Апасов Тунгучбай

Я родился 1 мая 1922 году в Киргизии в селе Кенеш, сейчас это колхоз имени Кочкорбаева, Кочкорбаев бессменно, 40 лет, руководил этим колхозом, еще до войны был награжден орденом Ленина.

Родители мои были простыми колхозниками. Отец до войны был полеводом, а во время войны его направили на Челябинский тракторный завод и там он умер.

До войны я учился в школе и работал в колхозе. У нас колхоз был передовым в республике – готовил лошадей для скачек, и я там как жокей работал. Утром приду на конюшню, с лошадьми позанимаюсь, а потом в школу. А после школы опять в конюшню. Покормлю лошадей, почищу, и снова заниматься. Кроме того, в школе я был комсоргом, гонял комсомольцев на работы.

К началу войны я учился в 10 классе, но, когда началась война, я, по поручению райкома комсомола, агитировал ребят идти добровольцами в армию. Потом мне в райкоме тоже предложили добровольцем. Я согласился и попал в минометную роту 1077-го стрелкового полка 316-й стрелковой дивизии, которая формировалась в Алма-Ате из киргизов и казахов. Командовал ей – генерал-майор Панфилов, который до войны был военным комиссаром Киргизии. До сентября нас гоняли – походы, марш-броски, а в сентябре посадили на эшелон и отправили на фронт. На фронте мы где-то с месяц пробыли под Ленинградом, а потом опять в эшелон и под Москву, в Волоколамск.

Приехали под Москву, окопались. Немцы пытались сквозь нас прорваться, но мы их не пустили. В соседнем, 1075-м полку, противотанковая рота уничтожила 30 танков противника, а в нашем полку, в тот же день, на дороге Волоколамск-Торжок, 11 саперов остановили немецкие танки, их потом всех орденом Ленина наградили. За эти вот два боя дивизии было присвоено звание гвардейской, а Панфилову присвоили звание Героя Советского Союза. Только он про это не узнал, погиб. Его осколком ранило. В санбат привезли, у него там дочка, Валя, служила, и он скончался, не cмогли помочь. Потом нам сказали, что по просьбе личного состава, дивизии присвоено имя Панфилова.

Мы тогда в подчинении 16-й армии Рокоссовского были и вот, 5 декабря, немцы пошли на нас. Они цепями идут, а мы в траншеях сидим и стреляем. Но, все-таки, они смогли дойти до наших траншей. А у нас же приказ: «Ни шагу назад! Позади Москва!» – так мы с ними прямо в траншеях в рукопашную схватились. Минут 20 дрались, все перемешались, ни мы, ни они стрелять не можем. Оказалось, что немцы в рукопашной драться не умеют и, минут через 20, они драпанули. Фрицы побежали, мы тогда немцев фрицы, гансы звали, а мы за ними. Через некоторое время нас командир догоняет, кричит: «Всем остановиться, обратно на позиции!» Вернулись на позиции, и тут начался артобстрел. Часа полтора по всему фронту грохотало, а потом все пять армий фронта перешли в наступление. Рядом с нами была кавалерия Доватора, так, сперва, они пошли, а потом нам приказали: «Вперед!» - и мы пошли. Идем, а немцев не видно, так они драпанули. Я тогда еще удивился: «Вот это да! Как мы с границы до Москвы драпали, так они теперь драпают!» Все веселые стали, смеемся: «Наконец-то мы их гоним! Все – теперь победа за нами будет!» И так мы километров 200 наступали.

Где-то во второй половине декабря нашу дивизию перебросили на Калининский фронт и направили в рейд по тылам. Необдуманный рейд был – снег по колено, техника не ходит, припасов никаких нет. Дней через 10-20 у нас закончились продукты. Обратились к местному населению: «Помогите!» Они: «И вы туда же. Немцы к нам тоже забегают, курей наших ловят, грабят», – но помогли. После освобождения Калинина, дивизию перебросили в Княжий Клин, и там мы где-то год стояли, а потом нас направили под Великие Луки. И под Великим Луками у нас неприятный случай произошел.

Мы там долго стояли. Командир отделения как-то заметил, что казах весь опущенный ходит. Подходит ко мне, а я же был комсоргом роты, говорит: «Поговори с ним. Что такое? А то ведь дезертирует, позор на нашу дивизию будет». Я с этим казахом поговорил. Оказывается, он письмо плохое получил. Я с ним поговорил, помог ему письмо написать, что воюем, гоним немцев. Потом по траншее иду и вдруг – пуля около уха пролетает. Обернулся – стоит этот казах, рядом с ним трехлинейка, это он в меня стрелял. Командир отделения выскочил, схватил казаха за шиворот и ко мне: «Что делать? Надо в трибунал писать». А мне жалко, у него же дома жена и дочка, но командир отделения, все-таки, сообщил. Приехал майор из СМЕРШа: «Ты что молчишь?» «У него жена, дочка. Если его сейчас арестовать – на нашу роту, наш батальон позор. Нельзя так делать», – но майор его все равно забрал. Через день наш батальон построили, вывели этого казаха и заставили себе могилу копать, его приговорили, как изменника Родины, а мы должны были его расстрелять. Один солдат стрелял – не попал, жалко же в своих стрелять. Так майор из СМЕРШа взял маузер, раз и выстрелил, а нас опять на передний край отправили. Пришли на передний край, майор мне говорит: «Сообщи». Адрес-то я знал, а как писать? Как есть, или по-другому? Как есть я не могу, нам же говорили, что есть приказ, выселять семьи изменников Родины. Так ничего и не сообщили, а сообщить-то надо… Приехал комиссар, отругал нас, и сам сообщил.

В январе 1943 годы наша дивизия участвовала в освобождении Великих Лук. Бои там были ожесточенные – мы первый этаж заняли, а на втором немцы и мы их выбиваем.

После освобождения Великих Лук нашу дивизию перебросили в Красногорск, на переформировку. Там меня перевели помощником командира взвода в пехотную роту. Когда уходил – солдаты в минометной роте плакали: «Ты нас бросаешь», – а что я могу сделать, когда приказали?

После формировки – обратно на фронт, в район деревни Михайловское, это пушкинские места, и вот там очень неприятный случай произошел.

Вечером к нам пришел командир полка подполковник Решетников, командир батальона и говорят: «У вашего взвода приказ – провести разведку боем! Вас будет поддерживать такой-то полк, потом подойдет дивизия и танки». Пошли в атаку. А солдаты молодые, не обстрелянные, все скучились. Я их остановил, расставил, как надо идти, а то будут стрелять – всех сразу и положат.

Дошли до Михайловского. Немцы стреляют. Мы залегли на опушке леса. Полежали немного и я ребятам говорю: «Надо наступать. Наверное, командиры наблюдают, что мы тут делаем», – у нас задание было – взять сопку, а после этого в наступление уже дивизия пойдет. Только мы на сопку вышли – немцы бросили осветительные ракеты. Мы видны как на ладони… Немцы как по нам вдарили… Мы опять залегли. Я лежу, закрылся, встать не могу. Ко мне казах-ручной пулеметчик подползает: «Товарищ командир, я ранен. Кому передать пулемет?» Кому отдать… Говорю: «Уходи как хочешь, только пулемет не бросай». Все лежат, тут командир отделения, казах, вскакивает, вдоль своего отделения бежит, каждого солдата прикладом – никто не встает. Добежал до меня, лег рядом. А я вижу – все плохо – никакой дивизии нет, танков нет. Потом я узнал, что полк, который должен был нас поддержать, разбежался.

Я смотрю – кругом никого нет, даже командира взвода нет. Отполз назад немного, нашел командира, он в воронке прятался, с комбатом по телефону говорил. Я говорю: «Что? Туда-сюда, нас же так и в плен взять могут!» Отнял у него трубку, говорю комбату: «Товарищ капитан, вот такое положение. Как быть? Где эта дивизия? Эти полки? Эти танки? Никого нет! Вы что нас, в плен бросили?!» Комбат мне: «Где командир?» «Сидит здесь». «Чего ты так говоришь?» «А чего говорю? Я воевал, а он здесь сидит! Метров 30 он нас, позади в воронках, спасается». «Ты что такое говоришь?» «То, что есть». «Что надо?» «Нам отступать надо. Иначе мы в плен попадем. Всех побили, осталось человека три-четыре». «Дай ему телефон».

Я телефон комвзвода отдаю, ему приказ – отступать. Вернулись на свои позиции. Кругом стреляют, ракеты висят – светло как днем. Смотрим – немцы опять на той сопке, которую мы штурмовали… Уже утром добрался до командира роты, доложил, что нас из взвода пять человек осталось… Он с комбатом стоит, молчит, ничего сказать не может. Потом: «Ладно, не горячись»…

После этого снова бои. В одном из боев меня осколками в руку и ногу ранило, и я три месяца в госпитале провалялся. Это уже 1944 год шел. После выписки меня направили в училище имени Верховного Совета. Я там дней 20 пробыл, на зарядку не ходил, не могу, после ранения. Меня вызывают: «Нет, ты, как инвалид, не годишься в офицеры», – и направили меня в Тульское пехотное пулеметное училище, оно тогда под Рязанью было. Там меня назначили командиром отделения, но я добился, чтобы меня перевели обратно в свою дивизию. Дивизия тогда наступала в Прибалтике. Освободили Ригу, красивый, большой город, и пошли в Восточную Пруссию. Наша дивизия должна была штурмовать Кенигсберг, но ее перебросили против Курляндской группировки. На участке нашей дивизии пытались прорваться пять дивизий, а мы их не пускали, бой день и ночь шел.

Там я встретил Победу.

- Спасибо. Еще несколько вопросов. Как вам дался переход от мирной к военной жизни? Что было самым тяжелым?

- Тогда мы были послушные. Это сейчас все грамотные, все спорят, а тогда мы спорить не могли – приказ – есть приказ! Военные только приказам подчиняются. И никаких других законов!

- Вы сказали, что дивизия была сформирована из казахов и киргизов. Насколько хорошо они владели русским языком?

- Практически не владели. Я по-русски говорил, я же учился на русском, так что доводил до ребят приказы, объяснял. Как комсорг читал газеты. Помню, когда под Великие Луки шли, пеший марш. Один идти не может, устал, другой. Мне командиры кричат: «Елдашей своих собери», – елдаш – это товарищ.

- У вас довольно сложное имя. Как вас звали в дивизии?

- Толя. А я этому сопротивлялся, говорил: «Я не Толик».

- Какие перед вами, как комсоргом, стояли задачи?

- Вести пропаганду, разъяснять ситуацию, следить, чтобы не издевались друг над другом. Следить за моральным состоянием, чтобы не было перебежчиков. Меня и особый отдел использовал. Подойдут ко мне: «Как дела?» «Ничего. Которые служить не хотят – плачут, а так все нормально». Тяжелая работа была.

- Газеты в дивизии на каком языке были?

- Только на русском.

- Как к вам относились офицеры?

- Меня все командиры взводов боялись. Помню, в 1942 году пришли новые и один все причитал «Ой убьют, ой убьют». Надоело мне это, я ему и говорю: «Ты что золотой родился что ли? Ой убьют, ой убьют… Я же тоже здесь живой хожу, меня тоже убить могут. Здесь каждый день умирают, уже привыкли. И по трупам ходим – ничего страшного. Привыкнешь». А этот лейтенант, молодой мальчишка, пожаловался на меня что ли, не знаю. Меня командир роты, старший лейтенант Гаджа вызывает: «Ты что?!» Я объясняю, а он: «Встать!» Я встал. «Ложись! Ползком вперед!» Я думаю: «Что такое? Меня же в батальоне, в полку все хорошо знают, большую работу веду». Приехал комиссар батальона, и я ему пожаловался. Говорю: «Не могу, не хочу здесь служить, переводите меня!» Комиссар командиров взводов опросил, они ему все рассказали. Рассказали, что я их учу, и всю роту учу, так что меня оставили, а Ганджу куда-то забрали. Потом уже, в 1945, после Победы, я с ним встретился, он извинился, говорит: «Это твоя работа была».

- Перебежчики были?

- В нашей дивизии нет, в этом отношении я хорошо работал.

Под Великим Луками немцы в громкоговоритель передавали, чтобы бойцы к ним переходили. В соседних дивизиях много перебежчиков было, но у нас, в Панфиловской, не так!

- В минометной роте, какие были минометы?

- 82-мм. Я – командир расчета, потом еще наводчик, заряжающий, подносчик, четыре человека. Когда началось наступление под Москвой, меня перевели в пехоту. У них большие потери были, а наступать-то надо. А потом я снова пебрешел в минометную роту.

- Какое у вас личное оружие было?

- Трехлинейка. Автоматов было мало.

- Вы лично немцев убивали?

- Конечно. Когда под Москвой меня в пехоту перевели и немцы пошли в атаку. Мы же по ним стреляли, они падали. А вот в рукопашной – его ударишь, а он встанет и снова на тебя бросается.

- Как кормили на фронте?

- Нормально. Борщ, гречневый каша, хлеба хватало. Правда, под Москвой, бывало, по три дня голодали – кухня подойти не могла, немцы летали. Причем – они летают, а у нас ни одного самолета. Увидят человека – бомбу бросят. Увидят лошадь – снова бомбу.

Однажды, я смотрю – валяется белый конь. Я к нему, думаю: «Хоть немного притащу, сварим». Подбежал, стал резать, тут еще один солдат. Ну что, вырезали мяса и к себе побежали.

- Чай был?

- Заварку давали. Иногда, траву заваривали. В общем – выкручивались.

- Курили?

- До фронта нет, на фронте научился. У нас же в дивизии и русские ребята были, а они все курили. Подойдешь к ним: «Закурим?» «Давай». Сядем, самокрутку закрутим, тогда папирос и сигарет не было, выдавали табак.

- Какая была форма?

- Шинель, фуфайка ватная, зимой валенки, летом ботинки с обмотками.

- Зимой не мерзли?

- Нет, у нас форма теплая была. А вот немцы, мы же их под Москвой видели, когда наступали – вот они здесь мерзли, как полагается.

- Вши были?

- Нет. Каждую неделю приходили машины, прожаривали наши гимнастерки. Так что вшей не было, а вот голодовать – голодовали.

- Как встретили Победу?

- Это уже отдельная история. Мы тогда поужинали, сто грамм выпили, тут командир кричит: «Стройся!» Построились, и тут он объявляет, что война кончилась. Мы просто сдурели! Кричим, обнимаемся, стреляем в воздух до последнего патрона! Ребята кричат: «У кого еще осталось, давай отметим!» - а у меня всегда запас был. Отметили.

На следующий день меня вызывает командир полка. Говорит: «Война кончилась, есть приказ Сталина направить фронтовиков в Военно-политическую академию. Решили направить тебя». Я спрашиваю: «Сколько там учиться надо?» «Пять лет. Выйдешь майором». «Товарищ полковник, я не могу». «Как?» «Я пять лет родину не видел. Война кончилась, поеду домой, стану агрономом». Он меня из комнаты выгнал. Кричит: «Ничего ты не понимаешь! Это же военно-политическая академия, в Москве! И ты не хочешь?!»

Меня в политотдел вызывают: «Что натворил?» «Ничего не натворил. Отказался в академию идти, и он меня выгнал». «Почему ты отказался? Это же приказ Сталина. После академии ты будешь офицером, большим человеком». Поговорили мы с замполитом. Ему жена говорит: «Отпусти его». «Да как отпустить?! Ему делают хорошее, а он, видишь, не понимает». Я тогда говорю: «Дайте мне отпуск на два-три месяца». «Вернешься?» «Вернусь». «Все, иди».

На другой день звонит командир полка: «Договорились?» «Да». «хорошо, готовься к отпуску».

Дали мне запасные штаны, сухой паек, денежку и документы на проезд. Приехал в Москву на Казанский вокзал. Сижу – билеты не продают. Приказ Сталина: «Отпускников на поезда не пускать».

Сижу, думаю: «Что делать?» Тут ко мне один русский подходит: «В Ташкент?» «Да». «Готовься, я дам команду». В это время шум, крик. Мы на перрон выскакиваем – стоит поезд и там проводница-фронтовичка. Парень с ней как-то договорился и нас посадили. А поезд, оказалось, до Куйбышева шел.

Приехали в Куйбышев, там четыре дня провалялся – билеты не продают, приказ Сталина. В конце концов, мы на перрон пробрались, думаем – не будут же по нам стрелять. На перроне такой же, как мы сидит, и у него есть ключ от двери вагона. Подошел поезд, мы дверь открыли, залезли. В вагоне солдат битком набито. Сидят на полу, поют, играют в карты. Вот так я до дома добирался.

Приехал, доложил председателю колхоза, а он сразу в военкомат пошел, чтобы меня демобилизовать, он меня хотел своим заместителем сделать. Из военкомата вернулись, председатель мне говорит: «Иди в райком, встань на учет», – я же член партии с 1943 года.

Прихожу в райком. Шевченко, секретарь по кадрам, меня встречает: «Молодец, что вернулся. Пойдешь инструктором в райком?» «Я же никогда там не работал, не знаю что да как». «Ты прошел войну, руководил взводом, справишься». Я согласился.

Работал инструктором в райкоме. Потом окончил партшколу. Работал в исполкомах, потом в народном хозяйстве. В 1987 году вышел на пенсию.