Пелешев Виталий Федорович

И.В. Для начала, Виталий Федорович, расскажите о вашей жизни до начала войны.

В.П. Я родился 27-го августа 1923-го года здесь, в Эстонии. Родиной моей считается Принаровье. Принаровьем, как вы, наверное, и сами, знаете, у нас называются деревни, которые расположены по береги реки Наровы. Так вот, я родился в одной из таких деревень - Кароль. Крестным моим стал Иван Лантов. Сейчас он покоится на кладбище в соседней с нашей деревне Ямы. Семья наша была большая. Сколько свое детство помню, мы все время жили очень бедно. Кое-как мы могли ходить только в свою четырехклассную школу. А уже в Ямскую школу, которая располагалась от нас в двух километрах, я ходить не мог. Некоторые мои сверстники, правда, там учились дальше, уже после того, как оканчивали четыре класса. Но для того, чтобы зимой отправить нас в школу, нас было нечем обуть. Ведь нам даже не на чем было поехать в уездный центр — город Йыхви, потому что мы не имели своей лошади. Корову, правда, держали. А семья-то была большая!

И.В. Кто был ваш отец?

В.П. C моим отцом, Федором Ивановичем Пелешевым, вышла такая история, что он на старости лет решил «пожениться». Ему исполнилось сорок лет, когда он создал семью. Сначала у него родился первый ребенок. А потом у него каждый год появлялось по ребенку. И в итоге «народилось» пятеро детей. А до этого он участвовал в Первой Мировой войне. И оказался, как я понял, во Франции в плену. С ним в этом плену находился один ямский (из деревни Ямы) мужик — Лупанов. Фамилия его считалось овсовской (из деревни Агусалу — Овсово). Но в Ямах жил еще один мой родственник по фамилии Лупанов — Иван Петрович. Он доводился мне двоюродным братом. Но фамилия его произносилась не как ЛупАнов, а как ЛУпанов. Его мать была моему отцу родная сестра. Мы считались как свои. А отец попал в плен с тем Лупановым. И там, в этом плену, как рассказывал мне отец, они ходили искать себе еду на свалке. Как говориться, то да се. И отравились. Отец мой тогда сильно подорвал свое здоровье, оно было очень плохое, а ребятишек, несмотря на это, он стряпал каждый год. В общем, почти что каждый год у него появлялось по ребенку. Нас было четыре брата и самая старшая среди нас - сестра. Вообще нас в самом начале оказалось даже шесть «народившихся» детей. Так на нас не хватало еды. Помню, отец срезал с хлеба корочки и давал каждому из нас по небольшому кусочку. И когда мы садились за стол для того, чтобы покушать, нам давали все то, что было сварено: никто не привередничал.

Жену свою, нашу мать, он привез с Украины. Она оказалась совершенно безграмотным человеком и не закончила ни одного класса школы. Та украинская деревня, в которой они жили, находилась в пяти километрах от города. Ходить ей было далеко, и она нигде не училась. Не умела ни читать, ни писать. Помню, когда я жил в деревне, мать ни разжечь, ни стопить дрова не могла. Они все время оказывались сырыми. Сперва она вообще не могла говорить по-русски. Но потом все-таки как-то научилась. Ведь вместе с другими соседями они ходили к одному колодцу, из которого черпали воду. Вот во время таких походов за водой она, как говориться, и осваивала русскую речь. Наш дом находился в стороне от деревни, немножко в конце. Соседями нашими являлись родственники, тоже по фамилии Пелешевы. Сначала они вместе как-то жили, а потом отец стал отдельно строить себе дом. И один наш родственник с Ям помогал отцу строиться: пилили деревья на доски, потом устанавливали специальные козлы, поднимали на них бревна и еще раз пилили. Отец кроме того, что занимался крестьянским хозяйством, кое-чем еще и прирабатывал: рисовал картины, иконы и делал еще что-то в этом роде. Ведь мы у себя держали поросенка. Так если мы его зарежем, то чем будем солить? Вопрос этот был, как говорят, для нас очень важный.

Еще до того, как началась война, моя сестра уехала в Таллин и устроилась работать к какому-то богатому капиталисту. Во время войны она эвакуировалась в город Казань. До Казани, как известно, в войну немцы не доходили. Там им давали кушать конину да все такое прочее. У татар ведь существовали свои порядки! Уже потом, когда я отходил в школу и стал постарше, к ней летал на самолете. Сестры, к сожалению, уже давно нет в живых, она умерла. А вот внучка жива. У нее куплен дом в Таллине. Она вышла замуж, хочет детей иметь, но от какого-то еврея. Так я понял. Сейчас у меня остался только один брат — Евгений. Он немного моложе меня, с 1930 года, и служит православным священником в Псково-Печорском монастыре.

Чем мы еще занимались в деревне? Ловили в реке плотву и понемногу «били» щук. Плотвы, помню, было столько много, что когда сажали картошку, то между каждой картошиной мы клали ее. Этой плотвы мы вылавливали так много, что было невозможно чистить. Потом мать у нас умерла и ее заменила мачеха, которая родилась где-то у озера. Так она нас, детей своего мужа, научила делать и чинить рыбацкую сеть. Со временем она стала заказывать лодку. Так мы, бывает, съездим, наловим целую бочку плотвы и у нас хватает покушать на целую зиму.

И все же, несмотря на все это, земли нам не хватало. Размер ее был всего один гектар земли. Там, кроме того, рос верес и кустарник. Обработать все это было совершенно нечем. Ведь лошади мы у себя не держали у себя. Но у нас была, правда, корова. Короче говоря, жили мы очень и очень бедно. Уже потом, когда я оказался в городе Нарва, то я, если, бывает, чуть заработаю, то куплю хлеба и хоть его немного покушаю.

Одним словом, мы, четверо парней и самая старшая наша сестренка, наши родители, жили впроголодь. С сестрой, насколько мне помнится, у нас имелась разница в один год. Но хотя в метриках написано, что я родился 27-го августа, думаю, что туда вкралась какая-то ошибка. Потому что фактически сестра была меня старше больше чем на год. В метриках, конечно, стояли какие-то подписи и печати. Но я в этом, честно говоря, не особенно хорошо разбираюсь.

Я уже сказал, что в Ямскую школу из-за бедности я не ходил. Для того, чтобы туда пойти, мне было нечего одеть. А идти туда нужно было два километра. Попробуй сходи, особенно во время зимних холодов, через такое расстояние. Сразу заболеешь. Поэтому ходил я учиться только в Карольскую школу. В чем мы тогда, собственно говоря, ходили? Наши родители покупали какой-то дешевый материал, красили его в котелке на плите и шили из него одежду. Если намокнешь под дождем, то будешь намного грязнее, чем весь этот крашенный материал. Но все равно в школу в такой одежде ходили. Так что учился я только в своей четырехклассной школе в Кароли.

И.В. Помните, кто были ваши школьные учителя в Кароли?

В.П. В школе с нами занимались учителя, которые были отсюда, то есть, из Нарвы и из Усть-Нарвы (поселка, расположенного от Нарвы в 12 километрах). Они жили здесь, в городе, а в деревнях, как тогда говорили, прирабатывали: приезжали к нам на зиму и обучали нас грамоте. Почему я это все помню? Потому что я все свое детство провел в лесу, а лес, как говорят, очень сильно укрепляет память. Причем в свое время я приобрел так много знаний, что многие люди, которые имели хорошее образование, так много не знали. Вот, скажем, после войны я трудился на фабрике в городе Нарве. У нас должны были начать работать машины, которые выпускали вместе с трубами — их оказалось что-то около 900 штук. Так никто у нас не сумел их собрать. А я научился из собирать и, как говорят, свое дело сделал. Правда, все это происходило в то время, когда я уже стал взрослым.

И.В. Рассказывал ли вам отец что-нибудь про свое нахождение в плену?

В.П. А как же? Рассказывал он мне и про это. Как он мне сказал, он отравился вдвоем со своим другом. Но там многие с ним отравились. Они долго, как правило, не жили. Покушают чего-то отравленного в Германии и отдают концы. И он, как я понял, тоже получил сильнейшее отравление.

И.В. С кем в деревне дружили? Кто были вашими соседями?

Н.Ч. Ну как с кем? Помню Федора Гамзеева. Но спроси что меня про него, и я не смогу ничего рассказать. Знаешь, память у меня стала сейчас такая, что я очень многое стал забывать. Ведь после войны меня стали заново всему обучать. Но все равно, когда я стал стареть, то начал терять зрение и, конечно, память. Хотя мне скоро будет уже 96 лет. Вы спрашиваете меня о друзьях. Но какие могли быть в наше время друзья? Главным для нас была своя семья. Правда, когда появлялась возможность ловить на лодке плотву, то мы с кем-то, все-таки, уезжали и с этими людьми общались. Соседями же нашими были однофамильцы деда. Они происходили от одной семьи. Это был родной брат деда. Как его звали, я уже забыл. Он жил со своей старушкой. Он дожил до 80 лет и как наступило лето, так и отдал концы. В то время такого практически и не встречалось, как сейчас: чтобы человек доживал почти до 100 лет. Ведь я, честно говоря, за все эти годы прошел через стольких врачей. Почему? Потому что когда я потом находился в немецком плену, фашисты поломали мне все кости. Дак я одно время не мог даже сходить и спустить мочу: моя поломанная рука не работала. Я мог кушать только левой рукой. Правая же у меня не действовала. Сейчас лечащий меня врач говорит: «Мы тебя до конца подлечим — раньше никак не выпишем». Потом меня стали проверять на зрение и сказали: «Зрение больше не поднимется. Ты будешь потом слепой». И сейчас я действительно ослеп. Я не могу никому из своих родственников позвонить: букв в записной книжке, как вы сами понимаете, не вижу. Еще, помню, моим соседом был Лантов. Также в нашей же деревне с нами соседствовал такой Александр Андреевич Пелешев. Он был постарше меня. Находясь, так сказать, в возрасте, он жил потом в Ивангороде: уехал туда из Каролей. Когда началась война, его мобилизовали в Красную Армию, и он, говорят, погиб. Когда у Псковского озера наши гнали немцев прочь, он там был убит. Так мне рассказывала его родная сестра.

Был у меня еще родственник Борис Пелешев. Мы с ним очень дружили. Он был всего на два года моложе меня, хотя доводился племянником — его отец считался моим двоюродным братом. У него имелся, помню, свой аккордеон. Ему отец купил где-то его в городе. Сам он играл на слух. Мы с ним все время ходили. Потом он оказался в партизанах. Сначала, правда, он пристроился по знакомству к немцам. Он ходил к ним и играл на аккордеоне, выполнял, кроме того, еще какие-то функции. Вот видишь, как иногда, бывает, получается? Отец его доводился мне двоюродным братом, а сам сын был почти мне ровесником. Почему? Потому что отец мой женился довольно поздно. Он на Первой мировой войне потерял свое здоровье и уже не мог работать.

(Рассказывает присутствующая при разговоре дочь Бориса Пелешева Людмила: «Отец мой пошел партизанить в 17 лет. И хотя его туда мать не отпускала, он сбежал из дома в отряд. Бабушка моя, его мать, вообще-то рассказывала интересные подробности о жизни во время немецкой оккупации. У них всего было пятеро детей, но все, кроме моего папы, получались девочками. Всего один родился мальчик. Так, по рассказам бабушки, немцы их кормили. «Один немец — мы звали его Пука- был страшный, - рассказывал он. - А другой очень нас сильно любил». Старший сынок Борис был самым любимым в семье. Потом его сестры Ира и Зоя уехали на Украину. Сейчас они уже умерли. Другая сестра была Валентина. Когда она пасла коров, ей оторвало ногу. Но она хотя и прихрамывала, все время ходила с протезом. Фамилия ее была Пугачок. Она стала впоследствии уважаемым человеком: работала в Таллине секретарем в Министерстве, что-то там печатала. Умерла она от рака желудка в 47 лет.

Папа постоянно вспоминал свою жизнь в партизанском отряде. Говорил, что им очень трудно там приходилось. Там же он отморозил себе ноги. «Бывало, - рассказывал он, - застрянет конь в болоте. А нам нельзя было разжигать костры. Иначе как партизан сразу же немцы могли заметить. Могли, в общем, обнаружить. А есть-то хочется! Так мы с этой конины, которая застряла в болоте, мясо срезали и в сыром виде ели». Так что он ел сырую конину. В его разговорах я постоянно эту историю слышала. Но она, может быть, и не мертвой была, а только помирала, когда застряла в болоте. Но вытащить ее, как я понимаю, было уже невозможно. Жечь тоже было нельзя. Но они настолько голодали, что и в таком виде ее ели. В партизанах папа получил сквозное ранение ноги и чуть не обморозил себе ноги. И еще папа рассказывал, что не мог сзади ножом убивать немца. А тогда пленного, по его словам, нужно было обязательно ножом по-тихому «убирать»».)

Жили у нас в деревне какие-то Шапиро. Но я не помню многих своих соседей. Поэтому фамилию эту я знал, а кто это были конкретно, сказать до сих пор не могу. У нас в деревне в то время насчитывалось тридцать домов. Но, повторюсь, жили мы очень бедно: держали, считай, одну только корову. Потом, правда, купили вторую. Одежду мы донашивали друг за другом. Но жили при этом дружно. Знакомые люди в деревне всегда друг друга выручали. Жили у нас только все русские. Эстонских фамилий в Каролях не встречалось.

Что еще я могу сказать о своих родственниках? У отца были сестры — мои тетки. Так они жили по всему Принаровью, в том числе некоторые из них находились в деревне Ямы. Двое из них прожили 90 с лишним лет. Какие они носили фамилии, я уже сейчас и не помню. Ведь сам я не ходил в такую даль. Зачем мне это было нужно? Конечно, кто-то из нас переплывал через Нарову на лодках. Но сделать это оказывалось непросто. Течение было очень сильное. Ты мог запросто опрокинуться в воду и отдать концы. У нас некоторые люди тонули. Ведь если волна пойдет, ты против нее с одним своим веслом ничего не сможешь сделать.

Честно говоря, половина деревни Ямы — это наши родственники. Если не ошибаюсь, у отца пять сестер, моих теток, вышли замуж в эту деревню. Еще у отца было двое каких-то братьев, которые умерли еще до войны. Ведь в то время было как? Сидит человек весной на скамейке. Его спрашивают: «Ты чего?» «Да вот, - говорит, - плохо себя чувствую». А потом смотришь на него: он и умер. Тогда до 90 лет почти все люди умирали. Никто не жил так, как сейчас: чтобы достигать возраста в 95, 97, а то и в 100 лет. Хотя я, например, недавно лежал в больнице, и мне сказали: «Мужчин такого возраста у нас здесь уже нет!» Никто, как правило, до такого возраста не доживает. А я вот дожил. Наверное, из-за того, что, все-таки, ролился и вырос в лесу.

Фамилии среди принаровских встречались разные. В Ямах, например, жили Адуевские. Но я это дело понимаю так: люди, не брали, а сами себе придумывали фамилии. А наша семья не знала, что себе в рот положить и что одеть. Нам было не до этого. В Ямах, например, я встречал фамилию Моченовы. Слышал что-то я и про Башмановых, но ни в Каролях, ни в Ямах людей с такой фамилией не встречал.

Богатых в деревне жителей почти не было. Правда, встречались люди, которые держали по две и даже по три коровы. Ведь были семьи, в которых дети находились в возрасте. Они могли где-то работать и, конечно, зарабатывали больше нашего. Особенно это касалось больших семей, где оказывалось и побольше детей, и побольше земли. Следовательно, они больше сеяли и могли ходить в магазин. А нам, бедноте, и в магазин ходить было незачем.

И.В. Какой у вас был участок земли?

В.П. Участок у нас был совсем маленький. Совсем недалеко от дома проходила полоса земли, на которой сажали картошку. Но там еще стояли такие, знаешь ли, еловые деревья и кусты. Никто их корчевать не мог. Ведь мы не имели своей лошади. Жить было нечем. Именно поэтому учителю в нашей деревне в соседнем селе Ямы говорили: «Держи своих учеников по два года в своей деревне. Почему? Потому что свои в «опорках» до школы дойдут, а так...» Ведь до Ям все же надо было два — два с половиной километров идти пешком. Зимой нужно было хорошо одеваться: иначе простынешь и отдашь концы. Так учителя из Ям говорили, повторюсь, тем учителям, которые работали в карольской школе: «Школу не закрывайте. Так они хоть по сколько-то, по четыре, по пять лет туда походят». Помню, когда потом уже к нам пришел немец и начал по реке сплавлять бревна, так мобилизовал на ту работу наших людей. Так у нас обувь была плохая, все время припухала, с ноги вода текла. Конечно, семьи, в которых имелось поменьше детей, жили лучше нашего. Все зависело от того, кто как в жизни устроился. Ведь когда, например, наш отец прибыл совсем больным с германского плена, он лечиться не мог. Врачей к нему не водили. По сути дела, ему им было нечем платить. Нас он еще мог кое-как покормить. Носили мы, помню, какие-то опорки и ходили в ситах для покоса. Вот видишь, какой оказался отец? 40 лет, совсем больной, а дети каждый год появлялись. Я проходил в школу четыре зимы, а потом забросил это дело. Почему? Потому что ничего ни одеть, не обуть не мог. Это уже потом мы корову купили.

В церковь мы ходили тоже, опять-таки, в соседнее село Ямы. Там, кстати, находился специальный рынок. На кладбище в Ямах хоронили только наших и ямских жителей. Чужих же захоранивать не разрешалось.

И.В. Виталий Федорович, а что за рынок находился в Ямах? Расскажите об этом.

В.П. А какой там мог быть рынок, когда было совершенно нечем торговать? Но когда, бывает, наши люди осенью соберут ягоды, то на рынке все это продадут, а сами купят соли да керосину. Керосиновая лампочка, помню, была шириной как два моих пальца. Даже, наверное, меньше. «Двадцатка» - так ее называли. Она мало брала керосина и была экономной. Но что интересно? Как наступало восемь часов вечера, так у всех в окнах гас этот керосин. Ведь керосин в то время стоил очень дорого. По сути дела, его не на что было покупать.

У нас в деревне водились, например, и охотники, которые ходили в лес. И видишь, какое получалось тогда дело? Никто в школе почти не учился, никто грамотности не имел, а леса знали как свои пять пальцев и могли кого-то из животных прибить. Ягод и грибов набирали столько, что хватала на всю зиму. Кроме того, ловили рыбу, которую вялили. В «шафрейке» (что-то вроде шкапа) у нас стояла целая бочка рыбы. Под одной крышей для всего этого просто не хватало места. Все тонкости этого дела я хорошо знал, так как вырос в лесу.

И.В. Ходил ли от вашей деревни в город какой-то транспорт?

В.П. От нас до Нарвы ходил пароход. Он, кстати, заезжал и в Васкнарву. Но я еще помню, как к нам заезжали специальные люди на лошадях. Ведь машин в то время у нас почти не было. Это транспортное средство имело большие колеса. Оно ездило по дорогам, которые были мощены камнем. И если у тебя появлялась нужда что-либо привезти из города, то они тебе все привозили и разгружали. Но за это ты должен был заплатить какую-то копейку. А с чего тебе платить, если кругом была одна безработица и тебе не с чего оказывалось заработать?

И.В. Был ли у вас свой покос?

В.П. Покос-то для коровы у нас, конечно, имелся. Ведь для нее нужно было косить сено. Кстати, иностранцы, которые ближе к озеру жили, тоже имели покосы. У реки росла большая трава. Эти иностранцы были в качестве кого-то наняты. Им платили за это деньги. Уже потом, когда пришла советская власть и стали организовывать комсомол, мы по-прежнему ни о чем таком не думали. Только думали о том, как бы чего покушать. Одного поросенка все время держали. Потом, бывало, его резали на мясо. Но что значил для такой большой семьи, как наша, всего один поросенок? Уже к старости родители купили вторую корову. А двор по-прежнему оставался холодным.

И.В. Часто ли ездили в Нарву?

В.П. А что нам в Нарве, собственно говоря, делать было? Нас в этом городе никто не ждал. Там работала фабрика, которая получала из-за границы материал. Но не покупала, а получала. Мне с четырьмя классами образования в начале было не до этого. Это уже потом я здесь оказался.

Кормить, как я сказал, нас в те годы оказалось совсем нечем. Именно поэтому мы с детства ходили в пастухах у эстонцев. Я, например, пробыл таким пастухом девять лет и за это время хорошо научился говорить по-эстонски. Я и сейчас могу нормально пообщаться с вами на этом языке. Как говориться, еще помню его! Таких пастухов эстонцы нанимали, когда держали хутора. Хочу сказать, что наши принаровские ребята мало жили в городе. В основном они находились на хуторах. Что это было такое — хутора? Человеку выделяли отдельно от деревни в лесу какой-нибудь участок, на котором он строил дом и держал скот. Некоторые продавали коров, которые оставались у них в деревне. Короче говоря, на хутор уезжали не только эстонцы, но и наши принаровские русские. Так получилось, что я попал на большой хутор к очень богатому эстонцу. Он мне как работнику давал и покушать, и прочее.

А потом я устроился жить к знакомым в такую «Старую деревню» (эстонское название — Ванакюла), которая находилась буквально совсем недалеко от Нарвы. Там одна эстонская семья меня приняла и, как говорят, пристроила к себе. Еще с нами жил один литовец из Литвы. Так как в доме говорили по-эстонски, то я вскоре этот язык окончательно освоил. От этих людей я пошел в Нарву устраиваться на фабрику. Старшими начальниками там были кругом одни эстонцы. Когда я к одному такому эстонцу пришел, то он мне сказал: «Я тебя обучать не буду, только своих». А я, как уже сказал, неплохо знал эстонский язык, потому что устроился жить к эстонцам и с ними общался. И когда я продемонстрировал ему свое знание эстонского языка, то этот старый эстонец, ему было где-то шестьдесят лет, меня принял. Сказал: «Я тебя возьму!» Жил он близко от фабрики, в такой «Новой деревне» (эстонское название — Уускюла). Его дом находился в самом конце деревни (сейчас это улица Уускюла), был обшит и покрашен желтой краской. Сын его тоже устроился, но — где-то в Таллине. Короче говоря, чем-то я ему понравился и он меня к себе взял. Но, наверное, все-таки, из-за того, что я хорошо говорил по-эстонски. А тех, которые говорить по-эстонски не умели и общались только по-русски, он к себе никого не принимал. Начальниками работали только одни мужчины.

Работал я на Йоальской фабрике на четвертом этаже, гдее находились прядильные машины. Они нитки крутили. Ремни, помню, еще соединяли эти машины. Этой работе я и учился у эстонца, он меня обучал. Он, конечно, выступал всячески против советской власти. Знаешь, какие у них, у эстонцев, тогда существовали настроения? Своих уважали, а других не признавали и не хотели признавать. Но что хотелось бы отметить: тот литовец, который приехал к нам жить в Ванакюла, тоже пошел устраиваться на фабрику. Но хозяин его не принял. А меня, видишь, в отличие от него, все-таки принял. Обучался, я тебе говорю, я на четвертом этаже. На третьем же этаже находились запчасти для машин Йоальской фабрики. Помню, он мне сам говорил про своего сына: «Он у меня живет и работает в Таллине, учится».

И.В. Было ли у вас такое, что из деревни или из города люди уходили в поисках лучшей жизни и оттуда уже не возвращались?

В.П. Нет, в Россию от нас никто не уходил, а вот из России, наоборот, приходили, чтобы чем-то прокормиться. Тех из приходивших, которые были постарше меня, я уже не помню. Они уже давно умерли. Но, во всяком случае, встречались такие беженцы, которые говорили только по-русски. Но я ведь знал и эстонский язык, так как жил в Эстонии, и, кроме этого, изучал некоторые другие языки, ну просто интересовался всем этим делом.

И.В. Был ли национализм до войны?

В.П. Да какой национализм? Он, конечно, был. Ведь, как я уже сказал, хозяин принимал на работу только тех людей, которые говорили по-эстонски. Но ведь когда немцы нападали на Эстонию, никто ее не охранял из эстонцев. Ни оружия, ничего этого не было.

И.В. Помните, как в Эстонию входила Красная Армия?

В.П. Как входила в Эстонию Красная Армия? Так, знаешь, нас в это время никому не показывали и мы никуда не выходили. На случай, если будут бомбить, у нас делали окопы, пилили деревья. На хуторах, которые располагались рядом с нами, жили одни эстонцы. А я, как уже говорил вам, немного знал этот язык, так как до этого ходил у этих эстонцев в пастухах. Дак я, когда жил, договорился о том, что для того, чтобы им не платить, пилить им дрова. И этими дровами мы топились на двоих. На другом языке они говорить, по сути дела, не умели. А потом, когда немцы пришли, нас никуда не «отпущали». Нам строго запрещалось куда-либо ходить. Но у нас ни оружия, ни чего такого не было. Ведь мы, по правде говоря, очень бедно жили. Мысли у нас крутились вокруг одного: как бы найти соль, чтобы зарезать поросенка и его посолить, да корову подоить...

И.В. Что было после того, как началась война?

В.П. Я очень скоро после этого опять оказался в деревне Кароли. Видишь ли, как только началась война, то в районе Новой деревни (Уускюла) взорвались два вагона со взрывчаткой. В этой же Новой деревне, которая располагалась рядом с железной дорогой, находилось немало двухэтажных домов, обшитых тёсом. В результате всего этого погибло, наверное, человек 400. Сколько точно там было взрывчатки, я не знал, да и не разбирался в этом вопросе. Знал только, что взорвали дома и появилось много убитых, чуть ли не сотни. Ведь все это происходило рядом с православной церковью. Так там много домов оказались взорванными. Нетронутой была лишь сама церковь — Нарвский Воскресенский Собор. А мы, помню, ходили к мосту купаться в реке Нарове. Правда, мост был деревянным и проходил через нынешний Ивангород. Это уже потом установили границу. А тогда по мосту можно было спокойно ходить и никто никакого разрешения на это не спрашивал. Не то, что сейчас, когда как с той, так и с другой стороны проверяют. Так я сам ходил, помню, в сторону нынешнего Ивангорода. Там у меня жила замужем троюродная сестра. Раньше она проживала с ним в Куремяэ, там, где находится Пюхтицкий монастырь. Он хорошо говорил по-эстонски. Так вот, я к этому родственнику тоже наведывался посидеть и поговорить. Фамилия его тоже была Пелешев, а вот имени не помню. Он жил на втором этаже. Так вот, как только началась война, он с этого Ивангорода сбежал в деревню Кароли, откуда я родом. Жена его, моя сестра, тоже являлась карольской (из деревни Кароли). Весь период войны он жил в этой деревне и никто его не ставил на учет. Но в то время у него уже, как говорят, родился мальчик. Помню, у них имелся сад и я его, конечно, как их родственник посещал. Сейчас, знаешь, я многое забыл, потерял зрение. Меня из-за этого специально водили ко врачу.

Так вот, следом за своим родственником решил вернуться из Ванакюла в свою родную деревню Кароль и я. Подумал: «Покупать теперь в городе нечего. Склад, в котором пекут хлеб, немцы и так взорвали. В городе теперь будет нечего покушать. Поеду в деревню к отцу и к матери». Но когда в деревню приехал, на учет у немцев сразу не стал. А в то время существовало такое правило: если кто уезжал из деревни и потом снова вернулся, должен был обязательно снова встать на учет. Я был молодой и не стал себе этим забивать голову. Но сначала мало кого этот вопрос интересовал: зарегистрированный я в волости или же нет. Потом, правда, я сам лично убедился, что бедность в деревне была не меньшая, чем и в городе.

Жил у нас в Кароли один мужик. Его дом находился рядом с нашим соседом Чапуриным (впоследствии — комиссаром Эстонского партизанского отряда Я.С.Вяльцева). Фамилию его я забыл. Он был уже в возрасте и жена его, если не изменяет мне память, была с другой стороны реки Наровы. Он был связан, как я понял, с партизанами. Однажды он мне сказал: «В партизаны можно попасть. С России в болото приходят присланные от партизан люди. И они приезжают в такую-то деревню иногда». Меня этот вопрос заинтересовал. Я тогда нигде не работал. И подумал, что можно уйти в партизаны, а потом вообще оттуда отправиться жить в Россию. И я потом с деревни действительно ушел, но не в партизаны, а переехал на жительство в Нарву.

Насколько я с его слов понял, в деревню на то самое «конспиративное место» приходили партизаны, которые были специально обучены этому делу в Москве. Короче говоря, эти «ученые» люди собирались в болотах, в такие места, по которым ни одна машина не могла пройти. Чем-то эти болота, видимо, напоминали вятские места. Но они выбрали для встреч какое-то специальное место, про которое я не знал, и там находились. Тогда я этому деревенскому мужчине и сказал: «А как туда, все-таки, можно попасть? Как там и что?» А дело в том, что в то время немцы к себе брали, когда это требовалось, служить некоторых наших людей. Если же кто к ним не шел, того человека наказывали. Так вот, в этот отряд ушли и некоторые наши ребята, которых немцы хотели забрать к себе на службу. Собирались эти партизаны, кажется, недалеко от нас. Я тогда совсем молодой был. Мне едва исполнилось 17 лет. Я этому мужику, помню, тогда и говорю: «Дак что я понимаю? Я не разбираюсь ни в чем». Тогда он мне сказал: «Ребята, которые туда приходят, они тебя, куда надо, свезут».

Вместе со мной этим партизанским вопросом интересовался Николай Костров с деревни Переволок. Он тоже был как-то связан с «народными мстителями». Однако Переволок находился ближе к нам. А собирались партизаны в той деревне, которая шла следующей за Переволоком. Я забыл, как она называется. Так он мне сказал, что они там часто бывают. Но сам я туда ходил: не в чем было появиться, потому что мы жили бедно и не могли ничего ни одеть, ни обуть. Кроме того, ни дров, ни чего такого у нас не было. Так мы что в иной раз делали? Ходили в лесничество, покупали там сухой лес, пилили и оттуда привозили уже дрова для топки.

Разговор с этим старым мужиком кончился тем, что, как он сказал, парень, который с той стороны приходит к ним от партизан, меня с отрядом свяжет. Правда, в то время никаких лодок у берегов реки Наровы не имелось. Их всех немец забрал прочь для того, чтобы никто из нас не мог ездить через реку Нарову. Но один наш принаровский парень и Николай Костров с деревни Переволок мне сказали, что они где-то в какой-то глубине добыли лодку и перетащили ее в реку. На ней мы переехали на ту сторону реки и встречались с родителями того парня, который был связан с партизанским отрядом. Но когда вечером, уже в темное время суток, они приехали туда на лодке, то по берегу ходили немецкие охранники. К счастью, они нам не попались. Переехав Переволок, мы пошли в деревню, которая находилась дальше. Названия я ее не помню, но это точно не Омут. Эта деревня, все-таки, находится близка отсюда, прямо к озеру, а до той нужно было идти километров десять. Никакого оружия и ничего такого у нас с собой не было. И какими в таком случае мы могли быть работниками для отряда? В то время я находился в таком возрасте, в котором немцы уже забирали к себе на службу людей. Например, в отряд шуцманов. Тогда, помню, я еще подумал: «А вдруг они меня начнут искать? Ведь я приехал в деревню, здесь у меня живет крестный, и на учет не встал».

Наконец, мы пришли в дом, куда наведались партизаны, и стали говорить о своих планах. «А зачем вам вступать в немецкую охрану? Приходите к нам, партизанам». (Очевидно, речь шла о том, чтобы, записавшись в шуцмановский отряд, работать на партизанский отряд Я.С.Вяльцева. - Примечание И.В.) С их слов я понял, что они проходили соответствующую подготовку в Москве. В следующий раз нам назначили встречу в высоком месте недалеко от берега. Там, помню, находились сожженые дома. Эти люди, к которым мы должны были прийти, переехали туда жить. Там у них уже были построены помещения для скота. Все это располагалось около болота. Когда мы туда приехали, то оказались в непростом положении. Ведь я в районе этих русских деревень никого не знал. Можно сказать, были чужими людьми. Мы пришли в дом, куда нас направили, но, как оказалось, никто из партизан так и не пришел.

Тогда мы пришли в одну принаровскую деревню на эстонской стороне и зашли в дом, куда наведывались наши васкнарвские ребята (из деревни Васкнарва), которые были связаны с партизанами. Они нам сказали: «Приходите к нам сюда, в Васкнарву, тогда-то. В это время мы вас там будем встречать». А там, как потом выяснилось, немец обо всем узнал и устроил против нас в кустах облаву. Там находились двое васкнарвских ребят в возрасте и с оружием. Оружие у них имелось по той причине, что они служили в охране еврейского лагеря, который находился около Васкнарвы. У нас же, в отличие от них, никакого оружия не было. И вдруг со стороны высокого места прозвучали выстрелы. Надо сказать, тогда мы никого не знали из партизан. Место оказалось высоким и длинным, и протягивалось где-то, наверное, на расстояние с километр. Можно было жить. Дома, правда, были сожженные. Но в этих местах жили в землянках примерно 70 человек, которые убежали с Принаровья — ведь немцы сожгли их дома. Там и детки были, и женщины. Когда прозвучали выстрелы, двое васкнарвских, имевших оружие, побежали в сторону леса, куда-то, видимо, к себе. Потом еще раздался выстрел. И вдруг выходят немцы захватывают нас в плен. Так что мне, увы, так и не пришлось побывать в партизанах.

(Несколько другую историю о Виталии Пелешеве высказывает комиссар Эстонского партизанского отряда под командованием Я.С.Вяльцева и его односельчанин Иван Никифорович Чапурин, воспоминания которого также приводятся на нашем сайте. Вот фрагменты из его воспоминаний:

«Постепенно результаты наших походов стали осуществляться. В одну из декабрьских ночей 1943-го года на заранее установленном месте к нам перешли из отряда «шуцманов» в полном немецком снаряжении и вооружении пятеро товарищей — Борис Пелешев, Виталий Федорович Пелешев, Борис Маслов, Н.Костров, Н.Шапиро. При этом часть из них перешла к нам с вооружением. С этого момента они приняли сторону партизан. В этом деле нам оказал огромную помощь Павел Судаков из деревни Куйкин берег. На другой день мы их отправили в штаб нашего отряда, в деревню Кареловщина. Сами же мы остались на месте нашего лагеря для дальнейшей работы. Безусловно, уход из «шуцмановского» отряда пяти человек сделали свое дело. Нам стало известно о том, что буквально на следующий день к партизаном пытались перейти еще одиннадцать человек. Но ввиду безрассудной смелости, проявленной с их стороны, план этих ребят не удался. Они были обнаружены командиром «шуцмановского» отряда Тимченко. Один из них стал его жертвой — он его прямо на месте и застрелил. Поскольку после этого в данном отряде «шуцманов» пошло разложение, стало ясно, что высшие силы немецкого командования терпеть этого не будут. И действительно, через какое-то время данный отряд шуцманов, ровно как и несколько других «шуцмановских» отрядов, были расформированы, обезоружены и отправлены под конвоем на работы в Тарту. Командир же того отряда Тищенко был арестован. Дальнейшая его судьба мне неизвестна. Таким образом, и эти наши планы осуществились. (…)

В тот момент мы такого внезапного визита, конечно, не ожидали. И хотя на следующую ночь мы должны были уйти в отряд, мы решили выяснить причину их столь неожиданного прихода. И 9-го января 1944-го года нам пришлось вернуться обратно на прежнее место Липеги. И оказалось, что нашу группу в количестве девяти человек, которой руководит Александр Трелин, командование нашего отряда отправило с таким заданием: переправиться через реку Нарову в районе Куйкиного берега и разгромить отряд шуцманов, из которого на нашу сторону перешло четыре человека — Виталий Федорович Пелешев, Маслов, Шапиро и Костров. Но это задание группа не смогла выполнить по следующим причинам. На реке Нарове сплошным потоком шел «шорох» (битый лед). Переправиться было невозможно. Но нельзя было и оставаться на месте, так как обо всем этом знали немцы. В такой обстановке и приняли решение — возвращаться обратно в отряд» -

Согласно же сведениям, полученным в Таллинском архиве (документ прилагается) был пленен 10 января 1944 года вместе с Николаем Никандровым. - Примечание И.В.)

Сначала нас, пленных, повезли в Россию. Я уже забыл, как называлось это местечко. Там немцы расстреливали наших пленных. Когда нас туда привезли, то немцы некоторых из наших побили и поколотили. «Зачем вы сюда пришли?» - спрашивали нас. А мы никого не знали из партизан и на все вопросы отвечали честно. Да и возраст наш, честно говоря, был не ахти каким. Считай, только с пацанов после школы вышли. Нас держали там какое-то время. Кормили кое-как. И за городом, где были протянуты три линии проводов и находился какой-то кустарник, расстреливали наших пленных. Это происходило где-то за городом. Нас дергали, били, колотили...

Через какое-то время нас повезли обратно в Эстонию, но уже в Таллин. Везли нас в вагоне, который был специально обложен изнутри досками и засыпан песком. Это было сделано для того, чтобы если нас бы обстреляли партизаны или кто-то еще, пули бы в цель не попали. В Таллине нас разместили в тюрьме, которая располагалась у моря и была специально построена для таких заключенных, как мы. Меня, помню, на первом допросе заставили раздеться догола, все с меня сняли, и начали зверски избивать. Они мне даже кости сзади «лопали». Да и сзади, по-моему, тоже ломали кости. Дело закончилось тем, что после этого допроса у меня не стала действовать рука. Со мной находились заключенные, которые были родом из деревень из под Таллина. Их почему-то не били. А меня пытали и задавали вопросы: «Почему в лес пришли?» Видимо, они очень хорошо были извещены о том, что мы будем переходить к партизанам. А когда они стали стрелять из кустов, то, вероятно, ранили кого-то из наших. Почему? Потому что как только нас пленили, так сразу жк погнали прочь в сторону от леса. В общем, меня какое-то держали в этой тюрьме. В основном со мной содержались такие же ребята, как и я — только что окончившие школу.

Из Таллина при минус десяти градусах мороза нас стали перегонять на Запад. Мы ждали неделю, пока этот битый состав не подошел. В то время немец воровал в России скот и отправлял к себе на родину. Так мы ехали в составе тридцати побитых вагонах, в которых также перевозился и этот скот. Что запомнилось: они наловили в море салаки и поставили в каждый вагон. Это было сделано, конечно, с определенным умыслом. Немцы понимали, что если мы станем ее есть, то захотим пить и отдадим концы. Ведь пить нам совсем не давали. Имелась в вагонах и охрана. Помнится, еще находясь в таллинской тюрьме, я познакомился с одним эстонцем, он был в возрасте — около 20 лет, и с одним русским старшиной, взятым из России. Последнего все почему-то так и называли: «Старшина!» Сколлько ему там было лет, я не знаю. Так вот, эти ребята меня приласкали. И когда мы отправились в путь и нужно было где-то спать, кругом все нары оказались занятыми. Они указали на место, куда можно было влезть, и сказали: «Залезай!» Во время пути, помню, в вагоне стояла бочка, в которую наши ходили оправляться. Она находилась у самых дверей. Окна оказались заделаны чем-то металлическим. Все было сделано так, что ты ни при каких обстоятельствах не мог никуда выйти.

Хочу сказать, что когда нас везли в поезде при минус пяти, шести, десяти градусах мороза, то многие узники оказались сильно разутыми. Мне, правда, повезло: на мне был полушубок. А ведь среди нас находились ребята, которые оделись по-летнему. И когда где-то к Германии мы подъезжали, то наш состав остановился. Отлично помню, как к нам подъехали большие бортовые машины, на которые стали грузить мертвых. Там, где-то близко к Германии, их увозили и зарывали в землю. Однако где все это происходило, мы не знали.

Потом нас повезли к Франции. Там в то время еще находились немцы. Но со временем немец стал сдаваться. Наши их тогда активно громили. Через какое-то время появились американцы, которые хотели освободить Францию. Уже потом я узнал (так, во всяком случае, нам передавали), что на Францию было пущено пять тысяч американских самолетов. Наш лагерь размещался в самом конце. Но шел он не к морю, а к чему-то, если мне не изменяет память, огромному и водяному. Сами мы находились на острове. Длина этого острова, на котором немцы вели оборону, составляла что-то около 30-ти метров. Там они, значит, строили какие-то оборонительные сооружения. Они, вероятно, надеялись, что к ним приедут большие судна. Помню, там находились такие огромные орудия, в ствол которых человек мог спокойно залезть. Ни у кого таких орудий не было! Кормили нас не очень хорошо. Помню, когда к весне стало все расцветать, то я в котелке у себя с капусты насчитал 17 мелких червяков. Куда все это было девать? Пришлось выбросить. Подумал: «Если так будешь есть, то быстро отдашь концы». А немцы этой капустой нас кормили.

Но американцы имели такое превосходство в воздухе, что немец не выдерживал и сдавался. Помнится, летом столько налетело не то американских, не то английских самолетов, что, как говориться, всех их было не пересчитать. Тогда фашисты сообщили своим и прилетели ихние самолеты. Но ничего у немцев не получилось. Они понесли большие потери. После этого они решили их обстреливать с воды, где находились большие судна с орудиями. Они по-мелкому бросали в них маленькие снаряды, были, говорят, дырки. Через какое-то время они стали сравнивать свой аэродром. Для этого они мобилизовали людей: собрали и французов, и нас, которые находились в лагере, и выдали нам лопаты. Всего нас таких набралось около 500 человек. Ведь немцев бомбили. Из-за этого образовывались небольшие ямы. Так вот, мы все это сравняли своими лопатами.

Ну а наши войска, как я уже говорил, сильно приперли немцев и они начали сдаваться. Россия, как говориться, уже начала набирать силу. И ты только представь себе обстановку, в которой мы находились. Американские самолеты бомбят, а мы сравниваем ямы от их бомб лопатами. Все, что они оттуда сверху сбросят, мы зарываем. После этого немцы нас стали куда-то гнать пешком. Но некоторые наши мужчины, в основном из тех, которые находились в возрасте, стали убегать и прятаться в лесу. Тогда же я решил: «Раз ходить могу, значит, надо будет тоже скрыться». Американцы оставляли нас в дорогах и кустарниках спасаться. Все они со своих самолетов освещали огнем. В этих местах мы скрывались до тех пор, пока не вышли непосредственно на самих американцев. Немцам уже деваться оказалось некуда. Мало того, что их бомбили, так их прямо с воды, с океана, стали обстреливать из крупного оружия. От него уже не было спасу. Немцы уже поняли, что им против русских и их союзников ничего не сделать. И они, как говориться, вскоре окончательно прекратили свое сопротивление.

А потом те из нас, которые еще могли двигаться, стали таскать американцам боеприпасы в ящиках и помогать им своим оружием обстреливать немцев. Ящики эти, в которых хранились всякие головки, весили по 40 килограммов. Так вот, мы их грузили и ночью вывозили. Они их обстреливали. Все это происходило между борами, где не существовало никакой дороги и кругом проходила такая, я бы сказал, гористая местность. Все это мы грузили на машины. Нас там собралось от лагеря, наверное, с полсотни человек. Это были люди возраста примерно от тридцати до сорока с лишним лет. Потом американцы организовали нам питание и стали нас кормить. Настолько хорошей еды я в своей жизни не ел. Такой жизни, как говориться, у меня до этого еще не было. Сгущенное молоко, банка тушенки, на которой нарисованы рисунки, что это именно тушенка, - такого лакомства мне и видеть в своей жизни не приходились. Конфет бери сколько хочешь! В общем, подкормили они нас хорошо. Мы этому чрезвычайно обрадовались. Потом они с морей, с океанов пустили настолько сильную стрельбу, что взорвали в том месте у немцев, где мы до этого находились, буквально все. Им оказалось совершенно негде прятаться и они, наконец, окончательно сдались к ним в плен.

Когда они взорвали все у немцев, встал вопрос: «А куда же девать русских?» Нас таких людей тогда набралось где-то близко к 100 человекам: тех, которые оказались в состоянии ходить и что-либо делать. Подошли ко мне и спросили, куда я хочу ехать. Тут же находились переводчики. Так как я начал трудовую деятельность на фабрике в Нарве, то я сказал: «Я хочу вот сюда, в Эстонию». Этот переводчик мне передал слова американца: «Мы сейчас отсюда будем уезжать». Хочу сказать, что американцы в то время разбомбили очень много домов, которые оказались не защищенными, в особенности от авиации. Целый город, считайте, разрушили. И немцам вообще стало некуда деваться. Их столько там погибло. Наши русские их прижимали. Помнится, рядом находилась маленькая страна — Бельгия. Так вот там, между гор, где не проходило ровных дорог, мы и находились. Они там, кажется, что-то пахали и сеяли. Но я ничего не знал. И вот, когда на этом гористом месте нас стали спрашивать, кто куда хочет ехать, я, как уже вам сказал, попросил меня отправить в Эстонию.

В это время наши, видя, что немцы ослабли и американцы их давят, решили, что раз такое дело — надо идти на немецкую столицу. И как раз вскоре после этого наши ночью брали Берлин. Тогда и погибло, конечно, немало людей. Столица Германии была капитально, как говорят, разграблена. Когда же меня спросили, куда я хочу и я ответил, то мне сказали так: «Мы вас отвезет куда надо». Нас записали, посадили на два самолета и высадили где-то на какой-то границы у Украины. Нам сказали: «Дальше вы найдете возможность, как добраться. Тут вы уже свой язык знаете».

Уже оттуда меня привезли сюда, в город Нарву. Устроили работать. Кормили, надо сказать, неплохо, хотя вроде бы немец все это отбирал и чистил. Помню, я жил когда-то недалеко от Пюхтиц, когда работал батраком на одного хуторянина. Я там все время уходил в поле. Так вот, именно там немец решил своровать наши леса и увезти к себе в Германию. В первую очередь это касалось березы. Ведь березу, как я узнал, можно использовать в качестве досок в течение 200 лет. Сосны нужно покрывать краской, чтобы не портились, а березу — нет, достаточно просто почистить. Эти вагончики немец привозил в Йыхви, ставил на широкую колею и отправлял к себе в Германии. Места эти были мне хорошо знакомы. Я и сам ходил в поле пилить лес. Уже потом, когда немцев сильно побили наши и американцы и они более-менее остыли, я видел, как везде, в том числе и вдоль дорог, валялся этот самый награбленный лес.

И.В. Вас проверяли после возвращения из лагеря?

В.П. Нет, не проверяли. Не было по этому поводу даже какой-то специальной комиссии. Так что в партизанах я, считай, не воевал: только пришел посмотреть что да как, как нас пленили и повезли в тюрьму в Таллин. Но там я побыл совсем немного. Кормили в лагере нас плохо: давали, как сейчас помню, какую-то разную дрянь с червями.

И.В. Кто попал вместе с вами в немецкий плен в 1944-м году?

В.П. Отсюда к немцам в плен попало очень мало людей: всего лишь несколько человек. Сейчас язык у нас стал смешанным: русский с эстонским. А тогда, когда я сидел в тюрьме в Таллине, этого не было. Язык был совсем другой. Не то, что сейчас. Вот видите, как получается? Я только пошел в отряд и больше нигде не был. Но нас в немецком плену до того добили, что я про себя подумал, что никогда в жизни больше не смогу ходить. Когда проходил врачебную комиссию, выяснилось, что у меня лопнули кости. Вот такие дела!

И.В. Воевал ли кто-либо из вашей семьи или близких родственников?

В.П. В нашей семье некому было воевать. Ведь я считался самым старшим ребенком. А мне, когда война закончилась, был всего-то 21 год. Имелся у меня, правда, двоюродный брат Миша. Так он успел повоевать и в той войне (Первой мировой войне), и в этой. Фамилия его была тоже Пелешев. Он, кстати, после войны долго жил. Вся наша пелешевская порода — это долгожители. Дед мой прожил 95 лет. Его звали Андреем Пелешевым. Я хорошо его помню. Когда он умер, мне уже миновало девять лет. Больше таких долгожителей, кроме меня, я очень мало в своей жизни встречал. Это столько лет отжить! Так что все мы происходим от одной фамилии. Этот двоюродный брат Миша демобилизовался и жил в деревне. Ведь когда его взяли на войну, ему было за 30 лет. Но я мало этими вопросами интересовался. Думал только о том, как нормально пожить да покушать. Дед же мой жил все время в деревне. У нас, помню, у речки была построена баня. Так он ходил туда зимой «отбаваться». Очень был закаленный человек. Кстати, его дети тоже много жили. В Ямах одна женщина прожила 90 лет, а другая 97. Так они являлись детьми моего деда Андрея.

И.В. Как сложилась ваша послевоенная судьба?

В.П. А после войны я переехал в Нарву и устроился на Отделочную фабрику. Здесь я и трудился до самого выхода на пенсию.