Я родился 26 марта 1926 года в селе Ангара (ныне – Перевальное) Симферопольского района Крымской АССР. В Ангаре проживали греки, русские, болгары и крымские татары. Тогда в селе стояло около сотни дворов, по предвоенным крымским меркам серьезный населенный пункт. Первые дома начинались от здания современной перевальненской школы, шли до лесничества и дальше к Барановке (еще одно название – Ени-Сала, ныне – Чайковское). Имелся и мост через небольшую речку Ангара, в честь которой и назвали наше село.
Мой отец вырос в семье, в которой воспитывалось 11 детей: 9 братьев и 2 сестры. Папа стал первым председателем колхоза, в который входили парники, табачные поля, огороды и сады. Он руководил этим хозяйством, был убежденным коммунистом. Раскулаченных в селе не было. Сам я, как говорится, коренный крымчанин. Мой прапрадед брал Крым, как ветерану войск Суворова ему с товарищами выделили земельный участок. Женились они на местных девушках. Мой дед по материнской линии, к примеру, женился на гречанке. Из старинных солдатских родов в XX веке в Ангаре оставались Лебедевы, Тимофеевы, Аралкины. Последние когда-то считались крымцами, а сегодня стали чистыми русскими мужиками. Жили мы очень дружно, помогали каждому. Татарин дом строит, его в колхоз чабаном приняли и помогли со строительством. Всем селом собирались и мешали глину, из которой делали саманные дома. Затем мой отец был избран председателем сельского совета, после открыл магазин «сельпо», в котором стал работать заведующим. Выбрал очень удачное месторасположение. На месте прежнего «сельпо» и сегодня на улице Дачной стоит магазин. Торговали там водкой, конфетами, хлебом, спичками и керосином. Последний хранили в банках, ведь все тогда пользовались керосиновыми лампами. По выходным у нас стекло чистила мать с помощью специального ершика и протирала тряпочкой.
Пошел в школу, но выучиться не получилось. Только окончил три класса, перешел в четвертый, как умер отец в 1938 году. Мать тогда мне сказала: «Алеша, у тебя есть маленькая сестренка, ей надо учиться, а ты мужчина, будешь со мной вместе работать». Стал в колхозе трудиться на кролятнике: утром косил траву, после обеда собирал дубовые ветки для шелкопряда. Я как пацан по деревьям лазил, рвал эти ветки, клал их на подводу и привозил к шелковым плантациям. Колхоз жил богато, но денег платили очень мало. Я получал одну «палку» за свою дневную работу: полтрудодня за кроликовую ферму и столько же за сбор веток. Мать, конечно, зарабатывала побольше, так как работала на окопке, саповке, уборке зерна, где вязала снопы. По итогам года у мамы выходило до 300 трудодней. Когда давали по 10 копеек за трудодень, то это считалось уже хорошим показателем, а когда 8 – то терпимо. Зато продуктов давали вволю. По итогам сбора урожая мать получала на семью пшеницу, ячмень, а овощи привозили подводами. Никто их и не считал. Привозили по две-три подводы капусты, помидор, огурцов. Фруктов, которыми Крым всегда славился, вообще по пять-шесть возов доставляли на двор. Кроме того, выдавали мед, ведь у нас в колхозе было три пасеки, заложенные еще моим отцом.
В хозяйстве имелась корова. Так что молоко, сметана и масло было свое, собственного изготовления. Помогало то, что в Ангаре стояла воинская часть, и жены офицеров для детей брали молочные продукты. Литровая банка молока стола 50 копеек. Картошка продавалась за 30 копеек. Так что получалось хорошо.
Предвоенные годы оказались урожайными. В больших колхозных садах между рядами деревьев начали садить капусту, она давала прекрасные всходы. Жизнь улучшилась серьезно, разве что материи всегда недостаток имелся. Как ее привозили в магазин, так люди в очередь выстраивались с вечера. Занимали места, чтобы утром с открытием магазина можно было что-то взять. С продуктами же было прекрасно.
Привозили в село кинофильмы. Я больше всего любил «Чапаева». Если его не показывали для сельчан, то в воинской части постоянно крутили бессмертный шедевр братьев Васильевых. Мы, пацаны, бегали туда и пробирались через КПП. В те времена к военным, красноармейцам, отношение было отличное. Надо сказать, что в предвоенные годы солдат кормили ой как здорово. Борщ с мясом, да такой жирный, гречневая каша с маслом. Все сытное, питательное. И военные никогда все не съедали. У КПП стояли здоровенные чугунные котлы объемом литров на двести. После приема пищи красноармейцы идут мимо них и все остатки сбрасывают. А у каждого в селе свиньи. И вот мать меня посылали со словами: «Алеша, нам помои нужны». Приходишь, солдаты ребята свои, тебя знают. Берешь помои. А вот коменданта лагеря боялись. Он объезжал периметр на коне. Нас как-то всемером поймал у воинской части. И отправил на гауптвахту. Она располагалась в палатке. Рядом с нами сидели проштрафившиеся солдаты в кальсонах и нательных рубахах. У них штаны и гимнастерки отобрали, что те сбежать не могли. Кровати стояли, все как надо. Мы в палатке сидели на деревянных скамьях. Нам сказали, что будем трое суток здесь находиться. Но как принесли кушать, то мы аж изумились: макароны с мясом! Конечно, можно было и посидеть на таком питании даже недельку. А то и больше. Но мать меня ищет, ведь я, как обычно, пошел за помоями. Нигде нет. Ей какой-то солдат подсказал, что нас посадили на гауптвахту. Матери собрались вместе, пришли к коменданту и просят нас выпустить. Дети все-таки. Отпустил. Но мы не каялись, все равно ходили.
Много занимались спортом. Особенно среди пацанвы были популярны турники, брусья. Так что кроме работы в колхозе по вечерам я успевал еще туда сходить. Хочу подчеркнуть, что перед войной вообще было повальное увлечение спортом – все чем-то занимались. У нас в школе на детском турнике мальчишки занимались на уроках физкультуры. А вот в футбол мы тогда не играли. Уже в армии я стал капитаном команды части.
Наступил день 22 июня 1941 года. Воскресенье. Уже утром все стали шептаться о том, что началась война. Известие встретили плохо. Крики, слезы. Провожали своих мужей и сыновей во время мобилизации. Молодые ребята, 1920 или 1921 годов рождения, еще не успевшие закончить десятый класс, пошли добровольцами. Мы, пацаны, думали, как бы в рогатку закладывать взрывчатые пакеты, чтобы обстреливать врага. В составе одной из крымских стрелковых дивизий мои односельчане воевали под Перекопом. Примерно полсотни из них осталось лежать в перекопской земле.
Мужчин в колхозных бригадах стало заметно меньше, а урожай надо собирать. На это дело определили детей и школьников. Мы находились в поле до самого позднего вечера, искали последние колоски, так как все отправлялось на фронт. Создали истребительный батальон, в него вошли Тимофеевы, Челядиновы и Макриди. Все охотники, пошли со своими ружьями. Тогда винтовок на всех не хватало.
Ранней осенью 1941 года, дети еще ходили в школу, началась закладка продовольственных баз для партизан. Мы ничего не видели, все делалось ночью. В селе никто об этом не знал. Эти базы могли бы хорошо помочь ушедшим в лес, если бы не разграбили предатели из числа крымских татар.
Немцы пришли к нам в начале ноября 1941 года. Мы тогда сидели в окрестных пещерах, особенно в Кизил-Кобе, куда все население села укрылось. Оттуда нам была хорошо видна дорога, шедшая от пещеры в трех километрах. Хорошо помню, как на моих глазах отступали советские войска и на дороге рвались снаряды. Когда обстрел закончился, мы вышли из пещер и пошли домой, причем не по кружным дорогам, а напрямик через места стоянок военных лагерей. По обочинам бродили брошенные лошади и повсюду валялись перевернутые и разбитые брички. Все такое дорогое для сельского хозяйства. И так много, и все брошено!
А дальше произошло следующее: в огромных тополях высотой метров по 20 или даже 25 засела батарея. Артиллеристы открыли сильный огонь по врагу, появившемуся в селе Доброе (до 1945 года – Мамут-Султан). Мы видели, как снаряды рвались на дороге. Когда шли из пещер, то низко над нашими головами летали «Мессершмитты». Люди шли, а летчик низко спускается, прямо воздухом нас било в спины.
Пришли в дома. Затем появились немцы. С ухмылками обходили брошенную советскую амуницию. Следом топали румыны. Те тут же начали грабить село. Брали все, что лежало без присмотра, и не было прибито гвоздями. Не оказалось ни одного человека, кто бы обрадовался появлению врага.
Вскоре избрали старосту. Оккупационные власти требовали кого-то выбрать буквально под пистолетом, потому что никто не хотел идти на такую должность. В ответ на сопротивление пошли расстрелы. Люди страшно боялись, но местного подпольщика Анатолия не выдали.
Он появился в Перевальном незадолго до появления немцев. Фамилию его не запомнил.
В полицаи пошли только татары. Они жили по соседству с нами. Семьи Аппазовы и Фетта. Другие крымские татары, в том числе семья Кабак-Вели, не приняли новую власть. Вскоре пошли добровольческие татарские батальоны. Служившие в них солдаты как-то шли по дороге и играли на гитаре, жена Аппазова вышла к плетню и громко сказала: «Вот, мой сын доброволец, я хозяйка Крыма!» Ишь ты. А Кабак-Вели были настроены против. И с нами, пацанами, бегал татарчонок из этой семьи по имени Оби, которого прозвали «Обишка». Хороший и смелый парень. Он, завидя вооруженных немцами татар, закричал: «Эй, доброволка, на хлебушка, на хлебушка!» Тем самым показывал, что те за хлеб и еду к немцам служить пошли. Дразнился обидно.
Полицаи вели себя по отношению к нам гордо. Ну что ты. Хозяева Крыма. Мусульманские комитеты вели активную антисоветскую пропаганду. Забегу вперед: когда я служил в 17-м партизанском отряде, один из председателей мусульманского комитета прислал к нам своего сына, чтобы тот разузнал месторасположения партизан. Но его сразу словили.
У нас в Ангаре во время оккупации стояли румынские части. Это была пехота. Вели они себя как цыгане. Если есть у кого-то пшеница: обязательно украдут. Замки от них не помогали. Природные воры. За курами очень любили «охотиться». Кидали палкой и убивали насмерть, чтобы не гоняться, ее же не поймаешь. А стрелять в селе опасались – офицеры за это ругали. После Сталинграда к нам пришла какая-то румынская часть на отдых в Крым. Я стою в открытых сенях, рядом печка располагается под крышей. Мать в летнее время там кушать варит. И вышел расквартированный у нас румын. Молодой парень, лет двадцати пяти. Уже дело к вечеру идет. И тут в сумерках в небе падает метеорит. Я возьми и скажи: «Вон звездочка «капут» - это один камрад «капут!» А он меня как шлепнет по спине. Думаю: «За что?!» Я взял кружок с печки и со злости как дал ему. И пошла драка. Мать выскакивает, кричит: «Ах ты, сукин сын!» На румына с кулаками набросилась. И молотит повсюду. Пошла и пожаловалась офицеру, что его солдат побил ее сына. Тот все время ходил с плеткой. Пришел к нам, на меня посмотрел. Ничего не сказал. Затем построил свой взвод, вывел из шеренги того солдата. Приказал снимать штаны. Бедняга просится, мол, не надо. Но офицер как заорал по-румынски: «Снимай!» Тот снял. Командир зажал его голову между коленок, и плеткой по заднице несколько раз ударил. Солдат кричит: «Валелеу! Валелеу!» Что это такое, я до сих пор не знаю. Солдатский строй безмолвно за поркой наблюдает. Отлупили его знатно. Тот встал обратно в строй. Палочная дисциплина у румын была. Честно говоря, нам происходящее было дико. У нас раньше никогда не били, разве что поп до революции моему батьке на коленки соли насыплет за какую-то провинность и приказывает: «Вставай на коленки!» Тот не хочет, отказывается. И поп с силой ставил. Отец рассказывал, что тяжело на соли стоять.
Немецкий комендант находился в Ивановке. Староста однажды послал меня туда с запиской. Ездил я на стареньком велосипеде. Далековато ехать, до самого Пионерского, после подняться на горку к Ивановке. Пришел к коменданту, меня не пускают. Кругом стоят добровольцы. Потом один из них мне подсказал, что комендант в прихожую зашел. Кричу ему: «Господин комендант, вам староста из Ангары передал записку!» Рядом со мной татарин стоял из Кизил-Коба. Я первым зашел, бумажку отдал, комендант почитал и сказал мне, что могу идти. Татарин же зашел следом за мной и стал жаловаться, что у него корову забрали. Немец спрашивает: «Как тебя зовут?» Тот отвечает: «Ягъя», и получается так, что произносит только гласные буквы. Это была его фамилия. Немец не понял, и снова спрашивает: «Фамилию свою говори». Тот повторяет: «Ягъя». Тогда комендант с размаху как хлестнул его рукой по морде. Хорошо хоть, что один из добровольцев объяснил немцу, что у татарина такая фамилия. Комендант извинился перед тем, кого по ошибке ударил. Это был единственный раз, когда я видел коменданта.
Наш колхоз не распустили, просто переименовали в общину. Немцы забирали большую часть урожая. За работу ничего не платили. Если кто работает на помидорах, тот себе немного складывает за пазуху. Хватало нам, потому что урожая было много. Мать себе специально в платье пришила большой внутренний карман. Набросает туда овощи и фрукты, приносит домой. Я же на двух парах коней пахал. И на волах. Последних погонял словам: «Цоб! Цобе!» а первых: «Н-н-н-о!»
Начиная с 1941 года, в округе находились партизаны. Главная их база располагалась первое время на дедовом курене. Немцы и добровольцы с ними постоянно воевали. Лесным бойцам особенно тяжело пришлось зимой 1941/1942-х годов. Такой голод был, что ни соли, ничего не было. Они, бедные, даже мышей ели. В итоге партизан стало совсем мало, многие из-а постоянного голода и болезней не могли выходить на бои. Когда мы селом пришли в лес, от старого партизанского отряда осталось человек восемь или десять. Надо сказать, что румыны также участвовали в зачистках, но эти «товарищи» партизан боялись, как огня. Они зайдут в село Чайковское в сад, и сидят там всю ночь. В горы, тем более в лес, они ни за что не пойдут. Трусливые. Немцы вели себя совершенно по-другому. Смело выходили на яйлу, добирались до Джейлау.
Теперь расскажу о том, как мы ушли в лес. Это произошло осенью 1943 года. Наше село спалили после того, как люди собрались в горы. Я ушел раньше многих, потому что мой дядька Алексей Челядинов, материн брат, еще летом подсказал, что надо идти в лес, иначе заберут в Германию. Он меня отправил в лесничество, якобы я буду учиться на «десятника». Лесничим был мужик, поляк по национальности. Фамилию его подзабыл. Его после партизаны расстреляли. Он как-то пошел выведать по заданию оккупантов, где наш отряд стоит. Я лично видел, как его расстреливали. В числе команды мой дядька находился. Помню слова, которыми сопровождался расстрел: «Предателю… за измену Родине…» Выстрелы, и тело упало в обрыв.
Но надо говорить обо всем по порядку. Как я пришел в лесничество, нас, молодежь, стал учить лесник дядя Леша Литвиненко. Показывал, как прокладывать визир под рубку, и прочей лесной мудрости. Раньше не было специальных приборов, дальномеров, приходилось определять площадь с помощью треноги с висящей гирей. В общем, за день мы определяли площадь рубки на территории в пять-шесть гектар. Как научились, то могли свободно и по двадцать-тридцать гектар делать.
С нами учился сын дяди Леши, всего было человек восемь пацанов. И как-то, уже осенью, Литвиненко нас собрал и тихо говорит: «Дети, идите на Курабцеву полян. Ждите там, вас придут и заберут». Прежде чем туда пойти, я ведь хорошо местность знал, пошел домой к матери, хотя по словам дяди Леши уже все ушли в лес. Никого в селе не застал. Пусто. Отправился на поляну. Там уже и мать, и дед, и все-все наши односельчане. С подводами, коровами. Двинулись дальше под руководством пришедших на поляну проводников. Целая колонна двигалась. Даже одна машина была, колхозная «полуторка» ГАЗ-АА. Ее водителем был Костя Жах, которого как хочешь называли. Он матросом служил. И он в кузове вез продукты и все, что ему сложили. Но машина не дошла до базы партизанского отряда, ее перекинули в овраг, потому что грузовик не мог пройти по лесным тропкам, там подъемы такие, что вокруг овраги и камни. А подводы прошли. На Буковом кордоне нас встретили старые партизаны. Всех зачислили в 17-й партизанский отряд, которым командовал лейтенант Октябрь Аскольдович Козин, ранее воевавший в легендарной 25-й Чапаевской стрелковой дивизии. Командир мне понравился: резкий и боевой парень. Комиссаров у нас несколько сменилось: Шпорт, также военный, попавший в плен под Перекопом, и бежавший в партизаны, затем был крымский татарин, и еще кто-то. Всего человек пять сменилось за мою бытность в лесах. Начальником штаба все время был Григоров. Отличный мужик.
Мы, молодые ребята, сразу же приняли групповую присягу. После всех отправили в боевой отряд. Дядя Алексей возглавил первый взвод, в который вошли взрослые мужчины, «детей», как нас называли, туда не брали. Определили всю молодежь во второй взвод, которым командовали бойцы из первого взвода: дядя Леня Расторгуев и мужик из Заречного. Козин всех предупредил, что оружия мало, поэтому будем брать у убитых и пленных. У меня первое время был обрез, я с ним ходил, после заменил его на румынскую винтовку, взятую после боя у села Чавке (с 1948 года – Сорокино).
Тот бой, первый в моей партизанской жизни, мне хорошо запомнился. Он прошел быстро: подошли ночью, взяли конюшню, постреляли и побили сонных вражеских солдат. Это оказались румыны. Они партизан сильно боялись. Кто куда разбегались. Многие из них тикали в сторону Заречного. К Ангаре боялись бежать, потому что там часто наши партизаны устраивали засады. Мы забрали коней и оружие, пошли обратно в лес.
Затем участвовал в подрыве мостов. Разведчики у нас были исключительного мужества ребята. Молодые, но отличные вояки. Мы вышли на бой к селу Заречное, но высланные вперед разведчики вернулись к отряду и рассказали, что румыны подготовились к бою. Тогда Козин сделал так: так как разведка доложила о том, что враг находится в боевой готовности, то мы повернули от позиций врага и отправились рвать мосты и телефонные столбы. У румын посты находились в домике на речке Курлюк-Су и в районе Сосновки на несколько километров дозоры растягивались. Наши тихо подобрались к домику и первым делом кинули боевую гранату в трубу. Сначала одну бросили. Взрыв. Вторую. Снова взрыв. Этот пост повзрывали, двинулись к столбам и мостам. Последние стояли так: один через Курлюк-Су и два на второй речке. Мы эти мосты взорвали. Заблокировали проезд на Ялту и Алушту.
Следующий бой произошел в Ангаре. Это был страшный бой. Там погиб мой дядька Алексей. Меня тогда контузило миной. Как он начался, командир второго взвода лежал на пригорке, а я с ним рядом как связной находился. Тут подбегает моя двоюродная сестра, у нее в винтовке патрон пошел на перекос. И она взводному докладывает, что оружие заело. Я рядом лежу. Командир приказывает мне: «Бери винтовку, ее отводи в тыл, и сам с ней от боя подальше, там сделаешь ей винтовку». Вместе с ней отползли от места перестрелки. Добрались до какой-то полянки у речки, на которой сидели две медсестры, также мои родички: Ольга Тимофеева и Саша с Барановки. Я сел на какую-то траву, они находились метрах в семи-восьми от меня. Внезапно налет. Тяжелая мина разрывается неподалеку. Меня подкинуло в воздух, и кинуло в воду. Налетел телом на камни и какие-то коряги. Дальше ничего не помню. Как меня нашлт и вынесли в тыл – ничего не сохранилось в голове. Уже опомнился тогда, когда увидел, что рядом со мной лежит тело убитого дядьки. Не могу говорить. Как жалко его. Был такой хороший человек. Бедовый. Я возле него ночь провел. Меня хотели оттянуть в сторону, но я не дался. Рядом с телом все время провел. Румыны продолжали обстрел из тяжелых минометов, которые стояли в Заречном и Добром. Вокруг валялись разбитые подводы. Бой оказался очень неудачным. Враги нас поджидали. Когда мы спускались с гор, коням всегда мотали на ноги тряпки, чтобы не было искр, которые иначе летели из-под копыт. Мы в этот раз шли через Чалбаш, с румынских позиций все было хорошо видно. Кто-то неправильно намотал коням на ноги тряпки, так что румыны разглядели искры. Перед боем высланная вперед разведка вернулась к отряду, и их командир предупредил, что нас ждут, нельзя идти. Все проснулись и в окопах сидят. Козин ни за что бы дальше не пошел, но он почему-то в тот раз остался в отряде, а комиссар Шпорт сделал наоборот. Очень хотел выслужиться перед начальством, и, несмотря на то, что разведчики его просили отвести отряд назад, он упрямо приказал идти вперед на вражеские позиции. В результате нарвался на пулеметы и минометы. Самого комиссара одним из первых ранило. Пуля прошла через рот и вышла возле уха.
Когда отряд отступил, то всех тяжелых раненых отправили на «Большую Землю» через большой лесной аэродром. Контуженых, как меня, оставили в отряде. Так что Ангару мы тогда не взяли. Девять человек раненых. Ни до, ни после у нас никогда такого не было. И двое убитых: мой дядька и дядька Андриян. Если тело моего родственника успели вынести, то второй убитый остался. И я, уже когда пришел в отряд после выздоровления, то узнал, что тело Алексея Челядинова похоронили в яме о разрыва тяжелой мины. Вонь от него была сильная, не стали дожидаться меня. Первые дни побыл на больничном, потому что осколком по ноге чиркнуло, надо было подождать, пока рана не затянется.
Козин был хороший командир. После неудачного боя он решил отправлять на вылазки бойцов первого взвода. Крепкие ребята, они уходили на три дня и не появлялись в лагере. Рвали мосты, устраивали засады, ликвидировали вражеские посты. Действовали здорово. Наш второй взвод стоял на карауле. Первое время меня отправляли на ближние посты по периметру отряда. Потом стали посылать на дальние наблюдательные посты, где мы следили за селом Ангара и дорогой на Алушту. Выходили аж на ту сторону горы Лысый Иван. Стоял и на том месте на яйле, где немцы расстреляли подпольщицу Клаву Юрьеву. Ее поймали, когда она пробиралась к партизанам. Особенно тщательно наблюдали, чтобы никто не пробовал незаметно подобраться к партизанским отрядам.
Через какое-то время нас снова решили отправить на большую операцию в Сорокино. Сначала зашли в Кизил-Кобу, чтобы оттуда спуститься к селу. Там жили татары у пещеры, но к тому времени их уже не было, дома немцы спалили. Зато остался катык в бочках. Кисомолочный напиток. Мы тут же собрались у бочек и немного попили. В золе отыскали печеные кабачки. Кушать-то в партизанах постоянно хотелось. Еды никогда не хватало. Поели. Теперь надо атаковать. 20-й партизанский отряд двигался на Заречное, который, кстати, тогда назывался Шумхай. Партизаны шли сонными, ведь первый взвод практически каждую ночь не спал. Наш минометчик постоянного тягал ствол, и мучился. В итоге он по ошибке пошел следом за бойцами 20-го отряда. А его подносчик мин, Павка Малюта, тоже задремал и остался с нами. Нам-то ближе было идти, соседям дальше. Нас тогда водил Козин и командиры из штаба партизанской бригады. Октябрь Аскольдович остановился, когда мы спустились с Кизил-Кобы до Сорокина, и стал приказывать, куда какой взвод должен идти. Я вместе с Кудрияном остались связными у командира отряда, рядом со мной стояли медсестры. Но у нас все дело испортила «Катюша». С «Большой Земли» передали реактивную установку на треноге. Одна на всю партизанскую бригаду. Решили испробовать. Артиллеристы из нее выстрелили, одни снаряд упал на Сорокино и запалил стог соломы, а второй и третий полетели куда-то аж на аянскую сторону. В общем, шуму наделали много, а толку чуть. Бой тем временем начался. А румыны оказались готовыми, потому что «Катюша» своим звуком разбудила даже тех, кто крепко спал. С передовой пошли первые раненые. Мы с медсестрами по приказу Октября Козина под мостом организовали полевой медпункт рядом с командирами из штаба бригады. Клали раненых на сухое место у воды, которая шла боком. Потом Козин меня снова вызывает к себе и приказывает бежать в штаб бригады, рядом кричат, что пулемет заел. Бой разгорается. Неожиданного нападения не получилось. Надо отступать, для этого нужен приказ. Вернулся к мосту, а там уже ни души. Срочно возвращаюсь к Козину, докладываю, что на том месте никого. Мы смотрим, впереди пулемет бьет, у него пламя не винтовочное, а длинное, ночью хорошо видно. И командир отряда нам с Курдияном приказал этот пулемет заглушить. Мы подползли поближе. Наткнулись на колючую проволоку. Вся увешана банками для сигнализации. Мы не стали дальше пробираться. Как только пулеметчик начинает строчить: то мы по нему бьем. Заглушили. Вернулись назад к Козину. Докладываем: «Подавили». Тот отвечает: «Молодцы, вижу». Пулемет замолк. Дальше командир приказал мне снова искать штаб бригады. Бегу в тыл.
Под пулями бегать – это опасное занятие. То на шиповник наскочишь, то перекинешься через поваленное дерево. Весь исцарапался. Никакого ранения нет, а весь с головы до ног в крови. Пока бежал, выскочил на тропинку, по которой вели раненого Бориса Вьюника. Сопровождал его Иван Макриди. У Борьки глаз выпал из глазницы и болтался у носа. Я ему говорю: «Боря, как же тебя угораздило?» Тот отвечает, что осколком от гранаты. Обогнал их, добрался до моста. Там раненых двое: грек Ваня Минариф и еще парнишка по прозвищу Онека. Перебежал на другую сторону по мосту, нашел медсестер и показал им, куда бежать. Сам следом за ними возвращаюсь: навстречу идет Октябрь Аскольдович. Он уже отдал приказ отступать. Партизаны отходят. Враги нам хорошо всыпали. Всех подвела «Катюша». Раскрыла раньше времени. Внезапность – это единственный козырь партизан в бою.
Отступаем. Отряд вышел из боя и построился, Козин кричит: «Где миномет?» Павка Малюта объясняет, что минометчик ушел с 20-м партизанским отрядом. Командир бушует: «Как ушел? А мины где?» Павка тогда подошел и рассказал, что при отступлении он спрятал мины в колдобину у речки. Я стою неподалеку. Козин показывает пальцем на подносчика и меня со словами: «Ты и ты, идите за ними. Без мин не возвращайтесь». Все на полном серьезе. Война.
Пошли с ним. Дали еще двух провожатых из первого взвода, но они остались на мосту, мы с Павкой дальше сами пошли. Раздраженно шепчу товарищу: «Ищи, где мины!» Тот испуганно оправдывается: «Леша, ну не помню я, речка-то длинная». Он, бедняга, и ногами, и как только не искал их. И под коряги залазил, и что только не делал. Ничего. Уже отчаялись. Вдруг тихий вскрик: «Леша, нашел!» А там ящик, мины-то тяжелые. Малюта его тащит. Я взял в левую руку Павкину винтовку, и возвращаемся к мосту. Уже почти дошли, как неподалеку в лесу услышали румынский говор. Видим: рядом с нами какие-то военные поднимаются на гору и в бинокль смотрят, между собой о чем-то возбужденно переговариваются. Нам хорошо видно и без бинокля, как вдалеке на гору партизанский отряд поднимается. И мы в этот момент проскочили мимо. Прямо под мостом. Вышли дальше, наткнулись на своих охранников. Они стоят и приглядываются. Увидели нас, обрадовались страшно. Говорят: «Давайте быстрее к Кизил-Кобе, там нас будет ждать разведка». Тогда я заявляю: «Так, ребята. Павлик нес мины, теперь мы вам ящик отдаем, несите его вдвоем. Мы уж совсем из сил выбились». Они начали отказываться, тут уж я не выдержал и обложил их трехэтажным матом. И закончил словами: «Вот Козину обо всем расскажу, он вас под пистолет мигом поставит». Ну что же, взяли они ящик. Добрались до разведки. Козин специально оставил с ней коня, чтобы ящик туда погрузить. Рядом брошенные татарские дома. Пока суд да дело, мы успели залезть на чердак, сушки набрали: груш и яблок. В рюкзаки напихали. Патроны с добычей перемешались. Шуршат при ходьбе. Предложил Павлику забираться на коня, но тот отказался, не умел ездить верхом. Я же на них в поле работал и умел. Навьючили ящик на коня, я еду, Павка коня за уздечку ведет. Вышли наверх, а отряд нас ждет в котловине.
Октябрь Аскольдович переживает. Выскакивает к нам. Спрашивает: «Ну как, удалось?» Докладываем, что все в порядке. Слава Богу. Пошли к месту расположения. Уже в отряд. Подводим неутешительные итоги: убитых не было, раненых четверо или пятеро. Борис Вьюник тяжело, у остальных кому ногу, кому задницу зацепило.
После такой неудачи надо было ответить врагу. Решить устроить засаду на автоколонну на мосту через речку Курлюк-Су. Козин отправился с первым взводом, а Шпорт меня, расчет миномета и двух медсестер взял с собой отдельно. Мы должны были с высоты у моста обстрелять противника. Гора оказалась очень крутой. Пока мы залезли туда и расположились, много времени прошло. Шпорт мне приказывает: «Вот здесь лежи, когда будешь стрелять, то бей только по кабинам». По мосту должна была пройти колонна тяжелых грузовиков. Занял позицию. Жду. Моя сестра прибегает, и торопливо мне шепчет, что ребята не могут правильно установить миномет. Гора слишком крутая, и как ты плиту не ставь – ничего не выходит. И под пенек его засовывали, и подрывали, и чего только не делали, но так и не смогли его правильно установить. Ждем.
На дороге показалась колонна из восемнадцати машин. Никто не открывает огонь, пока не начнет стрелять первый взвод. Они должны были подбить последнюю и первую машины, потому что в них в кузовах сидела пехота с автоматами в качестве охраны колонны. Смотрю. Только последняя машина появилась из-за поворота и заехала на мост, как по ней открыли огонь. Били по кузову. Немцы не успевали выскочить, их расстреливали на лету. Дальше присоединились остальные. Я, к примеру, стрелял по машинам за мостом. Тем временем подрывники (ими работали десантники с «Большой Земли») попытались взорвать несколько грузовиков, но что-то у них не получалось. В это время я услышал три выстрела из противотанкового ружья – это означало «отход». Мы ждали грузовики часов в восемь утра, а они появились только в десять. Немцы опасались рано ехать. Днем нам вести долгий бой невыгодно, ведь мы на виду у врага, и он может в любой момент прислать подкрепление. Лес был вырублен метров на 100, а то и больше вверх от дороги по горам. И вот Шпорт подползает ко мне и приказал бежать в третий взвод, чтобы вместе с ним отступать. Только я спустился вниз, как по мне ударили из автоматов. Дело в том, что на обочине асфальтовой дороги для стекания воды сделали сливные канавы, ведущие в речку. Немцы в эту канаву заскочили, человек десять, пробрались к берегу речки и там засели. Они стали по мне бить. Я петлял, как только мог. Как подобрался к низу горы, смотрю, что неподалеку притаился наш подрывник. Рассказал ему, что сам бегу в третий взвод, передать приказ на отход. Тот отмахивается: «Не надо, они все снялись с позиций, и отошли, как только услышали три выстрела из ПТР. Будем отступать с тобой. Тут делать больше нечего, машину хотел подорвать, но подойти невозможно, со всех сторон огонь». Немцы крепко засели в канавах и уже их никак не выкуришь. Мы оставались последними.
Когда мы вместе отступали, то я случайно узнал, что подрывник этот был радистом на самолете-бомбардировщике, который нас бомбил, когда я еще находился в селе и пахал землю. Оказалось, что летчик увидел нас, и заявил по внутреннему переговорному устройству: «А, гады, они немцам землю пашут!» И по нам семь бомб сбросил. К счастью, никто не пострадал. Этот радист оказался с того бомбардировщика, который подбили под Севастополем. Он добрался до партизан и стал подрывником. Мне же по пути поведал эту историю, а я ему в ответ заметил: «Что же ты нас бомбил, ведь там и я находился». Но так уж случилось.
Отступили удачно. Потерь не понесли. Немцев набили много. Все восемнадцать машин там остались. Удачный бой. Если бы с первого грузовика охрана не успела бы выпрыгнуть и спрятаться в канаве, то еще бы и подорвали все имущество. Первую машину должен был обстрелять второй взвод, но в нем к тому времени оставались воевать в основном молодые девчушки по 18-20 лет, и молодые пацаны. Одна молодежь. Не успели они все правильно сделать.
Что еще вспомнить о партизанских буднях. Ездили в Ивановку и окрестные районы за провизией. По ночам выходили подводы, шли по проверенной дороге, останавливались в условном месте, а я ехал вместе с командиром гужевого взвода дядькой Ванькой для того, чтобы из тайников выкопать провизию. У него кобыла хорошая, а мне достался невзрачный маленький жеребчик без седла. Перед самым выездом мне вручили рогатое татарское седло, на котором удобно мешки перевозить. За эти рога держишься, и едешь. Жеребец такой босяк попался, что ужас. Мы копали ямки, оттуда брали провизию, рядом стоят попаленные села. Приехали после вылазки, стали распределять продукты по подводам. В отряде имелось четыре брички. Загружали на две, ведь повсюду горы, опасно много складывать и лошади быстро выдыхались. Едем назад в лес, а из Доброго по нам бьют из орудий. Там снаряд разорвется, в другом месте. Из-под копыт искры сыплются. Их хорошо видно. Выехали наверх, на другие две подводы перегрузили, а на первых подводах кони отдыхают.
В другой раз также забрали продукты, сидим и ждем на какой-то полянке сменных подвод. Приходит дядька Васька Дмитриев, бывший староста Ангары. Ныне партизан. Сам решил нам сварить борщ. Соли нет. Тогда он туда огурцов для соли накрошил, капусты и всего остального было вдоволь. И такой вкусный борщ получился, что съели на отлично. Девочка ему помогала, лет шестнадцати или семнадцати. И вдруг в нашу сторону пошли румыны и немцы. Они-то видели ночью наши подводы и догадались о том, что мы за продовольствием ездили. Перед нами стояли позиции восемнадцатого отряда. От них пришли партизаны и сообщили, что противник уже над нами по балке топает. Они сами отступали глубже в лес и предупреждали также делать. Взводный седло быстро на коня закинул, подпругу подтянул и поскакал себе. А я пока «рога» ухватил, пока на жеребчика одел, да еще эту девочку надо подхватить. Уже стрельба началась, она упала. Бросился к ней – убили. Такая симпатичная. Тогда я запрыгнул верхом на лошадь и как раньше взводный поехал, так и я. Пока выехал из балки, остальные уже на горке оказались. Я же на чистом поле на яйле еду. Ни кустика, ни деревца до леса. Немцы по мне открыли огонь. Поводья дергаю, из стороны в сторону жеребца кидаю. Зигзагами скачу. Где только хоть какая-то котловина есть – в нее заскакиваю. Еле убежал. Лупили так, что только пули у волос свистели. Добрался до поста, где наши часовые стояли. Уже и командир взвода там. Со злости накинулся на него: «Что же ты бросил товарищей и смотался? Я в этом чертовом седле повернуться нормально не могу. Хоть седло свое дай». Тот отказался. Еще и мне попенял: «Я-то быстро собрался, а ты резину тянул! Твой жеребец и мой конь – это две больших разницы!» В общем, подождали – нет наших подвод. После оказалось, что они двинулись вместе с восемнадцатым отрядом. Вышли на гору с другой стороны и спустились к нашим постам. Смотрим: вот и подводы подходят. Командир гужевого взвода всех тогда собрал, и мы пошли на место базирования.
В декабре 1943 года начались массовые прочесы лесов. Немцы, во что бы то ни стало, стремились выкурить партизан. Женщины с детьми, даже грудными, отступали все глубже в леса. Кольцо смыкалось. Даже не ежедневно – практически ежечасно случались артиллерийские и минометные налеты. Приходилось проходить мимо деревьев, на которых висели человеческие кишки. Страшная картина. Удручающе настроение. Безысходность. Все время в напряжении. Возле Васильковой балки случилось побоище. Скопилось множество людей из мирных лагерей. Сначала налетели «Мессершмитты», следом за ними – «Юнкерсы». Огромная масса людей бежала во все стороны. Жена дядьки Васьки Дмитриева сидит на земле, а ног у нее нет. Оторвало осколком от бомбы. Страшно. Я мимо бегу, она кричит: «Спаси, сынок!» Но я не мог ничего сделать! А что сделаешь, когда повсюду война! Вопят. Стреляют. Повсюду валялись куски человеческого мяса.
Я ушел вместе с партизанами, бывшими военнопленными. Их было четверо, я пятый. Бежали к речке Бурульча. Повсюду женщины и дети. Убитые, раненые, потерявшиеся. Немцы шли следом за нами по буграм. Снаряд попал прямо в палатку семьи старшего егеря Кособродова: погибла жена, дочка и ребенок у нее на руках. Муж был ранен. Когда он очнулся и ему об этом рассказали, он схватился за автомат и ринулся в сторону немцев. Еле успели перехватить. Кое-как объяснили, что в одиночку он врагу ничего не сделает. Идет настоящая лавина. Женщин и детей всех забирали в плен. Снова подступает враг. Бежим. За мной летит мать со своими сестрами Елизаветой и Татьяной. С ними дядя Коля Лебедев с тетей Нюсей. Их сын был ранен, и его спрятали в одной из пещер. Когда все чуть успокоилось и дядя Коля за ним вернулся – у того все лицо уже одичавшие кошки поели. Тело уже распухло и сильно воняло.
Я с матерью попался во время следующего прочеса. Взяли в плен румыны. Сгоняли всех в одно место. Мужчин по дороге стреляли. К примеру, дядьку Ваську Дмитриева в колодец бросили. Живым. Он перед смертью страшно мучился. Привели нас в лагерь «Картофельный городок» в Симферополе. И я там остался. Хорошо, что у одной из моих тетушек оказались часы дяди Сени, материного родного брата. Он подпольные листовки читал, его за это крымская татарка, дочка Аппазова, добровольцам сдала. Попал в лагерь. Бежавший оттуда пленный рассказывал, что в лагере моего дядьку называли «Большая Курва», поэтому мне в партизанах дали прозвище «Маленькая Курва». Его допрашивали, чтобы он выдал тех, кто ему листовки дал. Пальцы плоскогубцами давили. После вывезли в лес и расстреляли. И эти часы мы тайком отдали конвоиру «Картофельного городка», он нас под проволоку вывел. Вышло за одни часы восьмеро: я, тетя Наташа и вся ее семья. Уже подводы нас поджидали в Пионерском. Мы туда пришли ночью, нас приняли. А мы же такие грязные да вшивые, что ужас. Я остался у дяди Мити в Пионерском. Затем весной 1944 года он меня пригласил с собой поехать за дровами. Также с нами увязался его сын Ванька. Младший Васька остался дома на хозяйстве.
Поехали. Прибыли на опушку, стали смотреть подходящие деревья. Надо же выбрать. А тут партизаны из Южного соединения. Нас хлоп – и окружили. Стали расспрашивать, кто и чего. Дядя Митя объясняет, что с ними бежавший из плена партизан. На меня показывает. Те отвечают, что меня с собой заберут. А ему приказали ехать домой. Ивана также с собой взяли. Прибыл в 6-й партизанский отряд Николая Ивановича Дементьева. Это был боевой и толковый командир. Комиссаром воевал Андрей Сермунь. Назначили вторым номером пулемета Дегтярева. Диски таскал. Стояли в районе Тахта-Джами (с 1948 года – Андрусово). Помню, что в бою поставили пулемет на горе возле села. Ждем. Идет немецкая машина. Пулеметчик по ней сразу дал очередь. Вторую. У меня только диски, оружия нет. Оказалось, что это немцы везли мины, чтобы подорвать плотину на Аянском водохранилище. Мы их остановили. Пошли туда: мертвые тела. Двое наверху и двое в кабине. Облили машину бензином и спалили. Горела знатно. А дальше мы двинулись на Симферополь.
- Каким оружием были вооружены партизаны?
- Многие использовали иранские винтовки, которые сбрасывали советские самолеты в больших гондолах на парашютах. Мне как-то дали такую винтовку, но она неудобная в лесу: длинная, выше моего роста. Как я ее буду носить?! Так что при первом же удобном случае сменил ее на румынскую винтовку – та как наша «трехлинейка», даже чуть короче. Что удобно: к румынским винтовкам подходили немецкие патроны.
- Вы были одеты в гражданскую одежду?
- Да. Трофейными кителями или брюками в нашем отряде не пользовались. Брезговали. Так что мы ходили по лесу в телогрейках и фуфайках. У командиров имелись кожанки.
- Вшей много были?
- А как же. Да при этом еще и такие здоровые, что ужас. Крупные и откормленные. Рубашку снимешь, вытрушиваешь над костром. Они трещат. Как очереди. Не дай Бог никому испытать.
- Как организовывался ночлег?
- Сооружали шалаши. В крымских лесах не закопаешься. Поэтому сучья складывали в пирамидку, все обкладывали рогатульками. Сверху присыпали листьями. Их же набивали всередку. На них спали. Также было много коров и лошадей, их всех из деревень и сел жители забирали с собой. Где с убитой скотины шкуру сняли, то подсушивали и клали сверху на листья. Я, к примеру, спал на коровьей шкуре.
- Как с кормежкой дело обстояло?
- Плохо. Голодали постоянно. Когда мы шли машины бить, то до этого день не ели. А затем бежавшие из Кизил-Кобы крымские татары спекли хлеб, передали через штаб бригады. Так что после удачной операции нас хорошо покормили. Это был единственный раз, когда я поел хлеба в партизанах.
13 апреля 1944 года мы пошли на Симферополь. Навстречу нам попались танки. Мы посчитали, что это немецкие. А это оказались советские танки. Встретились с ними со слезами радости на глазах. Танкисты пошли на Алушту, а мы двинулись в Симферополь. Партизан стали забирать на Севастополь. Хотел и я пойти в военкомат, но мать меня не пустила: «Ты не пойдешь!» Все равно пошел. Военком на меня посмотрел и говорит: «Знаешь, что. Ты сначала дома посиди и кашки с молочком покушай, а потом уж в армию приходи». Я был маленьким и худеньким после голодных партизанских будней.
Ну что же делать. Поехал домой. Но куда домой? Дома нет, все спалено. Сначала побыли у дяди Мити в Пионерском. Потом перешли в Сорокино. В ноябре 1944 года меня призвали в армию. Сразу отправили на Украину, на пулеметы ДШК калибром 12,7 мм. Ровно десять дней продолжалась учеба. Сами понимаете, что ничему как надо не выучили. Я стал заряжающим, таскал коробки с патронными лентами. Попал в 10-й артиллерийский корпус прорыва РВГК. Служил в зенитном прикрытии корпуса, которое состояло из 85-мм зенитных орудий, дивизиона МЗА и наших ДШК.
Попал на Вислу. Форсировал ее. Охраняли понтонную переправу. Первой пошла пехота. Немцы бомбили страшно. Там стоял 8-й зенитно-пулеметный батальон, нас на подмогу подтащили на рельсах. Переправа от нас располагалась метрах в семистах-восьмистах. Над ней постоянно кружили «Юнкерсы». Впереди лежали немецкие концлагеря. Когда мы перешли в наступление и освободили заключенных, то зрелище было страшным. Видел я и печи для сжигания человеческих тел. Дальше вышли на Легницу. Наш пулемет ДШК стрелял только по самолетам. Передвигались на машинах ГАЗ-АА «полуторка». В расчете служило три бойца: командир и два зенитчика, я заряжающий. Полных расчетов в пять бойцов никогда не было.
Добрались до Одера. Марш оказался весьма протяженным. Из Гросс-Стрелиц на автомобилях двигались к Одеру. Встали с правой стороны реки. Офицеры сразу же пошли по домам, а мы так и остались на огневых точках. В ночь на 9 мая 1945 года пошел я ради интереса в близлежащий город. Хотел ветоши взять для чистки пулемета. Зашел в какой-то покинутый дом, увидел на окне занавески. Потянул за них, они в руки упали. Хорошая ткань. Поснимал все. Подошел к шифоньеру, стоявшему в углу, а там рядом к стене прислонено великолепное охотничье ружье фирмы «Зимсон». Я-то еще с берданкой в крымских лесах охотился. Взял ружье, набрал занавесок на ветошь и чемоданчик с пятью бритвами, в котором также в бархате были уложены чернильные пипеточные ручки. Красивые. Иду в часть, и, как назло, навстречу попадается комбат Кузнецов. Спрашивает: «Фролов, а я у тебя есть штатное оружие?» Отвечаю, что есть. Он накинулся, мол, зачем ружье несешь. Пытаюсь сказать, что его домой заберу. Но он слушать не стал, сам у меня его отнял. Так что остался я со штатным автоматом ППШ. Зато бритвы и ручки остались. Я ему не показал чемоданчик, иначе и это бы забрал. Пришел в расчет. И тут ночью дали салют по поводу того, что Германия капитулировала. Радовались победе сильно, стреляли из пулеметов, пистолетов и автоматов. После пулеметы смазали, и поставили на охранение. К нам прислали парикмахера, чтобы подстричь бойцов, ведь никто не стригся во время войны. Я пришел к нему на стрижку, а он контуженный. Увидел у меня ручки, попросил одну, за что пообещал сделать мне любую стрижку по желанию. Отдал ему. Таким вот образом вскоре почти все раздал, только одну себе оставил. Из трофеев у меня еще была финка, с красивой ручкой.
- Как кормили в зенитных войсках?
- Мы все время находились в наступлении, поэтому из солдатской еды кушали одни сухари и сухой борщ в запечатанных пакетах. Его полагалось варить, но когда там успеешь – прямо так грызли, всухомятку. В огневой сидишь и как крыса его грызешь. Ничего, вкусно было. Ленд-лизовскую тушенку также пробовал. Вкусная, ее выдавали в здоровых банках на два расчета. Прямо в котелки каждому из банки мясо высыпали.
- На фронте со вшами столкнулись?
- Да. Все время в огневых окопах, когда там помоешься. Бани нет. Я только однажды попарился, когда мы стояли в Гросс-Стрельце. Помылся, но такая вода, кажется, нежная, что почувствовал себя человеком. Обмылся из тазика. Хорошо на душе стало.
- Как бы вы оценили пулемет ДШК?
- Хорошее и надежное оружие. Клинило его редко. Бывал только обрыв гильзы. Для этого был противообрывный прибор, которым мы вталкивали гильзу дальше в затвор, и при передергивании остатки гильзы вылетали.
- Пулеметные ленты были металлическими?
- Да. У меня все руки были постоянно в крови. Если идет хороший бой, то только поставил ее, надо придавить барабан с лентой правой рукой, при этом тянуть за ленту, и она все руки исцарапает пружинами до крови.
- Трудно приходилось при подготовке огневых позиций для пулемета?
- Расскажу. Когда нас обучили десять дней, то выдвинули в степь в Сумской области. Земля была промерзшая, били ее, били. Все без толку. Но огневую точку копать надо, хочешь не хочешь. Когда ее уже прокопаешь хорошо, то она идет быстрее и более мягкая. Копали втроем. Устали страшно. И после на фронте так копали каждый раз.
- Сколько подбитых вражеских самолетов числилось на боевом счету вашего батальона?
- За время войны зенитные части 10-го артиллерийского корпуса прорыва РВГК сбили 23 немецких, 1 русский и 1 американский самолет. Русский самолет мы сбили в Сумах. Он вышел не с той стороны, мы стояли на периметре охраны аэродрома. Советские самолеты влетали только с определенной зоны. А он вылетел с другой стороны и чешет прямо на наши позиции. При этом силуэт нашего Ла-5 очень похож на «Фокке-Вульф 190». И всем дали команду бить по немецкому самолету. Только батальон ДШК дал очереди, как самолет загорелся. Летчик на парашюте спустился. После крыл нас таким матом, что я таких слов и выражений ни до, ни после не слышал. А когда мы стояли в городе Кельце, то изредка случались налеты вражеской авиации, мы стояли на охране железнодорожной станции. И однажды туман был сильный. Внезапно появился силуэт самолета. Его не опознаешь. Решили, что это «Юнкерс-88» или «Фокке-Вульф». Он летает, один круг сделал. Опознать нельзя. Командир приказал опознавать по гулу, но как ты это сделаешь. Что наш, что вражеский гудят для солдатского уха одинаково. Когда он на второй круг зашел, высота наша, до 1000 метров. Как дал батальон по нему огонь, что после насчитали 90 дырок. Комбат ринулся к сбитому самолету. Надо же на свой счет записать. Но не доехал, поспешно вернулся, и начал тикать в тыл. Оказалось, что это американец. Он бомбил Берлин, сбился с курса и прилетел к нам. А тут мы его сбили. Всем после этой истории крепко досталось.
- Женщины у вас в части служили?
- Были. Наводчицы, поварихи. В основном москвички и бурятки. Я в то время многого не понимал, а вот офицеры за ними ухаживали.
- Как относились к партии, Сталину в войсках?
- Очень хорошо. Меня хотели принять в партию. Я был комсомольцем, приехала парткомиссия, спрашивают: «В коммунисты хочешь пойти?» А у меня отец был партийным, решил и я вступить. Пришел к ним, первый вопрос: «Ты хорошо знаешь историю партии?» Честно ответил, что ничего не читал. Некогда было. Они рассмеялись и сказали: «Тогда иди и почитай, а потом придешь снова».
- Как вас встречало мирное население в освобождаемых странах?
- В Германии не так, как в Польше. Поляки к нам хорошо относились. Но наши хлопцы не всегда себя по-доброму вели в ответ. Грабили. Ведь мы полуголодными ходили.
 |
- Что было самым страшным на фронте?
- Ожидание боя. Самое тяжелое время. Когда я воевал в партизанах, то все страшно нервничали в засаде, пока машины не появились. Также и на фронте – должен быть самолет, посты ВНОС передали о приближении. А его нет. Это хуже всего. А вот когда бой начался, уже становилось легче, ведь ты ни за что не думаешь, а только выполняешь указания.
- С особым отделом сталкивались?
- Нет, я к нему не касался. Однажды особист меня к себе пригласил и начал говорить, мол, ему надо знать, о чем солдаты между собой говорят, кто и что скажет. Я ему ответил: «Вы знаете, я друзей не продаю». Солдаты все свои. Если кто-то кого-то послал на три буквы, то что в этом такого, о чем докладывать. А командиров во всех армиях во все времена посылают.
Пошли мирные будни. Со мной служил Володя из детдома. Дело было в провинции Опельн. Немцы торгуют. Володя предлагает: «Алеша, смотри, из немецких магазинов несут длинные булки». Красивые и толстые хлеба. Белые-белые. Решили пойти и купить. А денег-то нет. Пришли в магазин. Там повсюду висят прекрасные колбасы, рядом свежеиспеченные булки. Елки зеленые. Володя спрашивает: «Алеша, у тебя деньги есть?» Откуда они у меня могут быть. Нам давали немецкие рейхсмарки, но их в магазинах не принимали. Мы взяли, что нравится. Колбасы нанизывали на руку. Батоны взял. Подходит Володя продавцу, тот показывает жестами, мол, давайте деньги. Детдомовец махнул рукой, мол, сейчас пан, сейчас. Начал лазить по карманам. Нет денег. А сзади у напарника на поясе РГД-42. Он достает ее, и дает продавцу, предварительно чеку взяв на палец. На весы положил. Продавец жестами показывает, мол, ему не надо. Только повторяет: «Найн, найн». Володя пожимает плечами и говорит: «Ну, как хочешь!» А я уже бегу по улице с трофеями. Он за мной ринулся. Добежали до части. Шлагбаум. Кричим часовому: «Никого не пропускай сюда!» Под шлагбаум вскочили, и колбасу караульному кинули. Небольшой круг от души отдали. Он ее быстренько спрятал. Подбегает следом комендатура с этим продавцом. Часовой их не пускает. За винтовку схватился и всех назад оттаскивает. Вызвали командира, майора Кузнецова. Тот в ответ на претензии заявляет: «У меня бандитов нет в части!» Продавец просит построить солдат, чтобы он опознал. Но комбат вызверился: «Это по блажи каждого немца я батальон буду строить? С чего бы?!» Так что они ушли, не солоно хлебавши. Мы же пошли с хлопцами и колбасы поели. Хлеб оказался очень вкусный.
Из Германии нас перевели в Польшу. Зенитную часть расформировали и нас определили в отдельный стрелковый батальон. «Покупатель» предупредил: «Ребята, стоим на охране тяжелой артиллерии, там будут стрелять из таких пушек, что если один выстрел сделали, то ствол полдня качается». Пошли с ним. В группу входили и танкисты, и шофера, и разведчики, и мы, зенитчики. Стояли на часах у леса, где под соснами были выкопаны еще немцами склады со снарядами и минами. Относились мы к Северной группе войск. В районе орудовали польские националисты. Один наш солдат пошел в самоволку, они его поймали и убили. Камнем весь череп раскроили. С нами воевали группы Николайчика и Андерсена. Настоящие бандиты. Нас бросили на зачистку. Облава. Тело нашли, а их никого рядом, естественно, нет. В селе ты не будешь лазить, ведь поляки все равно ничего не скажут. Боялись националистов страшно.
Рядом с нами стояла рота охраны, которая караулила военнопленных немцев: они снаряды чистили и складировали их. Однажды старшина этой роты приходит к нашему батальонному старшине и предлагает ему поехать на охоту. На кабанов поохотиться. Их в польских лесах великое множество бегало. Наш согласился. Взяли и поехали. Потом старшина пришел и рассказывает, что он в лесу бродил, пошел обратно. Машина стоит, шофер убит, напарника из роты охраны нигде нет. Ходил и кричал его: «Володя! Володя!» Но так и не нашел. Его посадили на гауптвахту за самовольный уход из части. Расспросили, где это было. Тот рассказал. Послали солдат. Нашли «Студебеккер». Приехало начальство. Шофер в кабине убит. После выяснилось, что второй старшина полюбил полячку из числа польских националистов. Ее семья держала пять магазинов. Отец владел. И она его уговорила, чтобы он сбежал из части, тот согласился. Инсценировал нападение и убийство. Как позже выяснили следователи, он хотел нашего старшину убить, да не получилось. Пошел искать в лес, но не нашел. И скрылся.
Предателя-убийцу нашли. Наш же старшина его узнал. Как-то поехал за продуктами. Выехал на мост через реку, и внезапно на мосту кричит шоферу: «Стой!» Тот протестует, что на мосту нельзя останавливаться машине. Но старшина настоял, выскочил и побежал к поляку. Остановился, пристально смотрит на него. Тот спрашивает: «Цо, пане?» А он тогда говорит: «Что ты цокаешь, Володя?» Тот начал мотать головой, мол, не понимает. Узнал. За шиворот его и в кабину, приехал в комендатуру. Сдал. Загрузился продуктами и вернулся в часть. Судили предателя. Расстрел.
Демобилизовался я в 1951 году. Вернулся в Перевальное. Пошел работать на электростанцию. Мотористом был. Отработал года два. Потом перешел в ресторан. Года два или три трудился. Дальше перевелся в лесничество. Наш командир, Козин, стал здесь лесничим. Я к нему пошел. Он меня к себе позвал, только предупредил, что должности лесника у него нет, разве что лесорубом. Ответил ему: «Октябрь, мне-то все равно, кем». И я с ним работал. 38 лет в лесном хозяйстве. Козин заболел, лечился в заповеднике у знахаря. Тот его подлечил. Он опять стал работать. Но его подвел мастер. Написал кляузу, что Октябрь Аскольдович за чужой счет купил машину. А тот взял за свои накопления всего-навсего старенькую «Победу». Когда Козина вызывали в Симферополь, тот после от обиды ушел. И мы все гуртом за ним ушли. Все лесорубы. Мастер вызывал меня, предлагал сделать лесником. Но я его послал на три буквы. Потом этого негодяя-мастера сняли, и я снова стал работать. Когда в 60 лет ушел на пенсию, то после продолжал трудиться лесником. Крымские леса сейчас совсем не такие густые, как они должны быть. В советское время у нас деревья были: дубы и буки диаметром метр, а то и поболе. Тех деревьев нет уже. Вырубили. Особенно когда пошла эта Украина со своей «самостийностью», таксаторы старались взять как можно больше дерева с гектара. Наш инженер Максим Васильевич Печенкин отбил площадь, как положено, а украинцы приехали и хотели взять с гектара 35 кубов. Это означает лес вырубить подчистую. Наш инженер сопротивлялся, что это не западноукраинский лес, так нельзя. Но все равно 30 кубов взяли. Сильно нам разредили крымские леса. Сегодня надо много восстанавливать. Сейчас стараются лесники. И клен подсаживают, и разные деревья. Весь верх яйлы сосной засадили.
Награжден орденом Отечественной войны II степени в честь 40-летия Победы. № наградного документа 81.
