- Родом я из хутора Кирсанов Вознесенского сельсовета Морозовского района Ростовской области, там я родился четырнадцатого декабря 1926-го года. Родители мои были простыми деревенскими людьми, колхозниками. Мать рано ушла из жизни, когда мне было всего десять лет, и мы воспитывались отцом.
- Сколько вас, детей, было у родителей?
- Шестеро. Старший брат шестнадцатого года, одна сестра двадцать первого, другая двадцать четвертого, я двадцать шестого и еще сестры двадцать девятого и тридцать второго года.
- Отец Вас поднимал в одиночку? Не женился во второй раз?
- Он женился уже тогда, когда мы все повырастали. А все свое детство я провел без матери, практически воспитывал себя сам.
Наш хутор Кирсанов был третьей бригадой колхоза, а само правление колхоза находилось в хуторе Пришиб. Там я закончил четыре класса, а дальше учиться у меня возможности не было. Чтобы продолжить учебу, нужно было ехать куда-то в город, а у моей семьи не было возможности оплачивать мне учебу и проживание. В ближайших хуторах школы – семилетки не было, для этого нужно было ехать в Морозовск за двадцать пять километров, поэтому в хуторе, как правило, никто уже не мог получить образование выше четырех классов.
- Чем Вы занимались после окончания четырехлетки?
- Чем еще можно заниматься в сельской местности? Работал в колхозе. В двенадцать лет мне уже доверили на подводе вывозить на ток зерно из-под комбайна. Если был сезон сенокоса, то мне копну сена накидают на подводу, и я ее увожу к скирде. К тому времени за мной уже постоянно была закреплена пара волов, которыми я управлял и ухаживал за ними. Правда запрягать их я один не мог, мне обязательно кто-нибудь в этом деле помогал. Ярмо было тяжелым и в одиночку я не мог его поднять, чтобы надеть на шею быку. А его надо было еще и к дышлу пристегнуть.
- Почему Вам доверили волов? Лошадей не было?
- Лошади были, но их было очень мало. В основном, были лошади «фондовские», которые стояли на учете в военкомате. Этих лошадей даже в работе не использовали, только ухаживали за ними. Военные периодически приезжали, осматривали этих лошадей и отбирали несколько единиц для армии. А вот тех лошадей, которых выбраковывали, их отправляли работать в колхоз. А волов было много – они были основной рабочей силой. Тракторов было мало, поэтому на волах землю и пахали. Мы, подростки, запрягали в плуг три пары волов, потому что меньшим количеством они этот плуг не тянули. Плуг был тяжелый, двухлемешный, поэтому волы быстро уставали, и мы часто давали им отдохнуть. Но это все зависело от того, какие волы были: если они молодые, то три пары запрягали, а если волы постарше, помощнее, то порой хватало и двух пар. Но чаще все-таки тремя парами обходились. Тремя парами волов мы управлялись вдвоем: один за плугом идет, а другой управляет волами, подгоняя их. Волы, бывало, хитрили, не хотели тянуть, поэтому коренными всегда ставили волов помощнее, а рядом с ними пристяжными ставили тех, которые послабее. Во время сенокоса косилки тоже волы тянули. Тут уже по-другому запрягали: пара быков по бокам, а впереди одна лошадь.
- Механизированной техники в колхозе не было совсем?
- Косилки были, «лобогрейками» их называли. Трактора были, но, когда началась война, их всех угнали на восток, в эвакуацию. Угнали и всю скотину, включая быков и лошадей. Оставили только небольшое количество, необходимое для хозяйства.
- Чем Вам запомнилось 22 июня 1941-го года? Что Вы делали в этот день?
- В степи был с мужиками. Мы занимались тем, что косили траву-люцерку. Мы, пацаны, как обычно погоняли быков и работали на подъемнике. На подъемнике нужно было следить за поверхностью земли, чтобы косилка случайно не уткнулась в какой-нибудь бугорок и не сломалась. А если высоко косилка будет от земли – будем много травы оставаться нескошенной. Мужики занимались тем, что скидывали скошенную траву. Трава была такой густой, что часто приходилось останавливаться, потому что мужикам было тяжело. А ведь те мужики были людьми крепкими, выносливыми! Как раз кто-то из них сказал: «Давайте отдохнем». Сидим, отдыхаем. Смотрим: скачет к нам на лошади нарочный. Подъезжает: «Война!» Все, работу сразу прекратили и отправились в хутор.
Мужиков сразу стали отправлять на призывной пункт, а вместо них остались мы, мальчишки. Но мужики нас хорошо подготовили, поэтому мы смогли их заменить на сенокосе в полной мере. Мы знали, как отладить и наточить косы, как смазать и отремонтировать косилку, как натягивать ремни на маховики. Если косогон поломался, то мы знали, что нужно везти его в кузню, а там кузнец его сделает. Тогда, перед войной, среди мужиков уже ходили разговоры о том, что скоро что-то должно случиться, поэтому они нашему обучению уделяли достаточно времени. Вот только вместо мужиков скидывать скошенную траву прислали женщин, а им это было не под силу. Пробовали их ставить управлять быками, так те начали их игнорировать: смотрят, что к ним кто-то в платке подошел, они останавливаются, выворачивают дышло и ни в какую, не получалось у женщин с ними справиться.
У нас в бригаде остался дедушка, которого по годам не призвали в армию. Он говорит нам: «Так, хлопцы, давайте, наверное, беритесь вы за вилы и скидывайте траву. Делайте себе широкие пояса на живот, чтобы не сорвать его, потому что, если сорвешь живот – все, пропадешь, садитесь на косилку и сами скидывайте траву. У женщин ничего не получается». На косилке было сделано так, что траву на полках складируют так, чтобы получилась копна. А потом эту копну в определенном месте рядочком сваливают на землю. Дедушка нам сказал, чтобы мы эти полки отцепили и траву непрерывно сбрасывали на землю, не собирая ее в копны. Тут начали косить – только успевай собирать! А если не успеешь, то косилка забивалась и приходилось останавливаться, чтобы почистить ее. Если приходилось косить густую и тонкую как струна траву «метлюшку», то быков и лошадей приходилось гнать бегом, иначе косилка могла не срезать эту скользкую траву, и она могла намотаться на мотовило, сломав косилку.
- Как вам оплачивали эту работу?
- Трудоднями. Тогда денег в колхозе не было, только трудодни. Даже когда началась война, так же продолжали начислять трудодни. Да и после войны эта система сохранилась. Этот трудодень еще надо было заработать! Хорошо, если целый трудодень тебе начислят, а то не справишься с работой, так тебе всего несколько сотых поставят и все. Например, дают задание на трудодень вспахать гектар земли. Потом замеряют, насколько ты выполнил эту норму и, если ты ее не выполнил, то трудодень не получишь, а лишь его часть. Обязательно приходил учетчик и оценивал труд, выполненный тобой: сколько ты вспахал – пять, шесть метров полоска у тебя и на сколько. Потом высчитывал все это и начислял тебе трудодни. Но мы уже, как правило, знали нормы трудодней и старались выполнить поставленную задачу. К концу рабочего дня мы знали, будет нам трудодень или нет. Это зависело не только от нас, но и от состояния техники и скота. Если пастух хорошо покормит быков, то они справятся и все вспашут, а если нет, то как с ними не мучайся, много они пахоты не дадут, ложатся и ничем их не поднять.
- Ваш отец попал под мобилизацию?
- Он из-за болезни по здоровью не подходил к службе, поэтому его мобилизовали в рабочий батальон. У него проблемы с ногой были. В сорок втором году по берегу Дона строили укрепления, поэтому туда сгоняли народ с окрестных населенных пунктов: и подростков и стариков и женщин. Там столько всего накопали! Противотанковые рвы, бункера, пулеметные точки, землянки, ДОТы, ДЗОТы. Копали все это зимой, морозище стоял сильный, градусов сорок – сорок пять. А им каждому давали задание выкопать по кубометру земли в сутки. Нельзя было уходить оттуда, пока норму не выкопаешь.
Из нашего хутора тоже забирали и женщин и девчат двадцать четвертого года рождения, они копали ров километрах в пятидесяти от хутора. А нас, подростков, уже перед тем, как немцам зайти, заставляли охранять все эти объекты. Сооружения уже были возведены, люди оттуда ушли по домам, а мы, двадцать шестой год рождения, охраняли все то, что было там настроено. Нам из военкомата привезли и выдали винтовку, и мы дежурили, сменяя друг друга. Нам достался участок от Песчанки до Вербочек, это километров, наверное, пятнадцать.
Там планировалось держать оборону, а оно вон как вышло – не получилось у наших оборону держать. Так все осталось нетронутым после того, как наши ушли, даже бронированные колпаки для пулеметчиков не забрали с собой.
- Немцы, когда отступали, тоже не использовали эти оборонительные сооружения?
- Они тоже на этих позициях не закрепились, пробежали мимо них. Когда наши вернулись, тут уже они стали разбирать землянки на бревна. Там же, при строительстве, хороший лес использовался, а землянки строились в несколько накатов. Как подумаешь – это сколько же трудов стоило такой оборонительный район возвести!
- Вы говорите, вас к охране оборонительных укреплений привлек военкомат?
- Да, военкомат в то время с нами уже занимался подготовкой, проводя обучение военному делу.
- Кто вами руководил на охране укреплений?
- Мы сами меняли друг друга. Нас распределили по дням, сказали, кто когда заступает и мы строго этому следовали. Мы жили по домам, а когда мне нужно было дежурить, я выходил с утра и на целые сутки заступал на дежурство: и днем и ночью охранял. Отдежурю, а на следующее утро приходит мой сменщик.
- Кто-нибудь приезжал проверять, как вы несете службу?
- Ни разу к нам с проверкой не приезжали.
- К винтовке патроны выдавали?
- Выдавали подсумок с патронами. Но с этим было строго: за каждый израсходованный патрон мы обязаны были отвечать, так что пострелять из озорства у нас возможности не было.
- В рамках военной подготовки, проводимой военкоматом, у вас были боевые стрельбы из винтовки?
- Нет, мы только изучали устройство винтовки, учились ее разбирать и занимались приемами штыкового боя. Ну, еще тактику изучали, как действовать в бою. А стрелять нам из винтовки не давали.
- Когда колхоз стали эвакуировать?
- В начале лета 1942-го года, когда уже стало видно, что немцы скоро подойдут и к нашим краям. Стали собирать с хуторов колхозный скот, трактора и потихоньку отправлять все это на восток. Было объявлено, что подростки призывного возраста, 1925-го года рождения, не должны оставаться в тылу и тоже все подлежали эвакуации вместе с трактористами. В хуторах оставались подростки двадцать шестого года рождения и моложе.
Конечно, кое-кто остался и двадцать пятого года рождения, но, когда наши края освободила Красная Армия, к этим ребятам сразу приходили сотрудники особого отдела. Один у нас в хуторе такой был, Василий, который должен был отступить, а не отступил. К нему сразу пришли с вопросом: «Почему ты остался, почему не отступил?» И после этого попал Василий на Миус, неподготовленный, без формы. Их, таких, собирали в станице Обливской и, в чем были, сразу отправляли на Миус.
Когда он вернулся раненый, я у него спросил: «Ну что, Вася, как воевалось?», а он отвечает: «Нас даже гранаты кидать не научили. Винтовку дали, гранаты дали, а что с ними делать – не показывали. Хорошо, что я со школы знал, как с винтовкой обращаться и гранату кидать. Вместе со мной были взрослые мужики, которые тоже не отступили, а остались под немцами, так те вообще не знали, как с винтовкой обращаться».
- До того, как стали эвакуировать ваш колхоз, через него проходили эвакуированные из Украины и других мест?
- Да, у нас в каждом населенном пункте были беженцы из Украины. Даже встречались беженцы и из Сталинградской области, как они к нам попали – я не знаю, ведь мы в первую очередь чем они попадали под эвакуацию. Были у нас и откуда-то с севера приезжие, из-под Новгорода. Не знаю, может они сюда к родственникам приехали. Беженцы у нас были на постое в каждом дворе. Заселялись целыми семьями. А потом пошли войска. В общем, через наш глухой хутор беспрерывно шла бедная наша пехота, а спустя некоторое время пошли немецкие войска с танками.
- Беженцы оставались в колхозе? Работой их обеспечивали?
- Многие оставались и всех их до эвакуации привлекали к работе в колхозе, потому что работы было много, а рабочих рук не хватало. Когда началась эвакуация, некоторые из беженцев куда-то дальше ушли, а некоторые семьи остались жить в хуторе. У меня было много знакомых среди ребят из беженцев, двадцать шестого и двадцать пятого годов рождения.
- Как и где Вы увидели первых немцев?
- Еще когда немцы только подходили к хутору, мы работали в бригаде в поле и дедушка наш, который был старшим в бригаде, нам, ребятам сказал: «Хлопцы, вы смотрите, дома сидите поодиночке, в кучу не собирайтесь, иначе немцы вас посчитают за партизан, и вы можете пострадать». Но разве ж мы его послушались? Носились по хутору то туда, то сюда. Выкапывали себе в круче норы, где можно было схорониться. Мы-то, пацаны, еще были ничего, а девчата – те боялись прихода немцев.
Неподалеку от нашего дома были вымытые в половодье водой большие кручи, заросшие садами и зарослями. Среди этих зарослей были «копанки» - бывшие колодцы, которые уже со временем обсохли и обрушились. Так получилось, что у нас на весь хутор остался всего один колодец, в котором вода еще держалась. Мы собрались в одной из таких «копанок», решив, что через заросли немцы не должны проходить, здесь им делать нечего. Среди зарослей дороги не было, были только тропы, по которым ходила иногда скотина. «Копанка», в которой мы собрались, была по краям заросшая кустарником, а сверху накрыта ветками дерева., поэтому со стороны нас было не видать.
Сидим мы и вдруг смотрим: танкетки немецкие идут. Прошли танкетки, видимо это была их разведка, а спустя некоторое время пошла немецкая кавалерия. Шли они свободно, видя, что никаких наших войск в хуторе нет. И мы вдруг смотрим, несколько кавалеристов отделяются от своего соединения и направляют своих лошадей по этой тропинке мимо нас. Проходят мимо нас так близко, что мы слышим, как скрипит новенькая кожаная сбруя на их лошадях. Мы привыкли, что наши солдаты шли потрепанные все, измученные, а эти вон какие – во всем новом и чистом обмундировании, сапоги на них блестят, словно их только что надели. Мы смотрим на этих немцев, а сами девчатам рты закрываем, чтобы они не закричали от страха. Ребята еще держатся, а те готовы были уже кричать. Немцы проехали, и мы наконец-то поняли, что прав был дедушка, который нам советовал в кучи не собираться. Вот так я впервые увидел немцев.
Часто проходящие немецкие части брали с собой наших пацанов, чтобы те показали им дорогу. Обратно ребята не возвращались, поэтому девчонки прибежали ко мне домой и говорят: «Беги куда-нибудь, хоронись». А я и рад бы бежать, да не в чем. Свои брюки я снял и отдал нашему бойцу, который пробирался из окружения, чтобы он выглядел как обычный житель и не попал в плен. Когда уже нас заняли немцы, таких «окруженцев» очень много по ночам пробиралось через наш хутор к своим частям под Сталинград. Даже днем идешь по полю, смотришь – выходят из кустов или по-пластунски выползают из травы наши солдаты, просят водички попить или поесть чего-нибудь. Мы приносили и отдавали им всю еду, что брали с собой на работу и делились своей водой. А один из солдат как-то попросил меня: «Дай мне свои брюки, они тебе велики, а мне как раз будут». Мне тогда лет четырнадцать, наверное, было и я ему отдал свои единственные брюки, а он взамен вручил мне свои красноармейские шаровары. Вот поэтому я и рад бы бежать, но в этих шароварах немцы меня могли бы принять за «окруженца» и расстрелять. Немцы как что, так сразу тыкали стволом: «Партизан?» Так и со мной случилось: спрашивают меня, партизан ли я, а девчонки, сестры, в один голос: «Нет, нет! Это брат наш!» Испугался я сильно и после этого красноармейские шаровары снял, а вместо них надел что-то другое, не помню уже что.
- Партизаны в ваших краях были?
- Партизаны были, но действия их были очень слабыми, потому что здесь не было лесов и им попросту негде было прятаться. А в населенных пунктах их могли выдать односельчане. Еще в начале войны некоторые жители соседних хуторов стали приходить по ранению домой. У нас в хуторе таких не было еще, а вот в соседних хуторах приходили. Когда Красная Армия освободила наши края, то даже местные жители спрашивали тех, вернувшихся по ранению: «Почему ты остался в хуторе?» А потом оказывалось, что эти раненые были партизанами. Один из них потом, после войны, говорил: «Нельзя мне было, чтобы все вокруг знали, что я партизан – иначе кто-нибудь обязательно выдал бы меня немцам. Просто нагрубил бы кому-нибудь, а меня со злости сдали бы немцам». Когда наши погнали немцев от Сталинграда, разведка наших частей иногда заходила глубоко в тыл, и этот партизан был с ними связан, выполняя их поручения.
- Были в хуторе те, кто пошел на службу к немцам?
- У нас в хуторе не было таких. У нас даже и полицаев не было, потому что наш хутор был отдаленный от центра. А вот в других хуторах, слыхал я, что были полицаи, но они перед какой-нибудь облавой всегда предупреждали население: «Смотрите, аккуратней!» Немцы обычно заставляли полицаев собирать по хуторам для себя продукты: мясо, яйца и прочее. Полицай, который ездил по хуторам, говорил женщинам: «Это не моя прихоть, немцы меня заставили и, если вы не будете давать им продовольствие, они приедут и вас расстреляют. А если я не буду им привозить продукты, то они расстреляют и меня». Были среди полицаев хорошие люди, за них местное население вступилось перед Красной Армией, которая освободила наши хутора: «Он хоть и был полицаем, но был хорошим человеком и в полицаи пошел не по своей воле, а его заставили».
- У вас дома стояли на постое немцы?
- Немцы шли постоянно через хутор, поэтому на постой надолго они не останавливались. Но у нас во дворе некоторое время немцы жили. Они в дом не заселились, а разместились в нашем саду, рядом со своей техникой. В доме они не жили, наверное, потому, что лето было и стояла жара. Но они долго не задержались, день- два и ушли, а вместо них, тоже ненадолго, приходили другие. Для нашего глухого хутора движение войск было очень большим. Смотрели мы на всю эту массу немецкой техники и думали: «Ёлки-палки, как же там наши со всем этим справятся!» У наших солдат, когда они шли через хутор, в руках были только винтовки, а у немцев танки, машины с мотоциклами и лошади с велосипедами. Чтобы их пехота пешком шла – такого у них не было, все на чем-нибудь ехали. Но наши старики тоже смотрели на это все и нас успокаивали: «Не бойтесь, ребята, дальше Волги они не пройдут, наши их остановят и дальше не пропустят». Вот такое чутье было у стариков!
- Почему такая масса войск проходила через ваш хутор? Там была какая-то широкая дорога?
- Нет, там простая дорога была, связывающая между собой хутора. А войска, и немецкие и наши, просто шли от одного хутора к другому.
- Расстрелы в хуторе были?
- Нет, у нас в хуторе не было расстрелов. Они же проходили через хутор, долго не задерживаясь, им не до расстрелов было.
- Когда летом через хутор проходили отступающие части Красной Армии, немцы бомбили дорогу и хутор?
- Наш хутор немецкая авиация не бомбила, а воздушный бой в небе над хутором был. Но в этом бою ни один из самолетов не был сбит, ни наш ни немецкий, как-то все обошлось. Но очередями пулеметными они друг друга в небе поливали так, что оттуда, сверху, на нас сыпались пулеметные гильзы. Они постреляли друг в друга и разлетелись в разные стороны, наверное, у них патроны закончились. Правда, от их пулеметной стрельбы у нас сгорел амбар с зерном, видимо, в него угодила очередь какого-то из самолетов. Людей, слава богу, никого не зацепило при этом.
Когда зимой наши гнали немцев обратно на запад, ситуация примерно повторилась. Немцы отступали на различной технике, хотя теперь были и те, кто шел пешком, а наши въезжали в хутор на саночках: то собаками запряженными, то сами тянули их. Наши обходили немцев по флангам: шли через Покровку и с другой стороны, поэтому в хуторе боев не было: у нас они немцев только чуть подгоняли, выдавливая из хутора. Один боец, проезжая через хутор, спросил у нас: «Ну, как мы им даем, а?» Наши, видимо, хотели их взять в окружение, но ничего не вышло, и немцы смогли уйти.
- Что было у наших бойцов в санках?
- Да боеприпасы были и вещи разные - что еще можно было туда положить. Саней, запряженными лошадьми у наших было очень мало. Когда летом наши отступали, нам, пацанам, делать было нечего, и мы в степи наловили много лошадей. Бродячих лошадей в то время было много в степи: их или бросали отступающие части или они сами убегали, но за это время они уже немного одичали. Всех пойманных лошадей мы загнали в конюшню и содержали там. Когда немцы вошли в хутор, они этих лошадей забирать у нас не стали, видимо они им по каким-то показателям не подходили. Когда стали наши наступать, и мы увидели, что у них некому сани тянуть, мы всех этих лошадей нашим солдатам и отдали.
- Как не поели этих лошадей за зиму?
- У нас не принято было есть конское мясо. Даже если в довоенное время приходилось по каким-то причинам убивать лошадь, то ее на мясо не пускали, а тащили труп сразу на скотомогильник. Это уже только после войны стали есть конину.
- Чем вы питались, пока были в оккупации?
- Да чем и обычно: птицу держали, на огородах что-то выращивали, картошкой кормились. Немцы старались птицу по дворам выловить, поэтому приходилось ее всячески хоронить от них. Забирали немцы и крупный рогатый скот. В нашей семье была корова и телка, телку они зарезали вместе со свиньей. Мы эту свинью держали, стараясь, чтобы немцы на нее не позарились. Дед один посоветовал нам сделать что-нибудь, чтобы испортить ее внешность: «Отрежьте ей ухо или хвост, измажьте ее дегтем и говорите, что она больная». Мы так и сделали и это сработало: ее долгое время не забирали у нас. После того, как я отрезал ей хвост и ухо, свинья стала меня бояться. А под конец, когда немцы уже убегали, то забрали и эту свинью, зарезали.
- Колхоз продолжал работать при немцах?
- Когда немцы пришли, мы говорим: «Ну, на кого же мы будем работать? Неужели весь урожай достанется немцам?» Мы хоть и были пацанами, но уже немного соображали. А этот старик говорит: «Работать все равно придется. Немцы не любят лодырей. Утром не сидите дома, не шляйтесь по улицам, а вставайте, что-нибудь делайте, занимайтесь с техникой». Мы занялись техникой – косилками, повозками – покосили все, заскирдовали. А урожай в тот год был хороший! Поля уцелели, немцы ничего не сожгли. Мы в амбар даже много зерна засыпали.
- Которое потом сгорело вместе с амбаром…
- Нет, это другой амбар тогда загорелся, их несколько стояло по хутору.
Когда закончилась уборка, этот дед нас опять заставил заниматься делами: «Если будете без дела шляться, немцы вас за партизан примут и уничтожат».
- То есть он взял на себя обязанности председателя колхоза?
- Да, когда наши мужики, родители, уходили, они говорили ему: «Ну, Григорий Устимович, приглядывай тут за нашими семьями. Будь им всем отцом! Если понадобится – советом им помоги. На тебя наша надежда».
- Как его фамилия была?
- Ануфриенко Григорий Устимович. Мы его слушали как отца. Он мне приходился далеким родственником: у нас было много семей по фамилии Ануфриенко. Когда в первые дни стали призывать мужиков на фронт, военком посмотрел в списки и говорит: «Ну, Ануфриенко мы уже целый батальон набрали!»
- Как быстро была восстановлена Советская власть после освобождения хутора?
- Быстро восстановить у них, конечно же, не получилось, прошел какой-то срок. Но потом все само собой наладилось, пришла весна, начались сельскохозяйственные работы. Начали возвращаться колхозники из эвакуации, но пока очень мало. Сказывалась нехватка техники и скота, поэтому приходилось ездить за Дон, в Мартыновский район, и пригонять оттуда какой-то чужой скот. А туда, видимо, стада подгоняли откуда-то из другого места. Тем, кого выбирали и отправляли за скотом, райком выдавал документы, по которым они получали в стаде нужное количество голов и переправляли их через Дон.
- Техника к тому времени не вернулась из эвакуации?
- Техника оттуда вообще не вернулась в колхоз, возможно ее забрали для нужд армии. Когда только война началась, у нас были дизельные ЧТЗ, так их сразу забрали тягать тяжелые пушки. Трактористов, которые работали на «Универсалах» и СТЗ, тех сразу отправили в эвакуацию, а там их, видимо, вместе с тракторами забрали в армию.
- Когда призвали Вас в армию?
- В 1943-м году, после освобождения нашего района от немцев. В мае месяце этого года почти весь двадцать шестой год рождения забрали. Мне через сельский совет принесли повестку и вызвали в Морозовский военкомат, где мы проходили медицинскую комиссию и получили назначение в часть.
- С Вами из хутора в тот день кого-нибудь еще призвали?
- Да, нас было много. С нами были и ребята из эвакуированных и детдомовские. Тогда ребята из детдома были практически в каждом дворе, их, во время войны, перед приходом немцев, распределяли по дворам. На каждый колхоз выделялось по несколько человек воспитанников и их распределяли по семьям.
- Куда направили Вас из военкомата?
- А никуда не направили. Я тифом заболел. После того как мы прошли медицинскую комиссию, нам выдали повестки, в которых было указано, что нам нужно завтра к девяти часам явиться в военкомат для отправки. Я и еще двое ребят попали в морской флот, на Тихий океан. Перед отправкой мы втроем решили пойти в больницу чтобы проведать там своего дружка. Мы у себя дома решили в степи покидать гранаты, а дружок наш задержал гранату в руке, сразу не бросил и граната взорвалась в воздухе, причинив ему ранения.
Когда еще были у него в больнице, я говорю: «Ты меня извини, что-то я себя тут не очень хорошо чувствую». Тогда тиф ходил и его в больнице лечили каким-то лекарством, один запах которого уже вызывал тошноту. «Я, - говорю, - выйду на улицу, на ветерок». Спустя некоторое время вышли и мои ребята. Им ничего, а мне что-то нехорошо. Проведали его, прогулялись по городу, водички попили, мороженого поели. Для нас, пацанов из сельской местности, это было целое событие! Нагулявшись, решили отправляться домой, но я им говорю: «Что-то мне нехорошо, что-то я себя неважно чувствую». Все это случилось часа в три дня. А комиссия в военкомате все еще продолжается: они долго проверяли нас, новобранцев, били нас молоточком. Поскольку нам сказали, что на завтра всем явиться обязательно, я решил пойти в комиссию и сказать о своем плохом самочувствии. Прихожу, говорю: «Я Ануфриенко, недавно проходил у вас комиссию», - «Мы помним» - «Я тут плохо себя почувствовал» - «Ну-ка, давай градусник, мы тебе температуру измерим». Померили температуру, а у меня тридцать девять с половиной, почти под сорок температура. Врач спрашивает: «Где был, что делал?», я рассказал ему, что мы в больницу заходили. Он говорит: «Значит так, если все будет нормально – завтра обязательно к девяти часам придешь, а если нет – то в больницу». Я спрашиваю: «А с повесткой как быть?» - «Пусть у нас на столе остается». В результате состояние мое ухудшилось и, как оказалось, я заболел тифом. Ребята мои без меня на флот ушли, а я остался.
- Сколько Вы с тифом пролежали?
- Да что-то долго я проболел. Тяжелая форма тифа у меня была.- Вы в больнице лечение проходили?
- Нет, я дома лежал, потому что в больницу что-то не получалось меня отвезти. Вызывали врача из Вознесенки, тот приехал, никакой помощи не оказал, только посмотрел меня и сказал: «Если восемнадцать дней выдержит, то жить будет. А если нет, то помрет». Но я выдержал. Выздоровел и был в конце лета вторично призван в ряды Красной Армии.
Попал я в учебный полк учиться на сержанта. Этот полк находился в Донецкой области, недавно освобожденной от немцев, и там готовили пулеметчиков, автоматчиков и ПТРщиков. Определили меня в роту, в которой готовили стрелков из противотанковых ружей.
- Какие ПТР у вас использовались в обучении?
- Противотанковые ружья Дегтярева, мы с ними обучались. А противотанковые ружья Симонова нам привезли, когда мы были уже в части и два месяца стояли во второй линии обороны. Ружья Симонова были автоматическими, с магазинами, а в дегтяревские приходилось по одному патрону вкладывать. Когда мы стояли в обороне и нам привезли новые ружья, то для нас устроили обучение, чтобы мы знали, как обращаться с противотанковыми ружьями Симонова.
Но мне не пришлось послужить в роте ПТР по борьбе с немецкими танками. В учебном полку я пробыл четыре месяца, а потом я отправился на пополнение стрелкового полка. В то время в стрелковых полках не хватало сержантов и офицеров, командиров взводов, поэтому нас отправили на пополнение в действующие части в качестве пехотинцев. Нас распределили по всем частям армии, и я попал в 1285-й стрелковый полк.
- Учебный курс вы окончили полностью?
- Да, четыре месяца проучились. Затем нам выдали обмундирование, погоны, и отправили на фронт.
- Пока вы учились, вас в форму не одевали?
- Одевали, но это все была старая форма. А когда отправляли в войска, нам выдали все новое, со складов.
- Во что Вас одели, когда Вы пришли в учебный полк?
- Ну что обычно тогда выдавали? Гимнастерки, штаны. На голову пилотку надели, обули в ботинки с обмотками. Сапог нам не выдали даже когда уже в полк отправили, правда ботинки дали американские, коричневого цвета. Ничего так ботиночки, нога себя в них чувствовала хорошо, правда, наши ботики были все равно лучше. Шинели при отправке нам выдали английские, зеленые. В общем, обули и одели нас в то, что прислали союзники. Шинели эти были не мнущимися, но очень тонкими. К нам из училища прислали молодого командира взвода, из Омска. Взвод наш был долгое время без командира, и мы ждали, когда нам кого-нибудь пришлют. Он приехал в новой офицерской шинели, широкой, с поддевкой, но почему-то ему понравилась та шинель, которая была на мне надета. Он предложил с ним поменяться шинелями, а я уже знал, что моя шинель холодная, поэтому согласился с радостью.
- Он не захотел Вам ее потом вернуть назад?
- Нас, после того как мы с ним поменялись, стали перебрасывать по разным взводам, и больше мы вместе не служили.
- Какое оружие было закреплено за Вами?
- В учебном полку это была винтовка. Нам говорили: «Если складывается опасная ситуация, вы должны бросать ПТР и брать в руки винтовку, чтобы отражать атаки».
- В расчете противотанкового ружья два номера. Вас на работу какого номера обучали?
- Нас так учили, что мы могли обоими номерами работать: вдруг мой напарник вышел из строя и я мог его тут же заменить.
- Переносили ружье вдвоем или по одному?
- В учебном полку всегда вдвоем его носили, как положено, а уже на фронте видел, что его кто как носил. Не очень-то хорошая штука, таскать на себе, как ярмо, это ружье. Симоновская модель весила, кажется, шестнадцать или восемнадцать килограмм, а дегтяревское ружье было чуточку полегче.
- Патроны были у первого номера или второго?
- Хоть мне в бою не довелось использовать ПТР, но нас учили, что патроны всегда у второго номера. Первый номер принимает решение и говорит, какой тип патронов ему нужен – бронебойный или зажигательный – а второй номер ему, соответственно, их подает.
В учебном полку нас постоянно заставляли окапываться. Не успел копаться за установленное время – вылезай из окопа и начинай все по новой. На занятиях нам показывали, какие уязвимые места у танка, чтобы мы старались бить именно туда: по гусеницам, в место между башней и корпусом, чтобы заклинить башню, в оптические приборы. Но чтобы попасть туда, нужно быть снайпером. Хотя у нас во взводе были ребята, которые били очень точно. Мы на полигоне в качестве мишени установили паровозный буфер, металлический штырь с тарелкой, так у них получалось бить точно в центр этой тарелки, несмотря на то, что она стояла на расстоянии почти двести метров. Такие точно и в смотровую щель танка попадут и под башню пулю загонят.
- Сколько учебных стрельб Вы сделали за время обучения?
- Гоняли нас там постоянно, отдохнуть практически не давали: мы и днем занимались и ночные занятия у нас были. Правда, стреляли мы не каждый раз. Учили бросать гранаты, правда вместо гранат использовали бутылки с зажигательной смесью. Для этого на горку была проложена учебная железнодорожная колейка и по ней с горки пускали железную вагонетку, а мы метрах в десяти от рельсов окапывались. Когда мимо нас проносилась вагонетка, мы должны были выскочить из своего окопчика и попасть в эту проезжавшую мимо нас вагонетку бутылкой с зажигательной смесью.
- А как потом эту вагонетку обратно на горку затаскивали?
- А вот этого я не знаю. Мне ни разу не приходилось этого делать. Пускать ее кто-то сверху пускал, а вот назад поднимали как – не знаю.
- Когда Вы прибыли в пехотную часть, Вам сразу дали под командование отделение?
- Полк вывели на доукомплектование, чтобы пополнить его и только потом должны были отправить на передовую. Мы ж были пацанва, а там уже были мужики опытные, не раз побывавшие в бою. Потом стали поступать такие же необстрелянные пацаны, как и мы, только рядовые. И уже тогда, когда набрали личный состав, стали комплектовать взвода и роты. Мы два месяца простояли в тылу, во второй линии обороны.
Пока мы там находились, с нами проводились учебные занятия, на которых нас учили боевым действиям, учили стрелять, поскольку необстрелянной молодежи было большинство. Потом построили нас на плацу и командование дивизии нас говорит: «Все, вы уже способны дать отпор врагу, готовы к бою!»
В роте распределили нас, сержантов, по отделениям. Мне в отделение достались такие мужики, которые были старше меня и уже поопытнее. Я им говорю: «Ну и как я, пацан, буду вами командовать?», а они отвечают: «Ты же не из своей головы будешь команды выдумывать, а выполняешь приказ командира взвода. А если что не так, то мы тебе подскажем и поправим тебя». Командиром взвода был как раз тот самый выпускник омского училища, правда, так и не получилось нам с ним вместе повоевать – его куда-то в другое место перевели. Он же тоже был такой молодой, как и мы.
- После формирования полк отправили на передовую?
- Да, потому что двенадцатого января по всем фронтам началось наступление, последний рывок. Это уже сорок пятый год был, наш полк был в Польше под Варшавой. Наши войска уверенно пошли вперед, за четырнадцать суток мы прошли большое расстояние, преследуя врага, и в скором времени заняли Варшаву.
Немцы, сволочи, уходя, жгли деревни. Мы проходили мимо сгоревших домов, от которых остались только одни печные трубы. Мирных жителей в этих деревнях не оставалось совсем. А на немецкой стороне было видно зарево многочисленных пожаров. А нам даже было видно, как на фоне этих пожаров мелькают бегающие люди. Оставалось пройти триста сорок километров, и мы будем в Берлине. Но, к несчастью, я получил ранение.
- Как Вас ранило?
- Когда мы преследовали уходящих немцев, нам поступила команда: «Снять шинели». А дело, напомню, было зимой, снежок лежал хороший, сугробы были большие. Мы должны были постоянно преследовать немцев, наступая им на пятки, для того, чтобы не отрываться от противника, не дать ему закрепляться на новых рубежах. А оборонительных рубежей у них там было много построено! В шинелях по сугробам преследовать немцев было неудобно, в них ноги путались, поэтому нам и дали команду, чтобы мы поснимали шинели. Мы не мерзли, потому что вместо шинелей на нас были хорошие теплые ватные фуфаечки. В общем, не отставали мы от них.
- Вам вместо шинелей выдали фуфайки?
- У меня фуфайка осталась еще офицерская, тепленькая. Поэтому я ее и носил.
Пока мы преследовали немцев, пошел снег, поднялась метель. Но мы все жмем, идем по флангам, справа и слева, а задние чуть пооотстали от нас. Снегом всю землю прикрыло, да еще в этой метели ничего не разберешь. Маскировка снегом всех немецких объектов получилась исключительная! Из-за этой метели мы стали на некоторое время терять из виду преследуемого врага и старались бежать по его следам. Подбежали к какой-то высотке и вдруг немцы, которых мы вот только что видели, исчезли у нас на глазах. Мы продолжили идти вперед и вдруг раздается пулеметная очередь и начинается минометный обстрел. Наш левый фланг немцы подпустили близко и практически выкосили весь из пулемета. Нашему правому флангу тоже сильно досталось от немецкого минометного огня. Ну и все, готово, полегли все ребята… Там, среди сугробов, не видно было, кто раненый лежит, а кто убитый.
А я попал под взрыв минометной мины. Мы успели залечь, подумав, что пулемет нас может достать своей очередью. Для этого мы сначала ушли немного в сторону, но вместо пулеметного огня попали под минометный. Мины рвались рядом с нами. Мне осколки попали и в поясницу, и в обе ноги.
- Позвоночник не повредило?
- Нет, позвоночник мне не зацепило. Сутки я провел на снегу. Попытался отползти подальше, в тыл. Но там же все было изрыто траншеями немецкой обороны. Как начинаешь ползти, так обязательно на траншею натыкаешься. А немцы как увидят, что кто-то заворочался, зашевелился, сразу начинали стрелять по тому месту. Может там кто-то живым оставался, но они из своего пулемета точно доставали. Я нашел небольшую воронку, попытался в ней спрятаться, решил переждать эту стрельбу. Но воронка была настолько маленькой, что я в ней был все равно что снаружи. Ну что, куда деваться? Хоть мороз и небольшой был, градусов пять, на снегу лежать смысла не было, к тому же я еще и кровью истекал. Полежал, дождался, пока все поутихло и потихоньку пополз по-пластунски. Дополз до траншеи, свалился в нее, прополз немного вперед и обнаружил небольшую землянку. Когда я влез в эту землянку, стало уже вечереть. Ночью слышу – наши опять в наступление пошли, какой-то отряд до немецких позиций дошел, завязался бой. Я к тому времени прекрасно различал немецкие выстрелы и наши, поэтому, услышав автоматные очереди, сразу определил, что это наши бегают. Стрельба, спустя некоторое время, утихла, наступила тишина. И вдруг откуда-то снаряд какой-то прилетел, разорвался, за ним второй, третий. До этого не было слышно ни танковых выстрелов, ни пушечных, только одни пулеметные и автоматные очереди.
От разрыва снаряда меня засыпало в этом блиндаже, только дырка небольшая наружу осталась. Хорошо что у меня на поясе лопаточка осталась, не выкинул я ее. Стал я себя откапывать этой лопаткой. К утру слегка откидал землю, чтобы воздух в землянку поступал и попытался сквозь эту дырку пытаться вылезти, но застрял. Стал раскачиваться телом туда – сюда, но вылезти у меня не получалось, завален был со всех сторон. На мое счастье, по полю боя ходили санитары, подбирали раненых. Они меня увидели, вытащили меня наружу, положили на бруствер. Потом перетащили на стоявшую неподалеку копну сена и сказали: «Ты тут лежи, мы сейчас пойдем раненых подберем, а потом и за тобой вернемся». Лежал я на этой копне почти до самого вечера и наблюдал, как мимо меня идут и идут войска. Вечером за мной вернулись санитары и подобрали меня.
- Вас санитары забрали вместе с оружием?
- Нет, оружие осталось там. Куда я его с собой потащу? Я сам еле передвигаюсь. Да я свое оружие потерял еще когда в траншею сваливался: у меня же ноги не двигались, поэтому я на винтовку опирался, а после того, как свалился, пополз уже без нее, она осталась лежать в траншее.
Принесли меня в какую-то землянку, где уже было полно раненых, и спустя некоторое время всех стали грузить для отправки в санбат.
- Раненых на машине отправляли?
- Нет, на лошади. Снег, пурга, лошадь нас везет сквозь эти окопы. Возница матерится: «Куда ехать-то? Ни огня, ничего не видать». А лошадь, видимо, чувствует эти окопы, идет неохотно. Нам слышно, что где-то неподалеку машины идут, моторы работают. Но света не видно и не знаешь, где там эта дорога проходит. Наш извозчик кричит: «Куда ехать? В какую сторону? Хоть бы фары включили!» А потом внезапно показался свет автомобильных фар и стало понятно, куда надо ехать.
- Сколько раненых загрузили на телегу?
- Он нас двоих вез. Привез в санбат, там сразу стали делать перевязку. Перед этим по-быстрому вытащили осколки, какие было возможно, и почистили рану. После перевязки быстро погрузили в машину и отправили дальше, в госпиталь. Вернее, не в госпиталь, а в такой же медицинский пункт. Шофер ехал без света, наугад, машину трясло на ухабах. У людей от такой тряски стали открываться раны, они кричат, стонут. Шофер отвечает: «Ну не могу я ехать нормально без света. А если свет включу, то по нам точно стрелять начнут или под бомбежку попадем».
Привезли нас, с десяток человек, и сразу отправили в операционные. Мне там опять стали осколки вытаскивать, причем делали все это «на живую», безо всяких уколов, без обезболивания. Санитары держали меня за руки и ноги, а врач резал тело, вынимал оттуда осколки и кидал их в металлическую тарелку.
После этой операционной меня отправили в госпиталь, который располагался неподалеку, в городе Люблин. Там пролежал некоторое время, затем из Польши меня перевезли в Брест, а там я аж в трех госпиталях побывал. В общей сложности, в госпиталях я провел восемь месяцев. Там же, в Бресте, встретил и День Победы.
- Как Вы узнали о том, что закончилась война?
- Да разве ж можно было об этом не узнать? Нам об этом сообщали и медсестры, и ходячие больные, которые у нас в палате лежали. В нашей палате тяжелораненых без ходячих нельзя было: если вдруг надо было что-то срочно медикам сообщить, или позвать врача с медсестрой, так сразу отправляли ходячего больного. Поэтому слух о том, что наступила Победа, по госпиталю распространился быстро. Все – медсестры, врачи, ходячие больные - выбежали из госпиталя на улицу, радуются, кричат, плачут. Остались лежать в палате только мы, тяжелораненые. Тут, как назло, одному плохо стало, другому судно потребовалось, а весь персонал на улицу ушел радоваться, встречать День Победы.
- В госпитале по случаю праздника был устроен праздничный обед?
- От госпиталя по этому поводу никакого угощения не было. Но в госпиталь приходили посылки от простых людей, вот в них были разные угощения, вплоть до того, что маленькую чекушку в посылке присылали. Помимо съестного, в посылках были разные вещи: платочки, кисеты. Все содержимое посылок мы обязательно делили между всеми.
- Как делили?
- Один отворачивался, а кто-то брал вещь из посылки и спрашивал: «Кому?» Тот, который отвернулся, называл имя или фамилию и этот предмет уходил ему. Когда взяли в руку чекушку и спросили: «Кому?», тот назвал фамилию одного больного, который лежал без рук и без ног. Но было по-честному, чекушку ему и отдали.
- Раз уж зашел разговор о питании. Как кормили на фронте?
- На фронте кормили хорошо. Там, если кашей не накормят, так обязательно консервы дадут. Когда мы стояли во второй линии, там неподалеку было картофельное поле. Мы вылезем из траншеи, наберем в котелочек картошки, сварим ее и с консервами она шла отлично. За два месяца так отъелись, что один другого уже не угадывали. Поправились на картошке все! А вот в учебной полку кормили – не дай бог! Глянешь в котелок, а там плавает кусочек рыбных костей. Ага, понимаешь, что это рыбный суп! Иногда в супе можно было увидеть кусок вареного огурца. Кашу на все отделение выдавали всего половину котелка. Его приносили, и командир отделения следил, чтобы, когда ели, никто из отделения много себе ложкой не набирал. Как только видит, что кто-то активно «загребает», так сразу команда: «Ну-ка, положи назад!» Мы в учебном полку мечтали о том, чтобы поскорее попасть на передовую, потому что днем и ночью было сплошное «запевай!», да учеба. В общем, гоняли нас вовсю!
- Вам полагались по нормам довольствия алкоголь и табак?
- Полагалось. Выдавали и табак, и алкоголь. Когда стояли во второй линии, алкоголь не пили. А на передовой, перед боем, принесут в траншею ведро, поставят, но ребята если и пили, то по сто грамм всего. Ребята были молодые, никто не злоупотреблял.
- Кто занимался распределением алкоголя?
- Не знаю. Нам ведерко с водкой привозил повар, а дальше, на месте, уже каждый решал, сколько ему нужно взять.
- Какой табак вам выдавали? Махорку?
- Я был некурящим. Да у нас весь взвод практически был некурящим. Но я не припомню, чтобы нам взамен табака выдавали сахар.
- Как на фронте обстояли дела с гигиеной? Вши были?
- Вот вшей у нас не было, потому что у нас регулярно были бани. А в учебном полку мы еще и обмундирование свое на прожарку сдавали.
Когда во втором эшелоне стояли, мы себе старались оборудовать место, где отдыхали: выкопаем земляночку, туда веток настелим и лежим, отдыхаем. Правда, долго нам не давали лежать: «подъем!» и куда-то надо идти. А на новом месте снова копать: то землянку, то для орудия позицию. Пехоту часто привлекали в помощь орудийным расчетам нашего полкового артдивизиона «сорокапяток». Если не удавалось соорудить для себя землянку, то спать приходилось прямо в окопах, несмотря на дождь или морозец. Спишь под кустом, укрывшись шинелью, а она к утру льдом покрывается.
- В Польше у вас были контакты с местным населением?
- Ни в коем случае! Во-первых, там, где мы стояли, там их и не было. А во-вторых, нам в приказном порядке запретили с ними иметь дело. Когда нас везли на эшелоне через Польшу, если случалась длительная остановка на час или два, то нас из вагонов выгоняли и заставляли строевой подготовкой заниматься, чтобы мы не разбегались и с местными поляками не общались. Потому что могло случиться так, что уйдешь куда-нибудь один и можешь обратно уже не вернуться. Были такие случаи. Народ там был нехороший.
- Испытывали вы во время боев нехватку боеприпасов?
- Нет, боеприпасов всегда нам хватало. Мы ими всегда запасались впрок, выбрасывая из вещмешков все лишнее и загружая в них патроны и гранаты.
- Какие гранаты использовали?
- РГД, у которых ручка поворачивалась. Обычно с собой брали штуки две – три. Больше не брали, потому что лучше больше патронов взять с собой, чем гранат.
- Каски в бою носили?
- Носили. Но это не обязательно было, за этим никто не следил - все по собственному желанию было. Она вроде лишний груз и неудобная штука, голова от нее болит, а с другой стороны – хоть какая-то защита. На поле боя, бывало, каски просто выбрасывали и шли в бой без них. В учебном полку каски носили постоянно, правда потом за голову нельзя было взяться – так она болела от каски, которая набивала голову.
- На переднем крае проводили немцы агитацию через громкоговорители или листовки?
- Немецких громкоговорителей не было, а вот наши со второй линии в сторону немцев агитацию говорили и песни пели. Вторая линия – она же рядышком, до нее снаряды долетали. Поэтому немцы не давали нашим их агитировать: как только начнут, так немцы сразу обстреливать это место начинали. Агитацию еще можно было понять, а вот для чего наши песни им пели – вот это непонятно.
- Результаты у этой агитации имелись? Немцы сдавались?
- Нет. Только разведка ходила друг к другу «в гости», языками обменивались. То наши притащат кого-нибудь, то немцы нашего солдата украдут. Мы обычно так считали: если срочно изменили пароль, то, значит, что-то уже случилось, значит кого-то из наших уволокли к себе.
- С особым отделом доводилось сталкиваться?
- Нет, не доводилось, хотя особист у нас имелся. Был случай один. Заступает на пост боец из нашего взвода, а у него штык плохо крепился за винтовку. Боец этот был уже пожилым мужчиной, опытным фронтовиком. Взял он свою винтовку и стал на нее штык надевать, а патрон уже был в патронник загнан. Как уж он там что делал, но случился выстрел и ему пальцы на руке отстрелило. Мы выскочили: «Что такое?», а он стоит, руку к себе прижимает. «Ну как же ты так смог? Ты же должен был патрон вытащить сначала!» Признали этого бойца «самострелом». Построили нашу роту и его показательно, перед всем строем, судили и за членовредительство приговорили к расстрелу. Правда, перед строем его не расстреляли, расстреляли в другом месте. Помню, как он плакал: «Да что же это! За что меня расстреливать? У меня дети, семья. Ребята, не подумайте, что я струсил и специально это сделал! Это просто случайно».
- Случаи небоевых потерь были?
- Были. В учебном полку мы совершали какой-то переход в ночное время. Сержант, который замещал командира взвода, объявил привал, развели костер. Все расселись вокруг костра, а этот сержант достал автомат и стал чистить его и снаряжать патронами. Снарядил полный диск и стал вставлять его в автомат. Диск что-то плохо вставлялся и, чтобы посильней его надавить, сержант упер автомат стволом себе в живот. Давил, давил и самопроизвольно получилась короткая очередь себе в живот. Сержант сразу как заорал, а потом упал на землю. Из-за такой вот халатности мы остались без командира взвода. Сержант должен быть примером для всех солдат, а тут такое нарушение всех правил.
- Кого-нибудь из своих командиров помните?
- Да забывать уже стал фамилии командиров. Командир взвода у нас в учебке был хороший мужик, толковый. Всегда сначала спокойно во всем разберется, а уж потом решает, наказать или нет. А сержанты были ну такие требовательные! По уставу солдат должен был выходить на улицу, на мороз, соблюдая форму одежды. А один боец выскочил не одевшись как надо. Сержант задержал его в ночное время в коридоре, когда в казарме все уже спали, разул его и так держал некоторое время. А полы в казарме были цементные, холодно было. Солдат говорит сержанту: «Ну что ж ты делаешь! Холодно же! Я виновен, да, но я же не ушел никуда в самоволку, а вернулся в казарму». Солдат пытается открыть дверь, чтобы войти в казарму, а сержант его не пускает. Между ними завязалась потасовка. Сержант был дежурным и позвал на помощь себе дневального. Солдат все-таки успел вскочить в казарму и закричал: «Ребята, помогите, меня избивают!» А сержант с дневальным его прикладами лупят куда попало. Все солдаты тогда как поднялись со своих полатей и стали молотить и виновного сержанта и всех остальных, которые нас гоняли. В роте только один сержант был хорошим, он залез под нары, его оттуда за ноги вытащили, хотели сгоряча и ему врезать, но кто-то крикнул: «Его не трогайте! Этот молодец!» Командир роты прибежал, увидел, что творится, закричал: «Прекратить это все!» и разогнал нас всех по полатям.
Утром, перед тем как идти в столовую, на построении собрали нас командир роты и командиры взводов и стали ругать за произошедшее. Тогда тот солдат, помню Павликом его звали, вышел из строя и снял гимнастерку: «Смотрите! Разве могут в Красной Армии так избивать солдата за то, что он вышел на улицу с нарушением формы одежды?» Офицеры посмотрели на следы избиения и сразу умолкли. А тогда уже поговаривали, что нас на передовую должны были отправить. Павлик говорит: «Когда будем ехать на передовую, мы этого сержанта на первом же разъезде из вагона выбросим». После собрания этого сержанта сразу же убрали из нашего подразделения: смотрим, а его уже нет. Вот такой случай был у нас в учебном полку.
Хоть война и закончилась, а в госпиталь в этот день раненых все везли и везли. Наши войска уже начали выводить домой, чтобы отправить на войну с Японией, а тут, в тылу, «бандеровцы» стали творить безобразия. Лежишь, думаешь: «Ну, на войне выжил, остался живой. А тут можешь в тылу пулю получить». Бандиты выскакивали из леса, нападали на госпитали и прочих военнослужащих. Появились убитые и раненые бандитами. Как только наступала ночь, бандюги вылезали из своих нор и в городе была слышна автоматная и пулеметная перестрелка. Даже неподалеку от нашего госпиталя, на рынке, часто были слышны взрывы гранат. Мы лежали в госпитале и ждали, когда нам в окно кто-нибудь из бандитов кинет гранату. Но, к счастью, такого ни разу не произошло.
- Ночью у госпиталя выставлялась охрана?
- Никакой охраны не было. Бои шли вокруг, а нас никто не охранял. Ночами в городе творилось что-то невообразимое, бандиты брали власть в городе в свои руки. Иногда стычки на рынке происходили даже днем. Лежим мы однажды, окна в палате открыты, мы слушаем шум рынка, разговоры людские. И вдруг там завязалась стрельба. Через некоторое время к нам в окно вскакивает солдат и говорит: «Ребята, спасите меня!» Оказалось, он уходил от бандитского нападения. Мы к нему с вопросами: «Что случилось?» - «Да так и так. Поймали мы бандитов, хотели их увести, а тут подоспели их сообщники и нам отпор дали. Своих они отбили, а нам пришлось спасаться».
- В госпитале оружие имелось на случай отражения нападения?
- А вот этого я не знаю, потому что мы лежали в палате тяжелораненых и по госпиталю не ходили. Наверное, что-то из оружия все-таки имелось.
- Случаев нападения на госпиталь не было?
- Нет, ни одного такого случая не было. Ни ночью ни днем в нашу сторону ни гранату не кинули, ни выстрелили ни разу.
- Когда Вы демобилизовались?
- Домой я пришел восемнадцатого августа 1945-го года, после того, как меня выписали из госпиталя. Там, в госпитале, мне дали вторую группу инвалидности. Поскольку госпиталь расформировывали, меня выписали преждевременно, несмотря на то что раны еще не затянулись, были открытыми, свищ еще не заживал. Ходить на двух костылях мне было очень трудно. Врачи мне сказали: «Мы тебя выпишем и дадим тебе сопровождающего солдата, который тебя доставит домой. Может быть ты найдешь какого-нибудь земляка, чтобы вам вдвоем домой поехать. Долечиваться будешь уже дома». Я нашел земляка, который доставил меня домой. Дома я не засиделся, сразу отправился в госпиталь города Ростова-на-Дону. Там осколки из меня тоже все не вынули, один выходил из ноги целых двадцать пять лет. Я у хирурга своего спрашивал: «Николай Тихонович, может достать его?», а он мне отвечал: «У тебя там и так все разрезано, а если я тебе и остальные мышцы порежу, то тогда ногу хоть ампутируй. Терпи».
А ногу мне еще в Бресте хотели ампутировать из-за того, что в ране появилось загноение. Но я просил хирурга: «Не делайте этого. У меня и вторая нога такая же. Иначе я останусь без ног. Лучше режьте мясо, убирайте оттуда все ненужное». Он там что-то разрезал и сказал: «Ну, если это не поможет, тогда только один выход – ампутация». Но помогло все-таки. Вторую ногу ампутировать я тоже не дал: «Лучше смерть». Тогда врач отказал мне в перевязке и у меня в ране завелись черви. От раны этой такой ужасный запах шел, что кто-то из палаты не выдержал, достучался наверх.
Приехала белорусская областная военная медицинская комиссия по госпиталям. Заходит какой-то врач к нам в палату: «У кого тут черви в ране завелись?», все сразу на меня показали: «А вон он, сержант, лежит». Меня сразу в перевязочную. Там гипс разрезали, развернули. Три военных врача как глянули, а там черви, пролежни. Один из этих врачей как закричал на нашего главврача и поволок его в кабинет. Я слышу там крик стоит. Рядом со мной стоит медсестра. Я ее прошу: «Сестричка, дай мне зеркало, я хоть погляжу, что у меня там такое сзади творится». Она говорит: «Не дам, а то ты еще сознание потеряешь» - «Не потеряю. Дай посмотреть». Как глянул я в это зеркало, а у меня там на спине кожи почти нет, сплошные пролежни. В общем, после этой комиссии мне раны почистили и стали они затягиваться. Гипс сняли, заменили на лангет, мне стало получше и пошло все потихоньку заживать. Про ампутацию врачи больше речи не вели.
Совсем недавно, восьмого мая 2019-го года, из меня достали очередной осколок. Но пятнадцать штук до сих пор еще сидят во мне.
Автор выражает огромную признательность Карповой Ольге Евгеньевне за помощь в организации интервью.
| Интервью и лит.обработка: | С. Ковалев |
