на окнах, чтобы при бомбежке не бились стекла, идешь по городу днем, все это видишь. Но 25 мая муж прилетел из Севастополя после недельного дежурства и говорит: "Сегодня над городом были немецкие самолеты. Но нам не было команды подняться и дать им отпор". Командование сдерживало наши самолеты, хотя немцы все фотографировали. И предупредил меня: "Ты только никому не говори, а то тебя еще обвинят за распространение закрытой информации". Тогда за этим очень строго следили, чтобы ничего армейского не просочилось. Так что знали все же, что война может быть.

В июне, в 10-х числах, объявили, что летчики должны поехать в лагеря на сборы на целый месяц. Илья мне предложил уехать, ведь что бы я одна сидела в квартире, он-то из лагерей ко мне не смог бы приезжать, его ожидало обучение и напряженная подготовка. Он предложил: "Ты поезжай к родным, там побудешь, а мне после лагерей дадут отпуск, я к тебе приеду". Так и решили, он мне билет достал, я поехала в г. Белый. На станции меня встречает отец, и говорит: "Шура, война! Фашисты напали на нашу страну, сегодня Молотов в 12.00 выступал и объявил о нападении, хотя у нас был договор". После этого практически сразу же начались бомбежки, Смоленск уже горел, немцы ведь очень быстро прошли наши границы. Я не знала, что делать, как там муж, как все, думала, что ему там может быть трудно. Поэтому побыла у своих родных 2 дня, начала метаться, и решила добираться к его родным в г. Белый. А тут пошли разговоры, что немцы высаживают десант, как раз в том месте, где я должна перейти через р. Сотню по мосту. Но я спокойно добралась, никаких немцев не встретила, может быть, они не возле дороги высадились. В общем, добралась до родных Ильи. Вскоре мы уже знали, что 27 июня горел Смоленск, все горело. И вдруг налет, 40 немецких самолетов бомбили Белый, разбили все в пух и прах. А где мы должны прятаться? Выбежали из дома и легли в картофельных бороздах, каждый в отдельную заполз. Вот так защищались от бомбежки, как нас не ранило осколками, до сих пор не могу понять. Город весь сожгли, большинство построек разбили. Все стали готовиться уходить в леса, зарезали барашек, начали сушить мясо, хлеб испекли. Все занимались только вот этой подготовкой. Так как лошадей забрали в армию, запрягли коров, нагрузили на них припасы, и на коровах поехали в лес. Кругом же города дремучие леса расположены, прошли глубоко, прежде чем остановились. Со мной была моя свекровь и сестры мужа, а отец Ильи был больной, сказал, что будет умирать в родном доме. Остался в бане, мы его обеспечили питанием, потом сестры мужа его навещали, пока немцы не заняли город. Все жили в лесу, всухомятку питались, а я решила добираться до ст. Нелидово, оттуда уже в Крым. Сказала об этом родственникам мужа, я ведь перед тем, как уезжала в Евпаторию, оставила им свой велосипед. Теперь забрала его назад, т.к. до было станции 40 км. Добралась до станции, там пошла в комендатуру, показала свои документы, что я жена летчика Черноморского флота, паспорт с евпаторийской пропиской. Денег с собой нет, попросила коменданта как-нибудь помочь, он отвечает: "Ну как я могу тебе помочь, если все эшелоны с техникой и матчастью идут только на Запад, а отсюда в Крым ничего не идет". Тогда я попросилась куда-нибудь с грузом, где поближе к Крыму, они меня посадили рядом с машинистом в один поезд. Копоть, грязь, все это на меня, но главное, что я еду. Спрашиваю у машиниста, куда едем, а он сам не знает куда. Хоть дал мне чего-то, поела, а то голодная была. Доехали до какой-то станции, где нам объявили, что путь разбит и дальше эшелон не пойдет. Пока повернули на Вязьму, подъезжаем к городу, он разбит, никакие поезда не принимает. Эшелон остановился, пассажиры слезли, отправили нас дальше за Вязьму на восток, никто ничего не знал. Пошли пешком, Вязьма горит, страшно, кое-как до следующей станции дошли. Там сели на какой-то поезд, куда идет, сами не знаем, главное, что идет.

Привезли нас в Брянск, в городе бомбят, но немцев не было. Посидели, я пошла в комендатуру, попросила помочь добраться до Крыма. Они сказали, что посадят меня на поезд до Орла, оттуда, согласно имеющейся у них информации, поезда на Крым шли свободно. Сутки я в комендатуре провела, посадили меня не на поезд, а на какую-то дрезину. Приехала и поразилась - в Орле тихо, спокойно, поезда ходят. У меня же нет ни денег, ничего, снова пошла в комендатуру, они меня посадили на поезд в Крым, и очень удачно, на евпаторийский. Залезла на верхнюю полку, и уснула крепко, что, где мы едем, ничего не знала. Не ела, но это терпимо, а вот спать хотелось, часов 12 проспала. В Евпатории вышла, вся грязная, чумазая, в мазуте. Платье на мне было, настоящее крепдешиновое, красивое, а стало все черное, в гари. Как приехала, жены наших соседей меня увидели и перепугались, волосы все слиплись, все черное, соседки давай меня в ванную, купать, обмывать. Они уже знали, как действовать, у моего мужа соседом был его большой друг, комиссар полка, Федя Русяев, он быстро в Севастополь сообщил моему мужу, что приехала жена, "с фронта". Дали Илье У-2, он прилетел, глянул на меня, перепугался. Я ему все рассказала, он меня снова предупредил, чтобы я больше никому не рассказывала о своих приключениях, т.к. меня могли обвинить в паникерстве. Сказал, чтобы даже нашим соседям не рассказывала. Вот так я снова оказалась в Евпатории.

Только я приехала, это было в августе, как в сентябре началась эвакуация из Крыма. Жены летчиков должны были быть эвакуированы на Кавказ по приказу командования. У комиссара полка мать, Александра Семеновна, жила в Сталинградской области, и мне муж сказал, что я поеду к ней, буду там жить вместе с женой комиссара. Всех вывезли в сентябре, а я отказывалась ехать, хотела остаться с Ильей, но он говорил, что нельзя, тем более я была в положении. Кроме того, я же была коммунисткой, если немцы зайдут в город, меня в первую очередь расстреляют, поэтому надо уезжать. Все-таки уговорил меня Илья, я поехала в конце сентября, опять на перекладных. Каким-то кружным поездом добралась до Кавказа, вышла на какой-то центральной станции, там пересела на поезд, который шел в Сталинградскую область. Это был грузовой эшелон, при поезде был сопровождающий, еврей, шустрый такой. Он предложил мне сесть на тюки какие-то, местечко маленькое, но я поместилась. Двери задвигаются, ни воздуха, ни света. Правда, днем на остановках забегал сопровождающий интересовался, как я, не задыхаюсь ли. Я отвечала: "Естественно, задыхаюсь. Вы, пожалуйста, открывайте двери во время остановок, душно". Также он приносил мне покушать, хлеб с маслом, еще что-то, добрый был человек. Ехали долго, особенно долго стояли на станциях, но еще не бомбили. В итоге добрались до Сталинграда, я вышла, поехала на попутной подводе на станцию Елань в 20 км от города, там жила Семеновна. У нее уже жила жена другого летчика, приехала жена комиссара полка, затем я. Семеновна всех приняла, очень добрая женщина, хорошая, хотя размещались тесно, я спала на сундуке. Это был уже октябрь 1941 г. Наши отступали, чтобы не сидеть просто так, я пошла на трехмесячные курсы медсестер при военкомате, хоть и была в положении. Во время учебы все время были на практике в госпитале, с носилками ходили, на операциях присутствовали, уколы делали. Тренировали нас как положено. Отучилась, сдала все зачеты. Меня взяли в госпиталь на работу, там я выступала среди раненных, рассказывала, читала им стихи, сводки Совинформбюро, все комментировала. Поэтому в госпитале за меня ухватились, очень обрадовались, что нашелся помощник для заместителя по политчасти. Вот у него я была как правая рука, помогала ему в работе. Так я работала, у нас в госпитале было много раненных. Питались, как могли, дрова заготавливали, тащили на себе вязанки дров, топить же надо было. Готовить негде, котелочек поставишь, три семьи, у каждой свой котелок, но на это никто не обращал внимания. С мужем переписывались, я от него получила письмо. Он меня уверял: "Не волнуйся, я буду жить. Для меня бой как игра в карты". Он был настоящий летчик-ас. Ему в апреле дали отпуск на 10 дней, я не знала об этом. Оказывается, их решили вывезти на Кавказ для отдыха, так как они воевали с первого дня, все время в бою. Илья оказался на Кавказе, попросил телеграфистку, чтобы сообщили мне телеграммой, что он приедет меня навестить к Семеновне. Вдруг я получаю извещение с почты: "Ваш муж приедет на ст. Елань, он сейчас находится на Кавказе". Приехал ко мне, он был очень боевой товарищ, неизвестно какими поездами, но добрался. Это была такая радость. Илья привез мне целый чемодан денег, все собирали летчики, тем, кто выезжал на Кавказ. Там было 20 тысяч, но они тогда ничего не значили, потому что буханка хлеба стоила 200 рублей. Но мне все это было не интересно, главное, что муж приехал. Я его обмыла, вычистила одежду, хотя вшей у него не было, за ними, летчиками, хорошо следили, у них даже бани были. Такое он рассказывал, что все горело, все разбито в Севастополе, страшно. Также говорил о гибели командующий авиацией Черноморского флота Острякова. Остряков пошел в штольни, где работали женщины, изготавливали снаряды, проверить качество снарядов. И в это время разбили штольню, погиб и он, и его комиссар, хотя им было запрещено вместе находиться на таких объектах. Это была большая трагедия, хотя им не надо было туда ходить, есть другие службы, ответственные за проверку. Еще я удивилась, что летчиков кормили очень хорошо, Илья приехал такой полный, он так поправился. Еще он мне говорил, что его полк собирались перебрасывать из Севастополя в Геленджик, Илью очень волновало, как моториста забрать с собой, ведь на истребителе только одно место было. Уже тогда знали, что Севастополь будет оставлен. Пять дней побыл, и уехал, я так плакала, когда его провожала, а он снова повторил: "Не плачь, не бойся, я не погибну, для меня бой как игра в карты".

Продолжала работать в госпитале, затем раненных из нашего госпиталя направили под Харьков, где в мае 1942 г. сложилась очень сложная ситуация. Также туда бросили все войска, которые размещались около ст. Елань, артиллерийский полк, 7-й стрелковый полк. Все пошли на Харьков. Я хорошо знала командира и комиссара этого артполка, который еще в финскую войну получил звание Героя СССР. И представьте себе, такое поражение потерпели под Харьковом, немец пошел прямо на Сталинград. И командир, и комиссар артполка, когда возвращались, заехали в госпиталь, рассказали, как произошло поражение, была страшная битва, немецкие танки прямо через окопы шли, многих наших солдат подавило. Комиссар рассказывал, как его завалило землей, ребята потом откопали. Но не могли сдержать немца, и наши отступили. Они вдвоем погибли под Сталинградом.

В июне 1942 г. моего мужа подбили. Илья до последних дней оборонял Севастополь. Как мне позже рассказывали его сослуживцы, он уже отдежурил свои часы, и возвратился на аэродром, но опять появились немецкие самолеты в небе над Севастополем, и его снова подняли в воздух. Он вел бой, но его подбили немецкие зенитки. Илья очень берег машину, они же были ценные, мало их было, летчики бережно относились к машинам. Если бы выбросился из кабины, он бы остался жить, но Илья тянул, тянул до аэродрома, пока не увидел, что уже все горит. Тогда он решил выброситься, но самолет уже был на малой высоте, и парашют не успел раскрыться. Илья врезался в землю, и все тело разлетелось на части. Его около аэродрома похоронили. А я разрешилась в июле, родила девочку. Под таким напряжением, молока не было, муж погиб, я ревела постоянно. Кормить нечем, она прожила меньше месяца, я от слез ничего не видела. Не могла ходить, в госпитале уже не работала, дали выходные. Но потом отошла, в августе надо возвращаться в госпиталь, было тяжелое положение на фронте, много раненных.

Фото мужа, Цымбалюка И.М., которое Андреева А.Ф. носила в нагрудном кармане все время работы в госпитале и в партизанском отряде. Получено 9 апреля 1942 г. На обратной стороне слова: Подруге по совместной семейной жизни. Пусть наша жизнь будет дружной и подлинно ясной. Пусть порой, когда тобой овладеет грусть и печаль, взглянув на меня, тыстановилась бы бодрой и веселой. Шурочке от Ильи

Начались бои под Сталинградом, это был уже ноябрь, страшные морозы, столько было обмороженных. Конечности почерневшие, надо было срочно проводить ампутацию, чтобы не допустить общего заражения. Черными становились пальцы, ноги до ступни. И такой запах стоял в госпитале, страшно вспомнить. А надо стоять, все обрабатывать, я ведь обрабатывала раны во время и после операций. У раненного такие нагноения, запахи. Мы продолжали работать, раненные идут к нам в госпиталь постоянно, мы боимся, что разбомбят, и раненные погибнут, и мы. По ночам после смен дежурили, чтобы сбрасывать "зажигалки" с крыши, в рукавицах. Немцы в это время бросали очень много листовок, в которых говорилось: "Мы победим, вы будете разбиты. Единственный выход: заранее сдавайтесь, если хотите уцелеть!" Столько их сбрасывали, везде все было засыпано. И столько раненных в наш госпиталь шло, но наши держались, тогда сыграл большую роль приказ Сталина "Ни шагу назад". Это спасло, удержали Сталинград. Но и после начала контрнаступления, особенно в декабре, было очень много раненных и обмороженных, морозы стояли страшные.

Освободили Сталинград, потом весь Краснодарский край, я продолжала работать в госпитале, тем временем нашли мою учетную карточку как коммуниста. В обкоме партии подняли дело, и дали в сентябре 1943 г. указание в госпиталь, чтобы меня немедленно откомандировали в обком. В это время в леса пришло очень много людей, как раз молодежь подросла за время оккупации, и нужны были комсомольские руководители в партизанские отряды. Вызвали меня, побеседовали, и в конце октября направили на полигон, расположенный за г. Краснодар. Месяц мы там занимались, учили нас военные из расположенных в городе воинских частей. Давали только практику, так как надо было немедленно идти в бой, в лесу нужно, прежде всего, уметь владеть оружием и правильно маскироваться. Тактики было немного, в основном порядок выхода из окружения, а так учились стрелять из автоматов, бросать гранаты. В 6 часов подъем, завтрак до 7 часов, с 8 начинались тренировки. Постоянно полоса препятствий, учили, как располагаться в окопах, как маскироваться, 2-3 раза в неделю водили на стрельбища, гранаты учили кидать, правда, реже. Мужчин также учили рукопашному бою, но нас, женщин к этому не привлекали. На полосе препятствий надо было пройти по бревну, ведь партизанам надо уметь быстро перейти речку, прыжкам всевозможным. Но парашютным прыжкам не обучали. Нам выдали хорошие, новенькие автоматы ППС, мы их назвали "стрекоза". Мы очень любили эти автоматы, маленькие, удобные, для женщин так вообще это чудо. Каждому дали по 4 рожка, висели на поясе, и патроны дополнительно в специально сшитом мешочке на поясе. Также 4 гранаты Ф-1, овальные, "лимонки". Выдали обычную форму, шапки, не было шинелей, не хватило, поэтому нам достались черные пальто. По окончании курса мне присвоили звание мл. лейтенанта.

Отправили на аэродром под ст. Крымской на Таманском полуострове. Когда на аэродроме сидели, готовились уже улетать, ко мне подошла одна девушка, только что вернувшаяся из партизанского отряда, попросила пальто, а мне дала шинель, в которой она из леса прилетела. Это была немецкая трофейная шинель, скорее всего военно-морского флота, т.к. на пуговицах были якоря. Декабрь месяц, уже холодно, морозы, шинель эта мне очень пригодилась.

На транспортном американском самолете "Дуглас" нас ночью отправили в лес. Пролетели Таманский полуостров, когда уже летели над морем, прямо над нами появился "Мессер", мы все очень боялись, что собьет, или посадит на воду. Дрожали все, "Мессер" интересовался, кто летит, мы же были без знаков различия, без огней. За Феодосией мы повернули в лес, там за Феодосией есть долина, по ее склонам густой лес. И так как летчики у нас были отличные, настоящие асы, они нырнули в долину, а немец не смог уже, забоялся, так что мы оторвались от "Мессера". Сели благополучно, нас уже встречали, ведь перед каждым вылетом партизанам отправляли извещение, чтобы они разожгли костры, иначе ведь не сядешь, должен ориентиры на земле иметь летчик. У партизан был аэродром в Зуйском лесу около д. Ивановка, в 20 км от Симферополя, прямо за деревней. Туда регулярно самолеты садились, немцы ничего не могли обнаружить. Я до сих пор удивляюсь, как немцы его не нашли, ведь так близко к городу он был расположен. Они же ходили, искали везде, посылали шпионов, но так и не удалось им ничего найти.

На аэродроме самолет уже ждали раненные и больные, их пересылали из всех соединений. После этого нас, 7 человек, группу политработников на усиление политорганов в партизанских отрядах (один из нас потом был назначен комиссаром 7-й бригады, расположенной под Севастополем), направили в Южное соединение, далеко, надо было пройти пешком более 100 км. Нас, прибывших сопровождал лесник Рябошапка, исключительный человек. Он и проводник, он и разведчик, знал лес великолепно, как свои пять пальцев. И нас вел, сначала по Долгоруковой Яйле, а это открытая местность, хоть и идем ночью, гуськом, след в след, чтобы не зацепиться ни за камешек, ни за что, никаких разговоров. Идешь совершенно замкнутый на одном деле. Никакого охранения не было, идем-идем, прошли с. Долгоруково, подошли к с. Лучистому. Здесь спустились в долину, и должны были перейти шоссе. Мы хотели зайти в Южное соединение через д. Джалман (ныне с. Пионерское). В этом месте как раз было лавандовое поле, и три домика. Когда мы стали тихо подходить к шоссе по огородам, внезапно залаяли собаки из домиков, а везде по шоссе заставы, сразу поднялась тревога, немцы ракетами осветили всю площадь. Так что перейти шоссе мы не смогли, а тут уже рассвет начинался, мы же не могли пройти такое расстояние за одну ночь. Тогда Григорий Карпович Рябошапка повел нас в пещеру, напротив с. Лучистого с левой стороны. Но пещера была без потолка, там была большая дыра для вывода дыма. Видимо, когда-то в этой пещере жили. И вот мы зашли в пещеру, а уже зима, внутри снегу по колено, у нас у каждого нагруженные вещмешки. Также с нами была вьючная лошадь, нагруженная мешками. Мы везли в соединение снаряжение, медикаменты, продукты, письма. Мы легли на вещмешки, огонь разводить нельзя, но у каждого была фляга со спиртом. Я до этого во рту еще не держала ни вина, ни водки, а тут спирт. Мне предложили выпить, я стала отказываться. Но мне строго сказали: "Пей, а то замерзнешь, ведь видишь, что мы сидим на снегу, и лежать на нем будем". Я как глотнула, аж задохнулась, ведь неразведенный спирт. Зато согрелась, что было весьма кстати, т.к. в этой пещере мы просидели целую ночь, был страшный холод. То лежишь, то встанешь и сидишь, чтобы хоть как-то согреться. И тут вдруг лошадь как заржет, опасно, ведь рядом заставы, ребята быстро пошли, одели ей мешок на голову, и начали у лошади дежурить. День просидели, но не бездельничали, наблюдали за шоссе, фиксировали каждую подводу, когда и в каком направлении проследовала, особенно на юг, в сторону партизанских отрядов. Примечательно, что немцы днем не вылезали, ездили только в крытых машинах, остерегались партизан. На следующую ночь мы снова попытались перейти, но не смогли, выбрали такое крутое место, что лошадь не могла подняться. Мы ее тянем наверх, а она назад. Зашли опять в пещеру, опять просидели в пещере, быстро зафиксировали, где стоят заставы, и только следующей ночью, уже не стали переходить шоссе, а пошли в сторону с. Перевального, и оттуда уже зашли к Джалману со стороны Краснолесья. Здесь находился 6-й партизанский отряд, командиром которого был Дементьев Н.И., комиссаром Серый. Они нас встретили, мы быстро разделись, партизаны везде зажгли костры, согрели нас. Здесь мы отдохнули немного, мне вырезали на пятке черную мозоль, очень большую. Останавливаться же нельзя, переход длинный, вот и набила. Фельдшер вырезал мозоль, а одеть свои сапоги уже не могу, поэтому я одела постолы. А тут немцы идут на прочес леса, погнали нас туда-сюда, гора-то высокая, нам надо пробираться в штаб, мы на гору лезли-лезли, везде идет стрельба, мы ползком поднимаемся, в бой не вмешиваемся, у нас другое задание.

Андреева А.Ф. в партизанском отряде декабрь 1943

В итоге добрались до штаба Южного соединения, командир Македонский М.А., комиссаром был Селимов Мустафа. Они как глянули на нас, ужас, я ноги еле переставляю, усталые все. Они сразу сказали: "Ужас, что с вами делать, давайте хоть покормим вас". Накормили, после мне говорят, что я должна буду пробираться в 4-ю партизанскую бригаду, куда меня назначили заместителем комиссара по комсомолу. Это была самая большая бригада, численностью около 800 человек, в ней было 4 отряда (6-й, 2-й, 7-й и 11-й), каждый примерно по 200 человек. Отряды располагались на окраине лесов, в лесах в это время находилось много мирного населения, т.к. немцы сожгли все прилегающие к лесу деревни, подозревали жителей в помощи партизанам. К примеру, одна деревня была полностью сожжена за помощь партизанам, и 65 мужчин сгорело в собственных домах. Женщины с детьми и стариками ушли в лес под защиту партизан, их было в лесах, контролируемых южным соединением около 14 тысяч, в каждом отряде была группа мирного населения под защитой, до тысячи человек. Мне дали нового сопровождающего, тоже хорошего проводника, и я направилась в 4-ю бригаду, которая располагалась рядом с татарским поселком Бешуй, около партизанского центра, д. Соблы. На окраине этой деревни находился 7-й партизанский отряд и штаб 4-й партизанской бригады. Там есть возвышенность, там и находился штаб. Привели меня, встретил командир бригады Чусси Христофор Константинович, грек по национальности, очень храбрый, солидный мужчина, и комиссар татарин Хайрулаев Изет Измайлович, бывший председатель Алуштинского горсовета. С ним у меня сложились непростые отношения. Бывало, я ведь принципиальный человек, что-то начинаем разбирать, бой, или где какое задание дать комсомольской организации, какие мероприятия провести, где собрание провести, где листовки выпустить. Иногда он свое говорит, а я свое. Хайрулаев обижался: "Ну что вы меня учите", но я всегда говорила: "Да, буду учить, потому что считаю, что так будет правильнее!" Спорили с ними, он начинает: "Я приехал сюда политика партии делать!" А я для чего сюда, приехала? Чтобы смотреть, как идут бои, что ли? Хотя я считала, что должна принимать самое активное участие в боях. Но в итоге находили с ним общий язык, он видел, что я хорошо занималась своим делом, не сидела без работы ни минуты.

Разместили меня в штабной землянке, которая была вырыта на склоне. Знаете, и не сильно замаскирована была. Немцы вообще о нашем расположении все знали, их самолет-разведчик "ФоккеВульф", мы называли его "рамой", целыми днями над нами висел, его ведь нельзя было достать из винтовки или пулемета. Все он видел, все знал. Рядом с нашим штабом размещался 7-й отряд, его командиром был Мотя Гвоздев, очень волевой человек, комиссаром Алексей Полащенко, тоже очень боевой товарищ. У них под горой Черной тоже был большой гражданский лагерь. В штабной землянке был настил, все не раздеваясь, ложились в ряд. Никаких постелей не было, на листьях спали. Правда, командиру и комиссару было сделано по отдельному месту, а мы все по кругу: начальник штаба, я, адъютанты. Но я лежала с краю, здесь комиссар, за ним я. Печки не было, но был специальный чугунный аппарат, мы на нем чай заваривали, он и землянку согревал. Но вообще, такие хоромы только у нас были, у остальных всех шалаши только. Даже не знаю, как они умудрились вырыть землянку для штаба бригады, ведь немцы быстро окружали отряды, маневрировать надо, отступать, все сжигали, шалаши надо было заново делать. Рано утром подъем, умываться на речку ходили. Наша бригада располагалась на стыке 3 горных рек: Альма, Мавля и Коса. Поэтому когда надо было переходить туда, где располагались наши отряды и шли основные бои, необходимо пройти через одну из речек, что было очень трудно. Делали так: когда не было бревна перейти. Что частенько случалось, партизаны залазили на деревья, они прогибались друг к другу под человеческим весом, и так по деревьям перелазили. И один раз я зацепилась за ветку хлястиком шинели, и висела, пока ребята, когда пошли за патронами в бригаду, не освободили. Вообще, основная часть патронов и амуниции хранилась в штабе бригады, под строгим надзором начальника штаба Тарновича Евгения Николаевича, но мы его Женей звали. Очень грамотный командир, лейтенант по званию, пришел в лес, когда наши войска отступали с Перекопа. Такой порядочный, высококультурный, спокойный. Все его очень уважали.

Передо мной поставили задачу создать комсомольские организации во всех отрядах, поэтому я ни минуты не сидела в штабе, ездила повсюду на лошади. Давали сопровождающего, ведь отряды разбросаны по всему лесу. Ночью в 12.00 я шла к радисту и принимала сводку Совинформбюро, надо было успеть за 5 минут принять, больше мне не давали. И за ночь я должна была размножить ее, так как утром приходили связные, надо было раздать ее по всем отрядам, и в лагеря беженцев. Бывало, даже делали кораблики, когда немцы стояли в лесах, прибыли на прочес, мы кладем в такой кораблик сводку Информбюро, и отправляем по речке к немцам. И комментарии такие даем, вроде: "Вы все равно будете уничтожены, даже не старайтесь нас победить!" Когда пленные немцы попадали к нам, они говорили: "А мы читали ваши кораблики". Но самое важное задание заключалось в создании комсомольских организаций, подведении итогов боя. Ведь каждый день происходили стычки, особенно с немецкими разведгруппами. И мы подводили итоги за сутки или за несколько суток боев, собирали молодежь, рассказывали подробности боев, говорили о поведении комсомольцев. В конце собраний ставили задачи перед молодыми партизанами. Прямо в отрядах выпускали боевые листки, в которые входили: сводка Совинформбюро, освещение итогов проходивших боев, и обязательно задачи на будущее. Также указывалось, как вести себя с диверсантами, которых засылали в лес, чтобы люди были очень внимательными. И на заставах надо было очень ответственно относиться к дежурству, настороженными быть. Диверсанты часто маскировались под жителей. Все эти вопросы обязательно обсуждались на собраниях.

Как раз в это время немецкое командование приняло решение ликвидировать партизанское движение в Крыму. Раньше всех серьезные бои начались в северном соединении: с 28 декабря 1943 г. и продолжались они до 7 января 1944 г. Немцы использовали против партизан и самолеты, и танки, и артиллерию. Но тогда уже в северном соединении даже наши "Катюши" были, 2 установки, также были подброшены и пулеметы, потому что аэродром близко располагался, поэтому партизаны северного соединения все-таки отбили даже такую вооруженную группировку. Хотя против них немцы бросили целую регулярную дивизию, дополнительно еще 3 регулярных батальона, кроме того, батальон румынских горных стрелков, фельджандармерию, полицейские отряды. Всего нашими партизанами было уничтожено около 1 000 человек, наши потери, как нам передали, составляли 88 человек убитыми, 370 раненными. Немцы были вынуждены уйти из леса, правда, сильно пострадало гражданское население, скрывавшееся в лесах, так как немцы нашли и разбили центральный гражданский лагерь соединения, находившийся в балке. Самолеты бомбили госпиталь, находившийся в этом лагере, и мирное население. Многие еще здесь погибли, хотя немцы знали, что это мирное население. Оставшихся в живых из этого лагеря согнали в совхоз "Красный", где располагался концлагерь.

Первый бой в нашей бригаде состоялся в феврале 1944 г. и по названию местности стал именоваться Бешуйским. Фашисты тогда прибыли большой группой, с пушками, разместили свои орудия на горе Белой. К нашему расположению вела долина, в которой имелись удобные проходы, и немцы любили устраивать прочесы со стороны долины. Немцы приехали на крытых машинах, приготовились уже окружить 7-й отряд и штаб бригады, но начальник штаба Тарнович Женя и командир 7-го отряда Гвоздев Мотя, бывшие военные, решили затянуть немцев в долину, и окружить. Отряд был расположен на высотах, чтобы немцы прошли, и за ними мы должны были замкнуть вход в долину. Так и произошло, немцы уверенно заходили, не опасаясь, но мы их сразу как накрыли сверху из автоматов, пулеметов и минометов. Сзади выход из долины также закупорили, и начали немцев долбить. Мы, штаб бригады, в полном составе вели бой вместе с отрядом. Побили немцев знатно. После чего они с боем прорвались из окружения, неся тяжелые потери. Тут к нам на помощь прибыли 2-й и 3-й партизанский отряд. Было убито до 450 человек, 27 немца взяли в плен. В качестве трофеев нам достались 2 радиостанции, большое кол-во грузовиков, 3 пулемета. Немцы, как мы позже узнали, считали, что они столкнулись не с партизанами, а с десантом регулярных частей Красной Армии, потому что бой был очень хорошо подготовлен, их очень ловко затянули в кольцо. После боя собрали много трофеев, все раздали партизанам.

Следующий бой произошел уже в следующем месяце. Рано утром 8 марта я встала и решила поехать в гражданский лагерь 8-го отряда, который располагался под р. Черной, решила проведать женщин, стариков, как они там живут. А на вечер было назначено комсомольское собрание во 2-м партизанском отряде, где командовал майор Гвалия, бывший "власовец", перешедший к партизанам. Этот отряд находился возле деревни Коуш (ныне д. Прохладное), которая уже с первых дней оккупации Крыма была превращена в базу карательных отрядов, там засело все отребье Крыма, в каратели же шли предатели и из крымских татар, и из русских. Они уничтожали мирное население, сожгли совхоз "Красный", бросали в колодцы людей, в них наши партизаны находили убитых и раненных подпольщиков, даже, бывало, полуживых вытаскивали. Столько расстреливали. Приехала в гражданский лагерь, там меня встретили старики, женщины, прибежали дети, плачут все. В первую очередь спрашивают, не погиб ли кто из родственников. Но я всех успокоила, что из их родных никто не погиб, и им не надо расстраиваться. Поздравила женщин и девушек с Международным женским днем, затем рассказала последние новости из сводки Совинформбюро, которую приняла ночью. Они мне торжественно вручили букет подснежников, напоили меня молоком, там же в лагере были коровы. После обеда я поехала во 2-й отряд, прибыла туда где-то часа в 4, уже начало смеркаться. Тогда в марте рано темнело, где-то в 5 вечера уже совсем темно становилось. Там уже ребята собрались на поляне, человек, наверное, 40, то есть вся молодежь отряда, которая не была в разведке и на охране лагеря. На этом собрании мы должны были подписать письмо товарищу Сталину, тогда во всех комсомольских организациях, среди молодежи, обсуждалось письмо Сталину, где молодежь клялась в том, что: "мы будем биться до последней капли крови, но никогда не дадим врагу занять нашу землю, покорить нас. Победа будет за нами! Мы пойдем на любое самопожертвование!" Такие слова там были, с твердой верой в Победу. Подписали это письмо, всем женщинам, в том числе и мне, вручили цветы, снова подснежники. А потом майор Гвалия вручил мне трубку, говорит: "Шура, ну ничего нет такого памятного, чтобы у тебя осталось. Вот я хочу подарить тебе трубку". Ребята принесли ее, и действительно, это была уникальная вещь, какое-то произведение искусства, я даже подумала, что они, наверное, ее из бахчисарайского музея взяли. Трубка была в виде головы крымского хана, и в точности как печатали портреты в довоенных газетах, с бородой, глаза как живые. Она была сделана из какого-то металла, очень необычная. Трубка у меня хранилась, пока в госпитале кто-то из вещевого мешка все-таки не утянул ее. Так что провели собрание, выпили чаю, хотя у нас чай был только по названию, заварка, состоявшая из разных трав. По кусочку хлеба съели, попели военные песни, у партизан самыми любимыми песнями были "Огонек", "Землянка" и "Прощай, любимый город". Затем все спокойно ушли спать, а на рассвете отряд был окружен карателями из деревни Коуш, которые начали перекрестным огнем бить по отряду. Командир Гвалия поднял всех, построил, разбил на 2 группы для прорыва через окружение, чтобы каратели не смогли сконцентрировать огонь против всех партизан. Я пошла с секретарем комсомольской организации, командиром отделения Ваней Лободой в прорыв на юг. А майор Гвалия возглавил вторую группу, которая должна была прорываться на восток. Конечно, мы тоже бьем из всех стволов, в каждой группе было по пулемету, гранаты по кустам бросаем, если только замечаем, что из-за кустов бьют. Я расстреляла все рожки автоматные, и даже все патроны, что у меня с собой были. Но мы все-таки удачно прорвались, только двоих ранило из всей группы. А сколько враг потерял убитыми и раненными, мы не знали, но били по ним хорошо. А майор погиб при прорыве, в другой группе были потери, несколько раненных, у карателей, видимо, с той стороны было сосредоточено больше сил. Я пришла в бригаду, рассказала о бое, все очень жалели, что погиб майор Гвалия, он был очень хорошим командиром. Серьезный, грамотный, отлично знал военную тактику. Я до сих пор удивляюсь, как же так получилось, что в его группе были потери. Потом вернулись на место боя, нашли обезображенное тело майора Гвалии, ведь каратели отрезали нос и уши и получали за них от немцев большие деньги. Но от всех этих зверств мы только мужества набрались, командиром 8-го отряда стал заместитель Гвалии.

Бои продолжались, стычки происходили весь март и в начале апреля. Когда началось наступление наших войск с Перекопа и отдельной Приморской армии со стороны Керчи, немецкую 17-ю армию и румынский горнострелковый корпус окончательно заперли в Крыму. Им, как мы знали, был дан приказ не отступать, Крым не сдавать, сохранить полуостров любой ценой. Тогда командующий немецкой армией генерал Йенеке принял следующее решение: для того, чтобы было легче вести борьбу с нашими наступающими войсками, уничтожить партизан. Также немцам нужно было рассчитать свой тыл на случай отступления к Севастополю. Поэтому с фронта была снята часть дивизий, в том числе танковые части при поддержке авиации, и все эти силы были брошены на южное соединение.

В нашей бригаде самый тяжелый бой начался 7 апреля. Немцы подтянули к п. Бешуй и д. Соблы танки и артиллерию. Днем 7 апреля Чусси, командир 4-й бригады, попросил меня, я была тогда очень зоркая, хорошо видела на дальнем расстоянии, подсчитать немецкие танки. Я стала считать, насчитала 10. Доложила о них, и сказала, что: "Я дальше уже не вижу". Если есть какой-то в кустах, ведь танки стояли в 500 м. от наших позиций, у входа в долину, рядом с ними стояли 5 орудий, но танки были не тяжелые, небольшие. Хотя орудий могло быть и больше на горе Белой, я не видела. Мы уже знали, что нас окружили, впереди будет тяжелый бой. Вечером к нам приехал командир южного соединения Македонский, чтобы остаться с нами на ночь. Собрали командиров и комиссаров всех отрядов, всех коммунистов и комсомольцев, провели заседание, рассказали, что завтра предстоит тяжелый бой. Начальник штаба расписал, какую оборону будем принимать, исходя из расположения немецких войск. Заседание закончилось поздно вечером, Македонский остался в штабной землянке. Я его и прибывших с ним заместителей напоила чаем, они легли, а я села чистить свой автомат, потому что с мартовского боя не чистила его, также набила рожки патронами, в мешочек дополнительно патроны наложила. В 12.00 приняла сводку, а после этого как сидела, так и уснула. Они все спят, и вдруг я как начала кричать страшным голосом. И вместе со мной закричали начальник штаба и командир бригады. Все мы увидели похожий сон. Сразу же подскочил Македонский, схватил автомат, думал, что немцы окружили землянку. Уже приготовился стрелять, спрашивает: "Что, мы окружены?" Мы объясняем, что нет, мы во сне кричали. Он поинтересовался, чего кричали, и я рассказала, что мне приснился сон, будто я иду по кладбищу, и черная кошка прыгнула и впилась мне в висок. Поэтому, я объяснила Македонскому, что меня в бою убьют, пуля попадет мне в висок. Он мне говорит: "Ну, не ходи тогда, иди с обозом". Но я отказалась, вы что, руководитель комсомола пойдет с обозом. Затем у Жени Тарновича, начальника штаба, спрашивает, чего он кричал, тот объясняет, что он шел по лесу, как вдруг на него выскочил бык и так прижал к земле, что он дохнуть не мог. У Чусси спрашиваем, чего он кричал, а Христофор Константинович во сне увидел, как идет по лесу, сосна упала прямо ему на ногу, и очень сильно придавила ногу. И знаете, в этом бою, я и Чусси были ранены, а начальник штаба Женя Тарнович был убит.

Утром 8 апреля начался страшный бой, я была на передовой, немецкая пехота шла прямо на нас, все вокруг простреливали. Во второй половине дня я пришла в штаб бригады с группой партизан с места боя, мы с Тарновичем Женей должны были выдать патроны и снаряды, не хватало у ребят на передовой. Я первая поднялась, говорю: "Женя, сейчас придут ребята, надо им выдать все, что у нас есть, патроны, гранаты, все. Идут очень тяжелые бои". И в это время немцы начали обстрел, пушки стояли от нас в 500 м., били прямой наводкой по штабу бригады. В это время меня ранило, Женю убило. Мне пробило насквозь левую лопатку, попало чуть ниже виска, оторвало кусочек уха, и оторвало на левой руке 3 пальца.

Нас, раненных, смогли только перевязать, артиллерия все время била, немецкие танки пошли по балке, наши 7-й и 2-й отряды ничего не смогли сделать, не было тяжелого вооружения, им пришлось отступить. Нас, раненых, не могли забрать, раненный в ногу Чусси кое-как держался в седле, а я не могла. Санинструктор была одна на всех, меня перевязали ребята, я попросила их взять бинт у меня в кармане, они им замотали лицо, а руку-то никто не перевязал, основная кровь оттуда идет. Я потеряла очень много крови, пока перевязали, затем пришел фельдшер из санчасти, но снова только голову перевязал. Руку даже не тронул, а я и не чувствовала, что у меня здесь сквозное ранение. Только подумала, что рука не поднимается, значит, тут все нарушено, а оказалось, что ранение сквозное, и часть лопатки оторвало. Плевра была захвачена, я хрипела сильно. Меня завернули в гондолу и подложили под гнилое дерево недалеко от штаба, засыпали большим слоем листьев. Только лицо было открыто, тогда я попросила гранату, положила ее на грудь, автомат, конечно, забрали. Если бы немцы меня нашли, я должна была себя взорвать, у нас был такой закон, мы не сдавались в плен. Так я пролежала 3 суток, ведь это было 8-го, а вышли немцы из леса 11-го. Хотя наши войска уже начали наступление на Перекоп, немцы продолжали находиться в лесу, я слышала выстрелы, шум боя. И как раз в это время я увидела, как пролетали над лесом самолеты с красными звездочками. Я даже заплакала, так я радовалась. Вы представляете, я коммунистка, комиссар, в это время лежала и молилась Богу, просила только одного - сохранить мне жизнь до Победы. Хотела увидеть очень, что мы победили все-таки, не зря проливали кровь. Когда 11-го наши войска подступали к Симферополю, немцы начали выходить из леса. Но, выходя, везде простреливали кусты, я еще думала, ну совсем, могут обнаружить тогда, когда уже наши идут. А тут еще погибнешь ни за что, но немцы, к счастью, торопились, быстренько выходили. Партизаны за ними следом двигались, они получили приказ выйти из леса и перекрыть дороги, перерезать коммуникации и вести борьбу с отступающими немцами. По дороге ребята решили найти нас, раненных. Подошли к мне, я так плакала от радости, у меня ведь живот прирос к позвоночнику, ведь даже воды не было, под конец я не могла дышать толком, нечем. Даже в туалет не ходила ни разу, в желудке ничего не было. Я боялась, что я поседела за эти 3 суток, ведь тогда за какой-то миг молодые ребята становились седыми из-за такой тяжелой обстановки. Но ребята меня успокоили, нашли зеркальце, хотя скорее стекло какое-то, но я боялась смотреть, мне так сказали, что я не седая. Собрали нас, раненных, в один шалаш, а сами ушли, никого с нами не оставили. Немцы через лес отступали, по трассе же не могут идти, партизаны на дороге, также 19-й танковый корпус уже продвинулся вперед, перерезал им пути отступления. С нами был только фельдшер. Медикаментов не было, продуктов не было, мы собирали снег, кипятили, из речки воду приносили, заваривали с травами такой чай и пили. И все равно, с юмором свое положение воспринимали, у одного татарина была ягодица снесена пулей из немецкого карабина, он только на животе лежал. Такие юмористские истории татарин этот рассказывал, а мне смеяться нельзя, все болит, я рот рукой держу, посмеяться же хочется. Но выдержали, хотя боялись, что немцы на нас набредут, у нас же нет оружия, и у фельдшера тоже не было. Но немцы на нас, к счастью, не наткнулись.

В итоге, когда немцы отступили, решили нас вывезти в деревню Соблы. Вывозили на лошадях, как чуть тряханет где, мы кричим, раны же не обработанные, нечем было. Только немного помазали борной кислотой, даже марганцовки не было. До этих Соблов ехали целый день, ведь только разбит путь, мы останавливаемся. В старой школе нас разместили. Жители, хоть у самих ничего не было, ведь только вышли из леса, кто буряк, кто морковку, кто кусочек сухарей, кто молока принесли, все-таки кое у кого коровы были в лесу. Тут мы уже немножко начали кушать. Пролежали, никого нет, идут бои, говорят, что Симферополь освободили, а за нами никто не приезжает, до слез обидно прямо. Я, чтобы показать, что еще жива, пела "Тройку", там еще слова такие: "Мчится тройка почтовая", песня прелесть. Я так хорошо ее пела, всегда запевала ее, раненные довольны, слушают все, это же русская песня. И все-таки в итоге прислали за нами, но вместо того, чтобы хоть какую-то машину прислать, прислали эту "линейку", такую повозку типа длинной платформы, в которую запряжена лошадь. На нее можно только садиться, бортов нет, даже держаться не за что. Нас усадили, прилепили спиной друг к другу, чтобы мы могли хоть как-то держаться, тем более я, к примеру, лежачая, меня между ребят втиснули. До Симферополя 20 км, но дорога ужасная, мы не столько ехали, сколько стояли. Все раненные кричат, просят остановить, говорят, что: "Мы не можем ехать дальше, упадем, и будем лежать". Раны грязные, необработанные, на дороге их еще сильнее разбередили. Целый день понадобился. Чтобы проехать 20 км. Как привезли в Симферополь, повезли по госпиталям, которые уже работали в городе. У меня же голова перевязанная, а рука-то до сих пор нет, я и сама не знала, что у меня такая рана. Привезли меня в черепной госпиталь, он располагался в совнаркомовском переулке, там была раньше железнодорожная больница (сейчас размещается представительство президента Украины в Крыму). Здесь я лежала, палата была полностью заполнена. Раненных в городе было очень много, все больницы, все школы переоборудованы в госпитали. Меня принесли в небольшую комнатку, там уже лежала раненная из-под Бахчисарая, у нее был позвоночник ранен, она только на животе могла лежать. Ее тоже Шура звали, она из Сибири, меня положили рядом, она так кричала, а я и так еле живая. Она все время бьет по железной кружке. К ней придут, введут морфий, тогда она молчит, а так все кричала: "Мамочка, мамочка, я так хочу с тобой увидеться, так хочу встретиться, мне так тяжело". У нее все отнялось, опухшее. И через несколько дней она умерла. Меня тем временем положили на носилки на колесиках, привезли в приемную. Снять с меня ничего не могли, разрезали на куски одежду, вшей полно, в волосах тоже одни вши. Как сняли все, волосы везде остригли наголо, белье все сожгли. Голую меня везли по коридору в операционную, но на это никто не обращал внимания, а я уже вообще ничего не соображала. И мне делали мне операцию 4 часа. Позже сказали, что как меня привезли на операцию, доктора говорили, что: "Таких раненных мы еще не видели, хотя столько прошли по военной дороге". Раны все нечищеные, столько вшей, были забиты кусками шинели, ветоши раны. Это было что-то страшное, я под наркозом лежала 4 часа. Когда пришла в себя, я решила, что попала в немецкое окружение, врачи же все в белых халатах, как начала ругать их: "Ах, вы, еще вы думаете, что победите, да никогда вы не победите! Проклятые фашисты!" С ними веду вот такой разговор. После того, как пришла в себя, они начали мне рассказывать: "Ой, Шура, вы знаете, как вы нас ругали?" Я удивилась очень: "Как вас? Это же немцы были!" Они смеются: "Да нет, это мы, врачи, были, вы нас за немцев приняли". Я после наркоза, под впечатлением, что могла попасть к немцам, вот и примерещилось. Извинялась очень, расчистили мне раны. После операции четыре раза только вливали кровь какой-то женщины, видно хорошей, мне сразу стало легче. Но температура 40, и не падает, я не соображаю ничего. Поэтому меня снова взяли на операцию, раны чистить, все же грязное. Рассказывал после, что даже черви в ранах завелись. И оказывается, меня черви спасли, потому что выедали гной из ран, как выяснили врачи, когда начали их чистить. В общем, вот так вот.

Потом из-под Севастополя привезли раненного командира артиллерийского полка, подполковника. У него было ранение в голову, и он ничего не мог говорить, только бил в железную кружку. К нему придут, спрашивают, что такое, а он говорить не может. Потом ему чего-то захотелось, он начертил на стене, разбирали-разбирали, решили, что это какие-то блинчики. Принесли ему блинчики, не то. Кормили его с ложечки, он ничего не говорил. Потом все-таки начал издавать какие-то звуки. Прошло около месяца моего пребывания в госпитале, нас с ним начали выносить во двор дышать. Нас на носилках носили пленные румыны, вынесут, через час заносят. И ставили меня с ним рядом, и просили: "Шура, учи его говорить, произноси названия, покажи на туфли, и скажи ему, что это туфли, пусть он твердит по нескольку раз "туфли". Пока правильно не назовет". Я с ним занималась по часу, сама еле языком ворочаю, а надо заниматься. Занималась, потом говорю: "Нет, уж больше сил нет". Он все говорил на туфли "футли", или потом, другое слово, например "ручка", он как перевернет его: "пучка". Я ему говорю: "Да не пучка, а ручка!" В общем, мучилась с ним, по часу в день занималась. Он опять начинает-начинает что-то пытаться, я уже говорю: "Завтра, завтра, я устала".

Затем меня перевезли в другой госпиталь, этот уходил куда-то в Севастополь или еще куда-то. Привезли меня в Семашко, там женских палат не было, меня поселили в свободную комнату, но я еще не ходила, не вставала. Положили, а ночью привезли врача, женщину. А женщина эта сошла с ума, она такой устроила дебош в палате, кричала: "Лежи, не вставай, я тебе запрещаю подниматься, я врач. А вы в бой, идите в бой, идете в бой". Чего только не кричала, я боялась, что она может меня задушить, ведь бегала по всей комнате. Я кое-как сползла с кровати и ползком выползла в коридор, стала звать сестру, заплакала. Закричала: "Ну, подойдите, я не могу дальше двигаться!" Ко мне подбежали, спрашивают, что такое, я говорю: "Вы посмотрите, невозможно, она же помешалась, что там вытворяет, нельзя же так!". Они извинились, сказали, что не знали о таком ее состоянии. Увидели, только "О, Боже" выговорили, и скорей закрыли ее на ключ. А меня поместили в изолятор. Потом женщину куда-то переправили, а я здесь лежала, в комнате. Пролежала месяц. Мне снова раны расчистили, наложили гипс, у меня вся грудь была в гипсе, только рука свободна. Только через 2 месяца сняли.

Пробыла в больнице, и нас, тяжелых раненных, в августе 1944 г. вывезли в Алупку, где мы лежали в Воронцовском дворце. Правда, те комнаты, где была экспозиция, куда поднимаешься со стороны львов, были закрыты, сама экспозиция была частично разграблена немцами, мы же лежали дальше, занимали весь дворец. Какие там были виноградники, столько винограда, а убирать некому, я уже была ходячая, правда, лежала на камнях в Алупке, руку солнечными лучами, ультрафиолетом прогревала, так как раны у меня не закрывались, и все, свищи и свищи в ранах, а в Алупке у меня зажили все раны. Мы ходили в виноградники, только и жили, что за счет фруктов. Как-то пошли под Ай-Петри, там были такие дамские пальчики, изабелла и мускат черный. И рядом был шалаш, видно охраняли, но татар же выселили, никого нет. Мы заходим в дом под горой, в доме ничего нет, все вывезено. Дверь на веревочке замотана, только разбитый кувшин какой-то на полу валялся, а так больше ничего не было. При каждом доме сады, груши дюшес, инжир. Мы питались только фруктами, набираем, наедимся, в туалет, и опять едим. Приходим к вечеру в госпиталь, заранее с собой берем наволочки, лежачим приносим виноград, ведь питание было плохое, только пшенный суп. А сами рано утром стали уходить под Ай-Петри, до вечера жили в шалаше, наберем винограда, и вечером только спускались. Пролежала я там больше месяца, самое главное, что раны мои зажили. После Алупки нас перевели в госпиталь в Ливадию, это назывался эвакогоспиталь, т.е. там выздоравливающие находились. Нас было переведено человек 5 девушек, и поселили в спальню царицы Александры Федоровны, а я же тоже Александра Федоровна, так девочки, бывало, меня разыскивая, говорили: "А где же наша царица, Александра Федоровна?" Тоже там лечились, ходили на море, правда, было трудно, госпиталь был расположен на горе, вниз кое-как проберемся, наверх еле поднимаемся. Не каждый день ходили, больше были на воздухе. Оттуда я уже выписалась 25 ноября 1944 г., дали мне шинель, вещмешок-то не нашли, шапку, сапоги кирзовые, белье, юбку, гимнастерку, все стиранное, ношеное, так как все новое обмундирование на фронт направляли.

Из госпиталя я вернулась в Симферополь, жить негде, наши, партизаны, уже все обстроились, имели квартиры, я жила на квартире у знакомой, которая с нами в лесу была, но она с мужем, мне так неудобно было. Потом я пошла, мне дали татарскую квартиру на ул. Чехова в Центральном районе, напротив трамвай все ходил. В квартире было как бы две комнаты, одна как коридор, темная, вторая жилая. Ни отопления, ни воды, туалет где-то далеко на улице, вода только через дорогу, надо набирать в ведро. Зима, декабрь, холодно, я замерзаю, ребята-комсомольцы принесли со свалки поломанную кровать, установили, вместо сетки натянули веревки. Соседка дала волосяной матрац, старый, с дырками, положили на веревки его. Другая соседка дала простынь, и дерюгу, укрываться. Потом комсомольцы принесли какую-то чугунку, чтобы было можно топить, знакомый партизан, работавший на дровяном складе, прислал дров. Нарубили, ребята топили чугунку. Тем временем я пошла с 1 декабря в одногодичную партийную школу, меня туда зачислили. Школа была создана на базе 9-й симферопольской школы рядом с обкомом партии (ныне переулок Аджимушкай). Я училась там год, потом пошла в горком партии, затем в райком. Дальше началась моя мирная жизнь.

Но перед этим я завершила еще одно дело, связанное с войной. После своего выздоровления я каждое воскресенье ездила в Севастополь, искала могилу мужа. Одно время мы, меня сопровождал работник военкомата, долго искали, не могли найти, за 2,5 года оккупации исчезли те приметы, что мне написал из госпиталя раненный в позвоночник друг моего мужа, Герой СССР Рыжов, который лежал в Москве. Мы ездили, там должен был быть домик, куст сирени, но где тогда найдешь. Но все-таки ездили на Куликово поле, где размещался 6-й гвардейский авиаполк мужа, куда их перевели из Херсонеса. Что меня удивило, когда мы обнаружили могилу, что стоял столбик с красной звездой, и было написано, имя и фамилия, когда Илья родился и погиб. Мы обнаружили так: идем по большому полю, как по пустырю, вдруг видим, столбик стоит, я сразу почувствовала, что это он, мне стало плохо, сотрудник военкомата меня поддержал. Сердце мое почувствовало, мы подошли, действительно его могила. Работник военкомата сказал: "Хорошо, что мы нашли ее, теперь давайте договоримся, на следующее воскресенье перезахоронение организуем". Дело в том, что Куликово поле планировалось под застройку многоэтажными домами, все равно надо было переносить. Я договорилась с секретарем севастопольского горкома партии, он был у нас командиром одного из партизанских отрядов, чтобы захоронить на кладбище Коммунаров. Он помог, организовал все это дело, вырыли могилу, оркестр для торжественного перезахоронения прислали. Когда поехали вырывать могилу, оказалось, что 2 настила камней надо было снимать, их постелили, чтобы не взорвало. Последние дни обороны были, я очень удивилась тогда, как относились к захоронению, и тут такая картина, похоронить так серьезно. Подняли большой крашеный гроб, спросили меня: "Будем ли открывать?" Я сразу сказала, что конечно будем, мне же интересно, что там в горбу. Там оказались только обгоревшие куски реглана, несколько косточек лежало, ни головы, ничего, и какие-то лапы от листьев, видимо были цветы или венок, уже покрылись тенью. Больше в гробу ничего не было. Они привезли новый гроб, в него останки переложили. Целый день открывали могилу, только вечером приехали в Севастополь, на кладбище Коммунаров, оркестр уже не мог дождаться, никого нет, даже тех, кто закапывать был должен, что делать. Рядом с кладбищем размещалась тюрьма, и секретарь севастопольского горкома пошел договариваться, чтобы сюда дали свет прожектором, и ребят прислали закопать, а я осталась у гроба одна. Повернули прожектор, пришли ребята, закопали. Я пошла к секретарю, ночевала у них. Так завершилась для меня война.

Сейчас я заслуженный работник культуры УССР, почетный крымчанин, награждена за боевые действия: орденом Отечественной войны I степени, орденом Красной Звезды, медалями "За мужество" и "За отвагу".

- Как кормили в Евпатории после начала войны? Были ли введены карточки?

- Дело в том, что у летчиков карточная система была еще до начала войны, так что принципиально ничего не изменилось. По карточкам получали мыло, продукты разные, стиральные порошки. Отрывали талончик, и выдавали все это в военторге. Но с началом войны летчикам давать меньше не стали, хотя нас сильно выручал шоколад, в доме у нас всегда лежало 3-4 плитки. Бывало, что я питалась одним чаем и шоколадом. Кроме того, Илья получал зарплату, я себе могла чего-нибудь купить. Сам он до войны питался на аэродроме, и как-то раз попросил меня сделать творожников, вечером, когда приходил с дежурства, хотел чего-нибудь домашнего. Я пошла, взяла творог, никогда в жизни еще не готовила. Не положила туда муки, просто вбила яйца, все сырники у меня развалились, как стала жарить. Он приходит вечером с дежурства, я говорю Илье, что, видно, творог был плохой, поэтому сырники развалились. Купила сметану, развалюшки он съел, даже похвалил меня. На следующий день утром я помчалась к матери моей соседки, которая жила в Евпатории, Татьяне Евпатьевне, она была такая кулинарка, мы у нее отмечали все рождественские праздники, Пасху, она такая добрая, такая хозяйка. Я у нее распросила, как готовить сырники, она мне все написала, все пропорции указала. Я скорей примчалась домой, все приготовила. Илья приходит вечером, у меня на столе настоящие сырники, такие румяные. Тогда муж говорит: "Ну, сегодня настоящие сырники!" А я ему объясняю, что, мол, сегодня другой творог купила, не тот.

- Какие разговоры велись на курсах медсестер, в госпитале во время кризисных ситуаций на фронте, в период битвы под Москвой?

- Знаете, тогда никаких панических разговоров не было. Восхищались подвигами, особенно подвигом Зои Космодемьянской, он ведь прошел везде, по всей стране, а также подвигом 28 панфиловцев под Москвой. Мы наизусть знали слова Клочкова: "велика Россия, но отступать некуда, за нами Москва". Прямо переживали за Москву. И когда поползли слухи, что Сталина нет в Москве, что его видели в Куйбышеве, никто не поверил. А когда парад состоялся 7 ноября, вообще все плакали и радовались, что все-таки мы живем, мы воюем. Когда началось контрнаступление под Москвой, я так переживала, плакала, ведь рядом моя родина, г. Белый был оккупирован, отец плохо видел, поэтому его в армию не взяли, и с приближением немцев он ушел в партизаны в лес, тетка. Председатель колхоза, тоже ушла в партизаны. Все понимали, что если немец возьмет Москву, то нам трудно будет потом воевать. Москва был для нас самый главный центр Родины.

- Как боролись со вшами у раненных в госпитале на ст. Елань?

- Камер жарочных у нас не было, мы делали дезинфекцию в специальных баках, где все обрабатывалось. Снимали всю одежду, переодевали, хоть в старое, ношеное, но чистое. Тем временем обрабатывали одежду раненного и снова его переодевали в уже обработанное белье.

- С перевязочным материалом, лекарствами перебоев не было?

- Ни с чем, ни с бинтами, ни с лекарствами. Под Сталинградом все было, отказов не было. Раны обрабатывали в основном борной кислотой, много использовали йода. Для инъекций обязательно использовался новокаин. Сульфидин выдавали для тяжелых раненных.

- Были ли в вашем госпитале не раненные, а заболевшие солдаты?

- А как же, были. Очень много с психическими расстройствами, потому что находились в бою под страшным напором. Лечили их успокаивающими лекарствами, подкрепляли питанием хорошим, беседы вели, были специальные врачи-психологи. И ничего, знаете, успокаивались многие.

- Какие-то смены в госпитале соблюдались?

- Работали много, в тяжелый период так и жили при госпитале. Отдохнул, снова на работу. Очень много раненных, потоки нескончаемые.

- Как кормили в госпитале?

- Питания нормального не было. Что раненные, что мы ели одно - давали суп какой-то пшенный, или пшенную же кашу, заправленную постным маслом. После войны я не могла на пшенку смотреть. Мяса почти не было, только изредка какую-то тушу завезут.

- Было ли в партизанском отряде заранее известно перед прочесом леса о том, что прибудут немцы?

- Конечно, мы всегда заранее знали, тем более, что везде заставы были, наблюдали, когда немцы шевелиться начинают. И местные жители предупреждали нас, кто еще мог в лес пробраться.

- Как после боя определялось число уничтоженного противника?

- Приблизительно, т.к. немцы всегда старались забирать с собой не только раненных, но и убитых. Хоронили они своих убитых на специальном кладбище в Бахчисарае.

- Как поступали с пленными немцами?

- Их сразу отправляли в особый отдел, мы с ними не общались. Часть сразу переправляли на "Большую землю", ценных "языков".

- Сталкивались ли с "власовцами"?

- Конечно, в Крыму же находились грузинские батальоны из РОА. Немцы начали формировать эти соединения из грузин, взятых в плен под Севастополем после падения города. Но многие из этих "власовцев" бежали к партизанам, бродили по лесу, пока не находили партизан. И хорошо сражались с немцами. У нас, в южном соединении, даже 2 отряда возглавляли грузины, в этих отрядах было много грузин, 2-й партизанский отряд возглавил майор Петр Гвалия, в 11-м командиром был Чхаидзе Иосиф. И Гвалия, и Чхаидзе были бывшими командирами Красной Армии, поэтому они знали военное дело. И перед боем 8 апреля, к нам перешли трое грузин из вспомогательных батальонов, хотя партизан окружили, и мы вынуждены были отступать, а они все равно перешли на нашу сторону. Наш особист Леня Передерий со мной посоветоваться решил: "Шура, что будем с ними делать?" Проверить же невозможно, с какой целью они пришли, я предложила: "Жаль их расстреливать, молодые ребята, красивые. Ну не расстреливай их, очень тебя прошу". Он не расстрелял.

- Как у Вас складывались отношения с особистом?

- Ну что вы, Леня был исключительный человек. Подлостей не делал, зато он выявлял провокаторов, шпионов, которые часто приходили в лес под видом заготовки дров, или приходили в партизанский отряд вместе с населением, прятавшемся в лесах. Что уж скрывать, шпионы были.

- Выделялись ли румыны по сравнению с немцами как не сильные вояки?

- Вы знаете, они одинаково воевали. Немцы иногда на тяжелых участках специально использовали румын, где ожидались большие потери. Но румыны шли в бой четко.

- Какое было отношение к бывшим военнопленным в партизанских отрядах?

- Очень хорошее, никакого презрения к ним не было. Наоборот, наши подпольщики помогли освободить многих военнопленных, переправляли их в лес, одного даже спрятали в поселке Бешуй, жители прятали, но немцы нашли и убили его. Вообще бывшие военнопленные были на хорошем счету, ведь они воевать умели.

- Как мылись, стирались в партизанском отряде?

- Все во вшах, когда ребята бросали свои фуфайки в костер, все трещало, как будто пулеметная очередь, "дыр-дыр-дыр", так вши сгорали. А так какая стирка, разве что в речке, но вода-то холодная. А так у нас был заместитель командира бригады по хозяйственной части, он в землянке какой-то сделал помещение специальное, и там немножко отапливали, грели воду, и мы немного обмывались, волосы мыли, но вшей было полно, не вымоешь. Но когда бои, какое обмывание, поэтому и вшей было много, особенно тяжело было женщинам, мы в критические дни листья использовали, бинты были редкостью, их берегли для ран. Иногда рубашку рвали и закладывали, но в основном листья заворачивали.

- Как кормили в партизанском отряде?

- Ели в основном конину, один раз пригнали 20 лошадей, тогда мы жили все. Но в мое время еще ничего, а в начале в крымских отрядах был страшный голод, от него умирали, базы же были разграблены в самом начале оккупации. Знали, видимо, где что находится, и наши беспечные были, маскировали плохо, не соблюдали никакой конспирации. Тогда даже постолы и кору деревьев ели. Все что можно было с дерева снимать, съедалось, только потом начали сбрасывать с самолетов в 1942 г. кое-какие припасы. Но у нас была основным блюдом конина, что-то из нее делали, котлеты, например. Я не могла ее есть, мне после конины было так плохо, я старалась хоть как-то обходиться. Если только какой-то суп сделают неизвестно из чего. Я его поем, еще дадут кусочек хлеба.

- Как хоронили убитых партизан?

- У нас, я помню, в первом бою в феврале у нас убило минометчика Колю Артемова, комсомольца. Немцы оставались недалеко, они своих убитых забирали, а мы своего хоронили. У нас в том бою только Коля погиб, вырыли могилу, сделали три раза стрельбу, все как положено, похоронили, но гроба не было, просто завернули в парашютную гондолу, они у нас оставались после сбрасывания снаряжения и продуктов с самолетов. Все выступали, в том числе и я. Было торжественно, всегда старались так хоронить.

- Молились ли в партизанских отрядах?

- Нет, такого не было, мы атеисты все были. Только когда я раненная лежала, я вам рассказывала, как я молилась о том, чтобы дожить до Победы, один раз.

- Как Вы бы оценили роль партизанских отрядов в освобождении Крыма?

- Вы знаете, нашей Красной Армии очень сильно помогала, прежде всего, партизанская разведка, очень много именно она давала данных. У нас же агенты были даже в штабе румынского горнострелкового корпуса, был такой Михайлэску, потом после войны он часто приезжал к нам на маевки в Крым. Он перед наступлением наших войск дал партизанам карту расположения всех воинских частей фашистов в Крыму, где также было отмечено расположение их укреплений. Дал точное количество войск, это была такая не заменимая карта, что когда ее переправили в штаб 4-го Украинского фронта, все было как на ладони. И это помогло освободить быстро Крым. В целом, партизанские разведданные были самыми надежными. Кроме того, хочу отметить, что у партизан было такое оружие, на которое Гитлер не рассчитывал, и потому он глубоко просчитался. Таким оружием была неиссякаемая любовь к нашей Родине, лютая ненависть к врагу, так ненавидели всех фашистов, и дружба народов, ведь в лес было 34 национальности, русские, украинские, евреи, татары, армяне, грузины, испанцы, итальянцы, каких только национальностей не было. И особенно была важна твердая уверенность в Победе, такая вера была, даже в первый период войны, когда наши отступали, все равно все верили, что победим. Тем более, что я как политработник, пропагандист, все это видела.

- Были ли в отрядах противоречия на национальной почве?

- Даже не знали, кто какой национальности, даже не задумывались об этом. Никто этим не интересовался.

- Как кормили в госпиталях в Крыму?

- В госпиталях кормили очень плохо, пшенка одна. Из нее суп, каша, смазанная постным маслом, чай, и больше ничего. Такое питание было, но мне ребята из обкома комсомола приносили американскую тушенку, там был тогда секретарем Авдеенко Николай, тоже в лесу партизанил, он всегда шефствовал над раненными комсомольцами. Такие отличные банки, сверху так много топленого свиного сала. Я очень его любила, на хлеб намажу и съедаю. И такое мясо было, чудесное, что одной банки мне хватало почти на неделю. Сам Авдеенко в госпиталь приходил, а за мной еще были закреплены девочки комсомолки. Одна крымская татарка, перед тем, как выселили их, приходила и так читала мне "Бахчисарайский фонтан" Пушкина. У меня температура, я как во сне, а она мне читает "Бахчисарайский фонтан". Я слушала с удовольствием, но говорить ничего не могла.

- Как Вы встретили 9 мая 1945 г.?

- Вы не представляете, во-первых, у меня в доме был портрет Сталина. Когда по радио объявили, что наши солдаты взяли Берлин и установили красный флаг на рейхстаге, я взяла портрет Сталина, вышли на улицу, там все военные стреляют в воздух, ракеты пускают, настоящие фейерверки получались. Все горело, город весь освещался, было светло как днем, мы стоим с портретом Сталина, кричим: "Ура Сталину! Ура Красной Армии! Ура партизанам!" Кричали, кто во что горазд. Так народ ликовал, такая радость была. На 9 мая вообще весь народ вышел, старики подняться не могли, и то выползли. Все на митинги, вот так в Симферополе встречали День Победы!