А.К. - Родился в ноябре 1925 года в Минске. Мой отец, инвалид Первой Мировой войны, работал в инвалидной артели "Рот Фронт", а мама растила меня и младших детей, мою сестру Полину (1928 г.р.) и брата Максима (1936 г.р.). Жили мы в своем доме в Минске на Харьковской улице, на которой стоял кирпичный завод до революции принадлежавший моему деду. Отец плохо относился к коммунистам, Сталина называл не иначе, как "Усы" или "Сапоги", но когда незадолго до войны я получил повестку - вызов на экзамены в летное училище, отец ничего не сказал. 22/6/1941 я хотел пойти на церемонию открытия Комсомольского озера, но рано утром объявили о начале войны, а через считанные часы немцы стали бомбить центр города, где находился и наш дом. Эти бомбежки продолжались три дня подряд, мы уходили на открытое пространство и целый день лежали в поле, и только ночью возвращались в свой дом.
Советская власть в Минске закончилась уже на второй день войны, так как все партийное, советское и милицейское начальство сбежало из Минска на восток вскоре после объявления о начале войны. Местное население сразу бросилось грабить склады и магазины, которые уже никто не охранял. Только из ЦУМа милиция вывезла на машинах часть товаров и все вывезенное сбросили на землю в районе Юбилейной площади, оставили под охрану красноармейцев, которые разбежались после очередной бомбежки… Евреи не знали что делать, все бессовестное местное начальство смылось, приказ на эвакуацию из города отдан не был и каждый сам решал, что делать дальше. Вся моя родня жила в Минске, только два двоюродных брата - студента находились на учебе в Ленинграде. По железной дороге уехать из Минска было невозможно уже 23-го июня, и только небольшая часть еврейского населения, бросив свои дома и все добро, пешком уходила из горящего города по дороге на Борисов, в неизвестность, под аккомпанемент непрерывных бомбежек. Нам родня говорила: "Немцы хорошие культурные люди, в 1918 году когда они были в Минске, то не было погромов", и в конечном итоге наша семья решила остаться в городе. У отца было пять сестер, и все они со своими детьми также остались, и только семья маминого брата ушла на восток.
Центр Минска был фактически полностью разбомблен, и зарево пожаров поднималось над центральными кварталами, а окраины пострадали мало.
26-го июня стало тихо, евреи уже не высовывались из своих домов, а местные белорусы продолжали "пополнять запасы" с еще не разграбленных полностью складов.
28-го июня немцы вошли в город, колонна немецких войск двигалась почему-то с востока на запад, пехота сидела на танках. Я стоял возле дома и смотрел на немцев, пока один из них мне жестом, движением автомата в руках не показал, мол, проваливай. Передовые части вермахта прошли через город, не задерживаясь, а на следующий день в центре уже стояли немецкие тыловые подразделения и обозы. В первые дни немцы еще никого из евреев не трогали.
У нас рядом с домом был свой сад, скошенная трава была в копнах, и когда рядом с нами остановился немецкий обоз, то старик, наш сосед, сразу подошел к немцам и с заискивающей улыбкой говорит одному из них: " Вон, видишь, сено у жидов лежит, возьми для своих лошадей", а немец ему пальцем показывает: "Нельзя"…
12-го июля появился указ немецкого коменданта города о переселении евреев в границы гетто. За невыполнение приказа грозил расстрел на месте. На переселение дали три дня.
Наш дом находился за пределами гетто, и мы договорились с одним белорусом на Ратомской улице, что заселимся в его дом, который стоял на территории, отведенной для евреев, а взамен он забрал наш дом и дом моей тети. Всех евреев под страхом смерти обязали носить специальные круглые латы желтого цвета. Затем приказали всем мужчинам в возрасте от 16 до 60 лет явиться на "регистрацию", устроили фильтрацию, сразу отобрали несколько тысяч человек: представителей интеллигенции и бывших советских работников, и всех расстреляли их в пригороде, в Тучинке, а остальных явившихся на регистрацию - отправили погибать в лагерь для военнопленных на Широкой, где вместе с евреями находились раненые красноармейцы, которых немцы не лечили и фактически не кормили. Но некоторую часть евреев-"специалистов" вернули в гетто, так как немцы на тот момент нуждались в рабах, и те, кто вернулись в гетто, получили отсрочку от смерти, но всех мужчин обязали зарегистрироваться на бирже труда и выходить на работу. Затем начались облавы на тех кто не явился на первую регистрацию, хватали молодых мужчин, всех сгоняли в лагерь на Широкой и там истребляли. Так, в облавах, еще в августе - сентябре 1941 года, еще до проведения крупных акций по ликвидации, погибло свыше 10.000 человек.
Гетто обнесли рядами колючей проволоки, и границы гетто по периметру патрулировали полицейские и немецкие патрули. Всего в минское гетто согнали 75.000 евреев из Минска, затем пригнали еще 25.000 человек из окрестных местечек, а в ноябре сорок первого года, через несколько дней после первого крупного погрома, привезли в гетто немецких евреев, примерно 30.000 человек, которых поселили в районе Обувной, Республиканской и Сухой улиц.
Их мы называли "гамбургские евреи", они были одеты и вели себя как истинные европейцы, носили вместо "наших" желтых круглых лат в качестве опознавательных знаков шестиконечные звезды. Всех "гамбургских евреев" немцы вскоре уничтожили, я не слышал о том, что кто-то из них остался в живых…Так в середине июля в городе Минске возник настоящий кромешный ад, который назывался Минское гетто.
Г.К. - Как Вам удалось пережить крупные акции по ликвидации гетто?
А.К. - Первая крупная акция была 7/11/1941 года, зачищали улицы Немига, Республиканскую и Островского, и та часть гетто, на которой находился дом в котором мы жили, под этот погром не попала. Через две недели немцы, с помощью местных белорусских и украинских полицаев "зачистили" улицы Зеленую, Замковую, Татарскую и еще несколько прилегающих улиц.
Всех пойманных сгоняли сначала в помещения бывшей колонии НКВД на Опанской улице, и оттуда евреев гнали в колоннах на расстрел. Убивали в Тучинке, массовый расстрел из пулеметов. После двух ноябрьских акций население гетто сразу уменьшилось на 25.000 человек.
Каждая семья стала готовить для себя "схроны", тайные убежища для спасения во время облав и погромов. Мы пережили первую зиму, но в следующую акцию, 2/3/1942, литовские полицаи убили моего маленького братика и бабушку. За пару дней до этой акции по гетто пошел слух, что будет облава на молодежь, и хотя я уже был в рабочей команде, но в этот день на работу не явился, а спрятался в сарае, где в погребе был сделан "схрон", в гетто такие убежища назывались "малиной". Мы не думали, что будет массовая акция, были уверены, что все ограничится обычной облавой. Когда мы только переселились в гетто, то отец увидел на улице доктора Лившица с семьей, пять человек. Их дом был в центре Минска и сгорел дотла в первые дни войны во время бомбежки вместе со всем имуществом, и Лившиц с женой Асей, фармацевтом по специальности, с племянницей и двумя малыми детьми, бродил по гетто, не имея ни вещей, ни продуктов, ни угла. И тогда отец пожалел семью Лившица и забрал их в дом, где жила вся моя родня, где и так было негде ногу поставить. Эта семья жутко голодала, у них не было вещей для обмена на продукты у местных белорусов, и мы, как могли, делились с ними теми крохами, которые я и отец приносили из рабочей команды. Первого марта я сказал Лившицу, чтобы он спрятался в "малине", но доктор ответил мне: "Я устал прятаться. Мне надоело мучиться, я больше так жить не могу…". Утром, когда рабочие команды покинули гетто, на его территорию ворвались немцы с полицаями и стали убивать всех, кто попадался на пути.
Я слышал, как кричал мой брат, перед тем как его убили литовские полицаи в военной форме, слышал выстрелы, оборвавшие жизни моих родных…Когда на следующий день утром я вылез из "малины", то увидел, что весь наш двор завален трупами, среди которых был мой брат с простреленной головой, бабушка, и вся семья доктора Лившица. Похоронная команда гетто стала собирать трупы и отвозить на кладбище, которое находилось в 500 метрах от нашей улицы Ратомской. Трупы сбрасывали в большую яму, тела скатывались по откосу. В тот день был сильный мороз, и когда трупы бросали, то у многих убитых от удара ломались кости отмороженных за ночь рук и ног, и этот хруст костей забыть невозможно…
Я смотрел на эту могильную яму, куда только что сбросили тело моего шестилетнего братика и беззвучно плакал… Мы все были обречены, а наши дни уже сочтены…
Всю весну немцы проводили многочисленные облавы и погромы, убивая за ночь по 300-500 человек, ночью врывались в гетто, оцепляли часть какой-нибудь улицы и убивали всех до единого или сжигали живьем прямо в домах… После каждой акции границы гетто урезались.
Мама и сестра Поля погибли во время четырехдневного погрома, который начался 27-го июля. Все рабочие команды на четыре дня задержали за пределами гетто, в "русских районах", и когда 1- го августа нам разрешили войти в гетто, то все дома были забиты трупами растерзанных и расстрелянных, на улицах везде лужи запекшейся крови, все кругом было разбито и разграблено. Тех, кого не убили в этом погроме прямо на месте, согнали на Юбилейную площадь и уже оттуда на машинах - душегубках увезли в Тростянец, где трупы сбрасывали в большие ямы…
Мы с отцом остались вдвоем. В этом июльском погроме погибли все пять сестер моего отца со своими семьями… Наши шансы остаться в живых были равны нулю, после этого погрома в гетто оставалось в живых всего 12.000 человек, в основном те, кто был в рабочих командах.
И тогда отец окончательно решил уходить в лес…
Г.К. - Для тех кто находился в рабочих командах каждый день тоже мог стать последним?
А.К. - Каждый день в гетто я мечтал только об одном, чтобы не убили до вечера.
Убивали на каждом шагу, день и ночь, без малейшей причины. Бегу по улице мимо немецкого офицера, шапку забыл снять, он сразу за пистолет и выстрел мне вдогонку.
Один раз я заболел, поднялась температура, и отец подумал, что у меня начался сыпной тиф, который в тот момент косил жителей гетто. Отец нашел двуколку, повез меня в больницу, и по дороге мы нарываемся на немца - жандарма, который спросил: "В чем дело?" - "Нога у него болит" - "Проезжай", а если бы отец сказал немцу: "Тиф", то меня пристрелили бы на месте.
И если бы убийствами и зверствами занимались только белорусские, литовские, украинские полицаи или эсэсовцы. Так нет. В гетто приходили как "на экскурсию", раненые офицеры и солдаты вермахта, находящиеся на лечении в минских госпиталях, приходили "отпускники", а также солдаты следующие на Восточный фронт через минский железнодорожный узел, и тоже убивали евреев, просто так, "от скуки". Помню случай, который произошел у меня на глазах. Пришли на нашу улицу четыре офицера, видно, что все из госпиталя, а как раз перед этим дождь прошел, и перед офицерами оказалась канава с водой. Они поставили у канавы четырех евреев, выстрелами в голову убили их, трупы упали прямо в воду и немцы ступая по телам застреленных людей перешли через канаву, не замочив сапоги…
Или как-то ворвалась в гетто группа "отпускников", схватили на улице 12 красивых молодых девушек и повели расстреливать на кладбище. Даже когда не было больших погромов или акций по ликвидации, полицаи и немцы методично истребляли население гетто. Идет полицай по улице, увидел ребенка, "мимоходом" размозжил ему голову прикладом, и пошел дальше…
Когда пьяные немцы устроили ликвидацию детского дома в гетто, так они малых детей хватали за ноги, и потом с размаху били их головой об стену, других малюток просто на куски рвали и резали, а старших детей в землю живыми закопали… Звери, нелюди…
Нахождение в рабочей команде не гарантировало, что доживешь до завтра, поскольку часто бывало, что немцы соберут команды в несколько сотен человек, отправят ее из гетто под конвоем полицаев, и никто из этой команды в гетто не возвращался.
После войны узнали, что эти рабочие команды расстреливали в Койданово и в других местах.
Отец был в небольшой рабочей команде, которую немцы использовали для работы на складах железнодорожной станции. Так как был приказ коменданта, что все мужчины гетто начиная с 16 лет должны работать, то мне пришлось зарегистрироваться на бирже труда, и вскоре я попал в одну команду с отцом. Каждый день в 6 часов утра нас на машине, или пешим ходом, под конвоем приводили на железнодорожные склады, где хранились детали, бочки с бензином и машинным маслом, а неподалеку в бараке находились немецкие железнодорожники.
Среди них был молодой мастер, австриец, Карл Маганиц, который тайком подкармливал меня и отца, во время обеда он собирал остатки еды в котелок, потом нам переливал из него суп. Маганиц никогда не бил евреев, не угрожал расстрелом. И старший на складах, "шеф-мастер", как все его называли, Отто Шийтцайгель евреев никогда не избивал.
По территории станции мы передвигались только в сопровождении немца-железнодорожника, иначе бы сразу пристрелили. Могли убить и на рабочем месте. Работал на втором этаже склада ГСМ, где в подвале были бочки с мазутом, что-то ремонтировал. Оборачиваюсь назад, а сзади меня стоят пять эсэсовцев. Я испугался, думал, что сейчас убьют, а немцы усмехнулись, увидев мой страх, и прошли дальше, что-то они на складах проверяли…
Один раз иду с немцем из депо на товарную станцию, а там стоит воинский эшелон с итальянцами, которые во время стоянки прогуливались вдоль рельсов.
Рядом с путями стоял большой ящик для мусора и немцы-эсэсовцы заметили, что в ящике лежит умирающий еврейский мальчик, лет десяти. Эсэсовцы подозвали итальянцев, и один немец с жандармской бляхой на груди стал итальянцам предлагать выстрелить в мальчика, добить его, но те отказались, и тогда немец сам застрелил умирающего из пистолета.
Г.К. - У узников гетто были возможности добыть для себя продовольствие в "нееврейских районах" города?
А.К. - В первый год оккупации, пока границы гетто не урезали, местные белорусы по ночам приходили к забору из колючей проволоки и меняли продукты на ценные вещи, таким образом один раз мой отец выменял свое обручальное кольцо на несколько килограмм муки. Выйти на обмен к проволоке было опасным делом, если полицейский патруль тебя у проволочного забора поймал, то могли убить прямо на месте… Добыть продукты можно было только одним способом - меняя ценные вещи на хлеб. В рабочей команде евреям давали только пустую похлебку из картофельных очисток, и, если бы не Карл Магашиц, мы бы там с отцом быстро "дуба дали".
Из рабочей команды пронести в гетто кусок хлеба было непросто, у нас один мужчина в противогазную сумку набрал не еду, а щепок для печки, так полицаи сорвали с него эту сумку и избили до полусмерти… Кстати, некоторые немцы, мастеровые из депо, у которых почти все снабжение было "эрзац" (эрзац-кофе, эрзац-мыло, эрзац-мед и так далее) по своей воле сами "подключались к обмену", и, например, за брусок советского настоящего "довоенного" мыла могли дать буханку хлеба. А были такие немцы, которые за золото вывозили на машине узников гетто за пределы Минска, в леса… Были подобные случаи.
Г.К. - Находясь в гетто Вы знали о существовании коммунистического подполья в "русской части" Минска?
А.К. - Я знал, что где-то есть и действуют партизаны, подпольщики, и в Минске они периодически совершали диверсии. Немцы их откровенно боялись, и, работая на железнодорожных складах, они нередко подшучивали над друг другом, вдруг кто-то из них начинал вопить: "Партизанен!"…У меня лично никаких связей с подпольем гетто, с самостоятельными комсомольскими группами или с "русским подпольем" не было…
Моих сверстников, троих двоюродных братьев и друга Мишу Пинхасика, немцы убили уже в первый год оккупации, и не было среди тех, кого я знал, человека, который свел бы меня с подпольем. В середине сорок второго года из леса стали приходить связные и проводники, в основном это были молодые девушки, внешне не похожие на евреек, и они выводили небольшие группы в окрестные леса, а там кому как повезет…
Г.К. - Как обычные обыватели Минска относились к тому, что происходит с евреями города?
А.К. - Крайне редко кто-то из простых жителей пытался помогать обреченным евреям, любая такая помощь немцами каралась смертью, а жить хотели все… В Минске было много бывших репрессированных и недовольных Советской властью людей, и они сразу стали верой и правдой служить немцам, город был просто забит полицией из местных, патрули на каждом шагу, а среди обывателей предателей и провокаторов было множество. Никогда не забуду, как 7/11/1941 гнали колонны евреев на расстрел, и один мальчик, лет четырнадцати, выбежал из колонны и скрылся в толпе людей, стоявших на обочине дороги и наблюдавших, как евреев под конвоем ведут в свой последний путь. Так три женщины - белоруски поймали этого мальчишку, скрутили его и отдали конвоирам, назад в колонну. Сельское население в деревнях расположенных в окрестностях Минска тоже сразу сдавало полицаям бежавших из гетто евреям, так как немецкая власть для простых крестьян была лучше Советской, и, по моему личному мнению, белорусы в деревнях стали в оккупации жить лучше, чем при коммунистах, поэтому немалая часть крестьян выражала немцам свою преданность и лояльность тем, что выдавала "беглых жидов"…
Г.К. - Как Вы готовились к побегу из гетто?
А.К. - Мы уже знали, что большинство партизанских отрядов евреев к себе не принимает, даже если ты придешь в отряд с оружием. Одиночки уходили в леса еще в начале сорок второго года, а потом по гетто шли разговоры, что наших вылавливают в окрестностях и расстреливают.
Отец решил, что мы будем уходить к старой границе, он еще до революции знал там все контрабандные тропы, и имел в деревнях в бывшей приграничной полосе много друзей и знакомых из местных белорусов. Мы стали готовиться к побегу, в нашей группе набралось 12 человек: Бруднер и другие, кроме трех человек - все пожилые люди и женщины. Оружие мы доставали в русской части города, за золото. Из оружия мы имели два "нагана", два обреза и одну гранату, кроме того приготовили ножницы для резки колючей проволоки, достали бинты и некоторые медикаменты, так как надеялись, что партизаны возьмут нас к себе с таким необходимым для них имуществом. Мы познакомились с одной связной-проводницей, которая вызвалась нас переправить в отряд к Семенову, который хорошо относился к евреям и брал их к себе в отряд. Кадровый командир Красной Армии Семенов в начале войны попал в плен и содержался в лагере на Широкой улице, откуда его евреи вывезли в телеге с мусором и спрятали в гетто, нашили ему латы на одежды, а позже подполье гетто свело его с партизанами. Затем Семенов был выведен в лес, стал партизанить, возглавил отдельный отряд но добро помнил, и к евреям гетто, бежавшим в леса, относился хорошо и помогал, как мог. У него половину отряда составляли ребята из гетто. Весной сорок третьего года мы ушли в лес, так как оставаться в гетто было опасно, промедление было смерти подобно. Немцы стали ликвидировать за городом последние рабочие команды и принялись добивать семьи евреев, переживших бесчисленные погромы и акции, а нужных им специалистов поселили отдельно, заставив на желтых латах прикрепить белую полоску ткани с номером дома, где каждый "специалист" был зарегистрирован. Отец и я были определены в "специалисты": он как столяр, а я как рабочий ж/д складов.
В одну из ночей мы выбрались через проволоку и группой стали осторожно пробираться по Танковой улице, вдоль железной дороги, и тут кто-то задел за сигнальную проволоку и сразу со стороны военного городка, где в войну был размещен небольшой лагерь для военнопленных, по нам стали стрелять, мы побежали в сторону, сбились с дороги, и вышли из города в другом месте, вместо намеченной точки. На рассвете нас заметили крестьяне, и, видно, немедленно доложили полицаям - сразу появился полицейский с оружием на коне, мы приготовились к стрельбе, но он нас не обнаружил. Днем мы отлежались в лесу, а ночью продолжили свой путь, пока не нарвались на трех вооруженных всадников. Мы подумали, что это полицаи, уже держали пальцы на курках, а оказалось, что это три партизана из отряда имени Кутузова разыскивают нас, им уже связная сказала, что наша группа идет к границе партизанской зоны. Нас привели в партизанский лагерь, покормили, потом обыскали и отобрали все что у нас при себе было, забрали оружие. Два дня мы ждали, что решат с нами, но в этот отряд нас не взяли, а затем два партизана, Барановский и еще один, повели нас в отряд к Зорину. За двое суток мы добрались до отряда №106 и Зорин зачислил нас к себе. Я попал в боевую роту, а моего отца направили в строительный взвод.
Г.К. - В интервью Ваших товарищей по партизанскому отряду №106 Леонида Окуня и Моисея Горелика подробно рассказано о том, как выживал и воевал отряд Семена Зорина. Поэтому я не буду возвращаться к вопросам о структурной организации отряда, его комсоставе, и так далее.
Что Вам лично наиболее запомнилось из Вашей "партизанской жизни"?
А.К. - Больше года я провел в составе зоринского отряда и весь этот период отряд боролся за выживание, долгого покоя мы не знали. Боевая рота отряда постоянно проводила операции, большинство из них было "заготовительными", мы добывали продовольствие и лошадей для отряда, сами представьте, как тяжело прокормить семьсот человек, скрывающихся от немцев и полицаев в лесах, тем более что в отряде 550 человек были из семейного лагеря: беспомощные старики, женщины и дети. Мы постоянно находились в дальних суточных дозорах, устраивали засады на немцев и полицаев и сами нередко попадали в такие же засады, но удавалось отстреляться и выбраться живым из этих передряг. Помню первую "блокаду" летом 1943 года, когда немцы загнали наш отряд в болото. Наша группа оказалась посреди топи, так неделю мы стояли по горло в болотной воде, поддерживая друг друга, а кругом рыскали немцы с полицаями, нас искали, чтобы истребить. Рядом на плаву в воде держалась раздутая туша дохлой лошади, так мы неделю ножами отрезали от этой дохлятины по кусочку, грызли эту падаль, только этим и питались все эти дни… Партизанская жизнь очень непростая, смерть постоянно висела над головой, люди не думали о идеологии и высоких материях, всех объединяла одна мысль - как выжить?... Как не умереть от голода или от вражеской пули?... На крайний случай делались запасы продовольствия - отрядный НЗ, один раз нас послали вчетвером спрятать в тайниках бочки с салом и муку в двух разных местах, и кроме нас никто не знал, где мы зарыли неприкосновенный отрядный запас … Отряд дважды менял свою базу, и относились к нам в новых местах по-разному. Например к семейному отряду Бельского местные крестьяне относились лучше, чем к нам, его уважали, он был местный, многих знал, и когда мы перешли в Налибоки, то наш отряд принял в свои ряды трех евреев, родных братьев из семьи мельника, и еще к нам присоединился один еврей-партизан из местных, ставший проводником, и они нам помогли стать своими в чужом районе. Наш командир Зорин всегда был больше коммунистом, чем евреем, а братья Бельские - наоборот.
Зорина я знал по Минску еще до войны, он работал вместе с моим дядей в столярной мастерской. Зорин был человеком суровым и властным, и возможно именно эти качества позволили ему выполнить свою задачу и спасти в лесах сотни евреев, обреченных на погибель.
Г.К. - Ваши товарищи по отряду мне рассказывали, что за "зоринцами" охотились польские националисты, находившиеся в лесах в составе боевых групп АК?
А.К. - Польские отряды, подчинявшиеся Армии Крайовой, всегда занимали крайне ярую антисемитскую позицию. В конце сорок третьего года, когда мы уже были в Ивенецком районе, отряд поляков под командование поручика по кличке "Ночь" (хорунжий Нуркевич) взял в плен и расстрелял 12 наших партизан. Об этом трагическом случае вам уже рассказывали…
Я тоже однажды попал в плен к этим полякам, но это было еще до случая с расстрелом наших товарищей. Нас схватили пятерых, обезоружили, и держали под охраной, но на наше счастье мимо проходили "семеновцы", которые нас освободили и приказали бандитам отдать все, что у нас забрали. Просто нам повезло, что пришли "семеновцы", а так бы точно поляки нас бы убили.
Потом группу этого "Ночи" всю перебили, а самого вожака банды по слухам после войны поймали и приговорили в Польше к смертной казни.
Г.К. - Находясь в партизанском отряде и в рядах Красной Армии, Вы лично ощущали себя мстителем?
А.К. - Я бы так не сказал. Я честно выполнял свой партизанский и солдатский долг, ходил в атаки, убивал врагов, но когда брали немцев в плен, я не испытывал желания всех их расстрелять или зарезать прямо на месте…Но не все так себя спокойно вели, … многие мстили, как говорится, по полной программе…Я помню, как мы однажды устроили засаду, перебили несколько полицаев, а немца, который был с ними, взяли в плен и привели в свой партизанский лагерь. Среди нас был один человек по имени Лейзер, у которого в гетто погибли жена и трое детей, так он этого немца пилой распилил…
Г.К. - Как Вы попали в Красную Армию?
А.К. - Наш последний бой с немцами был на болоте, мы потеряли человек десять убитыми и ранеными, и когда немцы отошли от наших позиций, то мы погрузили раненых, в том числе командира отряда Зорина, на повозку, и поехали в сторону шоссе, навстречу наступающим частям Красной Армии. В кустах заметили автоматчика в плащ-палатке, но стрелять в него не стали, вроде на немца не похож, оказался наш, разведчик. Так встретили своих. А потом в наш лагерь пришли танкисты, и какой-то капитан показывал своим бойцам на нас и говорил: "Смотрите, это евреи -партизаны!". Мы были одеты как дикари, в какие-то лохмотья, я, например, ходил в самотканой свитке, и нас прямо в этой одежде, человек сто сорок из отряда №106, сразу после партизанского парада в Минске зачислили в 19-ую гвардейскую танковую бригаду, входившую в состав 5-й гв. ТА. Мобилизовали, "в чем стояли". Определили нас в танкодесантники, в 3-й, в мотострелковый батальон, так армейское обмундирование мы получили через какое-то время, а в первые бои шли в своей одежде, в "штатском"… Нас так все и называли в бригаде "партизаны". Я попал служить в роту старшего лейтенанта Бортнянского, тоже еврея по национальности.
А моего отца в армию не взяли по причине возраста, он уже был "непризывной".
Отец пошел в милицию, оформлять какие-то документы, а ему в отделении милиции заявляют: "Ты почему живой? Почему тебя немцы не убили?"…
Г.К. - Где было сложнее воевать, в партизанах или в танкодесантниках? Я имею в виду только боевые ситуации.
А.К. - В партизанах было легче, ведь в танковой бригаде война была совсем другой.
Танки идут в атаку, ты сидишь на броне, прикрыться от свинцового смерча не можешь, и спрыгнуть с танка без команды тебе нельзя, а такая команда может поступить в 20 метрах от немецких позиций и начинается убийство в упор. Танки стреляют, кругом все в дыму, рев моторов, рядом горят подбитые тридцатьчетверки, обгорелые танкисты пытаются выбраться из горящих Т-34, падают убитые товарищи, одним словом, ощущение кромешного ада…
В партизанах мы в основном действовали из засад, а в 19-й гв. ТБр дадут приказ атаковать немцев в пешем порядке, сходишь в такую атаку разок, и от роты остается половина в строю.
Г.К. - Надеялись выжить на войне?
А.К. - Нет… Был уверен, что меня обязательно убьют,… рано или поздно…
Все четыре года ходил в "обнимку со смертью": почти два года в гетто, год с лишним в партизанах, год в армии, за это время видел тысячи и тысячи смертей вокруг себя и думал, что я тоже обречен…К возможной своей смерти относился очень спокойно, мне часто снились мама, брат с сестрой, и в этих снах они звали меня к себе…
Мне всегда почему-то "везло", заключите это слово в кавычки, оказываться в тех местах, где вокруг всех убивают, а я каким-то непонятным образом оставался в живых.
Когда я в 1945 года служил в 19-й гвардейской стрелковой дивизии, то нас сразу после окончания войны из Восточной Пруссии перебросили на Восток, на войну с Японией.
Для большинства участников этой короткой войны она запомнилась как - "почти бескровная", а меня угораздило и там попасть в самое пекло. Мы обороняли сопку и выдержали за ночь 11 ожесточенных японских атак, рядом погибали товарищи, которые прошли фронтовыми дорогами от Сталинграда до Кенигсберга, и остались живыми, а тут, на Востоке, смерть их достала. На соседней сопке в окружении оказался наш взводный командир лейтенант Васин, и когда японцы обложили его со всех сторон, он кричал нам: "Огонь по мне!"…Когда бой закончился, то мы не нашли его тело…
Г.К. - А как Вы оказались в 19-й гвардейской стрелковой дивизии?
А.К. - После ранения. Меня в 19-й танковой бригаде тяжело ранило, "получил" сразу четыре осколка снаряда, два осколка попали в живот, и два в конечности. Привезли меня в санбат стрелковой дивизии, я был в полном сознании, стали записывать мои анкетные данные, и тут кто-то рядом услышал мои ответы и спрашивает: "А что, среди нас евреи есть?".
Меня, как имеющего ранение в живот, должны были сразу эвакуировать в тыловой госпиталь, но перепутали карточки при сортировке, и когда ко мне подошли врачи санбата, я уже был нетранспортабельный. Ведущий хирург санбата, майор, сначала возмущался, почему меня не отправили в тыл, а потом сказал: "Ладно, сами попробуем", и взял меня на операционный стол. После операции меня оставили лечиться в этом же санбате, и провел я в нем до полного выздоровления три месяца. Дивизия находилась во 2-м эшелоне, и при санбате были организованы курсы сан. инструкторов, которые я посещал, будучи раненым на излечении, врачи разрешили. Зимой 1945 года я вернулся в строй, был направлен в 54-й гвардейский стрелковый полк, сан.инструктором в стрелковый батальон, и до середины апреля наша дивизия находилась в первой линии и вела бои в Восточной Пруссии.
Когда закончились бои в Пруссии. то в нашем полку в строю в стрелковых батальонах оставалось всего 50 человек, а вся 19-я гв. СД при отправке на Дальний Восток разместилась в одном эшелоне. Такой ценой нам досталось взятие Кенигсберга…
По дороге на восток нас все время пополняли еще выписанными ранеными из госпиталей… После окончания войны с Японией наша дивизия осталась в Порт-Артуре, где был дислоцирован штаб 19-ой гвардейской, а мой батальон, в котором я служил в должности военфельдшера, был размещен в Дайрене. Здесь я прослужил до демобилизации, до сентября 1950 года.
Г.К. - Как относились к "наградному вопросу"?
А.К. - С полным безразличием, как и большинство тех бойцов, кто по-настоящему воевал на передовой, а не терся в ординарцах возле штаба… Для нас показателем того, что человек был и сражался на "передке" служили нашивки за ранения, а не "металл на груди".
Смотрел на награды равнодушно, как "на железки", и даже не пошел получать положенную мне медаль "Партизану Отечественной Войны". На фронте я был отмечен орденом Красной Звезды и медалью "За Отвагу". Сразу после войны были демобилизованы старшие призывные возраста, а на их место пришли призывники 1927-1928 г.р., то после этого в каждом батальоне почти не осталось бывших фронтовиков, отмеченных боевыми наградами, и когда к нам приехал с инспекцией генерал Бирюзов, который пройдя вдоль строя, увидев у меня на гимнастерке орденскую планку, остановился, потрогал планку пальцем и спросил: "Еще с Запада, товарищ сержант?" - "Так точно"…
Г.К. - Каким было отношение в армии к бывшим партизанам?
А.К. - Никакого особого отношения к нам не было, наоборот, "особисты" тщательно к нам присматривались, ведь во всех анкетах и в личном деле было написано "был на оккупированных территориях"… Тем более я все время отказывался вступать в партию (всю жизнь был беспартийным), и еще имел репрессированного и расстрелянного в 1937 году дядю, который был наркомом легкой промышленности Белоруссии, так что армейские "особисты" меня все время "держали в поле зрения" и я об этом знал...
Г.К. - Куда Вы поехали после демобилизации?
А.К. - В Минск, на родину. Отец был уже стариком… Пошел работать слесарем-наладчиком на Минский мотовелозавод, параллельно учился, закончил машиностроительный техникум, затем институт, прошел на своем заводе путь от технолога по обработке металла и мастера до начальника цеха.
| Интервью и лит.обработка: | Г. Койфман |
