Меламед Михаил (Элимелех) Александрович

М.М. - Родился в 17/3/1926 в Польше в семье врача. Мой отец, Айзик Меламед, родился в 1893 году в местечке Литин Винницкой губернии в бедной семье, окончил с отличием гимназию в Виннице, пытался поступить на медицинский факультет Петербургского университета, но не прошел "по процентной норме", существовавшей только для евреев, и вернулся домой, в Винницу. Тогда его дядя (брат матери), георгиевский кавалер и герой русско-японской войны, пошел к винницкому губернатору, который дал отцу личную рекомендацию для поступления в университет. Отец закончил учебу на медицинском факультете в 1918 году и был сразу мобилизован на службу военврачом в Красную Армию. В 1919 году отец встретил мою маму, уроженку Жмеринки. Они поженились и после свадьбы уехали за польскую границу, отец стал работать доктором в селе Бучач Тарнопольской области. В 1923 году родился мой старший брат Фима (Эфраим) и тогда наша семья перехала в город Сувалки, а затем в местечко Рачки, что находилось рядом с польско-прусской границей.

В Польше был принят дискриминационный закон, обязывающий всех врачей-эмигрантов из России пересдавать в Варшаве все экзамены за полный курс университета, и отец, после переэкзаменовок, получил право на занятие врачебной деятельностью на всей территории Польши без ограничений.

В 1929 году к отцу прибыла делегация евреев из местечка Ивия Гродненской области и пригласила отца на работу в Ивию. Они говорили: "Нас в Ивии 3.000 евреев, живут в местечке еще тысяча поляков, тысяча белорусов и столько же татар. На все местечко один врач - поляк, пьяница и антисемит, он отказывается лечить евреев. Наша община просит вас помочь нам". Отец согласился перебраться в Ивию, где бесплатно лечил бедняков, а местная еврейская община дала нам квартиру. Это была обычная польская провинция, до Гродно 120 километров, до Вильно немного поближе.

Мы с братом учились в еврейской гимназии в Вильнюсе, где обучение велось на польском языке и выпускникам этой гимназии давалось право после ее окончания поступать в университет. В гимназии я проучился два года, но с приходом Советской власти в 1939 году вернулся в местечко и пошел в белорусскую школу. Брат Фима в 1941 году закончил среднюю школу в Лиде, подал документы на поступление в Военно-Медицинскую Академию и ждал вызова на учебу.

Г.К. - С приходом в Западную Белоруссию новой власти Ваша семья не попала под репрессии?

М.М. - Органы НКВД дважды арестовывали отца, но оба раза выпускали и временно оставляли в покое, так как в Ивии не было другого врача. Но мы понимали, что рано или поздно нас вышлют в Сибирь, как "буржуазный и националистический элемент".

Еще осенью 1939 года в Ивии прошла массовая волна арестов, "брали" и ссылали в Сибирь вместе с семьями членов сионистских организаций и левых социалистов.

Г.К. - Что происходило в Ивии в первые дни войны?

М.М. - 21/6/1941 у нас была вечеринка по случаю окончания учебного года.

Утром, в семь часов, на улице поднялся шум, мы увидели, как по Ивии в двух противоположных направлениях идут танки Красной Армии, а еще через час, в 8-00, передали первое выступление Молотова, известившего о нападении Германии на СССР.

В Ивии стоял красноармейский гарнизон - стрелковый батальон, который немцы сразу же разбомбили. В следующую бомбежку немецкая авиация уничтожила половину улицы имени 1-го Мая, на которой жили евреи и поляки, и после этого население Ивии стало разбегаться по окрестным селам Стриженят, Старченят, Лукашино. Потом, примерно на неделю, воцарилась тишина, а 30-го июня в Ивию зашли части вермахта.

На следующий день немцы приказали всему взрослому мужскому еврейскому населению выйти на работу, заставили чистить автомашины и орудийные станины. Немцы сразу стали издеваться над евреями, первыми их жертвам стали учителя школы "Тарбут", на которых указали местные поляки. В этот день немцы застрелили местного коммуниста, учителя Акиву Бакста, выданного поляками...

Самое страшное, что из евреев Ивии никто не смог уйти на восток, даже те, кто покинул местечко в первые дни войны, все равно оказались "в мешке окружения " вместе с разбитыми частями Красной Армии, и были вынуждены вернуться домой.

Я не помню, чтобы в Ивии успели провести мобилизацию призывников. (В сороковом году в первый призыв "западников" со всего местечка призвали человек 10-15 молодых еврейских парней 1919-1920 г.р., из них на войне выжило только двое: Шимон Виленский и Рубин Кинкулькин, с которым я поддерживаю крепкую связь по сей день.

Старшина Кинкулькин воевал под Ленинградом и в 1945 году приехал с фронта в Ивию, искать выживших из своей семьи. Сейчас он живет в США.).

Каждый день все еврейское мужское население в возрасте от 16 до 60 лет выгоняли на работу, а вечером за каторжный труд на площади выдавали по маленькой пайке хлеба.

Второго августа всех мужчин построили в колонну и держали на ногах шесть часов, а в это время поляки показывали немцам на представителей местной интеллигенции(без врачей) и советских активистов. Немцы вывели из колонны 220 человек, посадили их в грузовики и под конвоем повезли из местечка. Остальным сказали, что эта группа направлена на работу на запад, но все оказалось ложью. На самом деле всех 220 человек расстреляли в тот же день в районе деревни Стойневичи.

Сразу после захвата Ивии была организована местная полиция, в которую добровольно вступили 70 человек, почти все они были поляками. Начальником полиции был поляк Мулица, а его помощником стал Болеслав Жебрик, молодой поляк 1923 г.р., которого поймали уже в сорок пятом году как дезертира, привезли в НКВД, где я его опознал, и палача Жебрика приговорили к высшей мере наказания.

Помимо местных "ивьевских" полицаев, в полицию записались поляки из окрестных сел, такие как Генрих Ковалевский и Франтишек Жуковский. В пятидесятые годы эмигранты из Польши нам сказали, что видели Жуковского в Варшаве. Я со своими земляками пошел в польское посольство в Тель -Авиве и написал заявление, что преступник и убийца, на совести которого многие десятки загубленных еврейских жизней, спокойно разгуливает по польской территории. Жуковского арестовали в Варшаве, осудили всего на 12 лет заключения, из которых он отсидел только пять и вышел на свободу.

Вообще, вся полиция в Ивии была как на подбор сформирована из отборых подонков и отпетого отродья. Единственным из них, кто хоть как-то жалел евреев (и даже помогал им куском хлеба), был полицай по фамилии Шуба. В 1944 году Шубу арестовали как дезертира, но вскоре выяснилось, что он три года был полицаем и его отправили на военно - полевой суд (ВПС) в Воложин. Я поехал туда вместе со своим товарищем, партизаном Бакстом, мы дали свидетельские показания в защиту Шубы, но снисхождения к нему не было, его все равно приговорили к высшей мере, уж слишком много тяжких и кровавых грехов имел он за своей душой...

В августе 1941 года нас всех согнали в гетто, три тысячи человек на малый клочок земли, через месяц в гетто привезли еще 800 евреев из местечек Траб и Липнишок, а в феврале в Ивию пригнали еще 250 евреев из деревни Борисовка и окрестных местечек. Страшная скученность в гетто вызывала эпидемии, от которых люди умирали "как мухи",... постоянный жестокий полицейский произвол, убийства евреев и жуткий голод... Некоторые местные белорусы с риском для жизни пытались помочь своим еврейским друзьям, а вот поляки массово демонстрировали лютую ненависть к евреям, без колебаний выдавали всех беглых евреев из гетто немцам, получая за свое предательство в награду сумму оккупационных марок и пару килограмм сахара "за каждую голову"...

Г.К. - Когда начались массовые расттрелы в гетто Ивия?

М.М. - Первая массовая акция по ликвидации произошла 12/5/1942. В Ивию зашел отряд немецкой жандармерии, литовский полицейский батальон и польские полицаи из Лиды и Новогрудка. Селекция проводилась на центральной площади. Евреев выгоняли из домов гетто, "сбивали" в колонны, и полицаи конвоировали их на площадь.

На крыльце дома №11 по улице Бернадинер стояли два эсэсовца из гебитскомиссариата Лиды, Рудольф Вернер и Леопольд Виндиш, а за их спиной - бургомистр Ивии поляк Бялковский и начальник городской полиции. Евреев вели мимо них, и эсэсовцы решали, кому жить, а кому сегодня быть расстрелянным. На перекрестке улиц Гмина и Мощчицки евреев делили - 500 человек отправили направо, 500 человек налево, а остальные 3.000 человек конвой, осыпая бранью и ударами, погнал прямо к польскому костелу, за которым шла дорога на Стойневичи. Никто не знал, куда гонят людей: на расстрел ? или всех евреев увозят в другое место?, "в рабочий лагерь". Мы шли рядом с отцом, на рукаве у которого была белая повязка с красным крестом, указывающая на то, что он врач. На перекрестке нас завернули налево, мы прошли еще триста метров и нам приказали сесть на землю... Мы слышали вдали пулеметные очереди, непрерывную винтовочную стрельбу, и понимали, что настал наш смертный час...

Прошло какое-то время, и на машине к нашей группе подъехал эсэсовец Вернер, перед машиной расстелил ковер и приказал бросить на ковер все ценности. Когда его приказ был выполнен, Вернер положил все награбленное в машину и обратился к нам: "Не бойтесь, евреи! Вы остаетесь в живых!", и сразу уехал... Еще два часа мы сидели на земле под дулами винтовок, а потом полицаи собрали вместе всех живых евреев, около тысячи человек, и повели нас в северную часть городка, где за базарной площадью для нас было приготовлено новое гетто, уже огороженное колючей проволокой.

Здесь перед нашей колонной вышел эсэсовец Виндиш и произнес: "Ваша судьба зависит от успехов вермахта на Восточном фронте. Пока живите... Свою жизнь вы должны заслужить честной работой на благо рейха!"...

А потом появились польские полицаи, выхватили из рядов оставленных в живых человек пятьдесят молодых евреев, дали им лопаты в руки и повели под конвоем на место расстрела, которое находилось метрах в 300-400 от Стойневичей. Мы увидели перед собой набитые трупами ямы, каждая из которых была 35 метров в длинну, 5 метров в ширину и глубиной в 4 метра. Возле ям ходили немецкие жандармы вместе с местными и литовскими полицаями, и одиночными выстрелами добивали те жертвы, которые еще подавали признаки жизни. Мы стояли возле этих ям с лопатами и находились в шоке от всего увиденного кошмара. А потом нам приказали засыпать ямы землей, в которых лежали трупы детей, женщин, стариков, сотни семей, почти три тысячи человек, которые еще утром были живы... Мы думали, что и нас сейчас перебьют, что живыми отсюда уже мы не уйдем, и мной в эти минуты овладела апатия: пусть убивают, лишь бы избавиться от этого ужаса, от постоянных кошмарных издевательств...

Мог ли я тогда подумать, что всем смертям назло мне будет суждено выжить и в 1967 году быть свидетелем на суде в немецком городе Майнце над двумя нацистскими преступниками, палачами Вернером и Винидшем... Эсэсовец Вернер умер в тюрьме, а Виндиш получил пожизненное заключение...

Г.К. - Почему немцы в мае сорок второго года оставили в живых 1.000 евреев, а не уничтожили поголовно всех узников гетто?

М.М. - В живых были оставлены только "нужные специалисты" со своими семьями, для немцев это была повсеместная практика. В Ивие евреи, как каторжники, работали на нескольких мелких заводах, которые выпускали продукцию "для фатерланда и нужд вермахта", и немцы решили повременить с расстрелом последней части евреев-рабов. Рабочие команды из гетто полицаи гнали на рубку леса, а иногда команды отправляли в Лиду, Красну, Желудок, Рожанку и другие окрестные города, и попасть в такую команду считалось бедой, там почти не кормили узников...

Все в гетто знали, что наши дни все равно сочтены...

Г.К. - В гетто была подпольная организация?

М.М. - Да. Мой отец был руководителем подполья. Вместе с ним в ядро организации вошли Моше Каганович, Моше Стоцкий и еврей из Траб, бывший солдат польской армии Калманович, который был в гетто заместителем начальника еврейской полиции. Организация пыталась наладить связь с партизанами, добывала оружие и готовила массовый побег. О партизанах до августа 1942 года в наших краях никто не слышал, но на татарской стороне Ивии прятался бывший военнопленный, кадровый лейтенант, который рассказал моему отцу, что в лесах, в Налибокской пуще, есть партизанские группы. Этот лейтенант пообещал достать для подполья гетто противотанковые гранаты.

В начале лета сорок второго года в гетто каким-то образом попала советская листовка, в которой было написано,что идут бои за крымский город Керчь...Это была первая и единственная весточка из-за далекой от нас линии фронта...

Из Ивии в лес на поиски связи с партизанами ушла первая группа вооруженных евреев, пять человек во главе с Калмановичем, в этой группе были Шефтель, Эля Кац, Тувия Энгель и еще один человек. С собой они имели две винтовки и револьвер "наган".

Они не подали о себе никакой вести. Через год, уже находясь в партизанском отряде, я узнал судьбу этих пятерых человек. Они встретили партизанскую, или правильнее будет сказать, бандитскую группу, которыми командовал партизан Антонов.

Партизаны разоружили евреев и расстреляли их на месте...

Еще в сорок первом году из гетто на восток сбежали три человека: Берман, молодой парень Шломо Тавшинский и одна женщина. Им невероятно повезло, эти три человека смогли пройти сотни километров по немецким тылам и перейти линию фронта...

Г.К. - Юденрат гетто Ивии придерживался нейтральной позиции или помогал подполью?

М.М. - В Юденрат немцы назначили пожилых людей, пользовавшихся до войны уважением общины, но председателем его стал "пришлый человек", бывший польский легионер из Кракова Моше Копольд. Членами Юденрата были Млынарский, Лейбман, Дворецкий, Кабак и Альберштейн (по прозвищу "Полужидок"). Еврейскую полицию гетто составили из евреев из окрестных местечек и возглавили ее бывший радиотехник Йоель Гиршович. Отец не стал привлекать членов Юденрата к подпольной деятельности, а в рядах малочисленной полиции гетто у нас был свой человек, Калманович.

У членов Юденрата были большие семьи, и среди них мог найтись слабый духом человек, который ценой предательства стал бы вымаливать у немцев жизнь себе и своей семье, и, поэтому, подпольщики не стали рисковать и подключать Юденрат к подготовке массового побега... Судьба членов Юденрата сложилась по-разному.

Копольд с семьей погиб в концлагере Майданек, и только один его сын, сумевший убежать из гетто и добраться до партизан отряда Бельского, остался в живых.

Дворецкий оказался в Лидском гетто и уже оттуда сбежал к Бельскому. В живых еще остался Альберштейн, после войны он уехал на Кубу. Все остальные члены Юденрата вместе с семьями были ликвидированы немцами.

Г.К. - Когда немцы окончательно "решили еврейский вопрос" в Ивии?

М.М. - В ночь на 31/12/1942 гетто было окружено немцами. В гетто началась паника, никто не знал о готовившейся акции, но до этого события ходили слухи, что нас скоро вышлют в другое гетто. Люди стали прятаться в укрытиях, в тайных "малинах", в надежде, что здесь их не обнаружат немецкие каратели, и я с братом и мамой спрятался в "малине" в доме нашего соседа Зильберштейна, где кроме нас скрывалось еще 20 человек. Шел густой снег и когда ночью я вылез из бункера, чтобы понять, что же происходит в гетто, то не увидел живой души на улицах гетто. За колючей проволокой ходили патрули из польских полицаев и немецких жандармов, и я заметил, что каждый проход по "нашей части" периметра занимал у патруля две минуты. Я спустился в бункер и рассказал, что есть возможность убежать, если мы попадем "в зазор" между проходом патрулей. Мы успели взять с собой из дома кое-какие вещи, и двенадцать человек, разбившись на 4 группы, решились бежать. Для маскировки мы прикрыли себя белыми простынями, поползли к колючей проволоке и один за другим, приподняв "колючку" снизу, отползали подальше от гетто. Мы удачно преодолели проволоку, потом побежали по улице Новогрудок в сторону татарской части городка - Муравщизна, откуда поворотом налево шла дорога на Мишуковичи. С нами в группе была Хая Козловская, которая жила там раньше и хорошо знала дорогу. Надо было пройти восемь километров по глубокому снегу, который валил стеной, и дорога до Мишуковичей заняла у нас несколько часов. У нас с собой не было никакого оружия, только у моего брата Фимы был длинный нож. Мы добрались до хутора, где жила крестьянка Марила, знакомая моей матери. Увидев нас, она сильно испугалась, но позволила нам заночевать у теплой печки, и за деньги согласилась пойти утром в Ивию и узнать, что там происходит, ведь когда мы прятались в бункер, с нами рядом не было отца, сестры Авивы и бабушки Сарры Кристаль, которые скрылись в другой "малине". Марила вернулась вечером и рассказала, что встретила отца, гетто в Ивии пока не ликвидировано. На следующий день, белорус Минко, бывший папин пациент, вывез на подводе под покровом темноты отца, сестру и бабушку. Отец рассказал мне, что в ночь на 31-е декабря из гетто сбежали 400 человек, в основном молодежь и подпольщики, и уже на следующий день немцы вывесили по всей округе листовки, в которых призывали евреев вернуться в гетто, и в которых немцы написали, что никакой акции по ликвидации гетто не планируется, никого убивать не будут, только они собираются перевести евреев на новое место, в Лиду и Борисов...

Мы не поверили немцам и решили не возвращаться в гетто. Но примерно половина бежавших, не найдя убежища и не выдержав холода и голода, были вынуждены вернуться в Ивию, на свою погибель. Так вышел из леса с семьей наш сосед Ошеровский, имевший винтовку. Он был сразу расстрелян немцами по возращении в гетто, а из его семьи выжил только один сын, бежавший впоследствии из Лидского гетто в партизаны.

Ночью мы покинули Мишуковичи, отправилилсь в деревню Миколаево и остановились у бывшего папиного пациента, который сразу предложил нам: "Я спрячу вас у себя до самого конца войны". Но мы ответили ему, что бежали не для того чтобы скрываться по "схронам", а для того чтобы сражаться с немцами, и наша цель - найти партизан. Крестьянин сказал, что иногда в деревню заходят партизаны. Вечером, только мы сели за стол, как раздались сильные удары в дверь и крики: "Открывай!". Хозяин пошел открывать дверь. Первым в комнату зашел человек одетый в форму полиции и с пистолетом в руке. У меня по телу пробежала дрожь - это наш конец...

Но вслед за ним в комнату зашли пять человек в красноармейских шинелях и автоматами ППШ, и на шапках у них поперек была нашита красная лента. Они спросили, кто мы и откуда, и когда услышали, что отец врач по профессии, то сразу сказали: "Вас мы берем в свой отряд!". Сказали, что они партизаны из бригады имени Сталина (сама бригада дислоцировалась в районе Воложина) и что мы должны: отец, Фима и я, прибыть на хутор в десяти километрах отсюда и ждать, пока на обратном пути, по возвращении с задания, партизаны заберут нас с собой. Старший из партизан, Яков Хорошаев, пообещал, что наших женщин также пристроят в безопасное надежное место. Он дал отцу записку для хозяина хутора, у которого мы должны были ждать партизан, и уже через час, мы были в дороге. Через два дня партизанская группа пришла за нами, и мы отправились в район деревни Потешная, где стоял отряд Шашкина, в который нас зачислили.

Нашим женщинам Хорошаев дал в руки два письма, на польском и на русском языках, в которых было написано, что он, партизанский командир, просит всех оказывать помощь семье партизан.

Г.К. - Как приняли у партизан?

М.М. - Нормально. Партизанам нужен был врач, поэтому нас взяли в отряд без оружия. Еще по дороге в отряд Хорошаев достал винтовку и дал ее в руки Фиме, приказал: "Стреляй!". В виленской гимназии Фима прошел часть курса первичной военной подготовки и сразу справился с оружием. Хорошаев сказал ему: " Винтовка твоя".

Я попросил, чтобы мне тоже дали оружие, и Яшка ответил: "Всему свое время. Ты тоже получишь". Мы прибыли в лес, в отряд капитана Шашкина, в котором насчитывалось тогда двести человек. Из них человек двадцать были евреи из Минска, Воложина и Койданова. Отца сразу забрали в отряд имени Суворова, где не было своей санчасти, меня зачислили в 1-ую роту, которой командовал "окруженец" Голубцов, а Фима попал во 2-ую роту. Мне выдали винтовку и пятьдесят патронов к ней.

Я попал в отделение, которым командовал пожилой еврей Ривин, впоследствии убитый командиром отряда Шашкиным и комиссаром Ляховым.

В отделении был еще один еврей, коммунист-"восточник", который не знал идиша, и мой одногодок еврей Мельников, который раненый вылез из могильной ямы после расстрела в гетто. Затем нас повели к Шашкину, заводили к нему по одному.

Шашкин стал спрашивать, имеем ли мы при себе ценности, мол, сейчас трудное время, надо сдать все золото в Фонд обороны. У Фимы была с собой одна золотая монета царской чеканки (подарок бабушки на совершенолетие), которую он тут же отдал командиру отряда... Вместе с группой молодых неопытных партизан я приступил к курсу первичного обучения-"молодого бойца", и каждую ночь заступал на пост по охране лагеря, но на боевые операции меня первое время не пускали.

Партизанское удостоверение

Г.К. - Когда Вы приняли первый бой в партизанских рядах?

М.М. - Через два месяца после зачисления в отряд. До этого я много раз подходил к Голубцову и к другим командирам, просил взять меня с собой на боевое задание, говорил, что пришел в отряд сражаться и мстить, но слышал в ответ: "Ты еще очень молод. Успеешь навоеваться, будет у тебя возможность рисковать своей головой". Голубцов был женат на еврейке, девушке из Минска по имени Рая, и я обратился к ней за помощью, попросил, чтобы она "повлияла" на моего взводного. Через пару дней Голубцов забегает в землянку к своему взводу и отдает приказ: "Чтобы через полчаса все были готовы к выходу!" - потом увидел меня и добавил: "Мишка, ты тоже идешь с нами!". Я от радости стал плясать... Быстро почистил винтовку, и вместе с 20-ю партизанами на пяти санях наша группа двинулась в путь, имея с собой два ручных пулемета. По дороге нам объяснили задачу - в деревню, что расположена в нескольких километрах от Воложина, прибыли немцы, и мы должны организовать засаду на них.. Прибыли на место, пулеметчики и все остальные замаскировались и залегли в сугробах в пятидесяти метрах от дороги, и уже через несколько минут мы увидели, как в сторону Воложина двигаются три санных упряжки. Взводный передал приказ: "Без команды не стрелять!".

Каждая секунда ожидания боя казалась часом. Когда сани приблизились, было четко видно, что немцев всего шесть человек, и в момент, когда сани поравнялись прямо с нами, раздалась команда: "Огонь!", мы открыли стрельбу, и я первый раз в жизни выстрелил по живому человеку. Немцы кинулись с саней в стороны и сразу упали две сраженные пулями лошади. Немец с первых саней сразу поднял руки вверх и заорал: "Нихт шиссен!". Голубцов приказал прекратить огонь и послал десять человек вперед, взять живых в плен. Я пошел с этой группой, остальные прикрывали нас с тыла. Немцы стояли с поднятыми руками, но как только мы подошли вплотную, один из них кинулся бежать, стреляя на бегу из пистолета. Я выстрелил в него из винтовки, затем раздались выстрелы товарищей-партизан. Немец завалился на снег, и я был почти уверен, что это моя пуля его "достала". Я подбежал к остальным немцам, мы забрали у них оружие, а с мертвого, который, судя по знакам различия, был офицером в звании лейтенанта, сняли ручные часы и сапоги, забрали документы и пистолет. Голубцов прямо на месте стал допрашивать пленных, выяснять, кто такие и из какой части, а я ему переводил. Оказалось, что все взятые в плен служат в военно-строительном батальоне, дислоцированном в Воложине, и в эту деревню они сунулись, чтобы договориться о поставке леса на железнодорожную станцию. Среди пяти человек взятых в плен было два поляка и три бельгийца, видимо - добровольцы на службе вермахта. Пленных посадили на сани и повезли к себе в отряд, где решение об их дальнейшей судьбе принимал штаб бригады. Штаб решил: "Оставить пленных в живых и распределить их по отрядам". Пленным объяснили, что каждый из них несет ответственность за жизнь остальных четырех, другими словами - если один из них попытается сбежать, остальные заплатят за это своими жизнями. В наш отряд распределили бельгийца по имени Эдмонд. Поскольку я знал немецкий язык, то по вечерам мне часто доводилось беседовать с Эдмондом, который рассказывал о себе, о том, что был мобилизован насильно, и все его участие в войне заключалось в службе в рабочем батальоне. Эдмонд хотел доказать партизанам, что он, также как и они, ненавидит немцев, готов сражаться против них, так как немцы оккупировали его родную Бельгию. Он надеялся завоевать доверие партизан, получить в руки оружие и стать полноправным бойцом отряда, но Эдмонда на первых порах использовали только на хозяйственных работах в нашем партизанском лагере. Как-то он мне сказал, что сильно опасается, что скоро с ним случится беда, так как оба поляка по его мнению ненадежны, и кто-нибудь из них обязательно предпримет попытку убежать назад к немцам, а ему придется из-за них расплатиться своей жизнью...Через несколько недель в землянку заглянул Голубцов и приказал мне и еще двоим партизанам выйти с оружием наружу, а потом повел нас к отрядному штабу, откуда вышел командир Шашкин и коротко объяснил, в чем дело. Из соседнего отряда сбежал один из пленных поляков, и Шашкин был вынужден исполнить приказ штаба бригады и приговорить Эдмонда к расстрела. Шашкин сказал, что в соседних отрядах уже "поставили к стенке" троих из этой "пятерки". Я пытался сказать, что Эдмонд все время мне говорил, что поляки ненадежные, и что наш бельгиец не может отвечать за других, но Шашкин меня резко оборвал, махнул в мою сторону рукой, мол, заткнись, и приказал немедленно привести приговор в исполнение. Мы вернулись к своей землянке и вызвали Эдмонда наружу. Увидев напротив себя троих партизан с винтовками наизготовку, он сразу все понял и только спросил меня: "Кто сбежал?" - "Поляк" - ответил я,..и слезы стали меня душить. Мы отошли от лагеря на 150 метров, взводный Голубцов пошел с нами. Я обратился к взводному, взывал к его совести, но Голубцов сказал, что прекрасно меня понимает, но приказ есть приказ... Эдмонд все время что-то невнятно говорил мне, но я с трудом понимал, что он хочет. Потом я попросил Голубцова, чтобы хоть Эдмонда убили выстрелом в спину, как мы в его глаза посмотрим. И тогда один из партизан не выдержал и выстрелил бельгийцу прямо в затылок... Партизаны сняли с трупа одежду, сапоги, и мы пошли назад в свою землянку, а я не знал, что с собой поделать, не мог сдержать слезы... А через несколько дней выяснилось, что в отряде имени Чапаева "своего" бельгийца помиловали и оставили в живых, и этот бельгиец стал потом очень хорошим смелым партизаном, дожил до конца войны и даже заслужил партизанскую медаль... И я уверен, что Эдмонд был бы ничем не хуже своего земляка...

Но так распорядилась судьба...

Г.К. - Но, как говорится, " у партизан плена нет"... Или это не так?

М.М. - На каждое правило есть свое исключение. Расскажу вам про "судьбу человека". Перебежал к нам с оружием немецкий солдат, молодой девятнадцатилетний парень Отто Файфер, бывший студент ветеринарного факультета из Дортмунда. Меня позвали в штаб, переводить на допросе перебежчика. История такая: была у Отто подруга, местная девушка-белоруска, которую изнасиловал пьяный офицер, командир Файфера.

Отто, узнав о случившемся, застрелил своего офицера и сразу "подался в лес".

На допросе его спросили напрямую: "С немцами воевать будешь?" - "Нет. С полицией и "самааховой" воевать готов, а в своих стрелять не буду!" - "А если мы тебя сейчас расстреляем?" - "Лучше от русской пули погибну, чем от немецкой!". У него забрали винтовку и оставили в отряде рабочим при кухне. Меня, как знающего немецкий язык, назначили присматривать за перебежчиком и отрядный "особист" неоднократно повторял: "Мишка, немец под твою ответственность! Если что, вгони ему пулю прямо в лоб!". Отто провел в нашем отряде больше месяца, мы о многом с ним беседовали, а потом его самолетом отправили на Большую Землю... Возможно, что он и сейчас еще жив... Один раз нам добровольно сдались в плен три итальянца,один из них сносно говорил по-немецки, их оставили в живых и летом 1944 года передали Красной Армии.

В июне того же года под Столбцами отряд взял в бою в плен пятьдесят немцев и "власовцев", партизаны хотели их перебить на месте, но один майор, который, кажется, был представителем Центрального партизанского штаба в нашей бригаде, запретил их расстреливать, все пленные "получили статус военнопленных", их держали при бригаде до соединения с Красной Армией, а потом передали армейским частям, как раз к нам пробились казаки Плиева...

Г.К. - Это считалось "исключением из правил"?

М.М. - Возможно. А что нам было с пленными немцами и полицаями в партизанском лагере делать? Последним куском сухаря делиться?... Один раз даже летчиков в плен брать не стали. Был один редкий эпизод, когда я уже перешел служить в бригаду имени Жукова, в отряд которым командовал старший лейтенант Ключко, про которого говорили, что он парашютист с Большой Земли. Не знаю точно, был ли он "московским десантником", но наш отряд летом сорок третьего Ключко завел прямо в немецкую засаду и погубил по своему упрямству... Так вот, мой брат Фимка попал в отряде Ключко в отделение разведки и вместе с четырьмя товарищами нес дозорную службу в одной деревушке на краю партизанской зоны. Внезапно, очень низко над землей, чуть ли не по крышам домов, над ними пролетели три немецких транспортных "юнкерса". Разведчики стали стрелять по последнему самолету, и видно пули попали в мотор или бензобак, один из моторов задымил и самолет пошел на вынужденную посадку. В лагерь прибежал один из разведчиков, поднял всех "в ружье" и мы бросились на поиски самолета.

Человек пятнадцать партизан сели на коней, остальные побежали изо всех сил к месту возможной посадки. Навстречу нам шел Фимка с разведчиками они несли два снятых с самолета тяжелых авиапулемета, ящик с патронами и документы, обнаруженные в самолете, который оказался пустым. Экипаж успел убежать в лес, еще до появления разведчиков. Мы начали облаву, летчики далеко уйти не могли, вокруг сплошные глубокие болота. Экипаж обнаружили в болоте, немцы застряли в нем по пояс и не могли двинуться дальше. Вооружены они были только пистолетами и сопротивления оказать не смогли. Летчиков перебили прямо в болоте. Но случись такой эпизод на год позже, скажем, весной сорок четвертого года, то летчиков взяли бы живыми...

Об этом случае, о том, что партизаны нашего отряда сбили из стрелкового оружия немецкий транспортный самолет - была напечатана заметка в центральной газете, кажется, в "Правде" (о заметке нам рассказали командиры).

Вот уж кому точно пощады ждать не приходилось - так это взятым в бою в плен "власовцам" и полицаям из отдельных карательных батальонов.

Одного такого, "власовца", партизаны повесили за руки на дерево, отошли метров на тридцать и стали расстреливать из винтовок...

А перебежчиков из "власовских частей" не убивали, давали им возможность искупить вину кровью. Незадолго до освобождения Западной Белоруссии к нам перебежала группа украинских полицаев, их зачислили по партизанским взводам, но после соединения с Красной Армией Особый Отдел бригады всех "бывших изменников" передал на проверку в СМЕРШ... А до этого...

Был у нас в бригаде свой "исполнитель", палач, нацмен-азербайджанец, который всех приговоренных, и немцев, и партизан, резал финкой. Этого азербайджанца ненавидели все партизаны, а потом его где-то ранило, и самолетом его отправили на Большую Землю.

Мне как-то приказали расстрелять поляка-предателя, я как раз был дневальным.

Поляк стал ползать на коленях, умолять, рыдал: "Езус Христос!", и я отказался в него стрелять, сказал, что безоружных не убиваю... Другого бы за отказ выполнить подобный приказ самого бы "шлепнули", но начштаба бригады майор Гейсаров, хорошо ко мне относившийся и знавший меня как "старого" и опытного партизана, сказал: "Ладно. Назначим другого", и мне велели вернуться на пост. Никаких "санкций" не последовало. Я не был "чистоплюем", мне пришлось на войне многих немцев и полицаев лично отправить на тот свет, но убивать безоружного я не хотел...

Г.К. - А когда Вы перешли в бригаду имени Жукова?

М.М. - В конце марта 1943 года. У этой бригады не было своей санчасти, отца перевели врачом в нее, и он попросил командование разрешить ему забрать в эту бригаду и своих сыновей. Через некоторое время нам удалось переправить в Налибоки и оставшуюся часть семьи : маму, бабушку и сестру Авиву, которых укрыли у надежных проверенных крестьян в дальней глухой деревушке... За нами в бригаду имени Сталина пришли два партизана - проводника и три дня мы шли по лесам и болотам в Налибокскую пущу, где в районе между небольшими городками Мир, Столбцы и Еремич, недалеко от реки Неман находилась партизанская база. Прибыли на место, отец, после представления в штабе бригады, принялся за организацию санслужбы, а меня с Фимой определили в отряд Ключко, брата зачислили в отрядную разведку, которой командовал Казаков, а меня во взвод под командованием Сергея Великанова, приятного молодого парня, имевшего немало боевых заслуг и патефон с единственной пластинкой с песнями на французском языке. В новом отряде я встретил двух евреев: Абрама Черного и Бенциона Лунгина, выходцев из городка Рубежевичи. Они воевали в лесах уже второй год, имели в отряде авторитет и помогли мне быстро войти в курс дела. Сразу предупредили, чтобы я опасался комиссара отряда Самусевича, тот являлся законченным антисемитом и все время искал возможность "прижать евреев к ногтю" и подвести их под расстрел.

Г.К. - Вы сказали, что отряд под командованием Ключко был разбит, попал в немецкую засаду летом сорок третьего года. Как это произошло?

М.М. - В июле началась большая блокада Налибокской пущи. Наша бригада была внезапно атакована, и сразу до нас дошли слухи, что бригада имени Сталина уже третий день с трудом сдерживает немецкое наступление. Пуща оказалась в кольце блокады. Поступил приказ сниматься со стоянки, отряд пришел в движение, но куда мы идем, на помощь другим бригадам или сами прорываемся из окружения? - нам, рядовым бойцам, толком ничего не сказали. Трое суток мы, растянувшись в цепочку, шли по болотам, взводные материли и проклинали Ключко, говорили, что старший лейтенант не знает, куда и зачем нас ведет, и мы просто, как дураки, петляем по пуще. У нас почти не оставалось продовольствия, на сутки партизанам выдавали по небольшому кусочку сала и краюхе хлеба. На третий день во время ночного перехода отряд остановился, я видел как к Ключко, о чем-то говорившему со взводными, подбежал разведчик из передового дозора (разведка шла в 100-150 метрах впереди отряда) и стал что-то шептать командиру на ухо. Ключко ответил криком: "Ерунда! Вперед!", и отряд снова двинулся за дозором.

Мы прошли еще метров триста, вышли на поляну, как внезапно со всех сторон по нам стали бить из пулеметов, автоматов и винтовок, в нашу сторону полетели гранаты.

Мы нарвались на мощную засаду, огонь по нам вели с трех сторон, и это был плотный и жуткий огонь, партизаны вокруг меня падали, как подкошенные. Я прыгул в сторону, спасаясь от пуль и осколков, упал в какую-то яму, а когда быстро встал на ноги, то увидел, что вокруг меня лежат на земле много убитых товарищей, а живые бегут назад, к лесу. Я рванул к лесу..., и когда остановился, обернулся, то не увидел рядом никого. Еще были слышны пулеметные очереди, в воздух взлетали осветительные ракеты.

На какое-то время мою волю сковал страх, остаться одному в ночном лесу, когда не знаешь, где ты точно находишься, где свои, а где чужие... Но нельзя было оставаться на месте, я пошел вглубь леса, пока не увидел нашего командира Ключко, он лежал на земле и тяжело дышал. Спросил меня, видел ли я еще кого-нибудь из отряда, а потом попросил меня помочь ему идти, силы покинули Ключко. Я потащил Ключко на себе, и в темноте раздался окрик: "Стой, кто идет?!", и по голосу я узнал жену моего взводного Великанова, Раю. Я позвал ее, она подошла к нам, держа винтовку в руках, и спросила: "Сергея не видели?"... В чаще мы встретили еще одного партизана из отряда, местного белоруса Василя, он шел босым, был в диком напряжении и не мог связно говорить.

Мы еле успокоили его и дальше пошли вчетвером. Ключко посмотрел на свою карту и указал нам в какую сторону идти. Вперед шли я и Василь, а лейтенант с Раей двигались позади нас в двадцати метрах. Дошли до большой поляны, на которой стоял хутор, а вокруг пшеничное поле. Мы с Василем пошли на разведку. Дом окружал забор и когда мы вошли во двор, то возле крыльца заметили что-то похожее на тень от фигуры человека. Василий бросился к "тени" и в шаге от нее застыл, как вкопаный, перед ним стоял немец. И тут произошло непонятное, Василь бросил винтовку в сторону, двумя руками вцепился немцу в шею и они повалились на землю, но только немец успел громко крикнуть: "Бандиты!" (так немцы называли партизан). Я передернул затвор, но стрелять не мог, Василь с немцем катались по земле, и я боялся, что попаду в своего.

И тут открывается окно и из него высовывается дуло немецкого пулемета, я стал стрелять, посылать пулю за пулей в это окно, кто-то закричал от боли по-немецки и дуло исчезло. Я заорал: "Вася! Бежим! Немцы!", он оторвался от "своего немца", и мы бросились бежать в пшеничное поле. Над полем взлетела осветительная ракета и сразу нам в спину раздались пулеметные очереди. Василий упал сраженный пулями, я подполз к нему,... мертвый... Я быстро пополз дальше, к опушке леса, и слышал, как немцы идут по полю и переговариваются между собой, мол, тут еще один должен быть...

Дополз до леса, встал на ноги, побежал вглубь, потом вброд, держа винтовку и патронташ над головой, перешел какую-то речушку, взобрался на высокий берег и отчетливо видел, как немцы продолжают прочесывать поле. На месте, где нас должны были ждать Ключко с Раей, никого не было, их как- будто земля проглотила. Я уходил от хутора, на душе было погано, опять один, кругом немцы, патронов с собой мало, гранат нет, а ноги были как каменные, я их еле передвигал, да и голод постоянно напоминал о себе.

Через некоторое время я вышел на развилку лесных троп, надо было решать, в какую сторону идти, и тут слышу крик: "Хальт!", я выстрелил из винтовки на голос и побежал, мне вдогонку раздались автоматные очереди, но ни одна пуля меня не задела. Спрятался в лесной чаще и стал ждать утра... Еще трое суток я бродил в одиночку по лесам, пока на четвертый день не вышел на одну поляну, где пастушок пас скот. Я набросился на лежащую на земле его сумку, нашел там кусок хлеба и маленький кусочек сала, "срубал" все за считанные секунды, так я был голоден... Спросил у пастушка - с какой он деревни и есть ли там немцы?, и мальчишка ответил, что его деревня называется Борки, а немцы прошлым вечером покинули Борки на машинах. Я, долго не раздумывая, пошел в деревню, и крестьяне, увидев меня, сильно удивлялись, немцы им сказали, что все партизаны в пуще перебиты до единого. Меня покормили, истопили мне баньку, и я заночевал в доме у местного белоруса, один из сыновей которого был в партизанах. Утром мне дали вещмешок, набитый продуктами, и я отправился в сторону деревни Черные Углы, туда, где раньше находился отрядный лагерь. На подходе к деревне я встретил двух наших партизан - Абрама Черного и Бенциона Лунгина, мы обнялись, и я услышал от них, что мой отец, мать, сестра и бабушка пережили блокаду и живы-здоровы... А потом сказали: "Фимка убит... Все разведчики погибли.."..

Мой старший брат, который всегда защищал меня, который делился со мной последним куском хлеба, - погиб... Я заплакал и не мог остановить слезы...

А еще через час я добрался до Черных Углов, где увидел своих родных.

Мать и отец думали, что оба сына погибли, а я вернулся в отряд живой...

Остатки отряда снова собрались вместе. В засаде погибли 31 человек, среди них Великанов, Казаков, комиссар Самусевич... А Ключко вышел из "блокады", его разоружили, но потом отправили в Первомайскую бригаду, и что с ним стало дальше?- я не знаю... Новым командиром отряда стал капитан Новиков, начальником штаба лейтенант Борис Богатов (оба из "окруженцев"), а комиссаром стала местная девушка, советская активистка Вера Одинец... Уже через три недели мы "пришли в чувство" и снова приступили к активным боевым действиям. На дороге Мир-Торец группа из пятидесяти партизан организовала засаду, в которую попали 18 польских полицаев.

Одного взяли в плен, а остальных мы перебили в бою...

Наш отряд пополнился, получил наименование - имени 25-летия ВЛКСМ.

И до самого июля 1944 года продолжались бесконечные бои с немцами, полицаями и "власовцами". Меня отправили на курсы минеров - подрывников и после нескольких успешно выполненых заданий мне присвоили звание сержанта, назначили командиром отделения минеров в отдельном подрывном взводе бригады и наградили орденом Красной Звезды.

Партизанская временная справка на орден Красной Звезды

Г.К. - Партизаны проводили крупные операции, скажем, общебригадные?

М.М. - Да, были и такие. Например, в апреле 1944 года вся бригада имени Жукова, восемьсот бойцов, захватила на 12 часов город Мир. Там находились немецкий и полицейский польский гарнизоны, управление полевой жандармерии, и всех их довольно быстро партизаны перебили. Пока шел бой, отдельные группы по приказу командования бригады занялись "бомбежкой" - заготовкой продовольствия для отрядов, но продукты брали только у богатых поляков и у семей полицаев. Другие группы в это время перекрыли дороги, ведущие к Миру, и перерезали телефонную связь, но видно кто-то из немцев успел ночью ускользнуть из городка и утром на Мир пошла колонна танков, БТРов и пехоты на машинах. Нам дали приказ на отход, поскольку никакого противотанкового оружия у нас не было. Во второй половине июня, когда танки Красной Армии были на подходе, бригада вместе с другим партизанскими частями опять овладела Миром, а также были захвачены Торец, Еремичи и Кареличи.

Г.К. - В отрядах была железная дисциплина или "партизанская вольница"?

М.М. - В 1943 году уже была дисциплина, к тому времени "бандитские группы" были перебиты "красными партизанами" или "поменяли окрас" и стали подчиняться командованию соединения, которое навело порядок во всех отрядах, сплотив все партизанские формирования в бригады... Дисциплина держалась на страхе смерти за любой серьезный проступок, отрядный "особист" (у нас им был человек из гражданских, до войны окончивший в Минске университет) и комиссар знали многое, что происходит в ротах и во время заданий, о чем партизаны говорят и "чем дышат"...

За сон на посту - расстрел без разговоров. За насилие и мародерство - то же самое.

Судил преступивших партизанские законы трибунал бригады или лично командир бригады. У нас два партизана: Киселев и Абрамович (кстати, белорус, несмотря на такую "характерную" фамилию) - были расстреляны по приговору за то, что напились на деревенской свадьбе и изнасиловали невесту.

Один раз командир бригады Василевич судил двух партизан за пьянку и приговорил их к расстрелу. Один из этих партизан, по фамилии Адамович, попросил комбрига: "Не расстреливайте. Дайте мне взрывчатку, я пойду в Столбцы и вместе с собой подорву немцев! Дайте умереть без позора!". Василевич разрешил, с Адамовичем пошли двое партизан, "для контроля". Адамович взворвал немцев и сам остался жив, и командование бригады простило его, приговор был отменен...

Один раз партизаны из еврейского отряда Зорина зашли на "бомбежку" в одну из деревень (на заготовку продовольствия для отряда), но на "чужую территорию". Партизаны бригады имени Жукова их обезоружили и хотели расстрелять, как "мародеров". Тогда мой отец пошел к комбригу Василевичу (жена которого была еврейкой) и заступился за "зоринцев", тем самым спас их от гибели.

Василевич приказал вернуть "зоринцам" оружие и отпустить...

Г.К. - А к евреям как относились в Вашем отряде?

М.М. - Постоянно приходилось слышать антисемитские разговоры и "еврейские анекдоты" и прочий "народный фольклор", например: "Жид будет жить, а еврей умрет скорей"... Про меня, в моем присутствии, партизаны говорили так: "Наш еврейчик боевой, смелый, а все остальные жиды - трусы"...

И от такой дикой клеветы некуда было деваться... Никогда нельзя было быть увереным, что кто-то на задании не выстрелит тебе в спину...

У нас во взводе был еврей-подрывник, бежавший из гетто Мир, молодой парень по имени Даниил, награжденный орденом Красной Звезды. Так его, уже после соединения с Красной Армией, застрелил сразу после вручения ордена один партизан-белорус, и причина тому была ясна: зависть и ненависть к евреям. На допросе стрелявший твердил, что это был случайный выстрел, и его отправили в штрафную роту...

Но все партизаны знали, почему он убил еврея-подрывника...

Мы, "польские евреи", все равно не считались на все 100% за "своих людей"...

Среди "восточников-окруженцев" нередко попадались евреи, но они, как правило, все выдавали себя за русских и украинцев. Из них мне запомнился Швец, родом из Винницы, он попал раненым в плен к немцам и был зверски замучен...

Сказать, что антисемитизм был во всех подразделениях бригады - я не могу, поскольку отношение к евреям было разным и во многом зависело от командиров.

Мой брат Фимка как-то пошел на задание и один партизан, местный белорус по фамилии Залявко, обозвал Фимку "жидовской мордой". Тогда ротный обезоружил Залявко, подвел его к моему брату и сказал: "Он твой. Можешь его убить", но брат не захотел марать руки об эту сволочь...

Боевая характеристика

Г.К. - Кто был вместе с Вами во взводе минеров-подрывников?

М.М. - Командиром моего взвода был Стас Наронович, высокий парень, который в партизанах женился на еврейке, бежавшей из Минского гетто.

Это был очень смелый человек, одна беда - Стас пил "по-черному".

Помню, как в налете на Мир, во время рукопашной он заколол штыком полицая.

В моем подрывном отделении были белорус Абломейко, татарин Ахметов, белорус Давидович по кличке "Музыка", родом из Минской области...

Мы сами делали из выплавленного тола двухкилограммовые мины, иногда получали заводские мины с самолетов, с Большой Земли. Работало мое отделение обычно на шоссе, получалось у нас все довольно неплохо. Одной из наших удач был подрыв машины с немецкими летчиками по дороге на аэродром...

Г.К. - Как подорвали летчиков?

М.М. - В нескольких километрах от Столбцов, на шоссе, ведущем к городу Мир, моя подрывная группа ночью заложила самодельную мину. Мы отошли от дороги на несколько сотен метров и стали ждать. Раздался взрыв, но опять вернуться к шоссе мы не могли, в Столбцах находился большой гарнизон, взрыв они слышали, и в таких ситуациях немцы и полицаи сразу проводили тотальную облаву. Потом связной передал - что подорвалась легковая машина с летчиками, трое убиты, а один тяжело ранен.

Комбриг Василевич, узнав о результатах нашей операции, приказал дать мне три дня отдыха в качестве поощрения за успешно выполненное задание. Обычно, партизаны, получившие в награду такой "отпуск", имели право уйти в одну из деревень в пределах партизанской зоны, а там - хочешь пей-гуляй, а хочешь отсыпайся, на эти три дня ты сам себе хозяин. Но я попросил комбрига разрешить мне поехать на лошади в отряд к Бельскому, который находился в пятнадцати километрах от нас, хотел там поискать своих земляков. Василевич дал добро, и я отправился в отряд имени Калинина.

Прибыл к ним в отряд, сразу увидел Бельского, высокий, здоровый, в кожаной куртке, ППШ на плече. Он спросил меня: "Откуда ты? Как твоя фамилия?", и когда я ответил, что я Элимелех Меламед, сын врача Айзика Меламеда из Ивии, Бельский улыбнулся и сказал, что хорошо знает моих родителей, и сразу пригласил меня к себе в землянку, отметить нашу встречу.

Г.К. - В Западной Белоруссии было два крупных еврейских "семейных" партизанских отряда. Первый, под командованием Семена Зорина, был " восточный" и "советский", состоявший полностью из минских евреев, бежавших из гетто Минска.

Второй, отряд Тувьи Бельского, был поголовно "польским" и "западным", хоть и имел русского комиссара-"восточника". Я сколько не разговаривал с бывшими партизанами-евреями из Западной Белоруссии, до сих пор одного не могу понять, почему к отряду Бельского, к "западникам", партизаны, русские и белорусы, относились намного лучше, чем к "советскому отряду" Зорина?

М.М. - Бельского боялись и уважали, или, скажем иначе, переставим слова местами - уважали и боялись. Бельский хорошо себя поставил в Налибоках и имел авторитет среди партизан, помогал чем мог всем окрестным отрядам, старался все спорные вопросы решать спокойно с командирами местных отрядов. В семейном лагере у Бельского были различные мастерские - по ремонту оружия, сапожная мастерская и так далее, был хороший госпиталь, где лечили раненых партизан со всей пущи.

Отряд Бельского имел репутацию беспощадного, как-то в районе Новогрудок в одной из деревень полицаи по наводке предателей убили несколько "бельских партизан", так через день туда пришел Бельский с отрядом, перебил пособников и сжег всю деревню...

Г.К. - С каким оружием воевали?

М.М. - На первых порах у меня была немецкая винтовка, потом русская "трехлинейка" и еще трофейный пистолет "парабелум". Со второй половины 1943 году боеприпасы и оружие в Налибокскую пущу доставляли с Большой Земли на самолетах и весь командный состав ходил с автоматами ППШ, командиры еще очень любили "наганы", этот револьвер считался самым надежным оружием.

Бойцы НКВД, бывшие партизаны, 1945 год, Меламед М.А. крайний слева

Г.К. - Как складывалась Ваша судьба после соединения партизанской бригады с частями Красной Армии?

М.М. - В конце июня 1944 года мы встретили танкистов Красной Армии, стали брататься, многие от радости плакали, плясали, танкисты сразу достали трофейный коньяк, шампанское, водку, банки с тушенкой, мы отмечали встречу и освобождение, кричали "Ура!", заиграли гармошки, кто плясал "Лявониху", кто "Барыню", мы вместе с танкистами пели советские песни... А потом, вместе с красноармейскими частями, еще целую неделю наступали, захватывая у немцев села и города в Западной Белоруссии. Затем бригаду вывели в тыл, и здесь решалась судьба бывших партизан, кого-то отправляли в запасные полки Действующей Армии, других оставляли на советской и партийной работе на освобожденной территории.

Из бригады отобрали человек сто молодых партизан, создали из нас "истребительный батальон" и мы занялись зачисткой Налибокской пущи от засевших в ней банд белополяков, полицаев и немцев-"окруженцев". Меня оставили в войсках НКВД в Ивие, где я занимал должность переводчика. Мой армейский призыв был отодвинут на полгода. Мы вернулись с отцом в Ивию и увидели на месте гетто только сожженные и разбитые дома... Моя мама, сестра и бабушка уже вышли из лесов вместе с отрядом Бельского и ждали нас в Ивие. Всего в Ивию возвратились 80 евреев, выживших в партизанах и находившихся в разных отрядах. Но большинство из них в 1945-1946 годах уехало в Польшу, как "бывшие польские граждане", и в самой Ивие из евреев остались только коммунисты (в 1989 году в городе было всего пять еврейских семей, а сейчас уже никого из них там не осталось, все уехали из Белоруссии).

Я служил в гарнизоне НКВД в Ивие, участвовал в боях и в операциях по поимке боевиков-белополяков, пока со мной не приключилась одна история.

На территории гарнизона под арестом находилась группа молодых поляков-дезертиров, уклонившихся от призыва в Красную Армию.

И тут появляется польский офицер (Армии Людовой) полковник Шиманский на машине с двумя адъютантами и требует встречи с начальником местной милиции Онищенко, который в этот день находился в отъезде. Шиманский предъявил документы, удостоверяющие, что он является представителем нового польского правительства на территории Литвы и Белоруссии, и попросил встречи с одним из арестованных дезертиров. Оказывается, семья Шиманского в годы окуппации была спасена родителями этого дезертира, и полковник чувствовал себя обязанным хоть как-то помочь этим людям. Я сделал так, чтобы они спокойно поговорили наедине.

Когда об этом узнало мое начальство, то ему это сильно не понравилось, меня пытались обвинить в подготовке побега дезертира, я был моментально уволен из войск НКВД и исключен из комсомола. Обычно за этим следовал арест. Я пошел в военкомат, чтобы призваться в армию, но врачи на медкомиссии обнаружили у меня "воду в легких" и дали отсрочку от призыва на месяц. Как раз в эти дни было объявлено о разрешении бывшим польским гражданам покинуть СССР, "вернуться на историческую родину".

Меламед М.А. в военной израильской форме 1949 года

Я сразу поехал в Лиду, где происходила запись на репатриацию, и вскоре, через Гродно, с эшелоном репатриантов уехал в Варшаву и уже из польской столицы перебрался в Лодзь. Моей целью было попасть в Палестину, воевать за свой народ.

Я даже через две границы смог провезти свой пистолет ТТ.

В Лодзи пробыл три месяца, потом отправился в Германию, перешел в американскую зону оккупации и оказался в баварском городе Ландсберг, где находился большой лагерь для беженцев и перемещенных лиц, и основную массу находившихся в этом лагере составляли люди из Литвы и Польши. Здесь формировались боевые группы организации "Гахаль" из бывших партизан и солдат Красной Армии, из еврейской молодежи, которые должны были нелегально добраться до Палестины и принять участие в борьбе евреев за свое независимое государство. 9/7/1948 я ступил на землю Палестины, и уже вечером того же дня был в бою в районе крепости Латрун, где засел иорданский гарнизон. На мою долю выпали на земле Израиля четыре войны (1948, 1956, 1967, 1973), в каждой из которых мне пришлось активно участвовать. Работал в министерстве финансов, вырастил двух сыновей. В 1991 году вышел на пенсию.