Я родился в г. Симферополе 22 ноября 1928 года на ул. Воровского в доме, где располагался роддом №1. А жили мы на улице Одесской в доме №4, кстати, раньше она называлась Греческой, наш дом можно и сегодня увидеть, это 2-х этажное задние рядом с торговым центром «Сильпо», ныне там находится ансамбль «Таврия», до сих пор оно смотрится как относительно приличный большой дом, вот мы жили в этом здании.
Отец мой Меметов Кадыр Меметович, 1906 г. рождения, был крупным партийным работником, заведующим отделом кадров Крымского ЦИК, как видите, у меня даже есть справки из партархива и из государственного архива, все подлинники. Начинал с заведующего сектором Крымского обкома комсомола, затем работал в Симферопольском горкоме партии, потом стал работать в Крымском ЦИКе, с 26 июля 1934 г. был назначен на должность завотдела по кадрам. Выглядел отец внушительно, ходил в военной форме, при оружии, у него был личный шофер, «эмка». Так что он являлся самым настоящим ответственным работником. Мама, Асие Асановна, ее девичья фамилия - Чалбаш, была преподавательницей. В доме жили в основном партийные работники высокого ранга, под нашей квартирой жил мой дядя Меметов Осман Нури с сыном, он в то время являлся директором Крымлесхоза. Другой дядя, младший брат по отцовской линии, Меметов Абла был начальником ОРСа. Самый младший из папиных братьев Вели был преподавателем, кроме того, у отца имелась сестра, тетя Асие, тут я забегу вперед, ее вместе с сыном, моим ровесником, немцы повесили за связь с партизанами. У меня, знаете, никогда не забуду, была персональная няня Миля Ивановна, царство ей небесное, это золотой человек, она меня воспитывала, я даже в будние дни ходил в платье, сшитом прямо на европейский манер, даже были фотокарточки, где я выгляжу как лондонский денди.
Учился я в 11-й средней школе им. Папанина, сейчас в этом здании, за кафе «Ева», располагается какая-то контора частная, на стене висит мемориальная доска, что в нашей школе учились когда-то разные большие люди. Так что доска есть, а школы больше нет. Мой двоюродный брат Фикрет, сын дяди Османа, учился вместе со мной. Кстати, его звали Федр в школе, а после даже переделали имя и записали фамилию Федоров, во время депортации столько всего поменяли, к примеру, вместо Меметова я стал Мамедовым, хоть после постоянно объяснял, что у меня другая фамилия, но все равно по всем документам я теперь Мамедов. Так-то.
Двоюродная сестра, на несколько лет старше меня, училась в старших классах, работала пионервожатой. Первой учительницей была Елена Ефремовна, никогда ее не забуду, пожилая женщина, царство небесное ей. В те года я был не очень хорош своим поведением, и это, имея такого отца, в общем, у нее всегда со мной были проблемы. Школа была русская, и садик тоже, я все время ходил в русские учебные заведения. Хорошо помню, что преподавали русский язык, литературу, математику, арифметику. Кроме того, была и география, естествознание. Астрономия изучалась в старших классах, я до них не дошел.
Отец умер рано, до войны, в 1936 г., похоронили со всеми почестями. Незадолго до своей кончины он почувствовал, что ему плохо и поехал к матери в деревню Озенбаш (ныне с. Счастливое), отец был уроженцем тех мест, тогда это поселение состояло из двух частей: Кучук Озенбаш и Буюк Озенбаш. Говорил нам: «Если проживу, то с месяц, но больше я не смогу, надо повидаться с родными, близкими, всех увидеть». Посидели дома, утром он сел в машину и его отвезли к матери, где ровно через месяц отец умер. Состоялись похороны, правительственного уровня, присутствовало много людей, играла музыка, отец находился по христианскому обычаю в гробу, хотя религии никакой не было, он ведь согласно правительственной линии был атеистом. Как важного человека, его похоронили не на кладбище, а в саду в центре города, я запомнил это место, после возвращения из депортации ходил туда, там сейчас какой-то такой богатенький товарищ построил дом. На том самом месте, где была могила, стоит высокий забор, естественно, никаких признаков захоронений, все ровненько, будто и не было ничего. Когда папа умер, ситуация в семье стала тяжелее, но все равно ничего было. О том, что такое большой чиновник того времени, скажу так: дома у нас был комод, в его ячейке отец держал оружие, а на нем стоял телефон, и на стене было прикреплено черное тарелкообразное радио.
Тогда я многого совсем не понимал, позже дядя Осман, работавший директором Крымлесхоза, рассказывал, что в семье начались неприятности, отец как раз заболел туберкулезом, и тут кто-то взялся поднимать дела о раскулачивании нашей семье, толи оно было, толи не было, темная история. Во всяком случае, отец умер по болезни, а дядя Осман скончался в 1972 г., имея 50-ти летний партийный стаж. Вообще же тема репрессий нашей семье была знакома. Дядя по матери Чалбаш Мемет был комиссаром 9-го Крымского стрелкового полка, до кончиков ногтей преданный делу революции. Его посадили в 1937 г. по делу Тухачевского, якобы о «заговоре» среди военных. Сажать его было не за что, тогда решили прицепиться: у дяди изъяли альбом с фотографиями, где на одной из них он был снят вместе с Якиром. Ага, раз ты с ним вместе стоял, раз он к тебе приезжал, значит, вы где-то единомышленники. Вот и все основание. Дали сперва 8 лет, он отсидел на Колыме, не освободили, еще что-то навесили, в общей сложности Чалбаш Мемет отсидел 19 с половиной лет, потом пошло потепление по делам репрессированных, он приехал в депортацию, его восстановили в партии, полностью реабилитировали, все время отсидки засчитали как службу в армии. Другими словами, дали возможность пользоваться льготами высшего комсостава. Но дядя был настолько принципиальный человек, что отказался от всех льгот, сказал, что берет пенсию и все, и то, потому что жить ведь на что-то надо. Однажды при нем я заикнулся, мол, нехорошо Советский Союз поступил с крымскими татарами, выслал из родной земли, так он меня знаете как одернул: «Это не тебе рассуждать, что было или не было. Раз так сделано, значит, так надо, это война, все остальное, чьи-то чувства или обиды, стоит после этого». Видите, даже после стольких лет он оставался полностью преданным советской власти. В общем, сами видите, какими был мой отец и дядья, я вырос в среде настоящих коммунистов, естественно, воспитание и взгляды у меня были соответствующие. Я впитал эту идеологию с молоком матери.
- Какое отношение было у Вас к военным до начала Великой Отечественной?
- Очень хорошее. Я часто видел, как комиссар полка Чалбаш Мемет на симпатичном черном жеребце выезжал во главе стрелковой колонны из Симферополя на учения. Двигались они со стороны горсада, там, где раньше располагался педагогический институт, впереди всегда гарцевало какое-то кавалерийское подразделение, комиссар был вместе с ними. Когда они проходили мимо здания современной гостиницы «Украина» и шли вниз (казармы полка располагались в центре, выше современного здания «Сильпо»), то все местные жители выходили и смотрели, это такая красота была, великолепное зрелище. Они регулярно проводили них маневры на перевале. Кстати, там есть родник, мы недавно ходили в тех местах, встретившийся нам старый русский человек из местных рассказал, что этот родник между собой называют Чалбашовским родником. Помнят до сих пор, представляете, даже есть новоизданная карта, в которой отмечено, мол, родничок Чалбаш. Рядом с ним раньше располагались казармы 9-го полка.
Перед началом войны началась какая-то опаска в семье, подготовка к каким-то неприятностям, можно сказать. И тут утром 22 июня бомбежка. Ровно в 12 часов по нашему домашнему радио было передано сообщение о том, что в 4 часа утра произошло вероломное нападение фашистской Германии Гитлера на Советский Союз. Собрались наши женщины, мама, тетки, двоюродный брат появился, все переживали, плакали, уже к вечеру всем приказали сделать светомаскировку, мы задраили наши окна капитальнейшим образом, потому что уже шла бомбежка в Крыму. Я помню, специально выходил во двор, и смотрел, не видно ли света, а дома тем временем еле-еле горела лампочка.
Немец приближался, на душе становилось, мягко говоря, неприятно, все понимали, что мы пощады не получим. Всех коммунистов и их семьи собрали, каждому мужчине дали поручение при отходе наших войск взрывать почтовые узлы, врезалось в память, что кто-то из наших облили керосином и поджег элеватор в Бахчисарае. Потом в оккупации пришлось готовить муку из пшеницы, пахнущей тем самым керосином. Отрыжка была, хуже не придумаешь, но кушали, куда деваться. Немец приближался к Симферополю, оставлять семье в городе побоялись, нас всех погрузили на подводы, мы взяли с собой только самое необходимое, и отвезли в с. Озенбаш к бабушке. Это был Куйбышевский район, за связь с партизанами в мае 1942 г. село несколько раз подвергалось зачистке, а ближе к Новому 1944-му году немцы его сожгли. После войны по иронии судьбы село переименовали в Счастливое. Моя бабушка жила в части поселения под названием Кучук Озенбаш, рядом непосредственно произошли бои отходящих частей Красной Армии с немцами. Наш дом располагался буквально под яйлой в лесу, рядом располагался небольшой мост, по которому мы и прибыли на подводах к бабушке. Помню, кругом на дорогах была паника, шум, крики, везде бегали солдаты. Страшное время.
Сначала мы планировали поехать дальше к бабушке по материнской линии, которая жила в Салачыкъ, старом городе Бахчисарая, рядом располагался старинный монастырь Чуфут-Кале, но на дорогах был одна паника. Мы побоялись и остались у отцовской бабушки. Вскоре нагрянули немцы, местное население перепугалось, разбежалось, кто куда, попрятались в основном в лесу, детей отвели в ущелье. Первым увиденным мною немцем был жандарм на мотоцикле, знаете, у них на шее висели какие-то блямбы на цепях. Это была, что называется, передовая разведка, впереди был мотоцикл с люлькой, на которой установлен ручной пулемет, затем легковая машина, в ней сидело человек 5-6 немцев, следом двигались основные войска. Мы все спрятались, и, конечно же, не выходили. Немцы пошли дальше, а мы из леса следили за ними. Вот так я встретил оккупацию.
Первые немецкие войска, к нам и потом несколько раз заезжали такие группы, двигались очень дисциплинированно, видимо, им было не до мародерства. Первое время мы прятались в ущелье, возвращались по домам, чтобы поесть и попить, потом обратно в лес убегали, но долго так продолжаться не могло, да и немецкие войска через село больше не проходили, потом мы потихоньку, потихоньку вышли. Тут появились уже другие немцы, которые начали организовывать работу с местными жителями, ставили старост и должностных лиц, единственное, вот кого они на дух не переносили, так это комиссаров, партизан и евреев. Если кто-то из них попадется, то пощады не жди, это точно. Самые сильные раздражители для немцев были именно эти категории.
Дядя и другие родственники-мужчины нас оставили, а сами тем временем ушли в лес к партизанам, Меметов Абла, начальник ОРСа, стал командиром истребительного батальона в первые месяцы войны, личный состав почти полностью состоял из коммунистов, в основном партийных работников, их экипировали очень хорошо. Так что смотрелись они внушительно, Истребительный батальон с большой буквы, вот только одно плохо - воевать-то не умели, и примерно через месяц в конце осени под этим вот Буюк Озенбашом их кружили и практически всех действительно истребили. Мы с двоюродным братом в тот день после боя пошли рано утром на место, это было зрелище не для слабонервных. Понимаете, они были не вояки, партработники, как говорится, дух высокий, но надо бы и умение еще. Немцы положили почти всех, единственное, несколько было ранено, они как раз бежали в лес, когда нас увидели, мы кричим: «Свои!» Да какое там, они деру дали и все.
Страшно, кругом много мертвых, видимо, немцы их сперва окружили, потом из пулеметов перебили, а кто был ранен, тех добивали в конце, это было видно. Место боя было усеяно трупами, лежали буквально один к одному. Мой дядя Абла погиб там. Здесь я немного забегу вперед и расскажу о судьбе своих родственников, остальные мои дядья, после выполнения заданий по уничтожению важных объектов вышли к морю. Позже дядя Осман рассказывал, что в то время в Севастополе была страшная паника, немец идет с севера в сторону Севастополя, войска только готовят оборону, все беженцы пытаются садится на пароходы, а суд-то не резиновые, уже и ватерлинии не видно, а люди лезли по рукам и ногам. Мало того, что пароходы были страшно перегружены, только они выходили в море, как их топили «Юнкерсы», все эти корабли с людьми в основном потонули. Но часть партработников, в том числе мой дядя, ушли в лес к партизанам. Там собралось две группы: из местных жителей и отступающих военных, в том числе моряков. Дядя Осман из леса был переброшен самолетом или еще как-то на Большую Землю и всю войну прослужил в действующей армии на фронте.
После начала оккупации я не стал оставаться у одной бабушки в Кучук Озенбаше, стал регулярно ходить к другой к Салачыку, тогда ведь был молодой, сила имелась, здоровье. Выглядел крепким парнем, старше своих лет. Вскоре все поуспокоилось, стало интересно, кто из родственников в лесу, кто не в лесу, кто жив, кто не жив. Так что нельзя сказать, что я ушел в партизаны, но связь наладил, хотелось о близких информацию иметь. Тем более, что благовидные предлоги всегда находились, я очень хорошо знал лес, ходил собирать фундук, кизил, готовить дрова. Тем более, что сама деревня располагалась практически в лесу. Партизаны внимательно наблюдали за нами, рядом располагались скалы, оттуда сверху можно было просматривать местность. Вскоре лесные ребята меня уже знали, кому записку от родных принесешь, про кого узнаешь, часто мне передавали письма, такие треугольнички, для родственников. Время от времени передавал провизию, для партизан весьма нужное дело.
- Как узнавали, где дислоцируется отряд?
- Первое время, конечно, присматривались. Там была Бурун-Къая, скала, рядом с которой рос кустарник, вот оттуда партизаны постоянно наблюдали, кто идет в лес, к счастью, многие знали моего отца, кто я такой известно было. Так что ко мне особых вопросов не было, больше следили за тем, есть ли какой-нибудь хвост или нет. Если все чисто, тогда один из них выходил, разговаривал со мной. Даже начал кое-какую информацию приносить, ведь благодаря учебе в элитной школе я имел знания немецкого языка, конечно, не вузовского уровня, но разговоры понять можно, по крайней мере, понимал немцев чуть хуже, чем по-русски. Со стороны партизан большое значение имел тот факт, что мой отец работал большим начальником, как-никак, сын начальства, ведь многие партработники составляли костяк партизанского руководства. Кстати, будущий комиссар в Южном Соединении Селимов хорошо знал моего отца, также и семью. Хорошо помню, когда позже я попал непосредственно в партизанский отряд, его младшая сестра Фатиме, немного старше меня, служила почтальоном, все время ее видел с сумкой, она приказы и указы Центрального штаба разносила по бригадным и отрядным штабам. Знаете, ведь как сейчас помню ее голубенькое платье и сумку, маленькая женщина, но такая плясунья, не представляете. Кроме того, в партизанском отряде находился наш дальний родственник Мамутов Мустафа агъа, жена Чалбаша была сестрой его жены, кстати, она тоже находилась в лесу, ведь все знали, что немцы никого из семей коммунистов не жалеют.
- Кто был назначен старостой в Салачыкъ? Не припомните?
- Сначала определили какого-то человека, но он недолго побыл, и старостой стал до конца оккупации Сейджели агъа, между прочим, очень хороший человек. Он очень помог партизанам, меня к нему послали, переговорил с ним от имени советской власти и все такое. Староста не был коммунистом, но являлся хозяйственным человеком, можно сказать, относительно зажиточный (по меркам того времени) хозяйственный человек. Он и сам понимал, что наши вернутся, и будет ему как старосте плохо. Так что он продолжал работать и очень помогал партизанам, через общину, которую образовали на месте деревенского колхоза, он перебрасывал на склады ближе к лесу зерна, даже муки. Сами понимаете, война не война, партизан не партизан, опять-таки, кушать всем надо. Дальше еще сильнее помогал, к примеру, поставил около дороги на Салачыкь конюшню, перевел туда общинный скот, поставил в сторожа глухонемого. Тот просил об одном, чтобы когда партизаны скот выведут, его бы не трогали, так и получилось, ночью группа, в том числе и я, угнали скот. Сначала горячие головы хотели днем пойти, но вовремя одумались, это было очень опасно. За такую работу старосте в благодарность даже выделили раненного коня, Сейджели агъа лошадей сильно любил, он его выходил. Кроме того, староста активно помогал в сборе разведывательной информации, регулярно снабжал аусвайсами, это немецкие пропуска, сведения нужные через меня передавал. И чувствовал, прожженный был человек, что если что-то делает, то нужно взять справку от комиссара, так к концу оккупации у него набралась целая куча справок. Когда наши подходили к Салачыкь, некоторые люди ему советовали бежать, мол, красные не пожалеют. Староста только посмеялся и ответил: «У меня столько справок, что на всех хватит, и потом, знают меня в лесу, никто не тронет». Когда же пришли советские войска, справки никто даже смотреть не стал, увезли его, и с концами. Знаете, видимо, кто-то пришел в комендатуру и сказал, что он был старостой. И это притом, что наши партизаны для его безопасности несколько раз устраивали ложные налеты на дом Сейджели агъа, поэтому немцы его так и не раскрыли. Он очень помог, людей спасал от угона в Германию, конечно, немцы его все-таки заподозрили, но это было к концу 1943 г., так что противник его не разоблачил, а свои увезли куда-то.
Первые годы я ходил по разным заданиям, кроме того, просто так к своим ходил, чтобы никто не заподозрил, доносчиков хватало... Потом в 1943 году произошла такая штука: я был у отцовской бабушки в Озенбаше, проводил около недели в каждом доме, делал так, чтобы соседи ничего не заподозрили, если даже где-то ушел в лес, то одна бабушка говорила, мол, к той бабушке отправился, а та бабушка рассказывала, что я живу у другой. В тот раз прихожу, смотрю, мамы нет, оказалось, что пришли делать обыск в дом бабушки по матери, меня дома не было, немцы начали показывать свою активность, чуть ли не в кастрюльках искали партизан. Дело в том, что к концу оккупации у них дела со снабжением обстояли не очень, всегда было с едой плоховато. Когда они ходили, мать как всякая женщина, проворчала что-то, не знаю, поняли они или не поняли, короче говоря, в ответ хорошенько ее избили прикладами. Да так, что она на четвертый день умерла, ей было 35 лет. Вот так я вернулся, матери уже нет, перед нашим селом был такой подъем, дальше скала, потому на дороге есть много возвышенностей. Где начинаются скалы, там мамина могила.
Невесело, от греха подальше бабушке отправила меня в Озенбаш, к тому времени я уже знал, что в деревню регулярно наведывается партизан Сеитбакир агъа Османов, на следующий день вечером после моего прибытия начали пригонять с пастбища коров. Под таким благовидным прикрытием, как я смотрю, меня тихонько двоюродный брат Сейдамет зовет, мол, зайти к нему надо. Прихожу, в доме сидит Сеитбакир агъа и еще двое партизан, расспросили, как у меня дела, посочувствовали из-за матери, ее многие знали, в конце говорят, слова точно запомнил: «Уходи в лес, иначе тебя отправят туда же, вслед за твоей матерью!» Тогда мне пришлось перейти в лес, и с тех пор меня зачислили в 8-й отряд 7-й бригады Южного Соединения, где я пробыл с 18 июня 1943 по 20 апреля 1944 года связным-проводником, что подтверждено архивной справкой, не многим сейчас такую дают, а я числился с 1943 г. по всем спискам. Не знаю, кем я точно был, толи связным, но скорее разведчиком. Одевался в старенькую одежду, типичный такой татарчонок, на ногах кожаные лапти или вообще босиком, в таком виде я не то, что немецкий, даже русский не знал. Кстати, перед первым выходом из леса меня долго тренировали бывалые партизаны, было очень важно, чтобы я ни лицом, ни движениями никак не реагировал на фразы по-русски или по-немецки. Иначе немцы бы сразу заподозрили, они очень внимательно следили за теми, кто находился рядом с ними. Такой вот ликбез я прошел в партизанской разведгруппе, они всему этому меня натаскивали, я же выполнял все то, что скажут.
- Какие задания Вы выполняли до прихода в лес?
- Я в основном обеспечивал связь, позже, уже в 1943 г. носил письма, газеты, листовки, но бывали и такие приказы, которые лучше всего передавать устно, это безопасно, но есть такие вещи, которые нельзя передавать на словах, должен быть документ. Мне доверяли, потому что я был такой юркий, незаметный, при этом выглядел как самый обычный татарчонок, умело притворялся. Когда я жил в деревне, мы делали таким образом: все жители постоянно ходили в лес за дровами, для перевозки у нас были специальные тачки, двухколесные, мы их называем къудалакъ, берешь с собой топор, в сумочке кусок хлеба, две вареные картошки или помидоры. Вместе с провизией я и протаскивал приказы, бывало, что со мной ходил двоюродный брат Зуди, он был на подъем не очень быстрый, зато надежный и на язык крепкий, я его брал для массы, чтобы подозрений было меньше. В другой раз, если поездка предстоит дальняя или серьезное донесение надо передать, использовали лошадь, на ней седло, с двух сторон свешивается войлочный подседельник, мы его разрезали, чтобы внешне незаметно было, и заправляли туда необходимые материалы в целлофане. Даже если ты верхом поедешь, то благодаря войлоку ничего не слышно, а бумаги надежно сберегаются. Иногда материалы приходилось прятать, бабушка держала 5 или 6 пчелиных ульев, брала старую простынь, топила воск и материю пропитывала воском, можно было зарывать в землю, ничего не видно, а сохранялось на года. Кстати, перед уходом наших осенью 1941 г., к нам домой принесли целую кучу комсомольских и партийных билетов, бабашка сделала тоже самое, навощила воском, у нас во дворе стояла сафа, под ней курятник. Вырыли рядом с ним яму, и все положили внутрь, предварительно завернули в еще одни тряпки, чтобы выглядело как куча ненужного барахла. Закопали прямо во дворе, чтобы куры ходили, и незаметно было. Так что когда в 1944 г. наши пришли, сразу человек 4 или 5 из деревенских пришли к нам, мы выкопали документы. Сколько радости было, они забрали все свои билеты, и ушли. В то время сохранивший билет считался сохранившим преданность партии. так вот так хранили. А разведка - это вовсе не то, что нам сейчас показывают. Знаете, чем я занимался для партизан? Ходил на железнодорожный вокзал и считал вагоны, куда и откуда груз идет, если везло, то старался незаметно посмотреть, что за груз, какая охрана, прислушаться к разговорам. Делали вид, что игрались, к счастью, я быстро и хорошо ориентировался, помогало.
- Немецкие патрули Вас не пытались останавливать?
- Бывало. Обычно в патрули входили немцы, но вместе с ними один или два полицая, для общения с местными. Были и румынские патрули, но редко, а важным объектов им вообще не доверяли, они вояки плохие, их немцы не любили и вообще ни во что не ставили. Одно слово, цыгане, воришки, вот если где-то лошадь украсть, а затем продать, это румыны мастера. Или кур крали и продавали, а когда надо воевать, тут румына днем с огнем не сыщешь. Немцы же были вояки. Правда, надо сказать, что у румын была плохо построена система подчинения в армии, их офицеры что хотели, то и творили, постоянно били своих солдат, о какой лояльности может идти речь?!
В зуйских лесах, за самой Зуей, находилась лощина, я часто туда ходил, относил различные бумаги, или если необходимо кого-то привезти из города, был проводником. Мне рассказали, что в Симферополе по ул. Красноармейской в тридцать первом доме находилась явочная квартира (сейчас дом, находящийся рядом с городской телевышкой). Это была маленькая халупка. И произошел такой случай - в Бахчисарае работал детским врачом еврей Гольденберг, мне поручили с ним встретиться, это был, знаете, грузный такой дядька, всегда носил с собой желтоватый изношенный портфель, от немецкого расстрела его спасли ходатайства местных жителей, которые очень просили за него. Его действительно оставили, все равно, Гольденберг ходил с желтой звездой Давида впереди на груди и сзади на спине. Он жил в двухэтажном домике, который был второй такой по счету выше Хан-сарая, меня послали его предупредить, мол, немцы все равно расстреляют, надо уходить в лес, тут все организуют. В первый раз Гольденберг принял меня подозрительно, не поверил, второй раз поверил, но не согласился. В третий раз меня послали к нему с запиской, с такими бумагами ходить опасно, но мне удалось прийти, врач прочитал ее, и отвечает: «Посмотри на меня, куда я пойду? Идти, это нужен месяц на сборы, ведь кто-то должен присматривать за моими больными». Но все-таки я уговорил уходить, ведь в лесу в санчасти врачи сильно нужны были. Договорились, что мы поедем в лес якобы по дрова, сажаем его на подводу, одеваем как своего, и на постах он прячется в телеге. Партизаны нас уже ждут и перехватывают врача, дальше уже... их забота. Но в итоге он все-таки отказался и его расстреляли. Была еще одна семья: мать еврейка, отец крымский татарин, у них было двое детей, мальчик и девочка, ведь такие красивые, такие хорошие. Им тоже сказали: «Уходите!» Опять же не послушались, мол, крымский татарин отец, мать хотела уйти, но не успела, их словили, еще кого-то взяли, и всю семью вместе с другими, в том числе и Гольденбергом, расстреляли на пустыре (сейчас там располагается Бахчисарайский завод). Пропали ни за что, ни про что.
Вплоть до лета 1943 г. в партизанских отрядах были постоянные проблемы с провизией, еды не хватало, особенно поначалу. Немцы, кстати говоря, тоже испытывали проблемы со снабжением, и потому начали реквизировать скот у местных жителей, так что мы сами помочь лесу не могли. Нашим нужны продукты, да где их взять? На дороге от Салачыкъ к монастырю, рядом с тем местом, где располагалось зинджирлы медресе, росли три тополя возле стены здания. И немцы поставили там стол, для своих солдат соорудили полевую кухню, и резали баранов. Работали, надо сказать, очень умело: один берет этого барана, тащит к кухне, другой бьет в лоб маленькой кувалдой, после тушу резали, а все внутренности выбрасывали. Посмотрел я на такое дело, раз, другой, решил немного немцам помогать, отнести туда-сюда мяса. А сам затеял все ради внутренностей, после работы подошел к немцам на кухне, спросил: «Можно я требуху возьму?» Тут очень важно самому попросить, а не брать самостоятельно, у немца воровать нельзя, он может тебе конфету дать или еще чего-нибудь вручить, но попробуй возьми, солдат тебя сразу пристрелит. У них философия железная, считают, что если кто-то даже конфету украл, то уже не остановится, и будет вором. У нас же в Кодексе есть маленький вор и большой, немцы же сразу стреляли, не спрашивали. Мне эти внутренности забрать разрешили, даже сверху ноги добавили с кусочками мяса, оставшимися на костях. Я нагрузил все в тележку и отвез к материной бабушке. Она чистила все, что называется, приводила в порядок, ну, в съедобное положение. А там ведь были сердце, печень, почки, легкие, что-то сами ели, но в основном я отвозил в лес, даже говорить не хочу, как там было плохо с провизией. Иногда идешь с донесением, смотришь, у трупа мясо с ноги срезано. Вот так...
В общем голод не тетка, в 1942 г. начал я регулярно отвозить в тележке вареную требуху. Все время проскакивал, но однажды наткнулся прямо на жандармский пост. Первый же вопрос: «Куда это ты с такой тачкой? Откуда везешь и зачем?» Я же про себя думаю: «Приехали!» Надо мгновенно соображать, говорю: «Иду в деревню Шури, у меня там родственники (они действительно были)». Вроде бы я убедил, тем более, что очень точно рассказал дорогу до деревни. Но все-таки вижу, еще сомневаются. Тогда я рассказал, как помогал работать на кухне, там и получил требуху. К счастью, в это время вышел один немец и подтвердил мои слова: «Я его видел, он действительно помогал нашим поварам». Время было ближе к обеду, вижу, жандармы сами кушать хотят, отпустили меня, только пальцем погрозили. Если бы все-таки задержали, тогда начали раскапывать, мол, кто такой, сейчас бы со мной не говорил никто!
Следующая неприятность случилась со мной в конце осени 1942 г. Я ехал на бричке и вез из штаба пузатый мешок с корреспонденцией, всякими бумагами, письмами, до сих пор не знаю, чего они туда понапихали. Переживал сильно, ведь если заподозрят неладное, то все, тут не скроешься. Поэтому я положил сверху сено, а в мешок насыпал овес, и еще пару всяких свертков сделал, чтобы выглядело как перевозка вещей и корма. Простые мешки и свертки демонстративно положил, а главный груз как бы невзначай устроил под сиденьем. Ехал, ехал, начался дождик, все вроде бы нормально, но тут как назло одно колесо у меня провалилось в заполненную водой колею. Лошадь бричку не тянет, что ты ни делай, смотрю, сзади топают немцы, телега стоит набекрень, если еще чуть-чуть съедет, то мешок с бумагами выедет напоказ, и тогда обязательно меня проверят. На одном дыхании я спрыгнул с брички прямо в лужу, вода ледяная, хлыстнул лошадь, краем глаза замечаю, что немцы заметили мое замешательство, могут подойти, но все-таки успел вытащить бричку, и уехал, пока они не подошли. Страшно было. Вот какие моменты довелось пережить.
После того, как я попал в партизанский отряд, быстро узнал, что лесные ребята вовсе не вездесущие хозяева, конечно же, есть тропки, но по ним далеко не всегда ходить безопасно, потому что если тропка есть, то ты знаешь о ней, значит, кто-то другой может узнать. В лесу есть опасные места, где нужно ходить как бы параллельно проложенным маршрутам, надо чувствовать лес, ведь если есть кто-то посторонний забредает, то ты его шаги не слышишь, зато по крикам зверей, птиц можно сразу же определить, у них телефон свой работает капитально, они все мгновенно выясняют, вот и надо внимательно слушать звуки леса, и тогда больше не надо ничего. До сих пор помню, если раздается «тю-тю-тю» от птиц, значит, в лесу неподалеку кто-то чужой. Как-то мы шли с тетушкой Фатиме по лесу, что-то такое вот, не то, не как обычно. Она была с сумкой, несла донесение, если словят в лесу с таким, долго спрашивать не будут. А по крикам чувствуется, что приближается, в общем, уже понятно, нам навстречу идет люди. Непонятно, что делать, как назло у меня оружия нет, конечно, у меня с собой был захваченный из дома хороший длинный нож, но нож это есть нож, против винтовки или автомата с ним не повоюешь. И тут мы видим, недалеко от тропинки расположена булыга, мы за эту булыгу спрятались, немного на нее влезли, листья друг на друга накидали, сидим. Ждем, а сами находимся в нескольких метрах от тропинки. Прошло совсем немножко времени, как по тропке топает целый отряд человек в 12-13, видно, что знают, как по лесу ходить. Нас не заметили, ушли, но пока рядом находились, что уж скрывать, вот тогда немножко поволновались мы. Так я увидел своих первых врагов. Окончательно понял, что мы на войне, меня учили заранее, Бекир агъа постоянно повторял, что врага жалеть не надо, стрелять всегда первым, если не успеешь, значит, ты пропадешь, тебя хлопнут первого. И главное для партизана одно: не зевай, надо быть осторожным, постоянно готовым к разным неприятностям. Я тогда был крепок, весел, боролся, сам шустрый.
- Вам не запомнился первый убитый немец?
- Такие вещи даже и говорить не охота. Было дело, история неприятная. Мы находились в лесу, скорее даже на опушке, смотрим, по дороге идут люди, вскоре разглядели, что одним из них, мы его узнали, был Бахчисарайский молла (священник), с ним немцев человек 7-8, и еще кто-то, видимо, переводчик. Немцы в военном, те же оба в гражданке, идут уверенно, нас в лесу не видят, командовал нами Ислямов Сейдамет, с первых дней находившийся в отряде, он был настоящим партизаном, рослый такой, поджарый дядька. Мы сидели, смотрели на группу, потом командир говорит, мол, надо ликвидировать, раз есть возможность. Короче говоря, приняли решение и со всех стволов и немцев и гражданских уложили. Сами понимаете, в плен нам брать нельзя, ведь куда его вести, он же разглядит дорогу, а вдруг убежит, ведь если немцы узнают, где лагерь, то все. Понимаете, кроме партизан в лесах пряталось много гражданских, их так просто с места не сдвинешь. Так что выбора у нас не было, или обходишь и не трогаешь врага, или убиваешь, третьего не получалось.
- Сталкивались ли Вы с печально известными крымскотатарскими добровольцами?
- Не только встречался, могу даже рассказать о тех, кто нам помогал. Сейчас много говорят о мусульманских комитетах, мол, там сидели одно предатели и враги. Действительно, гнилья там хватало, но вот такой пример: там работал Къудус эфенди, после войны его судили, он входил в руководство Крымского мусульманского комитета и был моллой, служил в мечети при Хан-сарае, она и сейчас там есть, в общем, он в основном по большим праздникам проводил проповедь. К чему я веду: между прочим, он был мужик очень полезный, много людей спас, так как имел авторитет в народе и среди немцев, часто ходил и просил за арестованных, умный мужик был, соображал, что немцы враги, и не петушился, а все делал тихо, спокойно, без лишней болтовни и суеты. Прямо скажу, он поддерживал связь с партизанами, я приходил в мечеть, ему расскажешь, что нужно спасти такого-то, Къудус эфенди выслушает, посмотрит на тебя, и как правило проблему решает. Это было наше крыло в мусульманском комитете. По поводу добровольцев: в Бахчисарае размещался добровольческий отряд, 169-й или 149-й батальон, точно не помню. В первые годы между крымскими татарами и руководством партизан были трения, дело в том, что главный руководитель Мокроусов крымских татар не любил, у него с нами были счеты еще с 20-го года, когда эскадроны под его командованием крымскотатарские батальоны разгромили под Бахчисараем. Красные хотели из Симферополя ворваться в Севастополь и не дать белым эвакуироваться, но конники встретились с местной морской пехотой и, естественно, татары два или три эскадрона мгновенно разбили. В этом деле участвовал Мокроусов, еще с тех времен он не питал доверия к нам... В лесу он, естественно, сразу начал свое отношение демонстрировать, если только появлялось что-то такое, какое-то подозрение, он сразу же старался присудить человека. Делали так: или отправляли куда-нибудь на опушку в передовой дозор, мол, пускай там повоюет с немцами, или стреляли, или еще что-нибудь придумывали. Кстати, находившиеся в лесу местные русские и крымские татары между собой претензий не имели, русские чисто говорили на татарском. Мокроусов же опору получил со стороны пришлых военных, одни из них его поддерживали, другие с ним воевали. И Мокроусов с помощью моряков начал проводить свою политику в отношении крымских татар, что, мягко говоря, местным русским не понравилось, они были против, и очень резко выступали, но моряки как военные выполняли все приказы. Вскоре руководитель придумал следующую приманку. Ведь нельзя же расстреливать крымских татар только за то, что мы не нравились Мокроусову, тогда он стал посылать на заведомо провальные задания, на выявленные явки в города и деревни, там ребят встречали немцы. В итоге и волки сыты, и овцы целы, татарина нет, а у руководства алиби. Дело сделано, а если кто-то на задание не пойдет, сами понимаете, выводы делались. Вот и получалось, крымский татарин, хочешь, не хочешь, а вынужденно идет, как говорится, совсем уходит, или убежит, что по научному называется дезертир. В лес возвращаться уже боялись, на явку идти опасно, потому что там могут встретить. В итоге многие побежали по домам, ведь парню надо спасаться, такие вот вещи тоже были. В 1943 г. такое дело дошло до Центральных органов, до Крымского обкома, ведь Мокроусову политику было не утаить и его убрали. Когда я пришел в отряд, говорили, что он писал всякие покаяния, признания, но в итоге подпал под партийную чистку. В Южное Соединение прислали комиссаром Мустафу Селимова, дело наладилось. К чему я все это рассказывал - вскоре после того, как Мокроусова убрали, стоявший в Бахчисарае батальон большей частью перешел в лес к партизанам, это было в 1943 году. Дядя моего двоюродного брата, недавно умерший Хаялиев Амет, к примеру, был партизаном, и когда после возвращения из депортации восстанавливался, ему выдали справку из архива, что до 1943 г. он служил добровольцем. А с такого-то числа перешел на сторону партизан, ему было 90 с лишним лет, так что уже старичком умер.
Видите, эту войну нельзя рассматривать в двух цветах, только черное или белое видеть. В конце хочу подчеркнуть: у нас действительно были самые настоящие предатели, без всяких разговоров. В том батальоне тоже служили разные люди, кто-то относился к делу почти безразлично, таким было все равно, а другие в душе хотели перейти в партизаны, они ждали, когда подвернется случай. Ребята как-то вышли на связь с партизанами, договорились о переходе, им дали добро, все было согласовано. Не думайте, что это просто так, в немецкой форме с оружием в руках идти в лес, опасно, ведь тебе там ковер не постелют, дело очень сложное. Если бы не было согласовано, нарвались бы на наши пули.
- С кем из добровольцев приходилось сталкиваться?
- Да тот же мола, поди пойми, предателем он был или не предателем, расстреляли до кучи, иначе нельзя. Конечно, кто-то шел по желанию, а другие от безысходности, в оккупации многие семьи голодали, а в батальонах дают пайки, одежду, форму. Так что многие головой плохо соображали, клюнули и пошли. Иные пытались таким образом избежать угона в Германию, ведь молодежь немцы подчистую отправляли, такие при первом же удобном случае к нам перебегали, если же не пойдешь в добровольцы, то нормально жить тебе не дадут. В общем, кто как попадал, однозначного пути не было, кстати, сейчас говорят только о крымскотатарских добровольцах, а ведь в Крыму были и грузинские батальоны, а с местными в одних подразделениях служили узбеки, и вообще мусульмане.
- Какие боевые столкновения Вам врезались в память?
- Я принимал участие в боях, хотя, конечно, мне всегда говорили, мол, ты в такие вещи не лезь, это не твое дело, каждый должен заниматься своей работой. Думаю, дело было даже в этом, просто я молодой, жалели, но иногда получалось так, что никуда не денешься, бой есть бой. Особенно врезался в память Бешуйский бой, немцы поперлись в лес с симферопольской дороги, и прямо как ящерицы к хомякам, угодили в окружение. Тогда перед отрядом встал вопрос, или перебьют всех наших, или мы убьем немцев, надо было принимать бой. Но как там планировалось, я не знаю, такие решения принимал командир, а не рядовой боец. Надо сказать, наша группа по численности была довольно большая, человек, наверное, 300, а то и больше, и немцев было немало, но они же сразу попали в окружение, там другой отряд их заманивал, мы же начали замыкать клещи, естественно, противник пытался вырваться, вот тогда был сильный бой. Тогда мы побили очень много немцев, позже говорили, свыше четырехсот солдат и офицеров. Не знаю, сколько было точно, я не считал, но трупов в немецкой форме после боя увидел изрядно, даже не припомню, где еще столько убитых врагов довелось видеть. Наших тоже побили, но явно меньше, чем противника.
- Чем Вы были вооружены?
- С первого боя я стрелял из автомата ППШ, имевшим круглый диск на 72 патрона, хорошее оружие, правда, он имел одну болезнь: при первых выстрелах часто мог дать осечку. Но если все нормально, то дальше спокойно диск выстреливаешь, хотя он и назывался пистолет-пулемет, но я всегда стрелял не очередями, а одиночными, один или два выстрела сделаешь, и все. Жаль, конечно, но тогда Калашниковых не было, ППШ все-таки дальность имели небольшую, ну а по части пистолетов, многие, в том числе и я, имели «браунинги». Знаете, у нас, по-моему, были даже трофейные немецкие орудия. Но на моей работе ходить с оружием на ремне было опасно, поэтому я не могу сказать, что даже в отряде постоянно таскал с собой автомат, предпочитал брать оружие в руки только тогда, когда уже чувствовал, что надо будет использовать. В лесу ты все равно он немцев не отмажешься разговорчиками, тут автомат необходим, а если идешь в деревню, тогда с собой ничего не берешь, никаких документов, ничего, что могло бы хоть на какое-то подозрение навести, гол как сокол ходишь. Надо сказать, что я был в отряде, когда с оружием проблем уже не было, а первое время его остро не хватало, и это притом, что в истребительном батальоне моего дяди было столько пулеметов и винтовок, что хватило бы на три таких подразделения. Что-то здесь не продумали, как мне кажется.
- Что было самым запоминающимся в бою?
- Я одну вещь скажу: даже когда сейчас говорю, как это было, вроде бы все понятно, но когда попадаешь в такое дело, просто стреляешь, воюешь, и ни о чем не думаешь, тогда все как бы автоматом идет, кто-то кричит: «Ложись!» кто-то: «Прикрой!» Вот только и успеваешь, что бегать. Сложно там, и вспоминать тяжело, видимо, какие-то моменты память специально не держит.
- С казаками не сталкивались?
- Было дело. Знаете, у них на рукавах кинжалы вышитые виднелись. Да и нетолько казаки, к примеру, в Симферополе рядом с «черной аптекой», сейчас она называется 9-й, что ли, был расположен вербовочный пункт РОА, как-то я был в городе, и видел, что напротив этого пункта в окне вывесили шмотки какого-то одного крымского татарина, убитого за связь с партизанами. «Власовцы» показывали их всем жителям и говорили, мол, кто не будет с ними сотрудничать, того тоже ожидает смерть. Все это было, что уж, ничего не попишешь. Во время разведки важно одно - поменьше болтать, и стараться без нужды ни с кем не разговаривать, иначе неприятности обеспечены.
Советские войска освобождали Крым, и, по-моему, 20 апреля 1944 года наш отряд спустился из леса, и собрался в Бахчисарайском ханском дворце. Победа, радость, Мустафа Селимов на трибуне выступил, точнее, это была верандочка. Настроение прекрасное, душа парит, шапки летят, крики. Кстати, на тот митинг откуда-то привели троих крымскотатарских добровольцев, тут же быстро осудили, и перед Хан-сараем повесили, говорили, что они где-то продали подпольщиков. После торжественной части всем нам, партизанам, выдали особые справки, как сейчас помню, не белые, а болотного цвета, длинные такие листы бумаги. Все, в Крыму-то победа, освободились от оккупации, но война еще не окончена, короче говоря, начали предлагать, мол, кто как желает, кто хочет, может идти по домам, а желающие примыкают к армейским частям, кстати, сын моего дяди Фикрет тогда сразу же ушел в армию, через день или через два после митинга. Я тоже хотел уйти, пусть по возрасту не подходил, но стрелять умел, и здоровьем не обделен, но надо было бабушке сначала помочь. Прошел где-то один месяц, посчитайте разницу, я уже готовился уйти в армию.
- Как мылись, стирались в партизанских отрядах?
- Вся санитария сводилась к купанию в речках, там же выполнялась и стиральная работа. В Крыму горы состоят как бы из двух хребтов, рядом с нашим отрядом был Къара даг. Под ним находились медики и врачи, туда же привозили женщин и детей коммунистов и комиссаров. Первое время так не делали, но немцы быстро показали, что семьи будут отвечать за действия партизан. К примеру, у комиссара Бахчисарайского партизанского отряда Василия Ильича Черного жена-гречанка и двое детей были расстреляны из-за него. Видимо, кто-то донес, тогда доброжелателей хватало. А по поводу купания, иногда я к бабушке ходил, а в партизанах основном река.
- Со вшами как-то боролись?
- Да, как-то нам даже дезинфекцию делали, вши были, но не скажу, что у меня их было очень много. Трудно приходилось тогда, когда меня в отряде еще не было, а вот зимой 1943, особенно к концу года, когда наши войска стояли у Перекопского перешейка, народ в леса повалил, и тогда уже пошло дело, диверсионная деятельность хорошо оживилась. Надо сказать, сейчас много говорят об освобождении Симферополя, мол, 13 апреля город освободили, я так скажу - уже 11-12 числа немцев в городе не было, разве только в трех местах, в основном на вокзале небольшие группы еще были, а так основные войска быстро умотали. Я приходил в город по заданию, по-моему, 10 апреля вечером, осматривался, скажу так: шибко освобождать было нечего.
- До 1943 г., в 41-42 гг., какие настроения преобладали среди местного населения?
- Это были действительно тяжелые времена для нашего государства, сами понимаете, советские войска постоянно отступают, настроения были неважные, не знали, кто победит. Тут такое дело, даже если бы я захотел перейти к немцам, мне нельзя было идти, для таких, как мы, двери наглухо закрыли. А другие в то время спокойно предавали, к примеру, я очень хорошо знаю, что подпольщиков «дяди Володи», группу Дагъджи, накрыли из-за предательства. К ним забросили радисток Зою Мартынову и еще одну, по имени Надя, так они же выдали своих с потрохами. Позже выяснилось, что девушки начали гулять с румынскими офицерами, видимо, через них все точки показали, и за одну ночь все сорок два человека из подполья были арестованы.
18 мая 1944 г. очень рано утром, только начало светать, к нам в двери раздается стук, открываем, смотрим, стоят вооруженные солдаты, говорят, мол, собирайтесь, даем вам 15 минут, после чего всех будут увозить. Нам повезло, одним из военных попался добрый человек, он предупредил: «Бабушка, возьмите покушать с собой и самые хорошие вещи». Что ж, она взяла немного еды, что было и дорогие вещи, кроме того, бабушка была набожной, Коран, мусульманскую библию, и все документы взяла, метрики и другие. Так что в итоге у нас получилось 4 узла, но когда садились в машину, увидели, что там было очень тесно, поэтому два узла выкинули, осталась половина вещей и еда. Вот так повезли нас к станции. Первое время ходили разговоры, многие думали, что везут расстреливать как евреев. Мне в голову такая мысль тоже приходила, тем более, что мы поехали не сразу к станции, а сделали петлю, и у развилки собрали много машин, видимо, население со всего Бахчисарая. После этого двинулись на вокзал, где уже стояли для нас, как сказать-то, эти вот веселые телячьи вагоны. В каждом справа и слева были сделаны нары в два этажа, и туда заталкивали людей. На каждого человека рассчитывали полметра на нарах, в каждом вагоне отдельное помещение для охраны. Погрузили крымских татар, и, как говорится, тю-тю.
- Сколько человек было в вашем вагоне?
- Ой, много, битком набито в два этажа, только в середине было пусто, на нарах же сидели очень тесно, да еще вещи, страшно, все набито, разместилось на полках человек 60, все закрыли, воздуха мало, дышать тяжело. Как погрузили, сразу же повезли, на больших станциях или не останавливались, или их обходили, не знаю. Нас, например, в Узбекистан везли 20 суток. Ну, в первый же день мой племянник, которому было годика три, умер, мы с ним рядом лежали, ему не то, что медикаментов, даже капли воды не было. После говорили, что на одной из станций племянника завернули в белую тряпку или простынь и отдали охране, те его выбросили, на том все закончилось. Одна женщина прямо в вагоне родила, как сейчас помню, другие женщины тряпки держали, а она рожала. Также у нас в вагоне один старик умер. Дальше стало легче, хоть мы и останавливались в безлюдных местах, все равно у кого-то с собой была мука, пока стоим, в жестянке на горячем камешке печешь лепешки, спеклось не спеклось, подгорело не подгорело, зато горячее.
- Кипяток давали?
- Вообще не давали. И, кроме того, нас не пускали никуда, если на каком-нибудь маленьком вокзале останавливались, то многие брали из вещей что-нибудь с собой, и в первую очередь бежали за водой, опять-таки, успеешь не успеешь, поезд ждать не будет, все на линии торопятся, были случаи, что мужчины по дороге отставали, семьи теряли. Сейчас говорят, мол, в бумагах написано, что хорошо кормили, как положено. Но я знаю, как это было: давали иногда на остановке, вовсе не на каждой, ведро соленой или вареной селедки, и немного соленой капусты. В другой раз суп из буряков, и как назло, опять же соленый, заправленный рыбой из бочки. После такой еды страшно пить хотелось. Давали не всегда, вот так нас и везли. Врачей, санитаров рядом не было, никто не появлялся. Если кто-то умирал, то ждали, пока поезд не остановится, после чего мы готовили умершего, открывали двери, отдавали охране и все. Поехали дальше, никаких похорон. В основном умирали старики, маленькие дети. В итоге нас привезли в Узбекскую ССР, Бухарскую область, на станцию Кермене, в 5-е отделение совхоза Нарпай.
Поместили в какое-то прокопченное здание, то ли костер там раньше разводили, то ли еще что-то, короче говоря, нет окон, двери одни, половина шифера на крыше побито, небо видно, пола нет, никакого покрытия нет, земля, грязь. Части стены нет, страшное дело. Разместили каждого человека в «комнате», если в семье двое вот вам участок в метр шириной, три человека, вам полтора. Отделяйтесь от остальных, как можете. Так что по бокам сделали такие «комнаты», а посередине шла вроде бы как дорожка, и у стен тоже пространство оставили. Когда бригадир, или еще кто-то там приходил в барак, на работу гнал прямо не слезая с лошади, заезжал в центр и кнутом щелкал. Дизентерия, тиф, голод.
Из еды первое время почти ничего не было, голод страшный, вскоре начался тиф, позже я узнал, что тех мест, куда нас выслали, это считается самое нехорошее, больше всего повезло тем, кто попал в Россию на север, там хоть картошка растет, туда-сюда, а здесь одна степь и поля хлопчатника. Представьте себе: огромные, уходящие за горизонт поля, его пока пройдешь, уже устанешь, а нас направляли на работы. Грядки надо чапать, делать междурядье, тогда химических удобрений, которые сейчас используются, не было. С одного конца в яму фекалии смывали, после воду пускали между грядками. Эта вода с удобрениями течет, и прямо через хлопчатник проходит на ту сторону. А в конце нашего поля находилась небольшая речка, в которую со всех этих полей стекала такая вот мутная вода. Самое плохое, что питьевая вода тоже была мутная, в стакан нальешь, там почти половина песка, постоит две-три минуты, песок немного осядет, пьешь, все равно в зубах хрустит. Но другой воды нет, привезли нас в такую природу и в земли с такой водой. Узбеки на возраст и пол не смотрели, даже беременные молодые женщины брали кетмень (цапка) и шли чапать. При мне на смене одна было упала, так ее в сторонку оттащили, и все, она умерла. В общем гибли люди по-страшному, через месяц бабушка моя ушла из жизни, мы с ней заболели дизентерией, но я был помоложе, здоровый, как-то выкрутился, а ей стало плохо. Дело в том, что сперва я водил бабушку к яме, ведь туалета никакого не было, там страшно дуло, ей становилось все хуже, потом под конец пришлось на горбу ее носить, она мне все сказала, что, чего и как будет, она уже знала, не сможет выдержать.
Как-то ей уже совсем плохо стало, она говорит: «Виноград хочу!» Смотрю, ей на лицо мухи прямо сели, сами серые, я накрыл ее намоченной марлей, все равно лицо серым серо, воздух был благодатный для мух. Думаю: «Родственники в другом отделении, ну где ты возьмешь виноград?» Узнал, что в одном отделении совхоза где-то есть виноградник, пошел туда босиком в одних рваных штанах в майке, залез в этот виноградник, взял несколько кистей, естественно, меня заметили. Узбеки умели охранять, рядом с кадым постом были подвешены куски рельс, в случае чего по ним били железкой, мол, вор здесь. Они сами воровать умели, так что боролись четко, везде ходили с собаками. Только я услышал звуки, сразу кинулся прочь от виноградника, а там был ров, у меня много ягод высыпалось, другие помялись, но одну кисть я придержал, кое-как выскочил. Вижу, впереди местные колючки, у них такие круглые шипы, у которых иголки как булавочные, тонкие, пришлось продираться. Когда домой пришел, только наступил на землю, сразу заметил, что у меня четкий след крови под ногами. Подошел с этим виноградом к бабушке, ей в рот немножко покапал сока, она мне сказала: «Спасибо, сынок». И умерла.
Дальше вопрос, как хоронить, у узбеков были двухколесные подводы с большими колесами, если кто-то из нас умирал, они его грузят и вывозят на их кладбище, копать некому. Если родственников нет, то бросали в кусты, рядом с кладбищем росла верблюжья колючка, ее использовали вместо дров, именно туда людей бросали, а шакалы уже прознали, постоянно ходили рядом, придешь туда, видишь, валяется нога, голова, рука. И вот я задался целью бабушку похоронить, никому ни до кого дела нет, тогда я вытащил из сумки последние вещи, пошел на базар, поменял на лепешки, сделанные из джугары, это очень толстая кукуруза, у местных жителей денег не было, лепешки шли как валюта. Уговорил двух бабушек из крымских татар, дал каждой по поллепешечки, они правильно прочитали все молитвы. Еще с одним договорился, погрузил бабушку на эту тележку, и на кладбище мне за лепешку выкопали яму, вот таким образом похоронил ее, предал земле. Ребята взяли свою лепешку, ушли, а мне уже идти некуда, так я с бабушкой был, теперь ее нет, сижу, сижу на кладбище, на глазах слезы, смотрю, уже темнеет, вокруг начинают бегать наглые шакалы. Много их, такие зажиревшие, объевшиеся, начали уже подвывать. Только тут очнулся, понял, что если сейчас так и буду сидеть, погибну, смотрю, рядом росли камыши, прямо за мной. Хорошо, у меня была с собой коробка спичек. Поджег прут, шакалы убежали.
Под утро вернулся в барак, бабушка заранее рассказала, с кем из родственников мне будет хорошо, с кем плохо. Еще один день я поработал, посмотрел, опять на работу начали гнать, обрыдло все, убежал оттуда. Недалеко от нас располагался 69-й разъезд, там были мои родственники, пришел к ним, как говорится, кому ты нужен, но все-таки свои. Жизнь у меня там была, мягко говоря, не ахти, хотя понятно, все становятся чужими в такое время, чего уж скрывать. В это время как раз демобилизовался мой дядя Осман, с которым мы вместе жили в одном доме. Кто-то ему рассказал, что я тут скрываюсь, не знаю, что и как, откуда-то узнал. Однажды меня посылают за керосином на базар, иду, с собой меня пустая бутылка из-под шампанского, какая-то мелочевка в руках. Топаю покупать в бутылку керосин, на базаре привозили на лошади бочку, узбек продает прямо с нее керосин, я уже перешел дорогу, вокруг акации красиво, вдруг идет мне навстречу человек в военной форме. Смотрю на него, он на меня, как оцепенение, дядя Осман ко мне как отец относился, даже когда сейчас вспоминаю, горло подпирает. Военный говорит: «Нариман!» Мы обнялись, и он плачет, и я плачу, не можем остановиться, прямо на тротуаре. Расспросил у меня кое-что, как и что со мной приключалось, после чего пошел к родственникам, взял с собой и увез, приехали мы под город Беговат, где строился Фархад, страшно ветреное место, зато строили крупнейшие гидроэлектростанции, работы было много. И местные колхозники, и крымские татары там были, все вместе жили в землянках, только крыша наверху. Дядя работал где-то в отеле кадров работал, оставался преданным коммунистом, всю войну прошел. Я жил вместе с его семьей, бабушка, его жена и дочь в одной землянке. Всего несколько досок постелено, а дальше земля, в уголке лежала бабушка, ее остригли, такая худенькая, тоже, было не сахар, но по сравнению с моим совхозом...
В общем, вокруг бушевали ветра, например, встанешь зимой, выйдешь из землянки: снега не очень много, но задувает так, что из некоторых землянок люди выходят, а из некоторых не могут. Вскоре в помещениях завелись вши, и все такое, в некоторых дверь открыть просто некому, кто-то умер, а кому-то даже встать невмоготу. Устроился на работу, там было два подъемных крана, таких гигантских, если снизу посмотришь на человека в будке, то он кажется маленьким. Эти краны перетаскивали бетон и арматуру, она всегда торчала внизу, там я и работал. Залазил на эти краны и лебедки смазывал, при ветре амплитуда колебаний страшная, если оттуда упадешь, то тебя ни один хирург не спасет. Зато за работу мне каждый день давали целую буханку хлеба, представляете? Невероятное дело по тем временам. В первый раз я до половины высоты залез, хотя меня заранее предупредили вниз не смотреть, но как-то взял и глянул, так руки-ноги задрожали. Слез, отдохнул, отдышался, опять полез. После приспособился, приду с работы, бабушку угощу, давали паек, в нем кофе, была привычка его пить каждый день. Вот так год жили. На стройке в смену работало 7 тыс. человек, три смены, ни на минуту не останавливался процесс. Посмотришь с крана, на земляных работах как мураши кругом роятся. Потом земляные работы завершились, тех, кто остался жив, посадили на мотовозы и переслали в Таджикистан, в то время город Душанбе назывался Сталинобад, попал в Сталинобадскую область, Ворошилоградский район, в колхоз Кахрамон.
На новом месте оказалось еще веселей, тихий ужас. После того, как хлеб покосили, если пойдешь собирать оставшиеся колоски, и тебя поймают, забьют насмерть. Такого слова как закон, там и не слышали, сами все решают. В общем, если что-то не то, пощады не жди. Как назло, у меня случилась авария с трактором, я тогда в МТС работал, опять же, хлеб давали, только пока работал. В это время дядя начал писать в Москву, мол, я, такой-то, заслуженный человек, был на фронте, в тылу не отсиживался, разрешите хотя бы куда-то выехать. В итоге ему разрешили выехать в город Янгиюль под Ташкентом. Кстати, у меня с собой документов не было, причины проста: когда мы приехали в первый совхоз, к нам вышел комендант, и сказал: «Дайте все документы на три дня». Взял вроде как на проверку, тогда я думаю, надо все мои справки показать, может, какую-то скидку дадут, или еще чего. Мы же в первое время все думали, что нас могут вернуть, ведь Сталин не знает, когда разберется, то все, Сталин людей вернет, все будет нормально. Только потом мы узнали, кто выслал. Так что забрали у меня справку, и до сих пор отдают, после возвращения из депортации многие начали писать в крымский архив, чтобы восстановится. Но если в отряде человек был, но не значится в документах, то все, говорить бесполезно. В первое время старые партизаны еще помогали, а сейчас нет, негласно и неписано, но свидетельство крымского татарина не котируется, надо, чтобы славянин был, в нашем отряде многим помог украинец Гордиенко Дмитрий, другим комиссар Черный Василий Ильич. Мне-то быстро ответили, я смог восстановиться после первого же запроса в архив, другие же и сейчас мучаются. Что еще интересно, когда стали делать паспорт, та же проблема, метрики-то забрали, а времена были такие, где я другую справку возьму. Так вот я начал добиваться, искать, через суды, через свидетелей доказал, мне дали новые метрики. Когда получал их, так и не смог доказать чтобы у меня обозначили национальность матери, отца. Только в 1997 году выдали новый документ, где четко указано, откуда я на свет появился, но на месте родителей прочерки везде. Сейчас многие смотрят на номер партизанского билета, кстати, очень правильно делают, потому что примазавшихся к партизанам и подпольщикам огромное количество. Хотя у меня, к примеру, номер-то уже не из первых, сразу у всех подозрение. Конечно, многие понимают, отчего так, а некоторые посмотрят, ага, значит врешь. Но тут я отвлекся, возвращаюсь в Таджикистан.
В Янгиюле я поступил на работу на хлопчатобумажный завод, моим бригадиром был дядя Саша Карпов, его, наверное, уже нет, царство ему небесное. Вторым механиком трудился Калинин Михаил Иванович, они оба, особенно Карпов, сами бывшие воры, в свое время отсидели, но уже отошли от бандитов, были одаренные люди, талантливейшие мастера. Дядя Саша имел по разрешению органов специальный баллончик, его в милиции знали, если надо какой-то сейф открыть или еще что-то такое, то приезжали, забирали дядю Сашу, заранее предупредив дирекцию, он любые сейфы открывал без всяких хлопот. Несколько раз и меня с собой возил. Они со вторым механиком совсем не любили брать учеников, но, видимо, чем-то я им глянулся, взяли к себе работать на немецких компрессорах, которые хлопок в тюки сворачивали. Поработали, понравилось, и вот первая получка, всегда приходим с деньгами в столовую, кстати, кормили очень неплохо, пусть какая-то косточка, мяса не шибко, зато немного картофельного пюре, или кашки. И обязательно покупали бутылку водки, надо получку обмывать. Работал себе, потом дядя аша как-то говорит мне: «Нариман, ты парень смышленый, иди учись». К счастью, в 1956 г. нас сняли со спецучета, кстати, я в комендатуре ни разу не расписывался, тут, извините, вернусь назад, это принципиальный вопрос. Я отказался вставать на учет, считал, что ничего не сделал такого, знаете, меня и на трое суток сажали, и пугали, и несколько раз били, я же понимал и не защищался, видимо, они думали, мол, я руку подыму, припишут сопротивление и отправят в тюрьму на всю катушку. В итоге я полгода не давался, потом приехала родственница и говорит коменданту: «Отпустите его, все равно попадется на чем-нибудь, и тогда уже сажайте». Так что я ни разу не расписывался, хотя числился там.
Вернемся к дяде Саше: мы сидим за столом, у каждого перед собой по тарелочке рагу, никаких чинов не соблюдали, бригада была интернациональная, и он так настойчиво предлагает идти на учебу. Подумал, согласился, быстро собрал в папку все необходимые документы, сел на пригородный поезд, прямо на ходу заскочил, добрался до техникума. Интересно, оказалось, что опоздал, документы уже не принимают, обидно, я уже выяснил, что учащимся выдают форму. Столовая есть, общежитие, военная кафедра. Это считался республиканский техникум, располагался в здании на улице Десны в Ташкенте. Сижу, жара на улице, а там в коридоре прохладненько, папка под мышкой, вдруг по коридору идет здоровенный такой лысый дядька, позже узнал, это был самый главный Суханов Геннадий Васильевич, остановился около меня и сразу спрашивает: «Чего сидишь?» Я-то весь такой обижен, говорю: «Что, нельзя сидеть, сейчас уйду». Он посмотрел, а у меня руки рабочие, черные, это все слесарское дело, начал расспрашивать: «Где работал? Откуда?» Отвечаю, он опять посмотрел-посмотрел, подумал-подумал, и говорит: «Пошли со мной». Идем, смотрю, уже новый учебный год скоро начинается, мимо столовой топаем, так интересно, специальный вентилятор поддувает уголь под котлами, остановились рядом, Суханов говорит: «Нужен переходник, во-первых, а также новые двери поставить. Сам сумеешь сделать?» Поглядел, можно справиться, так меня и приняли в училище, Геннадий Васильевич распорядился, чтобы мои документы забрали. Познакомился с работниками, особенно приглянулась кастелянша Елена, оказалось, что она бывшая графиня, про нее в книгах написано. Сама жила под лестницей, ей выделили каптерку, представляете, она ученикам от чемоданов даже номерки не давала, на память все помнила. Как ни зайдешь к ней, все время читала, меня сразу поняла, архиумная женщина. Получилось, что я и учусь, и работаю, мне выделили комнатку, после работы в столовую пошел, что остается, поем, на экзамены меня прямо с работы тащат, а я прямо в мастерскую иду мне ключ оставляю бесплатно, а вечерами работаю. Потом, когда начался учебный год, стали в подмогу учащихся присылать. Так вот я поступил, окончил техникум с отличием, дальше была служба в армии.
У нас была военная кафедра, начальником которой работал полковник Орлов, здоровый симпатичный мужик, как-то мы с ним разговорились, он начал ко мне по-хорошему относиться, подружились мы, с нами часто сидел завуч Каплан. Видимо, Орлов порекомендовал меня в военкомат, после чего меня вызывают в не куда-нибудь, а в высшее командное общевойсковое училище, расположенное на пл. Пушкина в Ташкенте, в общем, к нам, нескольким вызванным, пришли инструктора, начали обучать отдельной группой, видимо, по приказу сверху. Вскоре меня взялись отправлять на различные спецзадания, сперва отправили в Туркмению, там стоял отдельный автобатальон недалеко от реки Мургап, с одной стороны афганская территория, а здесь Союз. Присвоили звание мл. лейтенанта, отправили на военные сборы, где я начал по военной линии отвечать за сбор информации. Так как я жил в Таджикистане, то хорошо выучил фарси и таджикский, разбирался в обычаях и порядках, в этом плане подходил для такой работы, после нескольких удачно выполненных заданий мне начали доверять. Конечно, там не соврешь, наверняка они все заранее узнали, кого надо расспросили, тут такое дело, быстренько запрос делают, уже не соврешь. Сам не знаю как, но мне, крымскому татарину, доверяли. А ведь народ оставался в депортации.
В конце 50-х - начале 60-х гг. началось на границе напряжение, мы тогда через Нургап связывались с местными чабанами, представьте себе, нередко за простые сигареты и все такое узнавали важнейшую информацию о планах противника, потом еще другие возможности были. В 1959-м году особенно большую активность на нашей границе стали проявлять натовцы, была такая организация Сента, в рамках сотрудничества с которой американцы проводили маневры с той стороны Мургапа. Мы же Союзе противовес им тоже такие маневры организовали, мне дали звездочку лейтенанта, командир Миликин присмотрелся ко мне, подойдет когда, посмеется над чем-нибудь, а сам реакцию видит. Видимо, я произвел хорошее впечатление, в итоге предложили идти в армию. Я решил посоветоваться с нашими стариками, те мне отсоветовали соглашаться, объяснили: «Эти из органов тебя хотят использовать для дела, но ты крымский татарин, и в армии далеко не пойдешь». Подумал я, в то время как раз начал с девушкой встречаться, так что решил я отказаться. С того времени у меня в военном билете сохранилась памятка, почему-то розового цвета, где детально описывалось, как себя вести в той или иной ситуации. Когда идешь на задание по ту сторону границы, все документы отбирались, в случае чего ты чист как сокол, ничего с собой не несешь. Если что, ни в чем не признаешься, отрицаешь.
В общем, я на советскую власть поработал очень здорово. Если бы сейчас была эта власть, я бы лучше жил, пусть сейчас многого из послевоенной службы не могу доказать, но это было закрыто. Я иногда лягу, закрою глаза, и подумаю, что я пережил, сколько переделал, мне даже самому не верится. Сейчас расскажи кому-нибудь из молодых, сразу скажут, мол, дед гонит, постарел, вот и рассказывает. Казалось бы, столько живу, но ведь по-нормальному жить-то не жил, у меня и детства не было, вдали от родных мест жизнь прошла, сейчас приехал сюда, стало еще обиднее. Пока другие стоятся, мне ни одной сотки, ни рубля не дали. Надо ходить, просить, так ничего не дают. У меня квартира была в Ташкенте, я все продал, купил здесь халупу, землю, начал дом строить, до сих пор не достроен, сам постарел, думаю, так и не дострою. И вот я откровенно скажу: нашими делами я не доволен, недавно пошел и сказал все, что я о работе крымскотатарских органов думаю, на одном нашем собрании. Понимаете, я был воспитан как истинно советский человек, поэтому до сих пор такой. Когда среди наших этих бородатых «ваххабитов» вижу, меня тошнит, не люблю, конечно, есть более-менее вменяемые среди них, с кем можно разговаривать, но не представляете себе, сколько у нас в различных организациях всяких там пристебаев, сколько непорядочных людей. Мне бабушка всегда говорила: «Сынок, никогда не бойся верующего человека, будь он христианин, будь он иудей, бойся неверующего».
Кстати, я такую вещь скажу: в Салачыке, где сейчас большой монастырь, во время оккупации на религиозные праздники проходила большая служба, особенно на Пасху, в деревне Мангушь жило много русских, моя бабушка, настоящая верующая мусульманка, читавшая Коран и выполнявшая намазы, готовилась к Пасхе за три недели. Начинала белить, ведь в праздник обязательно придут на ужин наши знакомые Иван, Василий, надо встречать, а они что на подводах приезжают, у нас двор был большой, сейчас там сделали кафе и автостоянку. Ребята заходили, распрягали лошадей, садились, говорили по-татарски, и все прекрасно уживались, никаких противоречий. А сейчас бородачей-ваххабитов послушаешь, тошнит только, такой бред несут. Это было во время оккупации, так, конечно, советская власть сильно разгуляться не давало, религиозные праздники отмечали втихаря, кстати, такое разрешалось. В Средней Азии я повстречался с людьми, чьих отцов и дедов раскулачили: это Добкин Леонид Иванович, Бабичев Анатолий Константинович, я с ними сильно подружился. Дело до того доходило, их предки жили в поселке Лиски Воронежской области, так мы вместе ездили, все-таки мне как татарину до Крыма близко. Они мне как братья, я за них душу готов был отдать, если мы найдем кусок хлеба, то действительно делились. Было у них в поселке озеро Богатое, катались по нему на лодке, выпивали, я с выпивкой не очень дружил, так что не заметил, как загорел. Заболел страшно, мать Толика им такой разгон устроила, после они меня отхаживали капустными листьями, настоящие русские люди. Как-то жена Бабичева Тамара Федоровна заболела, она была женщина здоровая, но ей удалили почку, я около нее дежурил, медсестрой была крымская татарочка, сильно ухаживала, но после операции что-то гноилось, я ездил по деревням и покупал уток и курей. Так что если кто-то сейчас пытается меня против русских или украинцев настроить, то это дохлое дело, я с ними дружил и прекрасно знаю, что все дело в человеке, а не в национальности. Так вот жил, все делал нормально, как надо, и на всякие дурные крики никогда не поддавался и не поддамся.
| Интервью и лит.обработка: | Ю.Трифонов |
