Аренс Евгений Львович

Я, Аренс Евгений Львович, родился седьмого октября 1921 года в Симферополе. Мой отец, Лев Евгеньевич, 1890 года рождения, петербуржец, в то время работал в Крымском университете. Он прожил долгую жизнь и умер в 1967 году. Мама Сара Иосифовна родилась в 1897 году, уроженка Крыма, по национальности караимка. Умерла в 1982 году, на моих руках. Мой прадед Иван Аполлонович Аренс был полным генералом по интендантской службе. Он похоронен в Петербурге на кладбище Митрофана Воронежского или, как говорят, митрофаньевском. Дедушка был полным генералом по морской службе. К началу смутного времени он был уже в отставке и , к счастью, в Гражданской войне не участвовал. После революции дедушка преподавал в Морской Академии. Отец во время первой мировой войны сражался с турками на Дунае.

Итак, все мои предки были военные. А я вот был только младшим сержантом и очень мало воевал. Это потому, что я не обладал крепким здоровьем, не был годен к строевой службе.

Уже когда мы переехали в Ленинград, у меня появились два брата, в 1923 году Игорь и через несколько лет в 1929 году Юрочка.

Игоря крестили в знаменитом храме Спас на Водах. Там же в 1931 году отпевали моего дедушку как моряка, по чину: морской же собор был. Перед войной его разрушили. Сейчас я состою в Совете по его восстановлению.

Учился я в бывшей Демидовской гимназии, что находится по адресу Мойка, 108..

О том, что наша семья дворянского происхождения , старались не упоминать. Вера тоже скрывалась. Я даже креста не носил. Хотя родители не скрывали своей дружбы с батюшкой из храма Спас на Водах Михаилом Прудниковым. Настоятелем собора был отец Владимир Рыбаков.

В пионерах и комсомоле я не состоял. Правда, меня и не уговаривали. Уже в армии настойчиво агитировали вступать в партию. Я отговаривался тем, что вступлю на фронте, но на фронте пробыл очень мало.

Папа иногда ездил в экспедиции. Один раз в 1932 году взял с собой меня. Поехали в Малоземельскую тундру. Это левый берег Печёры. Экспедиция изучала пастбища северных оленей. Находясь там, я заболел. Болезнь дала осложнение. Я оглох на одно ухо, и около года у меня не действовала правая рука.

Первого декабря 1934 года в Смольном был убит Киров. 28-го февраля моего отца арестовали. Тогда мы жили на улице Союза Печатников. Папе дали пять лет. В лагере он был на хорошем счету и работал по специальности. Срок он отбывал недалеко, в Медвежьей Горе. Там он изучал пастбища рогатого скота. Его статья, посвященная этим исследованиям, даже была опубликована в журнале "Природа". Мы с тётей и мама ездили к нему на свидания. Там находились в основном люди из интеллигентных семей, хорошо образованные. Это были художники, ветеринары… Все работали по своим специальностям. Потом , после освобождения, они ещё долго дружили и переписывались. Папа очень сдружился с известным украинским энтомологом Николаем Михайловичем Воскресенским. У меня сохранилась их переписка.

В школе и в институте, конечно, знали, что я сын репрессированного, но никаких последствий этот факт, к счастью, не имел.

После окончания школы я решил пойти по стопам отца и заняться биологией.

Когда в 1939 году папу освободили , ему очень помог академик Орбели. Он не побоялся взять папу на работу. После ссылки папе было запрещено жить в Ленинграде, и академик его устроил работать в Хопёрский заповедник. Он назывался , кажется, выхухолевый , по зверьку выхухоли, который там охранялся. Во-первых, у него замечательный мех, а во-вторых, он даёт мускус. Мускус - это закрепитель запаха. Поэтому он очень ценится в парфюмерной промышленности. Ещё там были акклиматизированы пятнистые олени, привезённые с Дальнего Востока.

Одна из папиных сестёр работала врачом. Она помогла мне с братом устроиться работать на скорую помощь медбратьями. Так я учился и подрабатывал. Перед войной мы жили на Серпуховской улице.

В начале лета 1941 года я, а вскоре и мама с Юрочкой поехали в Воронежскую область к папе в заповедник. Осенью 1941 года Юрочка заболел тифом. Его положили в больницу города Ново-Хопёрска ,что в восемнадцати километрах от кордона, на котором мы жили. Третьего октября Юрочка умер на руках у мамы. Мы его похоронили в заповеднике на берегу ручья. Это была первая могилка в моей жизни.

Второй мой брат Игорь умер от голода четвёртого апреля 1942 года. Он работал медбратом на скорой помощи. У меня есть справка, что Игорь умер от дистрофии второй степени.

В начале войны я устроился работать в заповедник лаборантом. Мы собирали множество лекарственных трав для аптеки. Была целая кампания по сбору лекарственного сырья для фронта. Другой военной темой была работа с растениями -задернителями аэродромов. Эту тему мы не сами придумали, её нам дала Москва. Аэродром должен быть задернён, но не какими попало растениями, а определёнными. У нас были площадки с этими растениями. Мы с ними работали и давали рекомендации. Помню, особенно ценился как задернитель мятлик. Очень сильный, хороший задернитель. Для футбольных полей тоже хорошо подходит.

Когда немцы подошли близко, стали спасать музей заповедника. Он же создавался много лет. Помню, прятали библиотеку. Папа говорил, что если немцы придут, пойдём на Восток, оставаться не будем. Музейная интеллигенция была настроена довольно патриотично.

В армию меня пытались взять несколько раз, но освобождали. Окончательно взяли в начале 1943 года. Это были последние мужские резервы. В Военкомате уже никого не оставалось, кроме таких, как я, нестроевых.

Сначала нас повезли в Куйбышев. В вагоне было много других больных. Даже были страдавшие "падучей", с эпилепсией. Я видел несколько раз, как у них случались припадки.

Меня признали ограниченно годным. Сперва послали в артиллерию. Был номером 76 мм пушки.

Обмундирование у нас было обычное. Ботинки с обмотками, шинель, пилотка… Касок не было даже на фронте. Кормили всё время очень хорошо. Мы там, конечно, поправлялись. И чай был. Чай - это моя слабость. Табак давали. Его я, конечно, отдавал. Пока я был в армии, помощь союзников как-то не ощущалась. Потом дома, уже в тылу, появилась "колбаса дяди Рузвельта", в таких коробочках, открывавшихся сбоку ключиком. Самая хорошая была еда.

Первый и единственный враг, которого я видел, был убитый итальянский солдат. Помню, наш эшелон остановился на станции. Мы все все вышли на улицу. Кто-то сказал: "Вон убитые итальянцы". Мы побежали посмотреть. Вот так близко я увидел одного убитого итальянского воина.

То, что я верующий, никто не знал. Этого я не подчеркивал. Отходил куда-нибудь в сторону и про себя молился утром и перед сном.

Поскольку я был грамотным, у меня было в армии много должностей. Какое-то время числился писарем роты. Помню, один грузинский офицер дразнил меня: "Писарь, писарь, писарь". Кричал так, смеялся, улыбался (рассказывает, улыбаясь). Но я не обижался. Потом я ещё был санинструктором. Работал на дезкамере. Мы загружали в неё солдатское обмундирование, при его обработке погибали все насекомые. После обработки мы возвращали одежду солдатам, а они её стирали или одевали снова. Так я, к счастью, не имел никаких насекомых. Но раз чуть не оскандалился. Как-то зарядил дезкамеру, поджег её и отошел. Чуть-чуть я не сделал пожар. Хорошо, мой начальник заметил, выскочил и успел потушить. И этим меня спас.

Один раз недалеко от лагеря я нашел немецкую листовку. С опаской её прочитал, но не взял, а скорее ушел в сторону. В ней Власов призывал переходить к немцам.

О заградотрядах я ничего не знал и не слышал. А вот в "Чека" мне предлагали работать. Один из командиров вызвал меня и агитировал, что, мол, вступай... Я не отказался, но, слава Богу, ничего не сделал. Хотя один из наших ко мне приставал, спрашивал: "Ты чего не подаёшь докладную?" Я говорю: "Я ничего не вижу. Никаких ошибок не вижу". Раньше я никому об этом не рассказывал. Потому, что стыдно. Надо было держаться, вот ведь в партию не вступил.

Сначала я был рядовым, потом мне присвоили звание ефрейтора, а перед самым фронтом младшего сержанта. И я чувствовал и воодушевлялся и понимал, что это как бы мне награда, чтобы я не трусил, не боялся . А вообще-то мы все очень боялись передовой. Изменялись в лице и поведении, когда пришли на позиции. Особенно узбеки. С них вообще нельзя ничего требовать. Они лежали пластом на дне траншеи, не поднимая головы. Стонали там, не могли, боялись. Я через них перешагивал, чтобы пройти по траншее.

Самое страшное вначале, а потом, когда: "У-р-а-а!" Ой, там уже все бегут, и никто ничего не боится.

Нашу часть послали на Воронежский фронт. Мы стояли на тыловой линии обороны, но постепенно нас продвигали всё ближе и ближе к передовой. Запомнилось, что погода стояла хорошая, дождей не было.

Я служил в 270-й стрелковой дивизии. Это было начало Курской битвы, но тогда мы ничего не знали.

Ночью нас привели на позицию. Позади наших окопов стоял лес, а впереди огромное поле. Никаких заграждений на нём не было. Рано утром, когда забрезжил рассвет, нам сказали: "В атаку". Перед этим раза два были слышны крики: "Танки слева!" Я выглянул из окопа и далеко слева увидел один немецкий танк, который шел к нашим позициям, но не на нашем участке.

К этому времени я служил в пулемётной роте и был номером станкового пулемёта "максим". Командир и второй номер оставались с пулемётом, а остальных послали в атаку. Никакой артподготовки не проводилось. У меня была винтовка, из которой я стрелял в направлении противника. Ещё выдали гранату "лимонку". Из врагов мы никого не видели. Только слышали, как в нас стреляли. Особенно опасны были ракеты. Наверное, это были шестиствольные минометы. К счастью, рядом со мной ни одна не разорвалась. Ну, и вот шли, шли, шли туда вперёд. Потом или патроны кончились, или приказ был такой, вернулись назад к своей передовой. У меня патронов уже не было. С ними было неважно. В расчёт я уже не вернулся. Помню, командир был ранен, и я видел, как он уходил с перевязанной головой.

Через полчаса или через час опять в атаку. На этот раз мне одному дали противотанковое ружьё. Я видел его в первый раз. Как с ним обращаться мне не показали, но я сам сообразил. Снова шли вперёд. Я время от времени ложился и делал выстрел в сторону немцев, патронов мне дали много. На этот раз мы подошли близко к немецким окопам. Были слышны даже их голоса. Я снова расстрелял все патроны. Наверное, и у других они кончились. Мы снова отошли. Никто нами не командовал. Это называется, что я ходил второй раз в атаку. Пришли вечером, усталые, конечно. И вот нас первый раз покормили обедом. И дали рюмочку водки. Это нас, конечно, очень согрело и подбодрило. Тут же в траншее мы и уснули.

13-го июля утром снова пошли в атаку. Я уже был с автоматом. Вот тогда меня ранило. Рядом никого из товарищей не было. У меня был один диск, поэтому, не видя никого перед собой, я не стрелял. Местность шла как бы на возвышение, и я поднимался. Силуэт немца заметил только в момент, когда он в меня выстрелил. Я упал. Заполз в стрелковую ячейку, в которой пролежал до вечера. Я был ранен пулей в левую часть груди. Но меня, конечно, спасла иконочка Георгия Победоносца, лежавшая в кармане. Этим серебряным образком меня благословили родители, когда я пошел в армию. Пуля в иконку не попала, но прорезала фотографию мамы и братьев, лежавшую в том же кармане. Ещё там у меня была "красноармейская книжка" и всё. Бывшие у меня личные письма я перед боями сжег.

Когда я пришел в себя и стал осматривать рану, гляжу - дырка в груди. Я так перепугался. Думаю, как же я ещё жив? Оказалось, что пуля очень удачно попала в грудь и через плечо вышла, не повредив кости. Ну, судорога была, конечно, и я думал, то ли я убит, то ли смертельно ранен, но оказалось, не очень опасно. Так я лежал ни жив, ни мёртв. Фляги у меня не было, но пить и не хотелось. Очень боялся, что сейчас подойдет немец и меня прикончит. Когда уже начинало темнеть, ко мне подошел раненый осколком в ногу красноармеец. Сперва я испугался, не зная, кто это, но потом очень обрадовался. Каюсь, что не узнал его имени и не знаю, за кого молиться. Мы с ним стали выходить.

В свою траншею мы не попали. Не помню почему, но я с этим солдатом расстался и дальше шел один. До сих пор раскаиваюсь, что не пошел с ним. Потому, что когда я выходил из траншеи, меня вторично ранило. И знаете, опять пуля попала в левую руку, в плечо. Надо же! Я выходил из траншеи на волю, и в это время меня хотели подстрелить, или, может быть, случайно пуля попала со спины. Я, конечно, перепугался, но было так не больно. Я сразу назад в траншею и дальше шел по траншее и из неё не выходил. Так шел долго, параллельно передовой, не помню, где вышел. Вошел в лес. Там меня очень напугали светлячки. Я думал, что это кто-то курит. У страха глаза велики. Я же раненый. Казалось, бы я зоолог. Я же знал этих жуков и других насекомых. Но, помню, тогда перетрусил очень. И автомат я не взял, а оставил в ячейке. Это тоже моя оплошность как воина.

Из леса я быстренько выбрался и, наверное, интуитивно вышел к какому- то санбату или перевязочному пункту. Мне там сделали наркоз, разрезали раны мои и сделали перевязку. В госпитале я лежал недолго. Всё очень быстро зажило. Кости- то пули не тронули. Всё- таки Господь Бог меня хранил.

Где меня ранило, какие были рядом населённые пункты, ничего этого я не знаю. В справке о ранении написано, что был ранен на белгородском направлении.

Затем мне дали отпуск, кажется на месяц. И я поехал к родителям.

Потом было письмо к академику Орбели, в котором меня рекомендовали к зачислению в Военно-Медицинскую Академию. Зимой 1943-44 годов по этому письму я приехал в Ленинград и поступил в Военно-Медицинскую Академию. Числился студентом и сотрудником академика Орбелли на кафедре Физиологии.

Утром девятого мая я сидел у себя на кафедре и что-то писал. Тут с улицы услышал крики, что война кончилась. Я вскочил и тоже закричал в окно, а потом выбежал на улицу… Как и где дальше отмечал День Победы, не помню.

После войны в Академию из Германии привезли много трофейного оборудования. Оно было упаковано в добротные ящики, наверное, из- под боеприпасов. Один из них до сих пор хранится у меня дома. Ещё я взял одну книгу по биологии с картинками на немецком языке, но потом её подарил товарищу.

В 1945 году я демобилизовался и покинул стены Военно-Медицинской Академии.

Уход из Академии, наверное, был моей ошибкой. Надо было остаться, тем более, что я такой не приспособленный. Но душа к медицине не лежала, и я опять пошел в Университет. Меня восстановили на тот же факультет. Многие зачёты за первый курс у меня были уже сданы.

В 1945 году первый курс состоял из 90% девушек и только 10% мальчиков. Особенно мало было мужчин моего возраста. Все говорили, что мужчины моих лет - редкая находка. Почти все друзья-ровесники погибли. Моя третья тётя, Вера Евгеньевна. работала в Эрмитаже. Там она меня познакомила со своим заведующим Доброклонским Михаилом Васильевичем, большим знатоком искусства. У него было два сына, с которыми мы очень дружили. Один был моего возраста, Лонгин. Мы его звали Лога. Он работал санитаром, погиб и похоронен на Смоленском кладбище. А другой Дима,1923 года рождения, пропал без вести. Ходили слухи, что он сражался где- то под Лугой. Это были мои очень близкие друзья. Тоже верующие и, наверное, также из дворян. (По данным ОБД "Мемориал" Доброклонский Логин 1921 г.р. красноармеец санитар 749 с.п. 125 с.д. умер от ран 06.06.1942 г. Доброклонский Дмитрий1923 г.р. красноармеец 26 запасного с.п.умер от болезни (читай от голода) 08.01.1942 г. в 95 военнополевом госпитале. Место захоронения не указано. (как удалось установить в 1942 г. 95 впг. Находился во Всеволожском районе Ленинградской области))

В таком составе я отучился пять лет и благополучно окончил Университет. Первым моим местом работы был Зоологический институт. Затем устроился экскурсоводом в Ботаническом институте. Потом я поступил в торфяную экспедицию по изучению болот. Мы ходили со складным, металлическим керном, чтобы брать пробы. Его нёс рабочий, а я с записной книжкой шел и должен был описывать каждый метр торфяных заложений от твёрдого основания болота до поверхности. Всё это мы описывали на ходу, а потом в лабораториях изучали под микроскопом. В дальнейшем поступил в Геологический институт и там долгое время работал по геологии Восточной Сибири. Потом поступил в Горный институт на кафедру биологии и палеонтологии, где числюсь до сих пор.

Санкт-Петербург 2011 год.