Собкович Леонид Маркиянович

Хотя по документам считается, что я родился 25-го мая 1930-го года в Новоград-Волынском районе Украины (180 километров в сторону западных гор), на самом деле я появился на свет в 1929-м году. С историей моего года рождения получается одна достаточно примечательная история. Когда фронт отодвинулся за пределы границ СССР, был издан указ малолетним бойцам увольняться из действующей армии. Мне нужно было возвращаться из партизанской дивизии домой, все-таки надо было доучиваться. Война еще длилась, на Западной Украине свирепствовала бандеровщина, разгул был неуправляемый. Транспорта фактически не было, а мне надо было как-то добираться. Когда меня отправляли из дивизии, из под Карпат, я получил справку, которую помню дословно: «Дана Собковичу Леониду Маркияновичу в том, что он находился в партизанской дивизии имени дважды Героя Советского Союза генерал-майора С.А.Ковпака в должности рядового бойца. Подпись — начальник штаба дивизии Вершигора. И там же — печать». Эта справка прошла много инстанций, а ушла от меня в Питере, когда я учился в Военно-морском училище и нас готовили к отправке заграницу. Этот документ у меня взяли и пришили к делу. Почему? Дело в том, что в то время тех людей, которые хоть какое-то время находился в немецкой оккупации, категорически запрещалось пускать за территорию Союза. Эта же справка меня от этого запрещения спасала. Так вот когда я вернулся из дивизии к родным, нужно мне было оформлять и какой-то документ, паспорта у меня не было. Я направился в Киев, в штаб партизанского движения, который впоследствии переименовали в комиссию по истории Великой Отечественной войны и где я получил две свои последние военные награды: медали «За победу над Германией» и «Партизану Отечественной войны» 3-й степени.

Для оформления паспорта мне сказали идти к военкому. Там стали писать о том, что я такой-то, родился в таком-то районе и такой-то области. Посмотрев на все это дело, военком мне и говорит: «Слушай, так тебе же в армию скоро надо будет идти! Что-то надо с этим сделать. Давай мы тебе в паспортном столе уменьшим дату рождения на год. Через год, я знаю, Сталин будет издавать постановление о том, что те люди, которые находились в годы войны на фронте, имеют отсрочку от армии и их в Красную Армию брать не следует, они уже, как говориться обстрелянные. И тогда мне в паспортном столе сказали: «Вместо 1929-го запишем 1930-й год. Когда у тебя день рождения? А давай запишем сегодняшнее число — 25-го мая, сделаем-ка тебя родившимся этим числом». Уже после войны я пытался восстановить в документах точную дату своего рождения, обращался в архив Новоград-Волынска, но он, как оказалось, сгорел во время войны. Сама книга регистрации, впрочем, сохранилась, но там, где как раз шла буква «С», концы сгорели. Все оказалось испорчено. Так что я в книге своей фамилии не нашел. Обращался я и в ту самую церковь, в которой меня крестили, но там обо мне в метрических книгах тоже ничего не нашли. В годы войны здание церкви использовали в качестве зерносклада и там это дело тоже было заброшено.

Родился я в селе Средняя Деражня Новоград-Волынского района, оно и сейчас до сих пор существует, потом переехали в село Шитня. Наша семья проживала в этой местности до 1936 года. После этого мы попали под депортацию. Дело в том, что наше село являлось пограничным — рядом с нами проходила граница с поляками. И когда мне только-только исполнилось шесть лет, у нас из села депортировали всех в Казахстан. Исключение сделали для нашей семьи: нас выслали за 36 километров от этих мест в село Городище, поселив в лесу в каком-то домике лесника, фактически в развалюхе. Поступили столь мягко с нами по следующей причине. Наш отец считался в своем МТС очень ценным механиком. Он даже создал первый комбайн в районе для уборки льна, очень интересное было техническое решение, я его хорошо помню — до этого у нас женщины все делали вручную. Отца очень, конечно, ценили, таким образом, нас и не выслали в Казахстан. На этом месте мы прожили пять лет, а потом, когда отец стал главным механиком МТС, нас вернули, поселив в Новоград-Волынске в нормальном доме.

- О страшном голоде 1933 года у вас остались хоть какие-то воспоминания?

Это я уже хорошо помню. Пока мы жили в Шитне, мама зарабатывала тем, что вместе с другими работницами выстилала у границы много льна. Потом выращивали и свеклу. А все дело в том, что у меня имелась старшая сестра Клара, 1927 года рождения. Уже после того, как окончилась война, я ее перевез из Донбасса в Ригу. Так мы во время того страшного голода вместе ходили в садик-ясли, если это можно так назвать. В яслях нам выдавали по две порции еды: мне и ей. Так мы одну порцию вместе съедали, а другую оставляли маме. Сделать это оказывалось не так-то просто. Мы эту порцию клали в красивый красного цвета деревянный игрушечный чугуночек, я убегал с ним через забор по лазейке к маме и ей это отдавал. От голода нас спасало также еще и то, что у нашей семьи оставалась часть фамильного серебра: очень красивая сахарница и ложки. Ведь мой дедушка по прошлым временам считался далеко не бедным человеком. Он имел лес, который до сих пор существует и называется «Собковское лесничество», там и табличка установлена. В детстве, помню, мы с дедушкой ездили в этот лес и собирали желуди для своих свиней, которые казались им самым настоящим лакомством. Так вот эти ложки, все это серебро мама собрала и отнесла в торгсин, за что получила кулечек крупы. Это тоже каким-то образом способствовало нашему выживанию. Все это происходило в 1933-м году, в совсем еще для меня неосознанном возрасте.

- Не могли бы вы рассказать поподробнее о том, как проходила ваша депортация.

Это я очень хорошо помню, так как ощущал себя тогда более-менее взрослым человеком. Перед этим произошло одно памятное для меня событие, которое я очень хорошо запомнил. На Новый год в соседнем с нашим селом городе, кстати говоря, пограничном с Польшей организовывалась ёлка. Сам я эту школу не посещал еще, а сестра туда уже ходила. На елку она меня и взяла с собой. Мероприятие мне показалось настолько интересным, что я набрался смелости, подошел к директору школы и сказал: «Возьмите меня в школу. Я уже умею читать!» А мне тогда только шесть лет исполнилось. В то время детей брали в школу обычно с восьми. «Мальчик, - сказал мне директор, - я тебя с удовольствием возьму в семь лет. На следующий год я обязательно к себе заберу!» Но его словам сбыться оказалось не суждено. Зимой 1937 года нас депортировали. Но как проходила наша депортация? Об этом я постараюсь как можно подробнее рассказать. Нам объявили: «Вам дается 24 часа на то, чтобы собраться и приготовиться к отъезду!» Но при этом, делая такое объявление, специальные люди нас предупредили: с собой почти ничего брать нельзя. Таким образом, мы весь свой урожай оставили у себя дома, о мебели я уж и не говорю. Нам позволили взять с собой и нагрузить на телегу лишь какие-то торбочки. Что мне запомнилось: с собой мы прихватили одну подушку, которой мы закрывали ножки нашей сестры, чтобы они у нее не замерзли. Пока нас везли до станции, я лично, чтобы как-то согреться, бежал пешком. Собственно, такой мне и запомнилась наша депортация.

Мы приехали на место, увидели, что ничего для нас здесь нет, мама посидела поплакала. В хибаре, в которой нас разместили, не оказалось даже места, чтобы где-нибудь присесть. Тогда мы сняли ворота и из них соорудили себе нары, на которых первое время спали. Постепенно мы начали как-то обживаться. Что мне на месте нашего переселения запомнилось, так это то, что там водилось огромное количество змей и в особенности гадюк. Вот представьте себе положение, в котором мы оказались: кругом стоял лес, в котором когда-то были построены Суворовские валы - подъемы, глубокие овраги, тут же стояли хатки, и вокруг всего этого ползало такое количество змей, что нигде и ступить-то было невозможно. Ты только выходил, и они слово тебя тут же поджидали. Так я, верите или нет, научился с ними сражаться. Это, между прочим, очень интересный нюанс из моей детской жизни. Дело в том, что я буквально с самых ранних лет был довольно-таки мастеровым парнем. Мне всегда нравилось своими руками что-то мастерить, поэтому всегда носил с собой либо нож, либо молоток. Так я, едва только видел этих змей, начал бросаться в них молотком. Первое время получалось не всегда удачно: когда попадал, а когда нет и они отползали дальше. Так я до того наловчился в этом деле, что стоило только змее высунуть голову из камышей, травы или каких-нибудь других зарослей, как я стопроцентно в нее попадал и тем самым ее убивал.

Стоит отметить, что впоследствии, оказавшись в Питере, я однажды этими своими детскими навыками воспользовался. Об этом нюансе из своей жизни я вам сейчас расскажу. Когда я служил в Ленинградском морском пароходстве, в специальной школе с особым режимом на Васильевском острове произошел один чрезвычайный случай. Учились в этой школе дети со всякими замечаниями: кто где-то нашкодил, где-то что-то своровал, то есть подростки, состоявшие на учете в милиции. Директором ее являлся Дмитриев. Так вот, у него имелась завуч, высокая женщина, с которой все эти трудные дети, кто больше, кто меня, попытались содрать одежду. Короче говоря, чем-то она им не понравилась, чем-то не угодила. Она со школы после этого ушла. Тогда к нам в пароходство позвонили и сказали: «Пришлите нам, пожалуйста, человека, который несколько дней мог бы подержать этих сложных детей в руках. Мы пока подберем на место нужного человека!» Выбор в пароходстве пал почему-то на меня. По какой именно причине это произошло, я не знаю. Сказали: «Так надо!» А поскольку я являлся человеком партийным, то слова «нет» для меня не существовало. Я мог сказать только одно: «Надо — значит, надо!»

Я пошел в школу. Преподаватель-механик провел там детям какой-то интересный урок, им это понравилось. На следующий же час у них в мастерской планировались занятия по какому-то трудовому обучению. Захожу я к своим юным ученикам в класс и вижу, что парты стоят. Кругом лежат деревянные часы и всякие инструменты: рубанки, лобзики и прочее. Тогда я им даю задание: «Выбелить то-то! Сделать табуретку!» И тут я вижу, как у фанерного с интересной дверцей шкафа, в котором хранятся инструменты, стоят и ничего не делают двое подчиненных мне высоких ребят: Дмитриев и еще один, фамилию его я, к сожалению, забыл. «А вы почему не работаете?» - спрашиваю я их. «А нам не хочется!» - отвечают они мне. «Как это не хочется?» Тогда они мне так заявляют: «У нас к вам есть предложение. Вы, например, хотите получить часы для жены?» «У меня нет еще жены!» - говорю им. «Ну у нас есть предложение. Мы вам можем преподнести часы для будущей жены». «Давайте, ребята, работать!» - не отступился я от своего. «Работать, работать! - завозмущались мои ребята. - Отработали, лошади». Потом они полезли ко мне с новыми предложениями: «А вот от этого вы точно не откажетесь: у нас есть для вас красивые кусачки...» Я, конечно, знал, что все, что бы они мне не предлагали, является ворованным. Меня об этом к тому времени уже осведомили. Поэтому я отказался и снова их призвал работать. Дмитриев тогда вышел вперед и сказал: «Плевал я на вашу работу! И на вас в том числе. Подумаешь, прислали какого-то хмыря». А все дело в том, что на столе у меня лежал молоток. И я им совершил абсолютно непроизвольное действие: как только услышал негативные оценки в свой адрес, так мгновенно схватил молоток и со страшной скоростью кинул в сторону этих ребят у шкафа. Я, конечно, знал, что попаду между ними. Этот молоток прямо на наших глазах попадает в шкаф и пробивает в нем дырку. От увиденного они аж побледнели. «А ведь он псих!» - сказали они. После этого их сопротивление закончилось. Через неделю они меня провожали всем своим классом. «Что вы с ними сделали?» - спрашивал меня впоследствии директор. Я ему обо всем по-честному рассказал. Он мне сказал: «Ну это непедагогично!» «Это я понимаю, - сказал я ему, - я ж не педагог!» То есть, эта моя реакция возымела на них колоссальные действия. Я до сих пор помню их побледневшие лица. Они, вероятно, сразу поняли: со мной шутить нельзя...

- В школу вы пошли учиться, вероятно, уже после депортации?

Да, в школу я пошел после 1937-го года. Интересной это была, должен вам сказать, в моей жизни пора. Школа, в которую я пошел грызть гранит науки, располагалась в очень красивом здании, которое, как говорили, раньше являлось помещичьим. В летнее время там находился пионерский лагерь. Надо сказать, у меня не сразу сложились отношения со школьным коллективом. Ведь так как я происходил не совсем, так сказать, из сельской семьи, то одевался, в отличие от других, более прилично: ходил в красивых ботиночках, в рубашечке-матросочке. С одеждой людей, живших в этом очень далеком селе, мой внешний вид как-то не очень сочетался. Все ходили босиком и в каком-то рванье. Кроме того, я старался проявлять себя очень старательным учеником: хорошо учился, любил петь — в то время в классах существовали уроки пения. Из-за этого местные мальчишки и начали меня преследовать. Они решили: надо этого «красавчика» как-нибудь приструнить. Продолжая хорошо учиться, я боялся этой расправы над собой и ухитрялся от них как-то убегать. В последний раз я, помню, выскочил из окна в высокий помещичий сад и от них убежал. Кончилось дело, впрочем, тем, что они как-то раз все-таки ушли раньше наших уроков, собрались своей группой и начали меня поджидать. В результате деваться мне стало совершенно некуда. Меня окружили со всех сторон и стали со мной играться: кто-то дернет меня за рукав, кто-то пощупает. «Да дай ты ему!» - сказал кто-то из ребят. Я их всех боялся, так как оказался к такому повороту событий совершенно не подготовленным. Но когда кто-то из пацанов нанес мне крепкий удар в нос и у меня потекла кровь, это меня взорвало. Как только на ладони я увидел кровь, так сразу же превратился в зверя: начал на всех кидаться, кусаться, кругом у всех всё рвал. Мальчишки сразу же разбежались. Так в возрасте всего лишь девяти лет я переломил себя и имел после этого совершенно спокойное самоощущение. Таким был мой первый результат. Впоследствии я получил очень хорошую в жизни тренировку.

Потом, помню, как-то раз меня как отличника направили в пионерский лагерь (туда в то время направляли только отличников). Но вся эта размеренная пионерская жизнь, походы строем с флагом и горном, не говоря о совместном купании, мне показались неинтересной занятием. В результате из лагеря, располагавшегося в здании школы, я сбежал к своей бабушке, которая проживала в Средней Деражне (оттуда, кстати говоря, родом и моя мама). Там мне приходилось пасти бабушкину корову. Для этого я вставал в пять или шесть часов утра. Я, кстати говоря, в своей жизни и по сей день рано встаю. Помню, у бабушки дома висело картонное радио. Так вот, как только оно по утрам начинало работать — по нему передавали какую-то музыку, так бабушка восклицала: «Боже ж, я ж корову ишо не доила. Як им гарне живется. Я корову ж не доила, а они уж спевают!» Кормила она меня по утрам бутылкой молока, которое я и по сей день люблю, и горбушкой хлеба. Затем со своей коровой я уходил в стадо вместе с другими ребятами. Там, на пастбище, мы как только все вместе не играли. Следует отметить, что игр в то время у нас существовало очень много. Особенно интересным мне казалось перепрыгивание через реку. Тогда мы разгонялись и прыгали. Если речка встречалась несколько пошире, то мы это расстояние преодолевали уже при помощи шеста. Бывает, с разгону возьмешься, раз, и перепрыгнешь на другой берег реки. Все эти мальчишеские игры давали нам, ребятам, очень сильную тренировку. Иногда находили какое-нибудь тракторное колесо и катались на нем с горки. Еще мы, как сейчас помню, вместе пекли картошку. Все это, конечно, лучше всякого лагеря нас натренировало, и я в этих условиях настолько сильно возмужал, что к началу войны был уже, как говориться, очень храбрым парнем и ничего не боялся.

- Вы были с детства приучены к крестьянскому труду?

Конечно! Я, знаете ли, с самого начала своего детства рос очень трудоспособным парнем. Если бабушке нужно было в чем то помочь, то я сразу же выполнял у нее какую-то физическую крестьянскую работу. Со мной вместе росла моя старшая сестра Клара. Бывает, помню, мама скажет: «Так, ребята, нам надо немножечко пол подмести!» Сестра обычно в таких случаях отвечала: «А-аааа, а я не буду это делать». Тогда я тут же брался за веник и начинал подметать пол.

- Раскулачивание в вашей местности проводилось?

Знаете, вы затронули очень важную и, я бы сказал, самую болезненную для меня тему. Ведь, собственно говоря, моего родного деда раскулачили. Причем сделали это самым жесточайшим образом. Вкратце расскажу его историю. Мой прадед, звали которого Макар Шутилов, являлся в свое время очень крупным землевладельцем. Почему потом все мы стали Собковичами, это уже совершенно другая и отдельная история. У него имелось три дочери: Пелагея, моя бабушка, Варвара и Ксения. Вы, наверное, смотрели известный советский фильм, касающийся темы Гражданской войны, «Адъютант его превосходительства». Там есть небольшой эпизод, связанный с министром иностранных дел белой армии князем Чертарийским, поляком по национальности. Так вот, моя двоюродная бабушка Ксения у него была фрейлиной. В фильме ее показывают. Правда, не саму бабушку, ее играет какая-то советская актриса. Так как наша родня вся погибла, она оказалась последней родственницей, которую я проводил в иной мир. Так вот, мой дедушка Макар являлся героем Шипки в Болгарии, он там защищал какие-то завоевания. Больше того, на каком-то обелиске в честь этих событий выбито его имя. Что интересно: мой дядюшка Алексей Степанович Собкович (младший брат папы), впоследствии известный писатель, который жил в «лесном городке» и совсем недавно умер, когда-то работал редактором одной софийской газеты и удостоился звания почетного гражданина одного из городов Болгарии, был награжден орденом Кирилла и Мефодия. Уже потом, вернувшись из Болгарии, он работал главным редактором журнала «Иностранная литература» издательства «Прогресс». Отступая от темы, мне хотелось бы немного рассказать о нем, если позволите. Ему ведь в виде исключения разрешили в «лесном городке» построить дом. И он соорудил себе одноэтажное с мансардой строение. По теперешним меркам это считается ерундой. Но в те то времена это считалось самым настоящим шиком. Рядом с ним располагалась дача Жукова. Между прочим, гостя у дяди, я однажды помогал Жукову вытаскивать машину из канавы. Он тогда в объезд к своему дому не поехал, а помчался напрямую и в результате застрял. Когда мы ему помогли справиться с проблемой, он пригласил нас к себе на посиделки с коньяком. Вторым его соседом оказался Патриарх Московский и всея Руси Алексий Первый. Этот дом и по сей день сейчас там стоит. Там, насколько я знаю, живет какой-то адвокат.

Так вот, я, пожалуй, договорю историю своего дедушки. Перед революцией прикупил себе дополнительно 20 гектаров земли. Все свое хозяйство он хорошо обустроил, построил, кроме того, еще и огромнейший дом, который потом, к сожалению, правда, немного осел. Между прочим, в свое время в этом доме в огромном гостевом зале я учился кататься на польском велосипеде «Ровер». В доме, помню, находилось четыре комнаты по левую сторону, на левую же шли сплошные кабинеты. Все это отапливалось с коридора красивыми печами. В центре всего этого около ступенек стояла клумба, в которой росла белая акация. Но затем наступил 1917-й год и началась революция. В дедушкин дом ворвались поляки и начали все грабить. Они забрали у нас все серебро, начался самый настоящий звон. Но едва они закончили свой грабеж, как к нам в усадьбу ворвался Семен Михайлович Буденный. Надо сказать, сад у моего дела имелся огромный, площадь его составляла 50 соток, там росли грецкие орехи, яблони, груши и вишни. Все это огораживалось небольшим забором, внизу у которого протекала маленькая речушка — там находились, кроме того, еще и дедушкины пруды. Так вот, примерно в этом районе буденновцы догнали поляков и все награбленное у нас серебро забрали себе.

В 1929-м году, как известно, началась коллективизация и организация колхозного движения. Понимая, что в ходе всех этих процессов наша семья может пострадать, дедушка своих лошадей, корову и различный инвентарь отдал колхозу. Несмотря на все это, сразу после того, как началась коллективизация, появились завистники, которые про него сказали: «Это самый настоящий кулак!» И начали его кулачить. Они очень жестоко раскурочили у него дома всю мебель. И тут случилось несчастье. В это самое время в дом зашел, чтобы что-то себе забрать, мой дядя. В это время прямо на него падает балка (дом же все-таки ломали) и перебивает ему позвоночник. Нашей семье не разрешили после этого ничего взять из дому. Дядя буквально и прямо на наших глазах скончался. Через десять дней после этого закончила свою жизнь и одна из наших бабушек. Дети остались после этого сиротами. Так, например, Алексей Степанович закончил, можно сказать, в одних тряпках школу-десятилетку (нечего было одеть), Павел Степанович уехал с какими-то купцами на заработки в Ленинград, а Галя и Аня были отданы в детский дом.

После этого старшая папина сестра Ксения забрала к себе старенького 90-летнего деда Макара к себе. Но он, к сожалению, в 1933 году от голода в Шитне умер. Но что интересно: участь деда не коснулось второй моей бабушки Варвары. А ведь она была достаточно состоятельным человеком. Так, например, у нее под Новоград-Волынском имелось самое настоящее владение. Скажем, ей принадлежал дом, в котором впоследствии размещался знаменитый ресторан «Тополь», он располагался рядом с какими-то прудами. Потом эти места зачищали от бандеровщины. Уже при советской власти ее как достаточно грамотного человека забрали в Киев. Там она работала директором школы и была признана почетным педагогом. У нее осталось две дочери. Одна впоследствии жила в Киеве, а другая в Черкассах. Мужем ее являлся какой-то директор совхоза. Кстати говоря, Ксения долгое время так оставалась незамужней женщиной. Замуж она вышла довольно-таки поздно. Ее избранником стал дядя Прохор, работавший бригадиром и следивший по своей должности за автострадой до Новоград-Волынска. Жили они довольно-таки скромно. Потом их жилище сломали. Эта моя тетушка прожила достаточно много лет, больше всех своих родственников. Детей она, к сожалению, не имела. Приезжая в Ригу, я часто ее навещал. В связи с этим мне вспоминается один интересный случай. Когда я служил во флоте, я как-то раз приехал к ней домой и никого на месте не обнаружил. Рядом с ее домом находилась плохо привязанная огромная черная собака. Она меня к тому времени еще никогда не видела. Увидев меня, собака начала лаять. Я ей говорю: «Чего ты?» И представьте себе, даже немного с ней поговорил. Когда бабушка все-таки приходит, то обнаруживает такую странную картину: собака подходит ко мне, становится на задние лапы, смотрит на меня своей мордахой, а я ее глажу. Бабушка, стоящая около меня с пучком травы, тут же начинает себя плохо чувствовать и сваливается в обморок. Тогда я отодвинул от себя эту собаку и подошел к ней. «О Боже ж! - воскликнула бабушка. - Так та ж своя кровка, потому она тебя и узнала!» Может, и в самом деле она как-то почувствовала меня по запаху и опознала во мне что-то родное? В общем, не знаю.

- Каким складывалось в 30-е годы ваше отношение к Сталину?

Я вам об этом так скажу. Не чтить в то время его никто из нас не имел права. Хотя дети на Украине в ту пору позволяли себе напевать такие песенки:

Слава Сталину-грузину

Что одел нас в резину

Откуда резина тут взялась, знаете? Мы все в галошах тогда ходили. Большего сказать про это я вам не могу. Зато потом, уже будучи на флоте, где я исполнял обязанности моториста, на любые критические отзывы о советской власти от бывалых людей не раз слышал: «Ты чё, советскую власть не уважаешь?» Конечно, в иной раз нас заставляли к нему хорошо относиться. Но мы его все-таки почитали и в него верили.

- Войну вы как-то предчувствовали?

Я вам скажу так: уже в 1940 году эти настроения у нас витали в воздухе. Но мы, молодые ребята, как на все это смотрели? Как сейчас помню, говорил я, во всяком случае, об этом так: «Кто, немцы на нас нападут?! Да если они попытаются сделать это, то мы их шапками закидаем с американцами вместе. Да мы их сотрем в порошок». Не знаю, откуда я все это взял, но такие перлы я в свое время действительно выдавал. Видимо, так нас настраивала хорошо работавшая в то время пропаганда. Кроме того, так как бабушка моя проживала на границе, там все время происходили какие-нибудь тренировки. Впоследствии появились какие-то передвижные войска, начались маневры и прочее. Все это настраивало нас на то, что происходит что-то неладное. Короче говоря, такими складывались в то время у нас предчувствия, но не более того.

- Кстати говоря, а вы, молодые ребята, общались с пограничниками?

Конечно! Раз уж мы затронули эту тему, я вам расскажу об одном эпизоде, который кажется мне интересным. Командир располагавшейся неподалеку от нас пограничной заставы ухаживал за моей теткой — младшей маминой сестрой Надей. Но суть не в этом. Дело состояло в том, что мой старенький дедушка был примечательной личностью. Когда-то в молодости он возил управляющего дочки Олениной Варвары, которая, как считается, была пушкинской музой. Так вот, дедушка частенько любил приезжать к моему отцу, своему зятю Маркияну, чтобы выпить. Кстати, попутно замечу, что с необычным именем моего отца вышла довольно-таки интересная история. Короче говоря, на самом деле в этом необычном имени сошлись два имени. Две его бабушки начали спорить: как назвать нашего внука? Одна настаивала на том, что так близко находится Польша, где имя Ян является распространенным, надо назвать новорожденного Яном. Другая с ней спорила и говорила: «Нехай будет Марко!» В итоге порешили на том, чтобы совместить два имени: Марк и Ян. Так вот, мой отец, зная о том, что его тесть любит выпить, всегда держал у себя бутылку. Дед приходил, выпивал, закусывал, немного со своим родственником сидел и очень довольным возвращался домой. Идти ему приходилось в темное время суток через очень далекое расстояние, проходя в том числе мимо пограничного дозора. Как-то раз, когда он возвращался после очередной своей встречи с зятем, его остановили дежуривший около пограничных столбов солдат. «Стой, кто идет?!» - крикнул часовой. «Свои, - отвечал дед, - свои». Тот продолжал дальше, как и положено, по инструкции говорить: «Стой, стрелять буду!» Это деда взорвало: «Шо, стрелять будешь? Да я тэбэ стрельну. Ты шо, нэ знаэшь, я от Маркияна иду? То зить ми. Ты шо, нэ знаэшь деда Лукаша? Я тэбэ стрельну, кажу». Солдат в ужасе побежал на заставу и доложил о случившемся. Так там над этим случаем все, включая начальника заставы, смеялись. Ведь все знали деда Лукаша! А этого солдата, вероятно, совсем недавно на место службы перевели и не успели ввести в курс обстановки.

Что же касается вашего вопроса о том, общались ли мы с пограничниками, то я на него так отвечу: да, мы с ними общались. Больше того, как командиры они нам, детишкам, которые очень интересовались жизнью Красной Армии, давали всякие свои наставления. Помню, я даже выступил инициатором изготовления учебных пулеметов. Как это делалось? Я брал чурбан, потом из фанеры вырезал специальную штуку, находил железный крючочек, которым, когда за этот пулемет ложился, стучал по фанере и приговаривал: ту-ду-ту-ту. Кроме того, я умел строгать из дерева самодельные винтовки. Короче говоря, в детстве мы очень много играли в войну. Вообще-то говоря, я с юности был очень мастеровым человеком. Помнится, примерно в эти же годы (мне тогда исполнилось всего лишь девять лет) я собственноручно сделал лыжи. Об этом я вам тоже, между прочим, самым подробнейшим образом могу рассказать. Загоревшись этой идеей, я пошел в лес, срезал там клен, после чего очень долго, практически целую ночь, парил его в кастрюле, чтобы получились хорошие носки. В результате из красивого дерева я сделал шикарные лыжи, которые мог практически каждому демонстрировать. Бывает, встану на канаву и начинаю на них качаться. Потом я сам смастерил коньки. Делал я их тоже одним и довольно интересным способом. Я брал деревяшку и строгал из нее себе треугольник под ногу, чтобы получалась площадка, туда же вместо дерева прокладывал канавку, вбивая ребро косы. В результате получалось тонкое лезвие. На этих коньках я прекрасно катался зимой и по дороге, и на речке. Таким образом, это было собственное, лично мною изготовленное мастеровое изделие.

Маркиян Собкович, около 1940 г.

- Начало войны чем-то вам запомнилось?

Я хорошо помню этот день. Но перед этим произошло одно странное, я бы сказать, в какой-то мере даже печальное событие, о котором мне бы вам также хотелось рассказать. Буквально за неделю до начала войны наш папа пришел домой крайне взволнованным и приглушенным голосом, фактически шепотом начал маме о чем-то говорить. «Что ты, - говорила она, - что такое случилось?» «Знаешь чего?! - резко сказал отец. - Меня, наверное, могут посадить». В то время он уже работал главным механиком машинно-тракторной станции. «Что ж такое случилось?» - напирала со своими вопросами на него мама. Тогда он так сказал: «Ты знаешь заместителя начальника МТС? Он самый настоящий предатель. К тому же — еще и поляк. Я хотел кресло об него сломать. Мы поссорились». Мама, конечно, начала взволнованно причитать: «Боже, что же делать!!! Дети же у нас, четверо детей. Как ты мог на это пойти?» В общем, уже тогда я почувствовал в доме какую-то тревогу. И конечно, я думаю, что если бы не война, отца могли за этот поступок в то время очень здорово наказать. Ведь время было такое, я бы сказал, тревожное и страшное. Люди постоянно пропадали.

Кстати говоря, раз уж мы затронули тему репрессий, мне хотелось бы, в частности, поведать вам о следующем. Моего дядю, маминого брата-крестьянина, которого звали Макар Полиманчук, имевшего очень хорошую семью с детьми, посадили в машину и увезли в неизвестном направлении. Но это я вам рассказал о первом случае. Второй эпизод, о котором я вам расскажу, несколько иного характера. Когда мы жили в Городище, то рядом с нами находился охотничий дом, в котором жил лесник по имени Никифор со своей женой Катериной и тремя детьми: Леной, Ниной и Сережей. Мы им чем могли, тем помогали. Они имели пасеку и делились с нами своим медом. Вообще-то говоря, кроме них в Городище больше никого не было: жили только наша и ихняя семья. И вдруг темным вечером приехала машина, этого лесника туда посадили и увезли в неизвестном направлении. После войны мы как-то пытались помочь этой семье в розысках отца, но так толком из этого ничего и не вышло. И таких случаев в то время происходило сколько угодно. Уже в самом конце войны, посещая эти места, я все-таки установил причину, по которой этого лесника соответствующие органы забрали. Оказывается, один местный человек написал на него заявление только для того, чтобы получить за это 25 рублей. Кстати говоря, сам этот доносчик погиб, можно сказать, по совершеннейшей глупости. Как-то раз он ехал с моим отцом до села Подлиповичи. Они тогда что-то разговорились на эту тему. Этот мужик сознался. «Как ты мог?!» - спрашивал его отец. Он говорил: «Да, я написал это письмо и получил за него деньги». В общем, отец стал его за это журить. Впереди них стоял сильно осевший мост, который немцы взорвали. Не доезжая моста, этот доносчик не справился с управлением и они вместе с отцом прямо бухнули в реку. В результате отец остался жив, а этот мужик потонул.

Но теперь, наверное, пришла пора рассказать о том, чем мне запомнилось начало Великой Отечественной войны. Воскресенье, 22 июня 1941 года, было абсолютно мирным днем, все спали. Хотя накануне пришел домой отец и сказал моей матери: «Саша, вот-вот начнется война. Надо к этому готовиться. У меня начнутся всякие мероприятия в МТС». Но дальше он на эту тему не стал распространяться. И вдруг посреди тихой ночи раздался очень страшный рев и гул каких-то машин. Выскочив моментально из дома, мы увидели, как прямо над нашими головами и домами, едва не касаясь их крыш, летят немецкие самолеты, на которых нарисованы страшные кресты, а по бокам свастика. Что характерно: совершая над нами свои полеты, они страшно чадили. Потом я уже узнал, что это было связано с тем, что в немецкой армии на вооружении находились именно дизельные бомбардировщики. Это только «Мессершмидты» у них были обычными самолетами. Так вот, они так так засмердели пространство над нами, что в результате этого стало нечем дышать. На нас они свои бомбы не сбрасывали, так как летели бомбить Киев. Все это мы увидели по причине того, что жили от автострады совсем недалеко: всего в каких-то 300 метрах. Потом начали взрываться бомбы. Как оказалось, немцы взорвали тот самый железнодорожный мост, который шел в сторону Новоград-Волынска. Потом к маме пришел сосед, оказавшийся старым солдатом, и тихим голосом сказал: «Началась война!» Мы тогда стали ждать своего папу. Но он, как назло, все никак не появлялся у нас, так как работал в МТС. Мы уже сильно начали за него волноваться. Наконец он на минутку прибежал к нам, но потом снова умчался к себе. На третий день войны кругом все начало громыхать. Ведь мы жили от линии фронта совсем близко, в 38 километрах от Новоград-Волынска. Когда снова к нам прибежал папа, мама ему сказала: «Что ж нам делать?» «Не волнуйтесь, - попытался успокоить нас отец, - я пришлю за вами машину. Людей с семьями будут эвакуировать и я вас тоже заберу». А у них в МТС имелись всего лишь две машины-полуторки! Техники у них не было никакой. Мы стали ждать, но так никакой машины к нам и не приехало. Через какое-то время после этого стали появляться первые раненые. Перевязанные, а некоторые даже на костылях, наши раненые ребята, пострадавшие от первых ударов войны, проходили прямо мимо нашего дома. Их движение не прекращалось. Из-за этого, безусловно, появилась определенная тревога. И вдруг наш сосед из бывших военных, перед этим с кем-то поговорив, приходит к нашей маме и заявляет: «Шура, надо вам всем окапываться! Скоро будет бой!» «Как?!» - удивлялась та. А я что? Надо - так надо! Я взял тут же лопатку и начал у себя под вишней (на Украине вообще очень красивые вишневые сады) копать окоп, чтобы в случае возможного боя там можно было бы посидеть и укрыться. Копал я его со своей стороны, перед вишневой полосой. Яму я выкопал, наверное, с полметра. Все-таки постарался сделать так, чтобы мы все поместились. Но тут вдруг в дом врывается папа и с возмущением говорит: «Какой окоп?! Кто придумал? Что вы тут мне делаете?» «Но куда ж мы с детьми денемся?» - сказала ему мама. «Да я ж сказал, что пригоню машину». Но потом, подумав сколько-то минут, сказал: «Ну ладно, копайте окоп. Но только не здесь. Пойдем сюда!» И он повел меня тоже к вишням, но которые, правда, росли уже за домом. «Вот здесь копай!» - сказал он мне и тут же умчался. С тех пор я папу до самого 1944 года больше не видел.

Но с отцом, собственно говоря, тогда получилось что? Как только он умчался к себе на работу, у них в МТС сразу же началась спешная эвакуация всей техники. Им дали даже соответствующее предписание: «Как только дойдете до Киева, явитесь в исполком за получением новых инструкций и указаний!» Но когда они дошли до Днепра и он явился в исполком, там на месте никого не оказалось, ветер только бумаги разносил. В этой критической ситуации отец принимает решение потопить всю технику, чтобы она не досталась немцам, в Днепре. Возможно, если бы он еще больше проявил инициативы, его бы в чем-то и обвинили. Но я этого не знаю. По крайней мере, он принял такое решение: затопить технику! И они ее затопили. А ведь рядом с ним находились самые обыкновенные и живые люди. Что им оставалось делать после уничтожения техники? Кто-то сказал: «Я, наверное, пойду домой». А папа был очень принципиальным человеком. Кроме того, являлся коммунистом, его в районе хорошо знали. Поэтому он сказал: «А мне нельзя домой возвращаться. Меня или повесят, или расстреляют». Поэтому он сначала куда-то там отправился, а куда именно, я не знаю. Но вскоре после этого на Украине организовалось партизанское движение, к которому мой папа и присоединился.

Мы же, выкопав здоровенный и глубокий, по нашим деревенским меркам окоп, стали его улучшать. Помню, я тогда разобрал кусок стены от дома, вытащил оттуда довольно-таки хорошие брусья, заложил ими окоп и засыпал, оставив небольшой люк. Мама в окоп захватила даже подушку: для того, чтобы грудничку Саше, моему братику (сейчас живет в Киеве), было теплее. Разместились мы в окопе всемером: мама, я, братья Саша и Боря, сестра Клара и соседка со своим ребенком. Эта соседка, как только увидела, что творится такое дело, попросилась к нам: «Можно я с вами и с девочкой посижу?» Мы не стали возражать и их к себе пустили. Потом, когда послышались первые очереди, мы этот люк прикрыли подушкой. А потом началась самая настоящая бойня! Я вам так скажу: выдержать эту одну ночь в окопе наверное любому человеку было бы достаточно, чтобы понять, что такое война и насколько она страшна. Мы постоянно слышали, как летят снаряды и потом со звуком «фии-ба-бах» падают и взрываются. Каждого снаряда, едва мы слышали звуки его приближения, ждали как своего. Нечего и говорить, состояние наше было ужасным. Уже потом мы научились различать и узнавать правильность падения снаряда. Мы прекрасно понимали, что если раздается визжание и свист, то снаряд полетит дальше и нас не заденет, а если до нас доносится звук «чи-чи-чи», то он упадет рядом с нами. И точно, после очередного «чи-чи-чи» земля начинает шевелиться и обсыпает наш окоп. Видно, снаряд упал где-нибудь неподалеку. Все эти страсти продолжались до полуночи. Когда же наступила тишина и мы начали убирать от себя землю, мама под крики грудничка Саши стала мне говорить: «Сынок, пить хочу, пить хочу». Тогда я выскакиваю из окопа, врываюсь в дом, хватаю ведро воды вместе с кружкой и бегом пролезаю в окоп. Но едва я это сделал и напоил свою мать, как бойня вновь продолжилась до самого утра.

Утром, когда грохот артиллерии прекратился, мы наконец выбрались из своего окопа. Картина нам представилась ужасающая. Нас окружали одни воронки. Что же касается того места, где я первоначально начал копать для нашей семьи окоп, то там под вывороченной обгоревшей вишней была огромная яма. То есть, если бы мы пошли прятаться от боя в этот окоп, то все бы погибли. Этот случай до сих пор сильно поражает меня. Почему отец дал совет перенести окоп в другое место? Стратегически он, наверное, это дело понимал лучше меня. В общем, не знаю, в чем состояла причина, но вышло дело именно таким образом.

Затем вместе с мамой мы кинулись к своему соседу — старому солдату, про которого я вам уже рассказывал. Он моей маме сказал: «Знаешь что, Шура? Забирай детей и тикайте отсюда, потому что скоро здесь опять начнется страшная бойня». Сосед, конечно, неплохо понимал происходившую обстановку. Ведь в Новоград-Волынске находилось огромное количество дотов, мощнейших бетонированных укреплений, которые немцы, безусловно, пытались захватить. Там, кстати, наши военные после того, как немцы пошли на Киев, еще десять суток держали оборону. Их оттуда и дымом, и чем угодно выкуривали. Но эти доты находились за другим берегом реки Случ. Мы же стояли с этой стороны. «Другого выхода нет, только тикать!» - обрисовал нам наше положение старый солдат.

Захватив с собой какую-то торбочку с едой, мама берет на руки грудничка Сашу и вместе со мной, моим пятилетним братом Борей и старшей сестрой Кларой начинает «чесать», то есть, идти. Мы вышли за Новоград-Волынск, около реки Случ повернули направо, начав двигаться к провинции, к лесам. Мы шли не одни, вместе с нами шли другие люди. Это движение продолжалось в течение трех дней. Ночевали под кустами. Было, конечно, не тепло, но и не холодно — прохладно. Мы дожидались утра и продолжали свое движение. И вдруг три дня спустя, выйдя на пшеничное поле, мы увидели, как по нему движутся немецкие танки. Все мы собрались в кучку: и женщины, и дети. На одном мальчике оказалась надетой красноармейская пилотка. Так они тут же потребовали поскорее снять ее. Начались всякие разговоры. Какая-то женщина сказала: «Немцы были у нас в Гражданскую, но они как-то не очень свирепствовали. Может, нас и пронесет...» Тогда мама всем сказала: «Женщины (взрослых мужчин с нами не было), оденьте все белые платки. Тогда немцы поймут, что мы люди мирные. Потом нам представилась следующая картина. Танки пошли цепью и стали стрелять по пшенице, которая, в свою очередь, заполыхала огнем. Посмотрев на нас, немцы сказали что-то вроде того: цурук на хаус. Переводчик нам пояснил их требование: «Если у вас документы в порядке то возвращайтесь домой!» Но какие у нас могли быть документы? Но они, посмотрев на то, что идут обычные женщины с детьми, так нас и оставили. Это наступала обыкновенная армия. Они на нас махнули рукой, сказав: возвращайтесь домой назад!

В этот самый момент, когда все люди стали возвращаться назад, маме стало страшно. Мы начинаем просить ее: «Мама, пойдем лучше домой!» «Боже! - восклицает она. - Нам же далеко идти. Мы что, целую неделю опять пойдем пешком?» Тогда мы предложили: «Пойдем тогда до бабушки!» Почему-то нам казалось, что там должно быть спасение. А бабушка проживала в двух километрах от автострады, в селе Мирное. До бабушки мы дошли за пять суток. Помню, когда трое суток прошли, ночевали где-то под забором в селе Исходном. Так вышли местные жители и сказали нам: «Ну что вы ночуете с детьми под забором? Идите в дом!» Они нас покормили, уложили и мы у них переночевали. В итоге мы все-таки добрались до своей бабушки.

- До вступления в партизанский отряд вы продолжали жить у бабушки?

Практически — да, жили мы очень долго у нее. Немцы в деревню не заявлялись и находились где-то за Киевом. Бабушка была хорошая. Жили они в то время в доме втроем: дедушка, бабушка и младшая мамина сестра Надя, моя тетя. Бытовые условия, впрочем, оказались никакими. Были только кухня да комната. А дело все в том, что поскольку старший мамин брат Григорий женился, дом разделили пополам и отдали ему одну половину. И получалось, что как у них имелась кухня с комнатой, так и у нас — кухня и комната. Спали мы у них на соломке, постеленной на полу. В общем, как-то перебивались, продолжая дальше свою жизнь. До 1942 года мы выживали как только могли. Потом, когда немцы в селе начали ломать местный клуб, староста нам сказал: «Ну что вы?! У вас дети есть. Возьмите немного материала от клуба. Из него вы, может быть, какой-нибудь сарайчик себе сгородите». Мы взяли какие-то доски и жерди и начали строиться.

Кстати говоря, пробовали мы вернуться домой к себе в Новоград-Волынск, но обстоятельства заставили нас отказаться от этих намерений. Дело в том, что там творился самый настоящий ужас. Какие-то мужчины поехали в район нашего дома, чтобы взять себе то, что им было нужно. В этот самый момент в городе началась самая настоящая облава немцев. В соседнем с нашим доме (располагался через три дома) люди спрятались в окопе. Так пришедшие из села мужики увидели ужасающую картину. Немцы, которые мимо них проходили, откручивали гранаты, кидали в этот окоп и шли себе дальше. «Ну все, конец!» - решили мужики. И, наверное, дело бы кончилось очень плохо. Но пока они шли по городу, начался страшный ливень. На конях они от немцев вырвались и рассказали обо всем. «Туда больше ездить нельзя! - сказали они нам. - Там происходят постоянные облавы, немцы вылавливают евреев, коммунистов. В общем, соваться вам туда больше нечего, там — явная погибель!» И мы к себе домой с тех пор практически и не являлись.

- Расскажите о том, как вы вступили в партизанский отряд.

Хорошо. Но прежде, чем об этом рассказывать, следует учесть еще один, как мне кажется, немаловажный эпизод. В общем, в наше село пришла немецкая воинская часть. Точно ее численности я не знал: то ли это полк, то ли рота, то ли батальон. Часть, как и положено, пришла с машинами, с техникой и прочим. Солдаты расквартировались по домам, появились часовые. И тут вдруг я замечаю, как в один из дворов, где пасутся гуси, а рядом разожжены костры, немцы закатывают пушку с лафетом. Но как только, заинтересовавшись этим делом, я к ней подошел, мне встретился местный деревенский парень Коля Ковальчук, почему-то и его имя, и фамилию я хорошо запомнил. И тут вдруг я замечаю, что у орудия лежат две гранаты. «Шо, гранаты? - говорю я. - Так это по мне будет!» А все дело в том, что у местной жительницы тети Насти, имевшей очень много детей, был сарай для животных, утепленный, чтобы они не мерзли, соломой. Так я, бывая у нее, ухитрялся в ее сарае схоронить целый арсенал боевого оружия: каску патронов, две гранаты и прочее. Почему бы ко всему этому не добавить еще две гранаты? В советское время о моем случае непременно сказали бы: «Герой-комсомолец!» Но я не состоял членом комсомольской организации. В советское время сказали бы: «Патриотично настроенный человек, как только на его землю ступили немцы, ушел в партизаны!» Но со мной дело было не совсем так. Я присоединился к партизанскому движению по наитию. Конечно, как только пришли к нам немцы, мне сразу же захотелось сделать им что-нибудь плохое. Эта внутренняя потребность хоть чем-то навредить фашистам и убедила меня в моем решении. «Хоть оружия им меньше достанется!», - решил я. Колька, как только я взял себе гранаты, сразу же начал возмущаться: «Не трогай это, а то немцы побьют нас, постреляют, а дом сожгут». «Молчи!» - сказал я ему, забрал гранаты и ушел. И что же получилось? Очень скоро он рассказал об этом немцам: что я, мол, позволяю себе предпринимать такие действия. А дело в том, что кража оружия в то время по немецким законам не приравнивалась к обычному воровству. Они считали, что человек, похитивший боевое оружие, представляет какую-то опасность. Так вот, стоило мне подойти к своему арсеналу в сарае, как вдруг подходит ко мне тетка Настя и говорит: «Что-то немцы идут к нам. Что бы это могло значить?!» От этого я испытал такой испуг и трепет, что моментально, оценив обстановку, схватил лежавший в сарае топор и начал им немедленно долбать бревно, делая вид, что будто рублю дрова. В это самое время ко мне подходит немецкий офицер вместе с переводчиком и спрашивает: «Ты видел, где Собкович, где живет?» «Чего?» - переспросил я, прикинувшись непонимающим. Тогда немец как стеганул меня своей нагайкой! Я тут же как будто обо всем вспомнил: «Аааа, Собкович? Так он пошел этой улицей и повернул к реке...» «Этой улицей» оказался выход к речке, около которой стояли сплошные заросли камышей. Расстояние к ней составляло что-то около 150 метров. «Гут!» - сказал фашистский офицер и еще раз, для острастки, стеганул меня нагайкой, но уже, правда, легче. Тогда я оставляю гранаты, бросаю топор и следом по этой дороге ближе к правой стороне пошел за ним. Уже потом я погнал направо и через речку, в том районе, где стояла плотина и шли сплошные овраги, вышел в другое село. Теперь, правда, никакой плотины там не располагалось – оставались какие-то всего лишь деревянные сваи. Ну а я ж мальчишка! Поэтому, конечно, едва только добрался до оврагов, как тут же перескочил на ту сторону.

Тем временем погоня за мной у немцев вовсю продолжалась. Как только я стал подниматься, так сразу же услышал звуки выстрелов «та-да-да-та». Я вскакивал, бежал, потом падал, после чего вновь подымался и бежал. «Плохо твое дело, парень», - пришла мне в голову новая мысль. Но повернув правее, обнаружил овраг, через который перемахнул дальше. Через какое-то мгновение я набрел на канаву около пустыря, по которой дальше «почесал». Впереди меня находилась автострада. Это меня, разумеется, очень сильно напугало. Дальше шли поля, через которые бежать было бесполезно, меня обязательно бы поймали. Несясь на большой скорости до автострады, я соображал только об одном: как же, интересно, мне перебраться на ту сторону? Дальше где-то через километр от дороги шел лес. Я вновь стал действовать своим прежним манером: то подпрыгну, то брошусь. Около меня опять стрекотнули выстрелы. Добежав по канаве до автострады, где начиналось поле и протекала не очень большая и не очень глубокая река Цера (почему-то я хорошо запомнил ее название), я заметил, что под самой автострадой проходит самая настоящая бетонная труба, через которую, собственно говоря, и протекает река. Вода под этой трубой мне оказалась по колено и я по ней перебрался на другую сторону. Как только это сделал, так решил: ага, теперь уже легче. Впереди располагалось село Жеребиловка, почему-то его название отложилось у меня в голове. По окраине через местное кладбище я «почесал» дальше. Перебравшись за село, до того самого места, от которого совсем близко лес располагался, я услышал, а потом увидел, как по дороге идет крытая немецкая машина. «Ну что? - подумал я, пробегая по пустой дороге до леса. - Дело очень плохо!»

И все-таки я добежал до леса и успел повернуть направо. В это время я расслышал, как остановилась машина, а потом послышались выстрелы: шлеп, шлеп… Я побежал дальше. Пришлось пробегать через огромную выше меня ростом крапиву, которая стала больно хлестать по щекам. Сначала меня обожгло, но потом я не стал ничего чувствовать и побежал дальше. И тут вдруг я услышал лай собак: гав-гав. Я понял, что ситуация обостряется, что рано или поздно эти овчарки меня догонят и окажут неплохую услугу фашистам. Почувствовав, что я задыхаюсь, я снял с себя телогрейку, облегчил тем самым свое положение и побежал дальше. Затем вновь послышались звуки тяв-тяв-тяв. Я понял, что погоня за мной продолжается. Снова задыхаясь, я снял с себя галоши и побежал в одних носках-получулках. Фактически я бежал уже раздетым. Бежать стало немного полегче. Но все равно, конечно, тяжело. И вдруг я услышал за спиной дыхание собак. Когда я встречаюсь в школах с детьми, я им этот эпизод обычно не рассказываю. Короче говоря, я понял, что на меня спустили с цепи собаку. Я продолжаю бежать, но потом понимаю: дальше бежать для меня невозможно. Падая, я слышу, как меня собаки догоняют. Спасти свою жизнь мне оставался последний шанс, которым я и воспользовался. У меня имелись красивые итальянские гранаты, маленькие, чуть больше гусиного яйца, и голубого цвета. Я на ходу откручиваю одну из них и дергаю. Но так как сил по-настоящему развернуться и кинуть ее, у мены не было, я ее просто назад как бы отпихнул. Но всего этого оказалось достаточно! Я услышал взрыв и то, как собака застонала: а-а-аааа. Мне заложило уши. Кончилось тем, что я все же очухался и увидел лежащую перед собой собаку.

Но как же в этой ситуации поступили немцы? Хорошо экипированные, в касках и в всем остальном, они, как только увидели, что я вооружен и ранил их собаку, что я побросал всю свою одежду, решили прекратить погоню за мной. Потом наступила тишина и я попробовал идти дальше. Затем я замечаю, что лес кончается, дальше идет канава с бугорком, за которыми следует новый лес. Присев на бугорок, я принялся рассматривать свои обессиленные ноги и вижу, что они стали черно-красного цвета. Я не могу понять: что же такое со мной произошло? Оказывается, когда после крапивы я дальше побежал по кустам, то задел акацию с шипами. Эти колючки-шипы, пока я бежал, полностью набились мне под пятки в ноги и сильно их поранили. В холодной воде я прополоскал себе ноги. Потом где-то сел и начал, плача горькими мальчишескими слезами, выдирать из ног эти шипы. Все кругом закровоточило. Свои раны мне даже перевязать оказалось нечем. Пройдя метров десять, я понял, что у меня ничего не получится. И тут я вдруг обратил внимание на то, что левее канавы стоит огромная ель со спускающимися до самой земли ветками, под которой лежат одни иголки и нет ни одной травинки. Я залез под ее ствол и почувствовал себя словно бы спрятавшимся в каком-то шалаше. Я тут же потерял то ли слух, то ли вообще сознание. Очухался лишь после того, когда двое мужиков подошли ко мне и один из них сказал: «Ну-ка, давай вылезай. Ох ты, мальчик?! Да еще и вооружен?!» Увидев, что у меня окровавлены ноги, они меня за руки оттащили от сосны, посадили на телегу и повезли в неизвестном направлении. Оказалось, что привезли они меня в партизанский отряд, который расквартировывался в селе Михеевка (оно шло за селом Красиловкой). Потом я узнал, что попал я в отряд имени Чапаева, который почему-то все называли просто Чапаевским отрядом. Командовал этим соединением Дегтяренко. Его сын, кстати говоря, находился при нем. Немного постарше, он оказался довольно-таки пижонистым мальчиком и ни на какие ответственные задания отец его не посылал.

Как только я попал в отряд, меня, так как я стер себе ноги и они у меня болели, сразу же поместили в лазарет, располагавшийся на улице в начале села. Помню, там стоял дуб, являвшийся секретным постом, около него принимали всякие пароли. Хозяин, к которому меня определили после лечения на постой, как посмотрел на меня, так сразу воскликнул: «Боже, сынок, тебе же в чем-то ходить надо! Мы тебе что-нибудь сделаем. Поехали со мной!» После этого он дает мне какие-то деревенские сабы и мы едем в лес, где у него оказываются целые запасы вязанок. Он берет оттуда лыко, мы приезжаем к нему домой, он его распарывает и начинает плести мне лапти. И знаете, что я вам хочу сказать? Лучшей обуви я и по сей день не знаю. В общем, это, наверное, связано с тем, что это произошло при столь необыкновенных обстоятельствах. Кроме того, он мне выдал портянки. «Ну все, сынок, теперь у тебя есть нормальная обувь!» - сказал он после того, когда я как следует померил его обувку. Вы даже и не представляете, как же мне было хорошо ходить в этой обуви. Ноги у меня не мерзли, я не боялся в ней ни воды, ни сучков, ни всего остального. Ноги после этого больше у меня уже не болели. В этих легких лаптях я ощущал одну только благодать. В них, кстати говоря, я долгое время ходил.

Потом, недолго думая, меня начали отправлять на первые задания. Сказали: «Так, хлопчику этого хватит! Треба фураж… За фуражом, за сеном надо его отправить!» После этого мне дают пару лошадей и отправляют за этим самым сеном. «Это будут твои лошади!» - сказали мне, указывая на них. Лошадей звали Тара и Булан. Тара оказалась лошадью худенькой, но такой добросовестной, что это была просто прелесть. Булан же был хорошим и круглозадым, но вредным конем. Я пытался на нем ездить, хотя и побаивался его, так как он нередко халтурил. С этого момента я сделался действующим ездовым при отряде. После этого я, например, знал, что под дубом имеется секрет, для переезда через который необходимо знать пароль. Что интересно: пароль мог меняться как один, так два или три раза всего лишь за сутки.

- Помните, какие у вас действовали пароли?

Знаете, их существовало очень много. Причем они часто менялись. Разве все упомнишь? Но, помню, например, такой из них. «Ну, пройты можно?» «Можно.» « Добро!» Добро — так звучал наш пароль. Не всякий мог об этом догадываться.

- Я слышал, что были пароли не словами, а в виде вещей и каких-либо других условных знаков.

Это у нас стали делать уже потом, когда мы находились у границы. Тогда, помню, появился у нас там даже специальный дуб связи. В чем состояла его особенность? Никто посторонний для того, чтобы попасть в село, не мог мимо него проехать. Для того, чтобы это место миновать, необходимо было знать пароль.

Но я, пожалуй, продолжу рассказ о своей партизанской жизни. Одним словом, я начал жить в партизанском отряде как в самой настоящей семье, хотя меня, судя по всему, оберегали от всяких опасностей. Но, как бы то ни было, я стал действующей единицей Чапаевского отряда. После того, как я туда попал, прошло около месяца, прежде чем мы покинули Михеевку. За это время мы много раз ходили на задания, происходило немало интересных вещей. Об одном из таких занимательных эпизодов мне хотелось бы сейчас вам рассказать. Значит, ко мне в качестве охраны и моего помощника приставили бойца Малеева. Ходил он с винтовкой с самодельным прикладом, но имел один недостаток: хромал, одна из его ног почему-то оказалась испорченной. Но он, тем не менее, все равно считался бойцом. Почему-то мне его дали. Честно говоря, над его недостатками даже как-то немножко посмеивались. Мы с ним отправились в Михеевку за сеном. Договорились о том, что кто-то из нас будет подавать, а кто-то укладывать этот фураж. Нам удалось найти сено. А все дело в том, что у немцев в этом селе была буквально отработана схема по выявлению посторонних. В том месте, где у них стояло очень много землянок, как только появлялся кто-то посторонний, кони тут же начинали со звуком «фррр» ржать. И весь скот после этого моментально на нового человека реагировал. Подойдя к одному из домов, я узрел рядом с ним огромную высокую копну. Малеев на нее залезть не может - хромой, а я - пацан, вскарабкался на нее, кидаю сено, а Малеев его там внизу раскладывает. Я успел раза четыре его кинуть, как вдруг заметил, что на нас, метрах в 300 идут цепью немцы. «Малеев, немцы! Они все двигаются прямо на нас сюда». Что я делаю? С копны прыгаю в свою телегу и мчусь вместе с Малеевым до самой Михеевки. Придя в штаб отряда, сообщаю о случившемся инциденте. После этого в отряде объявляется боевая тревога, все становятся в ружье, начинается выступление на конях… Наши бойцы выдвинулись до Красиловки, заняли там оборону, после чего началась самая настоящая бойня. Пальба продолжалась где-то до 3-х — 4-х часов ночи. Потом все, к счастью, затихло. Я в этом не участвовал, да и при всем моем желании туда бы не пустили. Свое дело я сделал - оповестил вовремя своих о появлении немцев.

Потом я видел, какими хмурыми вернулись из Красиловки наши партизаны, с боеприпасами и оружием, со всем прочим. Тогда они мне сказали: «Погиб Дегтяренко!» Это был командир отряда. Произошла эта трагедия при следующих обстоятельствах. Дегтяренко находился у кладбища, когда немцы вдруг его со всех сторон окружили. Зная о том, чем дело кончиться (немцы партизан, попадавших к ним в плен, сразу же, да и то в лучшем случае вешали), он застрелился. Это произошло в начале теперь уже 1943-го года. Потом последовала команда: «Менять дислокацию!» Это было связано с тем, что немцы обнаружили наш отряд. Но прежде чем говорить об этой самой передислокации, я приведу вам еще несколько интересных эпизодов.

Короче говоря, я занимался решением различных индивидуальных задач. Меня использовали как мальчишку. Если что случалось, сразу говорили: «На это дело хлопчика надо послать!» Меня посылали на задания. И я, например, что делал? Считал, сколько в каком селе стоит сколько у немцев техники, сколько примерно солдат, а после этого командование отряда определяло, какая войсковая часть в том или ином населенном пункте у немцев находится. Обо всем этом мне приходилось узнавать от своих людей. К слову сказать, я хорошо знал одного местного паренька, украинца по национальности, которого звали Коля Соколюн. Он вступил в национальную немецкую армию по одной простой причине: из-за того, что таким людям выдавали хлопчатобумажную форму с пилоткой и кормили. Встретившись с ним, я начал его ругать: «Коля, как ты мог на это пойти? Ты же — предатель!» «Да пойми ты меня, я же голодный был, - признавался он мне. - А тут униформа. Хочешь, я тебе дам шоколадку?» Когда я еще больше стал на него напирать, он сказал: «Ладно, помолчи, сейчас моя власть. Ты не очень-то шуми. Вечером твоя власть наступит». В общем, такая в то время творилась обстановка, что мы фактически с немцами поделили время: днем работали они, а ночью мы, партизаны, устраивая против них диверсии. Так этот Коля оказался для меня очень ценным человеком, поскольку поставлял для меня весьма важные сведения. Однажды он мне при очередной нашей встрече сообщил: «Знаешь, завтра или послезавтра немцы будут увозить к себе весь хлеб из амбаров. Намечена специальная операция. Мне об этом их переводчик сказал, я от него об этом знаю. Сам он чех». Для меня это оказалось ценнейшей информацией. «Коля, спасибо, то да се», - сказал я своему приятелю, а сам побежал об этом немедленно сообщать в отряд. Там тут же наметили операцию о предотвращении этой акции немцев. В то же самое время я сказал своим: «Там с ними будет чех. Это он помог нам об этом узнать. Они же, чехи, очень хорошие люди. Как их спасти?» Мне сказали: «Сделай так, чтобы они не садились в переднюю машину, потому что она точно будет взорвана. Дальше-то пойдет цепь с пленными! Пусть садятся где-нибудь в середине. Так что отправляйся обратно и уточни сведения. Передай чеху, чтобы он вперед не садился!» Но чех, как только я об этом сообщил, мне сказал: «Не от меня же все это зависит!» И что же получилось? Короче говоря, его посадили в первую машину и он в результате этого был взорван и погиб. Так мы не дали немцам увезти зерно, оно ведь нам ой как нужно было. Потом я много раз ездил с этим зерном к ветряку и его перемалывал. Ветряки в то время располагались около автострады. Ночью приезжали, к утру надо было все это накрутить, и то, если ветер был. А ведь бывало, что сначала ветер начинал, потом затихал и все останавливалось, это был ужас.

Затем у нас наметилась операция под Новоград-Волынском. Перед этим, правда, мы брали такие села, как Наталиевка, Александровка. Помню, в селе Александровка прямо на окраине, на хуторах, жили немцы — это была так называемая немецкая слобода. Там у них имелась очень хорошая водяная мельница. Когда фашисты оккупировали нашу территорию, этим местным немцам стало не до мельницы. Их быстро отправили на территорию Германии. Мельницу же оккупанты изрядно попортили. Мы ее восстанавливали, перестраивали, сделав сначала так, чтобы вода заходила сбоку и крутила колесо. Потом мы начали на ней работать, оставляя на всякий случай часового: он следил, чтобы к нам какие-нибудь немцы бы не завернули. Работали в основном ночью, перемалывая муку и крупу. Вода шумела так, что не очень-то и слышно было, что кто-то на мельнице работает.

После этого произошел еще один эпизод. Однажды перед нами возникла очень серьезная проблема: не стало соли. Что делать? И вдруг, проходя по какому-то полю, я обнаружил лежавшие на нем мешки с удобрением, которые, насколько я понял, еще при советской власти наши люди бросили, они так и лежали в поле, раздувались. Так мы что придумали делать? Разводили это удобрение в воде, а после, выпаривая из него воду, получали белый кристаллизованный порошок. Немножко соленый и немножко горький по вкусу, это была пародия на соль, но мы им пользовались какое-то время. Потом у людей начала появляться какая-то сыпь на коже, надо было все-таки решать вопрос с солью. Каким образом? Этому сопутствовала одна небезынтересная и очень долгая история. У нашего отряда была налажена очень четкая связь с населением, проживавшим в близлежащей округе, включая Новоград-Волынск, Митчено и другие места. Вдруг нам наши агенты сообщают о том, что из Новоград-Волынска идет эшелон с солью. Оказалось, что отправилось три 30-тонных вагонных площадки с солью. А ведь это не просто так, это же станция, все охранялось. Короче говоря, нашему отряду из-за соли пришлось вступить в активный бой с немцами. Отбили мы три вагона, но не смогли осилить их. Дело заключалось в следующем. От Новоград-Волынска в сторону леса шла узкоколейная дорога. Она, вообще-то говоря, очень известная, упоминалась у Островского в «Как закалялась сталь», помните? Так вот, так как на обычной железной дороге в районе Пилиповичей стоял взорванный паровоз, мы нашли на этой узкоколейке тележку, сделали из нее дрезину и стали по ней вывозить соль, очень удобно. Сначала быстро соскладировали ее в стороне, а потом стали вывозить по ночам в лес. Причем складировали ее мы у какого-то дома лесника. Сначала пробовали по пять мешков соли перевозить, но это оказалось очень тяжело. Тогда стали грузить по три, прикрывая свой груз тряпками, процесс пошел замечательно… Но до конца выполнить свою работу мы так и не не успели, вывезли таким образом только два вагона. Впрочем, и то количество соли, которое мы в отряд переправили, оказался для наших партизан самым настоящим спасением. Мы делились этим редким и ценным продуктом и с Федоровским отрядом, который был недалеко, и с партизанскими соединениями Бати и Маликова. В общем, каждому оказывали, насколько это было возможно, свою братскую услугу. Наши соседи тоже делились с нами тем, чем только могли. Еще, помню, мы ощущали в то время острую нехватку такой еды, как крупа, хлеб. Но как-то все же справлялись.

- Кстати, а как далеко друг от друга располагались партизанские соединения?

Отряды друг от друга базировались на самых разных расстояниях. Взять, к примеру, соединение Бати, которое действовало в районе деревень Емельчино и Пористы. От нашей Михеевки это располагалось в 60 километрах. Вообще 100 километров считались для нас обычным расстоянием. А ведь отряды размещались не просто так, но и со своими лазаретами и прочими подсобными частями. Действовали же они в основном в районе автострад и железных дорог. Помню, нам приходилось участвовать в подрыве поезда, находящемся на важном железнодорожном узле — на станции Коростень. Расквартировывались мы обычно в деревнях. Не будешь же все время в канавах сидеть! Связь между отрядами обычно устанавливалась через лесников. Они и жили в отдалении от населенных пунктов, и лес хорошо знали. Вот так, в домике лесника, у которого периодически останавливались партизаны разных отрядов, я повстречал своего отца. В домик лесника я прибыл, привозя задание для партизан. Они ушли в задание, а я остался. Тут возвращается другая группа партизан с задания для небольшого отдыха. Так было заведено: у лесника останавливались, передыхали, ели и двигались дальше. И вот как раз готов для партизан ужин, какая-то картошка в мундирах, огурцы, хлебушка может чуть чуть. Я побыл на улице, захожу в дом, они сидят, чистят эту картошку, славно кушают. Я смотрю на мужчину среди них. Темное такое лицо, красивое лицо, борода черная, обросший такой брюнет. Я смотрю на него и не могу глаз оторвать. Он тоже посмотрел на меня, о, мол, хлопчик какой. Посмотрел, посмотрел, а потом говорит: «О ми сынок каже…» И все, я заплакал, он подошел, меня пообнимал, то да се. Так мы побыли немножечко, он спросил, как мама. А откуда я знаю, как мама… Там где-то… Вот так мы неожиданно встретились, повидались, и он со своей группой ушел. Я уже его не видел. Его отряд был далеко. Оказывается, он был в соединении Бати аж от Киева, в общем давно. Хорошее, крепкое соединение. Так что я его не видел до тех пор, пока в боях не оказались вместе.

Тут мне вспомнился еще один важный случай. Это все продолжалось до тех пор, пока не поступил приказ о передислокации. Значит, существовало большое, очень крупное село Пищо, в котором располагались местная больница и даже школа-десятилетка. Так вот, там в здании бывшего дома культуры проживал один бургомистр, который отличался особыми зверствами по отношению к мирному местному населению. Собственно говоря, зверства его в чем проявлялись? Он выгонял на поле людей, избивая их нагайками вместе с полицаями, чтобы они, как говориться, работали как рабы. Это самое настоящее издевательство над нашими людьми, безусловно, очень возмущало партизан. Но самое главное, что полицаи всячески этому способствовали. Это, впрочем, был не единичный случай подобного произвола. В этой же примерно местности и в это же время на службе у немцев состоял некто Сурчик, который тоже отличался своими свирепостью и зверством. Наши хотели его за все это разорвать на части. Но сколько раз ни приходили мы и не окружали его дом, он нутром словно это чувствовал и от нас уходил. В последний раз мы тоже в нем обманулись. Его дом располагался у самой речки. Так вот, когда она уже покрылась льдом, мы попытались его жилище окружить. Так он, едва мы к нему подошли, с задней стороны дома из окна выскочил, добежал до речки и в нее нырнул. Побежали мы за ним, а его нигде нет. Мы решили, что он утонул и на этом успокоились. Но он, как оказалось, по пути схватил камышину с дырочкой, сел с ней подо льдом и высидел там до тех пор, пока мы не ушли. В результате он опять остался в живых! Потом его все же уничтожили, но очень примитивно, далеко не так, как он того заслуживал. Его нужно было разорвать на части. А наши просто взяли его да и пристрелили.

Надо сказать, о его зверствах мы были весьма наслышаны. Так, например, он с удовольствием лупил нагайкой людей, угрожая их пристрелить и пуляя им под ноги. «А ну-ка работай!» - кричал он им в таких случаях. Одна многодетная мать взяла у него пять картошин. Так он так ее нагайкой, что чуть не убил, она вся синяя ходила. Людей предавал буквально на каждом шагу. Короче говоря, чувствовал себя гордым, безнаказанным.

Примерно та же самая ситуация происходила и с нашим бургомистром. С ним далеко не просто нам оказалось разделаться. Он проявлял во всем осторожность, ездил все время с охраной на бронетранспортере. То есть, сначала шла машина с охраной, а уже следом за ней и он. Разъезжая на своей иномарке, он как староста раздавал в округе различные указания. Наши все никак не могли его поймать. Помню, мне по этому делу приходилось три раза бывать в Пищово. Почему? Потому что я был мальчик и меньше всего обращал на себя внимание. Проходя мимо Дома культуры, я, конечно, мог вызвать некоторое у немцев подозрение. Но в том случае, если бы меня прямо на месте бы остановили и задержали, то я указал бы на тетку Анну или тетку Настю, которые жили от того места через три или пять домов. Я бы, разумеется, им бы сказал: «Да я ж до тетки Анны приехал». Они, конечно, могли и так отреагировать: «Да-ааа, правда? А ну-ка пойдем до тетки Анны?» И как только я бы пришел, она бы с изумлением воскликнула: «Ой, сынок, что так долго, мы же тебя ждем, где пропадал? Чего ж так долго не был тут?» Тo есть, легенда у меня как у партизана была отработана на сто процентов. Если я приходил и ссылался на тетку Анну, она меня обнимала и говорила все то, что полагалась говорить. Я получал полное подтверждение о том, что я близкий ее родственник и такой хороший.

Пацан есть пацан! И оружия мне не давали, я все время ходил «чистенький», «пустой», чтобы я не дай бог на чем нибудь не прокололся. А бургомистра нашим удалось выследить около кладбища в селе Жеребиловка. Как раз он там проезжал на своей машине, как вдруг напоролся на нашу засаду. Короче говоря, его накрыли, как и положено. Кстати говоря, от него мне досталось боевое оружие — маленький семизарядный бельгийский браунинг. Потом я его отдал в Музей Красной Армии (нынешний Центральный Музей Вооруженных Сил России), он там единственный в своем роде. Когда мы захватили этого бургомистра, то тут же его раздели, забрали у него документы. Он стоит, раздетый, обезоруженный, ну, какой он враг? С нами были Каминский, Петрищин, Пасько. В общем, собралась целая группа матерых партизан, которые любого немца «чик», и все что угодно могли сделать. Одним словом, ребята попались очень подготовленные и тренированные. И тут я слышу, как Каминский отдает приказ командиру отделения Петрищину: «Так, Петрищин, расстреляй его...» Надо было видеть в этот момент бургомистра. Он стоял на обочине дороги в кальсонах и со своим толстым животом. Без мундира он смотрелся как самая настоящая животина. «А почему я?» - завозмущался Петрищин. «Ну ладно, давай ты!» - обратился Каминский к какому-то другому бойцу. У того — та же самая реакция: «Да не буду, мол, я стрелять нафиг!» Понимаете, к чему я об этом рассказываю? Я передаю мысль своих товарищей-партизан: в таком нелепом виде бургомистра матерые партизаны, как Петрищин, не воспринимали как врага. Если бы он стоял перед нами как вражище, вооруженный, в обмундировании, наши бы ему горло перегрызли. А тут — нет. Ребята махнули на него рукой. Кончилось тем, что Каминский пошел с ним и сам его пристрелил.

Теперь — еще две истории из моего личного партизанского прошлого. Речь пойдет об известной в некоторых кругах операции, которая даже в документальных источниках отмечена как «Столбы». Я не буду подробно останавливаться на нюансах этой партизанской операции, проясню лишь основную суть. Итак, вязь у немцев со стороны Берлина проходила по кабелю, упакованному в землю на полтора метра. На нашей территории это был советский кабель, через него немцы связывались со всем восточным фронтом, Киевом, Львовом. Я этот кабель не раз видел когда мы его взрывали - разноцветные жилы, мощный такой, красивый. В то же самая время на столбах проходила дополнительная вспомогательная связь. В нашем районе она проходила через такие населенные пункты, как Жеребиловка, Мужиловичи, Полчины, Корец (там располагался когда-то сахарный завод). Надо сказать, все эти села, выходя на автостраду, находились на непродолжительном друг от друга расстоянии — в каких-то метрах 500. Общее расстояние составляло 8 километров. Дальше шли населенные пункты Великая Деражня, через еще 500 метров — Средняя Деражня и еще через два с половиной километра — Крайняя Деражня. Перпендикулярно к автотрассе с одной стороны подходил небольшой пролесок с канавой и хорошими кустами. Как я уже сказал, вдоль этой автотрассы и стояли столбы связи, поддерживающие провода, а к одному из столбов, стоящему как раз почти напротив пролеска, на противоположной стороне автострады, подходили провода и заходили в ящик - распределительный щит. Наша группа получила приказ: нарушить временную связь, пока противник не справился с восстановлением основного кабеля связи.

На задание наши отправились в то время, когда начало темнеть, где-то в девять или даже десять часов вечера. В это время по автостраде двигалось огромное войско в сторону востока. Причем не только люди, но и техника: мотоциклы, бронетранспортеры, машины. Разрыв между частями был небольшим и составлял всего лишь 200-300 метров, затем войска шли дальше. Мы двигались впятером: я, Петрищин, Зозуля, Пасько и еще кто-то. В самом начале моего участия в этом деле не предполагалось. Когда мы дошли до дома лесника и спрятали там лошадей, я дал им сено и сказал бойцам: «И я пойду с вами!» «Не надо! - возразил Петрищин. - Зачем?» «Ну чего я буду тут сидеть? - я почти обиделся. - Возьмите лучше меня с собой!» «Ну ладно, иди!» - сказали они. И в результате я пошел вместе с ними. Мы пошли по оврагу, потом по пролеску, приблизившись к автостраде, засели метрах в 50 от нее и стали ждать, пока пройдут войска. Автострада тем временем продолжала реветь по-черному. Войска так и продолжали идти на восток. Никаких остановок пока было не видно. А задание нам же надо было как-то выполнить! Ведь к нам, понимаете ли, поступила не просто какая-то просьба, а приказ. Основной подземный кабель был взорван. Его восстановление у немцев занимало не больше двух с половиной суток и они уже его, как говориться, паяли. Мы же должны были как можно скорее прервать и временную связь. У немцев в том районе, где находилась Средняя Деражня и шел путь в сторону Корца, находился мощнейший дот, засыпанный землей, рядом с которым дежурили бронетранспортеры. Немцы, с присущей им педантичностью, наладили патрулирование этого района: каждые 20 минут один из бронетранспортеров уходил в сторону Корца и обратно, другой — в сторону Пищова. Но учитывая тот факт, что в этот момент по дороге шли войска, дежурные, чтобы им не мешать, на этот раз не особенно активно «работали». Они, конечно, все предусмотрели. Движение по дороге продолжалось до утра. Фактически задание оказалось под срывом. И вдруг, когда начало рассветать, войска прекратили идти. Но как выполнить задание? Сейчас возобновится патрулирование бронетранспортеров. Светлеет, как мы будем пилить столбы? Все задумались, а кто-то из наших, указывая на тот самый столб, стоящий на противоположной стороне дороги, вдруг сказал: «Смотри какой ящик, сейчас бы до него добраться…» Столб был обычный, гладкий, на нем имелась небольшая площадка с поручнями и над ней огромная коробка с щеколдой.

Мы понимали, что для того, чтобы оборвать связь, нет необходимости пилить несколько столбов — достаточно обрубить все провода на щите. Но вскоре встал вопрос: кто полезет на столб? «Кто полезет?» - озвучил старший нашей группы вопрос. «Да никто!» - кто-то ему ответил. Тогда на дело вызвался я и сказал: «Я полезу!» Мне говорят: «А давай!» Но тут в дело ввязался Петрищин, который находился на правах старшего: «Как так? А если что случится с мальчиком? Тогда нас поставят к стенке, нам будет светить только военный трибунал. За мальчика, понимаете ли, спрятались и вернулись хорошенькие и здоровенькие. Не-ет, так не пойдет». Но другого выхода, как доверить дело мне, так и не нашлось. «Точно залезешь?» - спросили меня. «Да залезу!» - твердо ответил им я.

Но, как бы то ни было, меня отпустили, и я, перебежав через автостраду, снял со своих брюк ремешок, связал и скрутил им себе ноги (чтобы за счет ремня сохранить для себя больше сил) и приступил к сложной операции. Между прочим, проживая в Городище, где имелся хороший лес, я очень хорошо лазил по деревьям. Я настолько наловчился в этом деле, что делал это как самая настоящая обезьяна, обретя в данных навыках колоссальный опыт и мастерство. Ну я ж пацан! Поэтому прошло совсем немного времени, как я оказался на площадке, открыл щит и приготовился орудовать перочинным ножиком, который мне выдали (с железной ручкой и немного согнутым лезвием, он считался чуть ли не охотничьим). Должен сказать, что провода оказались очень добротными. Поорудовав ножом немножко, я выяснил, что эти стальные струны не так-то легко оборвать. Они просто никак не обрезаются, ножик тут же сломался. Я рвал их руками, использовал рукоятку ножа как рычаг, чуть ли не грыз зубами. Через какое-то время с проводами я все-таки как-то начал справляться. В результате на руках осталось очень много ссадин, следы от которых у меня видны до сих пор. И в итоге, увлекшись своей работой, я даже не заметил того, как на дороге появилась новая немецкая воинская часть. Я мгновенно закрыл этот щит и сел на площадку, свесив свои босые ноги и стал ими болтать. И уже все это совсем по другому выглядело: дескать, любопытный мальчишка сидит наверху и смотрит с высоты за тем, как проходят немецкие солдаты. Вот что во мне сработало? Если бы я спрыгнул или бы стал от них прятаться, в этом была бы большая опасность. Мимо меня проходят крытые машины. Некоторые немцы кричат: «О-оооо, киндер, киндер!» И продолжают идти со своими автоматами. Им и в голову не пришло, какие чудеса с проводами я только что творил. Они подумали по-другому: мол, сидит пацан и смотрит на их красивую армию. Когда же часть прошла, я, несмотря на то, что руки оказались у меня полностью в крови, скатился по столбу с площадки и бухнулся на землю. Сел и не могу больше встать, ноги отказали, идти обратно не могу. Мужики, конечно, сидя на другой стороны дороги, сильно испереживались за меня, глядя на всю ситуацию. Мало ли чем это все могло закончиться? И вот они перебегают через дорогу, хватают меня под руки, я просто зависаю между ними от шока, боли и усталости. Скрючившись между ними я вешу, а они бегут далеко, до самого лесу. Потом коренастый Зозуля говорит: «Так ще мы у него несем? Седай мне на запорки!» Я сел ему на шею и мы пошли дальше, уже до самого дома лесника. Когда мы дошли до наших людей, ноги у меня как-то сразу прошли. Я так до сих пор и не знаю, по какой причине они мне отказали. Когда мы пришли в отряд, меня представили на награждение медалью «За отвагу». Казалось бы, самый обыкновенный эпизод. Но если вдуматься, то случай оказался очень непростым и опасным: ведь для того, чтобы на полном виду у немцев залезть на столб, нужно было проявить определенную отвагу. Поэтому был составлен рапорт о награждении и я получил первую в своей жизни медаль.

Тут можно еще рассказать об одном случае, произошедшем еще до того, как у нас началась передислокация. Кончаются в отряде боеприпасы, кончаются патроны, гранаты, кончается все. Плюс к тому много раненых. А в партизанах это было очень сложно все - партизаны и боеприпасы. Раненые, как и тяжелая техника, нас очень связывали, лишали мобильности. Их же и держать надо где-то, и лечить. Вот для пополнения вооружения и для переправки раненых на лечение с Большой земли к нам прилетал самолет. Эти операции проводились всегда ночью, мы расчищали площадку, зажигали костры, самолет садился, мы разгружали ящики с боеприпасами, забирали почту, загружали самолет ранеными и он отправлялся обратно. Бывали случаи, что к нам прилетали корреспонденты, но что интересно: у нас было категорически запрещено что-либо снимать. Но это так, отступление от темы. Одним словом, наступило время, когда у нас не стало боеприпасов и мы из-за этого оказались безоружными. Начали срочно решать вопрос, связались с Большой землей. «Да, будут самолеты.» Однако, нам пришлось долго ждать. Погодные условия не позволяли провести операцию: туман, плохая видимость, к тому же, не существовало радиосвязи, чтобы с пилотом как-то связываться. Наконец мы все-таки выждали время, когда к нашим кострам прилетел самолет и привез ящики с боеприпасами. Ура, мы довольны! Скорее загрузили их на подводы, а сами отправили на самолете своих раненых.

Казалось бы, у нас появилось все необходимое: боеприпасы, патроны, гранаты. Новые боеприпасы, надо же проверить, как они работают. Мы тут же на месте, заряжаем, стреляем, а он не стреляет. Потом второй раз пробуем — у нас она как бабахнет. Попробовали два-три-десять раз, оказалось, что боеприпасы к нам поступили с определенным браком. А для того партизанского времени что означал брак? То, что ни с пулемета, ни с винтовки стало невозможно прицельно бить по немцам. Ну ладно, это было бы еще пол-беды! Иногда автомат и пулемет из-за бракованных патронов вообще не работали. Все остановилось, пулеметы отпали, так как теперь не соблюдали никакой точности. Что делать? Самолетная операция проведена, самолеты улетели, новые поступления ждать бесполезно. Тогда поступил приказ: «Раздобыть для отряда боеприпасы!» У немцев было боеприпасов предостаточно, только вот надо было найти откуда и как их можно было забрать.

На это задание отправили несколько групп, если не изменяет мне память, сразу на три или четыре направления. Меня в данном случае отправили в город Корец. Проходя через овраг и затем по автостраде, я заметил, как у самой речки происходит самая настоящая пальба. Я понял, что у немцев проводятся какие-то учения, и решил: «Ага, значит у них что-то есть!» Тогда я дохожу до Корца, минуя местный сахарный завод, и вижу, как к какой-то одноэтажной столовой поворачивают немецкие машины. Все они направляются в какой-то сарай, большой такой ангар, и у самых его ворот выгружают непонятные мне ящики. «Ага, это то, что мне надо!» - решил я, запомнил как следует место и пошел докладывать о результатах своих поисков в отряд. Когда же я пришел в отряд и сообщил партизанам об этом, то они сказали: «Прекрасно!»

После этого наши бойцы снаряжают две мощные подводы и едут на то место, на которое я указал. Находясь в овраге, мы дождались наступления темноты, затем быстро «сняли» часового и по-быстрому прокопали лопатой подход к сараю. Затем мне сказали: «Полезай доставать ящики!» А я же все-таки был маленьким и юрким! Короче говоря, как только я туда нырнул, то заметил, что там штабелями стоят ящики. «Давай все сюда!» - услышал я команду и начал передавать своим ребятам ящики, а они, в свою очередь, их вытягивать. Короче говоря, набрав огромное количество ящиков, мы поехали обратно в отряд. «Ну ты герой! - сказали мне. - Тебе точно награда будет!» Мы приезжаем в отряд, я приосанился, чувствую себя героем, но что же в итоге получилось? Когда мы стали раскрывать эти самые ящики, оказалось, что там лежат новенькие красивые патроны, но с деревянными пулями. Причем разных цветов: одни красные, а другие какие-то вишневые. Хорошие такие пули, не острые, а какие-то закругленные. Все как глянули и ахнули: «Ничего себе фокус! К нам попало учебное оружие». Что я мог поделать, меня успокоили, мол так и любой взрослый мог перепутать. Вот такая вышла у меня досадная ошибка, и мое представление на награду отменили. Между прочим, наше учебные патроны несколько отличались от немецких. Если наши были зажатыми и без пуль, то у них с деревянными пустотелыми пульками, которые при стрельбе рассыпались на щепочки, а звук-то пальбы вполне натуральный. Вот такой со мной случился эпизод, думаю в литературе он нигде не описан. Да и медаль не дали, хотя могли бы конечно деревянную ради шутки дать.

Я хочу сориентироваться сейчас в ходе своего рассказа. Много историй я еще не рассказал, но пожалуй уже перейду к новому этапу в жизни партизанского отряда. Хочу рассказать о том, что может быть не так широко известно, что могло бы дополнить существующие публикации о партизанах. Дело в том, что таких людей, как я, почти не осталось: то есть, тех, кто находился в партизанском соединении Ковпака. Я вам уже говорил о том, что нами сначала командовал Дегтяренко. После того, как он погиб, командиром нашего Чапаевского отряда становится Батя. Он был интересным очень человеком. Кстати говоря, чем-то он походил на моего папу: такой, знаете ли, смуглый и красивый. Между прочим, во всех документальных источниках в названии соединения вы не встретите его настоящую фамилию, везде он проходит как Батя. Соединение Маликова — это соединение Маликова, а соединение Бати — это соединение Бати. Так вот, под его началом мы и начали свою передислокацию. Об этом, как мне кажется, и пришла пора вам рассказать. Конечно, я обладал очень малой информацией, я был всего лишь песчинкой в этом огромном военном труде. Я бы не сказал, что мне, мальчишке, что-то очень важное доверяли. Но я добросовестно выполнял те поручения, которые мне давали, я был всегда на подхвате, очень мобильный и послушный. Итак, передислокация из-за того, что немцы обнаружили наш отряд. Дана команда, на рассвете, в 5 часов утра, мы покидаем Михеевку. Сначала нам сообщили, что мы будем двигаться на Городницу. Это было очень странно, ведь если двигаться напрямую на Городницу, нужно идти по автостраде, минуя множество населенных пунктов, это было бы равноценно тому, чтобы идти прям в руки к немцам. Однако, получив такой приказ, в 5 часов утра мы оставляем Михееву и идем за прямо за село, в глубину леса. Там единственная дорога грунтовая, но получается, что мы находимся по одну сторону от реки Случ, а по другую сторону приличном расстоянии как раз автострада. А Слух это очень серьезная река, она впадает в Припять, причем если начинаются дожди она мгновенно выходит из берегов, но это на равнинной местности, а тут, в гористой местности, где достаточно глубокие овраги, она придерживается русла. Меня, помню, тогда посадили в телегу, полностью нагруженную мукой. Ко мне подсели две женщины с маленькими детьми, там были такие семьи, которые партизанам помогали, охраняли, их тоже надо было перевезти. Мы продолжаем ехать, наш обоз растягиваются на километры. Около нас проезжают верховые, которые корректируют наше движение и говорят: «Подтянитесь сюда, туда». Вобщем, мы отправились в путь в 5-6 часов утра, то только часам к 9-ти, 10-ти вечера прибыли к переправе. Сколько километров мы прошли, я не знаю, шли разговоры о том, что 42. Но это же надо себе представить: такая огромная махина, наш обоз с вооружением, запасами, людьми, растянутый на огромное расстояние, передвигается тихо и незаметно. Дорога лесная, кругом торчат толстенные корни, выступая из грунта на 10, а то и 15 сантиметров. Все боялись что наши груженые телеги переломаются. Кони устали начисто, сколько-то километров и мы прошли пешком. Наконец мы почти обвались до Городницы. На нашей стороне террасами к реке спускалось кладбище, а на другой стороне, через реку, стоял фарфоровый завод. Мы стояли на возвышении, река протекала внизу, в долине, и в этом месте была довольно широкая, но зато лишь метр с небольшим глубиной. Дно песчаное, валуны огромные лежат кругом.

Партизаны, двигающиеся впереди нас, уже начали операцию по спуску, а я подошел к краю, глянул вниз: уходящая вниз гора оказалась настолько крутой, что буквально душа в пятки начала уходить. На нашей стороне такая крутизна, а с другой стороны полегче, и дорожка какая-то виднеется. Но как приступить к спуску? Сначала стоп, поворачиваемся. Наступает моя очередь, подходят партизаны, которые только что сопровождали другую телегу, вставляют огромные жерди в задние колеса моей повозки, и за эти жерди, и по бокам человек шесть или десять приподнимают телегу и говорят мне, чтобы я начинал вперед двигаться. Вперед, это значит с обрыва. Лошади мои боятся, но идут, я натянул вожжи, головы лошадей выгнулись в обратные стороны, они почти сели себе на зады, и вся эта махина тяжелая ползет, скользит потихоньку с обрыва. Наконец у самой воды я их приотпустил, они чуть выпрямились и бухнулись в реку. Телега, я, все в воде. Теперь, чтобы не перевернуться, бойцы, которые сверху нас стаскивали, тут же лошадей вправо-влево направляют, как между валунами нам пробираться. Двигаемся дальше, я смотрю что уровень воды как раз пришелся по края моей телеги, а у меня же груз - мешки с мукой, и они чуть промокли. Но оказалось что мука в мешках воды не боится! Подмокнув, она образует внутри мешка корку теста, через которое уже дальше вода не просачивается. Я переживал за муку, а оказалось все нормально, уже когда разгрузились, мешки раскрыли, корку сострогали, пустили на какие-то лепешки, а всю муку в сухие мешки пересыпали. Вот так мука сохранилась. А на другой берег мы забирались уже бегом - партизаны хватали телеги с двух сторон и разгоном с криками ура загоняли их наверх. Наверху уже, мои лошади мокрые и обессиленные так дрожали-тряслись, что мне стало их жалко, я начал укутывать их какими-то тряпками, растирать и гладить. Бедненькие, они и перепугались, и замерзли. Потом потихоньку нас расквартировали, лошадей отвели на окраину села и в сараях поставили.

Там, между прочим, меня очень удивило, что на домах кое-где висели красные флаги. Ведь кругом на Украине свирепствовали немцы. Это стало для меня самым настоящим открытием и потрясением, которое невозможно обычными словами передать. Ну так вот, расквартировались мы, и нужно было напоить лошадей. Мне хозяин сказал, что в 200 метрах поменьше речушка впадает в Случ и можно к воде поудобнее подойти. Я без седла, без ничего сел на свою Каринку (так звали мою лошадь) и побрели мы к воде. Бережок оказался с порогом, а лошадь как увидела воду, видно пить очень хотела, резво скаканула вперед, а я, не имея возможности ни за что удержаться, бултыхнулся в воду с головой. Мои кони перепугались, смотрят на меня, что такое, мол раньше этого не случалось. Я вынырнул, все нормально, лошадь потянулась ко мне, губками шершавыми меня поласкала, мол, дескать, ладно, так уж получилось. Извинилась как бы. Это я уж так, об эмоциях своих немножко рассказываю.

В этом селе мы продолжали квартироваться с осени 1943 до начала нового 1944-го года. В это время в отряде случился один довольно неприятный эпизод. В общем, к командиру отряда Бате привели двух мародеров, которые занимались тем, что под видом партизан забирали у местных жителей продовольствие и прочие вещи. Одна из них оказалась женщиной. Так вот, «прокололась» она на следующем случае. Она зашла к одной бабушке, чья внучка находилась в партизанах, все у нее перевернула, много вещей прихватила, даже перчатки. Через какое-то время в отряд пришла бабушка и сказала: «Как же так, как же могло такое случиться? Пришла партизанка и все вещи у меня забрала». Так Батя, едва об этом узнал, снарядил в село специальную группу: лишь только для того, чтобы разобраться с этим вопросом. У командира состоялся жесткий разговор с мародерами, кончившийся тем, что он ударил одного из мародеров рукояткой пистолета. Но потом, глянув на меня, изо всех сил крикнул: «Уведите хлопца отсюда! Что вы ребенка на это зрелище допускаете?» После этого меня схватили за воротник и увели. В это самое время командир отряда отдал приказ: «Расстрелять!» В то время не проводилось никаких военно-полевых судов или трибуналов, когда, скажем, три человека кого-то судили. Просто приводили приговор в исполнение, и все тут. Кстати говоря, тогда расстреляли только одного мародера, а эту женщину оставили в живых. Но позднее, при очередной нашей передислокации, расстреляли. Помню, когда мы шли от Михеевки, она нагло говорила: «Подумаешь, тоже мне устроили!» Потом она опять прокололась на каком-то воровстве или мародерстве и ее отправили на тот свет.

Что вам рассказать еще из этого периода (когда до 1944 года мы квартировались в селе)? Вот, скажем, такой эпизод. Одну местную и очень хорошенькую 17-18 летнюю девушку, отец которой воевал в составе нашего отряда, немцы решили отправить на принудительные работы в Германию. Звали ее Лидой. Сделать это они планировали в ближайшие два-три дня. Так как отец из-за этого приходил в ужас и очень сильно переживал, мне поручили доставить ее в отряд. Я подошел к ее дому, около которого без конца ходили немцы, и сказал: «Лида, выйди на минуточку!» Она вышла, после чего я начал с ней разговор: «Лида, тебя заберут в Германию. Я хочу помочь тебе этого избежать. Ты можешь завтра на рассвете уйти из дому?» «Как я уйду?! - удивлялась она. - Немцы же меня никуда не выпустят». Тут я, конечно, быстро сообразил то, как ей стоит действовать, и сказал: «Тут от твоего дома, метрах так в ста пятидесяти, стоит колодец. Ты возьми два ведра воды и иди завтра к этому колодцу». «Ну я попробую!» «Все, договорились, - сказал ей я. - За колодцем есть закрытое место, где раньше брали глину и песок. Там я буду тебя ждать. Ты, кстати, на лошади держаться умеешь?» «Да не-ет, - говорит. - какая там лошадь?!» «Ничего, научишься».

После этого я направился к местному деревенскому старосте. Говоря о моих действиях, надо учитывать то обстоятельство, что мне было тогда всего 14-15 лет. Это же какую смелость я тогда имел? Короче говоря, прихожу я к старосте и говорю: «В общем, так… мне нужно две лошади!» «Где я тебе возьму их?! - с возмущением говорит он мне. - Их нету. Три «шкафа» были, дак те сдохли». Я, тем не менее, продолжал спокойным голосом ему говорить: «Мне нужно две лошади». Этот староста, поставленный немцами, взрослый человек, по тону моего голоса он понял, что я, пацан, цацкаться с ним не буду. «К утру мне нужны две лошади!» - еще раз повторил я ему свое требование. «Ну я дам тебе лошадей», - наконец сказал он. «Я приду, - сказал я, но счел на всякий случай его предупредить: - только без этих всяких фокусов, и без полицаев!» «Ну ладно, ладно, - закричал он на меня, - не треба мне твои страхи!»

Когда же в 10 часов вечера я к нему пришел, он мне сказал: «Да, там я добаловался до одного, вын даст». Получив, таким образом, от старосты двух лошадей, я их без всякого седла поставил у сарая, привязав за веревку к стене, а сам тем временем стал ждать Лиду. Наконец она с двумя ведрами стала подходить к колодцу. Я ей тогда тихонько говорю: «Давай набирай воду!» А сам тем временем, пока она это делала, смотрел по ситуации: не делает ли кто-то здесь из немцев каких-нибудь лишних движений? Потом сказал ей: «Теперь давай второе ведро набирай!» Едва она начала это делать, как я ее спрашиваю: «Все, зацепила? Бросай его и беги сюда». Тогда, указывая ей на одну из лошадей, я говорю: «Садись!» «А как я?» «Садись!» - помог вскарабкаться. Сам сел на вторую и мы как дали ходу по хутору. Скача на лошади, Лида кричит: «Я пада—а-а-а-а-ю-ю-ю!» «Держись одной рукой за загривок, другой за меня!» - так мы вместе промчались по хутору, дальше я уже знал как нам проехать спокойнее незамеченными. Она вновь стала плакать и кричать: «Я не могу больше!» «Как это не могу? - отвечаю. - Можешь!» Короче говоря, мы проскакали достаточно длинное расстояние. Галопом Лида скакала еще ничего, а когда переходили на рысь, она переходила в истошный крик. Когда мы все же добрались до леса и находились в безопасности, я сказал ей: ну давай, теперь можно идти пешком. Но тут вдруг оказалось, что она может идти. «Что такое?» - спрашиваю я ее. «Попа вся сбита у меня, - говорит она, - там все мокро и окровавлено». Оказалось, что она действительно там все сбила — лошади попались не ахти какие, худощавые. Как говориться, что хочешь, то и делай. Тогда я сделал предложение: «Давай-ка я тебя на живот положу!» После этого я положил ее животом на лошадь, а сам шел пешком и вел лошадь до самого отряда. Увидев Лиду целой и невредимой, ее отец кинулся меня обнимать. «Все, - говорит, - это твоя невеста, теперь вы обручены, все!» Вот так неожиданно для себя я оказался обручен. Кстати сказать, когда потом в боях за город Горохово меня сильно ранило, она фактически меня спасла от смерти. Видимо, она посматривала за мной, схватила меня раненого, затащила в погреб, перевязала раны. Отсиделись мы там с ней, я ей, конечно, за это очень благодарен.

Леонид Собкович со своей сестрой (справа) и ее подругой в 1944 г.

Конечно, в связи с партизанским прошлым вспоминается много интересных моментов. Как, скажем, то, что мне постоянно поручали хранить у себя самогон. Почему? Потому что у такого мальчика, как я, он находился в большей безопасности и сохранности, чем у других. Ведь я, в силу возраста и своих представлений, не стал бы, как говорится, этот продукт уничтожать. Поэтому со мной все время находилась практически целая бочка самогона. О том, с какой целью его использовали, я вам, между прочим, могу рассказать. Скажем, такой случай. Однажды, когда кругом было тихо, вдруг в лесу послышались взрывы. В штабе, естественно, из-за этого начался переполох. Происходит что-то ненормальное. Чтобы узнать причину всего этого, Батя (мы же к его соединению относились) отправляет на задание разведку. Через какое-то время разведчики возвращаются и приводят двух наших партизан: одного очень здорового, другого очень оживленного и жизнерадостного. И начинается такой разговор. Разведчики докладывают: «Вот они — нарушители тишины. Все эти взрывы по их вине происходили». «Что такое?» - изумляется Ковпак. «Они в лесу гранатами кидались друг в друга». «Как это так?» И между двумя партизанами, бросавшимися друг в друга гранатами, начинается такой разговор. «Ну давай, ты кажи!» «Так понимаете, Сидор Артемович, я ему доказываю, что це мяла (мялой у нас называли гранаты), если ее кинуть и ее сразу поймать, имеет задержку. Ее можно кинуть на немца обратно. Что вы смотрите? Да я вам кажу, а вы не верите...» И тут выясняется, что они просто-напросто тренировались в лесу: вдвоем откручивали гранаты и кидали их от одного к другому и потом в сторону. Естественно, гранаты взрывались. Можно сказать, что так партизаны развлекались, но это, безусловно, явилось очень ценной находкой. Сидор Артемович Ковпак остался доволен и сказал: «Ну, хлопцы, кажу так. Я знал, что вы такие дюже храбрые, но чтобы такое… Вас хотели наказать за то, что вы такие шумны были у штабу. А я вас треба наградити. Вот, сим хлопцам по чарке доброй горилки!» И выпив самогону, один из них другому сказал: «А я ж тебэ говорил!»

Между прочим, общаться с Колпаком мне доводилось в том числе и по очень небезынтересному поводу. Итак, меня все время держали в качестве оперативного дежурного при штабе. Чуть что случалось, мне сразу же говорили: «Так, хлопец, быстро запрягай коней!» Ну и поскольку я при штабе являлся таким трудягой, то мне в иной раз, чтобы я не скучал, давали разбирать штабное оружие: пистолеты, винтовки, автоматы. Я, конечно, с удовольствием разбирал их на столе и прочищал маслом. Так Сидор Артемьевич Ковпак, когда приходил к нам в штаб, прекрасно понимал, что я этим занимаюсь. Поэтому он, видя меня, расстегивал свою портупею и говорил: «Хлопчик, ну ты почисти и мою стреляку!» А «стрелякой» его был не какой-нибудь «вальтер» или «браунинг», а очень престижный пистолет «Зауэр», который обычно выдавался самым высшим чинам рейха. То есть, если «вальтеры» и «браунинги» носили работники абвера и гестапо, то «зауэры» фельдмаршалы. Короче говоря, это считалось очень редким оружием. Что интересно: никто у нас это оружие разбирать не умел. Всякий мужчина может определить, по какой системе работает то или иное оружие. Но только не в случае с «Зауэром». Всему виной была его необычность. Во-первых, он имел двойной спуск. Редчайшее явление! Это с простым оружием можно было так поступать — как говориться, нажал и пуляешь. С разбором его происходила та же чехарда. Нужно было, например, ствол поворачивать на 90 градусов, делать всё так, чтобы он выходил из тройного зацепления. Никто не мог у нас понять, как с ним нужно обращаться. Но я с ним справился. Я ж технарь! У меня и по сей день осталась эта привычка. Неважно, какая случилась поломка, часы это или автомобиль, я тут же здесь пытаюсь что-то исправить. Правда, не могу ничего сделать с компьютерами и ноутбуками. Чувствую: не мое. Наверное, в этом сказывается моя старость. Все-таки 86 лет!

Видел я на фронте и Вершигору. Собственно говоря, он мне подписывал справку о том, что я участвовал в партизанском движении. Но я с ним, правда, меньше встречался, чем с Ковпаком. Честно говоря, в самом начале он был просто военным корреспондентом. В этом качестве он прилетал к нам в брянские леса. Правда, сам я его тогда не видел. До него должность начальника штаба занимал Базымов. Я так до сих пор и не знаю, почему произошла эта замена — Базымова на Вершигору. Вообще-то говоря, звание Вершигоры было подполковник. Он запомнился мне человеком маленького роста с не очень эстетичным лицом. Я бы не сказал, что мне приходилось с ним общаться. Хотя был все же один странный эпизод. Когда я прибыл вместе с другими партизанами в Ленинград по одному делу и какой-то фотокорреспондент хотел меня снять, Вершигора запретил ему это делать. Но потом мне этот фотокор сказал: «Я все-таки успел тебя щелкнуть!» Потом мне рассказывали о том, что видели эту фотографию в дивизионной партизанской газете. Знаете, в партизанских отрядах на Украине запрещалось что-либо фотографировать. Больше того, секретность соблюдалась такая, что все люди у нас ходили не под реальными именами и фамилиями, а кличками. Настоящих имен своих товарищей я практически не знал. Вот воевал, скажем, с нами Зозуля. Так это была не настоящая, а вымышленная фамилия (взяли от слова Кукушка). Меня тоже по имени никто не называл, все мне говорили: «Хлопчик!»

- Были ли в вашем отряде перебежчики?

Скажу вам честно: от нас перебежчиков к немцам не было, а от них к нам очень и очень много. Попадает, скажем, к нам солдат в советской военной форме с пилоткой, ободранный, обшарпанный и говорит: «Я сбежал из немецкого лагеря для военнопленных!» Таких, кстати говоря, к нам приходило очень много. Он начинает рассказывать о себе, а наши партизаны, в свою очередь, слушают его историю. Дальше начинается проверка. Наши выясняют, так ли это на самом деле. Ведь попасть к нам из немецкого лагеря военнопленных не так-то просто. Наши дознаватели уточняют: «Как вы до места добирались?» Если после проверки те или иные солдаты внушали нам доверие, то их брали на задание или им давали задание. Простое или сложное - в зависимости от обстановки. Даже если задание давалось сложное, они все равно обычно старались его выполнить, чтобы доказать свою лояльность. Так что перебежчиков мы встречали много. Часто приходили бежавшие из плена, заблудившиеся где-то в лесах окруженцы. Причем попадали достаточно опытные солдаты и офицеры, ставшие впоследствии очень хорошими воинами. По сравнению с гражданскими, не умевшими даже как следует стрелять, они становились для нас очень ценными кадрами, они имели для нас большое значение. Правда, нельзя сказать, что во время проверки наши партизаны очень сильно пытали вновь прибывших как именно они оказались в такой ситуации. Понимаете, в то время было не до этого. Люди говорили, что хотят сражаться с немцами, и им верили. Конечно, свое желание они доказывали и на деле. Однако не всегда удавалось выявлять тех, кого специально к нам подсылали. Такие засланцы составляли скорее исключение. Но когда, например, немцы шли на Михеевку, здесь было явное предательство. Ведь немцы уже знали, какие силы им нужны для подавления нашего соединения. По правде сказать, нам почти никогда не удавалось обнаружить предателя. Ведь тот человек, который нас предавал, сразу же после этого исчезал.

- Как у вас в отряде было организовано питание?

У нас в отряде была очень хорошая организация питания. Я, например, в этом отношении жил как? У меня имелось семи литровое цинковое ведро, которое я все время возил на своей тележке. Так там у меня была налита вода, было сколько-то засыпано пшена и лежала огромная кость от страшенного быка, которого наши партизаны с двух только выстрелов на мясо пристрелили. Потом его разделали и мне выдали эту кость с мясом. И представьте себе, это мясо, хоть я его и варил, было совершенно невозможно угрызть. Но зубы были крепкие и я ими все же как-то его разжевывал. Бывает, сколько-то его погрызу, потом берусь за пшено, а его в воду опускаю. Так и еду дальше. Такого питания в качестве резерва мне на целых четыре дня хватало. Потом снова что-то добывали. Вообще-то говоря, сами партизаны во время войны очень по-разному питались. Если кому-то удавалось достать мешок зерна или картошки, он приносил все это в отряд. У нас, помню, делали отличную крупу. Если получали ячмень, то насыпали его в ведро с водой и толкли. Потом, когда высушивали, из этого получалась отличная перловая каша. Таким было наше питание на деле. Никакой стабильной кухни, на которой бы круглые сутки варили мясо, у нас не существовало. Питались как могли, в основном группами, кто как мог.

Случались, впрочем, различные варианты. Например, два раза мы отбивали у немцев кухни. Однажды, идя полуголодными из леса, мы натолкнулись на такую вкусно пахнущую кухню и ее отбили. Оказалась вермишель с мясом. Мы уже приготовились ее есть, как один из нас сказал: «А чего-то она пахнет не так. Может, отравленная?» Мы, конечно, сразу же задумались над этим вопросом. Но потом решили: как же так, ну зачем им отравленное с собой возить? Наконец кто-то из наших решился: «А-аааа, все равно пуля меня где-нибудь достанет! Умирать, так с музыкой!» После этого он зацепил вермишель и стал ее есть. Мы продолжаем внимательно на него смотреть. Немного погодя он говорит: «Да, пожалуй, мало! Дай-ка я еще себе добавлю...» Другие же бойцы, как только стали эту вермишель пробовать, говорили: «Уй, какая гадость!» Когда же я ее попробовал, для меня все это показалось в новинку. А оказалось, что эта вермишель с мясом была приготовлена с добавлением большого количества кинзы, которая и давала весьма специфичный вкус. Поначалу я даже перепугался, подумал: как же я ее буду есть? Но потом, когда окончательно распробовал ее, понял, что она очень вкусная. Между прочим, эта кухня сослужила нам очень долгую и хорошую службу. Ведь у нас своих кухонь не было. А тут была очень хорошо оборудованная кухня, всякие приспособления имелись в ней многочисленные для приготовления еды...

- С самолетов вам не сбрасывали еду?

Нет, этого не было. Боеприпасы — да, сбрасывали. Правда, был отдельный случай, когда нам консервы подкидывали, ту же самую американскую тушенку, которая шла нам как помощь от союзников по ленд-лизу. Но все это, впрочем, считалось у нас как НЗ (неприкосновенный запас) и не всем доставалась. Честно говоря, за все время нахождения в отряде я всего лишь только один раз ее попробовал. Кроме того, мы получали как-то еще консервированный плитками шпик. Мне тоже один раз достался кусок.

Говоря о нашем питании в военные годы, хотелось бы отметить, что мы, партизаны, старались во всем друг друга поддерживать, делились последней крошкой хлеба. Правда, случались и исключения. Мне хотелось бы поделиться с вами одним таким эпизодом. Как-то на привале находились мы довольно-таки большой группой, кто-то голодный, кто-то не очень. Сидели под навесом, и тут один боец разворачивает свой сидор (так мы называли вещмешок), вытаскивает оттуда каким-то образом сохранившийся ломоть хлеба и начинает его грызть. В это время с нами сидела женщина, работавшая в нашей медсанчасти, со своей небольших лет девочкой. Глядя, как партизан жует хлеб, девочка говорит: «Мама, скажи дяде, чтобы он отвернулся, а то я кушать хочу!» Сложно передать чувство злобы, которое переполнило нас при виде этого бойца. Он, правда, отвернулся. Наши схватили его и стали пихать как мяч: как он мог есть при ребенке хлеб и с ним не поделиться? Он не сказал девочке: «Миленькая, вот тебе хлеб!» Он просто отвернулся и продолжил жевать. И это настолько большой возимело эффект, что если бы другие наши ребята не защитили его, он был бы забит со всеми потрохами. Ведь у нас дело было обычно как? Если у кого-то оставались какие-то излишки еды, он давал это другим. А уж водичкой было святое дело поделиться! У Твардовского, если помните, даже есть строки:

«На войне, в пыли походной,

В летний зной и в холода,

Лучше нет простой, природной

Из колодца, из пруда,

Из трубы водопроводной,

Из копытного следа,

Из реки, какой угодно,

Из ручья, из-подо льда,

— Лучше нет воды холодной,

Лишь вода была б — вода. »

Так представьте себе, у нас нередко происходили случаи, когда воды нигде нет и мы вдруг обнаруживаем какой-нибудь ручеек, в котором плавают жучки. Так мы ими не брезговали. Бывает, положишь кусочек тряпочки или марли, и сквозь нее пьешь. Такие вещи, между прочим, практиковались постоянно и повсеместно. Никто ж не возил у нас цистернами воду!

Кстати говоря, находясь в отряде, я отливал из алюминия ложки. Это тоже еще один интересный нюанс! Причем придумал способ их изготовки я сам, хотя никогда в жизни не видел, как, собственно говоря, это делается. До этого у нас ели кто пальцем, кто ножом. Настоящих же ложек не хватало. И я тогда придумал что? Сделал специальный ящичек, в него насыпал песка, песок увлажнил, утрамбовал, делал в нем углубление с помощью готовой ложки, присыпал золой, сверху накрывал. Вбивал клинышек в крышечку, через отверстие заливал алюминий, дожидался пока остынет и вынимал готовые изделия. Потом я их ножичком дополнительно подчищал. Добывал же я алюминий следующим образом. В боях под Житомиром какой-то немецкий самолет пошел на посадку, но был подбит нашими. В результате он сел на болото совершенно поломанным. Одному из членов экипажа поломало ноги, другому повредило позвоночник. Их наши бойцы забрали и куда-то увезли. После этого мне Петрищин сказал: «Сними отсюда пулеметы и притащи их в отряд!» Надо сказать, у самолета оказались хорошие, самые разные сверхсовременные пушки. Я, конечно, тут же снял пулеметы, а пулеметные ленты и положил в мешок. А ведь у меня, кроме того, имелся свой сидор. Но тут надо иметь в виду, что я же был 14-летним мальчиком. И поэтому, увидев всякие интересные приборы, я их открутил и положил себе в сидор, заполнив этими деталями его полностью. После этого я притаскиваю в отряд красивые пулеметы с лентами. Увидев мой набитый вещмешок, мои товарищи подумали, что то же самое лежит и там. Но только они в него заглянули, сразу ахнули, мол «Чи-воо? Ерунды понабрал ненужной.» А потом, посмотрев на меня, сказали: «Мальчик он и есть мальчик. Ему игрушки нужны!»

Так я, знаете, потом с этого самолета очень много набрал кусков алюминия, из которого и изготавливал самодельные ложки. Как только попадалась какая-то буржуйка, я тут же начинал алюминий плавить. Уже потом я узнал, что этот металл плавится при 630 градусах. А тогда все делалось на пробу. Алюминий горел, потом я его закладывал, плавил и изготавливал по две ложечки. За это дело меня в отряде страшно хвалили. Бывало, спрашивали: «Ну как у тебя с ложечками?» «Две уже есть», - говорил я в таких случаях. Кроме того, иногда в отряде возникли определенные трудности с огнем, так я научился его добывать. Помню, находясь на задании, я возвращался обратно через поля. В это время как раз только что дождь прошел. И тут вижу валяющиеся блестящие пластиночки разных цветов: беленькие, голубенькие. Я их набрал себе штук пять или шесть. Как только взрослые пацаны это у меня увидели, воскликнули: «Так это же кремень! Вот здорово». Мы сделали себе крысало для добычи огня. Помню, я принес ржавый напильник, отбил им от кремня небольшой кусочек и начал его точить. Потом как только попробовал им чиркнуть, из него посыпались искры. Тогда я взял и вырвал из ватника кусок и подставил к нему. Ватник тут же обуглился. Я подставил бумагу и она от этого загорелась. После этого я стал делать самодельные зажигалки и раздавать их своим товарищам по оружию. Они их очень берегли, стараясь нигде не потерять.

- Какими были ваши потери в годы войны? В своих воспоминаниях П.Е.Брайко, например, пишет, что в соединении Ковпака потери являлись минимальными.

Об этом я вам скажу следующее. В нашем соединении существовал такой приказ: если силы, с которым приходится вступать в бой, во сколько-то нас превосходят, ни в коем случае не идти на штурм для того, чтобы просто добиться успеха. Нам это категорически запрещалось! Только в исключительных случаях нам разрешали это делать. Скажем, если мы подбили эшелон и нам пришлось отбиваться от фашистов. Или взять, к примеру, эпизод под Черниговым. Там из-за крутого виража поездов нам было к ним никак не подступиться. В результате пришлось применить атаку. Но подобные вещи являлись скорее исключением, чем правилом. Помню, когда мы переходили лес в районе Корца, то из-за проблем со связью у нас произошла с немцами достаточно серьезная стычка. Крепкое сражение затянулось на целых четыре часа. Но в большинстве случаев для нас действовало главное правило: «Если нет необходимости сражаться, вы должны отступить и уйти и ни в коем случае в лишний бой не ввязываться!» Для чего это было нужно? Для того, чтобы сохранить жизнь наших людей. Иначе мы бы понесли страшнейшие потери.

- Вам самому лично приходилось вступать в перестрелки?

А как же? Мне приходилось с оружием в руках защищаться от немцев. Подо мной, например, убили Ласточку, хорошую верховую лошадь, которая, правда, немного прихрамывала. Из-за этого ее никто не брал себе. Но мне было на ней ездить нормально. И вот, во время одной операции, когда мы проходили автостраду, завязался бой. Перестрелка, машины горели. Я на лошади уже успел перейти, а метрах в 70 от дороги ее сначала тяжело ранили, а потом добили. Она упала на бок, а я не успел отреагировать, сидя в седле, и вместе с нею рухнул на землю. Так мне из-за этого даже придавило ногу в стремени. Она была огромной, тяжелой, а я, как говорят, так себе. Выдергивал я ногу из-под нее, бесполезно. А стреляли очень крепко, видимо по ней прошло несколько очередей, таким образом она и погибла, а меня, получается, спасла. Через какое-то время я все-таки выдернул ногу, отполз от этих выстрелов и спрятался за какую-то копну. Там, как оказалось, лежали наши раненые. В этот момент мне вручают телегу и говорят: «Вот этот человек, возничий, погиб. Вези телегу с ранеными в Дубовинский лес». И вот я, в сопровождении двух партизан, туда отправился. Дубовинский лес небольшой, в нем нельзя было располагаться партизанскому отряду, потому что его могли легко окружить. Тем не менее для нас он представлял некое убежище. Там мы расположили раненых, а меня отправили в штаб доложить обстановку. Штаб отряда располагался в 18 километрах. Приличное расстояние, но для меня оно было легко преодолимо - то бегом, то пешочком, я довольно быстро в таких случаях добирался, видимо тренировка была определенная.

Очень не хочется упустить этот крайне интересный эпизод.

Вот, мы выдвинулись из Городницы на Корчицу, где какое-то время квартировались. Об этом, как мне кажется, подробно не стоит рассказывать, а вот дальше мы стали двигаться в направлении на Ковель и Луцк. Это наше движение растянулось не меньше чем на пять километров. Мы же шли целой дивизией! Обозы, верховые… У немцев, кстати говоря, в то время создалось ложное ощущение, что наша дивизия имеет очень серьезное тяжелое вооружение. На самом же деле у нас были минометы, и самым крупным оружием у нас был 85-миллиметровые миномет. Можно даже сказать, что мы сами сделали этот самый миномет, я даже тоже поучаствовал в создании этой конструкции. Началось с того, что мы обнаружили немецкий склад с очень хорошими минами. Потом мы нашли трубу подходящего калибра, приладили ее к плите и поставили это все как бы на ножки. В плиту, так, чтобы он находился внутри трубы, мы забили стержень, который перед этим подзаточили. Когда мы опускали мину в трубу, она как бы накалывалась на этот стержень, патрон срабатывал, и эта мина вылетала. Причем, как вы, наверное, знаете, у мин короткие и высокие траектории. То есть мина может вылететь практически вертикально и попасть туда же, откуда ее выпустили. Поэтому с минами была связана некая опасность, которую нужно было учитывать. У артиллерийского снаряда такая возможность исключалась, так как он летел наискосок. У нас, кроме того, имелись 45-миллиметровые пушки на резиновом ходу. Обычно мы их привязывали к лошадям и они их тащили. Но мы, впрочем, в трудную минуту легко могли это делать вручную. Они были очень легкими. Больших пушек и другого более громоздкого вооружения у нас не было, потому что не было тяги мощной, ведь по лесным дорогам, по пересеченной местности все это оснащение было бы очень трудно передвигать.

Таким образом, слухи о нашем тяжелом вооружении сильно преувеличивались. Дело в том, что мы, как только могли, в этих вопросах немцев обманывали, применяя элемент бутафории. Представьте себе, скажем, обыкновенную украинскую телегу. Она имела специальные штыри, между ними цепи, при спускании которых на ней запросто можно было возить бревна. Так вот, телегу немного распускали, клали на нее под определенным углом ровненькую хорошую осину, имевшую почти цвет хаки, чем могли ее подкрашивали, делая тем самым из нее подобие ствола. Потом находили какую-нибудь фанеру и делали из нее вырезанный щит с щелью, очень натурально выглядящий. Фанеру, конечно, не всегда удавалось раздобыть. Когда находили, это конечно для нас было спасение, когда не было фанеры, применяли другие какие-то материалы. Такие ложные махины тащили четверо лошадей. Обычно двигались сначала верховые, за ними наша бутафорская артиллерия, за ней уже шел обоз. Эти артиллерийские установки были очень ценными для нас, поскольку уже стало известно, что партизанская дивизия движется в сторону Ковеля, и нам приходилось постоянно устрашать немцев диверсиями и вылазками наших небольших отрядов, чтобы они даже и не думали нападать на такое оснащенное соединение. И действительно, стоило только им услышать слово «партизан», у них тут же настоящая паника начиналась. Что же касается Сидора Артемьевича Ковпака, то его они боялись пуще всего. В некоторых местах они устанавливали даже специальные таблички: «Осторожно, Ковпак!» На фронте мне рассказывали об одном интересном случае, связанном с Ковпаком. Одевшись в немецкую фельдмаршальскую форму со всеми регалиями, Ковпак на своей машине вместе с шофером и мнимым переводчиком выехал на трассу в районе Ковеля. Вдруг он видит, как по дороге проходит какое-то немецкое войсковое соединение. Тогда этот фельдмаршал встает и говорит через переводчика: «То да се, там заминировано, там — партизаны, я приказываю вам изменить направление и двигаться в другую сторону». Он ни слова по-немецки не знает. Но через переводчика дает обо всем знать. Затем садится в машину и уезжает. В результате этими действиями нарушались все планы немецкого командования. Немцы повернули со своей техникой в Городницу и попали в котел, в котором начилась жудчайшая бойня. Все, кто туда попал, полностью уничтожались партизанами. Такие операции не часто проводились, конечно, но такой эпизод был, когда Ковпак в виде немецкого фельдмаршала внес, так сказать, в немецких рядах сумятицу. С ним на такие дела ездил один наш разведчик, Марк, прекрасно владевший немецким языком. С этим переводчиком я много общался. Потом он, к сожалению, погиб. Я проводил его на задание, и он уже не вернулся.

Но я продолжу свой рассказ. Потом мы стали двигаться дальше от Корчиц. На короткое время остановились в каком-то лесу, затем дальше продолжили свой путь. Намечалась передислокация в Карпаты. До этого Ковпак побывал в Москве, план операции был полностью разработан и одобрен. Это, впрочем, не слишком где-то афишировалось, но задача была поставлена четко и ясно: «Двигаться в Карпаты и уничтожить там хранилище у немцев!» План операции стали разрабатывать тогда, когда в Городнице нашему отряду невозможно было больше оставаться. Немцы стали особенно свирепствовать, ведь со стороны Житомира к Новоград-Волынску стали приближаться наши танки. Трасса уже не выдерживала потока немецкой техники, и они рванули ближе к границе, в сторону Городницы. Здесь их встретили четыре наших партизанских отряда и два еще действовали в окрестностях. Таким образом, в бойне участвовала вся дивизия - все соединение Ковпака. С одной стороны, помню, немцев громили чапаевцы, с другой — федоровские и адреевские, как мы их называли, партизаны. Эта операция где-то была описана. Точно рассказать о нашей дислокации не могу, так являлся тогда слишком маленьким человеком.

Помню, в то самое время мы готовились встретить Новый год. Уже принесли елку и поставили в штабе на квадратном дощатом столе. Сам штаб, кстати говоря, располагался у нас в здании школы. Потом мы где-то взяли вату, стали заворачивать в нее кусочки сахара и привязывать к елке. Помнится, мы еще в газеты что-то оборачивали. Газеты, кстати говоря, в то время были в дефиците. Ведь многие наши бойцы использовали их для папирос-самокруток. Листовки для этих целей использовать категорически запрещалось. Так вот, мне конечно, это очень понравилось, я тут как тут, получил свой кусочек сахара и едва мы начали наряжать нашу елку, как началась боевая стрельба. Естественно, объявили боевую тревогу. И начался «Новый год». Трое суток это все творилось. Вся Городница гудела и трещала. Кончилось дело тем, что в результате боев немцы, видно, выдохлись, у них практически полностью закончились боеприпасы. И тогда они начали буквально толпами сдаваться в плен: идут стеной и тащат свои винтовки. Так трудно было понять: то ли они в плен хотят сдаваться, то ли еще чего. Наши не могли понять, как вести себя в подобной обстановке. Стрелять по ним или что. Честно говоря, я даже и не знаю, как они с этим управились. В это время я находился на окраине села. Получив свой сахарок в качестве новогоднего подарка, когда началась пальба, я рванул к себе, у меня ведь там лошади были. Тут как раз стояли Федоровский и Андреевский отряды. К тому времени они уже начинали выдвигаться вперед и мне поэтому сказали: «Передвигайся в лес, в его безопасную часть…» Меня все-таки оберегали, мальчик ведь. Но я слышал, как бой этот продолжался трое суток. Не знаю, стоит ли рассказывать про эти «пух» и «пах»? Война есть война. Через трое суток мы получили приказ о передислокации на Корчицы. Прошло какое-то время, может быть как раз как раз еще трое суток, мы продолжаем движение на Корчицы. Над нами стал появляться самолет «Фоккевульф», который на фронте «Рамой» называли. Бывает, до обеда почти покружит, а потом дальше куда-то по тихому улетает. Мы тем временем продолжали свое движение. После обеда он снова появлялся в пределах нашего расположения, то снижаясь, то набирая высоту. Сделав какие-то свои непонятные дела, он улетал дальше. Кто-то из наших предложил: «Да сбить его надо!» «Да не трогайте его! - говорили другие. - Пусть что он хочет, то и делает. А если собьем, так прилетит другой такой же». Оказывается, этот самолет-разведчик занимался полным фотографированием объектов дивизии, чтобы немцы могли иметь представление: что она из себя, так сказать, представляет. Все полученные сведения (о том, сколько, например, у нас артиллерийских пушек, минометов) он передавал немецкому командованию. От увиденного гитлеровцы, видимо, пришли в самый настоящий ужас. Они поняли, что дивизия наша — это страшная армия. А это значило, что для того, чтобы ей противостоять, необходимы серьезные вооруженные силы. Тем временем, стоит настоящая январская погода, идет снег.

У нас в дивизии служил синоптиком (делал прогноз погоды) некто Боря, молодой парень, который постоянно высчитывал погодные условия, смотрел на облака и прочее. Как-то раз к нему подходит Сидор Артемьевич и спрашивает его: «Ну ка, синоптик, скажи мне о том, какие у нас погодные условия?» «Да вот», - говорит тот и начинает о чем-то непонятном рассказывать. «Самолеты когда мы можем вызвать?» «Да вот...» Короче говоря, за это Ковпак на него страшно рассердился и прогнал его. Парень, конечно, очень сильно расстроился. Через неделю самолет все-таки встретить удалось. И вот, пока мы двигаемся на Корчицы и нас уже отфотографировал немецкий самолет, Ковпак снова вызывает этого синоптика и спрашивает: «Ну-ка давай-ка мне скажи: сколько по времени этот снег будет идти?» «Ну неделю примерно», - ответил ему Боря. «Так неделю? - не унимался Ковпак. - Ты гарантируешь, что это точно? Если будет так, как ты говоришь, то получишь награду». Этот разговор, кстати говоря, лично при мне происходил.

После этого поступил приказ: «Всем построить землянки и окопаться!» Причем делать это было приказано с тем расчетом, чтобы в каждой землянке помещалось по 20-30 человек. Одновременно с этим началось распределение лошадей, телег, пушек. Свои бутафорские пушки мы куда-то временно свалили, а лошадей с телегами увели в сторону Пинских болот, это ближе к Белоруссии. Там хвойные леса, очень плотные, ничего не растет, кроме деревьев, ни кустарников, ни травы. Лошадям соорудили кормушки, оставили корм, привязали. Люди все вернулись в основное расположение. Окапывались, помню, метра на полтора-два. Потом это дело быстро закидывали лапником, оставляя лишь небольшую дырочку, чтобы можно было пролезать и дышать. Всем приказали нырнуть в эти укрытия. Топить, разводить костры категорически запрещалось, так как этим самым мы могли себя демаскировать. Здесь-то как раз и пригодились нам американские консервы, хранившиеся в качестве НЗ. Раздали нам имеющийся хлеб, сахар, сало. В случае крайней нужды разрешалось ночью немного что-то жечь, но при условии большой осторожности. Затем поступил приказ: «Никому из укрытий не выходить! За нарушение приказа — расстрел». Таким образом, в лесу под землю спрятались все отряды ковпаковской дивизии. Идет снег, скрывает нас под своей толщиной. Так мы из под земли не вылезали практически целых десять дней. Ночью, бывало, разводили внутри небольшой огонь, потихоньку как-то грелись. Однако из-за этого нам становилось тяжело дышать. Ведь едкий дым выжигал глаза. Так мы в связи с этим поступали как? Брали в руки ватник, прижимались с ним к земле и таким способом пытались дышать, ведь дым нельзя было выпускать наужу. Плакали, но все же как-то жили. С туалетом, естественно, тоже возникали проблемы. Находясь в столь стесненных обстоятельствах, мы все же эти десять дней как-то выжили.

Немецкий самолет-разведчик летал над нами, но так и не смог обнаружить нашей дивизии. Представляете себе ситуацию? Вдруг пропала дивизия! Это абсолютно уникальный случай в партизанской практике. Немцы, как ни старались, так и не могли своему командованию относительно нас что-либо предъявить. У них имелись только отдельные предположения о том, что мы ушли на Белоруссию. А ведь они прилагали огромные усилия к тому, чтобы наше соединение уничтожить! Так, по приказу немцев во Львове сосредоточились огромнейшие силы немецких войск, включая тяжелую технику. Сгружая из эшелонов машины, танки и всякие БТРы, они готовились к встрече с нами: чтобы разбить, так сказать, нашу дивизию. Наша разведка там работала: порядка 30 человек во Львове следили за всеми этими приготовлениями. Но когда немцы увидели, что дивизия пропала, и никто по ее поводу не может ничего доказать, они, видимо, решили: «Приготовление к разгрому партизанской дивизии бессмысленно!» После этого немцы стали то огромное количество своих солдат и военной техники, всю ту армаду, которую для нашего уничтожения они во Львове сосредоточили, отправлять на Восточный фронт.

И когда вместо прежней армады остался в качестве охраны всего лишь какой-то полк в районе Ковеля, отборные части нашей дивизии нанесли удар по Ковельскому железнодорожному узлу. Надо сказать, зрелище оказалось очень эффектное. Сначала взорвали водокачку, а потом начали жечь вражеские танки на платформах. Немцев мы тоже много сожгли. Никто из фрицев даже не ожидал от нас подобного. Но сражение, честно говоря, оказалось очень серьезным. У нас конечно появилось много раненых. Дивизия же, основная часть, тем временем начала опять движение в сторону Горохова. Наш путь проходил в районе Луцка и Ковеля, где после нас очень долгое время не могли дислоцировать никакие железнодорожные составы. Немцы уже приготовились к тому, чтобы нас в районе Горохова встретить. Больше того, ощущая опасность нашего приближения к Карпатам, они сосредоточили в районе Еремической очень большие силы и двигались в нашу сторону. Тут у нас начались постоянные бои.

Стоит отметить, что Горохово мы взяли штурмом и причем очень тяжело. В этом бою, будучи комиссаром Чапаевского отряда и находясь на железной дороге, мой папа получил тяжелое ранение разрывной пулей. Потом у него началась гангрена и ему ампутировали ногу. В этом же бою и меня ранило. Получилось это так. Когда происходила атака на Горохово, неподалеку от меня разорвалась мина, обсыпала осколками. Мне помимо того, что пробило руку, попало еще в правую ногу чуть выше колена, в коленную чашечку левой ноги и в шею, едва не задев сонную артерию. Следы от этого ранения остались у меня на всю жизнь, проверяли уже позднее врачи, оказалось что из-за ранения в шею у меня не происходит кровоснабжение с левой стороны, а только справа. От этого конечно головные боли… Я сейчас лихо сижу перед вами и рассказываю про свою жизнь, а вот кармане у меня лежит цитрамонинка. Еще одну я раньше принял. Ну так вот, это был как раз момент, о котором я раньше упоминал, когда девушка Лида меня схватила и оттащила в укрытие, спасла мне жизнь.

Кстати говоря, раз уж мы заговорили о штурме Горохова, я бы не хотел упустить одного нюанса. Когда мы начали развернутое наступление на город и его взяли, наши партизаны натолкнулись на спиртзавод. Они что сделали? Стрельнули с автомата по бочкам (до этого они и не знали, что это за завод), оттуда полилась жидкость. Через час все ходили пьяными. А немцы, не будь дураками, пошли в атаку. В результате очень многие наши бойцы погибли по глупости. Пришлось отступить. Лида же затащила меня, истекающего кровью, в погреб, начала делать мне перевязку. А возраст мой, надо сказать, в то время был таким, что я очень стеснялся. Между прочим, когда я впервые раненым упал на землю, первой мыслью, которая осенила, оказалась следующая: «Интересно, я жив или нет?» И немедленно начал себя ощупывать. Вроде сначала ничего, сел, а потом как нажал на рану, оттуда хлынула горячая кровь, тут я уже и потерял сознание. Видимо, Лида меня в этот момент и оттащила, оказала первую помощь. Потом меня конечно лечили в лазарете. Помню что там простыни рвали на бинты, и бинты, чтобы их как-то дезинфицировать и повторно использовать, гладили утюгом. Закладывали в утюг угли и гладили. Но это я уже все видел потом, а тогда, как оказалось, операция по взятию Горохово закончилась очень тяжело, отступлением. Потом повторно была атака, повторно его взяли, и уж тогда нас с Лидой из укрытия вытащили. Я в лазарете побыл, там мне раны обработали, перевязали. Ну а дальше мы двинулись на Червоноград. Правда, я в этих событиях практически уже не участвовал, так как после ранения был мало подвижным. Помнится, нас, раненых, скапливалось столько, что все обозы, все телеги, все, на что можно было посадить-положить людей, все было занято ранеными. В отрядах старались любыми путями избавиться от раненых, пытаясь по возможности вывозить их на Большую землю. Помню, наших людей вывозили на трассу Ковель — Луцк, но там продолжались бесконечные танковые, артиллерийские и минные обстрелы. Из-за скопления обозов, полностью заполненных ранеными, мы не могли даже двигаться. Были направлены два партизанских отряда, чтобы пробить коридор на Большую землю, чтобы по нему отправить раненых. Коридор пробили, стали отправлять, и тут вдруг пошли танки. Те партизаны, которые имели ранения полегче, убежали в лес. Остальных же, тяжело раненных, они перебили. Но мне как-то удалось остаться в живых.

Помню, перед самой отправкой мне довелось встретиться со своим отцом. «Папа! - сказал я ему. - Ты, наверное, скоро будешь дома». «Нет, сынок, - печально сказал он мне, - ты у меня старшенький, ты попадешь домой, а я…» «Папуль!» «Нет, сынок, на меня не рассчитывай. Помогай маме!» Так, распрощавшись со мной, он вскоре погиб. Получается, свою смерть он предчувствовал.

- Когда вы выбыли из отряда?

Когда мы оказались за Черевноградом, в дивизии было принято решение о том, чтобы всех таких, как я, недоростков и недоучек, отправить по домам. Почему? Чтобы мы продолжали свою учебу в школах. Причем в этом указании говорилось примерно следующее: «Дальше мы начнем переход границы Советского Союза, попадем в зарубежные страны и будем сами там справляться с немцами!» Нечего, мол, нашим детям сражаться на чужой территории. Таким образом, мы пошли как бы на списание. После этого, получив справку за подписью Вершигоры, я с 4-мя классами образования отправился домой.

Кстати говоря, мне бы хотелось поделиться впечатлениями от последних боев в Карпатах. Мы, наверное, видели по телевизору репортажи, показывающие, как на Украине, где сейчас развязалась самая настоящая бойня, горят цистерны. Это частично напоминает мне то, что в 1944 году произошло в Карпатах. Когда нам удалось там подавить всю немецкую охрану, мы подожгли практически все их цистерны. Делалось это как? Мы их простреливали, в результате этого появлялся огонь и все начинало гореть. Причем горело оно по-страшному. Все дело в том, что это происходило на высоте примерно 400 или 500 метров выше низиной части, где находились немцы. С этого верха горючее вываливалось самотеком на них. Представляете, какая жуткая творилась картина? Ведь там у немцев располагался стратегически очень важный для них терминал: они наполняли всевозможным горючим танки и автомобили, которые от них отправлялись дальше. То есть, от них целиком зависела работа боевой колесной техники. Там, можно сказать, скапливались целые воинские части. Из огромных цистерн специальные люди, которых называли заправщиками, их этим горючим наполняли. Вся эта армада после заправки продолжала двигаться на Восточный фронт по трассе на Львов. Когда наши все это поджигали, меня наверх не пустили, я остался внизу. Кстати говоря, подъем на эту гору мы начали сразу же после того, как подошли к самому Червонограду и потом оказались в каком-то шахтном городке. Правда, все поселение оказалось разрушенным. Там, собственно говоря, и начался у нас подъем. Поскольку я в то время являлся ездовым, то у меня забрали моих лошадей, навьючив их разным материалом: нужными вещами, провиантом, оружием, боеприпасами. К слову сказать, подъемы попадались нам достаточно крутые. Чтобы не упасть, люди хватались за ветки и переходили с камня на камень. Лошади в иной раз не выдерживали и, сколько-то пройдя, срывались, падали и практически погибали вместе со всем своим скарбом. Обратно его, конечно, уже никто не мог забрать. Дивизию тогда, помню, разделили на три части. Основная часть, которую возглавил Ковпак, стала двигаться к терминалу. Руднев, чтобы сдерживать натиск немецких войск, которые явно собирались пойти на штурм, стал двигаться в сторону Стрия. Наша же группа со стороны гор с тыла пошла к этому терминалу. Тут, конечно, началась самая настоящая бойня. Погибло очень много людей. К сожалению, когда мы все у немцев пожгли и остатками отрядов стали спускаться с гор, отражая атаки немцев, дивизия фактически прекратила свое существование. Она потеряла 70 процентов личного состава, но знамя было сохранено. По сути дела, свой поход наше соединение тогда и завершило.

Хотелось бы сказать и еще об одном эпизоде, связанном с моей матерью. Когда наши партизаны оставляли Горохово, а мы с Лидой в это время находились в подвале, в отряде стали вести подсчет бойцов. Меня на месте не оказалось. И они написали матери письмо (как ни удивительно, но даже какая-то почта в то время работала) о том, что я пропал без вести. Их тоже можно было понять. Где я? Нет меня в отряде. Пропал с концами. Среди раненых — тоже не числюсь. Постепенно бумага добралась до мамы. Она, конечно, поплакала над моей мнимой смертью, соседи — тоже. Но потом сказала: «Ничего не поделаешь, как есть так есть». После этого проходит где-то с месяц, как она встречает свою соседку Анну и ей говорит: «Анна, слушай, какой я сон видела. Сплю и вижу, что светится передо мною красивая молодая луна. Я долго смотрела на нее и проснулась». В ответ на это Анна ей и говорит: «Знаешь, наверное, сынок твой жив». «Кто его знает?» - какая-то надежда проснулась в маме. После этого случая прошло сколько-то времени, как в дом к маме поступила весточка о том, что я действительно жив.

- Как хоронили погибших в отряде?

В Горохове и по сей день (если, конечно, его не сломили украинцы-бандеровцы) стоит обелиск погибшим партизанам, где в числе захороненных числится и мой отец. Так вот я, когда в послевоенные годы посещал эти места, то один местный священник посоветовал мне взять оттуда горстку земли. Взяв ее, я потом ее присыпал к могиле моей мамы в Новоград-Волынске. Мама, кстати говоря, какое-то приличное время пожила со мной в Москве, но потом не выдержала и сказала: «Знаешь что, сынок? Отвези-ка меня ко мне на родину. Чего мне здесь делать? Просто так сидеть, пришла-погуляла?» И я после этого ее отвез. Кстати говоря, как-то раз она у меня даже заблудилась. В милицию как-то попала. «У меня ж здесь сыночек живет! - говорила она стражам порядка. - Невесточка тоже хорошая!» «А мы еще посмотрим, как у вас обстоят дела на самом деле, - недоверчиво сказали ей милиционеры. - Почему, интересно нам узнать, вы так на улице оказались брошены?» Она, конечно, назвала свою фамилию. Но она не запомнила моего телефона, хотя я ей на всякий случай оставил записку со всеми данными. И когда мне позвонили и сообщили о приключившейся ситуации, я сказал: «Что? Сейчас приеду». Взяв машину, я тут же приехал в 49-е отделение милиции. Мама сидела растерянная, но меня увидела и сказала милиционеру:«Вот видите, сразу приехал». «Да, у вас хороший сын» согласился милиционер. Я потом стал расспрашивать как она заблудилась, а она говорит, я знала что мне вроде в ту сторону, а пошла туда, где посветлее. Так вот, под конец своей жизни она мне сказала: «Сыночек, отвези меня домой, я хочу там побыть». Но после того, как я ее отвез, с ней случилась трагедия: она упала, началось воспаление легких. Потом она умерла, не дожив буквально месяца до 82 лет. Я ее забирал из больницы. Ей хотели, помню, делать вскрытие, но я серьезно этому воспротивился и сказал: «Ну зачем?» Они мне ее отдали, я ее похоронил, как и положено. А когда принес куда следует документы о ее смерти, на меня ополчились: «Да как вы могли себе такое позволить?» «Вы что, - говорю, - хотите, чтобы я ее выкопал и вам бы принес?» В общем, начали на меня они катить какую-то бузу. Но я их осадил и сказал: «А если бы это было ваша мама, вы что, стали бы резать ее по кускам?» Так вот, я не договорил своей главной мысли: когда маму я похоронил, то привез и положил землицы с папиной могилы на ее захоронение. На памятнике они оба у меня указываются.

- Встречались ли вам верующие на войне?

Отвечая на ваш вопрос, я, наверное, все-таки буду говорить о своей вере в Бога. Начну с мамы. Она была все-таки верующим человеком. Помню, как то раз она мне говорила: «Сынок, надо церкву сходить посетить...» «Мама, ты же веришь в Бога, сходи!» - говорил я ей. «Да я цих попов не верю!» - отвечала она мне. «Чего ж такое случилось?» «Да я один раз как-то в церковь пришла, а он пьяный. Я вообще, знаешь, сынок, в Господа Всевышнего верю». Когда же во время той страшной канонады мы сидели в окопе, мама нам говорила: «Давайте, дети, молиться!» И она тогда, помню, научила нас молитве «Отче наш». Будучи в окопе, мы повторяли ее вслух много раз, поэтому ее я пронес, так сказать, с собой. Тогда я мало что понимал в этом вопросе. Сейчас я в религии больше понимаю, так как стал человеком все-таки, наверное, достаточно грамотным. Конечно, то, что сейчас кругом все говорят о православии, мне понятно. Правда, все это сейчас проходит на уровне бутафории. Я имею в виду постоянное строительство все новых и новых храмов. Но, как мне кажется, какие бы события в жизни церкви не происходили, мы должны верить в высшие силы, хотя не знаем, кто там и что делает. Во всяком случае, мы имеем колоссальную энергию. Когда мы умираем, мы ее все-таки куда-то отдаем, она где-то после смерти находится. Поэтому я все-таки верю во всевышние силы.

- Случалось ли вам делать большие перемещения?

Самым большим переходом для меня стал путь до Карпат, оказавшийся настолько изнурительным, что люди падали от голода и холода. Все это ведь происходило в зимних условиях.

- Приходилось ли вам сталкиваться с бандеровцами?

Приходилось. Но это было, правда, уже в послевоенные годы. Я уже рассказывал вам о том, что перед свой смертью отец мне сказал: «Сынок, я не выживу, а ты живой останешься. Раз ты старший, помогай маме растить братьев и сестер...» Когда же после своей партизанской жизни я вернулся на родину, оказалось, что дом у нас сожгли. То есть, ничего не осталось. Жила же наша семья настолько бедно, что у мамы не находилось даже какой-нибудь дырявой тряпки, чтобы заштопать себе юбку. Кроме того, наступил страшный голод. Людей в селе почти никого не было. Из мужчин одни калеки: либо без руки, либо — без ноги, либо на костылях. А дело в том, что у папы раньше имелся разъездной механик, украинец. Так он, став вместо папы главным механиком МТС, забрал меня к себе и сказал: «Давай я тебя немного подучу и ты сядешь на трактор. За твою работу я тебя буду кормить, давать немного крупы, чтобы у тебя в семье было хоть какое-то питание!» Так в возрасте всего лишь 16 лет я сел трактор ХТЗ (производство Харьковского тракторного завода), страшнейшую махину железа весом в три с половиной тонны, и начал свою трудовую деятельность. В это самое время в нашей округи начали зверствовать бандеровцы. Они вырезали и жгли поляков целыми семьями, громили по ночам Дома культуры, сельсоветы, захватывали и жгли портреты известных людей, забирали и увозили у сельского населения зерно. Те, кто пытался хоть как-то им в этом деле воспрепятствовать, погибали от их рук. Они никого не щадили.

Потом, когда возникла необходимость хоть что-то сделать для их острастки, к этому делу привлекли меня. Получилось все это очень просто. Ко мне приехали из военкомата специальные люди и сообщили о том, что я назначаюсь в истребительный батальон по борьбе с украинскими националистами. «Ничего себе!» - подумал я, но в батальон все равно вступил. Вместе со мной служили мои товарищи Сережа и Андрей. Из нас сформировалась специальная группа. По инструкции мы должны были заниматься следующим: выходить по двое в вечернее время на дежурство на главную дорогу и при появлении людей (если ехала, скажем, телега), кричать: «Стой, кто идет?» или «Кто едет?» Если реакции никакой не следовало, следовало кричать: «Стой, стрелять буду!» При повторном отсутствии реакции мы должны были делать предупредительный выстрел в воздух. Такой являлась наша первая встреча с бандеровцами. Можете представить, какими мы выглядели вояками. Об этом, мне кажется, не стоит даже говорить… Несмотря на то, что патронов к винтовке Мосина, которой мы были вооружены, нам давали всего пять штук, от нас требовали полный отчет о расходовании боеприпасов. Выходя на дежурство, мы не придавали особого знамения тому, кто едет на телеге, и говорили: «Стой, кто идет?!» Дрова ли кто вез или ехал просто кто-то, мы на всякий случай пуляли вверх, а потом за это отчитывались. Короче говоря, жизнь моя в селе проходила таким образом, что днем я работал, а ночью находился на дежурстве. Кстати говоря, мой трактор не имел ни генератора, ничего…. Но потом я установил на нем фару, которую мне подарили военные. Должен отметить, что даже в отношении тракторов бандеровцы ужасно нам вредили. Чтобы не было никакой вспашки в пользу колхозов и МТС, они их жестоко ломали.

Однажды, выйдя на дежурство в какое-то крайнее село, я повстречал знакомых девчонок и с ними присел на завалинку поговорить . Что-то мы обсуждали, а потом они мне сказали, в это самое время проходят в школе начальную военную подготовку. «Можно нам винтовку сейчас взять пострелять?» - вдруг спросили они у меня. Я на это, почему-то, запросто согласился. «Пожалуйста, берите!» - сказал им. Одну из них звали Шурой, а другую Сашей (они эти имена как-то различали). Они взяли винтовку, стали с ней тренироваться, открыли затвор. А я к тому времени уж и позабыл о том, что у меня там патрон оставался! А они тем временем щелкают, загоняют патрон. Потом как выстрелили, так штукатурка со стены посыпалась. Хорошо, что никого рядом не оказалось. Об этом стало известно начальству. Меня вызвали и стали отчитывать: «Как ты мог нарушить приказ: никому не давать оружия?» Первое время я пытался оправдываться, но они все продолжали на меня напирать. Наконец я не выдержал, вспылил: «Все, не могу!» И изо всех сил шарахнул об пол прикладом. «Ты что делаешь? - сказали мне. - Это же боевое оружие!» «Плевать я хотел на ваше оружие! - отвечал я им. - Хватит мне вашего оружия». В общем, взбеленился я на них. Я даже и не подозревал о том, что мне они не могли предъявить абсолютно никаких претензий, так как я считался несовершеннолетним. И только подсознательно так грубо себя повел, решив, что хватит с меня всех этих бандеровских дежурств. Но не тут-то было!

По тому делу меня, естественно, больше уже не преследовали. Со мной побеседовали, а потом неожиданно заявили: «У нас есть одно тонкое предложение: разузнать кое-что…» А затем начали рассказывать о сути дела: «Тут недалеко западенские хутора находятся. Там стоит штук десять-пятнадцать домов. Они окружены тополями, у каждого хозяина своя собственность по два гектара земли, они имеют свои владения. Так вот, у них процветает страшная бандеровщина. Они днем пашут и ведут себя как абсолютно мирные люди, такие паиньки, а ночью — пулеметы на плечи пошел. А днем кругом все мирно… Вот нужно, чтобы ты выяснил...»

Одним словом, под видом работника-гастербайтера, говоря по-сегодняшнему, меня направили туда. Пристроили меня к одной женщине, имевшей хороший дом с коровой и лошадью. Жила она с дочкой и, конечно, со своим хозяйством не справлялась. Ей очень требовался работник! Она меня, как только я попросился, сразу же к себе взяла и сказала, что за работу раз в неделю будет давать две буханки хлеба и сколько-то сала, а потом, возможно, и еще что-нибудь. Приступив к своей работе, я сразу же у нее а сарае навел полный порядок, стал водить с пастухами лошадь. Те, в свою очередь, уже знали, что я состою у этой женщины батраком. Возвращаясь под вечер, я у нее еще колол дрова. Короче говоря, слыл самым таким настоящим работягой. Но передо мной стояла другая задача: выяснить, что на самом деле в деревне происходит, о чем здесь говорят и что планируют. Однажды произошел один такой интересный момент. Вдалеке ехала какая-то подвода. И вдруг, когда она появилась ближе, местные мужики начали насвистывать одну характерную мелодию. Потом я уже узнал, как она по-настоящему звучала. Вот ее слова: «Идем на врага, за волю Украины/ За лучшие права, знамя Бандеры стоит». Эта песня являлась гимном бандеровцев. Насвистывание же этой мелодии служило у них паролем. Тем самым они давали знать, что к селу приближается свой человек. Это меня окрылило и я решил еще раз проверить, действительно ли это их пароль. Оказалось, что так!

После этого я получаю от своего начальства новое задание: узнать, когда и в каком месте у них случается местная сходка, на которой они обсуждают все свои дела. Но для того, чтобы обо всем разведать, появляться в центре поселения было опасно. Я гляжу: парни с девушками гуляют по селу. Я сразу смекнул что делать. Пригласил девчонку прогуляться. Но когда дошли до какого-то места, она же мне и говорит: «Сюда не треба, тут наши хлопцы на совещание собираются. Не можно сюды!» Заимев столь важную для себя информацию, я начал думать над тем, как бы мне ее передать своим. Но тут произошло одно обстоятельство, которое, собственно говоря, все переменило. Как-то раз вечером приходит домой ко мне здоровый и высокий, хотя немного сутулый мужик. «Слухай, - обращается он ко мне, - ты, я бачу, мастер всего такого. Тут у меня револьвер зломался. Может, ты побачишь да починишь?» Мне интересно стало, и он мне принес старинный револьвер с здоровыми патронами. Оказалось, что у него рукоятка (обычный кусок пружинный полоски), блокирующая патрон, сломалась. Посмотрев на все это дело, я ему сказал: «Ну что? Я попробую его починить...»

А дело в том, что живя у тетки, я однажды обнаружил в сарае старый разбитый патефон. Из этого патефона торчала пружина, которую раньше накручивали, чтобы патефон заводить. Я смекнул как ее для починки можно использовать, сходил в сарай, отломал от нее кусок, старым напильником выточил из нее пружину для револьвера и вставил. Оружие заработало. Но в реакции этого мужика я почувствовал что-то неладное. Я почувствовал на себе какое-то подозрение. Недолго думая я обратился к тетке: «Мне надо сходить навестить свою маму». Так как она была нормальным человеком, то она дала мне за работу две буханки хлеба, сало, лук. Положив все это в торбу, я через поля ушел из деревни. Смотрю: на границе меня уже встречают свои ребята. «Хорошо, что ты вырвался! - говорят они мне. - Больше тебе туда ходить нельзя». И оказалось, что на ремонте револьвера я как-то, видно, прокололся. Западенцы заподозрили меня в том, что я не простой какой-то пастушочек. Надо мной нависла угроза пыток. Так что когда я вернулся из этого села, мне сказали: хватит, свою работу ты выполнил! После этого на это село мгновенно была организована облава. Между прочим, в там в качестве нашего агента работала еще одна женщина с двумя детьми. То, что она являлась нашей связной, мне стало известно намного позднее. О таких вещах в то время не принято было сообщать в целях конспирации и в интересах дела. В общем, мы хорошо сработали. На этом моя миссия против бандеровщины закончилась. Потом наша жизнь в селе стала постепенно, так сказать, налаживаться. У нас появился сарайчик, который мы оклеили и в нем хоть как-то стало можно жить.

Стоит отметить, что бандеровцы жесточайшим образом расправлялись с людьми, имевшими отношение к партизанам или к действующей власти. Могу вам привести такой пример. Если им удавалось выловить нашего партизана, то его не расстреливали. Они закладывали ему в рот взрывчатку — пироксилиновую шашку — и взрывали. Им, конечно, редко когда удавалось наших вылавливать. Но если такое случалось, они зверски расправлялись. Именно поэтому мы не брали в плен ни немцев (они тоже партизан не жалели), ни бандеровцев. Существовал даже такой приказ: «В плен никого не брать!» И мы никого не брали. И это — не говоря о пленении, скажем, взвода или роты. Причина этому была единственная. Куда их девать? Ведь если мы кого-то брали в плен, этого человека следовало кормить и как-то содержать. Этим самым мы себя очень сильно связывали. Такой роскоши мы не могли себе позволить. Чтобы себя не связывал мы и тяжелое вооружение, как правило, себе не брали, хотя могли его отбить у немцев. Но мы этого, как я уже вам сказал, не делали.

- Бандеровцев как-то поддерживало местное население?

Л,С. Они их не только поддерживали, но и во всем старались участвовать. Причем для того, чтобы доказать свою преданность этому движению, некоторые из этих бандитов заставляли жителей казнить своих маленьких детей. Это абсолютно проверенная и доказанная вещь! Все люди из числа местного населения являлись или их осведомителями, или же проводниками бандеровцев. Все это у них, конечно, очень хорошо работало.

- Возвращаясь к партизанскому времени, расскажите о том, как осуществлялась охрана вашего отряда.

Все это делалось очень просто. Я уже, кажется, вам говорил, что у нас в отряде имелись секреты. Если вы съездите в эти места, я имею в виду село Чижовка, расположенное в лесу в скольких-то километрах от Новоград-Волынска, то на повороте и сейчас можете обнаружить старый дуб, который служил нам секретом. От него до отряда нужно было идти не меньше пятнадцати километров. Каждый отряд для того, чтобы связаться с нашим или каким-то другим отрядом, приносили почту и в дупло этого дуба клали. Почту забирали, уносили, затем присылали ответ. Для того же, чтобы при передаче почты не случилось никакого подвоха, с левой стороны от этого большого дерева, метрах в десяти-пятнадцати, располагалась секретная землянка, в которой был сделан секретный люк для специального просмотра этого дуба: чтобы знать и видеть, кто и зачем приходил. Так что охрана в отряде все время находилась в боевом положении, за всем без конца и круглосуточно у нас следили. И я думаю, что это место и по сей день должно сохраниться.

Теперь — дальше. Когда в Городнице немцы пытались дойти до нас, они никак не могли этого сделать. Ведь к нам в отряд шла очень узкая и довольно-таки трудная дорожка через сосновый лес, в котором росли мощные деревья. Так мы в то время так наладили работу со своими агентами, что у нас имелись полные сведения от наших связных о немцах, начиная от таких населенных пунктов, как Александровка и Чижовка. Если там что-то происходило, нам об этом моментально передавали и мы буквально через полчаса об этом знали. Причем связными у нас работали не какие-то здоровенные мужчины, а обыкновенные женщины в передничках, доводившиеся друг другу соседками. Такая тактика была вызвана тем, что, как правило, если одна хозяйка понесла другой, например, лук, то это практически на вызывало подозрений. А если что-то от нее становилось известно (что, скажем, появилось какое-то немецкое подразделение), выдвигалась группа наших бойцов (сколько человек — это зависело от того, каковы имелись у немцев силы) и тут же минировало дорогу. Несколько человек, конечно, при этом находилось впереди в засаде, все остальные — сзади. Как только группа немцев начинала выдвигаться, мы уже их поджидали. Едет бронетранспортер, идут немцы… Из засады все это взрывалось. В то время мина как срабатывала? Это теперь по мобильникам и рациям все делается. А раньше для этого дела существовали две вещи: бикфордов шнур, с которым точное время взрыва подгадать было трудно — переехал, не доехал, и магнитный аккумулятор, в котором была установлена контактная группа на взрыватель — ручку повернул, ба-бах, и все. Такие вещи хоть и являлись дистанционными, но располагаясь в каких-то пяти метрах. Это, конечно, представляло из себя огромный риск, но, тем не менее, такие вещи практиковались. Если же мина не срабатывала, то впереди немецкой группы падало здоровое подпиленное нами дерево и они оказывались в ловушке. Если на своей машине они пытались развернуться, то падало такое же дерево сзади. После этого начиналась пальба и немцы фактически оказывались в котле. Машины их мы сразу же разбивали и поджигали. Поэтому немцы и боялись соваться в те места, где действовали партизаны.

- Были ли у вас лично уничтоженные немцы?

Я не охотно об этом рассказываю, потому что психологически делать это для меня непросто. Но я точно знаю, что одного немца я пристрелил. Мне действительно трудно оказалось это сделать, хотя я понимал, что это враг. Сначала я не обратил на это никакого внимания. И тем не менее, когда это случилось и бой впоследствии практически затих, я никак не мог уйти с этого места. Я подошел к нему. Передо мной лежал молодой и красивый белокурый немец. Я внимательно посмотрел на него и увидел, что на него садятся мухи. Так я подсел к нему на корточки и стал их от него отгонять. Еще, помню, подумал тогда: «Как же он погиб так? Ведь у него, наверное, мама и папа дома остались...» То есть, я ушел от убитого мною фашиста угнетенным. Казалось бы, я уничтожил своего врага. Но теперь он уже не являлся для меня фашистом. Это произошло в честном бою. В остальных же случаях с уничтожением немцев происходило, будем так говорить, следующее. Вот идет, скажем, какой-то бой в районе Красиловки или Городниц. Я со всеми иду с оружием в руках и стреляю. Но это идет от нас всех очень мощный заградительный огонь, все пуляют чем попало. Задача поставлена одна: чем больше уничтожите — тем лучше. Автоматы и винтовки, которые мы держим в своих руках, должны стрелять с определенной частотой. Немцы прячутся, потом поднимаются и снова ползут. Мы же идем на них сплошной лавиной. Кто из нас убил того или иного немца, определить практически невозможно.

- Показательные расстрелы проводились у вас в отряде?

Если мы выясняли, что такой-то человек оказался предателем, его тут же выводили и на глазах расстреливали. Это были рядовые случаи, которым мы не придавали какого-то особенного значения. Бывает, спросишь: «А где тот-то боец?» «Расстреляли». И это считалось в порядке вещей. Пленных же, как я вам говорил, мы себе не брали, так как их было нечем кормить.

- Как поддерживалась связь партизан с командованием?

Знаете, у нас в соединении работала рация, по которой в определенные часы осуществлялась непосредственная связь с Москвой. В этом отношении у работавших в отрядах радистов все было четко отработано: у них имелись и передатчики, и радиоприемники. Не говоря уже о том, что они превосходно знали морзянку. Что же касается того, как поддерживалась связь с другими отрядами, то тут все решалось по агентурной линии. Так, например, с соединениями Бати и Маликова у нас поддерживали связь верховые ездовые. Конечно, таких вещей не происходило, чтобы сведения к нам поступали через час — через два. Иногда информация приходила через сутки, а то и через целых двое.

- Немцы не накрывали вашу связь?

Пеленгаторы их, конечно, работали. Но это было бесполезным делом. Скажем, запеленговали они нас. Ну и что ж из этого? Так что в этом отношении мы не очень-то их боялись. Но мы работали так, что старались как можно меньше связываться с Москвой по радиосвязи. Это оказывалось все же делом ненадежным. Кроме того, у нас не одна же какая-то радистка сидела на морзянке, а работали самые настоящие профессионалы.

- Как награждали в партизанах?

Сложно награждали! Награждали у нас только в тех случаях, если с Большой земли прилетал самолет. Тогда вместе с ранеными мы отправляли сведения о том, что кто-то отличился. Там уже все это утверждалось, а уже после, когда к какому-то празднику подписывалось представление на награждение орденами и медалями, наших бойцов включали в этот список. Награждения в отряде проходили, кстати говоря, в особо торжественной обстановке.

- Всегда ли вы верили в победу?

Вы знаете, несмотря на то, что немцы в самом начале войны стремительно двигались вперед, у меня не возникало никаких сомнений в том, что мы победим и одолеем врага. «Не может быть! - считали мы. - Скоро мы должны их обратно повернуть». Вера в победу постоянно в нас присутствовала. Правда, единственный и довольно-таки неприятный случай у нас был. Когда над нами на восток летели немецкие самолеты (дело случилось до моего попадания в партизанский отряд), вышла какая-то женщина и закричала: «Боже, ангелы летят!» Она, видно, была очень сильно недовольна советской властью, чем и объяснялись ее искренние восторги при виде немецкой техники. И вдруг вражеский самолет, видя, что она стоит перед ними и машет руками, дает по ней очередь. «Ах вы, сволочи!» - закричала она. Короче говоря, свое она получила.

Вы знаете, подводя итоги нашему разговору, мне бы хотелось особенно отметить: война с самого начала всех нас как-то сплотила. Взять хотя бы историю моего отца. Когда он утопил вместе со своими подчиненными технику и пришел в исполком, где ему не дали никаких указаний, он понял, какое решение ему следует предпринять. Ведь все направились к себе домой. Но он не никак не мог так поступить, потому что являлся коммунистом. Что это значило? Как только немцы оккупируют территорию, кто-нибудь рано или поздно на него укажет и скажет: «Вот он — коммунист!» После чего его сразу же либо расстреляют, либо отправят в немецкий концентрационный лагерь. То есть, он прекрасно осознал то, что домой его возвращаться не следует. И понимая, что нужно защищаться от немцев, сопротивляться им, он ушел в леса и вступил в партизанский отряд. Это — первое. Второе. Как только немцы оккупировали часть Украины, наши некоторые зажиточные крестьяне вроде как начали их поддерживать. Конечно, они держались за частную собственность и боялись, что при восстановлении советской власти все это у них отнимут. Но когда полицейские начали их бить и выгонять на работу нагайками, те взбунтовались: «Так вы, сволочи эдакие, так с нами поступить решили? Тем более со своими людьми?» Это стало даже таких людей настраивать на борьбу с гитлеровцами. Кроме того, любое неповиновение немцами жесточайшим образом каралось. Я уже не говорю о том, что немцы стали отправлять местное население на принудительные работы в Германию. Уже отправилась у нас, помню, первая партия. Это местных, разумеется, сразу насторожило. Или взять, к примеру, случай в Корце. В этом городе на главной площади располагался костел. Так я, боясь, что во время облавы меня немцы могут увезти в Германию, там даже прятался. И представьте себе ситуацию. Собирается на базаре или на центральной площади какое-то количество наших людей. Что делают немцы? Они их окружают и забирают всех подряд. А потом на поезде отправляют в Германию.

По поводу же уничтожения евреев я хотел бы сказать следующее, хотя тема эта, честно говоря, не особенно мне приятна. Помню, заходя в большие села и города на Украине, можно было видеть, как по базару ходят евреи в халатах и с приклеенными желтыми шестигранными звездами на спине и на груди. Так вот, как только начиналась облава, немцы сразу их забирали. И можете представить, они не оказывали им совершенно никакого сопротивления. Их хватают, кидают в машину, часть из них стреляют, потом везут к оврагу, заставляют копать окоп и тут же убивают. Я до сих пор этому удивляюсь, не в силах понять: почему они не оказывали никакого сопротивления фашистам? Другие пусть и погибли бы, но зубами бы стали грызть неприятеля. Эти же вели себя настолько покорно и непостижимо, что казалось, что они начисто парализованы. Русские такие вещи себе, конечно, не позволяли с врагом. Если у тебя ничего не получается сделать с немцем, так хоть плюнь ему в морду или ударь его напоследок. А тут — какая-то покорность в ответ.

Думаю, именно под впечатлением этой покорности немцы и стали издеваться над нашими людьми, забирать и вывозить их в Германию. В этой связи мне вспоминается такой случай. Немцы, окружив село, стали жечь два дома. Шестеро наших парней, посчитав, что их сейчас заберут и отправят в Германию, побежали куда-то от домов в поле. Так немцы их догнали и насмерть ножами порезали. Так наши люди в этом селе настолько обозлились, что готовы были этих немцев порвать на части зубами. Все плакали, и все страшно обозлились на фашистов. Зло на врага накапливалось по крупицам одно за другим. Особенно после того, как немцы начали забирать и отправлять к себе домой скот и зерно. «О-ооо, швайне!» - приговаривали они в таких случаях нашим людям. И мы понимали, что попали в какие-то клещи, из которых нужно вырываться. Поэтому не обкомы сплачивали нас на борьбу с врагом. Конечно, когда в Сумах проводилась какая-то демонстрация и на ней выступал Ковпак, он говорил об этом. Но это произошло не сразу, а после того, как мы от Путивля ушли сначала в Слащанский, а потом в Брянский леса. Но понимание партизанского движения у всех нас было осознанным, хотя и проходило достаточно стихийно. К нам примкнуло очень много и бывших военнопленных, и окруженцев, оказавшихся в период отступательных боев в лесах. Грубо говоря, они были заблудшими солдатами — фронт ушел от них далеко, и они не могли прибиться к какой-то воинской части. У них не оказалось ни пищи, ни патронов. Что они могли сделать? Только принять решение: «Будем здесь сидеть и от немцев защищаться!» Потом появились одни, другие, третьи, и в результате этого собрался целый партизанский отряд.

Леонид Собкович на флоте, послевоенные годы