Я родилась 15 января 1921-го года в с. Скочище Попельнянского района Житомирской области. Родители были простыми колхозниками, в семье у меня имелось две сестры: средняя Ольга, 1922-го года рождения, и младшая Тамара, 1939-го года рождения, а также брат Виталий, 1937-го года рождения. Мой отец Степан Артемович являлся старым красным партизаном еще со временем Гражданской войны. Какое-то время трудился начальником милиции. Он окончил четыре класса церковно-приходской школы, был мудрым мужчиной, его уважали в селе и хорошо знали в районе. За два года до начала войны он какое-то время работал инструктором в райисполкоме.
До войны я окончила девять классов. Вышла замуж в 1937-м году за нашего учителя Тадеуша Ивановича Годлевского. Мой муж жил в соседнем селе Ходорков, которое практически соединилось с нашим. Скочище заканчивается, и практически сразу же начинаются ходорковские дома, даже непонятно, где и чья улица идет. Как будто один населенный пункт. При этом у нас было около 350 домов, а у соседей почти полторы тысячи, одних улиц в Ходоркове насчитывалось семь штук. Улица Ленинская, на которой стояла хата моего мужа, тянулась на два километра. Он окончил семь классов местной школы, после чего в Киеве получил образование в педагогическом техникуме и по распределению попал в нашу школу. Его дом был самым крайним на улице, и при этом его так и не достроили, потому что Годлевский-старший рано умер, мать осталась одна с тремя маленькими детьми, которые подросли только к началу войны. И муж помогал маме за ними приглядывать. Сам же дом имел большую кухню и комнату, а задняя огромная комната не была достроена, зато имелся огромный подвал. После женитьбы жили мы у моих родителей, в 1938-м году родился сынишка.
И тут 22 июня 1941-го года началась Великая Отечественная война. Рано утром какой-то самолет пролетел над нашим домом, а в полдень по радио объявили о нападении Германии на Советский Союз, причем из выступления народного комиссара иностранных дел СССР Вячеслава Михайловича Молотова все узнали о том, что враги бомбили Киев. В связи с военными событиями я с ребенком осталась у родителей, а муж пошел к себе, там же дом стоит, надо о маме заботиться, но к нам каждый день приходил.
Началась мобилизация мужчин в Красную Армию. Но не все успели отправиться на службу, потому что немцы пришли к нам в июле 1941-го года и, не сильно задерживаясь, пошли дальше на Киев. Старостой избрали своего человека, а полицаями, по настоянию моего отца, стали ребята из молодежи, чтобы они также могли контролировать ситуацию в селе. Кроме того, наши школьники, окончившие десять классов перед войной, учились в военных училищах на артиллеристов, и многие из них служили на западной границе Советского Союза, и в приграничных боях попали в окружение. В первых боях наши части были разбиты врагом наголову, куда ребятам было деваться?! Кто как мог, пробирался домой. К нам в село два парня вернулись, командиры, грязные и оборванные, ведь все время по лесам и болотам ползали. Голодные были, что ужас.
Вскоре мой муж собрал нескольких хорошо ему знакомых молодых ребят, в том числе тех двух командиров, пару мужчин около сорока лет, своего товарища – учителя химии, и еще одного педагога-химика, который пришел к родителям из Житомира в связи с началом оккупации. Всего собралось человек пятнадцать, потом еще несколько человек присоединилось. Решили мы создать подпольную группу, и первым встал вопрос о том, что же нужно делать, как действовать, ведь никто не имел опыта партизанской и подпольной работы. Тогда они пришли за советом к моему отцу Степану Артемовичу, который как опытный партизан мог им помочь советом.
Тот подумал, и говорит: «Знаете что, ребята, у вас в группе есть старший лейтенант, мужественный и быстрый парень. Его надо послать в Житомир, пусть устраивается в полицию и собирает для группы информацию. Но одному ему будет трудно». А по соседству с нами жил парнишка по имени Павлик, и мы решили его также отправить со старшим лейтенантом в полицию. Таковы были наши первые действия. Дальше мужа избрали руководителем подпольной группы, а второй вернувшийся командир, в звании лейтенанта, по совету моего отца стал Тадеушу помощником, ведь мы, гражданские ребята, мало что знали о войне.
Следующим встал вопрос о том, что нужно где-то брать оружие, ведь у нас ничего не было. Основная проблема заключалась в том, что в нашем районе никаких воинских частей не стояло, вот в Житомире и Фастове перед войной находились и стрелки, и артиллеристы, и даже танкисты какое-то время находились. Поэтому после отступления Красной Армии осталось много военных складов с оружием и боеприпасами. Военная техника была взорвана, но стрелкового вооружения имелось столько, что его просто-напросто невозможно было быстро уничтожить. Поэтому первым заданием для наших ребят, внедренных в полицию, стал поиск оружия. В итоге старший лейтенант каким-то образом связался с житомирской подпольной группой, державшей связь с партизанами, которая помогла нашим разведчикам попасть на один из военных складов, где осталось множество ящиков с винтовками и гранатами.
Прошла неделька, приезжают из Житомира наши разведчики вдвоем поздно вечером, ближе к ночи, и привозят к нам в дом пять пистолетов, к ним патроны в маленьких коробочках, и три винтовки. И что-то еще такое, я не знала, как это вещество называется, но Тадеуш моему отцу сказал, что из этого вещества можно сделать взрывчатку, ведь нас было два химика-учителя. Они действительно пошевелили мозгами, и совместно какую-то бомбу придумали. Впоследствии регулярно разведчики из Житомира нам что-нибудь привозили, снабжали нас необходимым вооружением.
Теперь, когда подпольную группу снабдили всем необходимым, встал вопрос о том, какие действия нужно предпринимать. Снова решили посоветоваться с моим отцом. Он ответил: «Взрывайте железную дорогу и проходящие по ней вражеские составы. Вот это ваша самая главная работа будет, чтобы немцы не могли возить подкрепления и боеприпасы на свою передовую». Дело в том, что через наше село как раз проходила железная дорога, примерно в полукилометре от моего дома, в Скочище даже имелась такая улица, на которой дома подходили к самому железнодорожному полотну, проложенному на возвышенности, точнее, на искусственных высоких насыпях. Уже за селом имелся мост для прохода составов. До станции Скочище от нас было три километра, и здесь находилась цистерна с водой, с помощью которой практически все проходящие составы наполняли резервуары паровозов. Так что вражеские поезда, груженные живой силой и техникой, проходили по нашей ветке по нескольку раз на день.
Взрывчатку стали изготавливать в подвале дома, где жила семья мужа. В первый раз мы ночью взорвали состав, перевозивший бронетранспортеры и продукты на восток, примерно в километре от села, в сторону Житомира. При взрыве разбился вагон, битком набитый шоколадом, а местные люди что-то учуяли, и выведали, что по земле вокруг поезда валяется разбитый шоколад. Понабирали себе, кто сколько мог. Взрыв оказался настолько мощным, что немцам пришлось потрудиться, прежде чем они смогли восстановить железную дорогу и убрать с пути поврежденные вагоны.
Через некоторое время подорвали железнодорожный мост, затем подложили взрывчатку на путях, проходящих через лощину, и на нее напоролся состав с цистернами, наполненными горючим. И снова сельчане туда побежали, брали керосин, потому что света в домах не было, и ведрами его таскали домой. В каждом случае нам очень помогали местные ребята, ставшие полицаями, они отводили подозрение от местных жителей и уверяли оккупантов, что в селах видели подозрительных чужих людей. Примерно в полутора десятках километрах от нас располагалась станция Кривое, за которой находился еще один мост, мы и его взорвали. Короче говоря, наделали немало дел.
Вскоре в подвале у Тадеуша было собрано радио из деталей, которые подпольщики смогли как-то достать, и мы начали каждый день слушать сообщения Информбюро. Начали налаживаться связи с другими подпольными группами, и в 1942-м году понадобился связной с Белой Церковью и Житомиром, ведь наши разведчики-полицаи не везде могли ходить без подозрений, да и мало ли что могло с ними приключиться. Выбор пал на меня.
Для того, чтобы добраться до Белой Церкви, существовало два пути. Если передвигаться в пустых составах по железной дороге, то сначала нужно ехать к Фастову, это приблизительно 50 километров, оттуда еще около сорока до самой Белой Церкви. Если же удавалось сесть на попутную машину и ехать напрямую, то это меньше пятидесяти километров. Рано утром я шла до станции, где ожидала попутный состав, лучше всего возвращающийся с востока пустым или перевозящий какой-нибудь груз, только не живую силу. Дальше подходишь к дежурному по составу, чаще всего полицаю, и начинаешь его упрашивать, он отнекивается, но все-таки мне как-то удавалось уговорить. Сажусь на поезд в пустой вагон и еду, в Фастове аналогичным образом пересаживаюсь в другой состав.
Когда с поездом не удается, то шла на трассу, туда надо топать 18 километров пешком. Мимо проносятся немецкие грузовики. Если вижу, что шофер сидит один, то поднимаю руку, если двое в кабине, т о не сяду, опасалась. Жестами кое-как объяснялась, куда мне надо, и те, кто останавливался, всегда спокойно подвозили. Иногда на нескольких машинах ездила. Да и пешком много ходила, но это дело опасное, ведь в селах своих людей хорошо знают, и могут подозрительную девушку задержать или, что еще хуже, выдать немцам. Вот только лесом боялась идти, волков опасалась. В Белой Церкви или Житомире встречалась с другими связными, получала необходимые нам сведения о передвижении поездов или последние новости об активности гестапо и возвращалась домой. Пару раз меня задерживали полицаи и допрашивали, но отпускали. Такова уж работа связного.
Наступила весна 1943-го года. И в это время в нашей подпольной группе завелся предатель. Мы не знали, кто нас выдал врагу, и я до сих пор не знаю. Только сейчас стала подозревать одного подпольщика, который остался в живых, но мы с ним в школу вместе ходили и учились, трудно думать, что он предатель.
В один из ясных весенних деньков ядро нашей группы собралось в подвале дома Годлевских. Тадеуш по каким-то своим делам ушел к соседям через два дома, а подпольщики конструировали очередную взрывчатку, а также слушали в наушниках сообщения Совинформбюро. Внезапно в село прибыли немцы вместе с полицаями на двух грузовиках и скрытно окружили дом. Внутри никого не нашли, а перед входом в подвал мы поставили шкаф, двери открываешь, и дальше яма, которая ведет вниз. В общем, в ходе обыска оккупанты все нашли и открыли. Кричат вниз: «Партизан, вылезай!» Все молчат, немцы снова повторяют свое требование. Ответа не последовало, тогда они кинули в подвал гранату, но наши ребята выбросили ее обратно и фашист, бросивший опасный гостинец, взрывом был убит наповал. Тогда враги рассвирепели и начали кидать вниз много гранат, после чего ворвались в подвал. Забрали оттуда живьем пять подпольщиков.
Когда муж прибежал на поднявшийся шум, немцы его схватили и посадили вместе с подпольщиками, крепко завязав руки и ноги металлической проволокой. Я же в это время находилась у родителей, и мы в той стороне, что стоял дом Тадеуша, расслышали разрывы гранат. Потом раздалась стрельба. Впоследствии я выяснила, что немцы начали искать других подпольщиков, и наткнулись в пшеничных полях у села на двух парней, сидевших в тельных белых рубахах. Оккупанты попытались их арестовать, те начали тикать, и немцы открыли по ним сильный огонь. Одного ранило в пятку, а второй смог скрыться и уехать из села на попутной подводе. Раненного же, им оказался местный парень Михаил Гойденко, отвели в центр села и там прилюдно повесили.
Мы же с родителями слышали только стрельбу, мне нужно было узнать, что же происходит. Решила пойти к дому Тадеуша и все проверить, тогда отец мне говорит: «Знаешь дочка, что-то там неладное происходит. Давай-ка собирайся с матерью, и уходите с ребенком». Сам он также куда-то ушел и забрал с собой моих сестер и брата, ведь все понимали, что немцы рано или поздно придут за нами. Я собрала маму и своего сынишку, пошли на станцию, чтобы сесть на проходящий поезд, и уехать в Житомир, где у меня жила двоюродная сестра. Когда мы пришли на станцию, как раз один из составов закончил брать воду в цистерне и начинал отправляться, и я маму с сыном посадила в пустой вагон, которых обычно много двигалось в сторону Житомира, даже из охраны никого не было, и сказала им сразу же по приезде идти к сестре. Мать кричит из вагона, чтобы и я с ними поехала, но мне же надо узнать, какова судьба моего мужа и друзей-подпольщиков.
Пошла вдоль железной дороги, и таким образом добралась до будки стрелочника, где дорога, шедшая со стороны нашего села, пересекала железнодорожные пути, там был сделан переезд для автомобилей. Мне показалось, что я сделал хороший крюк, и теперь напрямую могу по полю пройти к Годлевским, там даже не было одного километра пути. Но тут выяснилось, что я не одна такая умная – здесь же находились немецкие грузовики, к которым с пленниками как раз вернулись оккупанты. Хоп, и меня сцапали, даже не успела сообразить, как это произошло.
Всего в колонне оказалось три автомобиля – легковой и два грузовика, в последнем из которых сидели солдаты. Нас же посадили во второй, рядом со мной муж, дальше еще кто-то, и напротив меня двое, на выходе двое полицаев с винтовками, и за нами глубже в кузов немецкие солдаты. Все подпольщики были связаны проволокой, только мои руки оставались свободными. Но вырваться через охранников было невозможно.
Поехали через наше село, и я вижу, что на площади, рядом с церковью, висит бедный Миша Гойденко, босым, в нательной рубахе. Двинулись дальше, мимо мужниного дома, где все было изрыто сапогами, видны следы стрельбы, да еще и забор поломан. Когда мы въехали в лощину за Скочище, то я решила, что здесь-то нас и станут расстреливать. И действительно, маленькая колонна остановилась, немецкие офицеры вышли и поговорили о чем-то, после чего мы поехали дальше. Заехали в село Котлярка, где дорога раздваивалась и вела одна на Житомир, другая – на Фастов. Повернули на Житомир, в этот город нас и привезли, и в здании гестапо нас всех посадили по различным камерам. В целом забрали семь подпольщиков, и никто не сидел вместе. Меня посадили в женскую камеру, там уже было семь или восемь женщин, а жену двоюродного брата Тадеуша, которую также арестовали, отправили в другую, чтобы мы не смогли с ней ни о чем поговорить.
Начались допросы. Меня вызывали к следователю три раза. Первый раз меня заводят, за столом сидит немец, в руках у него нагайка, рядом стоит переводчик из местных. Первый же вопрос: «С кем ты встречалась в белой Церкви и в Житомире?» Отвечаю: «Ни с кем не виделась, так как даже не ездила в эти города, чего я там забыла». Он начал пристрастный допрос, но я для себя сразу же решила, настроила на то, что все равно расстреляют, не сегодня, так завтра. А если сознаюсь, то того человека, к кому я ездила, арестуют, и не только он погибнет, но и вся его семья, а то и больше людей. Так что лучше уж я одна погибну.
В первый раз меня только пугали, но так и не тронули, а в следующий раз немец-следователь намотал мои длинные волосы себе на руку, подтащил к стенке и несколько раз ударил головой об нее. В результате я упала без памяти, лицо все стало синим, и меня забрали и под руки отвели в камеру, где девчата сделали мне какие-то примочки. Тем временем наш старший лейтенант, которого никто из подпольщиков не выдал, пролез как-то к охране и тайком передал мне кусочек сливочного масла от мамы, чтобы я с голода не умерла, ведь нас практически не кормили. Эта передача меня и спасла от смерти, уж больно я ослабела.
В гестаповских застенках существовали свои четкие правила. В среду заключенных отправляли в концлагерь, а четверг был днем расстрелов. Освобождение – такого даже у нас в мыслях не было, не то, что у немцев. Самое легкое наказание – это отправка на работы в Германию. И один из тюремщиков, немец по национальности, высокий, похожий на моего дядю, разговаривавший по-русски, почему-то проникся ко мне дружественными чувствами, сообщил мне о том, что арестованных подпольщиков из нашей группы поведут на расстрел на следующей неделе. Я решила, что и меня повезут со всеми, но немец внезапно говорит: «Не волнуйся, тебя в списках нет». 1 июля 1943-го года моих товарищей и мужа отвезли куда-то, где или повесили, или расстреляли. Никто точно не знает, кто-то рассказывал, что их расстреляли, кто-то, что повесили.
Я же еще просидела в камере около полутора месяцев, и вдруг меня снова вызывают на допрос. Иду следом за тюремщиков и про себя думаю: «Ну все, мои дни сочтены». Начал все тот же следователь без разговоров нагайкой размахивать и угрожать, что он меня забьет ею до смерти, если ему ничего не расскажу. Отвечаю спокойно: «Я вам ничего не скажу, потому что ничего не знаю, вы меня хоть убейте, или что хотите, то и сделайте, но я действительно никуда не ходила и не ездила, у меня ребенок болел все время. Так что жила у родителей и с ним была, никуда не выезжала». Тогда переводчик начал меня уговаривать во всем признаться, мол, будет только хуже. Но твердо стою на своих показаниях, и объясняю, чего же буду врать, и наговаривать на себя. И тогда переводчик толмачит последние слова следователя: «Вот проклятая девка, расстрелять ее». Немец смотрит, как эта угроза на меня повлияет. Я отвечаю переводчику: «Я сама думала, что так и будет». Тогда следователь заявляет: «Нет, ты хитрая, мы тебя расстреляем, и легко отделаешься, но лучше пусть помучаешься, пусть потерпишь нужду, пусть над тобой поиздеваются, отправим в концлагерь в Люблине». Он находился где-то на западе, в Польше, это был лагерь смертников, в котором заключенные работали, причем мне подробно объяснили, что тех, кто заболевал, расстреливали. Кто не давал норму на работе, их также расстреливали. Невеселая перспектива.
И в это время наши разведчики, старший лейтенант и Павел узнали о том, что меня не расстреляют, а куда-то отправят. И тут как раз начали собирать много молодежи и отправлять на работы в Германию. Всех ребят и девушек из Житомира и прилегающих сельских районов привезли в здание большой школы, туда же отвезли и нас из гестапо, пять заключенных. При этом наши следователи передали новому начальству все документы со строгим распоряжением, что нас необходимо обязательно доставить в концлагерь. Поэтому посадили отдельной от остальных кучкой, и мы себе сидели в сторонке.
Но после того, как гестаповцы уехали, мне сразу же стало понятно, что дисциплина местных охранников намного ниже, чем в предыдущей тюрьме. Им было главное, чтобы народ за забор не выходил, а во внутреннем дворе гуляйте, сколько хотите. Наконец я решилась и пошла во двор. По дороге увидела, что во многих классах школы люди сидели кто на скамейках, кто на полу. Один раз я вышла, то просто походила, а когда вторично пошла во двор, то увидела, что люди начали строиться и выходить из классов. Я же прогуливалась смело, как будто охрана меня совершенно не касалась. И тут ко мне подходит, я своим глазам сразу даже не поверила – Павел в форме полицая. Немцам дела нет, о чем со мной разговаривает полиция. Он же мне говорит: «Ты смотри, где я, сам же буду смотреть за тобой, около тротуара с края колонны иди, чтобы в случае чего сразу на тротуар выйти, подскажу, когда надо это сделать». В общем, после построения мы с ними каким-то образом оказались посредине большой колонны. Впереди топает немец, дальше полицай, снова немец, и так шла вся охрана около нас. Метров сорок, а может, и все пятьдесят, пятьдесят, между охранниками, Павлик рядом со мной держится. Я сняла платок, после чего стала менее заметной в толпе. Идем помаленьку, а улица Ленина, по которой нас вели, была длинной-предлинной, километра полтора, сначала прошли несколько многоквартирных домов, и дальше пошли частные старенькие хиленькие домики. Вокруг каждого палисады, за домиками видны наружные туалеты из дерева. Внезапно Павел подходит ко мне и тихо шепчет: «Впереди метрах в 20 будет калитка, заходи в нее. Вставай впереди меня, помаленьку иди в сторону». Я все сделала, как он сказал, смотрю, калитка действительно открытая. Очень помогло то, что по тротуару рядом шло много людей, ведь каждый из родителей и родственников провожает своих детей в Германию, так что народу кругом полно. Да еще и местные жители из своих домов вышли и смотрят за колонной. Все было заполнено людьми до самого забора с открытой калиткой. Помаленьку я вышла вперед, потом вбок, и в итоге вышла на тротуар, смешалась с толпой, и, не спеша, вошла в калитку, сделала все, не оглядываясь, постепенно, как будто тут и живу. Зашла в туалет, закрылась и сижу там. Долго сидела, тем временем шум и гам проходящей колонны ушел, и так я осталась в этом доме, меня не погнали на улицу, а на следующий день пришел Павел. Он рассказал, что моя двоюродная сестра вобрала различные теплые вещи в чемоданы, чтобы я могла переодеться. И с ними пошла на станцию, мне передать, начал меня звать и искать, но, к счастью, увидела Павлика, а тот сказал ей: «Иди домой». Так что состав без меня поехал, на этом все затихло, ведь следователи были уверены в том, что меня отправили в концлагерь.
Первое время скрывалась в Житомире у сестры, затем еще в двух местах находилась, а осенью перед освобождением пришла домой, но мои родители к тому времени уже знали, что я не попала в Германию.
Перед освобождением в селе остались из властей только те молодые ребята, кого папа уговорил пойти в полицаи. Они с таким же нетерпением, как и мы, ожидали Красную Армию. А вот предатели и доносчики не стали дожидаться возмездия и бежали. Многих, сволочи, погубили. Отцова брата дядю Игната продали, он жил во второй половине нашего дома. Его забрали в Германию, где в итоге и расстреляли. В селе еще человек пять было тех, кого по доносу расстреляли, это были советские руководители и начальники. Погиб председатель колхоза, бригадиры, и те, кто кому-то из этих оккупантских прихвостней не понравился. Всех забрали и расстреляли, даже двоюродного брата отца, который на железной дороге руководил складом, где заготовляли овощи и фрукты для близлежащего города. Он кому-то не понравился и его продали. При этом немцы расстреляли не только самого мужчину, но и его жену, а также мальчика одиннадцати месяцев и мальчика одиннадцати лет, да еще двое девочек. Всех четверых детей вместе с родителями расстреляли в лесу неподалеку от нашего села.
В декабре 1943-го года через наше село проходила линия фронта. Немцы бились знатно, наши войска засели на той стороне железной дороги, на возвышенности, а немцы сидели в низине. У нашего дома росло дерево, враги установили под ним орудие, и я со слезами на глазах смотрела, как оно стреляло по советским солдатам и разбило военную машину, причем там люди погибли. Наши били в ответ, их снаряды падали в наш огород, но по дому они не попадали, зато поблизости ямок было немало. Мы сидели в погребе, и вдруг зашел немец в подвал, никого в доме нет, открыто. Говорит повелительно: «Кто здесь?» Я отвечаю: «Моя семья, у меня муж фольксдойче (так назывался местный немец, враги таких не трогали), он с комендантом уехал в тыл, а со мной трое детей». Тогда вошедший заявляет: «Гут, гут». И ушел. Вскоре все стихло. Мы вышли из подвала, у нас неподалеку от дома находился большой ставок, и в низине дальше располагалась большая мельница, где во время оккупации жил какой-то немец как ее владелец, он же установил большую паровую машину, которая помогала мельнице работать. Так вот, при отступлении оккупанты ее взорвали, в результате подрыва вся вода ушла из ставка, и я вижу, как немцы по дороге на краю ставка бежали.
На следующее утро 25 декабря 1943-го года я вышла пасти корову в район сельского кладбища, там как раз шла дорога к станции со стороны Киева, дальше проходила мимо нашего огорода. И вдруг смотрю, как по улице Полевой поехали советские танки, и мне на ходу машут руками танкисты. Я стою на обочине и не верю своим глазам. Первый танк прошел, второй, у меня и сейчас мороз по коже при этих воспоминаниях. Когда они проехали, я со всех ног побежала домой и все рассказала родителям. На этом оккупация села закончилась. Те ребята, что служили полицаями, по совету отца сразу же пошли в Красную Армию. И Павел, вернувшийся в село незадолго до освобождения, также отправился служить.
Через наше село начали проходить наши части, самые различные. Отец поставил варить самогон, прошла неделька, он заиграл. И как раз тут приехали какие-то командиры, к нам в дом зашел полковник, погоны у него такие красивые, прямо прелесть, попросил на некоторое время у нас остановиться. Отец хотел было самогон убрать, но офицер говорит: «Пусть стоит, варится, не трогай». В итоге напоили самогонкой начальство.
- Семья вашего мужа сильно пострадала во время оккупации?
- А как же. Кроме моего Тадеуша, расстреляли его брата где-то в Германии, другой брат также погиб. Выжила только сестра, она после войны окончила педагогический техникум, у нас в школе учительствовала.
- Как вы встретили 9 мая 1945-го года?
- Радость была большая, душу переполняли эмоции, мы целовались, и плакали, и кричали, и, что хочешь, делали!
| Интервью и лит.обработка: | Ю. Трифонов |
