Артемьев Анатолий Александрович

…сейчас один живу. Жена умерла несколько лет тому назад. Хорошая женщина была… Ты давай, усаживайся поудобнее, а я постою – мне так удобнее. Что ты там про родителей спрашивал, я забыл...

– У Вас родители крестьяне были?

– Да, конечно, раньше-то все в основном были крестьяне...

– Голодно жили?

– Чтоб уж совсем голодно, нельзя сказать. Имелся даже свой участок, на нем рожь, картошку садили... Своя лошадь была. Я на ней работал, мне еще пятнадцати лет не исполнилось. Помню, когда после войны вернулся, она еще была жива. Такая хорошая молодая лошадка. Отец ее в колхоз еще молодой сдал, и ее там угробили. Я, конечно, очень жалел – привязался к ней…

– На вашей памяти кого-то раскулачивали в деревне?

– Нет. А кого у нас было раскулачивать? В соседней деревне раскулачивали. Так тоже ни за что, по сути дела. Выбрали тех, кто побогаче жил. У них (властей) похоже эти репрессии проводились по плану – хочешь не хочешь, а надо... Настоящих кулаков у нас не наблюдалось. Ну, стоял у одной семьи двухэтажный дом. Наши дедушки были в родстве, может двоюродные или что-то вроде того… Но та семья вовремя уехала в Ленинград. (В Костромской губернии до революции среди крестьян получили широкое распространение поездки в Северную столицу на заработки. До сих пор во многих костромских семьях есть родственники в Санкт-Петербурге. Прим. – С.С.) Вся их семья занималась ювелирным промыслом – серебро там, золотишко… Они уехали, а дом остался. Некоторое время мы с мальчишками лазали по нему, интересовались…

Анатолий Александрович до войны

– В какие игры, вы играли в детстве?

– Да, как и все остальные. Зимой – горка, летом – на Волгу…

– На старых фото Волга совсем не широкая…

– Да, можно было буквально «перепрыгнуть». Помню, пароход идет, а какой-то мужик с берега кидает в него камнями, просто так, на интерес. На середине реки был остров. Мы летом часто переплывали на него. Я хоть и младший, но тянулся за большими ребятишками. Они-то смело переплывали. А я чувствую – устал. И раз-раз еще – уже мелко, встал с той стороны.

Пароход у нас ходил. В Красной Пожне стояла пристань, называлась Приволжск. Раньше из Приволжска на лошадях возили пряжу на пристань, грузили там на баржи и отправляли, – железной дороги-то еще не было.

Мы на пароходе ездили в Кострому за товарами, по магазинам. Я туда больше не с отцом ездил, а с дядей. Он тогда жил с нами. Бывало заночуем в городе. В те времена держали в Костроме дом крестьянина. Мне нравилось. Пирожков с мясом-с-потрохами купим, да покушаем...

Потом в школу пошел. Четыре года проучился в деревне Степурино (Красносельский район Костромской области. Прим. – С.С.), и три года в Сидоровском.

Анатолий Александрович в школе

– Все вспоминают, как зачеркивали портреты репрессированных маршалов в учебниках…

– Нет, такого не было у нас. Как можно учебник портить? Мы не увлекались этим делом.

– У вас было предчувствие войны?

– Ну, как… что-то чувствовали конечно. Недели за две начали забирать молодых мужчин, сказав, что вроде как в лагеря какие-то. А уж потом вовсю поговаривали, что на границе идут нарушения.

– Чем запомнилось 22 июня?

– 22 числа шел сенокос, я это прекрасно помню. Раньше Волга здесь у нас полого шла вниз. Трава росла. А там подальше был луг – хороший такой, не заливной. Его заливало только когда стояла большая вода – весной. Как раз братья приехали на каникулы, помогали нам косить траву. Меня мать разбудила, и я понес им обед. Я еще сам немножко помог косить, – у меня была маленькая коса, отец подсобил. И только уже потом мы узнали обо всем. У нас дома в Сидоровском радио не было. Кто-то пришел и сказал, что началась война. Мы тут же побежали к клубу, где висел репродуктор. Как раз шло выступление...

Слезы, горе. Начали всех мужчин забирать. Ничего хорошего люди не ждали. У меня сестра осталась вдовой – муж на Польской войне был, на Финской войне был… Она осталась с четырьмя детьми – мал мала меньше. Потом забрали моих двух братьев.

Семья Артемьевых до революции.

Я повестку получил в конце 1943 года. Мне в то время было 17 лет. Сначала нас в Ярославль. Потом повезли в Вышний Волочек. А там стояла маршевая рота, или какой-то полк, – в то время я не особенно-то интересовался. Вот ты говорил – «учебка». Да никакой «учебки». Нет, нас конечно немножко погоняли: физзарядка там, бег, умываться – озеро рядом какое-то. Но вот даже и не припомню, чтобы винтовки там или автоматы дали в руки. Нет, ничему подобному нас не учили. Ну, может быть показать-то показывали, но я теперь что-то не припомню… хотя многое уже и стало забываться. Что еще?.. Да, потом еще отправили в поле на картошку. А уж в конце сентября или в начале октября начали нас грузить в вагоны. Ну вот погрузили, повезли железной дорогой. С неделю, может быть, ехали. На станции пока стоим, все соседние составы обшарим, узнаем, какой что везет. Если с картошкой – в окошки лезем, наберем в котелок немножко. Жрать охота, сил нет, – кухня-то ведь с нами не ехала.

А потом высадились где-то под Ленинградом. Как раз в это время наша доблестная 125-я освобождала Красное Село. Только-только блокаду прорвали. Их там изрядно потрепали, и мы попали к ним как бы на пополнение. Сначала мы где-то стояли на болоте, в лесу. Пили болотную воду, но не сырую конечно – кипятили. Потом пришла зима. Потом мы очень долго шли пешком к фронту, да все больше по ночам. Так долго шли, что оказались в Прибалтике, уже начались все эти «Вильнюсы» и прочие…

Шли пешком по шестьдесят километров за ночь! Как стали к фронту подходить – тут уже иногда стали нас постреливать, – самолеты-то видят колонну на заснеженной дороге. Спали прямо на снегу в лесу. Дрожишь как осина. Скрючишься, кое-как заснешь… палатка да шинель – вот и вся постель. У костра бы погреться, так даже и костер-то разводить не разрешали. Территория чужая, Прибалтика. Тамошние жители у нас не очень-то дружелюбные люди. 

И вот, наконец пришли сначала в третий эшелон. Тогда считалось, что он вроде как бы должен находиться за двадцать километров от линии фронта. Потом встали во втором эшелоне. А уже перед самым Новым Годом, в декабре месяце, нам сказали: «Все ребята. Впереди только немцы».

В первом эшелоне заняли оборону. Хотя оборона – это громко сказано. Землю не копали, только зарылись в снегу.

Мне сначала дали винтовку – она больше меня. Потом карабин дали кавалерийский. И тот для меня не очень. А уж когда в часть попал – автомат ППС. Красота! Откидная рама, легкий, с рожком... Конечно и гранаты дали, и ракетницу, – я ж был связным у командира роты. Так что мне эта ракетница по праву полагалась.

Ну а потом бой… Началась Висло-Одерская операция. Это уже шел январь 1945 года. Мы форсировали Вислу и Одер. Начиналось наступление 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов. 1-й Белорусский пошел на Варшаву, а 1-й Украинский – на Берлин.

– Какие сохранились впечатления-воспоминания от первого боя?

– Какие-какие, а вот какие (смеется). Полные штаны…

Лес, на его окраине – мы. Снег, земля мороженая. Перед нами поле и небольшой польский городишко. Сидим, ждем сигнала к атаке… это было ночью, часов в двенадцать, в первом часу. Нет, я не волновался, потому что не представлял, что это такое...

Артподготовку небольшую сделали. Потом ракетой фыркнули, и наш молоденький комсорг сорвался: «За родину, за Сталина!» Пошли…

Пули, как говорится, засвистели: кто-то закричал, кто-то упал. Но надо заметить, что мы вовремя пошли. А может враг не ожидал, или артподготовкой их немножко «порасшугали»... 

Мы в один дом заскочили, нас человек пять или шесть. А там на полу лежат человек семь-восемь немцев. Мы их подняли, вывели и на окраине у забора постреляли всех.

– Вам кто-то приказал или вы сами так решили?

– Видишь ли… тут такое дело… Кто там тебе будет приказывать? Те, которые были постарше, имели боевой и жизненный опыт, и они успели поучаствовать в боях. А что мы? Мы, малолетки не знали, что делать, мы смотрели на них. А тут действует принцип «делай как я, и наматывай на ус». Да и куда их ночью вести? Вокруг идет бой, обстановка не ясна… Поставили к забору, да и убили – и всех «делов». Никаких впечатлений-воспоминаний, как ты выражаешься. К тому же среди нас были всякие: и белорусы, и украинцы, у которых родные места были оккупированы. У многих погибли родственники…

Захватили мы этого «городишка». Через некоторое время стали собираться всякие, появились командиры. В то время я, конечно, вообще не задумывался – захватили и захватили. Какое-то время побыли в городке – и пошли дальше, до следующего. И так один за одним. 

А то бывало, приведут, вообще, не знаем куда. Впереди какие-то сопки, возвышенности, река течет. И как всегда мы внизу сидим. Ходить в открытую нельзя – снайперы работают. Немцы ведь не идиоты, отступят – занимают хорошие позиции. А мы как обычно, не зря говорят – «Иван дурак»…

В первом же бою мне «посчастливилось» – потерял я обмотки. Зрелище душераздирающее – солдат без обмоток. Да еще ботинки эти красные, английские. Специально что ли нам их англичане присылали (смеется). Обмотки потерял, и что делать? Ругай не ругай… Потом, конечно, все само собой решилось. Старшина знакомый сжалился, дал новые. А в дальнейшем уже и мы сами стали как-то более… посмелее что ли.

А то я тебе еще расскажу, как мы с власовцами воевали. Это было уже на польской территории. Станция какая-то большая. Несколько раз сходили в атаку. И все никак не могли мы ее взять, такой сильный огонь был. И ты подумай, оттуда еще кричат по-русски, матерно ругаются, орут: «Вам не взять!» Нехорошо ругаются, скверно… Оказывается, это власовцы дали нам «прикурить». Немцы впереди, а власовцы им отступать не дают…

– Не наоборот?

– Может сзади, может впереди – хрен их знает, может вообще вместе. Потом, к вечеру послали разведку. Никто не стреляет, тишина. Обычно перестрелка когда идет, то одиночные, то очереди. А тут вдруг перестали. Выдвинули вперед разведчиков – никого нет. Отступили сами, оставили станцию. Заняли мы этот городок, на станции оказались цистерны со спиртом. Я, конечно, никогда этим делом не увлекался, но тут немножко выпил…

Знаешь, мне до сих пор вспоминается один случай. О нем я никому не рассказывал. Это вызывает во мне смешанное чувство отвращения, досады… и жалости. Мы тогда вышли к аэродрому. Вокруг него немцы соорудили высокий земляной вал. Залегли на валу, осматриваемся… Вдруг заметили на поле с овсом какое-то движение. Открыли огонь. Оттуда кричат: «Не стреляйте!» смотрим – из овса поднимаются один за другим. Оказалось, власовцы. Один из них говорит: «Пойдемте. Тут недалеко еще одна группа наших». Подходим к лесочку, наш проводник крикнул: «Братцы, выходите! Свои пришли…»

Вышли они не сразу. И вот даже сейчас не дает мне покоя один власовец. Подходит к нам, дрожащей рукой открывает свой портсигар и предлагает: «Вот, закурите, пожалуйста. Братцы, пожалуйста…» И тут наш помкомвзвода как пнет ему сапогом по руке. Портсигар кувырком… Уже сколько лет прошло, сколько всего пережил, а не могу забыть эту дрожащую руку.

– Мне очень неудобно: Вы стоите, я – сижу. Вы все-таки присядьте, пожалуйста!..

– Не-не-не, мне так удобнее! Ты сиди! Вот я тебе расскажу, как на нас немец танки пустил.Мы с ребятами заняли многоэтажный дом. Не знаю сколько там было этажей: три, четыре, пять – помню только, что он стоял как раз на окраине. Так умаялся за день, что сморило меня – уснул. Да выпили ж еще к тому же. Какое-то время подремал тут, потом проснулся. Тишина, только по крыше, по черепице – «Тук, тук». И вдруг сразу стало хорошо слышно – танки! Немец ночью пустил их. Не привычное дело для немца. Сколько их было, конечно же и не поймешь, потому как было темно. Начали выбегать из дома – снаряд прогудел. У меня воздушной волной даже шапку сбило. Рядом, значится, пролетел, и вдалеке грохнул. Зима, а я без шапки. Подумал еще: «Ну, шапка не проблема. Дадут чего-нибудь, или с убитого с какого-нибудь возьму. Хорошо еще, что голова уцелела». И вот таким образом, они нас выперли из городишка.

Немцы вроде и выперли нас, но той же ночью ушли. Мы вернулись, и стояли на окраинах несколько дней. Как-то вечером позвал лейтенант меня и еще одного связного, мальчишку с Рязани. Такой хороший паренек… Только к лейтенанту добрались – снаряд: «П-шшшшть!» Разорвался. Все вроде рядом тут стояли. Смотрю – мальчишке-то, тому что с Рязани, голову осколком срезало. Стоял еще какое-то время, потом упал. Угу…

Лейтенант потом тоже погиб. Даже не знаю, как его убили. Какая-то некрасивая история получилась. Мертвый лежит, и без сапог… уже немцев-то не было. Явно кто-то из наших снял. Неужели немцы бы стали снимать? Молодой парень, 1925 года рождения, сапоги хромовые – и без сапог. Это уж вообще, конечно… как-то не по себе. Если бы вот так увидел бы – за мародерство точно бы пристрелил.В то время народу-то оставалось мало, война всех пожрала. Поэтому выпустили из тюрем всяких. А они нахальные, знают, как это делать. Сами носить не будут – продадут, или обменяют. Когда мы стояли в прифронтовой полосе, давали нам сухари, сухой паек. Так я один раз их разоблачил – не полностью разделили сухари, часть оставили себе. Но ведь не будешь ругаться из-за этого. Вот я увидел, и что? Ну, разделили, осталось у них. А, ты, попробуй докажи! Всякие были на фронте.

Так вот и продвигались худо-бедно. Другой раз – какое место, какие города, кто его знает. В Кракове помню был, ночью проходили. Мы еще зашли в замке в главный ихний костел, посмотреть, для интереса. Остановились на некоторое время. У нас принято стоять в церкви, а там они сидят – вот что удивительно. Близко я не подходил и не слушал. В то время мы не больно-то ходили в церковь.

– Там на входе висят бивни мамонта. Вы тогда не обратили внимания?

– Не знаю, я тогда просто не обратил внимание, наверное.

– А после Кракова куда?

– После Кракова пошли дальше – Восточная Силезия какая-то. Говорили, что немцы перед войной отняли эту территорию Польши, и заселили все немцами же – так что тут и не поймешь. Потом, когда поляки вместе с нами вернулись, начали над ними издеваться. И тут уж поляки были хуже немцев.

Когда я потом там лежал в госпитале, некоторые, из тех, кто постарше ходили встречались с женщинами. Вот они рассказывали, что немцам от поляков досталось.

– Как Вы попали в танковый десант?

– Да как… мы сначала в пехоте числились, а потом эти (командование) приезжают… Они ж как формировали: вот, к примеру, брат Иваныча, так тот учился еще, а его сразу в танковый десант. Нужно было охранять танки, поскольку их начали бить фаустпатронами. И считай, целыми отделениями сажали на каждый танк. А какая это защита (смеется) – они-то танк защищают, а сами сидят открыто на броне. А там уже ничего нету – на семи ветрах. Танки поступят, а охранять их некому. В город танкам нельзя без автоматчиков – сразу подобьют. И вот, видимо, не осталось уже автоматчиков – посадили нас. Весною, помню, поступили новые зелененькие самоходочки, штук семь-восемь, может десять. Самоходные орудия – они вроде танков, но броня у них тоньше, и сами они полегче будут. И вот посадили нас на них, на очередной город в атаку бросили. Еще к городу не подошли, налетели их самолеты. Такая хреновина пошла. Смотрим – одна загорелась, вторая вспыхнула… Мы в рассыпную от самоходок. Бежишь, а пули вокруг тебя «ш-шть - ш-шшть». Один самолет пролетит, за ним другие летят, заход делают. Не знаю, сколько осталось самоходок, только у нас наступление сорвалось. В общем, ничего не вышло с этими самоходками, даже до города не доехали… Когда самолеты гонять начали, мы в поле носом ткнулись, а потом, когда немцы улетели – стал народ собираться. Наше дело маленькое – куда прикажут туда и пойдем.

А в феврале, еще морозы стояли, приказали нам форсировать Одер. Начали готовиться. У кого маскхалаты были, а кто просто простынями накрылся. Что удивительно, пошли без артподготовки. Не знаю, правильно это было сделано или нет, но удивительное дело – сначала мы сходили и осмотрели ту местность. Командование ходило вместе с нами – рекогносцировка называется. Начальство там осталось, а нас отправили назад. Идти нужно было несколько километров. Каким-то чудом я нашел дорогу в свою роту. И все это дело было не белым днем, а ночью, да на чужой территории. Ладно, еще всех к своим привел – а то мог бы привести к немцам, вот попали бы.

Под утро по-тихому, без артиллерии начали наступление. До середины реки дошли. Немцы все равно нас заметили, открыли орудийный, пулеметный, и хрен его знает какой еще огонь. Да по льду-то. Как от разрыва полынья получается, и если поблизости от тебя, то уже точно не убережешься, и никто тебе не поможет. И вся эта вакханалия делалась ночью, днем ведь нельзя, немцы все видят. Несмотря на сильный огонь, захватили мы эту деревню, которая называлась Гросс-Зиммерсдорф. Она мне запомнилась надолго.

Захватили мы ее, и оказались как бы в мешке: с трех сторон немцы, а у нас только один выход – назад, на лед. А приказа-то отходить никто не давал, наоборот: «Держать! Держать! Захватить плацдарм, и удерживать до тех пор – в общем, сколько потребуется». Суток трое мы, наверное, там держались. Совсем невмоготу стало. Было уже много убитых и раненых, заканчивались боеприпасы. А подвозить их можно только на себе. Лошадей не было, а машины лед не держал. Держались, как могли. Буквально немного немцам не хватило нас вытурить обратно.

Мы держали позицию в подвале большого каменного дома. Дома у них добротные большие с великолепными подвалами. Хорошо было видно, как немцы с двух сторон атакуют, а с третьей стороны стреляют трассирующими. И вот, когда казалось, что уже все, конец, командир вызвал огонь катюш по нашей позиции.Конечно, нам об этом ничего не сообщили. Мы только потом на своей шкуре прочувствовали, что прямо по нам бьют. Немцы отступили, оставили нас в покое, но уйти не ушли. Так и стояли мы в той деревне друг напротив друга, ни туда и ни сюда. Потом, я как раз забрался на чердак, посмотрел в окно – прется немецкий танк. До сих пор жалею, что не подбил его.

Он прошел по мостовой, буквально в метре от дома. Можно было бросить гранату, – имелась у меня противотанковая. Но засомневался я, взорвется или нет. Да и мало ли, он бы после этой гранаты развернулся и по дому бы шарахнул, да и вообще… Видел я его прекрасно. Похоже, танкист не знал, что тут уже наши позиции, спокойненько проехал по своей надобности, и никто его не обстрелял. Так и прошел шельма мимо нас. Значит, не судьба, его в другом бою где-нибудь подобьют.

– И чем бои за плацдарм закончились?

– Вечером немцы пошли в наступление – чуть ли не в полный рост. Им тогда хорошо наваляли. Утром упал густой туман. Ничего не было видно, но мы слышали, как немцы, подъехав на тележках, собирали раненых и убитых. Потом стало понятно, что настоящее-то наступление шло в другом месте, а мы были просто для отвода глаз. И так бывает на войне. Тут я узнал, что мне положена медаль «За Отвагу». Командир тогда говорил: «Представлен к медали». Конечно же, получить я ее не успел. Может у них медалей не хватило, может еще чего. Но через десять лет вдруг вызывают меня в военкомат в Красном-На-Волге. Думаю – зачем понадобился? А я уж и номер полка забыл. Помню, что вроде 6-я рота, 125-я стрелковая дивизия, 11-я армия, 1-й Украинский фронт. Военком говорит: «Вот тебе медаль». А я только смог сказать: «О!»

Та самая медаль - "За Отвагу"

Тогда при награждении давали кое-какие талоны на продукты. Хватило деньжат, чтоб «замочить» медаль. Как она у меня сохранилась, ума не приложу. Появились детки – отдал им, играть. Что интересно, медаль «За победу над Германией» еще одну нашел! Да тогда вообще не думали, что они потом потребуются.

Недавно показывали как на территории Польши и Германии проводятся раскопки погибших при форсировании Одера. Там нашли большое захоронение. Большинство, конечно, наших лежит. Я тоже мог там остаться, и никто бы не знал. Но хоть и раненый, да вернулся домой. Хорошего, конечно, тоже мало – но самое главное, что живой. Другим было намного хуже. Некоторые были вообще без обоих ног, катались на маленьких тележках. Вот кому не сладко-то было. А слепых сколько ходило! Потом куда-то их быстро убрали всех.

– А как Вас ранили?

– Шли-шли мы с боями, продвигались-продвигались, от Прибалтики – до Берлина. Оставалось буквально шестьдесят километров. В то время остаться в живых мало кто надеялся. Если честно, я тоже не очень-то рассчитывал. И какой-то день очередной городишко брали. И то ли снаряд прилетел, то ли мина – в общем, воздушной волной меня подняло, шмякнуло об землю. Какое-то время лежал без памяти, потом вроде очнулся, пришел в себя. Санитары меня нашли, иголочкой прокололи, отнесли, родные, в палатку. А потом куда-то попал в госпиталь. Кололи опять иголками. Спрашивали чего-то, а я им отвечал: «Эту ногу слышу, а эту не слышу». Крепко одна у меня была ранена – сухожилье перебило. А вторая, видимо, еще больше. Ну, и похоже, не захотели они со мной канителиться… Отрезал мне ногу врач и убрал с глаз подальше, в эвакогоспиталь. Отрезали быстро, все мое шмотье кровавое проверили, брюки ватные и прочее. Документов не нашли: книжка, бумажник – все пропало, все улетело куда-то...

– Так у Вас протез?! И Вы стоите, а я – сижу!..

– (Смеется) Сказал же тебе, сиди! Мне так лучше. Конечно, протез. У меня и запасной есть, сейчас я тебе покажу…

Потом в городе Брик, помню, лежал. Стоял там армейский госпиталь.

Хочу про ранение сказать… когда очнулся, на простыню посмотрю – ноги нету. Ну, конечно, у меня сразу истерика. Накатило, ну, думаю: «Все, надо кончать с собой. Конец пришел». Жить вообще не хотелось. Шесть месяцев я лежал на спине. Ни есть ни пить мне не хотелось. Состояние такое было, не знаю…

В День Победы из Германии нас перевозили в Польшу, в город Namslau (Намыслув). В открытой машине везли. А было прохладно, да я еще к тому же на носилках лежал, и только покрытый чем-то. В результате подхватил малярию. Ранение ранением, да еще температура в 41 градус. Еще война не окончена, днем слышу – стреляют, кричат, ночью – поют, радуются. А мне не до того. Врач вечером говорит: «Следите за ним!» Чувствую, про меня говорит. А какие лекарства у них? Камфара в кусочках да красный стрептоцид…

В общем, интереса к жизни не имел никакого. Но через шесть месяцев молодость взяла свое, вроде немножко приободрился. Нога зарубцевалась, но спустить ее с кровати я не мог. Культя затянулась, и тут выставилась кость. Через шесть месяцев мне сделали «реампутацию», кость отпилили и зашили – культя стала еще короче…

Анатолий Александрович в госпитале после ампутации

Потом начал подниматься, на костылях учиться ходить. Так вот – мало по малу возвращался к жизни. Домой не писал ничего, думаю – «Не буду ничего сообщать, расстраивать». Считай, один брат 24 года рождения уже погиб. В 41-м он ушел в Ярославскую Коммунистическую дивизию, а в 42-м пропал без вести. От старшего брата целый год не было никаких известий. Тот был в воздушном десанте командиром взвода, лейтенантом. Их выбросили где-то в Белоруссии. Потом рассказывал, что подобрали его без памяти, с ранением легких и сотрясением мозга. Только через год он прислал весточку, что лежит в институте в Монино…

В 1946 году, в апреле привезли нас из Польши в Куйбышев. Там сделали мне протез, и я поехал через Москву, заехал в госпиталь, где лежал брат. Там интересно получилось. Мы внешне очень похожи, как близнецы. Брат мне говорит: «Обход идет. Давай быстро ложись на мою койку!» Я лег на его койку. Работники госпиталя заходят в палату, и кто-то из них говорит: «Ничего не понимаю. Когда ему ногу успели отрезать?» Они не признали, что это я лежу без ноги (смеется).

Брат вернулся с ногами, но у него половину легкого вырезали. Тоже инвалид второй группы всю жизнь был. Без рук, без ног, без легких – все одинаково плохо. Мне даже в родной деревне работы не нашлось, я в Сидоровском потом устроился счетоводом, благо в госпитале меня выучили на него.

Список односельчан Артемьевых, погибших и пропавших без вести

С женой мы еще до войны познакомились. Она из соседней деревни, но у нее родственники жили в нашей деревне. Ну, и мы не то что бы гуляли – а встречались. Это вот сейчас смотришь – двенадцать-четырнадцать лет и уже идут уже на… а в то время, да тем более в деревне, не имели такой привычки, еще стеснялись даже. Она сначала с другим дружила, но тот с войны не вернулся. Когда от него писем не стало, мой отец, узнав, что я в госпитале, и угадав мои настроения, попросил ее написать мне. Начали переписываться. А потом я приехал, и она стала приходить в нашу деревню. Театров да кино у нас не было, ходили гулять в соседние села. Научился я на гармошке немножко играть. Когда она (жена) умерла, так я ее четыре года в руки и не брал. Два года мы гуляли. Как-то летом с гулянки от нее домой иду, может в час ночи или в два, чувствую папиросами пахнет. Между деревнями у нас молодой лесок стоял – «Отрезок» назывался. Иду по нему, поигрываю на гармони. Помню, тросточка еще была металлическая. Вдруг навстречу четверо молодых. Останавливают меня. Трость взяли, гармонь взяли… один меня в грудь ткнул, на землю посадил. Сапоги, брюки сняли, пиджак, рубашку – остался в трусах и в майке. Ладно бы еще свое все было, а то сапоги у брата взял, пиджак и брюки – у сестры зятя. Своего-то ничего не имел. Говорю им: «Вы что это на инвалида?» Смеются: «А мы сами инвалиды». Ну, я домой допрыгал кое-как. Братья дома были. Они схватили ружье, побежали искать – где там…

Потом узнали, что эти урки бежали с тюрьмы в Горьком, на пароходе спустились по Волге, сошли в Красных Пожнях, и двинули полями. Где в дом залезут, где в сени – таким образом промышляли, и смещались к Плесу. Брат позвонил в Красное в милицию, а сам сел на пароход и поехал в Плёс (Золотой Плес). По Плесу побегал – не нашел их. Вечером пошел в чайную, и там сразу узнал одного их них в голубой рубашке с замком, которую я ему описал. Они сидели за столом и уже сделали заказ. Брат не подал виду, сразу пошел в отдел милиции. Начальник милиции прибежал в чайную, а пистолет забыл. Один уголовник, как только увидел милиционера, вышел в туалет и выбросил нож. Что интересно – с ними еще была женщина. Она отметилась в Поникшино. Тамошние сажали картошку в поле, смотрят – из лесу вышла партия. Кто-то говорит: «Наверное, будут картошку воровать». А сын моего двоюродного брата признал у бабы мою гармонь. Ребятишки запрягли лошадей, нагнали их, выхватили у нее гармонь и взгрели несколько раз кнутом…

Приезжает двоюродный брат ко мне, спрашивает: «Что у вас случилось? Твоя гармонь?» Развел руками, говорю: «Так, мол, и так, значит».

А потом, в конце концов, меня вызывают в Красное, в милицию на опознание. Выстроили их всех, спрашивают меня: «Вы этого гражданина знаете?» Я ткнул рукой: «Тот, что в рубашке, стоял с ножом надо мной, когда остальные раздевали». Его на второй этаж, говорят: «Раздевайся!» Смотрю – на нем мой ремень. Начальник милиции взял этот ремень и как ему даст по голой спине – пряжка и отлетела. Потом прут какой-то резиновый взял, и несколько раз добавил. А уголовник весь в наколках, вся спина. Начальник мне говорит: «Ну, дай ему!» Подумалось мне: «Я не бандит и не хулиган какой-то. Мне это не очень интересно». Ударил его, но как-то без особой радости…

Кое-что из одежки отдали мне, а уж чего-то даже и не нашли.

Вопросы по фронту

– Как Вам автомат ППС?

– Думаю, что для меня он как раз подходил. На дальние расстояние стрелять не приходилось, а на ближнем очень замечательно.

– Немецким оружием пользовались?

– Было дело, подбирали. Парабеллумы, вальтеры и прочие. Но нам не разрешали подбирать, говорили пользоваться только тем, что выдано.

– Те семеро пленных были с оружием в руках?

– Конечно. Они просто не успели. Руки вверх и сразу вывели их.

– В 45-м, что делали в минуты отдыха?

– В прифронтовой полосе показали нам фильм о Зое Космодемьянской. Мы еще в бой не вступали – специально показали, как урок мужества. Вот это вот было правильно.

– Как в 45-м было с кормежкой?

– Во время тяжелых боев по-всякому. Бывало, что и сами добывали: поросеночка – пух! Они там не бедствовали. На счет водки, так я не особо. Давали там по праздникам спирта или еще чего. Но перед атакой не давали!

– Трофеи?

– Брали, конечно, кто понахальнее, посмелее – часы снимали с убитых. Чего более или менее ценное такое – брали. Но там у нас представители особого отдела постоянно отирались. Немецкое оружие – это вроде как позор. Говорили, что наше оружие вроде бы лучше.

– Как оцениваете немецких солдат?

– Ну конечно, по сравнению с нами – все высокие, здоровые. Их с детства учили воевать. Отличная экипировка: продукты, спирт, и все, что требуется на войне.

– За счет чего мы победили, если трезво взглянуть спустя 70 лет?

– Ой… за счет народа русского. Народ не жалели наши руководители, ни при царе ни после. Любой ценой, а подай. Приведу пример. Мой брат воевал в 234-й Ярославской. Их сформировали в Песочном, и под Москву сразу отправили. В 1942 году они пытались отбросить немцев от Москвы. Ну и что – отбросили километров на тридцать пять. А потом их всех там немцы окружили, и постепенно, методично, месяц, два или три всех уничтожали. Наши сидели и не могли им оказать никакой помощи. Что народ, когда столица в опасности. Жуков тогда руководил там. Так что с жертвами не считались.

– Но у Вас ведь тогда… в то время сомнений не было, что Сталин или Жуков что-то не так делает?

– Конечно! Нам говорили: «Сталин вождь, руководитель. За родину! За Сталина! Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!» Сомнений никаких не было. Да и потом, я же попал на фронт, когда наша армия только наступала. Отступали уже редко, и только в исключительных случаях. Когда мы стояли уже в прифронтовой полосе, и сзади нас накапливались мощнейшие силы, уже не могло возникнуть каких-либо сомнений в действиях руководства. Да что мы, это чувствовали даже штрафники, стоявшие по соседству.

– Не пересекались с ними?

– Это только в кино показывают, как штрафники ходят по домам местных. А тогда даже нас к ним не пускали. Там охрана стояла. Нет, конечно, поговорить-то с ними можно было, но чего там такого особенного? Мы знали, что туда ни за что мог попасть любой из нас. Что-то не так сделал или не то сказал и привет…

– Какой, по-вашему, фильм про войну – наиболее правдивый, как Вы считаете?

– Для меня все правдивые. Когда смотрю фильмы о войне, страшно переживаю. К примеру, смотрел фильм «9 рота». Конечно, очень «переживательно». И не надо бы вроде и смотреть, а хочется. Глянул, и чувствую – сердце заколотилось, в горле запершило... Показывали тут про псковских десантников... Уже другой раз даже не смотрю, чтобы не расстраиваться. Много глупых фильмов сейчас показывают, конечно. Мой младший сын служил в Афганистане, подсмеивается над ними:

– Пап, так это он шумовые гранаты бросает. А вот интересно, где ему маникюр и завивку делали?..

– А я не могу, смотрю и все переживаю.

– Пап, так ты не смотри…