Шапсай Евсей (Шая) Замилович

Е.Ш. - Я родился 16/6/1924 в польском городе Слоним в семье сапожника.

Жили мы очень бедно, отец болел астмой, работать в полную силу не мог, и мать пошла работать прачкой в богатых домах. Снимали мы на всю семью угол на чердаке дома, принадлежавшему местному торговцу водкой, потом жили на съеме в подвале дома на берегу реки Щара, который в дождь и половодье заливало водой. Я закончил четыре класса в начальной еврейской школе, но учиться дальше уже не было никакой возможности, пошел работать у дяди-извозчика, но платили мне сущие гроши.

В 1939 году я стал работать пастухом на мясокомбинате, пас стада перед забоем скота.

Приход Красной Армии в Западную Белоруссию в 1939 году наша семья одобряла, мы видели как по шоссейной дороге Минск-Барановичи-Брест днем и ночью идут на запад красноармейские части, но мне еще запомнился почему-то такой эпизод, как командир Красной Армии забрал у моего отца новые сапоги и сказал: "Я жидам не плачу!".

А потом в Слониме появились стройбаты из заключенных, которые стали строить в городе военный аэродром, так эти зэки сразу стали грабить городские магазины и лавки. Слоним был еврейским городом, но первым делом новая власть закрыла все синагоги.

В городе появилось множество еврейских беженцев из западной части Польши, и за одного из них, варшавянина, автомеханика по профессии, моя сестра вышла замуж.

О возможной войне с немцами я не задумывался, да и, вообще, вся наша семья была далека от политики. Ночью на 22/6/1941 я со своим товарищем Цодиком Деретинским пошел на рыбалку возле железнодорожного моста, и когда над нашими головами на восток летели самолеты, то мы даже не поняли, что это началась война.

А двадцать четвертого июня в городе уже были немцы, никто из евреев не успел убежать на восток. На улице раздавалась стрельба, а окно из нашего подвала было на уровне земли, ничего толком не видно, отец стоял у окна и нас успокаивал. Потом раздались крики на немецком языке, в подвал ворвался немец и ударами приклада стал выгонять отца и маму на улицу. Подошел ко мне, ткнул пальцем: "Кляйнер!" (маленький), и тут он увидел, как на кровати лежит моя тетя, которая была инвалидом и едва передвигалась на костылях. Он подошел к ней и заорал: "Ауфштейн!" (встать!), но она, хватаясь руками за костыли, не смогла подняться с кровати, и тогда немец пристрелил ее прямо на месте... Потом родителей и сестер куда-то увели, и больше я своих родителей никогда не видел. Меня вместе с молодыми мужчинами заставили убирать трупы с улиц, которые мы целые сутки таскали к месту погребения, положив труп на две палки, носилок нам не дали. Потом нас пригнали на улицу Береговую, где в дальнейшем проходила граница гетто, долго держали там, каждый день гоняли на работу, выдавая вместо хлеба маленький кулек пшена на день, уже отсюда я попал в "бойте-лагерь"...

Г.К. - Что означает - "бойте-лагерь"?

Е.Ш. - Дословно это означает "строительный лагерь", но так немцы называли обширную территорию рядом с железнодорожной станцией, на которой были размещены большие склады трофейного советского оружия, начиная от винтовок и патронов, и, заканчивая бункером с авиабомбами и снарядами, складами с обмундированием, взрывчаткой, площадками для ремонта автотехники, 82-мм минометов и 45-мм орудий.

Рабочие команды "бойте-лагеря" дожны были приводить в порядок захваченное немцами оружие, смазывать и ремонтировать его. Кроме того здесь немцы разместили склады продовольствия (соль, консервы, крупы, мука в мешках), одежды (отобранной у гражданских жертв перед расстрелами). От "бойтелагеря" к станции шла узкоколейка.

Командовал "бойте-лагерем" пожилой немецкий офицер, комендант по фамилии Браун, и вдруг решил этот Браун организовать для немцев "подсобное хозяйство" и еще иметь свой "гешефт", у крестьян на соль его подручные выменивали овец, которых затем отправляли в Германию. Я был в команде грузчиков, но немцы узнали, что до войны я был пастухом при мясокомбинате и поставили меня ухаживать за отарой овец, которая содержалась в бункерном помещении без окон. Кроме того на территории лагеря "заработал" свинарник, обеспечивавший немцев мясом. Как только набиралось 50-60 голов овец, то немцы отправляли их в Германию по ж/д, и снова из районов привозили очередную партию скота. Первое время я ночевал в гетто, а потом Браун приказал мне неотлучно находиться в бункере с овцами. Попасть на работу в "бойте-лагерь" считалось большим везением, здесь немцы кормили узников раз в день похлебкой из вонючей капусты, но иногда в котел повар закидывал дохлую конину.

Но все узники рабочих команд "бойте-лагеря" прекрасно понимали, что никто не уйдет отсюда живым, что нас немцы обязательно прикончат.

Г.К. - Как Вы связались с подпольной организацией слонимского гетто?

Е.Ш. - На меня "вышли" два подпольщика, старый польский коммунист Аншель (Андрей) Делятицкий и Илья Грачук, первый работал в мастерской, делавшей мебель для немцев, а второй работал в свинарнике "бойте-лагеря". Они ко мне сначала присматривались, а потом сказали прямо, что предлагают мне вступить в подпольную организацию.

Это было в конце 1941 года. Других подпольщиков я тогда лично не знал, все подполье было разбито на "тройки" и строго соблюдалась конспирация. Позже, когда я выполнил несколько заданий и заслужил полное доверие, меня связали с другими членами подполья, я знал, где находятся наши "схроны" - тайники с оружием.

Бункер с овцами находился рядом с разгрузочной площадкой у железной дороги, а сарай с сеном за складами, вне территории лагеря. Первыми моими заданиями были - раздобыть патроны к "нагану", я ночью через маленькие складские окна проникал в бункера с боеприпасами и таскал оттуда патроны. Револьверные патроны были в картонных коробочках, по 24 патрона в каждой. И как-то раз немцы меня поймали возле бункера, избили, обыскали, но ничего не нашли, я успел выбросить патроны. Позвали Брауна, я ему сказал, что оказался здесь случайно, искал корм для овец. Браун поверил, распорядился мне выдать "аусвайс" и мне было разрешено на подводе возить сено в лагерь, таким образом, я смог вывозить патроны, гранаты, и передавать их подпольщикам.

Кроме гранат, патронов и частей к автоматам ППШ и пулеметам РПД, я вывозил теплую одежду, предназначенную для партизан, одежду воровал на вещевом складе и прятал в сено. Благодаря полученному в "бойте-лагере" аусвайсу я имел право в одиночку передвигаться по городу, и все оружие и патроны, что добывал на немецких складах доставлял в "схроны" - в дом у польского кладбища, в столярную мастерскую, где работали подпольщики Миликовский и Абрамовский, или в слесарную мастерскую на улице Широкой, которая находилась за пределами гетто и где подпольщики, братья Сновские, создали склад с оружием. Третий "схрон" с оружием был в кузнице на Первомайской улице, у наших подпольщиков Финкеля и Хацкелевича, и еще один тайник во второй кузнице, в которой работали подпольщики Арчик Бандт и Абрам Докторчик. Самым опасным маршрутом для выноса оружия был к дому у кладбища, надо было пройти три моста и один из них усиленно охранялся. Как-то в воскресенье нарываюсь у моста на пьяного немца, который стал вытаскивать пистолет и орать "Юде! Шнель! Ком цу мир!" (Ко мне! Быстро!), хотел меня пристрелить, я побежал, а в это время у меня из комбинезона на землю просыпались патроны... Убить еврея на месте, просто так, для немцев на на улицах Слонима было обыденным делом. Просто, не понравился внешне - стреляли без разговоров, даже на аусвайс не смотрели.

А попадешься под руку местным полицаям - изобьют до полусмерти...

В начале сорок второго года я попал в облаву, меня схватили на улице и привезли в городскую тюрьму, кинули в камеру, вся тюрьма была забита под завязку евреями из гетто и военнопленными. Пять дней нас держали без еды и воды.

В соседней камере сидел какой-то кавказец, видно, грузин, так он все время пел песни на своем языке, и от этих песен становилось еще тоскливей, мы понимали, что нас всех расстреляют. На третий день кавказца куда-то увели, а на пятый день всех, кто был в нашей камере, полицаи выволокли во двор тюрьмы, у нас уже никто сам на ногах не стоял. Во двор заехал грузовик, полицаи закидывали обреченных, как "дрова", в кузов и увозили на расстрел. Когда машина вернулась из первого рейса, то мы увидели, как полицаи делят между собой обувь и вещи только что расстрелянных людей... Машина "загрузилась" и ушла во второй рейс. Нас уже оставалось лежать на земле человек пятнадцать, как во двор тюрьмы заехала легковая машина "эмка", в ней был комендант "бойте-лагеря" Браун со своим шофером Скопеком, который всегда в лагере избивал евреев нагайкой. Браун, как ни странно, ездил именно на трофейной легковой машине "эмке". Браун увидел меня, приказал Скопеку закинуть меня в машину, привез назад в лагерь и приказал никуда из бункера больше не выходить. Так я, волею случая, в очередной раз остался живым. Когда подпольщики узнали, что я жив, со мной на связь вышел Зорах Кремень и дал новое задание - достать запалы к гранатам РГД.

Г.К. - Получается немец невольно Вам жизнь спас?

Е.Ш. - Я его об этом не просил. Этот Браун был настоящим зверем и убийцем.

И, кстати, Муц, про которого наш слонимский подпольщик и партизан Яша Шепетинский в своем интервью сказал, что Муц помогал евреям в "бойте-лагере", тоже был сволочью, я сам видел, как Муц избивал евреев из рабочих команд... Один раз Делятицкий меня предупредил, что в 12-00 я, он и Грачук, собираемся у колодца.

Появился Браун со Скопеком, заметили нас, и Браун с шофером кинулись избивать моих товарищей, пинали и топтали их ногами. Потом мне Браун дважды приказал принести ведро воды и окатить ею избитых, лежащих на земле. Грачук сам смог подняться на ноги, а Делятицкого, не пришедшего в сознание, я потащил на себе, подальше от озверевших немцев. И ведь мог спокойно Браун пристрелить Андрея, но немцам был пока еще нужен мастер по изготовлению мебели, и Делятицкий остался в живых...

Единственный немец, который оставался человеком, был Эрнст, бывший бауэр из -под Мюнхена. Он служил в охране лагеря и ко мне хорошо относился, постоянно подкармливал, дважды прятал меня во время облав, и даже помогать залазить через маленькие окошки в бункера с оружием и продовольствием. В самом начале лета 1942 года он сказал, что их часть отправляют на фронт и посоветовал, чтобы я немедленно убегал в леса, поскольку все гетто обречено на смерть уже в скором будущем.

Я был готов к уходу в лес, своровал на оружейном складе и спрятал для себя автомат ППД и винтовку СВТ с запасом патронов.

Г.К. - У подполья гетто Слоним были провалы?

Е.Ш. - Пока я был в гетто, то многого, что происходит в других подпольных группах, просто не знал, конспирация была очень строгой, но если и были эпизоды, которые можно назвать - "на грани провала", я лично был свидетелем только случая с Грачуком, из нашей "тройки". Потом уже, в партизанском отряде, когда бывшие подпольщики обсуждали события в гетто, мне довелось узнать еще о нескольких подобных эпизодах. С Грачуком случилось следующее. Полячка-уборщица заметила, как Грачук спрятал в сумку гранаты, и сразу донесла немцам. Пришли два пьяных часовых немца, схватили и заперли Грачука в свинарнике, до прихода своего начальства, но помощник Грачука сразу сообщил подпольщикам, что стряслось, они незаметно подобрались к свинарнику, с тыльной стороны вырвали доски, и Грачук смог выбраться наружу и скрыться с территории "бойте-лагеря". Прибежали два немца из лагерного начальства, унтер-офицеры Верцель и Муц, стали угрожать, что если Грачук не вернется, то о попытке кражи гранат со склада будет немедленно доложено гебитскомиссару и все гетто заплатит за это своей кровью... Но Муцу и Верцелю через "доверенного человека" передали взятку золотыми монетами, и Верцель объявил, что он лично поймал и убил Грачука за попытку побега из лагеря... Это был провал, и сразу несколько групп подпольщиков во главе с Делятицким и Блюмовичем были вынуждены уйти в лес. С одной из таких групп, которую повел Зорах Кремень, ушел к партизанам и я. Ночью мы собрались с оружием в столярной мастерской, нас было человек тридцать, и мы прошли незаметно через шоссе Слоним-Ружаны, углубились в лес и оттуда, следуя параллельно Коссовскому тракту, добрались до Волчьенорского леса.

О двух других эпизодах, когда немцы хватали подпольщиков, я уже узнал в партизанах и о них также упоминает в своих воспоминаниях наш подпольщик Циринский.

Был в подполье минский студент Володя Абрамсон, который приехал в Слоним в июне сорок первого года к родным на летние каникулы и так оказался в гетто.

Он работал в мастерской по ремонту трофейного оружия. Он с рабочей колонной из "бойте-лагеря" возвращался на ночевку в гетто и проносил спрятанные на себе гранаты Ф-1. Часть колонны попала под расстрельную облаву, Володю схватили, и вместе с другими пойманными затолкнули в грузовики и повезли к месту казни.

Потом один из полицаев рассказал, что когда евреев привезли на место, то Абрамсон отказался сойти с машины, к нему кинулись несколько немцев, стали избивать, и тогда Абрамсон подорвал себя и немцев гранатами.

Рассказывали про еще одного подпольщика, по фамилии Шлоссберг, который работал у немцев на территории "бойте-лагеря" в мастерской по ремонту автомашин и танкеток. Планировалось, что во время обкатки отремонтированной танкетки Шлоссберг убьет сопровождающего немца и угонит ее к партизанам, а на случай погони, в определенном месте должна была находиться наша засада, чтобы прикрыть Шлоссберга. За ночь до намеченной операции немцы арестовали Шлоссберга и расстреляли. Но кто его выдал, так и осталось неизвестным.

Г.К. - Мне Яков Исаакович Шепетинский рассказывал, что немецкий еврей, инженер Эрих Штейн, которого немцы специально привезли из Германии руководить "оружейным отделом" в "бойте-лагере" тоже был членом подпольной организации.

Е.Ш. - Эрих Штейн до прихода Гитлера к власти был флотским инженером и в Слоним его немцы привезли вместе с женой, назначили его руководить всей черновой работой лагеря по ремонту оружия, у него были ключи от всех оружейных складов.

Штейну немцы доверяли, и он получил от них привилегию, ему разрешили не носить на одежде желтые латы и шестиконечные звезды узника гетто и жить на территории "бойте-лагеря", а не в гетто. Он не говорил на идише, по-русски или по-польски, знал только немецкий и в совершенстве основные западноевропейские языки. Подпольщики решили рискнуть и предложили Штейну вступить в подполье. Он сразу согласился, оказывается, Штейн давно искал связь с партизанами. Благодаря тому, что Штейн имел ключи от всех складов, для подпольщиков был открыт доступ ко всем видам оружия на складах, а как провезти или пронести это оружие за пределы лагеря, стало делом техники. Штейн был прекрасно образованным, умным и смелым человеком. Мы с ним потом воевали в одной подрывной группе, он учил нас, как выплавлять тол из старых снарядов. Штейн погиб на моих глазах у деревни Будча. На перегоне Барановичи -Лунинец мы подорвали немецкий эшелон, пустили под откос поезд идущий к фронту, но последний вагон с пехотой не сошел с рельс, а остался стоять на путях. Немцы кинулись нас преследовать, и Штейн с ручным пулеметом добровольно остался прикрывать отход группы подрывников и был убит в неравном бою...

Г.К. - После того как Вы с группой подпольщиков ушли в отряд имени Щорса, что происходило с Вами?

Е.Ш. - Сначала я попал во взвод Зуева, потом, когда после ликвидации гетто Слоним, когда в отряд пришли остальные вооруженные ребята из гетто, меня зачислили, как и всех других слонимских и коссовских евреев, в 51-ую партизанскую еврейскую роту. После того как комиссар Клещев приказал разогнать нашу еврейскую роту, я попал в отряд имени Буденного, опять к Зуеву, а потом ушел вместе со своим командиром Зорахом Кременем в подрывники в отряд имени Котовского и до соединения с Красной Армии воевал минером-подрывником. О том, как была создана 51-я еврейская боевая группа, вам уже все Шепетинский подробно рассказал. В этой роте нас было в августе 1942 года почти 170 человек, а в самом отряде имени Щорса, которым командовал незабвенный Павел Васильевич Пронягин, на тот момент насчитывалось свыше 550 вооруженных бойцов, сорок пулеметов и две пушки-"сорокапятки".

Г.К. - Расскажите о действиях отряда имени Щорса и 51-й боевой группы летом и осенью 1942 года.

Е.Ш. - Боевым крещением для нашей 51-й группы была атака на Коссово, где мы шли в бой в авангарде и где я убил своих "первых" трех полицаев. Потом была атака на полицейскую школу пулеметчиков в Гавиновичах, которую мы взяли почти без потерь.

В качестве трофеев были взяты 25 ручных пулеметов, и пятнадцать из них командование отряда разрешило нам оставить себе, в 51-й "еврейской роте". В конце августа мы перешли через реку Щару в районе деревни Долгое и приготовились к атаке на полицейский гарнизон, который охранял мост через Щару, полицаев был примерно пятьдесят человек и вокруг моста они устроили "баррикады" из мешков с песком.

Здесь мы встретили партизан - "окруженцев" из отряда Черткова, они тогда назывались -112-й партизанский батальон. Отряд Пронягина атаковал мост, а партизаны Черткова перекрыли дорогу на Ивацевичи, где немцы имели свой гарнизон из трехсот человек, не считая сотен местных полицаев. Взяли мы этот мост быстро, минут за тридцать, но немцы сразу отреагировали на появление крупного партизанского отряда, с поездов, следующих на восток, сняли регулярные части, и нас стали преследовать по лесам, загоняя в непроходимые болота. Из этих болот отряд прорвался к Днепро-Бугскому каналу, к шлюзу Огинского. Послали вперед разведку, они повстречали деда-белоруса, который увидев разведчиков, рассказал, что мост у шлюза охраняют всего семеро немцев. Разведка вернулась, доложила Пронягину, и командир приказал старшему лейтенанту Федоровичу, командиру нашей 51-й роту, захватить мост. Мы думали, что это "плевое дело", а как поднялись в атаку с "Ура!", по нам сразу ударили с разных сторон из нескольких пулеметов. Немцев там была целая сотня, это была рота охраны из прибалтов - эсэсовцев, и этот дедок уже успел их предупредить. Кстати, этого деда-предателя партизаны после боя поймали, и Пронягин его лично пристрелил.

Но сама атака на канале Огинского обошлась нам дорого. Под шквальным пулеметным огнем мы долго не могли продвинуться вперед. В нашей роте было 16 убитых и десятки раненых. В этот день погибли Меер Малах, Яша Грингауз, Докторчик, старший Имбер и другие наши товарищи из гетто Слоним. Был смертельно ранен наш командир роты, кадровый командир Красной Армии, кавалер ордена Боевого Красного Знамени за Финскую войну, капитан Ефим Федорович. Командир Федорович попросил избавить его от мучений и пристрелить, мол, все равно у него нет шансов выжить. Партизаны кинули жребий - кому стрелять, и он выпал на "старого" польского коммуниста Розмарина, но тот отказался выполнить волю жребия и стрелять в Федоровича.

Тогда это сделал лучший друг капитана...

Мы хоронили Федоровича, и в это время к нам подошел начальник штаба отряда Карп Мерзляков, отпетый антисемит и, наверное, главный после Бобкова "жидобой" во всей Западной Белоруссии. Он со слезами на глазах произнес прощальные слова над могилой Федоровича, ведь они вместе с ним бежали из Белостокского лагеря военнопленных.

Мы еще удивились, что это вдруг с Мерзляковым стало...

А потом среди партизан нашей роты пошел разговор, что это Мерзляков сам выстрелил в спину Федоровича, и даже есть тому свидетели, но так ли это было на самом деле? - я утверждать не берусь. После гибели Федоровича нашей ротой стал командовать Виктор Гужевский, бывший лейтенант или капитан ВВС. С Мерзляковым он был "на ножах", друг друга они ненавидели, но в "еврейский вопрос" новый ротный предпочитал не вмешиваться. Отряд пошел на восток, но немцы нас зажали в кольцо и уже в середине осени Пронягин приказал возвращаться в брестские и пинские болота.

По дороге мы разгромили смешанный гарнизон (немцы и полицаи) в деревни Хатиничи, пробирались к ней через болотную топь, а назад отходили вдоль канала, так как все мосты уже были разрушены. В ноябре, после ухода из района села Боровики, мы снова попали в блокаду. Шли по тропе на хутор Самычин, все партизаны продвигались в колонне по одному, а командиры рядом на конях, взяли хутор, перебили полицейский гарнизон и отошли в лес. Отряд встал лагерем на отдых, и вдруг раздаются крики командиров: "В ружье!". Оказалось, что мы окружены со всех сторон регулярными частями вермахта. Началась очередная блокада... Патронов оставалось немного, сразу прозвучала команда: "Только прицельный огонь!". Нас стали обстреливать из минометов и мины рвались в верхушках деревьев, а потом в небе появились легкие самолеты, похожие на наши ПО-2, и стали бомбить партизанский лагерь. Мы снова пошли на прорыв и после разгрома немецкого гарнизона в Денисковичах, в середине декабря, вышли к местечку Гоцк, где находились до февраля сорок третьего года. Здесь нашу 51-ую роту расформировали и евреев-партизан разбросали по другим группам отряда.

Г.К. - В чем была причина расформирования роты?

Е.Ш. - Я был рядовой партизан, затем воевал простым подрывником, в штабе с начальством за одним столом не заседал, и всю информацию об истинных причинах расформирования нашей группы я знаю, в основном из разговоров, от других партизан. Все началось с расстрела разведчика Берковича, члена спецгруппы, бывшего комсомольского активиста. Беркович формально числился в нашей 51-й группе, но занимался выявлением и отстрелом немецких пособников и агентов среди местного населения и входил в маленькую спецгруппу, которой командовал партизан из 56-й группы по кличке Федька-Садист, или его еще называли Федька-Комиссар, он ходил в командирской форме, перетянутой скрипящими ремнями. И был этот Федька друг и собутыльник Мерзлякова и Журавлева, одного из наших командиров, пьяницы и насильника. Получила группа приказ проверить одного крестьянина, который, якобы, является немецким агентом. Три партизана прибыли в деревню, где проживал подозреваемый в сотрудничестве, и Федька приказал Берковичу пристрелить крестьянина. А убитый оказался родственником генерала Комарова (Коржа), так сразу поступило распоряжение - разобраться в данном проишествии. Охранять арестованного Берковича поручили командиру взвода Бандту, поскольку по спискам это был его партизан.

И Бандт потом всем евреям - партизанам рассказал, как был убит Беркович, без суда и следствия. Беркович пытался объяснить, что не убивал по произволу, а стрелял по приказу Федьки. А Федька, когда допрашивали Берковича, стоял рядом с начштаба Мерзляковым и только ухмылялся, так как знал, что Мерзляков и Журавлев его всегда прикроют. И не дав договорить Берковичу, Мерзляков его застрелил, и не погнушался на глазах у всех, кто присутствовал в штабе, сразу снять золотые часы с руки убитого им разведчика... Мерзляков ненавидел евреев и как-то пьяный стал орать при всех: " Жиды! Паразиты! Черви могильные! За нашими спинами прикрыться хотите!"... Это случилось после неудачной атаки на гарнизон Старобин, в которой от нашего отряда участвовала только 54-я группа под командованием Леонтьева, а остальные были партизаны из двух пинских отрядов. Нашу 51-ую группу к операции в Старобине не привлекали, хотя Бандт и Блюмович просили в штабе - разрешить еврейской роте атаковать первой.

Бой за Старобин обернулся для 54-й группы поражением и большими потерями, но у Мерзлякова, как всегда, во всем были виноваты евреи...

На следующий день в отряд прибыл секретарь подпольного обкома партии Клещев и стал проводить партсобрание, и тогда один наш взводный, доктор Блюмович, зашел в землянку, где собрались коммунисты отряда, и прямо в лицо сказал Клещеву все, что он думает о таких палачах, как Мерзляков, и о разгуле антисемитизма. Клещев взбесился, что кто-то посмел при всех выступить "с обвинениями в адрес командиров и с критикой линии партии", и вскоре был издан приказ Клещева - о расформировании 51-й еврейской партизанской роты, "под маркой", что, мол, среди советских партизан все равны и не должно быть отдельных национальных отрядов.

А чтобы евреи-партизаны часом не взбунтовались после оглашения такого решения, была приведена, "на всякий случай", в боевую готовность вся 52-я группа.

А прошло еще несколько месяцев, так в отряде имени Щорса начались "шалманы" - изгнание евреев из отряда. Меня это не коснулось напрямую, подрывников не трогали, но когда я попросил у своего командира отпустить меня вместе с изгоняемыми, то он мне разрешил только их проводить, сказал: "Мишка, ты останешься с нами"...

Г.К. - Я год с лишним тому назад сделал интервью с двумя бывшими партизанами отряда имени Щорса, с Яковом Шепетинским и с Захаром Зимаком. Тексты получились довольно обширные, память у обоих ветеранов и по сей день прекрасная, но сейчас, когда готовился к интервью с Вами, я снова просмотрел весь свой собранный материал по 51-й партизанской группе, и оказалось, что есть еще немало вопросов, которые не затронуты в двух других интервью, тем более Зимак и Шепетинский попали "в шалман" и продолжали свою партизанскую войну в бригаде Васильева. Я бы хотел задать Вам эти вопросы, возможно, Вы обладаете информацией, которая ответит на них.

За что был расстрелян командир взвода 51-й боевой группы Василий Волков?

Е.Ш. - Это произошло в августе 1942 года. Василий Волков, кадровый красноармеец, прекрасный русский человек, причем, человек с большой буквы, который добровольно согласился перейти в 51-ую группу и принять под командование взвод "польских евреев" из гетто Слоним, повел часть роты на "заготовки", за продовольствием для отряда. Возле железнодорожной линии Лунинец-Барановичи находились богатые хутора и с одного из таких хуторов по партизанскому обозу открыли огонь. Волков приказал "зачистить хутор", но в домах ни немцев, ни полицаев партизаны не обнаружили, и тогда Волков распорядился сжечь дом. Огонь перекинулся на соседние строения.

Загрузились на другом хуторе продовольствием и когда на рассвете уже начали выходить в лес, к нам подошел местный крестьянин и сказал, что у него в доме прячется тяжелораненый партизан. Пошли проверить, раненый оказался "московским" десантником-евреем из отряда капитана Черного. Десантник рассказал, что их было всего шесть человек в группе, двое находились ночью на посту, но один оказался предателем. Он зарезал финкой второго часового и привел немцев к месту ночевки десантников. Всех убили на месте и только его, тяжелораненного не добили, в темноте приняли за убитого. А утром его среди убитых подобрал местный белорус и привез к себе в хату. Волков видел, что раненый десантник нетранспортабельный, и решил, что за ним пришлет партизан вместе с доктором на следующий день. И только группа стала выходить из деревни, как слонимский партизан Натан Сапирштейн положил свою винтовку на повозку, и, видно, курок за что-то зацепился, раздался случайный выстрел, и пуля попала прямо в грудь нашему политруку Васе... Наповал. Тело политрука завернули в простынь и похоронили у дороги... Обоз пошел дальше, и не доходя до леса, был внезапно настигнут на дороге немецкими БТРами и танкеткой. Партизаны находились на открытом месте, а с бронетранспортеров по ним стали бить из пулеметов, и все бросились к лесу, ища спасения от пуль... В отряд возвращались двумя группами, одну привел Бандт, вторую - Волков. Когда Волков вернулся, то ему сразу сказали, что Сапирштейн уже приговорен к расстрелу, за смерть политрука. Волкова вызвали в штаб, стали судить, а взводный Бандт пошел за него заступаться. Но в штабе находился десантник-"москвич", капитан Черный, который предложил приговорить Волкова к расстрелу за "утерю обоза с продовольствием". И даже Пронягин, воевавший вместе с Волковым с сорок первого года, ничего не смог поделать.

Смертный приговор привел в исполнение доброволец из "окруженцев", партизан из 54-й группы, он застрелил Волкова и Сапирштейна....

Г.К. - Судя по воспоминаниям партизан из отряда имени Щорса, в этом отряде за любую провинность существовало одно наказание - расстрел.

Е.Ш. - Так во многих отрядах так было, вся дисциплина держалась на страхе быть расстрелянным. Но иногда приговаривали к смерти без всякой весомой причины. Особенно когда речь шла о партизанах-евреях, то исход был заранее ясен. Моего друга Зяму Шустеровича, так убили. После расформирования нашей 51-й группы, его перевели в 52-ую группу (роту). В феврале 1943 года отряд, выставив по периметру "секреты", остановился на привале в лесу, все поставили ружья "в козлы", и в этот момент у него пьяные разведчики украли винтовку, а потом походят и говорят: "Где твоя винтовка?!" - "Здесь стояла" - "Где?! Ты что, жидяра, воевать не хочешь?!?", и обвинили Шустеровича в "преднамеренной утере оружия". Шустерович был молодой двадцатитрехлетний парень, коммунист, вступивший в компартию еще при поляках, активный подпольщик в гетто и смелый партизан, но ничто не было принято во внимание и Шустеровича в штабе приговорили к смерти. Был у нас один штатный убийца в 54-й группе, Владимир Воронов, так он Зяму штыком зарезал... А винтовка сразу нашлась после казни...

Когда мы после неудачного прорыва на восток возвращались в пинские болота, то зашли в одну небольшую и довольно бедную деревушку. На каждый взвод выделили по два дома на постой и на прокорм. Но наш партизан Ваксман, бывший беженец из Польши, зашел в другой дом, поискать чего съестного. Тут его заметил начштаба Мерзляков и стал орать: "Мы тебя расстреляем!". Взводный Арчик Бандт пошел в штаб и смог отменить приговор. Ваксман погиб уже в 1944 году в рядах Войска Польского.

Трое партизан, Финкель, Борштейн и Цви Шепетинский были посланы в дальний дозор. Но по какой-то причине их вовремя не поменяли, они сидели в дозоре без еды, и Борштейн, "польский беженец" (кстати, служивший в гетто в полиции), не выдержал, и самовольно пошел в ближайшую деревню, откуда вскоре вернулся, принес своим товарищам каравай хлеба. Через несколько дней в эту деревню пришла разведка из другой группы, и один из местных крестьян стал жаловаться: "Приходил жид-партизан, угрожал оружием, хлеб забрал". Всех троих, находившихся в этом дозоре, сразу арестовали, и когда командиры групп собрались на совет, что с ними порешить, то наши ребята шепнули Борштейну: "Беги! Или тебя сейчас расстреляют!". Борштейн смог сбежать, потом ходили слухи, что он ушел за Буг, но точно никто не знает его дальнейшей судьбы.

Г.К. - Часовых за этот побег не расстреляли?

Е.Ш. - Тогда обошлось... Бобков бы на месте расстрелял... Я вам расскажу про один случай. О судьбе битенского и слонимского еврейских семейных лагерей вы уже знаете? Зимак вам все рассказал? Так вот, битенский семейный лагерь в декабре 1942 года был атакован местной "Самааховой", но до конца истреблен не был. Каким - то чудом выжило почти пятьдесят человек, да еще с севера пришла в Рафаловские леса группа воруженных евреев из сорока человек под командованием Бориса Геймана.

И когда весной 1943 года Бобков вернулся со своим отрядом в эти леса, то позволил евреям встать семейным лагерем в пяти километрах от стоянки отряда, да еще сделал "красивый жест", принял к себе в отряд 11 евреев с оружием и назначил всех в караульный взвод, мол, на большое вы не способны, а потом начал одного за другим отстреливать, якобы, за "сон на посту". А из партизанского отряда по своей воле тогда уже никто не мог уйти... Так вот, поспорил по пьянке Бобков со своим ротным командиром Романовым, а Бобков никогда не терпел возражений, и приказал посадить Романова под арест, в шалаш, в котором под охраной уже сидело двенадцать арестованных. А Романов хорошо понимал, чем все это кончится, и смог сбежать. Охранял шалаш еврей Гринштейн, он стрелял вдогонку Романову, но не попал. И когда взбесившийся Бобков узнал, что Романов смог уйти, то застрелил двух евреев: часового Гринштейна и командира караула Браскина, а потом из пистолета выстрелом в голову убил жену ротного Романова, которая также была партизанкой отряда "За Советскую Белоруссию". Потом пьяный Бобков пришел в семейный лагерь и орал на евреев: "Немцы вас не прикончили, так я вас добью!"...

И ведь мою родную сестру убил в семейном лагере кто-то из "бобковских" партизан.

Я забирал свою сестру из гетто, уже будучи партизаном, как раз в день последней акции по ликвидации гетто Слонима. Группа из двенадцати партизан во главе с Зуевым шла на задание, и командир меня отпустил в город, за сестрой. Сказал, что они будут ждать меня в лесу в определенном месте до 12 часов ночи. Я взял с собой гранату-"лимонку", пистолет ТТ, одел на себя рабочий комбинезон и пробрался в гетто. Полицаю на воротах дал какие-то деньги: "Пропусти земляк, я заплачу, мне сапоги здесь надо забрать".

В семь часов вечера вижу, идет рабочая команда и там моя сестра, она работала прачкой в немецком госпитале. Она когда меня увидела, то чуть в обоморок от потрясения не упала., закричала: "Шая!". Я ей сказал, что как стемнеет, мы уходим из гетто. И буквально сразу после моих слов началась облава, на территорию гетто ворвались полицаи и немцы с овчарками. Я спросил сестру: "Схрон есть?" - "Нет!" - "Сами найдем!". Мы втиснулись с сестрой в узенький зазор между досками уборной и забором соседней улицы, нас еще прикрывала дровня. Немцы рыскали по дворам, искали евреев в тайных укрытиях - "малинах", поджигали дома, и я сказал сестре: "Если нас найдут, то я тебя застрелю, а сам подорвусь гранатой"... Через щель в заборе я видел, как немец-эсэсовец руками разрывает тело младенца, а другой его это время фотографирует. Трое суток длился этот погром, и все это время мы не могли покинуть своего укрытия, и только на третью ночью пробрались к Щаре, переплыли реку и пошли к Волчьим Норам. Свой отряд я нашел на двенадцатый день. Мне приказали оставить сестру в семейном лагере, пообещали, что позже ее примут в отряд. Через какое-то время мы возвращаемся через этот лес, и я не вижу в семейном лагере своей сестры. Сначала сказали: "Полицаи убили при облаве", а потом я узнал правду, сестра погибла от руки партизана-"восточника", даже фамилию его мне называли,...Елисеев...

Г.К. - Командование соединения боролось с проявлениями антисемитизма в отрядах?

Е.Ш. - Сикорский, командир Брестского соединения, решил принять меры и начал давить, по мере своих возможностей, любые проявления антисемитизма. Но одно дело отдать приказ в штабе, и совсем другое дело, этот приказ в лесу выполнить. На задание партизаны обычно ходили малыми группами, иди знай, кто как погиб, "при выполнении задания"... В мае 1943 года Сикорский издал приказ, в котором говорилось, чтобы все евреи, "изгнанные в шалман", были возвращены и беспрекословно приняты обратно в свои отряды. Те, кто не вернется по доброй воле, будет объявлен дезертиром и расстрелян. Но, например, из соседнего Пинского соединения, из бригады "дяди Васи" никто не вернулся в отряды бригады имени Щорса.

И из других мест не все захотели вернуться, невзирая на этот приказ. Одного нашего партизана, Бублицкого, за такое "дезертирство", уже в марте сорок четвертого года застрелили партизаны Бобкова в Волчьих Норах... За взводным Бандтом тоже охотились, он после "шалмана" создал свой семейный лагерь. Про партизанскую и послевоенную судьбу Бандта можно целую книгу написать, уникальный был человек...

Да мы и сами уже научились бороться с проявлениями наглого антисемитизма.

Нас в подрывной группе у Кременя было несколько евреев: я, Штейн, Гутерман, Миликовский (все погибли, кроме меня и Кременя), и как-то к нам в группу включили одного белоруса, по имени Кирилл. Он стал нас "доставать" - "Евреи такие-сякие, жиды то, жиды се", нам это со временем надоело, и Кремень его предупредил, еще раз что-нибудь подобное скажешь - пристрелим. Но Кирилл не прислушался к совету, и с очередного задания мы вернулись уже без него... Про Гутермана хочу добавить немного.

Самуил Гутерман, одним из последних пришел в 51-ую группу после уничтожения гетто Слоним. Ему было 23 года, он был польским беженцем из Ченстохова.

Как спасся Гутерман во время расстрела, стоит рассказать. Когда пьяные немцы и полицаи 29/6/1942 года громили гетто Слоним, сжигая и забрасывая гранатами дома в гетто, то они оставили в живых 150 нужных им специалистов, которых просто "вырывали" из рядов обреченных, а их семьи вместе с другими были отправлены к расстрельным ямам. Но прошло еще несколько дней и уцелевшие евреи стали выползать из "малин" - укрытий, и многие пытались пробраться в леса. Немцы объявили, что акция закончена, и все, кто остался в живых, будут жить и дальше, могут свободно передвигаться по гетто и будут определены в рабочие команды, только обязаны на пришитых к одежде желтых шестиконечных звездах отметить белый крест. Но это был очередной коварный обман. Несколько сотен евреев были схвачены, их согнали в камеры городской тюрьмы и оттуда на грузовиках вывозили на расстрел. Когда жертвы везли к месту казни, то Гутерман схватил полицая-конвоира, вместе с ним выбросился с грузовика, выхватил у полицая винтовку и, несмотря на стрельбу вдогонку, смог с оружием уйти в лес.

Гутерман погиб уже в конце войны, когда воевал в Красной Армии.

Отношение к евреям в отрядах зависело в первую очередь от поведения командира в этом вопросе. Группами отряда имени Щорса командовали Зуев, Кузнецов, Леонтьев, Лапичев, Журавлев, потом все группы преобразовали в отряды имени Буденного, Котовского, Суворова и имени Щорса, и после прихода полковника Линькова в наши леса, каждый отряд отправился в район нового базирования - кто в район Антополь, кто в Волчьи Норы, кто на юг, к озеру Черное. Так вот, после ухода из отряда Щорса, я был в двух других разных отрядах, так в одном к евреям, особенно к подрывникам, было прекрасное отношение, а в другом - на нас смотрели с плохо скрываемой ненавистью... Мы же были "польские жиды", "западники"...Леонтьев, командир 54-й боевой группы, который по слухам сам был московский еврей, ни разу за своих "польских евреев" не заступился, а Зуев или ротный Ермоленко за нас горой стояли. Командир Пронягин и комиссар Дудко нас спасали, а Бобков и Мерзляков убивали...

Когда в районе Пинска мы встретились с отрядом Ковпака, который совершал рейд в наших местах, то евреи-ковпаковцы отказывались нам верить, услышав, что нас "давят" только за то, что национальность у нас такая, "неподходящая". У них в отряде был настоящий интернационализм... Когда я весной сорок четвертого года попал в Красную Армию, то в армейских рядах, непосредственно на передовой, за исключением "наградного вопроса", я никакой дискриминации уже не ощущал и каких-либо оскорблений "за нацию" в свой адрес уже не слышал...

А вот после войны я снова почувствовал, что такое быть евреем...

Г.К. - Вернемся от "нац. вопроса" к партизанской войне?

Полицейские гарнизоны проводили свои самостоятельные контрпартизанские операции, или такими акциями всегда руководили немцы?

Е.Ш. - Полицаи сами устраивали засады, немцы их здорово поднатаскали, как надо самостоятельно воевать против партизан, да и среди полицаев были бывшие офицеры польской армии. Была такая деревня Новоселы, где все мужское взрослое население вступило в полицию, на службу к немцам. Как-то в марте 1943 года мы шли на задание на ж/д, группа из 12 человек, остановились в густом лесу на отдых, ждали наступления темноты. А полицаи из Новоселов, уже под покровом тьмы, незаметно подобрались к нашей стоянке и пытались застать нас, спящих, врасплох, и взять живыми. Мы услышали, как вдруг, вокруг ломаются кусты, к нам бегут в темноте полицаи со всех сторон, и прямо над нами зависла в небе осветительная ракета. Нас пытались схватить без стрельбы, да и открыть стрельбу в такой ситуации было сложно, ты же не видишь, где свой, где чужой. Но мы как-то сразу разобрались в ситуации, открыли огонь. Я первую очередь из автомата выпустил в упор, когда полицай уже держал меня, считай, что кончиками пальцев... Мы прорвались, остановились, а троих наших нет. К счастью они потом нашлись, тоже смогли прорваться. Уходим дальше по лесу, замечаем, что навстречу нам идут несколько человек с оружием. Наши, не наши? Оказалось, что это "московские" десантники, сброшенные на парашютах той же ночью с самолета, и идут они по карте прямо в сторону "новосельской" засады. Мы им объяснили, что впереди западня, меняйте маршрут ребята, иначе на полицаев нарветесь. С этими десантниками мы летом встретились снова, на "рельсовой войне"... Потом командование бригады приняло решение - ликвидировать полицейский гарнизон в Новоселах, и мы там всю деревню перебили... Очень сильный, жестокий и самостоятельный гарнизон полиции находился в Ганцевичах, и когда нам отдали приказ атаковать Ганцевичи, то мы знали, что в живых никого не оставим. В этом бою убивали друг друга в упор, по всему селу шли рукопашные схватки, и когда у меня кончились патроны, то пришлось действовать штык-ножом от СВТ, троих полицаев в рукопашной зарезал...

Полицейский гарнизон в Антополе тоже был приговорен. Отряд имени Кирова перекрыл дороги на Кобрин иДрогичин, и в полночь отряд имени Буденного под командованием Журавлева пошел в атаку. Остатки гарнизона забаррикадировались в центре, в здании полиции, их просто сожгли в этом здании. И таких боев было много...

Но не всегда операции по ликвидации самых злобных полицейских гарнизонов заканчивались для нас удачно. Про атаку на Старобин я уже рассказывал.

Например, был бой у деревни Пески, где стоял гарнизон из местной белорусской полиции и роты украинцев-полицаев. Поскольку здесь проходила линия ж/д и перекресток шоссе Брест-Слуцк, то немцы совсем рядом, на Бронной Горе держали свой гарнизон и там же стоял "власовский ост-батальон" и своя местная полиция. Гарнизон на Бронной Горе должен был заблокировать партизанский отряд майора Ковальского, потом партизаны говорили, что, якобы, начальник разведки его отряда Сулима договорился с полицаями, что они ударят немцам в спину и перейдут на нашу сторону.

А мы пошли атаковать гарнизон в деревне Пески, повел нас Мерзляков, я тогда еще был в отряде имени Буденного, командовал которым Журавлев. И только мы подошли к деревне на исхоные позиции, как попали в засаду, по нам били со всех сторон из пулеметов. Мерзлякова ранило, никто приказа на отход не дает, а куда подевался Журавлев, никто не знает. Короче, нам там досталось... Назад идем мимо озера, а на бугре сидит пьяный Журавлев со своим ординарцем Гришкой. Командир хренов... Но и уйти нам спокойно не дали. У немцев был аэродром в Ивацевичах, так они оттуда подняли в воздух легкомоторные бомбардировщики и лес стали бомбить.

Немцы как-то предприняли операцию по поимке наших парашютистов, для этого из Барановичей прибыло 700 человек, карателей, и они стали прочесывать леса, а два полицейский батальона: литовский и латвийский, стояли в оцеплении. Немцы знали точное место, где находится лагерь парашютистов, из отряда Бринского к ним перебежал предатель и указал место стоянки отряда. Отряд имени Щорса в этот момент стоял своим лагерем неподалеку, и был застигнут врасплох, так как лесник, работавший на гестапо, повел эту свору немцев по лесной дороге, которая не была прикрыта партизанскими дозорами. Наш отряд принял бой и смог прорваться к реке Лань, но немцы добрались до партизанского госпиталя в Заболотье, перебили всех тяжелораненых и медперсонал. Только горстка легкораненых партизан успела уйти в болота и таким образом уцелеть...

Г.К. - Каким было отношение партизан к пленным немцам?

Е.Ш. - До лета сорок третьего года в плен никого не брали, а потом, когда стал действовать партизанский аэродром, то всех "ценных немцев", офицеров, отправляли самолетами на Большую Землю. Вообще, с этого момента, отношение к пленным немцам изменилось, и даже раненых, попавших в плен, если мы не находились в блокаде, стали лечить в партизанских госпиталях, а не убивали на месте, на поле боя.

А полицаев и карателей не жалели, вырезали их под корень, иногда могли сжечь полицаев живыми в домах, вместе с их семьями. А что поделать? Война...

Если в плен попадались бельгийцы или голландцы, то их держали в отрядах, не убивали, и они неплохо у нас приживались. Два таких бельгийца были взяты в плен на узкоколейке, где они сопровождали состав с лесом. Они остались в отряде, в хозвзводе, и, как-то, когда мы попали в засаду, то один из бельгийцев погиб, а второй "исчез" в суматохе боя, но вскоре вернулся в отряд, не имея оружия, он с топором бродил по лесам и искал нас, к немцам возвращаться не захотел.

Г.К. - Были случаи трусости в бою в Вашем отряде?

Е.Ш. - За трусость в бою расстреливали сразу. У партизан такое не прощалось.

Хотя, того же Журавлева, струсившего в бою у деревни Пески, только сняли с командования и оставили в живых... А в Действующей Армии толкование термина "трусость", видимо, было другим. Идет бой, мы залегли в траншее, но подняться в атаку не можем из-за сильного немецкого огня. Рядом лежит комбат, капитан Чепелюк, ему по связи дают приказ: "Вперед!", а он: "Не могу поднять голову, передо мной двадцать "тигров!".."., а там всего один - разъединственный немецкий танк был. В траншею приполз с пистолетом в руке сам комполка Яковлев и орет Чепелюку: "Застрелю! Поднимай людей!". Мы пошли в атаку. Так вот, если бы в партизанах, кто-нибудь, как этот Чепелюк, посмел бы дать ложный доклад обстановки, то его расстреляли бы уже через минуту.

Г.К. - С каким оружием Вы лично воевали в партизанах?

Е.Ш. - Сначала была винтовка СВТ, после заимел ППШ, затем долгое время воевал с ручным пулеметом РПД, а потом подрывникам выдали автоматы ППС, привезенные на самолетах с Большой Земли. При себе всегда имел штык-нож, гранаты-"лимонки" и "наган". Целый арсенал на себе приходилось таскать...

Г.К. - Как "справлялись" с нехваткой оружия в отрядах?

Е.Ш. - Например, большинство партизан из 51-й группы пришли из слонимского гетто в отряд со своим оружием. В боях мы захватывали трофейное оружие, или, был еще один "источник снабжения" - собирали оружие в селах. Вот пример. Заходим в деревню Чемери, точно знаем, что в домах спрятано оружие, собранное в начале войны с полей сражений. Собираем мужиков и предлагаем помочь нам в борьбе с немцами и добровольно отдать спрятанное по хатам оружие для партизанского отряда. Все мужики в один голос нам заявляют, мол, нет ничего, и никогда не было. Тогда партизаны дают крестьянам двадцать минут на размышление и добавляют, что если после указанного срока оружия мы не получим, то постреляем всех к такой-то матери. Сразу приносят семь винтовок и пистолет... А другого "языка" они тогда не хотели понимать.

Со второй половины 1943 года много оружия нам присылали на самолетах из Москвы.

Г.К. - В партизанах Вы были ранены?

Е.Ш. - Серьезных ранений не было, в партизанах мне везло. Один раз зацепило пулей "по касательной", и была еще контузия, меня "накрыло" взрывной волной во время подрыва эшелона, так я потом шесть недель не мог говорить и ничего не слышал. А вот уже в Красной Армии, когда я воевал пулеметчиком в пехоте, то меня за год ранило три раза.

Г.К. - Вы были подрывником в группе Кременя, который имеет на своем личном счету 28 пущенных под откос, подорванных эшелонов противника, и входит в первую десятку самых результативных партизан-подрывников. Как менялась тактика действий минеров в соответствии с обстановкой? Как отмечали наградами подрывников?

Е.Ш. - Мы со временем хорошо изучили все контрмеры, которые принимали немцы, чтобы обезопасить движение эшелонов по железной дороге, начиная от "ложных составов" и заканчивая минными полями на открытых пространствах на подступах к железнодорожному полотну. Стали подрывать составы на середине, поскольку в первые вагоны немцы загружали балласт, песок. После того как с Большой Земли нам присылали нормальные "заводские" мины, то подрывники уже почти не использовали мины-самоделки и заряды из тола, выплавленного из снарядов. В начале 1944 года к нам прислали мины-"магнитки", так вообще стало легче работать...

Насчет награждения подрывников, что могу сказать. Например, дважды перед строем отряда был зачитан приказ о моем награждении: медалью "За Отвагу" и орденом Боевого Красного Знамени, но получил я за "партизанку" только медаль "Партизану ВОВ"1-й степени. После войны я написал письмо в наградной отдел и получил ответ - "документы не сохранились". В армии, будучи станковым пулеметчиком, я был награжден орденом Красной Звезды и тремя боевыми медалями.

А моему партизанскому командиру, подрывнику Зораху Кременю, после того как он пустил под откос эшелон с немецкими самоходками на платформах, объявили, что он представлен на звание Героя, но потом об этом представлении больше не "заикались".

Г.К. - Когда Вы попали в ряды Красной Армии?

Е.Ш. - В конце весны 1944 года. Мы делали прорыв для окруженных под Пинском частей Красной Армии, и в результате часть партизанских отрядов оказалась по нашу сторону линии фронта. Здесь нас "сортировали" для прохождения дальнейшей службы.

Мне предложили пойти служить в милицию на освобожденных территориях, но я сказал в полевом военкомате: "Хочу только в армию", так как считал, что до конца не отомстил немцам за свою семью. Меня призвали в армию, и я оказался в 1-й роте 2-го батальона 115-го гвардейского стрелкового полка 38-й гвардейской стрелковой дивизии.

В этой части я прослужил до самого конца войны.

Г.К. - Какие боевые фронтовые эпизоды наиболее запали в память?

Е.Ш. - Летом 1944 года меня с моим товарищем Моисеевым посадили с ручным пулеметом в засаду "на дорогу", и приказали, что если немцы пойдут на прорыв из окружения, то мы должны предупредить и выстрелить красную сигнальную ракету. Через какое-то время слышим со стороны немцев шум мотора, Моисеев меня в бок толкает, мол, "шмаляй" ракету, а я ему отвечаю: "Давай, посмотрим". Идет от леса длинная легковая машина, через каждые пятьдесят метров останавливается. Осматриваются, проверяют дорогу. С каждой стороны машины, на подножке по немцу.

И когда машина приблизилась к нам метров на сорок, я всадил в нее из "ручника" целый диск. Подбегаем в машине, но оказывается, что не всех я "положил", внутри живой немец, офицер, жирный такой попался, кричит нам: "Гитлер капут!", а в руках держит тяжелый портфель. Мы его вытащили из машины и доставили к роте, а оттуда немца отправили в штаб полка. Затем нам комбат говорит: "Ребята, вы захватили немца с важными документами", и в штаб полка сразу съехалось все дивизионное начальство, начальник разведотдела и другие старшие офицеры. И вскоре прямо в роту пришел командир полка Яковлев и вручил мне и Моисееву по медали "За боевые заслуги".

А потом мы узнали, что за этого "языка" Яковлеву, начштаба полка, и еще двум офицерам дали по ордену БКЗ...

Г.К. - При каких обстоятельствах Вы были ранены?

Е.Ш. - Первый раз я получил снайперскую пулю в локоть, когда перебегал в атаке вперед. Со второй пули в меня попал, первая пуля угодила в приклад автомата.

Я находился недолго в госпитале для легкораненых, вернулся в свой батальон.

29-го августа 1944 года нам пришлось отбивать немецкую танковую атаку, и осколком танкового снаряда мне вырвало кусок мяса на левой ноге. Танки уже прошли через нашу траншею, а потом развернулись, и стали добивать тех, кто продолжал вести огонь и отсекать пехоту. Из госпиталя, как только рана стала заживать, и я отбросил костыль в сторону, меня моментально направили в 222-й запасной стрелковый полк, где целый месяц меня учили на пулеметчика станкового пулемета "максим". Потом за нами приехал "покупатель". Собрал у всех документы, но нас в учебной пулеметной роте было несколько человек из 38-й гвардейской дивизии, и мы, узнав, что, невзирая на приказ о возвращении гвардецев после госпиталей по своим подразделениям, нас отправляют куда-то к "черту на кулички", в другую дивизию, решили сбежать в свою часть.

Ночью смотались из запасного полка, нашли свою дивизию и были направлены по своим батальонам. Я стал командиром пулеметного расчета "максима".

17-го января 1945 года я был ранен в голову. Мы захватили немецкую траншею, но немцы перешли в контратаку и отбили свои позиции. Я со своим товарищем Моисеевым оказался заблокированным в немецкой землянке, а немцы нам кричали: "Рус, выходи, сдавайс!". Ясно было, что сейчас нас забросают гранатами, что это конец, и мы с Моисеевым решили не сдаваться, а помереть в бою, и, открыв огонь из автоматов, кинулись из землянки наружу. А прямо у входа стоял немец-офицер и он успел выстрелить в меня из пистолета, за мгновение до того, как я его убил автоматной очередью. Пуля пробила каску и шапку под ней, но прошла, к моему великому счастью, "по касательной", только сорвала кусок кожи с черепа. И Моисеев был ранен, но мы как-то отбились и остались в живых. Две недели я потом лежал в санбате.

Г.К. - Какие бои были для Вас самыми тяжелыми?

Е.Ш. - А легких боев у нас почти не было... Я за последние полгода войны поменял пять пулеметных расчетов, а каждый расчет - это четыре бойца. Несколько раз было, что от нашего гвардейского батальона после боя оставался в строю взвод...

Очень тяжелые бои были при форсировании Одера, нам там немцы не давали голову поднять. Дошло до того, что "катюши" выводили на прямую наводку, чтобы подавить огневые точки немцев. Там мне снова пришлось столкнуться с "власовцами". Снайпер, замаскировавшись на дереве, убил у нас 13 человек. Бил точно, всех наповал, ни одного раненого, ни единого промаха. Но его поймали живым, сняли с дерева, и стали бить его смертным боем. А он орет: "Я свой, русский!". И тут вмещались офицеры, оттащили от нас "власовца", не дали добить...

Г.К. - Каким было Ваше личное отношение к гражданским немцам и к пленным в последние месяцы войны?

Е.Ш. - Гражданским немцам я лично не мстил, но когда кто-то из наших рядом грабил или насиловал, я не вмешивался..Око за око... Да и к пленным мы стали относиться иначе, наша лютая ненависть уже шла на убыль. Если раньше мы брали в бою в плен, если только офицеры были рядом, то в конце войны мы стали более снисходительнее, что ли, более гуманно к ним относились... Но в самом конце войны был один бой, когда немцы пошли через наши порядки на прорыв из окружения. В этом бою пленных, фактически, не было, и что запомнилось, так это впервые испытанное мной ощущение, что я уже устал "косить немцев до упора " из своего пулемета, одна волна атакующих шла за другой, и казалось, что нет им конца и края, но прорваться мы им не дали.

Г.К. - "Трофейный" вопрос.

Е.Ш. - Я не думал, что выживу и трофеев не собирал. Да и посылку из Германии мне было некому послать, все родные погибли. Помню, что решил как-то "поменяться сапогами" с пленным немцем, стаскиваю с него сапоги, и оттуда выпадают красивые часы. Немец мне говорит, что эти часы - подарок его матери перед уходом в армию. И я отдал ему часы назад... Мне не нужны были никакие трофеи...

Г.К. - В последние дни войны психологически стало тяжелее воевать, рисковать жизнью?

Ведь конец войны был совсем рядом, рукой подать.

Е.Ш. - Я лично для себя никакой другой жизни, кроме войны, не представлял...

Очень тяжело воспринимались наши последние потери, утрата верных старых боевых товарищей погибших весной сорок пятого года... У меня на фронте был друг, сибиряк, старшина Вася Гусев, старше меня лет на семь. Он всю войну провел на передовой, был семь раз ранен, а дома, в Сибири, его ждали жена с дочкой. Вася погиб уже через несколько дней после окончания войны. Мы остановились на двухчасовой отдых в немецком селе, Вася зашел в дом, снял с себя кобуру с пистолетом и бросил ее на стол, да, видно, пистолет был снят с предохранителя, а патрон, как водится, был в стволе. Прозвучал выстрел, и пуля попала Гусеву в живот. Мы сначала подумали, что это его немцы ранили, но это была пуля из гусевского пистолета. Он умирал у меня на руках и просил перед смертью, чтобы дочке отослали его трофеи...

Г.К. - Что происходило с Вами после окончания войны?

Е.Ш. - Из армии меня демобилизовали в апреле 1947 года, мы тогда стояли на станции Рассказово в Тамбовской области. Я поехал в Слоним, а там никого из знакомых уже нет, даже переночевать было негде... Поселился на Украине, женился на девушке из Олевского района Житомирской области и в 1952 году мы решили с Украины вернуться в родные края жены. Приехали в Коростень, я устроился токарем на завод "Химмаш", и 35 лет, до самой пенсии, проработал токарем на этом заводе... И когда я вспоминаю войну, то и сейчас удивляюсь, как выжил?... Не верится до сих пор, что смог уцелеть...