Алейников Константин Михайлович

Родился я в 1918 году в Адыгее. Правда, тогда ещё не было никакой Адыгеи, просто Краснодарский край. Нас мама родила пятерых: Вера, Степан, Михаил, я и Коля, но Миша умер ещё в детстве, так что нас осталось три брата. Причём, родители рассказывали, что я был очень слабым. Потому что родился сразу после Михаила и вероятно, недополучил чего-то. Бабка говорила: «Ветер подует и ты всё…» Но в итоге оказался самый здоровый. 99-й год уже пошёл, даже самому не верится…

Именно поэтому я вас хочу попросить. Расскажите, пожалуйста, о довоенной жизни.

Мои родители родом со Ставропольского края, но у деда была большая семья: три сына и четыре дочки, а землю на Кубани давали только на мужчин, и вероятно ему не хватало земли. И когда началась Столыпинская реформа, он решил переехать в Усть-Лабинский уезд. В селе Преображенское получил землю на каждого члена семьи. Пахотную землю получил, участок на выпас, делянку в лесу, в общем, довольно большой надел.

Я помню, что мы имели две пары лошадей, и одну верховую. Коров три, быки, свиньи, куры, гуси, ути, одним словом, чёрт ногу сломит. Хозяйство большое и работали, конечно, все. Вся семья. Вот только так и не знаю, из казаков дед был или из крестьян. Помню только, что когда я был совсем маленький и все уезжают на работу, дед садится с бабкой, открывает свой плетёный сундук, достаёт древние книги, он умел и читать и писать по-старославянски. И вот он достанет книгу, а я к нему пристаю. Ну а мне же главное, что там прекрасные картинки. И вот сижу, листаю, к нему обращаюсь насчёт бога, а он отвечает: «Ты малый, ещё ничего не понимаешь! Вырастешь – поймёшь!» Так что семья у нас крестьянская, верующая, соблюдали все праздники, но в церковь почему-то никто не ходил, только дед с бабкой. Одна церковь была в трёх километрах, а другая – богатая, в восемнадцати. Вот её дед и посещал. Я запомнил, что когда он приходит с церкви, обязательно ворчит: «Опять подняли цену!» На свечки, видимо, или просвирки. А с поликлиники придёт с пузырьком: «Опять воду дали!» (смеётся). У него такая чекушка была, на окне стояла, в ней перец красный и водка. Сам он не пил и не курил, но лечился этим настоем. Натирался там или не знаю как. Неразговорчивый был, но авторитет в народе имел большой.

В I-ю Мировую мой отец не воевал, он работал помошником хозяина. Но воевали два его брата. Младший был награждён «Георгиевским крестом», но погиб и похоронен во Львове. А старший - Евстафий был награждён и крестом, и медалью «За храбрость» что ли. Вот как раз для него мы и держали казачью лошадь. Но вернулся с войны и не только запил, но и всех баб перебрал… Там и скандалы были, и дрались с женой, но потом всё-таки разошлись и она уехала в Ставрополь.

Зато в Гражданскую войну всё наше село было в партизанском отряде. Ну как партизанский, вроде как отряд самообороны. В том числе и мой отец. А вот Евстафий в партизаны не пошёл. А мой отец партизанил, и с тех пор у него на всю жизнь осталась открытая рана на ноге.

Командиром отряда был такой Постоев, он впоследствии в партию вступил. А так в селе не было коммунистов, только сочувствующие. И когда началось движение за коллективный труд, то этот Постоев организовал коллектив по совместной обработке земли. В него вступили десять дворов, в основном вдовы, и начали работать. Пахали совместно, убирали, но всё остальное самостоятельно. Потом в коммуну вступили ещё сто хозяйств, и постепенно в этом коллективе оказалось уже половина села. И только потом организовали колхоз.

Отца избрали членом правления колхоза, и заместителем председателя правления по качеству. Так он и вышел на пенсию почётным членом колхоза. Но представь, одна вдова так и не вступила в колхоз. Два её сына вступили, а она нет. И ещё один, который магазин держал, тоже не вступил.

Знаешь, вам, наверное, непонятно, сейчас ведь принято считать, что в колхоз сдавали абсолютно всё хозяйство: лошадей, коров, одним словом всё-всё-всё, вплоть до курей. Но там где так сделали: в соседней Белой, Усть-Лабинской, Николаевской, там все колхозы распались. Даже появилась статья Сталина по этому поводу «Головокружение от успехов». А у нас люди были очень сознательные и сделали всё по-умному. Сдали в колхоз только лошадей и коров, поэтому наш колхоз и не развалился.

Когда колхоз создали, земли-то много, и решили купить трактор. Купили американский трактор «Форзон» и от Краснодара, а это 60 километров, гнали его своим ходом. И когда сообщили, что он уже на подъезде, всё село вышло встречать его на окраину. Смотрю, на тракторе едет мой двоюродный брат, сразу такая гордость взяла.

А до этого на площади устанавливали две большие мачты, оказалось, для радио. В небольшом доме обустроили радиоузел. И вот когда сообщили «приходите слухать радио», собрался весь народ. Начали передачу слушать, но деды не поверили: «Нет, это надо в доме сидеть…» В дом зашли, все углы проверили (смеётся). Вот такая неграмотность была, недоверие.

Помню я и как проходил траурный митинг по поводу смерти Ленина. Мать почему-то одного меня взяла с собой. Я стоял в первом ряду и обратил внимание, что женщины украдкой вытирают платками слёзы. Открыли митинг и тут хором все как заплакали… Но я так и не понял о чём там речь, не вникал. Закончили митинг, идёт молодой человек, и вдруг подходит ко мне и даёт открытку: «Вот, - говорит, это тебе фотография Ленина!» И чего-то мне говорил-говорил, но я запомнил только «заветы Ленина…» и «учись, учись, учись…» Эта открытка хранилась у нас до самой войны. Но в оккупацию мать закопала её со всеми моими фотографиями, и они пропали.

А голод 1932-33 годов помните?

Это, я считаю, оправдание для капиталистического общества. Ещё чуть до этого, казачество: кубанское, ставропольское, донское и все прочие, объединились на почве недоверия к колхозам, мол, отбирают, и всё прочее. И году так в 29-м не стали убирать урожай. Пшеница в полях стояла… Правительство бросило армию на уборку урожая, и целую станицу выселили, и назвали её - Красноармейская. Вот как раз в этот период начали посевы уничтожать – поджигать, скармливать скоту, закапывать, поэтому в нашем колхозе организовали охрану. Мы, дети, днём наблюдали с вышек, специально их поставили, а ночью уже ребята постарше, комсомольцы на лошадях поля объезжали. Так что голода у нас не было, но я помню, что приходили голодные люди и просили поесть. Ну и погода, конечно, преподнесла неприятный сюрприз – засуха страшная… Зато сейчас эти русофобы всех мастей пишут, что страна голодала, а Сталин отправлял зерно за границу. Но я же помню продразвёрстку.

Когда ещё не было колхоза, приезжали солдаты: в папахах, винтовки со штыками, и приходят к нам. В комнате мать сидела, я, а отца не было. Заходят и спрашивают: «Где зерно прячете?» Мать отвечает: «У нас только для себя, больше ничего нет!» А я же совсем маленький был: «Мам, а под кроватью мешок?» (смеётся). Ну, посмеялись эти солдаты и всё, не забрали ничего. Мы же сознательное село, недаром наш район назвали Красногвардейский. Вот только я не понял, почему все смеялись… Так что не так уж широко жили, нормально. Голода не помню. Ну что ещё тебе рассказать?

Про школу, пожалуйста, пару слов.

Вот представь себе, что ещё до приезда наших стариков, когда хутор только преобразовали в село, то встал вопрос – что строить, церковь или школу? И что ты думаешь? Люди выбрали школу. Потому что церковь есть в трёх километрах, а школы нет. Народ хоть и неграмотный был, но сочувствующий, и соображал, что детям нужно дать образование.

Например, в нашей огромной семье грамотными были только дед и отец, но оба они окончили всего по три класса церковно-приходской школы. Все остальные – неграмотные. И когда при советской власти началась ликвидация неграмотности, мать по вечерам ходила на занятия. Но что характерно для неё. Говорю ей: «Мам, я пойду, погуляю!» - «А выполнил уроки? Покажи!» Посмотрела: «Нет, не сделал…» Неграмотная, но зрительная память просто удивительная.

Но в школу мы тогда поступали в 10 лет, и уже после 4-го класса некоторые женились, а некоторые выходили замуж. Поэтому в нашем классе только двенадцать человек продолжили учебу. А мои родители решили, что мне пора получать специальность, и после четвертого класса отправили меня в аул Адамий в ремесленное училище. Учиться на столяра. И в мае сразу после школы мы с товарищем уехали туда.

А в Адамие работал совхоз, где сеяли кенаф – из него добывают волокно для верёвок. (Кенаф или гибискус коноплёвый - однолетнее травянистое растение. В сухих стеблях содержится до 21 % волокна, используемого для изготовления технических тканей, в семенах - до 20 % технического масла. Волокно, называемое «бомбейской пенькой», используется в морском деле для выделки тросов – прим.ред.) И нас отправили его собирать. Взрослые резали, а мы в снопы собирали. Но какой же он колючий… Если колючка попадёт, прямо невозможно терпеть. Всё лето так проработали, а у нас же колхоз и летом и зимой для детей открывал лагерь. Там ребята отдыхают, играют, и кормили всех бесплатно. И все наши там, а мы два дурака работаем.

В августе началась учеба. Но обычные предметы после обеда, а с утра надо в цехе работать. Ну а я такой малыш, верстак больше меня. Старшие курсы точили нам инструмент, потому что нам даже не хватало силы крутить. И мы с товарищем решили уйти. Дезертировать… Пошли, забрали документы, и подали в школу колхозной молодежи в селе за три километра. Что интересно, школа имела пришкольный участок земли. Там сажали и ягоды, и фрукты, и овощи, и дети учились за ними ухаживать. А осенью школа ходила помогать колхозу собирать урожай. Ягоды собирали, кукурузу. Но классный руководитель хитро поступал. Приводит нас в поле: «Ешьте, ребята!» Ну, мы нападаем, и только потом он говорит: «Ну а теперь давайте собирать!» Ну, ничего, весело было…

Восемь классов я там окончил и перешёл в районную образцовую школу в селе Николаевское – потом Красногвардейское. В этой школе я проучился два года. Учился хорошо, да и разве комсомолец-активист мог плохо учиться? Я же был активным комсомольцем, состоял членом комитета Комсомола, отвечал за стенную газету, и при всём при этом умудрился попасть в троцкисты. Было дело…

Это уже в 10-м классе случилось. Школьный комитет комсомола решил выпустить ко дню рождения Ленина стенгазету с его редкими фотографиями, которые мало кто не видел. Но где такие достать? Пошли к директору школы, а он в Гражданскую воевал командиром эскадрона в Чапаевской дивизии. Он выслушал: «Я вам помогу! У меня есть знакомый сотрудник Краснодарского краеведческого музея, я с ним переговорю, может, он достанет».

И через какое-то время директор вызывает меня, и даёт вот такую книгу. А мы маленькие, втроём сидели за последней партой: я, Мишка Долгов и Гришка Верёвкин. Ну, я эту книгу на перемене даже не открыл, а как урок начался ребята спрашивают: «Ты что принёс?» - «Да вот, книгу». – «Давай её сюда!» Открываем, а там выступление Троцкого… (смеётся). Ну что, какой там уже урок? Втроём стали читать. После уроков я ушёл на квартиру, полистал-полистал, потом взял ножницы и стал вырезать фотографии Ленина. Вырезал, а остальное бросил в печку. Только переплёт оставил, потому что когда на деревне кепи шьют, из него козырёк делают.

Через два дня приходит секретарша: «Срочно к директору!» Прихожу: «С вами милиционер хочет побеседовать. Со мной пойдёте!» И пошли мы с ним в ГПУ… Туда приходим: «Посиди здесь!» Сам зашёл, долго я ждал его, потом зовёт: «Заходите!» - «Ты что занимаешься распространением троцкизма?» А я даже не понимаю, о чём речь идёт. – «Кто тебе дал эту книгу, которую вы читали? И где эта книга?» - «Так я её сжёг». – «Хорошо!» Милиционер пошёл со мной домой, обыск устраивать. Нашли эту обложку, но всё как будто забылось.

А в 1937 году я поступаю в военное училище в Орджоникидзе (ныне город Владикавказ – прим.ред.). Меня уже зачислили, прошёл карантин. Даже назначили помошником командира взвода, три треугольничка выдали. И вдруг вызывают в учебную часть. Прихожу туда, там её начальник мне говорит: «Проходи в ту комнату!» Захожу, там сидит такой, в кожаной куртке, ремни у него, брови как у Брежнева, и вот так вот смотрит на меня. Думаю, что ещё такое? Говорит мне: «Садись, троцкист! А теперь рассказывай, как ты стал троцкистом?» А я не пойму, когда стал, чего? Он видит, что я не понимаю, хохочет: «Ну, расскажи мне, как читал книгу…» Видимо военкомат передал характеристику, в которой была запись об этом инциденте. А если бы не он попался, кто знает, вполне мог и получить… А так я уже в 1938 году вступил в партию.

Ну, что про училище рассказать? Я попал во взвод, который учился по сокращённой программе. Всё училище готовили три года, а наш взвод – два. Тут же как раз события на Хасане и прочие, и видимо пытались искать способы быстрее готовить. Но у нас во взводе все ребята с полным средним образованием, а в других нет. Командиром роты был Савченко – очень строгий.

Когда в 1939 году мы заканчивали, то госэкзамены принимали прямо в летнем лагере. Обычно на экзамены возвращались в училище, а тут прямо в лагере. Сдали экзамены, приезжаем в училище, батюшки, а там везде, даже в танцевальном зале, в коридорах, битком стоят двухъярусные кровати для новых курсантов. Ну, зачитали нам приказы о присвоении звании и о распределении. Я с двумя ребятами попал в 157-ю стрелковую дивизию в Новороссийске. Но даже отпуск не дали. А я ведь с девушкой договорился, что как только получу отпуск, оформим женитьбу и заберу её с собой. Но так без отпуска и уехал в Новороссийск.

Командир дивизии назначил меня командиром 4-й роты в 633-й полк, который стоял в станице Славинской, сейчас это Славянск-на-Кубани. А как раз шла подготовка к осеннему смотру. Но у меня оказались очень хорошие командиры взводов, и мы так подтянули роту, что в итоге заняли в полку 1-е место.

Тут начинаются события с Финляндией. Везде митинги проходят - «Никак они не уступают, чтобы отвести войска от Ленинграда!» В итоге объявили войну. Митинг в полку проходит, выступают замполит, парторги, а потом вдруг меня вызывают – ведь командир ведущей роты. Поднялся на эту трибуну, и говорю: «Да наш город Ленинград по населению больше этой Финляндии! Да мы их… Я со своей ротой готов немедленно ехать!» (смеётся). А через какое-то время зачитывают приказ – командир полка, я и один командир взвода, убыть в Ростов.

Приехали в Ростов, а там уже много командиров с разных частей, и меня приказом направляют командиром роты на Петрозаводское направление в 8-ю Армию. И того взводного тоже в 8-ю, а командира полка на Карельский перешеек.

С этим лейтенантом приехали в Петрозаводск, на сборном пункте зарегистрировались, и тут же нам устраивают проверку по лыжной подготовке. А откуда у нас на Кавказе лыжная подготовка? У нас в училище лыжи ставили на траву, ноги в крепления вставляли, и на месте учили, как делать поворот и прочее. Повезли нас в лесной техникум, он на горе стоял. Лыжи выдали, ну я надеваю, а сосед мне говорит: «Ты же не на ту ногу надел!» Я смотрел-смотрел, какая нога, они же одинаковые… (смеётся). Ну, ладно.

Когда подошла моя очередь спускаться с горы, инструктор спрашивает: «Катался?» - «Никогда!» - «Давай вперёд!», и я сразу кубарем пошёл… - «Вставай! Одевай! Пошёл!» В общем, где-то с неделю учились кататься на лыжах. Да, и ещё изучали винтовку СВТ. Если забежать вперёд, скажу, что солдаты эти винтовки просто бросали. Чуть только грязь попадёт, сразу отказывает. Потом вроде её усовершенствовали, но в финскую кампанию солдаты от неё отказались.

А в начале декабря получили с этим командиром взвода назначение в один и тот же полк, только в разные батальоны. Меня назначили командиром роты во 2-м батальоне 163-го стрелкового полка 11-й механизированной дивизии 8-й Армии.

Повезли нас на полуторках. Только границу пересекли, чуть-чуть проехали и встали – сплошные пробки. Там же дороги узкие. Наш старший даёт приказ – «Раз такое дело, становитесь на лыжи и пешком!» И мы пошли…

Нашли штаб полка, там палатка стоит, человек в солдатской форме начинает читать – «Алейников назначается командиром 4-й роты, - 4-я рота меня везде преследовала, - такого-то батальона». Вышли мы с ним, и связной отвёл нас к командиру батальона.

Пришли, представились, но там стояла целая группа командиров, причём все в касках, и кто он из них, непонятно. Какой-то пожилой говорит мне: «Давай туда, там рота отходит! Надо её остановить и занять позицию. Только сначала зайдите к командиру взвода снабжения!» Заходим, тот говорит: «Снимите всё с себя! Одевайте солдатское!» Я потом из госпиталя в этом солдатском и поехал. Когда переделись, связной отвёл меня в эту роту.

Остановил я её на каком-то рубеже, собрал командиров, представился. Походил, посмотрел, где можно расположить солдат, и отдаю приказ. Причем как в училище учили, строго по уставу, по пунктам, противник там-то, сектор такой-то и пошёл. А там вместо погибшего командира роты командовал замполит роты - секретарь партийной организации цеха какого-то ленинградского завода. Пожилой уже дядька. Он послушал меня и говорит: «Кончай эту богадельню!» - «Как?» - «Чего ты тут наговорил?! Скажи просто – ты тут стоишь, туда стреляешь, чего ты тут развёл?» И там я командовал до февраля месяца. Пока меня не ранило.

Как получилось. Ходили мы в атаку. А снег же по колено, кругом ёлки, откуда стреляют ничего не видно. И в одном месте на высоту наткнулись и никак не могли её взять. Да, а перед этим ко мне пришёл командир взвода разведки от полковой артиллерийской батареи, весь в ремнях. Я ему говорю: «Ты бы переоделся!» Он возмутился. И только он сориентировал куда стрелять и подал команду «Огонь!», выполз из снежного окопа, и его сразу шлёп…

И вот когда я не смог эту высоту взять, решил посмотреть, нельзя ли её обойти? Поползли с ординарцем, а ползти по такому снегу дай бог как тяжело… Тихо, ничего не видно, не слышно, и я не выдержал, поднялся. Не знаю, сколько сделал шагов, и меня шлёпнули… Ординарец увидел, что я упал. Слышу, как он вздохнул: «Ой, убит…» И собрался ползти назад. Так и не знаю, то ли я пошевелился, то ли что, но он вернулся, и вытащил меня. А там меня сразу в медсанбат.

Привезли меня в армейский госпиталь в Лодейное Поле, а я же без сознания. Но судя по характеру ранения, в меня попал не снайпер, а осколок мины. Потому что мне снесло всё лицо: рот, нос, но это я узнал только в Саратове.

В Лодейном Поле сколько-то пролежал, потом в поезд и привезли в Саратов. Представляешь, когда на вокзале выносили из вагонов, то наши носилки не несли, а мы плыли над головами, столько народу собралось… Понимаешь какая сплочённость в народе была? В госпиталь приехали, вроде он располагался в каком-то артиллерийском городке, с машины выгружают, и опять такая же комедия. И в госпитале саратовцы ни на минуту нас не оставляли. Всё время какие-то мероприятия, то школа, то институт, то рабочие, одним словом, не давали скучать.

В этом госпитале я лежал до мая месяца. В перевязочную меня вначале возили, потом водили, но я только потом понял, почему на перевязку брали меня одного. Там же раненых полно, но на перевязке со мной никогда ни одного человека. Я всегда один. Перевяжут и сразу увозят.

А мой сосед по палате знал, что я собирался жениться, и как-то в одном разговоре он вздохнул: «Ты не беспокойся, никакой свадьбы у тебя не будет! Эвон как тебя искалечило…» Я встрепенулся: «Как искалечило? Мне сказали кончик носа». – «Какой кончик носа… У тебя же половины лица нет!» Вот тут что-то звериное во мне проснулось. Я знаю, что у него зеркало есть: «Дай зеркало!» Он не даёт. Я прямо вырвал у него. Размотал бинты, посмотрел, а на меня в зеркале череп человеческий смотрит… Ой, мать… Понимаешь моё состояние? Я же в секунду понял, что теперь никому не нужен, и не смогу ни работать, ни семью создать… Как я поднял шум, чуть с ума не сошёл… Сбежались врачи, медсёстры, начали успокаивать: «Ничего, ничего…»

Потом отвели на очередную перевязку, а там сидит незнакомый старичок. Разбинтовали, он подходит, покрутил мою голову, всё прощупал, и начинает расспрашивать, как жил, как учился. Потом говорит: «Вот что, молодой человек, ты помнишь себя, каким ты был?» - «Помню, конечно». – «Так я тебя ещё красивее сделаю! Сейчас хирургия способна сделать что угодно. Будешь выписываться, я тебя посмотрю и буду тобой заниматься в клинике». Вот тут я прямо воспрял духом. Он мне дал этот толчок. Мне же сказали, что это профессор, завкафедрой что ли. Вот, к сожалению, фамилию его забыл. – «Но, - говорит, - у меня одно условие - ты больше не будешь забинтовываться! Давай мы с тобой договоримся так. Сейчас с тобой пойдём в палату, но без повязки. И ты будешь везде ходить с открытым лицом. Но чтобы никаких волнений, ходишь как обычный человек, и, ни на кого не обращай внимания!» С перевязки иду, все шарахаются… У меня рот-то вот здесь, носа нет, ё-моё… А здесь вот такое, с кулак, ком сорванной ткани…

В мае 1940 года перед выпиской он долго-долго меня смотрел, потом говорит: «Ну, вот что, сейчас тебе ничего делать нельзя! Кровообращение из-за этих рубцов нарушено, в тканях ещё остались секвестры – это мелкие осколочки кости, которые постоянно гноились, и нужно время, чтобы можно было начать заниматься. Поезжай пока домой, отдыхай, восстанавливайся, и старайся побольше находиться на солнце. Но учти! Мы – хирурги, народ решительный, и на комиссии тебя непременно станут уговаривать на операцию. Желающих поэкспериментировать на тебе найдётся немало. Но я тебе рекомендую поехать в Москву к моему другу профессору Рауэру. Я тебе напишу письмо, и ты с ним поедешь. А на комиссии дашь его председателю».

Вручил он мне это письмо, надели на меня солдатское обмундирование, и поехал я из Саратова прямо в полк, в Славинск… Приехал, там мне организовали встречу, выпили, но я не пил, между прочим, и тут один ляпнул: «Как же тебя скалечили!» Я в него бутылку как запустил, шум поднялся…

Командир полка отдал приказ обмундировать меня как положено, в командирское. Всё выдали, одели, и поехал я домой, в отпуск. А я же написал, что приеду после ранения, но без подробностей. Приехал, открываю калитку, мать на пороге стоит. Окликнул её: «Мам!» Она посмотрела и бух, упала в обморок… Брат на десять лет моложе, выскочил, увидел меня и огородами бежать… Вот таким образом повстречался… (смеётся).

Конечно, очень тяжело пришлось. Долго не выходил на улицу, но потом всё-таки вышел. Женщины плачут, парни молча… Единственное мужики, те сразу за руку: «Пойдём в гости!» И я как запил там… Мать мне потом призналась: «Я думала ты сопьёшься…» Ведь нельзя было выйти, только пойду, мужики сразу прихватят: «Пойдём!», и водка, водка, водка…

Когда отпуск закончился, военкомат меня направил в Краснодарский госпиталь. Там собралась комиссия, председатель – майор, всех врачей выслушал, и спрашивает: «Ну что будем делать?» А среди врачей сидел здоровый такой осетин с засученными рукавами, я и не знал что он хирург, отвечает: «Аперацыя будэм дэлать!» - «А ты делал когда-нибудь?» - «Нэт! Только слышал…» Я достаю письмо, даю председателю, он только фамилию прочёл и сразу говорит: «Есть предложение отправить на консультацию в Москву!»

Поехал я в Москву, нахожу этот «институт красоты», там меня спрашивают: «Зачем пожаловали?» - «Да вот, к профессору Рауэру». – «Так он у нас не работает. Только консультирует». Это саратовец ошибся. Но подсказали, где его найти.

Выхожу, а уже вечер, надо же где-то переночевать. Смотрю, гостиница «Интурист» что ли. Там мне отвечают: «Мы не можем вас поселить! У нас только иностранцы останавливаются, а вы командир Красной Армии». Но посмотрели на меня, видать пожалели: «Ладно, сколько вам?» – «До утра». – «Хорошо, поселим. Но если только появится иностранец, вы сразу должны освободить номер». – «Хорошо». Приводят меня, а там трёхкомнатный номер… Сижу, осматриваюсь, тут стук в дверь: «Вы надолго остановились?» - «Нет. Утром уйду». – «Хорошо, но имейте ввиду. На таком-то этаже есть буфет. Ваш столик номер такой-то. Слева будет сидеть такой-то иностранец, справа такой-то, но в разговоры с ними не вступать!» - «Ладно».

Ну, переночевал я там, утром пошёл позавтракать. А в буфете никого нет, только один какой-то сидит. Поел, возвращаюсь в номер, смотрю, а в номере уже побывали, проверили мои вещи…

Ну, отправился я в Тёплый переулок, 16, там располагался МОИТО – московский областной институт травматологии и ортопедии (сейчас по адресу ул.Тимура Фрунзе,16 располагается ЦНИИ стоматологии и челюстно-лицевой хирургии – прим.ред.) Там этот Рауэр работал. (Рауэр Александр Эдуардович (1871—1948) - выдающийся врач, хирург-новатор, основоположник восстановительной хирургии челюстно-лицевой области в Советском Союзе, заслуженный деятель науки РСФСР, основатель и первый заведующий кафедрой челюстно-лицевой хирургии Центрального института усовершенствования врачей (в настоящее время это кафедра хирургической стоматологии и челюстно-лицевой хирургии РМАПО). Доктор наук. Профессор.

Профессор Рауэр Александр Эдуардович

Когда в 1941 году Н.Н.Приоров уехал в эвакуацию в Казань, А.Э.Рауэр остался главным хирургом института. К тому времени им был накоплен более чем 20-летний опыт челюстно-лицевых операций, созданы инструкции и методики, опубликованы статьи и книги, в том числе книга «Пластические операции на лице», за которую Рауэр и его ученик и соавтор Михельсон Н.М. в 1946 году получили Сталинскую премию.

А.Э.Рауэр сумел разрешить одну из тяжелейших проблем хирургии – проблему восстановления лица после ранения. Санитары зачастую оставляли таких раненых на поле боя, считая обреченными; медперсонал госпиталей не умел их поить и кормить, так что некоторые умирали не от ран – от истощения; выжившие до конца дней своих носили на лице клеймо уродства, страдая не только физически, но и психически – их не принимали семьи, чуралось общество. А пластические операции Рауэра на лице давали невиданные до того результаты – не только функциональные, но и косметические. В музее института до сих пор хранятся фотографии прооперированных им людей. На обороте одного из групповых снимков благодарные пациенты Рауэра написали:

«Эскулапу-ваятелю!
А.Э.! Примите от нас глубокую искреннюю
благодарность за тот бесценный дар,
который дает Ваше искусство.
Скальпель – Ваша волшебная палочка.
Исправляя лица, Вы воскрешаете души.
Память о Вас – бессмертна!»

- http://dental.historymed.ru )

Попал я прямо к директору. Он только меня увидел: «Из Саратова? Как там поживает Н?» - «Да я не знаю…» - «Ну, ничего, Рауэр скоро придёт, а вы пока идите в приёмную». Захожу в приёмный покой, там женщина сидит за столом: «Посидите пока, Михельсон скоро придёт». – «Я к Рауэру!» Ну, сижу я, тут идёт этот Михельсон, огромный такой. Проходит в кабинет, вызывает меня: «Что у вас?» - «Так и так, направили из Саратова». Он почитал это письмо: «Хорошо, Рауэр сейчас подойдёт, и мы вас примем!» Опять сижу, жду.

Через некоторое время приходит Рауэр. Еле-еле идёт. Как узнал, что меня из Саратова направили: «Как Н поживает?» Ну, положили меня на кушетку и начали смотреть. Этот Михельсон попросил открыть рот, посмотрел: «О, да у тебя ещё здесь осколки!» Оказывается, дуга челюсти, кость-то лопнула, а ткань осталась. Он за кусочек дёрнул, и я потерял сознание…

Очнулся, Рауэр говорит: «Вот что, молодой человек. Для того чтобы сделать пересадку ткани, нужно время». Написали они письмо в Краснодар начальнику госпиталя, чтобы тот написал военкому о предоставлении мне отпуска. Приехал домой, и военкомат мне предоставил месячный отпуск по болезни.

Через месяц снова еду в Москву, они посмотрели: «Ещё немножко и начнём делать!» Но в военкомате мне говорят: «Извини, но мы можем платить тебе только три месяца. Поезжай в часть!» И выписали мне направление и проездные в Ленинград. Приезжаю на пересыльный пункт, там посмотрели мои документы: «Твоя часть в Нарве стоит!» Выписывают направление в буржуазную Эстонию, приезжаю в штаб дивизии, а мне говорят: «Ваш полк стоит в Лохия!»

На автобусе туда доехал, встретился с офицерами, а я ведь и ходить долго не могу, и бегать не могу, всё же нарушено. Посочувствовали-посочувствовали: «Ну, ладно, не будем тебя насиловать, побудешь командиром роты». А у меня бумажка, что мне нужно в Москву. Я же сообщил в Москву адрес, где нахожусь, и оттуда вскоре пришёл вызов.

Опять поехал к Рауэру. В операционной лежу, он меня успокаивает: «Молодой человек, я всё могу сделать. Только три вещи не могу: угол рта, мочку уха и мужское» (смеётся). - А всё остальное могу! Но для этого нужно время».

Вначале они мне начали эту шишку ликвидировать. Уменьшили её, и недели через две я уехал в полк. Командир полка мне говорит: «Приказом по округу ты назначен командиром курсантского взвода Таллиннского военно-пехотного училища».

Приезжаю туда, а комиссар училища удивляется: «Слушай, как же ты мог с таким-то ранением попасть сюда к нам?» Ну, я ему рассказал свою историю. – «Ну, хорошо. Потихонечку будешь работать, а я через некоторое время поеду в штаб округа и там договорюсь, чтобы тебя не увольняли до конца лечения». Спасибо ему!

Из училища опять в Москву уехал, побыл там, мне уже рот повернули, видишь рубцы, долго делали. Возвращаюсь в училище, а зима, холодно, а у меня ещё с Кавказа эти хромовые сапоги. Но они же тонкие. Приехал, а в Москве такой мороз, и я купил галоши на сапоги. А на вокзале в Таллинне меня забрал патруль. За нарушение формы одежды. Привели к начальнику гарнизона, я с ним потом в войну встретился. Он уже был начальником штаба 1-й Ударной Армии. В общем, приводят они меня, докладывают: «Вот, одет не по уставу…» Тот спрашивает: «Ты почему нарушил форму одежды?» Так и так, объясняю. Он достаёт газету: «Заверни галоши!» И приказывает патрулю: «Отпустите его!»

А в училище комиссар мне говорит: «Я доложил члену военного совета, и он отдал распоряжение не увольнять до тех пор, пока не закончится лечение. Тебя назначили командиром артиллерийской противотанковой батареи в Каунасе».

Ну что, рассчитался с училищем, приезжаю в эту пулёметно-артиллерийскую бригаду, комбриг – майор, выслушал: «Ну чего, хорошо. У меня же семь машин, так что пешком тебе не ходить. Служи!» - «Так мне через некоторое время вызов придёт». – «Ничего, разберёмся».

Но я только один раз скомандовал на открытие огня. Причем, там у них даже не «сорокопятки» были, а 37-мм пушки. Между прочим, интересно, когда я на грузовой площадке получал «сорокопятки», а у меня все «полуторки» и один «ЗИС» для боеприпасов. И вот стали цеплять, но серьги-то у «полуторки» нет! Искали провод, привязывали станины, а так «полуторки» не оборудованы для этой цели. Из-за этого даже целое ЧП случилось. У одного отцепилось орудие, по-моему, 85-мм, и как даст по встречной легковой… В общем, пришлось делать, чтобы нормально было. Так что я и в Каунасе пожил немножко.

Из этой бригады несколько раз съездил в Москву и в начале апреля 1941 года поехал на очередную операцию. Приехал, но они увидели, что у меня нос скривился, видишь перекосило, и дополнительно ткань накладывали, чтобы нос выпрямить.

Возвращаюсь из Москвы в Каунас, а бригады-то нет. Расформировали и развернули в 188-ю стрелковую дивизию, а наш батальон стал 580-м полком. И к тому же дивизия ушла на границу, в пограничную зону. Только управление дивизии осталось в Каунасе, а личный состав в палатках на границе. И по одному усиленному батальону из каждого полка непосредственно с пограничниками на охране границы.

Прихожу в штаб дивизии, вызвали начальника санитарной службы, тот говорит: «Хорошо, будем думать, что делать». Поехал в полк, и комполка мне говорит: «Ты ведь должен увольняться, и мы тебя вывели за штат, как в резерв. Но сейчас есть должность коменданта штаба. Ты будешь получать как командир батареи, но послужишь пока там». Система же какая была? Если два месяца человек не служит, то его выводят за штат и платят только за звание. За должность не платят. Ну, я так и думал, что меня должны уволить и согласился.

Вскоре вызывают в Каунас на медицинскую комиссию. Там сразу вынесли решение – на увольнение. Ясно же, что не годный. И говорят: «Поезжай в полк, а как только из Округа поступят документы, сразу начнем оформлять увольнение».

Вернулся в полк, служил комендантом штаба. Узнал, где располагается этот командный пункт, на случай развёртывания. А это уже июнь месяц. В субботу 21-го числа, на разводе, командир полка объявил: «Всем командирам запрещается покидать территорию лагеря!» Они же всю неделю в части, но на воскресенье уезжали к семьям. А немецкие самолёты над нами постоянно летали, чувствовалось, что вот-вот начнётся… Мало того. Из Главного Политического Управления приезжал лектор и читал нам лекцию: «Не сегодня-завтра начнётся война, а вы…», мол, вы тут такие безразлично-равнодушные сидите…

А в ночь на 22-е июня объявляется боевая тревога. Ну, полк выстроился, стоим, прискакал связной на лошади, о чём-то с командиром полка переговорили, он командует: «Отбой! Коменданта штаба ко мне!» Я подхожу: «А ты с ротой связи и с разведкой будь в боевой готовности!»

Мы на конюшне расположились, через некоторое время приказ от комполка – «Немедленно выдвигайтесь на командный пункт!» Пошли мы на этот КП, а это уже примерно четыре часа утра. Идём, а там озеро и туман над ним. И слышим в небе гул самолётов. Высоко летят, а солдаты смеются: «Смотрите, самолёты с крестами, скорая помощь летит…» Ещё немножко прошли, нас немецкая «рама» встречает. Как налетела и как давай нас строчить из пулемётов… Так в пятом часу мы уже вступили в бой.

Не доезжая километра два до КП, встречает нас комендант штаба дивизии Чалый: «Немцы нарушили границу и там идут бои! Вам нужно вернуться в лагерь и выдвигаться с полком!» Тут, надо прямо сказать, пошла паника. Командир полка послал отдельной колонной полковую школу, потом батальоны тоже отдельно. В общем, получился встречный бой. А что такое встречный бой, когда во всём полку только мне пришлось воевать?..

Приехали в лагерь, а там ни души. Только палатки перевёрнутые... Солдаты говорят: «Лейтенант, давай хоть консервов наберём!» Набрали на полковом продскладе разных консервов. На оружейный зашли, а там автоматы ППШ. А ты представь, у меня в батарее в этой бригаде только у писаря-каптенармуса была винтовка, у всех остальные автоматы. Всё это сложили, и машины тоже остались. Не успели убрать. И вот солдаты винтовки побросали, набрали автоматов.

Пошли мы на станцию Козлова Руда, где грузился полк. А там ни одного человека нет. Вышли в открытое поле, а по дороге сплошная колонна идёт, даже дороги не видно. Через некоторое время как налетели бомбардировщики, как начали колотить, и там я потерял полевую кухню. Тогда мы с командиром роты связи приняли решение – идти не по дороге, а параллельно. По лесам. Таким образом до Каунаса и дошли.

Там через Неман мост, а перед ним посты. Постовые мне говорят: «Мы вам организуем проезд по мосту, прикрытие лошадей бронемашинами». Потому что из Каунаса стреляют отовсюду: со зданий, с кораблей… Это уже было 23-е число.

Регулировщик подал команду: «Сейчас бронемашины будут и вы с повозками между ними!» Прошли мы как-то, но кругом бой идёт, откуда стреляют, не поймёшь. Проскочили по улице в город, тут команда: «Разделиться! Одни идут по одну сторону улицы, другие по другой, и быть в полной готовности открыть огонь по окнам!» В общем, за ночь мы преодолели этот Каунас. А утром на постах всех сортируют – «Такая-то дивизия сюда, такая - сюда, 188-я - сюда!»

Тут немцы преодолели Неман, и пошли на нас. Но наши так организовали бой, что немцев отбили. Тогда нас стали обходить. И вот когда обходить начали, вот тут уже организованно стали отходить. У нас командир полка был очень толковый. До войны он служил начальником боевой подготовки Армии. Правда, он был очень грузный и не мог ходить. Мы даже взяли у литовцев бричку, чтобы он ездил на ней.

Как держали связь с вышестоящими штабами, не знаю, но нам поставили задачу – дивизии отходить в направлении Минска и по ходу уничтожать вторую волну наступающего противника. Передовые-то немцы ушли вперёд. И, кстати, ни питания, ни боеприпасов у нас не было. Какое снабжение, если мы у немца в тылу? Помню, замполит полка выступил: «Клемент Ефремович сказал, нам страна второго комплекта боеприпасов ещё не изготовила». Т.е. намекнул, что на немецкое надо переходить. В конце концов, почти все наши офицеры ходили с немецкими автоматами, больше половины солдат тоже с немецким оружием. Только немецкие гранаты доставляли неудобство. Ручки-то у них длинные и их трудно разместить. А так почти полностью перешли на немецкое оружие. Даже 81-мм миномёт немецкий захватили, правда, к нему было ограниченное количество мин. Только начальник артиллерии полка мог подать команду «огонь», ведь это наше самое мощное оружие. Но отступали очень организованно. И лишь когда сообщили, что уже идут бои за Минск, нам приказали отступать в сторону Ленинграда.

Так мы шли-шли, воевали с немецкими частями второго эшелона. И вдруг узнаём, что вышли из окружения. Немцы уже позади нас. Все, конечно, обрадовались. Не знаю, так или нет, но рассказывали, что командир дивизии поехал в штаб, возвращается назад: «Командующий северо-западного направления маршал Ворошилов приказал опять зайти в немецкий тыл и оказать помощь осаждаемому городу Опочка. Не допустить продвижения резерва!» Так мы опять оказались в окружении и перерезали дороги, ведущие на Опочку.

По дороге двигались небольшие подразделения немцев, мы их уничтожили. Дальше разведка сообщает – «по дороге идёт немецкая кавалерийская дивизия». Доходит до наших позиций, и там их остановили огнём. Расположились в лесах, но нам надо принимать решение. Понятно, что если останемся до утра, днём дивизию уничтожат. У нас же половина людей совсем без оружия. А из тяжёлого вооружения только этот немецкий миномёт. Да ещё раненых сколько.

Тогда начальник оперативного отделения дивизии звонит своему другу – командиру батальона, и предлагает ему с группой солдат войти в соприкосновение с этой немецкой дивизией и разгромить её штаб. Комдив соглашается на эту операцию.

И эти два друга подобрали всех комсомольцев, членов партии, человек тридцать что ли взяли, и ночью пробрались в немецкий тыл. Подняли такой шум, что немцы отвлеклись, а в это время наш комдив снял всю дивизию и лесом ушли. А эта группа чуть позже догнала нас. С этими двумя офицерами я встречался после войны в Москве. Этот командир батальона тогда уже преподавал в Академии имени Фрунзе, а начальник оперативного отделения стал генералом. Вот таким образом мы провели этот бой… («25-го июня 1941 года во время известного контрудара на Каунас от Ионавы, 188-я стрелковая дивизия прикрывала с севера 5-ю, 23-ю и 33-ю стрелковые дивизии, которые наносили контрудар, но к вечеру 25-го июня танковые части 56-го Моторизованного Корпуса, рвавшиеся к Даугавпилсу отбросили дивизию и вышли в тыл войскам 16-го Стрелковго Корпуса. Дивизия выходит из окружения и пробивается в направлении Полоцка.

На 9-е июля занимала позиции на стыке Северо-Западного и Западного фронтов. 13-го июля заняла оборону в районе Герусово, оседлала шоссейные дороги Опочка – Невель и Опочка – Новоржев. В течение пяти дней вела бои на занимаемом рубеже со 129-й пехотной дивизией, и даже смогла взять сравнительно немалые трофеи, но всё-таки была вынуждена отходить по направлению к Локне» - https://ru.wikipedia.org )

А я так и был комендантом штаба, в основном занимался штабной работой. Кто-то из штабных убит или ранен, я заменяю. И командиром взвода, и роты, и кем только ни был. Только комбатом не был. Однажды даже исполнял обязанности начальника оперативного отдела штаба полка, когда его убило.

В общем, в ходе боя на станции Локня получили приказ – занять оборону на станции и прикрыть выход бронечастей из окружения. Ну, расположились там. Начальник штаба – 1-й номер пулемётного расчета, а я – 2-й. Смотрим, идёт группа танкистов. В своих комбинезонах, но никаких танков.

Но командир полка всё равно получил приказ перейти в контратаку. Продвинулись километра на два, но в разрыв между полками вклинились немцы и напали на наш штаб. Вот тут мы с начштаба из «максима» отстреливались.

Ещё сильные бои шли на Западной Двине. Мы идём на мост, нас сворачивают: «По мосту техника пойдёт, а вы вплавь давайте!» Преодолели её в районе совхоза «Пограничник», а там на берегу расположились наши войска. Вот только здесь мы впервые за всё время поели горячего.

Маршем идём, вдруг приказ – занять рубеж! Ну, заняли, окопались, тут эта дивизия побежала, еб…, и мы опять оказались в тылу у немцев. И так постоянно. Немцы же всё время создавали ударные группы, они прорывались, а остальное их не касалось.

Есть такой город Холм, вот перед ним я командовал ротой. Командир полка получил приказ занять рубеж и прикрыть отход штаба дивизии. Дали мне позицию, и я на ней с этой ротой расположился. Вначале на нас вышла разведка, а потом мощный авангард. Я там даже чуть солдата не застрелил…

Я приказал отрыть окопы полного профиля, стоя, а он себе отрыл лежачий. И когда немецкая разведка пошла, обнаружила нас и открыла огонь, а он же лежит, над ним пули и снаряды свистят – он вскочил и бежать. Вот тут я из пистолета выстрелил. Но не в него, а вперёд, и он возвратился.

Трое суток мы этой ротой держали рубеж, пока не подошли немецкие главные силы. Получили приказ из штаба дивизии – отходить! Пришлось поблудить по лесам…

А как настроение в это время?

Боевое, никакого упадничества. Когда шли по нашей территории, офицеры просились в партизанские отряды, но никому не разрешили. Нет, не помню такого, чтобы кто-то хотел сдаться. Даже такое тебе расскажу.

После станции Локня мы бежали по лесу вместе с одним офицером, и вдруг увидели, лежит раненый командир. Мы подошли, подхватили его под руки и потащили. И положили его в первую же попавшуюся санитарную повозку. А в 1947 году в ресторане, с тем самым командиром батальона, с которым тогда ночью шли, сидим за столом. Вдруг подходит незнакомый офицер: «Здравствуйте! Вы меня помните?» - «Нет!» - «Спасибо вам, что меня тогда вытащили…» Оказывается, он меня узнал. Лицо-то у меня почти зажило, но всё равно приметное. Пока не восстановилось, всё же набок оставалось… Меня так и называли – безносый: «Ты безносого видел?»

Так что воевали несмотря ни на что. Единственное, думали – когда же, наконец, остановимся? Вначале думали, что на Западной Двине остановимся. Не получилось. Дальше шли: Холм, Демянск, и когда вышли на Валдайскую возвышенность здесь уже были уверены, что остановились. И ещё в одном месте были уверены. Перед Демянском помню название деревень: Большие и Малые Клины. Тогда 11-я Армия продолжала двигаться на Старую Руссу, а нашу дивизию вывели из её состава и повернули прикрыть дорогу на Валдай. Мы там целый месяц оборону держали, думали, что совсем остановились. Но когда в нашем тылу оказались немцы, опять получили приказ на отход. А такого, как сейчас показывают в фильмах – все бегут, добровольно сдаются в плен, такого не было. В плен мы начали много терять только под Старой Руссой. Когда получили пополнение с западных областей. Мы же отходили, и там призывали всех подряд. А что там за люди попадаются…

Дальше, что получается. Когда вышли на Валдайскую возвышенность, в полку и в дивизии людей почти не осталось, и нас решили пополнить. Там есть такая деревня – Пески, и мы получили приказ – перейти в контратаку. С тем, чтобы оторваться от немцев и выйти из боя. И представляешь, командир дивизии собрал всех оставшихся офицеров, и солдат, сколько осталось, и мы пошли в контратаку. Ошеломили немца (смеётся). Они даже не оказали сопротивления, и побежали. Ну а потом уже мы побежали… Сколько-то прошли и нам подали машины для офицерского состава и повезли на Валдай. Привезли в лес, думаем, ну вот, наконец, поспим и поедим нормально. А уже темнеть начало.

Вдруг ночью комполка собирает комбатов и ставит задачу – «Выдвигаемся!» А я сглупил. Там нужно выйти на дорогу, пройти весь Валдай и повернуться к переднему краю. Но я ведь привык наблюдать. Смотрю по карте, есть дорога напрямик, она проходит мимо Валдая. Он посмотрел: «Да, есть! Возьми группу солдат на лошадях и проскачи по этой дороге!» Ну, проскакали мы, я ему сообщил. Но когда эта дорога свернула на ту, а там пахота, поле распахано. Ну, проскочил я, а там этого вспаханного поля немного, метров сто, а потом опять дорога. И я послал разведчика – «маршрут пробил». А сам в кусты забрался.

Вот, значит, идёт полк. Тишина мёртвая… Когда командир полка на своей повозке выехал на это вспаханное поле: «Туды его в… Давай сюда Алейникова, я его расстреляю!» (смеётся). А я же в кустах недалеко сижу. Потом подхожу к нему: «Хорошо, что не явился ко мне там, я бы тебя расстрелял за такую дорогу…» Здесь на Балабановских высотах я уже был офицером связи. Держал связь со штабом дивизии. А потом, перед тем как овладеть Старой Руссой, нашу дивизию опять перебросили в 11-ю Армию. Это уже под Новый год.

Совершили марш, где-то сутки шли. Заняли позиции в какой-то деревне на западном берегу озера Ильмень. По ночам готовились идти в атаку. А маршрут лежал прямо через озеро. Снег дай бог, какой был. Вот тут я командовал взводом разведки.

Пошёл я с группой в разведку. А в соседнем полку передовой батальон за сутки до этого совершил марш через озеро Ильмень и атаковал противника в Старой Руссе. Вышел к развалинам «Красных» казарм, и попали там в засаду. А я с разведчиками увидел, что немцы бегут с позиций на западном берегу и сообщил командиру полка. Он сразу отправил отряд, они сбили эту охрану. А нашему полку было приказано овладеть аэродромом. И вот полк пошёл. Но нас там как встретили… И многоствольные пулемёты, и зенитки, полк залёг. К тому же артиллерия-то по озеру сразу не пошла. А тяжёлая, вообще осталась на том берегу. Так что фактически пошли в атаку без артподдержки. В итоге наш полк отошёл с занятых позиций на восток, к станции Пола. Там полк залёг, и ни вперёд, ни назад не сдвинулись. Даже психическую атаку немцев там выдержали, не отступили. А этот передовой батальон 595-го полка погиб там… И комбат Величко пал смертью храбрых… («188-я стрелковая дивизия, сосредоточившись в районе деревни Маята, в ночь на 7-е января 1942 года повела наступление в направлении Старой Руссы, в том числе по льду озера Ильмень. Освободила несколько деревень, овладела железнодорожной платформой Анишино, перерезала железную дорогу Старая Русса - Лычково и две шоссейные дороги, связывающие Старую Руссу с деревнями Лычково и Залучье. Частью сил дивизия ворвалась в Старую Руссу.

Батальон 595-го стрелкового полка под командованием капитана А.Величко в сопровождении местного крестьянина И.Липатова ворвался с запада в Старую Руссу и двое суток вел там неравный бой. Гитлеровцы бросили против батальона превосходящие силы пехоты при поддержке артиллерии. Батальон сражался до последнего солдата…» - https://ru.wikipedia.org

Командир стрелкового батальона 595-го полка 188-й дивизии, кавалер ордена «Красного Знамени» капитан Величко Алексей Федорович 1911 г.р. погиб в бою 9.1.1942 и похоронен в деревне Подборовье Старорусского района - https://www.obd-memorial.ru )

Там под Старой Руссой я научился конину есть. Не помню зачем, командир полка послал меня в тыл, а там по дороге землянка разведчиков. Хотя землянку под Старой Руссой и не выроешь. Из снега и хвороста делали убежища. А эти разведчики чуть в тылу соорудили себе полуземлянки. И вот я иду, а из неё тако-о-ой запах… Прямо пьянящий. Отворачиваю полу палатки, спрашиваю: «А мне дадите?» Оттуда такой голосище: «Дадим!» Когда сварили, дали, я жую и спрашиваю: «А где вы мясо брали?» - «А ты шёл мимо, ничего не видел?» - «Да нет». – «Так там же лошадь убитая лежала…» Вырвало меня здорово, но так я научился есть конину.

А как вообще снабжали под Старой Руссой?

Когда наступала оттепель, только по воздуху. Но за сброшенные мешки с сухарями разгорались целые бои… Когда летом 43-го дивизию оттуда сняли и вывели в резерв, меня там уже не было, то много народу сразу отправили по госпиталям. Потому что опухшие от голода… Так что там и снабжение тяжёлое, и эвакуация тоже тяжёлая.

Когда закончились бои под Москвой, к нам на северо-запад пришли несколько армий – с целью атаковать и ликвидировать немецкий котёл. И вот через нашу дивизию проходили части морской пехоты. Мы в рваных сапогах, а они любо-дорого посмотреть: в валенках, в полушубках. Потом наши солдаты хорошо приоделись с этих убитых моряков…

И они с марша пошли в атаку. Но не соединились совсем немного, выдохлись и остановились. А я же зимой ходил с забинтованным лицом. У меня же лица нет, всё в бинтах, потому что кровообращение не восстановлено. И когда мы под Старой Руссой встали в оборону, командир полка мне говорит: «Вот москвичи пришли, у них госпиталя есть, давай я добьюсь, чтоб тебя комиссовали». Хотя у меня же никаких документов нет.

И старший врач полка свёл меня в какой-то госпиталь. Те вынесли своё заключение – «в зимних условиях его нельзя использовать», и с этой бумажкой я попал в Валдай к начальнику управления кадров Северо-Западного Фронта. Он принял меня, и говорит: «Ты коммунист?» - «Коммунист!» - «Так куда ты бежишь?!» - «Я не бегу!» - «Там и без тебя военкомат на военкомате, давай здесь помогай, раз имеешь боевой опыт. Оставайся здесь!» И направил он меня в 143-й запасной полк.

Приехал туда, захожу к командиру полка Бабалову. Тот пожилой уже, за пятьдесят, сидит в форме кавалериста: «Хорошо, ротой будешь командовать!» Я говорю: «У меня нервы! Я не выдержу с солдатами…» Он как посмотрел на меня: «Я не просто так тебе говорю, я приказываю!», и как запустил прибор или бутылку в меня… В это время открывается дверь, и заходит офицер. А я уклонился, и она в него… Оказывается, это замполит полка. - «В чём дело?!» Бабалов кивает на меня: «Да вот такой-сякой…» Мы с замполитом вышли, и он мне говорит: «Он у нас нервный. Нельзя с ним так обращаться… Хорошо ещё не выстрелил в тебя!»

Вот так я попал в этот запасной полк. Но пришёл туда, а как посмотрел, никто, ничего… Солдаты курят, в карты играют, некоторые пьют. Думаю, нет, так дело не пойдёт. Пошёл в штаб полка: «Так нельзя, с солдатом надо всё время заниматься. Пожалуйста, выделите мне оружие на всю роту, малокалиберные винтовки с патронами, и я начну с ними заниматься». Вот так я взялся и это дело организовал. Слух об этом дошёл до штаба фронта, и пришёл приказ – собрать всех этих с госпиталей и провести с ними показательное занятие». Ко мне приходят: «Так и так, нужно организовать занятие». А в полку был один, кто отвечал за физкультуру. Я с ним поговорил, он отвечает: «Организуем!» И мы организовали три группы: тяжелораненых, средних и выздоравливающих. Провели показательные занятия, и после них меня повысили до замкомандира батальона. Немного побыл, назначили комбатом. Потом этот полк передали 1-й Ударной Армии. Туда пришли и также занимались боевой подготовкой. Вплоть до того, что организовал наступление с боевой стрельбой.

А в 1943 году меня назначили начальником штаба. За то, что я разработал целую учебную программу. А полк, между прочим, готовил всех подряд: и сержантов, и поваров, и кого угодно. Но мы добились того положения, что в ротах сержантами служили пожилые дядьки, ещё царские унтера. Командиры рот долго не держались. Немного побудут и на передний край. Комбаты тоже не держались. Они приезжали, немного отдохнули и вперёд.

Командование 143-го ЗАСП

Для выздоравливающих я составил недельную программу. Для легкораненых – двухнедельную, и для совершенно неподготовленных – целый месяц. Как-то армии приказали плацдарм что ли удержать, а людей не хватает, и от командующего нам приходит запрос – «срочно нужна маршевая рота!» Я отвечаю – «готовой маршевой роты нет!» Ведь мы только получили пополнение с Кавказа и Средней Азии, и люди совершенно необученные. Приезжает сам Разуваев (Владимир Николаевич Разуваев (1900-80) – советский военный деятель и дипломат. С февраля 1945 года до конца войны командующий 1-й Ударной Армией - https://ru.wikipedia.org ): «Ты что мне тут срываешь?! Постройте маршевую роту!» Я построил. – «Принесите мне винтовку с патронами». Берёт её и кричит солдатам: «Что я держу?» Ему в ответ кричат: «Винтовку!» Заряжает: «Что я делаю?» - «Заряжаете!» Выстрелил: «Что я сделал?» - «Стреляли!» Поворачивается ко мне: «А ты говоришь, не готовы!» И этих всех он захватил, и они как пушечное мясо там полегли…

А мне довелось полком прорывать оборону под Старой Руссой. Как-то приезжает член военного совета Колесников. А когда я только в этот полк пришел, то Колесников приехал принимать его в состав Армии. Походили, походили, и я ему что-то возражал. Он спрашивает: «А вы меня не боитесь?» - «А чего я вас должен бояться? Я на службе нахожусь». С тех пор всё, ша, у нас с ним хорошие отношения. И вот как-то он приезжает: «Наша Армия получила задачу – прорвать оборону под Старой Руссой. Поэтому мы снимаем действующую бригаду, а ты должен сформировать полк и занять эти позиции. Сутки тебе даём на это дело! Командир полка по дороге приедет, средства усиления придут, так что отбывайте в распоряжение 1-го Гвардейского Корпуса». И вот я целые сутки формировал полк. А ты представляешь, что это такое? Полк же у нас в 1-й Ударной был и полторы тысячи, и две тысячи. Значит из двух батальонов выздоравливающих надо сформировать: учебный батальон, три стрелковых, артдивизион, сапёрная рота, связи, а там же огромная масса людей. Но всего за сутки сформировали полк и пошли. Жену свою я не включил, так она самостоятельно поехала.

На марше прибыл командир полка, шифровальщик. Прибыли средства усиления, хирургическая бригада (два хирурга и медсестра), отряд нартовых упряжек (собаки) и транспортная санитарная рота на лошадях. И ещё сапёры.

Ночью мы сменили эту бригаду, но интересная смена получилась. Только наши командиры рот пришли, а эти командиры рот вот-вот-вот, и бегом назад… Ничего нам не передали, даже схемы обороны. Ладно, заняли оборону. Да, а задача была такая – вести активную оборону. Так мои солдаты так её демонстрировали, что чуть не попали к немцам в плен. Прорвались в немецкие траншеи и еле выскочили оттуда.

А в первых числах января, получаем приказ – прорвать оборону немцев. Не кому-нибудь, а именно нашему полку приказано. А поддерживал нас артиллерийский полк Резерва Главного Командования. Но когда мы с командиром полка пришли представляться ему, он вдруг заявляет: «На вас у меня боеприпасов нет! Вот если немцы начнут атаковать, тогда я открою огонь! А так я вас не поддерживаю», вот такой разговор… Да, и ещё мы получили зенитную батарею, но там расчёты – молодые девчата…

На рассвете пошли в атаку. Но немцы как дали нам прикурить, и мы залегли между передними краями. Потери понесли просто огромные… Все «сорокопятки», которые пошли с атакующими, все были уничтожены… Ничего не получилось, и командир учебного батальона говорит: «Рота Лопатина ближе всех к переднему краю немцев. Он хочет попробовать атаковать ночью». И этот Лопатин со своей ротой ночью всё-таки ворвался в немецкие траншеи, устроил там такой переполох, и за ним весь батальон туда вошёл. Мне когда сообщили, думаю, как же он без артогня, втихую, решился на это? Звоню в штаб Армии Короткову (командующий 1-й Ударной Армии с февраля 1943 по апрель 1944 – прим.ред.) Докладываю ему, а он мне говорит: «Передайте ему, что если это неправда, то я его на первой же сосне повешу!» Но информацию принял, и командир Гвардейского Корпуса сразу же, к утру, бросил туда лыжный батальон. Там прорыв-то небольшой – километра полтора по фронту, и метров восемьсот в ширину, но лыжный батальон как махнул сразу, что немцы побежали.

Вот тут мы все пошли. После просим присвоить полку почетное наименование «Старорусский», но говорят, Коротков сказал: «Вот ещё, чтобы запасному полку…» Зато присвоили батальону из той бригады, хотя они вообще не принимали участия.

Второй раз полк принимал участие в боях за город Остров. Там тоже самое получилось – людей в дивизиях мало, и командующий Армией Захватаев приказал атаковать Остров. И точно также получилось. Мы прорвались, потом попросили нам присвоить почётное наименование, и опять нам отказали… Потому что мы провались, чуть продвинулись, а потом нас отводят назад. Ну, ничего…

А когда начали преследовать немца, и армию передали с Ленинградского Фронта на 2-й Прибалтийский, то в одном месте вдруг сам Говоров появился: «Ну, показывай, что там у тебя!» Это было почти в Курляндии, у реки. И как-то получилось, что мы с начштаба Сандаловым беседовали (генерал-полковник Сандалов Леонид Михайлович - в то время начальник штаба 2-го Прибалтийского Фронта – прим.ред.) В это время адъютант Говорова прибежал, что-то сказал ему и тот говорит Сандалову: «Я поехал, а ты оставайся здесь!» Сандалов проверил учётные данные. А я картотеку вёл, сколько бы раз солдат ни возвращался, его всякий раз записывали. Он поблагодарил и сказал: «Эту картотеку обязательно сдать в архив. Я проверю!» И после войны мы эту картотеку отправили в Подольск.

У нас в полку все солдаты имели своё оружие, даже танкетка бегала вместо танка. Знаешь, когда первый раз провели занятие, я чуть под суд не попал. Занятие такое – атака роты с боевой стрельбой. А тогда уже ввели ротные 50-мм миномёты, и когда рота пошла в атаку, эти миномёты открыли огонь, но мины начали рваться прямо в цепях. Занятие сразу остановили, но тут же как налетели особисты: «По своим стреляли», и т.д. и т.п. Так мы эти миномёты от греха подальше убрали, и больше не использовали.

А в полку был представитель «СМЕРШа»?

У-у, целый отдел - три человека. Случай был. Как раз вводили погоны, и мне из одного батальона позвонили, что такой-то солдат отказывается принимать погоны. А у меня в штабе как раз был уполномоченный. Он говорит: «Давай его сюда!» Того привели: «Ты почему не хочешь надевать погоны?!» Тот отвечает так строго: «За погонами я вижу царские плечи!» А потом стали разговаривать, но я вижу, что он не в себе. И тут же вспомнил, что у нас в полку сейчас находится главный невропатолог 1-й Ударной Армии. Сразу созвонился с ним, он говорит: «Сейчас приеду!» Приехал, меня и уполномоченного из землянки убрал, и сам с ним беседовал. Потом позвал нас: «Отправьте его в госпиталь в Осташков на лечение!» Я оказался прав, он чокнулся. А этот его сразу в оборот: «Судить! Расстреляю!» Или другой случай.

Прибыло очередное пополнение, и я провожу с ними митинг. Рассказываю о 1-й Ударной Армии, о том, о сём. Кричу: «Кто желает?» А мне ведь замполит написал, кому дать выступить. Но те уже выступили, и я крикнул. Один вдруг отозвался: «Я!» Выходит из строя, а там у трибунки пень стоял. Он на него забирается, пилотку оземь кидает: «Мы – сталинские головорезы!», и пошёл, мол, уничтожим фашистов… И особист мне начинает: Что за сталинские головорезы? Как ты это допустил?» (смеётся). А бывало, отправим маршевую роту, и с отдела прибегают: «Такие-то такие-то попали в маршевую роту?» Сразу конвой и изымали этих немецких разведчиков…

А из полка за провинности отправляли в штрафные подразделения?

Нет, не отправляли, но однажды нам пришлось оформлять власовцев. Когда продвигались по Ленинградской области, то в одном месте партизаны окружили целую бригаду власовцев. Причём, почти вся бригада в основном из кавказцев. Я приехал туда, где партизаны их держали, они сидели, но меня увидели и без всякой команды вскочили. У-у, чуть ли не до неба ростом, здоровые такие. А партизаны нам рассказывали: «Лучше воевать с немцем, чем с власовцем! Немцы постреляют-постреляют и бегут, а власовцы стоят до последнего…» Так я лично принимал этих солдат. Они вначале были на фильтрации, а потом их направляли в наш полк на обычное обучение. А кого-то и в штрафную.

Да, между прочим. Сейчас уже не скажу точно, но в начале 60-х, я уже работал на кафедре в Семипалатинске, как-то меня вызывают в штаб, и дежурный говорит: «Вас приглашают по особо важным делам из Москвы». Захожу к нему, он говорит: «Вы были начальником штаба 143-го запасного полка?» - «Да». Читает мне постановление: «Командир полка Бабалов жил в Ленинграде. Умер, похоронен на таком-то кладбище. Начальник штаба полка – Алейников Константин Михайлович живет в городе Семипалатинске по такому-то адресу. Снять допрос!» - «А что случилось-то?» - «Я приехал разобраться, на вас поступила жалоба. За то, что вы незаконно отправили человека в штрафную роту». – «Так разве я сейчас вспомню?» - «А я вам напомню!», и достаёт приказ о направлении кого-то там. Начал читать, у меня аж волосы дыбом встали, как я мог так написать? Но я же писал не просто так, а основываясь на материалах расследования. Ведь на каждого характеристику писали, что он там творил. - «О-о, - говорю, помню-помню». Рассказал ему, как эту бригаду захватили, как с ними работали. Ничего, нормально всё закончилось. Но это уже Хрущёв был, и начались дела по реабилитации.

А где вы встретили Победу?

Под Ригой. Спал я что ли, не помню. И вдруг такая стрельба поднялась, я думал, что немцы прорвались из Курляндии.

С сослуживцем

А как отметили?

Вот не помню. Стрельбу помню, а вот как отметили… Но знаешь, чем я был выгоден на фронте? Я ведь не мог пить, потому что из-за этих операций у меня гайморова полость нарушена, и воздух и спиртовые пары изо рта попадают сразу в лёгкие. И когда выдавали водку, офицеры ко мне стояли в очередь. Мою порцию выпить. Но может это и уберегло меня от пьянства. Потому что сто граммов прекратили выдавать только в 1946 году. А до этого всегда давали.

Между прочим, интересно. Когда я уже в Кушке служил, командир полка мне даёт поручение: «Завтра будут выдавать водку, я тебя уполномочиваю – проследить за правильностью распределения». И вот я в столовой сидел, и каптенармус в стакан наливал солдатам. Несколько человек прошло, один подходит: «Слушай, ты посмотри, сколько он не доливает!» - «Вроде нормально». – «А сколько пальцев в стакане держит?» (смеётся). Пришлось заменить его.

И насчёт мяса. Как-то командующий округа Петров Иван Ефимович пришёл в столовую во время обеда. Взял, ложкой поводил в тарелке солдата. Кусочек мяса нашёл. В другой ничего нет. И он приказал: «75 граммов мяса каждому солдату! Как положено!» И что ты думаешь? Палочку ввели. Мясо варят, и кусочек на палочку нанизывают.

А в запасном полку как кормили? Что-то американское, допустим, получали?

В запасном не помню, а вот на фронте получали. Колбасу получали в консервах. Какие-то брикеты сладкие, то ли какао, кофе или шоколадные. Вот это самое основное.

А в полку? Вот когда в обороне на Балабановских высотах стояли, там у соседей немцы прорвались, и полк оказался отрезан от тыловых частей. Несколько дней мы ничего не ели. А когда прорыв ликвидировали, то с кухонь прорвались солдаты с термосами, с гороховым пюре и водкой. Так оно же несколько дней как сварено было, и мы как наелись этой гороховой похлёбки, да водкой запили, так с кустов не вылазили… Так что со снабжением непросто было.

Но между прочим, вот когда мы отходили, то я не слышал ни одной жалобы, ни от офицера, ни от солдата, что вот не кушал или не пил воды. Ни от кого не слышал! Все же понимают, какое положение создалось – на что жаловаться?

А ещё в Прибалтике, командир полка говорит: «В таком-то хуторе государственные склады продовольствия! Весь транспорт в твоё подчинение, дуй туда и загрузись, сколько сможешь!» И вот я приехал, а там толпа людей стоит у ворот. Завсклада меня увидел: «Вот спасибо, а то меня чуть не разорвали!» - «А что такое?» - «Грабить хотят…» Я взял у него ключи, открыл ворота, заставил его открыть все складские помещения, мои солдаты пошли грузиться. Всё, что я сказал, погрузили, выехали с территории. Тут я ключи забросил и сказал народу – «Берите, сколько сможете!»

А другой раз знаешь, как получилось? Отходим, а там стога сена стоят. И какой-то солдат решил поджечь их. Но замполит это увидел, так чуть не расстрелял его. А через трое суток нам приказали – «уничтожить эти запасы!» Понимаешь, один так говорит, другой так...

Ещё запомнилось, что когда отступали, то в магазинах брали только поесть. Не грабили. Даже знаешь, маршем идём, некоторые без обуви, ноги тряпками обмотаны, но никто ничего не берёт. Вот что значит кадровый состав! А мы же заросшие, и как-то зашли в парикмахерскую. Со мной три солдата с автоматами. Меня стригут, бреют, а они сидят.

А как вы считаете, много мы понесли бессмысленных потерь?

Ну, в бою неоправданных потерь быть не может. Другое дело, как всё организовано. Я тебе следующее скажу. Вот я же тебе рассказывал про Финскую кампанию. Это уже сейчас мы все такие умные, а тогда как в Гражданскую – встанем шеренгой и вперё-ё-ёд! Ворошилов руководил обороной Ленинграда, так в одном бою он поднял людей и сам пошёл в атаку. Маршал! И в Отечественную войну кое-кто так делал. Вот в фильмах показывают, ни с того, ни с сего: «В атаку!» Без всякой подготовки, без всего. Но это уже когда безвыходное положение, тогда хоть в психическую атаку можно. Но в бою так не сделаешь. Поэтому я считаю, что война с Финляндией нам помогла. Очень помогла! Для правильного строительства армии, для тактики, для понимания того, что значит современная война. Мне же как комиссар сказал – «Кончай баланду травить!»

И я считаю, что мы должны сказать спасибо, нашему командиру полка. Потому что когда дивизию развернули, только на наш полк прибыл командир полка, а на остальные – ио. И все они вокруг него крутились, что он скажет, то и делают. Поэтому наш полк более-менее организован был, а остальные… Всё-таки не успели мы подготовиться! Но я до сих пор возмущаюсь, как так, пулемётно-артиллерийская бригада, в моей батарее было три огневых взвода – шесть орудий. Как раз должны были прийти 85-мм орудия. И представляешь, если бы батарея выстроилась – шесть орудий в ряд, а навстречу танки идут, как на Курской дуге. И надо же, перед самой войной расформировать такую бригаду… Развернуть её в стрелковую дивизию и набрать в неё необученных людей. А почему? Территория большая, а людей нет… В этом наша ошибка. Или вот Сталину приписывают ошибку под Киевом. Но ведь сами военачальники пишут, вон у меня сколько книг, что и Жуков и Будённый просили Сталина отвести войска. Но Тимошенко, Кирпонос и Хрущев заверили Сталина: «Киев удержим, если подбросите нам войск!» Но войска подбросили, а их уничтожили и Киев сдали… Вот это очень опасно, когда начальник необдуманно берёт на себя.

А какое у вас отношение к Сталину?

У меня отношение не изменилось - выдающийся руководитель!

Если вернуться к войне с финнами, то получается, сколько вы провоевали?

Где-то полтора месяца. В декабре месяце попал, а 12-го февраля меня ранило.

Финнов как вояк, как оцените? Все говорят, что очень жестокие.

Нужно прямо сказать, воевали они умело и ожесточённо. А главное – на лыжах быстро бегали и были просто неуловимые. Когда обнаружим их и пошли за ними гоняться. Но мы пройдём, а на деревьях кукушки остаются и у нас в тылу стреляют… Я за эти полтора месяца, два раза пополнение получил.

Как сами считаете, что помогло вам остаться живым: судьба, опыт, случайность, Бог?

Я никогда в бога не верил и сейчас не верю. Как я шучу, я уже в утробе матери стал коммунистом. И до сих пор не могу верить, потому что такое воспитание получил. А живым остался только благодаря опыту. Меня поэтому командир полка и держал при себе. Ведь я оказался там единственный воевавший. Слушай, я ведь мог вообще не участвовать в войне. Я же был не годен к службе в армии. Но я так воспитан, что не могу друзей бросить. Моя задача – защищать Родину.

А на фронте верили, что останетесь живым или думали, что погибнете?

На войне никто не думает об этом. После атаки только начинаешь думать и анализировать. А в атаку идут, никто не думает. Будешь жив или ранен. Идёшь, кричишь и всё…

Можете сказать, что чью-то смерть на фронте переживали тяжелее всего?

Я за всех товарищей и знакомых переживал. Был, например, у меня дружок - командир взвода разведки, мы с ним еще до войны в одной палатке жили. Но фамилии его уже не помню.

Из ваших родных кто ещё воевал, кто-то погиб?

Младший брат на фронт по возрасту не успел. А старший - Степан не воевал, потому что инвалид детства. Мне рассказывали, что он, когда маленьким был, ехал верхом, но лошадь упала, придавила, и раздробила ему коленную чашечку. Я поэтому лошадей и побаивался, а меня сажали верхом и заставляли работать.

Воевал двоюродный брат. Но где и кем он воевал, я толком и не знаю. Муж сестры воевал. А 14-летний племянник - Валентин Соболев был расстрелян в оккупацию. Он был партизанским разведчиком, и как-то с другом решил посетить бабушку. Но полицаи их схватили и расстреляли…

А отца в оккупацию занесли в расстрельный список, потому что у него сын офицер Красной Армии. Но не расстреляли. А сестре и Степану приходилось скрываться.

А допустим, не знаете, сколько из ваших одноклассников погибло?

Из нашего села ни одного моего ровесника не осталось… А из тех, что со мной учились я только двоих потом встречал. Кондратенко Коля и ещё один. А остальные все полегли…

А из ваших сокурсников по училищу?

Из училища я после войны встречал только Кротова. Он как раз у меня во взводе был, когда я служил помошником командира взвода. Но он всю войну просидел в Ташкенте комендантом штаба Округа. Но когда на Округ приехал Петров, то издал приказ – «всех офицеров, которые не были на фронте, отправить в войска!» И вот тогда он обратился ко мне: «Помоги, чтобы меня не отправили».

Хочу по поводу операций уточнить. Сколько всего вам их сделали?

Всего семь операций. Последнюю сделали уже в 1947 году. У меня тогда свищ образовался в гайморовой полости, если плотно рот закроешь, он сразу вклинивается. Но это уже делал Петров что ли, не Рауэр.

А случайно не осталось фотографий, чтобы посмотреть, как вы выглядели до операций?

Я по этому поводу писал в институт Петрову. Я знал, что он там главный хирург, академик, и написал ему, с просьбой прислать мне копию истории болезни. Но мне прислали ответ, что в связи с эвакуацией многие документы, в том числе и мои, были утеряны. А музей у них был страшный. Такие рожи, ужас…

А мама потом что-то сказала про ваше новое лицо?

Нет, вроде ничего не говорила. Главное она успокоилась, и просто светилась от счастья.

Как сложилась ваша послевоенная жизнь?

Наша 1-я Ударная Армия закончила войну в Курляндии. После Победы через наш полк прошли все солдаты, подлежащие демобилизации. Мы их отправляли, а перед этим награждали. Ведь вышел такой приказ – все участники войны должны быть отмечены наградами. И когда мы отправляли девушек, то из их частей поступили материалы, а мы на основе их оформили наградные. И вот как-то приехал на вручение этот Разуваев – командующий Армией. И первое событие произошло такое.

Внезапно пошёл дождь, и адъютант хотел дать ему накидку, но Разуваев отказался: «По такому случаю можно и под дождём побыть!» Дальше, начинаем награждать. А порядок такой: начальник наградного отдела штаба Армии читает список, девушки из строя выходят, и командующий им вручает. И когда читает, там аплодисменты. А тут читает фамилию и тишина. Смотрю, идёт пожилая женщина, юбка до земли, в сапогах огромного размера… А остальные-то выходят в сапожках, юбочках. Подошла, командующий её спрашивает: «Где вы служили?» Она отвечает: «Во фронтовом прачечном отряде». – «А как попали в армию?», видно же, что пожилая. – «Так я в обороне Ленинграда была, а потом наш отряд сюда перебросили». Он повернулся ко мне и к этому наградному, и как взял в оборот, матом нас при всех как покрыл: «Орден «Красного Знамени» ей!» А мы же ей выписали медаль «За боевые заслуги». В общем, потом давал чертей: «Вы что, только красавиц награждаете?!» И эта женщина получила орден «Красного Знамени». Но мы-то причём? Мы же их даже не видим, по бумагам оформляем. Но он правильное замечание сделал, надо же было посмотреть.

После этого я служил в Кушке командиром стрелкового батальона 1190-го стрелкового полка 357-й дивизии. С декабря 1948 года служил заместителем командира 1192-го полка в Иолотани. А с 1954 года преподавал на военной кафедре Семипалатинского Зооветеринарного института. Там службу и закончил. В 1961 году нашу кафедру ликвидировали, когда Хрущев решил армию на треть сократить.

Алейников К.М.

Но потом поехал в подмосковный санаторий, а там на приеме у начальника санатория он меня спрашивает: «А почему ты путёвку за полную стоимость получил?» Я ему рассказал свою историю, но документов об инвалидности у меня же никаких. Тогда он меня научил: «Пока ты тут находишься, поезжай в Москву, в центральную медицинскую комиссию. Попросись на приём к генералу такому-то, и расскажи ему свою историю. Но только напиши ему всё письменно». Я так и сделал. Попал на приём и говорю: «Я уволен без медицинской комиссии. Хотя я ещё до войны меня по ранению признали негодным к строевой службе». Он вызывает одного: «Слушай, это что за безобразие? Человек ранен в бою, а уволен по сокращению». Тот говорит: «У нас такого не может быть!» Тогда я этому генералу говорю: «Вот, оставляю вам моё письмо, а вы уж разбирайтесь сами», и уехал. И тут случилось со мной ЧП. Сердце забарахлило, и меня положили в госпиталь. Вдруг приходит начальник госпиталя: «Слушай, ты что за шум поднял? Из самой центральной медицинской комиссии пришло распоряжение – положить тебя в госпиталь и обследовать». А лечащий врач говорит: «Его сейчас трогать нельзя!» Через несколько дней приходит, а я уже здоровый. В итоге они создали комиссию и признали меня негодным по 2-й статье. И в ту ЦМК отправили материал. У меня до сих пор бумажка есть – решение ЦМК: «военкому такому-то пересмотреть причину увольнения из армии». Вот так через два года меня уволили по другой статье.

Но после увольнения из армии меня сразу же пригласили на должность начальника отдела кадров семипалатинского мединститута. Там я и проработал до 1990 года. И общественной работой занимался, возглавлял городскую ветеранскую организацию.

Большая у вас семья?

Мы с женой воспитали двух сыновей. Есть четверо внуков и шесть правнуков.

С женой и сыновьями

Я так понял, что вы с женой познакомились на войне.

Мы одновременно прибыли в этот запасной полк. Она врач. Когда под Старой Руссой заняли оборону, командир транспортной роты мне жалуется: «Уйми свою супругу! Я ей объясняю, что лошади не могут ходить, а она одно твердит – расстреляю!» (смеётся).

Мы с ней на фронте официально и расписались. В 1943 году. Хотя когда в батальоне только познакомились, часто ругались. Потому что она настаивает, что этого больного отправлять нельзя. А я говорю – можно! Вот на этой почве и ссорились. Выстроишь маршевую роту, так она обязательно несколько человек выводит из строя: «Им ещё надо долечиться!» А мне же надо отправить строго определённое количество людей.

Она у меня из крепкой семьи, и когда мы решили расписаться, потребовала от меня, чтобы мои родители прислали письмо с благословлением. Беременная уехала к родным, но когда я за ней приехал, то знаешь, какой вопрос они задали: «А он не еврей?» (хохочет).

Когда войну вспоминаете, о чём прежде всего думаете?

Вспоминаю, как мы воевали, какие ребята головы сложили... Но мне очень обидно, как нас сейчас, ветеранов, проклинают, это же ужас просто. Жириновский как-то сказал, что если бы немецкий солдат выпил столько же водки, ещё неизвестно кто бы победил. Или этот Швыдкой говорит, что советская власть была хуже, чем фашистская. Недавно фильм по телевизору показывали, про неудачные бои подо Ржевом, так в конце ведущий делает вывод: вот как могли выиграть войну неотесанный мужик Жуков и не закончивший семинарию Сталин? Они проиграли, столько людей зря уложили. Невозможно слушать! А один даже так написал: у нас нет советской власти и нет тех ветеранов, которые воевали! Вот как!

Огромное вам спасибо за интервью!

Ты молодец, что зашёл. А то я после смерти жены один живу, только с цветами и разговариваю…

Во время интервью