Жидкова (Соломонова) Нина Ивановна

Я родилась 7 ноября 1926-го года в местечке Новолукомль Чашникского района Витебской области. Родилась в годовщину Октябрьской революции, мама говорила, что меня зарегистрировали прямо в праздник. Родители мои были из деревни, но всю жизнь прожили в местечке. Являлись партийными работниками, отец Иван Сергеевич стал коммунистом в 1929-м году, а мама трудилась домохозяйкой, ну и еще кое-где подрабатывала по линии партии. Особого образования у них не было, у отца имелось шесть классов. Откровенно говоря, Иван Сергеевич всегда сокрушался по поводу своего недостаточного, как он считал, образования, это ему мешало в карьере. И он постоянно требовал от нас, своих детей, чтобы мы учились. И в результате его стараниями после войны мы все трое, я, брат и сестренка, получили высшее образование. Отец не особенно распространялся на тему своей семьи, в то время не было принято рассказывать о предках, но, по всей видимости, в нашем роду были в основном образованные люди.

До войны я только-только окончила восемь классов. И вот наступило 22 июня 1941-го года. Хорошо помню, что это было воскресенье, и к нам рано утром приехали гости из соседнего города Лепель, после чего, буквально через несколько минут мы узнали о том, что Германия напала на Советский Союз. Гости быстренько развернулись и уехали к себе домой. Очень быстро все у нас началось, город, а мы уже жили в райцентре Чашники, начали бомбить и обстреливать. Тут же был образован истребительный батальон, в состав которого вступил мой отец и брат-десятиклассник Иван. Они боролись со шпионами, которых немцы активно бросали в наши тылы. Но враги наступали очень быстро, и где-то буквально через неделю наши войска в Белоруссии попали в окружение. Очень много наших войск сдалось, а отец и брат вместе с батальоном отступили куда-то в направлении Смоленска, где эту часть реорганизовали, брата взяли в какую-то командирскую школу, а мой отец возвратился к нам организовывать партизанское движение в Белоруссии. Мы же, мама и я с младшей сестрой Валей, в это время эвакуировались в деревню Корниловка, где родилась моя мама, мой дедушка по материнской линии был из поляков. И пробыли мы там долго, немцы захватили всю Белоруссию, и где-то в августе в деревню прямо из леса пришел мой отец. Дело в том, что Корниловка окружена сплошными лесами, и туда немцы добрались в самый последний момент, только осенью 1941-го года. Отец мой вернулся с заданием создавать подпольные группы и поднимать партизанское движение, поскольку в нашем районе известным человеком был, когда-то организовывал коммуны и колхозы. Его все знали, в том числе и в этой деревне. И он до осени наладил связь с подпольщиками в райцентре. И летом произошел знаменательный случай, который ярко свидетельствует об отношении белорусов к этой войне. Однажды все жители деревни, в том числе и я, наблюдали за тем, как наш бомбардировщик летал над Корниловкой, немецкие истребители налетели на него и открыли сильный огонь. Он долго отбивался, но, в конце концов, все-таки упал прямо в болото. Враги его не искали, ведь там повсюду были труднопроходимые леса. И мой отец вместе с сыном хозяйки дома, где мы проживали, он вернулся из плена, пошли на место падения советского бомбардировщика. Нашли тело пилота и забрали у убитых все оружие. Принесли погибшего в деревню, где его приняли как своего сына, представляете, вся деревня пришла хоронить летчика. В кармане комбинезона нашли письмо, и мамин дядя сказал, что если он доживет до освобождения, то обязательно отошлет это письмо по адресу в Москву. Я не знаю, послал он или нет, но летчика похоронили со всеми почестями, и за могилой во время оккупации четко ухаживали.

Затем произошел еще один примечательный случай. К нам в деревню спустился парашютист, и его местные мужики задержали и пригласили в какой-то дом, куда позвали для проверки его личности моего отца. Парашютист сказал, что он был переброшен из-за линии фронт от наших войск. Но местные мужики сразу не поверили, ведь он вполне мог оказаться немецким шпионом. Отец после рассказывал, что тот нормально говорил по-русски, без какого-либо акцента, все рассказал, заявил, что он послан для того, чтобы организовывать партизанское движение в Белоруссии. Отец пересмотрел всю его одежду и нижнее белье, чтобы узнать, советский это крой или немецкий. Поверил ему в итоге, познакомились, и это оказался будущий Герой Советского Союза военный техник Григорий Матвеевич Линьков, впоследствии папа служил у него в соединении. Отец познакомил его со своими подпольщиками из деревенских, к тому времени в группе было пятнадцать человек, и рассказал о том, что была налажена связь с соседними деревнями. Между прочим, буквально все местные жители ненавидели немцев. По деревням редкий случай, когда был предатель. И то, чаще всего на службу к немцам пошли недовольные из числа раскулаченных.

У отца к тому времени уже появилось кое-какое оружие, и постепенно он стал, по сути, выполнять функции старосты, так как к нему все обращались по поводу того, что же делать с колхозным имуществом и урожаем. Мой отец, по коммунистическим меркам приказывал все собирать, а потом распределять по душам населения этой большой деревни. И вот осенью приехали к нам в Корниловку немцы вместе с полицаями. Один возчик на подводе узнал моего отца и заявил немцам: «Это коммунист, он раскулачивал мою сестру, она потом умерла от горя». И отца сразу же приставили к плетню для того, чтобы расстрелять. А моя мама закричала, мол, подождите, подождите, и побежала к своему дяде, который хорошо знал немецкий язык, откуда, я не знаю. У него в доме как раз обосновались немецкие офицеры. И мама прибежала к нему и сказала: «Спаси Ивана, его расстрелять хотят!» Тот сразу же объяснил немцам, что мой отец был репрессирован в 1937-м году и уже не является коммунистом. А я, еще совсем дурочка была, выбежала впереди отца, расставила в разные стороны руки, и кричу: «Стреляйте в меня, не надо в отца!» После пришли немецкие офицеры и отменили расстрел, но возчик, который указал на папу, заявил отцу: «Все равно жить не будешь!» После папа меня ругал за своеволие, ведь я знала, что отец был в партизанах, и могла всех выдать своими неосторожными словами и действиями. Тут же к нам подошел полицейский и сказал: «Иван Сергеевич, ты так просто не отделаешься, переезжай в Чашники и по прибытии приходи в полицию».

Так нас заставили уехать, на дворе стоял сентябрь 1941-го года, очень холодный месяц, даже снег пошел. По приезду отца в первый же день забрали в полицию, он там был примерно с неделю, его хотели расстрелять, но там работали переводчиками два поволжских немца, оба бывшие художники, и они входили в подпольную группу города. Они спасли папу от смерти тем, что подтвердили информацию о том, что он подвергался гонениям в советское время, и его выпустили в итоге, но строго-настрого приказали отмечаться в гестапо каждый день. В полиции сидели раскулаченные и их дети, обозленные на Советскую власть, и они постоянно кого-то хватали и приговаривали к расстрелу. Так что вся эта история окончилась тем, что отец ходил туда каждый день и отмечался. Устроился где-то работать, даже не знаю, кем, но явно не по специальности.

В Чашниках мы прожили до начала 1942-го года, к тому времени у отца появилась новая группа подпольщиков, и он связался с другими группами, в том числе в деревне Гили, расположенной в нескольких десятках километров от нас. Там в полиции служили десятиклассники во главе с директором школы, и все они являлись подпольщиками. И они частенько в полицейской форме приезжали в райцентр с гиканьем и криками, как водилось у полицаев, и под этой маркой привозили отцу оружие. Тот по каким-то своим каналам передавал его в партизанский отряд на лесную базу. Кроме того, к тому времени в Чашниках был Сформирован сильный гарнизон из карателей и полицаев, начались массовые расстрелы, и всю эту информацию отец также собирал и передавал партизанам. К февралю отец стал реже отмечаться в гестапо, вроде бы ему удалось усыпить бдительность как оккупантов, так и их прислужников. И тут расстреляли евреев. Отец до войны работал в какой-то районной организации и у него был заместителем еврей по фамилии Гитлин, и этот Гитлин подозревал, а, возможно, и знал, что папа является подпольщиком, причем, как я потом узнала, чашникская подпольная группа была колоссальной. И вот Гитлин незадолго до расстрела пришел к отцу просить, чтобы тот спас его девочек – студенток медицинского института. Но папа сказал, что мы должны вот-вот уйти в лес, но можем взять с собой только одну девочку, потому что у нас нет ни базы, ни продовольствия, а февраль был страшнейшим месяцем, ведь зима 1942-го года была самой холодной на моей памяти. Не знаю, как они в итоге там договорились, но, во всяком случае, Гитлин сказал, что отца хотят видеть евреи. Это произошло прямо накануне расстрела, представляете?! Отец согласился, что он встретится с мужчинами-евреями, и в ходе собрания рассказал им о том, что партизанам сейчас не до расширения, с оружием плохо и нет сильной базы, ведь многих подпольщиков первых месяцев оккупации предатели выдали немцам, тайная полиция оккупантов хорошо работала. И в конце встречи, как он после вспоминал, папа сказал: «Я предлагаю вам, мужчинам, пойти со мной в отряд». В Чашниках евреев было довольно много, причем предложение касалось молодых мужчин, потому что старики и пожилые просто-напросто не выдержали бы нагрузки в лесу. Но евреи сказали, что они подумают, и через день сообщили, но не могут оставить своих родных на расстрел, а сами спастись. Так что они не пойдут. Я лично преклоняюсь перед этим решением, потому что прекрасно понимаю – это настолько тяжелый выбор, что ужас.

И буквально через день после того, как отец получил ответ евреев, он узнал через подпольщиков о том, что их будут расстреливать. Вы знаете, это было жуткое ощущение, когда их вели по нашей улице, стоял плач, который я до сих пор слышу, какой-то протяжный вой. Женщины шли с маленькими детьми на руках, а фрицы безжалостно гнали толпу. Это ужасно, и, самое главное, мой отец ничем не мог помочь им. Куда ему было идти. Евреев расстреляли на берегу реки, кошмар какой-то стоял на воздухе. Затем отец узнал, что следующими по очереди будут расстреливать коммунистов. К ним относились и мой папа, и моя тетя, так что отец решил уйти. Но если он исчезнет, значит, семья пострадает. Поэтому папа ушел в Гили, где ему помогли обставить дело так, будто бы его по дороге убили, поскольку он был без документов. Нашли подходящий труп, надели на него папин полушубок, и сделали вид, что он был убит. Но наши соседи не поверили этому, но немцы нас первое время не трогали. Отец хотел взять меня с собой в Гили, потому что я была невозможный ребенок, так как постоянно демонстрировала фрицам, как их ненавижу. Но потом передумал, ведь уходил, по сути, в неизвестность.

После ухода отца к нам стали относиться так, как когда-то к евреям. Полицаи приходили, когда хотели, открывали двери настежь, брали все, что желали, грабили, попросту говоря, но пока не трогали. Но уже в конце 1942-го года нам пришло извещение от партизан. Мама была каким-то образом связана с подпольщиками, и узнала о том, что бригада Дубова (псевдоним командира Чашникской партизанской бригады Федора Фомича Дубровского) совершит нападение на льнозавод, расположенный в пригороде райцентра, и за нами придут, так что мы должны быть готовы уйти в партизаны. Ну, мы ждали, но вместо партизан пришли полицаи и нас арестовали – меня, тринадцатилетнюю сестру и маму. Повели на расстрел, и вот мы идем, небольшая колонна, полицаи ведут, одного из них я знала, молодой парень Степан, он говорит мне: «А мы тебя, Нина, ведем на расстрел». Отвечаю ему спокойно: «Ничего, сегодня меня, а завтра тебя». На вопрос, мол, его-то за что, пояснила: «За то, что ты полицай». Вот так громко разговариваем, мама меня локтем толкнула, мол, что ты, а что может быть хуже, ведь нас все равно ведут на расстрел. Между прочим, вели-вели, и вдруг вестовой на лошади остановил колонну и привез приказ вернуть нас в Чашники. Всех посадили в полицию в камеру смертников. Это было сверх всяких сил. Каждый день кого-то вели на расстрел, причем стреляли прямо во дворе здания полиции. Мама сидит и плачет, а я говорю: «Мамочка, а я вот чувствую, что мы выйдем живыми отсюда». Очень надеялась почему-то на подпольщиков. Те недели, в течение которых я там была, нас отправляли на работы, например, казарму подметать, и как-то довелось встретиться с так называемым русским батальоном, которых немцы набрали среди военнопленных. Они были совсем не сволочи, только некоторые из них, в основном командиры, зверствовали по отношению к мирному населению. Ребята же спрашивают у меня: «За что тебя в тюрьму посадили? Ходила в комендантский час?» Отвечаю: «Да нет, не знаю за что». А наша сторожиха, они стояли в школе, в которой я училась, говорит: «Не знает она, у нее отец в партизанах». Я ей заметила: «Много вы знаете! Мой папа погиб». Но она сказала: «Твой отец не из тех, кого можно расстрелять на дороге». Ничего не сказали те ребята, покормили только, и тут неожиданно заявили: «Хочешь домой сходить?» А наш домик располагался рядом, я, конечно же, захотела туда пойти, ведь у нас еще корова оставалась, отец ее держал для молока. Боялась, что корова там подыхает, ведь дня четыре не ела. Так ребята для того, чтобы меня не позорить, ведь городок-то маленький, тем более, мы так прогремели после ареста, сказали: «Мы тебя под винтовками не поведем, ты иди сзади». Так что они топали впереди, а я шла за ними как будто бы ни при чем. Подсказала им, где наш дом, и эти молодые ребята пошли туда по улочкам. Пришли, парни тут же воды и сена натаскали, напоили и накормили корову, а мне сказали идти и отдыхать в дом. И вот я туда зашла, за мной остальные ребята, и на кровати у меня лежал альбом с фотографиями. Один из них его взял, и показывает на фотографию, спрашивая при этом, я это или не я. Ответила, что моя карточка, тогда он вежливо попросил разрешения ее взять, и говорит: «Я найду твоего отца, и скажу ему, что знал тебя». Я, конечно, не стала ничего говорить, но все-таки он, по всей видимости, поверил, что папа в партизанах и сам собирался уйти в лес. Так и забрал эту фотографию, как сложилась его судьба, не знаю. Я же быстренько поискала что-нибудь съедобное, отыскала буханку хлеба, и ее спрятала, после чего ребята вернули меня в полицию, и эту буханку мы рубили на куски, нас в камере к тому времени осталось где-то человек пять. Партизанские жены. Причем больше на расстрелы не водили. И еще двое нас с сестренкой, детей.

Закончилось тем, что два бывших художника – переводчики, сказали немцам, что мы с сестренкой несовершеннолетние и нас можно выпустить, и заложником оставили одну маму. Только тогда мы узнали, что нас держали в качестве заложников и в случае нападения партизан должны были расстрелять. Сначала сестру, потом меня выпустили, мы вернулись в пустой дом, такие еще дурашки были, что ужас.

Я ходила к тюрьме и навещала маму, как вдруг нам объявили о том, что нас пошлют в Германию на работы. Я ждала того момента, когда маму водили в туалет, он стенкой выходил на улицу, и я в ней после долгих поисков нашла щель, старалась какой-нибудь бутерброд всунуть маме, или еще что-то. А она все время говорила: «Уходите, уходите, не сидите дома, не надо, вас убьют!» Но мы не уходили, потому что маму могли за это тут же расстрелять. Но разве мы могли ехать в Германию?! Пришла ко мне наша литераторша, учительница литературы, она работала у немцев, и держала связь с мамой, говорит нам: «Ксения сидит, но что вы-то ждете? В Германию захотели? Идите, у вас что, нет адреса связного?» Я ответила, что адрес-то есть, но если мы уйдем, то маму расстреляют. Как потом мы с этим смогли бы жить. Тогда литераторша обронила в ответ: «Понятно». И ушла. Через некоторое время узнаем, что маму перевели в соседний город. Значит, мы уже свободны. Пошли в пригород, там жила мамина знакомая, девушка, она сказала, что найдет, куда нам уйти, но сначала нужно было выбраться. Первой сестру увезли в деревню, ведь нельзя было спокойно выйти из города, у нас стоял гарнизон и имелся пропускной пункт, выпускали только по аусвайсам. Меня, как девочку постарше, точно бы без него не пустили. Тогда я повела свою корову, у нас у железнодорожного вокзала находилось общее пастбище, и городские свой скот все туда водили. И с ней вышла из гарнизона. Корову отправила знакомым в деревню, с собой были всякие шмотки, а дом мы с сестренкой продали кому-то, ведь все соседи думали, что нас вскоре отправят в Германию, так что никто не удивился, а деньги мы решили отдать партизанам. Пошла в Гили, навстречу, представляете, идет колонна немцев. Думаю: «Ну, все, как же все-таки мне не повезло». И что вы думаете, они идут и улыбаются, подмигивают, как мужчины, а я иду и боюсь, но внешне тоже улыбаюсь. Прошли мимо, добралась до Гилей, где меня уже ожидала сестра, чтобы мы вместе с ней пошли в отряд. Только зашла в дом к бабушке, еще не успела отдохнуть с дороги, как деревню окружают полицаи из города. Тогда бабушка незаметно нас вывела и повела в соседнюю деревню, где у нее жил знакомый, у которого сын был в партизанах. Привела нас к нему и говорит: «Давай, спасай их, видишь, что делается!» Назвала моего отца, мужик сказал, как же, как же, знаю Соломонова. Выяснилось, что его сын должен был приехать на днях. Бабушка попросила забрать нас, но мужчина сказал, что не знает, как решит сын, ведь у партизана в лесу проблемы. И действительно, вскоре приехал сын, бабушка начала его просить, он же на меня посмотрел и говорит: «О, Господи!» Мы ведь с голодухи были маленькие и тощенькие. Ладно, согласился после уговоров, но предупредил, что в отряде недавно расстреляли одну девчонку, она в лес пришла и расплакалась, а оказалась шпионкой, и ее расстреляли. А теперь еще я в лес рвусь. С возмущением ответила ему: «Да какие мы с сестренкой шпионки?!» Но партизан уперся и сказал, что повезет меня одну, а вторую бабушка пока у себя оставит. В итоге поехали на подводе с ним в отряд. Оказалось, что я попала в 16-ю Смоленскую партизанскую бригаду, рядом с нами располагались также части Смоленского партизанского полка Садчикова. Все партизаны в этих частях были военными, бывшими окруженцами, ходили в форме, все назывались командирами, и все партизаны были строго распределены по взводам, прямо как в армии. Во всей бригаде, как сколько я поняла, было всего два отряда, каждый численностью примерно в роту, или около 120 партизан. Меня повели к комбригу Шлапакову, тот говорит, мол, не нужна нам такая мелочь, ведь отряды являлись диверсионными. Короче говоря, ни в какую не хотел меня оставлять, тогда командир разведки, с которым уже была знакома, пошел к нему и начал просить за нас с сестренкой, а я разревелась, ведь куда же нам, куда бы мы не делись, ведь везде расстреляют. И в итоге говорю комбригу, что умею хорошо стрелять, до войны являлась «Ворошиловским стрелком», и любила это дело. Комбриг заметил в итоге, мол, надо узнать, так ли это, что я рассказываю, и они каким-то образом через подпольный райком комсомола что-то узнавали, и выяснили, что маму отправили в концлагерь, и что папа действительно в партизанах. В общем, все подтвердилось. И меня оставили в отряде, я спрашиваю, как же младшая сестра. Оказалось, что ее арестовали, посадили в «баню», как говорили полицаи, но потом все-таки выпустили, и теперь ее можно будет также забрать в отряд.

Меня же определили в взвод, которым командовал лейтенант, ему было всего двадцать один год. Он первым делом меня спросил, сколько же мне лет, ответила, что 16, и тут он важно так заявляет: «А мне 21!» Потом как-то подходит и говорит: «Пойдем на танцы!» Отвечаю: «Какие танцы!» Но выяснилось, что наш комбриг велел всем свободным от заданий идти на танцы, потому что в диверсионном отряде были страшнейшие стрессы, постоянные подрывы, бесконечные поиски и нападения на гарнизоны. Ну что же делать, пошла с ним, и попала прямо на представление. Один комвзвода, а второй пулеметчик были комиками, и так они умели развеселить людей, что все хохотали до упаду. Очень хорошие ребята, одного из них звали Ваня Шелапутин. Потом оказалось, что он не Шелапутин, а какую-то другую фамилии носит. Пришли мы со взводным с танцев, и я в землянке увидела свою сестру, ее привели в этот же день. Потом нас окончательно распределили по взводам, меня оставили в этом взводе, а сестру определили в другой. Кстати, мой взводный затем возглавил новый отряд, сформированный из жителей местных деревень.

Меня сначала начали учить военному делу. Вообще, я удивлялась, но приходилось учиться как всем новобранцам и ползать, и ходить строем, и стрелять, вот последнее я делала с большим удовольствием, ведь мы били из винтовок, из автоматов, из ручного пулемета и станкового «Максим». Я была счастлива, думала, что стану пулеметчицей. Ага, как бы не так, стала рядовым бойцом. Вместе с сестрой мы приняли присягу перед строем, ну это уже было через несколько дней после того, как мы попали в партизаны, потому что как только нас зачислили в отряд, а это было 23 мая 1943-го года, немцы традиционно организовали карательную экспедицию против партизан. И нас так шуранули, что мы все сорвались с места, и я шла со штабом отряда, а сестренка топала в другом взводе. Очень тяжелые были эти переходы, жуткие. По 50 километров за ночь. Мы приходили на новое место и падали на землю. Мы не могли принимать бой, потому что карательная экспедиция – это очень много вражеских солдат, в ней участвуют все эти немецкие гарнизоны. Ну, и в затишье нас с сестрой официально приняли в партизаны. Когда я читала присягу, там были такие слова: «Я, сын трудового народа…» И все заулыбались, ну какой же «сын»?! Поэтому я изменила это слово на «дочь». Мне выдали тяжеленную старую винтовку Мосина образца 1891 года, еще дореволюционную. Ну что же делать, когда мы с сестрой шли по улице в одной из деревень, нам-то еще штыки выдали, винтовка со штыком вообще длиннющая, то местные крестьянки плакали и говорили: «Боже мой, девочки, откуда же вы такие, где же ваши родители?» Отвечали одно: «Папа в партизанах, а мама в концлагере». Потом мы узнали, что мама пребывала в Витебске в концлагере.

Так что уже с первых дней пребывания в партизанах мне довелось участвовать в боях. Как только нас окружали, то мы мощнейшим ударом прорывались, партизан-то было не ахти как, так что бой всегда носил краткий характер. Я убивала врагов вместе со всеми, день и ночь шарахали, ведь стреляла хорошо. Первый бой был с карателями, когда мне винтовку выдали, то с удовольствием била по немцам. Дура еще была, что вы хотите, 16 лет. Собственно на задания, на подрыв железной дороги, меня не брали, хотя и умоляла, ведь как же я, но партизаны отвечали одно: «Мы будем только о тебе думать, а не о задании». Такие операции были весьма и весьма непростыми, потому что немцы убрали вдоль дороги всю растительность и создали так называемую «мертвую зону», потому что взрывы состав шли бесконечные, ведь в лесах скрывалась далеко не одна наша бригада, партизан развелось немало. Затем меня несколько раз брали после настойчивых просьб в группу прикрытия. Ждали мы, пока подрывники выполнят свою задачу. Вскоре меня определили в группу разведки. Разведчики ходили на связь в гарнизон, а меня там знали как облупленную, особенно после того, как мы ушли из райцентра, то прогремели хорошо. Ведь нашу семью все жители знали, ведь городок-то небольшой. Так что я ходила только на оперативную разведку, когда мы шли в деревню, то меня посылали впереди для того, чтобы узнать, есть ли немцы и когда они были в последний раз. Я еще девчонка, шла по гражданке, винтовку не брала с собой, заходила в крайний дом и спрашивала, есть ли полицаи немцы. Иногда идешь, а тебе сразу же кричат, мол, уходи скорей, на том конце деревни немцы. Так что люди партизанам всегда помогали.

Как-то произошел смешной случай. Прихожу в лес, наша группа прямо у меня по дороге сидит, но у леса такая способность, что если хотя бы небольшое расстояние, то уже ничего не видно, я иду и ищу ребят глазами, а они сидят и хохочут, и все равно их не вижу. Для чего мы ходили в деревни? В основном брали продукты, и, кроме того, командиры связывались с теми, с кем они контрактовали. Так что мы не скучали с сестрой. Несколько раз участвовали в организации засад, ходили в «секреты». Когда мы размещались лагерем, то вокруг выставляли охрану. Дежурили на лесном аэродроме, он располагался на площадке между деревьями, командование связывалось с Москвой, и оттуда присылали самолеты, которые шли с боеприпасами и оружием. Иногда стояли на часах даже после похода. Ну и, конечно же, налетали немецкие самолеты и как начинали нас дубасить… В общем, весело было. А потом набрали 5-й отряд и меня как старожила, я уже месяц была в партизанах, туда перевели. Хорошо помню, ко мне подошел новобранец и говорит: «Нина, ты давно в партизанах?» Ответила, что месяц, он протянул: «О-о-о!» Месяц прожить в партизанском отряде – это надо уметь.

Попала к нашему же командиру взвода, ставшему командиром отряда. Ну, там было все то же самое, когда весь взвод стрелял, я с ними стреляла, а на особые задания меня не брали. Однажды на аэродроме меня узнал бывший полицай, рассказал, что моя тетушка-коммунистка скрывалась в деревне Тарантово, в семье мужа. Она просила через этого полицая, чтобы я с сестренкой к ней зашла. Пошла к командиру отряда, все к тому же лейтенанту, и попросила откомандировать меня в эту деревню, мол, там моя тетя, хочу с ней встретиться, может быть, она что-то знает о маме. Тот согласился, где-то через пару дней меня вызывает и говорит о том, что я иду в Тарантово с продовольственным отрядом. Нас было несколько человек, мы поехали на подводах. Только прибыли, спросила у местных жителей, где тот дом, где живет моя тетя, и смотрю, вниз по дороге она идет, маленькая женщина. Я ей кричу: «Тетенька!» А потом мне в окне ее дома кто-то начал интенсивно махать рукой, и тогда так же громко говорю: «Ой, простите, я обозналась!» Вхожу в дом, а меня встречает мама, представляете?! Она буквально за день до того пришла к тете. Оказалось, что была бомбежка в лагере, точнее, бомбили Витебск, а мама в то время болела сыпным тифом, поэтому ее отправили за линию лагеря в тифозный барак. В нем за больными ухаживали лагерные девочки, работавшие санитарками, они узнали, что у мамы девочки и муж в партизанах, и за ней особенно ухаживали, так что моя мамочка ожила. Во время бомбежки они же ей и сказали: «Ксения Станиславовна, идите, уходите!» Мама рассказывала, что она вышла на улицу, вокруг дым, огонь и стрельба. А она шла и думала: «А меня не тронут, ведь это свои, советские!» И она уже поравнялась с дверями лагеря, и вдруг раздается крик: «Матка!» Она оборачивается – стоит немец, говорит ей: «Ком хие!» Ага, лагерный охранник, ни живая, ни мертвая подходит, думает, что все, назад за проволоку, а немец ей кричит: «Бомба, бомба!» И отправил ее в бомбоубежище. Первым был вопрос: «Папир?» Какой у мамы папир, она разводит руками, мол, нету, а после сыпного тифа ее обрили наголо, поэтому все тот же немец спрашивает: «Матка кранк?» Она кивает головой. И тогда немцы сами выписали ей удостоверение, аусвайс. Когда бомбежка закончилась, они вывели ее на улицу и спросили, куда ей ехать, мама подумала, что если поедет к себе домой, то ее тут же хапнут. В итоге решила ехать в Тарантово к родственникам сестры. Оказалось, что эти немцы ехали вроде бы мимо, не совсем, конечно, но довезли ее до развилки на эту деревню, да еще дали в подарок ящичек не то от мин, нее то от еще чего-то. Он был похож на деревянный чемоданчик, а у мамы были с собой какие-то шмотки, она их туда положила. Мы этот чемоданчик после войны хранили много лет как память о счастливом бегстве из концлагеря. Мама только вышла из машины и пошла по дороге, как к ней подошел партизан, разведка там была, и спрашивает: «Куда, мамаша?» Ведь они видели, что она приехала на немецкой машине, но мама объяснила, что хочет повидать сестру, сама же из концлагеря. Партизан сразу же подумал, раз оттуда, значит, за что-то выпустили. К счастью, мама назвала фамилию тети, и партизан ответил, что ее хорошо знают (моя тетя была связной). Это маму спасло, ведь ее поначалу приняли за немецкую шпионку. В результате довели прямо до этого Тарантово, там она узнала дом сестры, и пошла туда. Тетя говорила, что только дверь открыла, как мама упала прямо на пороге. А на следующий день я появилась. Судьба. Но это еще не все.

После радостной встречи я вскоре поехала обратно в отряд, ведь наши партизаны продовольствие быстро собрали. Ведь делалось как – староста в каждой деревне сам назначал людей, которые должны были снабжать партизан. И те давали картошку, то, се. По возвращении пошла к командиру, мама слабенькая лежит, ведь столько времени провела в лагере, да еще и сыпной тиф. Я пришла к нему, это уже был новый командир, говорю ему, что маму нашла, она больная лежит в деревне. Прошу взять ее в отряд, но тот говорит: «А что же мы здесь с ней делать будем?» Мол, пускай поправляется, но я уговаривала, что она умеет шить, поможет. Прошло после разговора дня два, а то и три. Успела только сестре Вале сказать, что мамочка жива, она продолжала служить в своем взводе. Вдруг подъезжает ко мне разведчик Левонов из штаба 16-й Смоленской партизанской бригады, и передает письмо от моего отца. Папа пишет: «Я еду за мамой, а вы собирайтесь, попрощайтесь с отрядом и идите в деревню Заборье, мы с мамой будем вас там ждать». Я, конечно, в шоке. Пошла к сестре и все сказала. Мы сдали оружие, и пошли в эту деревню, попрощавшись со своими товарищами. И там, в деревне, зашли в первый же попавшийся дом и уснули, ведь пришлось топать пешком примерно километров пятнадцать. Проснулись от того, что нас целуют родители, папа и мама. Как мама держалась, я не знаю, но отец ее привез. Папа очень удивился, потому что я сильно подросла за это время, да и ела хорошо, ведь нас кормили в партизанах неплохо, иначе на боевых заданиях ничего не сделаешь. Смотрю, хозяйка дома плачет. Спрашиваю у родителей: «А чего же она плачет?» Это был интересный случай. Когда папа еще был в подполье, он получил сведения о том, что в этой деревне командира подпольной группы кто-то выдал, и немцы могли его схватить. Тому нужно немедленно уходить. Папе нельзя было покидать Чашники, и мама пошла сама, она рассказывала, что шла через лес ночью и боялась, тащила за собой ветку, чтобы та шумела и отпугивала волков, ведь дело было зимой. Пришла в Заборье, нашла руководителя подполья, он до войны работал заведующим гороно и скрывался у родителей в деревне. Сказала ему, что нужно немедленно уходить в лес, завтра могут схватить каратели и расстрелять. У отца были верные сведения, и мама со спокойной душой ушла назад, еле добрела в соседнюю деревню. А родители мужчины решили, куда он в такой мороз пойдет ночью, и стали дожидаться утра. А утром пришли полицаи. Забрали его, и прямо на месте расстреляли. Мы же с сестрой и не подозревали, что очутились в таком доме. Так что женщина плакала оттого, что мы остались живы, а ее сына уже нет. Папа забрал нас к себе в бригаду Дубровского, и то, как он попал в нее, это отдельная история.

Отец был в начале 1943-го года сильно ранен и контужен, поэтому его партизаны-разведчики перевели через линию фронта и сдали нашим войскам. Папу отвезли в Куйбышево и лечили там. Таки вылечили, только на одно ухо он не слышал, да и голова у него временами сильно болела. После лечения послали в Москву, где его определили работать в Центральный штаб партизанского движения при Ставке Верховного Главнокомандования. Причем сказали, мол, не езди ты никуда, ведь в партизаны больше не годишься по состоянию здоровья. Но отец спрашивает: «А моя семья как же?» Но ему сказали, что маму и нас расстреляли. После папа рассказывал, что он не поверил в эту страшную новость, хотел узнать, как точно это произошло, и попросил командование отправить его за линию фронта. После настойчивых просьб его назначили заместителем комбрига по разведке в Чашникскую партизанскую бригаду Федора Фомича Дубровского, которая тогда была самой многочисленной бригадой. И он прилетел на лесной аэродром, но самое интересное ожидало впереди, снова что-то невероятное произошло. Когда он вышел из самолета, на аэродроме лежали на носилках раненые, которых должны были отправлять за линию фронта, и среди них оказался наш командир отряда, его ранило, ведь над лесом «рамы» летали без конца. И он ждал своей очереди. И тут отца увидел раненый, лежавший рядом с моим командиром. Он кричит: «Соломонов, это ты?» Папа подходит, разговорились, и отец рассказывает, что его оставляли в Москве, но он хочет узнать судьбу своей семьи, ведь ему сказали, что и жену, и дочерей расстреляли. Тогда мой командир, лежащий рядом, спрашивает, что за семья, отец рассказал все, и тот внезапно задает вопрос, как звали дочерей. Отец говорит – Нина и Валя. «Так они у меня в отряде, и то, что вам говорили, это неправда!» И назвал нашу бригаду. Вот поэтому отец и смог мне послать письмо. Так что забрал нас к себе в бригаду Дубровского. Это была колоссальная мощь, в ее состав входило двенадцать отрядов. Имелся свой полковой минометный расчет, артдивизион из нескольких пушек, комендантский взвод. Штаб очень большой. Меня отец определил в связь при штабе бригады телефонисткой. У нас было три парня, один из них являлся начальником и две женщины-телефонистки, одна из них я. Там пробыла довольно долго. Мы обеспечивали связь со всеми отрядами и с другими бригадами по телефону. Дежурили днем и ночью, кроме того, ходили в штаб бригады, брали там каждый день сводку с фронта и передавали ее по всем отрядам, это была наша ежедневная задача. Кроме того, часто выполняли особые задания комбрига, например, сходить в такой-то отряд и передать им приказ передислоцироваться туда-то и туда-то. В результате меня во всех отрядах знали. Молодая была, быстро бегала. Наша связь, когда немцы преследовали бригады, оставалась до последнего, мы иногда уходили прямо из-под носа у оккупантов. Причем мало того, что сами шли, еще и тащили с собой и коммутатор, и катушки с телефонными проводами. Уходили в лесную чащу.

Однажды мне довелось наблюдать жуткую картину. Я шла по верху долины, и вдруг увидела, как внизу вражеский танк налетел на женщину с ребенком, она бежала, а он неумолимо настигал ее. И вдруг раздался артиллерийский выстрел, наша пушка развернулась и прямой наводкой ударила по этому танку. Его не разбили, но, по крайне мере, врезали хорошо. Тогда стальной монстр развернулся и ушел в лес. Женщина спаслась. Я же шла-шла и вышла прямо на эту пушку.

Всегда во время прочесов мы разбредались кто куда, а потом собирались в одном месте. Вскоре начало ухудшаться мое здоровье, дело в том, что я очень сильно болела до войны, у меня были проблемы с легкими, плохо дышала, ходить мне было трудно, поэтому папа решил оставлять мне свою лошадь с седлом. И как только он узнавал, что штаб бригады снимается, то лошадь была в моем полном распоряжении, что мне очень нравилось. «Рама» летала над лесом и деревнями целыми днями, бесконечно, и мы прятались от нее под крышей. В Белоруссии крыши домов крыли в основном соломой, и под ее навесом у стены всегда было можно спрятаться. Поэтому я, не слезая с седла, пряталась под эту крышу, а лошадь при этом очень и очень смирно стояла, даже когда бомбили. Но я не скрывалась в доме, считала себя очень храброй, еще детства было много, что уж тут говорить, Господи Боже мой. Так что мы постоянно уходили от карателей, а потом возвращались нередко в свои же землянки, уже сейчас не помню, каким путем. Но хорошо помню, как однажды возвращалась на лошади, ехала мимо какой-то деревне, а в одном из домов мои родители остановились, ведь мама все время лежала больная, а сестра Валя была при ней. И я напевала что-то, мама услышала мой голос и закричала. А дядя Максим, папин ординарец, лошадь у меня принял, снял седло, потрогал конский бок, после чего говорит отцу: «Нормально, не запарилась лошадь, твой дочка ее не загнала». Эти слова вызвали во мне чувство сильной гордости, как же, настоящая всадница!

В начале 1944-го года стало особенно тяжело. К нам приблизилась линия фронта, стало очень трудно сражаться против постоянно возрастающих сил противника, у нас в связи убило несколько человек. Немцы начали практически постоянно организовывать карательные экспедиции. К этому времени наши партизаны освободили целый район, и сделали в нем партизанскую зону. Бригада Дубровского в числе прочих охраняла ее. По очереди наши отряды занимали оборону в окопах. Мы с отцом не всегда часто встречались, потому что он перешел в подпольный райком партии, разведкой ему трудно было управляться. И когда они как-то оказались с нами в одной деревне, я пришла в дом к родителям, чтобы навестить их. У меня с собой был карабин, легкое оружие, мне не нравилось. Поэтому я при каждом удобном случае просила папу дать мне пострелять из его автомата. А он говорил: «Давай, только ты потом его обязательно почистишь». С удовольствием стреляла, и в тот раз также сделала несколько выстрелов, прихожу в дом и сажусь за стол чистить автомат, а за ним уже сидит мальчик, я до сих пор не знаю, сколько ему было лет, наверное, побольше десяти, но никак не больше двенадцати. И он тоже чистит чей-то автомат. Сам в черном пальто, красивый такой, миленький, я его раньше не видела. Сидим и драим, сестра ко мне подошла и вдруг подходит комиссар одного из отрядов, и говорит: «Девочки, познакомитесь, это будущий солист Большого театра Володя Сидоренко! Спой нам, пожалуйста!» Володя чистит оружие, и начинает петь, я такого голоса никогда не слышала, ни до, ни после. Настолько волшебный голос, трудно даже с чем-то сравнить, как будто птица пела. И еще чистит при этом, а песня льется вроде бы непроизвольно. В общем, почистили, я ушла к себе, а потом через какое-то время встречаю своего отца, мы с той встречи долго не виделись, он постоянно мотался по отрядам. Папа вел каких-то советских летчиков. Оказалось, что это были планеристы, недалеко от нас подбили самолет, который вел планеры с оружием и боеприпасами. Они все благополучно приземлились, отец вел их к комбригу в штаб, туда же и я шла. Тут налетел немецкий самолет, начал пулять в стороне, и эти планеристы сразу же рухнули в снег, а он как раз начал таять и там везде стояла грязь. Я говорю: «Папа, что они делают?» Тот смеется и отвечает: «Они в воздухе асы, а на земле что делать, не знают!» И мы с ним остановились под соломенной крышей одного из домов. Пока самолет летал, папа рассказал мне, что он отправил маму с сестрой за линию фронта, мама была больна и уже не могла оставаться среди партизан. И когда они были на аэродроме, кто-то там узнал, что Соломоновы улетают, подбежало много людей, возбужденно кричавших, что они знают эту семью и хотят посмотреть на девочку, из-за которой был большой шум в гарнизоне города Чашники, поснимали там всех за то, что нас проворонили. Ведь должны были арестовать, но полицаи решили, куда этих соплячек арестовывать. Уже после войны сестра мне рассказывала, что на нее смотрели, как на чудо. После они улетели за линию фронта. В ходе разговора я ненароком спрашиваю отца, не знает ли он, как там воюет Володя Сидоренко. Папа грустно так отвечает: «Володи нет, его убили». Выяснила, что тот отряд дежурил в окопах по охране нашей партизанской зоны, Володя лежал рядом с комиссаром. Дело в том, что мальчика нашли почти мертвого в лесу, их деревню сожгли, а бабушка его вытолкала из горящего дома. Он искал партизан и не нашел, замерзал, но его нашли наши ребята. Поскольку он еще и пел прекрасно, то вскоре стал любимцем отряда. Володю все просто обожали. И тут началась атака, Сидоренко увидел, что один фриц нацелился прямо на комиссара. Тогда он рывком поднялся и закрыл грудью комиссара отряда. Его убили. Партизаны просто озверели, они в клочья разнесли этих фрицев. Этот комиссар хотел Володю усыновить, и говорил ему, что отправит его самолетом к своей семье в Москву. Но Сидоренко хотел поехать туда только вместе с комиссаром. После победы. Мне его очень жалко, это такой талант, просто невозможно. Весь отряд его очень жалел.

Когда линия фронта стала к нашей зоне еще ближе, немцы перешли в мощную атаку. К тому времени моя вторая напарница ушла к мужу в отряд, и я осталась одна, мне в связи было неуютно, потому что среди связистов работал один дурень, все приставал ко мне. И я отцу говорю: «Уйду в отряд, ну их всех к черту!» Тем более, что связь эта тоже не сахар, без конца бегаем. Отец заметил: «Ну, как хочешь». Меня в штабе не хотели отпускать, но потом все-таки разрешили пойти рядовым бойцом в 7-й партизанский отряд. И я там очутилась как раз в тот момент, когда немцы разрушали нашу оборону, мы стояли в какой-то деревне, но в домах из местных жителей никого не было, выселили всех, ведь фронт был рядом. И я первое свое дежурство в окопе сидела, вдруг немцы навалились, а мы всем взводом перешли в контратаку, стреляла вместе с товарищами. Отдыхать улеглись в каком-то доме, сейчас трудно даже вспомнить, где, там были длинные нары, и наши бойцы лежали вповалку, а я ходила и смотрела, где есть хоть какой-то промежуток. Втиснулась в него, не знаю, кто там рядом находился, главное, теплее. Поспишь, потом опять в окоп. Очень тяжело приходилось. А когда фронт еще больше приблизился, вы не представляете, как немцы нас пульнули. Такого я не видела, даже карательные прочесы были менее жестокими. Самолеты «Мессершмитты», быстрые и маневренные, без конца нас обстреливали, ведь мы привыкли к этой «раме», которая летала медленно. Затем еще и из минометов, и из артиллерии нас так накрыли, что мы сорвались и побежали все. При этом наш отряд прикрывал отход всей бригады, как я уже позже узнала, так что нам доставалось за всех. В общем, мы отступали, помню, была я в полушубке и белых валенках, все это бросила, ведь на дворе стоял уже конец апреля 1944-го года. В общем, мы понеслись в тыл, и очень долго отступали, в итоге нас загнали в Полесские болота. Причем не только нас, многие бригады туда загнали, в этих болотах вы не представляете себе, какая масса народу сидела. Для того, чтобы пройти дальше, наши мужики рубили ветки, бросали их в болотную жижу, и тем самым гатили хоть какой-то путь. Нам сильно доставалось, ведь неизвестно, куда стрелять. Везде наши попадали под артиллерию или минометы, очень много народу погибло. Мы проходили мимо гражданских лагерей, куда люди уходили целыми деревнями, ведь немцы сожгли сотни деревень, кстати, в основном этим делом занимались бандеровцы, пришедшие к нам в Беларусь. Такая сволота, я никогда не забуду, это ужас. Люди убегали от них в леса и болота. Мы там сидели около месяца, есть было нечего, травка заячья капуста, хорошо помню ее, многим людям жизнь спасала. Кисленькая, наешься этой травки и дальше топаешь. А ночью отдохнуть не получается, постоянно идут обстрелы. Обопрешься об винтовку и спишь, но просыпаешься оттого, что эта винтовка погрузилась в болота и тебя туда же тянет. Потом пришел приказ, я помню, у нас его зачитывал начальник штаба нашей бригады, который сказал, что нужно идти на прорыв.

Там столько людей погибло, что трудно себе представить, сколько. Идешь вперед, а мы должны были прорываться в районе Бегомля, там неподалеку была деревня. Мы вышли из болота, счастливые, что живы остались, у меня были сапоги, имевшие две подошвы, так одна напрочь оторвалась, а вторая осталась целой. Остановились на большущей поляне. Она до сих пор у меня перед глазами стоит – солнечная, красивая поляна, вдали лошади пасутся. И выходили не только мы, но и другие бригады. В итоге заполонили всю поляну, и тут вдруг прилетел самолет, все тот же сволочной истребитель. Раздалась команда: «Сесть!» Потому что лечь негде, люди сплошняком стояли. Мы сели и ждали, когда начнется обстрел. Но этот самолет, на удивление, хотя и низко летел, казалось, что он нам головы посшибает, не стрелял, видимо, кончились боеприпасы. И когда он улетел, послышалась команда: «Бегом в лес!» Только лес спасал. Довольно долго мы шли к этому Бегомлю. Потом, прорыв – это самое страшное, между прочим, что мне довелось испытать на войне. Ведь до этого большинство боев носили местный характер, а тут произошла самая настоящая бойня, я никогда ее не забуду.

Мы пошли вперед, это было ночью, перед рассветом, а мы топали, и небо уже немножко светало, я помню, двигались через ржаное поле, там уже взросли посевы, раздается команда: «Автоматчики и пулеметчики – по флангам!» Народу выбралось тьма-тьмущая, несколько тысяч, целое соединение, да еще шли те жители, которые спасались из партизанской зоны. В центре идут с винтовками, и стреляют только вверх, чтобы в своих не попасть. Ну, хорошо, мы голодные, еле ногами двигали. Дошли до линии обороны немцев, там оказалось четыре линии траншей и окопов. Поднялась страшная стрельба, наши бьют. Можно было оглохнуть, из нескольких бригад автоматчики и пулеметчики стреляли. Немцы же пока молчали. Мы двигаемся вперед, я стрельнула разок, а винтовка весом четыре с половиной килограмма, так она как дала мне в плечо, я чуть не упала. И тут голос рядом: «Брось стрелять!» Ну, я на плечо винтовку вскинула и пошла вперед, с меня толку мало. Иду, качаюсь, и тут немцы нанесли ответный удар. Боже мой, похлеще того, от которого мы бежали. Просто ужас один. И артиллерия, и минометы били, и оружейные залпы отовсюду. Идет масса народу, а пули вокруг свистят. Думаю, раз свистит, значит, не моя. Про себя же шепчу, Боженька, если ты есть, ну не дай мне умереть в семнадцать лет. Такая мольба была, что прямо не пересказать. Иду, останавливаюсь, потому что больше нет сил двигаться, и вдруг снова слышу голос рядом: «Сестра, иди вперед, не останавливайся!» Я же с сумкой и винтовкой, по всей видимости, кто-то из идущих рядом принял меня за медсестру. Дальше топаю, смотрю, вокруг огонь несусветный, после чего разглядела, как в стороне работал немецкий огнемет. Это такой ужас, люди горели как факелы, от него не было совершенно никакого спасения. И я вдруг шевельнулась туда пойти, такой вот идиотизм. Тут же слышу голос: «Сестра, не сворачивай, иди прямо!» Потом вдруг откуда-то со стороны: «Носилки начальнику штаба бригады!» Когда я посмотрела – это он меня направлял, представляете?! Ребята его на носилки положили и унесли, потом я узнала, что он остался в живых, лежал в госпитале. Я все рвалась к нему пойти, но стало как-то стыдно и неудобно, чего так настойчиво рваться.

Мы прошли прямо под этим огненным ужасом, и все-таки прорвались в один окоп, второй, третий, четвертый и в итоге все-таки вышли. И тут сразу же нашелся командир взвода, приказал построиться под деревом. Мы встали, выровняли строй, и выяснили, что осталось девять человек из тридцати бойцов. И такие мы были слабые, что стоим, и друг другу на плечо головы свесили. Вот совершенно без сил, совершенно. Буквально где-то час, не меньше, стояла эта страшенная пальба. Затем командир говорит: «Быстро! Бегом!» Стрельнули по врагу хорошенько, и пошли по тылам. Вот эта часть взвода и прорвалась в итоге, всего девять человек.

Наш взводный знал, что где-то есть командир бригады, он был каким-то образом с командованием связан, так что мы пришли в деревню, где наш отряд когда-то стоял, еще до меня. Большая деревня, там переночевали. Клава, наша медсестра, повела меня в дом, где она раньше стояла. Легли спать, и помню, что мне снился сон – я вечно отстаю от отряда, ведь плохо ходила, часто болели легкие, был хронический плеврит. Такой страшный сон. Проснулись, а на Клаву, она была крупной сама по себе, страшно смотреть было, как скелет стала. И тут хозяйка говорит: «Я Клаву оставляю у себя, а ты иди». Ну, наш командир взвода тоже где-то скрывался, и я сказала: «Хорошо, пойду». Думаю, надо искать взводного, он мне еще перед ночевкой говорил: «Ты иди и ищи своего отца, он сейчас вместо комбрига, и скажешь ему, где мы остановились». Но не успели мы с Клавой выйти во двор, как наезжает полиция и немцы, забирать молодежь в Германию. А парни и девушки к тому времени уже приспособились, листва на деревьях уже вовсю росла, они на деревья залезали, и там прятались. Нас тоже зовут, а мы куда полезем, Клава без обуви, ноги не слушаются после болот. Сказала мне: «Я буду здесь умирать». Не могла же ее оставить, в конце концов, и мы с ней, что тут поделаешь, забрались прямо под лапы ели, которая стояла прямо возле дороги. Они до земли доставали, нас не видно, сидим, ждем, пока оккупанты с предателями пройдут. У меня был припрятан кусочек хлеба, а мы были страшно голодными, и я предложила съесть этот хлеб. Только чуть-чуть утолили голод, как слышим немецкий говор, телеги скрипят, они едут прямо возле нас. Мы с Клавой замерли, буквально в двух шагах от дороги наша ель росла. Молчим, и вдруг под эту лапу просунулась собачья морда. Овчарка. На нас уставилась, и ничего, молчит. Вдруг немец позвал эту собаку, и она ушла. Представьте себе, вот чудо, бывает же такое на войне. Ну, немцы с полицаями в итоге ушли, мы вернулись обратно в дом, хозяйка снова говорит, чтобы Клава оставалась тут, а я уходила. И вдруг новый налет, полицаи, опять забирать в Германию. Главное, вот-вот фронт приблизится, а они такие сволочи, людей увозят. Я стою в растерянности, не знаю, что делать, уже не спрячешься, Клаву они куда-то повели, и вдруг мне какая-то женщина всовывает в руки младенца, я его держу, на автомате пошла к завалинку, и села. Это спасение – с младенцами они не брали. Они быстренько всех забрали, а та женщина также молча забрала его, даже не разглядела ее. Она своим поступком меня спасла.

Наконец все уехали, и мой взводный нашел меня и сказал, мол, давай, двигай, и я решила идти в деревню Ляховичи, мы там больше всего стояли, я местных людей всех знала, в том числе и тех, кто с партизанами был связан. Командир взвода забрал у меня винтовку и выдал вместо нее какой-то платочек, завернуть мои боеприпасы и шмотки. Дали деревенского мальчика с собой в качестве проводника. И мы с ним пошли туда, это было довольно-таки далеко, но мы привыкли ходить и кое-как доплелись. Вдруг вижу с горки сначала колею, а затем лошадиные копыта, думаю, все, влипли, а что делать, надо идти. И вот мы пошли вниз, смотрю, что сверху идет полицай, спускается по деревне. Я ему навстречу иду с мальчиком, и тут разглядела, что на самом краю деревни стоит мужчина, хозяин близлежащего дома, и он мне тихо говорит: «Куда вы идете, сворачивай немедленно! Иди в дом, там у меня младенец, жена умерла, так что я скажу, что ты моя родственница, пришла ухаживать за ребенком! Все с себя снимай и бросай в подвал!» Мы все так и сделали, шмотки, не глядя, швырнула в подвал. Только пошла к младенцу, наклонилась, а он спит, я рядом с ним стою, как тут заходит этот полицай, спрашивает обо мне. Тогда хозяин и выложил эту историю про родственницу и младенца. Подошел полицай к люльке и все заглядывает ко мне в лицо, я же в ответ наклоняюсь все ниже и ниже. Ведь могла его знать, эту сволочь. Короче говоря, заглядывал, заглядывал, а потом все-таки ушел. Затем слышу конницу, несется мимо окон. И вдруг выстрел. Смотрю в окно, с лошади упал немец, он был единственным оккупантом, остальные были полицаями-предателями. Я вышла из дома, вижу, стоит командир одного из отрядов, они меня все знали, ведь служила связисткой. Спрашиваю у него, кто стрелял. Тот отвечает, мол, это он фрица сбил, да еще и так гордо мне о своем подвиге заявляет. Я ему в ответ говорю: «Да, видела, теперь всю деревню сожгут!» А Ляховичи были большой деревней. Командир запротестовал: «Не успеют, фронт уже рядом». Ну что же делать, поблагодарила того мужчину, и пошла в одну семью, у них два сына были в партизанах. Там хозяйка мне и говорит: «Иди в лесок, мы выкопали себе яму под сосенками, и дочка в ней прячется от облав». Пошла туда, только спросила, как дочку найду, сказали, что ее нужно по имени тихонько позвать. Кроме того, хозяйка мне рассказала, что сыновья приходят время от времени, и она им скажет, что я пришла, и они мне посоветуют, где искать отца. Отправилась в этот лесок, нашла тайник, позвала дочку, и она действительно вылезла, какую-то сосенку отодвинула. Спросила: «Ребята, примите меня?» Они согласились, говорят, что сейчас должны прийти немцы, ведь убили одного из них, так что каратели обязательно объявятся. Ну, сидим в этой небольшой яме, я уже третья, сверху держим сосенку за ствол. Мне же не сидится, решила выйти на минутку. Вышла, вокруг тишина, все хорошо, а потом хочу зайти обратно, дергаю, а сосенка растет, е-мое, где же моя, которая маскирует вход. Пока дергала все вокруг, смотрю, идут цепью полицаи с немцами. Это ужас. А тут та девушка, что с нами сидела, видимо, услышала, что враги идут, она вылезает и кричит мне: «Ну куда же ты делать, ты что, иди к нам скорей!» Только успела туда бухнуться, мы эту елочку держим крепко, как слышатся шаги оккупантов. Они быстренько прошли, там под многими сосенками девушки сидели, и сожгли деревню дотла, убили одного парня, это был партизан, пришедший проведать кого-то из родственников. Все Ляховичи в один момент сгорели.

Начали мы разгребать завалы, и тут пришли партизаны, дети этой женщины, один из них мне рассказал, что командира нашей бригады вызвали в Москву, и вместо него остался мой отец, которого можно найти в такой-то деревне, он там время от времени бывает. Но в основном все сидят в лесу и ждут фронт. Ну, я уже знала, куда идти, партизан мне рассказал, как, кто-то из деревенских людей меня еще и проводил, ведь патриоты были везде. Хорошо помню, как мы ползли через дорогу, чтобы нас не заметили, и я пришла в эту деревню. Вдруг приезжает верхом мой отец, видимо, ему разведка о моем приходе донесла. Он увидел меня, я стала страшно маленькой и худенькой. Папа сказал, что он не ожидал меня увидеть живой, ведь из блокады мало кто прорвался. В ответ говорю: «Папа, я кушать хочу!» Ведь когда меня кормили под сосенкой своими скромными запасами эти девочки, так я ела и плакала. Мало мне, и все. Тогда папа повел меня к своей хозяйке, и та стала готовить обильный обед. Кстати, в соседней деревне я зашла в один дом, где располагался партизанский госпиталь, и меня раненые слезно просили: «Скажи своему отцу, что мы здесь и чтобы он нас не забыл». Я ответила, что у меня задание от моего командира взвода. Но все честно рассказала, отец меня отвел в дом к подпольщику, а сам ушел. После рассказывал, что они пошли встречать фронт, и ударили по немцам с тыла, а наши не разобрались, что почем, и вдруг на отца двинулся советский танк, но тут наши ребята выбросили красный флаг и все увидели, что мы прорвались. Партизаны положили фрицев будь здоров, оккупанты не ожидали атаки с тыла.

В это время у меня неожиданно отказали ноги, я не могла ходить, и все. Вдруг мне сказали, что наши идут по шоссе, красные. А я не могу ходить, тогда дядя Максим, папин ординарец, остававшийся со мной, предложил сесть на отцову лошадь, и мы поехали навстречу освободителям. Я целую ночь верхом ехала, и мы смотрели утром, как на шоссе двигаются наши войска. Я же сижу и плачу, думаю, Боже ты мой, они идут такие запыленные, причем быстро-быстро идут. Шла сплошная масса. И тут один из солдат оборачивается и говорит: «Ну что, паренек, закончилась для тебя война?» А дядя Максим в ответ заявляет: «Это не паренек, это девушка». Вот так нас освободили. Хорошо помню, как стоявшие у шоссе рядом со мной партизаны палили вверх, с ума сойти, не жалея боеприпасов, в лесу ведь всегда жалели, а здесь стреляли вовсю, все плакали и обнимались – всех переполняли чувства свободы и радости.

После освобождения мы с отцом поехали в город Чашники, райцентр, с нами двигался командир моего 7-го отряда, и работники штаба, и они все удивлялись, что я оказалась папиной дочкой, ведь они и не знали. Дело в том, что мой отец не афишировал родство в партизанах. И в отряде никто не знал, что папа – штабной работник. Приехали домой, но так только называется – наш дом был занят, мы же его сами продали, так что отец поселил меня и прибывших вскоре маму с сестренкой в доме, как он думал, партизанского связного. Оказалось, что здесь жил брат связного, но он был настолько рад нашему прибытию, что поселил всех. Там же жил работник особого отдела с семьей. Затем прилетел комбриг Герой Советского Союза Федор Фомич Дубровский, и тоже у нас остановился. Ему велели восстанавливать советскую власть в Белорусской ССР, так что комбриг стал первым секретарем Чашникского райкома партии. Нужно было поднимать сельское хозяйство и промышленность. Я помню, как наш комбриг распределял, кого куда работать послать, и я трепетала вся, боялась, что неужели меня по примеру других девчонок пошлют официанткой, не дай Бог. Очень мне не хотелось. И тут меня попросили нарисовать плакаты, ребята собирались идти на какое-то общее городское собрание. Тогда пошли мы с подружкой-партизанкой на бумажную фабрику, и нашли валявшиеся в одном из цехов большие картоны, и я на них написала какие-то лозунги. Они у меня как раз сохли, а тут пришел комбриг на обед. Хозяйка на стол что-то ставит, а Федор Фомич заявляет: «Интересно, специально прибыл на обед, а хлеба дома нет». И спрашивает у хозяйки, где бы хлеба найти. Я говорю, что сейчас вам найду, и пошла к знакомой жене партизана, попросила у нее хлеба, а у нее оказался только немецкий, какой-то белобрысый. И я вернулась, разрезали его, после чего хохотала, когда он начал кушать. Тот спрашивает, в чем дело, а я объясняю, что это немецкий хлеб, а ест его партизанский комбриг. Покушали, затем Дубровский посмотрел на мои лозунги, спрашивает, это кто писал, отвечаю, что я. Ему очень понравилось, вообще же я рисовать умела и любила. Так что ничего так написала. Вскоре узнаю, что комбриг определил меня работать в райком комсомола. Уже лучше, это было лето 1944-го года, и нас стали рассылать по селам для того, чтобы восстанавливать комсомольские ячейки. В деревнях, конечно же, была хорошая голодуха, но сельчане как-то выжили, они всякое добро зарывали в погреба, хорошо нас встречали. Меня поразил один случай – мы как-то пришли в одну деревню, там был какой-то дом культуры, и девушка, которая являлась секретарем ячейки, принесла нам кусочек хлеба со словами: «Девочки, извините, у нас больше ничего нет». Но мы привыкли голодать и раньше, так что были рады и такому угощению. После вышли во двор, и я увидела картину, которая до сих пор у меня в глазах стоит – огромнейшее поле, и на нем цепочкой женщины с лопатами вскапывают землю. Представляете себе – ни мужчин, ни тракторов, ни лошадей, так что женщины вскапывали поле, что-то, наверное, хотели посадить. Я подошла к ним, и говорю: «Бог в помощь!» А одна из женщин тут же нашлась и отвечает: «Бог велел и тебе помочь!» Сразу же соглашаюсь: «Давайте!» Уже иду к лопате, как мне кричат, мол, что ты, что ты, куда тебе, еще на ногах нормально не держишься. Возражаю: «Да нет, я уже нормально стою». Но они мне лопату все равно не дали, и продолжали копать. Меня это так поразило, лопатой вскопать поле! Затем сделали меня комсоргом. У комбрига жену расстреляли, две девочки остались, я готовила старшую в комсомол.

Подошел сентябрь месяц, и пошла в школу, в девятый класс. Вскоре мы переехали в Витебск, я перешла в 10-ю Сталинскую школу, где работали заслуженные учителя. Но учебное заведение было самым обыкновенным, окна разбиты и кое-как заделаны досками, электричество чуть освещает, да еще и учились мы в три смены, потому что других школ рядом не было. И я помню, что в классе были в основном мальчишки, вернувшиеся из эвакуации, а я была самая старшая. Они, между прочим, не знали, что я в партизанах воевала. Потом мы как-то удрали с последнего урока и отправились в театр, а там смотрю, напротив нас мой комбриг стоит, и пальчиком меня подзывает. Я подхожу, он расспрашивает, как поживаю, честно рассказала, что в школе удрали с уроков, он расхохотался, а сам такой весь представительный, Герой Советского Союза, талантливый командир, хотя до войны работал простым директором МТС. И когда отошла от него, то ребята меня обступили и спрашивают, кто это такой. Ответила, что это наш комбриг. Только тогда выяснилось, что я была в партизанах. Одноклассники что-то такое слышали, но обиделись, мол, зачем же скрываю этот факт. Но я скрывала его по другой причине. Дело в том, что к нам в класс приехала девочка-еврейка из эвакуации, как-то на перерыве сидит и говорит, глядя на меня: «Я бы всех, кто здесь оставался, расстреляла! Не могли спасти евреев!» Тут же вспомнила, что с этими евреями происходило, встала и еле сдерживаясь, сказала: «Если ты еще раз скажешь что-нибудь такое, то я тебе оторву волосы и скажу, что так и было». Она закричала: «Ты сумасшедшая, ты сумасшедшая!» А я добавила: «Я все сказала». Они решили, что раз мы были в тылу у врага, значит, предатели. Видали! Отсиделись сами в эвакуации, а теперь нас учить вздумали. Но ребята были как-то более смышлеными, понимали, что к чему. А потом произошел случай, в ходе которого меня все поддержали. Директор школы преподавала у нас математику, и на одном из ее уроков ребята сбежали, пошли смотреть выставленное проездом тело генерала армии дважды Героя Советского Союза Ивана Даниловича Черняховского, командующего 3-м Белорусским фронтом. Я же дежурная по классу в тот день была, почему-то задержалась, вообще покойников всегда боялась, даже во время войны. А директор зашла в пустой класс и говорит мне: «Идите и приведите их сюда». Приведешь ребят, как же, я их знала. Пошла туда, говорю им: «Ребята, директриса сказала, чтобы вы побыстрее возвращались». Они ответили одно: «Мы не пойдем, будем на панихиде». Ну что же, и я осталась с ними, а потом, когда был следующий урок математики, директриса меня вызвала к доске, да еще и постоянно коверкала мою фамилию в «Соломоник», почему так делала, не знаю, я ее всегда поправляла и подчеркивала, что являюсь Соломоновой. Она меня спрашивает: «Почему вы не выполнили моего распоряжения?» Отвечаю, что ребята не согласились уходить, они были на панихиде командующего. «Я вас выгоню из школы, за то, что вы не выполняете моих приказаний!» - заявляет мне. Села, а мне ребята шепчут, мол, попроси у нее прощения, они завелась потому, что не вернулась и не доложила. Но я объясняю, что осталась с одноклассниками, что я, предательница, что ли. И села за парту. После встала и говорю: «Не знала, что нужно было вернуться и все вам доложить, думала, это все с войной кончилось». Ответ был резкий: «Садитесь!» Но слова про «выгоню из школы» мне запали в ум. Думаю, ну, папа «обрадуется», ругаться сильно будет. В итоге директриса меня все-таки не выгнала из школы, может быть, потому, что ребята ей рассказали о моем партизанском прошлом, ведь ее сын в нашем классе учился. В целом же она была очень хорошим математиком, я вообще всегда являлась по складу ума гуманитарием, но она настолько хорошо и интересно преподавала математику, что ее я хорошо изучила.

Еще в школе смешной случай был на военном деле. Военрук начал рассказывать об обустройстве винтовки, и все наврал, я объясняю, что все это неправда, он в ответ на меня заорал. Тогда начала рассказывать и показывать, что и как. Он аж глаза вытаращил. На следующий день ребята говорят, что меня освободили от военного дела. Чтобы я с учителем не скандалила.

9 мая 1945-го года я училась в школе, и вдруг мы видим, как мимо окон идут наши войска, у нас сосед неподалеку от школы жил, он выскочил в одном белье и кричит: «Победа! Победа!» Ну, мы, конечно же, начали обниматься и все. Потом уже, когда я вернулась домой, то ко мне подружка пришла, мы с ней решили выпить какого-то вина, а мимо окон шли наши солдаты, они показывают, что и сами бы не прочь к нам присоединиться. Но День Победы был сплошными слезами, у подружки один брат погиб на фронте, второй был в плену, оказалось, что его из плена освободили американцы, он приехал, но вскоре все равно все равно умер. Много было всего, так сказать, со слезами на глазах. Кстати, в Витебске я насмотрелась на пленных немцев, которые работали по восстановлению города. Голод был страшный, ведь мы вышли из своих болот практически голыми, спасла только американская помощь, в том числе продукты и ящички с солдатским пайком, выдавшиеся всем партизанам, проживавшим в Витебске.

После окончания школы хотела пойти на факультет журналистики, но отец сказал, что не буду я собачкой-репортером, они ему сильно надоедали своими расспросами. Тогда решила уехать, подружка из школы предложила поехать в Ленинград. Получила там высшее образование и сегодня живу в Севастополе.

- В партизанском отряде вы воевали в гражданской одежде или получили военную форму?

- Да ну, какая там военная форма, я, в чем пришла, в том и воевала. У меня еще и глупость была, появилась в лесу в туфельках на каблучках и в калошках, тоже с каблучками. О чем думала, не знаю. Каблучки эти быстренько отломала, но все равно плохо, замшевые красивенькие туфельки для леса не годятся, а потом в чем попало ходила, под конец вообще босиком. Отец меня тогда увидел и удивился, причем мне принес командир взвода сапоги, которые где-то взял, но у меня же голова глупая, сапоги никогда не носила, я их на босую ногу одела, и в поход пошла. Когда пришла, ноги все были растертые, и пришлось ходить босиком.

- Вши были?

- Ой, сколько угодно. Когда я была связисткой при штабе бригады, то комбриг велел каждый день топить баню, чтобы все время она была готова. Тогда партизаны мылись, но не всегда же было спокойно. Так что вши были постоянно, собираешь их и потом смотришь себе на руку. Через баню приказывали всем пройти. Кроме того, нам ставили противотифозные уколы, потому что тиф в лесу свирепствовал. К счастью, имелись свои и врач, и медсестра.

- Как кормили в партизанах?

- Когда я была при штабе бригады, нас снабжал комендантский взвод. Они на день давали кусочек мяса. Как-то я получала продукты, и мне сказали, что сегодня лосиное мясо. Оказалось, что во время перестрелки убили лосиху, притащили в штаб и выдавали нам мясо, она оказалась беременная и выбросила два недоношенных плода. Но это не мы убили лосиху, на нас немцы напали. А когда я была в 16-й Смоленской бригаде, выдавали говядину, ведь продукты регулярно получали по деревням. Обычно взводу готовила хозяйка из мирного лагеря, один раз я попробовала, но командир взвода сказал: «Отставить!» Не получилось что-то. Взводный потом долго возмущался: «Чем ты нас накормила?!» Он все выбросил в мусор.

- Как относились к женщинам в партизанах? Неуставные отношения имели место?

- Я бы не сказала. Не было такого, хотя в партизанах были ППЖ, в основном у командиров отрядов. А так женщины служили даже пулеметчицами, девушка-медсестра в каждом отряде, ну и одна или две девушки в качестве рядовых бойцов. Были случаи, что заигрывали. Но у меня там был покровитель, парень один, боец, потом он стал командиром отделения, Ваня Гончаров, очень хороший парень, прекрасно пел. Он меня от назойливых ухажеров четко оберегал. Когда мы приходили в какую-то очередную деревню, то я шла по домам и спрашивала, у кого есть гитара, и когда мне ее давали, Ваня пел под аккомпанемент, а мы стояли вокруг и слушали. Гитару всегда возвращала. Вообще же молодежь была сплошная в отряде, к примеру, нашему комсоргу было всего девятнадцать лет, его убили в одном из боев.

- Что было самым страшным на войне?

- Для меня самое страшное заключалось в том, что каждую ночь мы хоронили убитых, ведь эта проклятая «рама» летала над головой и каждый день случались обстрелы. Мы как-то хоронили убитых ночью на кладбище в деревне, а я боялась мертвых до ужаса. Надо мной еще подшучивали, мол, Нину надо послать в засаду на кладбище. Не дай Бог. Сейчас я вспоминаю, и даже не верю, неужели все это было на самом деле.

- Как сложилась судьба той литераторши, что помогла вам?

- Она оставалась в гарнизоне, у нее была связь с комендантом гарнизона, и ей удавалось передавать партизанам очень важные сведения. Кроме того, у литераторши имелась подружка, секретарь полиции Гнедовская. И вот, они должны были уходить в лес, им сообщили, что это нужно сделать, так как немцы начали что-то подозревать. Но они так хорошо себя чувствовали, что не торопились, пока не стало слишком поздно. Решили все-таки уйти, но перед этим вечером устроить «отвальную» с немцами, как вам такое дело нравится. Причем эта Гнедовская придумала, чтобы не тащить с собой пишущую машинку, отправить ее раньше. И вот они сидят, роскошествуют, как вдруг приходит фриц и спрашивает, где машинка. А ее нет. Сразу же обеих арестовали и расстреляли. Я ходила после освобождения на могилу. Муж литераторши вернулся с фронта, раненый весь, у нее сын остался.

- Расстрелы проходили в Чашниках часто?

- Каждую неделю. Когда нас выпустили из тюрьмы, а мама осталась, смерть ей грозила постоянно. А расстреливали полицаи раз в неделю, по-моему, в пятницу. И я это четко знала. Один из тех переводчиков, по фамилии Конради, приходил к своей подружке, жившей по соседству с нами. И я к ним под окна приходила, а он мне показывал головой, мол, маму еще не забрали, и ее в списках нет. Но все равно не верила, неподалеку от центра был перекресток, и каждую пятницу ждала там, комендантский час, а я стою. И едет мимо повозка, полицай везет людей на расстрел. Кричит издали: «Нина, тут твоей мамы нет!» Он меня знал. Но стою и жду, когда он подъезжает, я кричу: «Мама! Мама!» И вдруг однажды слышу, как мне говорят оттуда: «Нина, тут правда твоей мамы нет. Это я, твоя учительница Зеля Пуга, и мой муж, нас расстреляют за связь с партизанами». Я просто онемела. Расстреляли их. Это был ужас, вот такой жизнью жить, сплошной кошмар.

- Что случилось с чашникским подпольем?

- Немцы его вскрыли, причем виновата в этом водка и человеческая глупость. Уже после освобождения я узнала, что в Чашники пришел партизан, он надел повязку полицая, ведь одежда у всех была одинаковая, белые шубы. Явился в гарнизон на разведку, и случайно встретил своего соседа по деревне, односельчанина, ставшего полицаем. Тот его узнал и заявил: «Ты что здесь делаешь, ты же в партизанах!» Парень сказал, что, мол, нет, он в полиции. Тогда сосед пригласил его отметить встречу в казармы. Сидят в полицейской столовой, выпили, и этот полицай начал хвастать, что они недавно разбили партизанский отряд в дребезги. А наш возмутился, мол, что ты врешь, это полицаев разбили, ведь я сам в этом бою участвовал. Его, конечно же, тут же хапнули, и сильно над ним издевались, немцы умели выбивать признания. В результате он выдал очень многих подпольщиков. У меня в подполье оставался троюродный брат, он был полицаем, к нам в дом приходил, хотел, чтобы люди видели, что к нам полиция наведывается, да еще и советовал, мол, вы говорите, что я родственник, чтобы вас не так разоряли. И его тоже выдали. Началось что-то страшное, вешали людей и уничтожали, почти все подполье было уничтожено. Удалось спастись немногим, в том числе этим двум переводчикам. Их никто не выдал, потому что никто не знал. Когда мы жили еще в Чашниках, папа получил письмо от них, где бывшие переводчики просили моего папу подтвердить их участие в подполье, ведь никого не осталось из той подпольной группы, куда они входили, а ведь ребята всю папину семью спасли. Отец тогда у меня спросил, правда ли они так активно помогали, а я говорю: «Папа, ты что! Он нас освободили из-под носа у немцев!» В ответ отец написал им подтверждение. А то они как немецкие переводчики могли попасть в жернова МГБ. Куда потом делись, не знаю.