Авротинский Ефим Миронович

Е.А. - Родился 28/9/1925 в селе Полонное Винницкой области. Мой отец был родом из зажиточной семьи, дед владел кирпичным заводом и участками леса, и во время НЭПа отец работал на "нашем заводе". В 1929 года пошла волна арестов бывших нэпманов и моему отцу не оставалось выбора, чтобы остаться на свободе, ему пришлось вместе с семьей бежать из родных мест, мы уехали в Одессу, где поселились в одной комнате в коммуналке на улице Мечникова 42/3, рядом с Водным институтом, тогда это был Ворошиловский район города. Отец устроился работать бракером леса в организацию, поставляющую строительные материалы и лес на армейские нужды, на строительство военных объектов и укрепрайонов на границе, и большую часть времени он находился в разъездах по стране. Отец считал коммунистов бандой отъявленных жуликов и проходимцев, говорил это вслух, а меня в школе воспитывали как фанатика Советской власти, и я верил, что впереди нас ждет коммунизм, светлое и справедливое для всех будущее. До начала войны я успел закончить восемь классов средней школы №122.

22/6/1941 вместе с младшим двенадцатилетним братом и с одним школьным товарищем я пошел на утреннее представление в Одесский оперный театр, на оперу "Дубровский".

В антракте опустело ползала, но в чем тут дело?- я так и не понял. В 12-00 мы вышли на улицу и увидели, как народ толпами стоит у громкоговорителей и по репродукторам передают выступление Молотова. Так мы узнали, что началась война. Мой отец был освобожден от армейского призыва, имел "белый билет" по зрению. В июле мы решили эвакуироваться из города, эвакуация шла только по специальным талонам, и когда 20/7/1941 дошла наша очередь на посадку на пароход "Ингул", то к нему было невозможно пробиться, все корабли в порту эвакуанты брали штурмом...

В последний момент моряки подняли трап. И если я с мамой и с братом еще успели за секунду до этого пройти по трапу на борт парохода, то отцу пришлось прыгать с причала, он уцепился за трап и матросы подняли его, втащили на палубу. В нашем караване судов ведущим кораблем был пароход "Ленин", затонувший в этом переходе. Флагман гражданского флота на Черном море, пароход "Ленин", подорвавшись ночью на мине, ушел на дно за считанные минуты и унес с собой в морскую пучину четыре тысячи человеческих жизней... Через Азовское море по реке Дон нас привезли в Ростов, а оттуда уже поездом мы отправились в Казахстан, где в Петропавловске, после окончания Одесского мукомольного института, работала мамина сестра. Нас поселили в селе Булаево, в какой-то каморке в общежитии, я сразу пошел учиться в 9-й класс, но здесь местные власти направили моего отца работать директором мельницы в село Конюхово Булаевского района. Я остался в Булаеве, ведь школа-десятилетка была только в этом селе. Булаево имело железнодорожную станцию, считалось райцентром и находилось на равном расстоянии от Омска и Петропавловска, 250 километров от каждого их этих двух городов, что на запад, что на восток.

Военруком в нашей школе был капитан, начальник 1-го отдела райвоенкомата, направленный на службу в тыл после ранения на фронте. Я ему помогал проводить занятия во Всеобуче и все время приставал к нему с просьбой - помочь мне, посодействовать, чтобы меня забрали добровольцем в армию. Уже призвали в армию моего друга Сашу Безуглова, но был с двадцать четвертого года рождения, я ему завидовал и хотел "догнать", побыстрее оказаться на фронте.

В ноябре 1942 года я пришел к райвоенкому, который начала меня увещевать: "Ты еще совсем молодой, еще успеешь повоевать, иди, доучись", но я его "уломал", и он распорядился - призвать меня, как добровольца. Я прошел медицинскую комиссию, потом сел на коня и поехал в Конюхово, проститься с родными. Родители ничего не знали о моих намерениях уйти на фронт в 17 лет, но когда узнали, что я призываюсь, то отнеслись к моему поступку с пониманием. Мы простились, родители мне собрали "сидор" с продуктами на дорогу, и я вернулся в Булаево, где всех призывников с нашего района погрузили в вагоны - "телятники". А мои товарищи-однаклассники, оставшиеся в Булаево, призвались в армию только в ноябре 1943 года... Мы сели в вагоны, состав тронулся с места... Но, вопреки моим ожиданиям, поезд вдруг пошел на восток, я был просто в панике, почему? Зачем? Нас привезли в Читинскую область, где на реке Дацан, за станцией Отпор дислоцировался запасной стрелковый полк. Нам объявили, что здесь мы пройдем месячную подготовку и уже отсюда будем отправлены на фронт. После этого сообщения я успокоился... Завели в огромные землянки, каждая на роту, из земли сделаны "топчаны", на которые брошены соломенные матрасы, вот и весь "комфорт".

Голод в этом запасном полку был просто страшным...Через какое- то время в штаб запасного батальона вызвали группу молодых красноармейцев и нам сказали: "Вас отправляем в другое место". Никто не объяснил - куда, почему и зачем?.

Оказались мы на станции Дивизионная, это не доезжая до Улан-Удэ. Здесь находились три военных училища: Забайкальское пехотное, Забайкальское пулеметно-минометное военные училища. И только тут нам сказали, что мы направлены на учебу на ускоренный курс пулеметно-минометного училища и через три месяца нас выпустят на фронт в звании младших лейтенантов. Но прошли три месяца учебы, потом нам добавили еще три, а затем оба Забайкальских училища слили вместе в одно, и всех нас перевели на годичный курс обучения по программе командиров стрелковых, пулеметных и минометных взводов. Одним словом, только в марте 1944 года нас выпустили на фронт.

Г.К. - Какими были условия жизни и обучения курсантов в Забайкальском пехотном училище (ЗПУ)? Как складывались отношения между курсантами и командирами ?

Е.А. - Дисциплина в училище была железной, но, например, как "архаизм мирного времени", строго соблюдался "послеобеденный мертвый час". За малейшее нарушение дисциплины курсантов отчисляли из училища и направляли сразу на фронт. Командирами курсантских отделений и помощниками командирами взводов (младший комсостав) были кадровые красноармейцы-"дальневосточники", и с ними тоже не церемонились и их не берегли в ЗПУ, за время нашей учебы в училище только из нашего взвода отправили на фронт двух отделенных-кадровиков "за компанию" со старшиной роты. Кормили нас неплохо, по курсантской норме, мы не голодали. Увольнений за переделы училища мы не получали. Отношения между курсантами были нормальными, например, в моем курсантском отделении из 10 человек четверо были евреями: я, Воловик, Дричик и бывший студент Цукерман, и мы ни разу не слышали в свой адрес каких-либо антисемитских высказываний. В моем отделении было еще три курсанта призванные вместе со мной с Булаевского района: Саша Шепилов, Вася Ляшев и Иван Верхола. Командовал нашим курсантским взводом замечательный офицер, бывший директор иркутского техникума лейтенант Демидов. Это был умный, прекрасный, душевный и порядочный человек, великолепный психолог, "настоящий Макаренко", он был для курсантов как настоящий родной отец, требовал с нас строго, но никогда не издевался над своими подчиненными курсантами. Помощником командира взвода у нас был "кадровик", старший сержант Кухарев, нормальный мужик.

Соседним взводом командовал лейтенант Кожевников и там обстановка была другой.

Командиром курсантского батальона был капитан Кондрашов. Запомнилась еще фамилия, преподавателя курса топографии - капитан Ивлев. Вся полевая подготовка будущих офицеров проводилась в условиях, приближенных к фронтовым.

Мы совершали бессчетные марш-броски по сопкам, таща на своих спинах разобранные на части пулеметы "максим". Бегом по 20-30 километров, да иной раз часть броска бежали в противогазах... Продержали нас в училище до февраля 1944 года, и здесь, после присвоения нам званий младших лейтенантов, часть нашего выпуска отправили на месяц в запасной полк в Дацан, на стажировку в качестве командиров стрелковых взводов. В марте нас вернули в училище, всем новоиспеченным офицерам выдали новую форму песочного цвета из добротного американского материала, но пока до фронта доехали, то половина из нас эту форму успела "пропить". Кстати, вместе с нами на фронт был направлен в наказание за какой-то проступок командир 1-го курсантского взвода нашей роты. Ехали на фронт в пассажирских вагонах, отдельный "офицерский эшелон", и в конце марта мы прибыли в Москву. Здесь эшелон был поделен на 3 части, весь выпуск отправили на Украинские фронты, я попал в группу направленную на 2-й УФ. Нас повезли к Одессе, я обрадовался, надеясь увидеть город, в котором вырос, но в Котовске наш эшелон повернули на запад, на Бельцы, и здесь нас окончательно распределили по частям. Я оказался в 645-м стрелковом полку 202-й стрелковой дивизии, на должности командира стрелкового взвода. Командовал полком Шмонин, а в июне его сменил подполковник Берестов Виталий Дмитриевич.

Моим батальоном командовал капитан Носач, а соседними - Яковлев и Зернов.

Г.К. - С чего начиналась Ваша фронтовая жизнь?

Е.А. - Дивизия занимала оборону по Пруту, красноармейцев в стрелковых батальонах оставалось мало, а офицеров - от силы по два на роту. Моим ротным оказался старший лейтенант Решетников, законченный алкоголик, не просыхавший от пьянства. Трезвым его никто не видел, а перед началом августовского наступления, он "залег в санбате", симулируя дизентерию, и больше в батальон не вернулся. Мне пришлось принять роту под командование вместо него. С апреля до августа наш полк "держал" подвижную оборону, кругом сплошные холмы и высотки, то немцы нас потеснят на пару километров, то мы отобьем у них три - четыре километра территории.

Проводились постоянные разведки боем, так что в этой обороне скучать не приходилось.

На третий день после моего прибытия в полк, меня и командира минометного взвода мл. лейтенанта Чуйко вызвал к себе заместитель командира полка по строевой части майор Сохин. Он сказал нам: "Вы ребята грамотные, только из училища, теорию хорошо знаете. Нам за десять дней надо в полку подготовить снайперов. Это будет вашей задачей". Выделил нам какие-то брошюры с инструкциями для подготовки, мы с Чуйко быстро во всем разобрались и подготовили за десятидневный срок 20 снайперов.

Нас вернули по ротам, но не прошло много времени, как меня опять вызвали к Сохину и он приказал мне силами моего взвода провести разведку боем. Это была моя первая атака, боевое крещение, но по молодости никакого страха я не чувствовал.

Г.К. - А что собой представлял личный состав Вашей стрелковой роты?

Е.А. - В апреле 1944 года почти вся рота состояла из украинских мужиков, недавно призванных с освобожденных "временно оккупированных территорий". Воевать они большей частью совсем не хотели, и приходилось их заставлять. Помню, как в первые дни иду по траншее, все что-то копают, а один, который должен был готовить огневую позицию для "максима", стоит и ничего не делает. Я спрашиваю его: "В чем дело?", и тут он падает перед мной на колени и начинает жалобно "скулить": "Пощадите! У меня трое детей! Я жить хочу!". А что я мог ему ответить? Все у нас и так понимали, что на войне у пехотинца есть только две дороги - в "Наркомздрав" и в "Наркозем"...

По моему личному мнению вся успешная боевая деятельность стрелковых рот держалась только на русском-сибирском костяке из бывалых бойцов, "из живучих", прошедших уже не один десяток боев на самой передовой. Перед атакой из своих русских надежных бойцов я всегда отбирал пару человек, и как только рота по сигналу поднималась в атаку, эти бойцы по моему приказу оставались в траншее и пинками выгоняли из нее наверх всех, кто пытался спрятаться и увильнуть от атаки...

Совершенно иная картина предстала перед моими глазами, когда я после госпиталя, весной сорок пятого года, принял под командование роту на 3-м БФ, в 51-й дивизии, уже на подступах к Кенигсбергу. Полнокровная рота, сформированная из молодых русских ребят 1926 года рождения. Они уже прошли после призыва сравнительно долгую подготовку в запасных полках, да и на фронте, перед штурмом фортов Кенигсберга, их тщательно готовили к боям, прежде чем пустить под огонь. Учили, как преодолевать крепостные рвы, как пользоваться взводными штурмовыми лестницами.

Их не надо было гнать в атаку из-под палки, или, поднимать "в полный рост", угрожая автоматом, это были смелые, решительные, идейные, хорошие ребята, воевать вместе с которыми было легко и спокойно. Душевный подъем и настрой были совершенно иным.

Но качество пехоты в 202-й стрелковой дивизии было просто ужасным и отвратительным - в стрелки направляли по принципу "на тебе боже, что мне негоже", весь сброд, всех "сирых и убогих", всех кого на месте полевой военкомат "отловил".

В Румынии, когда уже воевать в роте было просто некому, прислали 10 человек на пополнение, все в штатском, в руках "трехлинейки" со ржавыми затворами.

Спрашиваю: "Стрелять хоть умеете?", отрицательно мотают головами. Спросил: "Кто такие? Откуда будете?" и выясняется, что это ребята с Одессы, в свое время угнаные румынами на принудительные работы, и их только на днях освободили и сразу забрали в армию. Один из них, Женя, вообще оказался евреем, сумевшим скрыть в оккупацию свою национальность, и я взял его к себе в ординарцы, он меня потом с поля боя раненого вытащил. У меня как раз накануне ранило старого ординарца, Володю из Самары, так я этого Женьку вместо него взял...

Вообще, я считаю, что отношение к пехоте всегда было как к быдлу...

Г.К. - Августовское наступление в Молдавии... Как все для Вас складывалось в эти дни?

Е.А. - 19-го августа на рассвете началась двухчасовая артиллерийская подготовка совместно с бомбежкой немецкого переднего края. Потом вперед пошли мы, при поддержке артиллерии. Саперы подготовили для нас проходы в минных полях между холмами, и сначала мы продвигались прямо на Бухарест, но после того как Румыния объявила о капитуляции нас развернули на север, на Карпаты. Мимо нас шли сдаваться в плен колонны румынской армии, и у каких-то румын-кавалеристов мы забрали подводу, солдаты покидали на нее свои шинельные скатки и вещмешки, стало легче идти.

Г.К. - В карпатских горах было сложнее воевать, чем на равнине?

Е.А. - Ближние бои с немцами начались уже именно в Карпатах. До рукопашных не доходило, но стрелять друг в друга с расстоянии 15-20 метров стало делом привычным.

Кроме немцев в бой против нас вводились "власовские" части и венгерские подразделения. Венгры, вообще, в Трансильвании нам много крови попортили, дрались они отчаянно, до последнего патрона и человека, и в плен не сдавались.

Возле трассы Турда-Клуж, на стыке железных дорог, нам приказали атаковать немцев из ущелья, поперек которого протекала река. Мы прошли по кукурузному полю и как только оказались на открытом перекрестке, который простреливался с двух сторон и "сверху вниз", как с гор, с двух сторон по нам стали бить немецкие пулеметчики из ДЗОТов. Били по нам разрывным пулями, "косили" нас, как траву.

Сутки мы атаковали эти ДЗОТы и только на второй день смогли подобраться к ним и забросать пулеметчиков гранатами. За этот бой меня наградили орденом Красной Звезды.

Г.К. - Медаль "За Отвагу" за что получили?

Е.А. - Рота получила приказ пройти через румынскую деревню Чанулик и оседлать шоссейную дорогу на противоположной стороне деревни. Но в Чанулике засели немцы, и "выкуривать" их оттуда нам пришлось двое суток. Очень тяжелый, непростой бой получился. Только убитыми в этом бою моя рота потеряла человек двадцать...

Г.К. - Мне один бывший стрелковый ротный сказал такую фразу: "В пехоте очень быстро теряешь чувство страха". Как понимать подобное выражение?

Е.А. - Так оно и было. Со временем перестаешь бояться чего-либо, поскольку знаешь, что твоя фронтовая судьба уже предопределена - все равно убьют. Я только одного не хотел, чтобы меня похоронили на чужой земле... Было несколько раз, что лежишь под сильнейшим артобстрелом или под пулеметным огнем в упор, и мысль промелькнет, мол, на этот раз, точно - конец,..., но ведь везло... А когда в атаку поднимаешься, то уже действуешь как робот, все действия "механические", и даже опытный пехотинец на каком-то необъяснимом "внутреннем автомате" определяет место и момент для следующей перебежки под огнем, он видит поле боя, видит немцев, видит ближайшую воронку чтобы укрыться ... Героями в бою становились невольно, а не осознанно... Пренебрежение к смерти появлялось как-то само по себе, и вытесняло инстинкт самосохранения.

Восьмого сентября первый раз ранило - мелкие осколки гранаты в шею и в голову, посмотрел, да, вроде "царапины", смешно в санбате показаться, и я остался в строю. Потом в атаке пуля попала в руку и застряла в ней, не прошла навылет. Опять, первая мысль - а на кого я людей оставлю? Снова не покинул роту.

Но через несколько дней меня в атаке пулей ранило в ногу, в голеностоп, я продолжил командовать ротой, но комбат узнал, прислал заменщика и своего ординарца, с приказом любой ценой "вытащить меня с передовой" и отправить в тыл, в дивизионный санбат...

У нас, например, каски никто не носил, их просто не было...

Г.К. - С танками противника приходилось сталкиваться?

Е.А. - Запомнился один бой за высоту 192.0, которую мы отдавали и брали несколько раз. Это случилось на третий день после начала "августовского" наступления.

В сумерках появились немецкие танки, у нас поднялась паника, и пехота стала скатываться назад, к подножью высоты, и только здесь офицерам батальона удалось остановить бегущих и заставить их залечь и приготовиться к бою. Но немецкие танки остановились у высоты и на нас не пошли, немцы пустили вперед свою пехоту.

На высоте остались два офицера и несколько солдат, которые попали к немцам в плен, и их, в том числе лейтенанта Георгия Чернова, командира соседней роты, немцы сожгли живьем, и когда на утро мы отбили высоту назад, то увидели сожженные тела наших товарищей. Чернову посмертно присвоили звание Героя.

Г.К. - А какой была огневая мощь и численный состав конкретно Вашей роты?

Е.А. - В роте было два пулемета "максим" и 3-4 ручных пулемета Дегтярева. Противотанковых ружей у нас не было. А численный состав? Например, перед началом августовского наступления сорок четвертого года в роте насчитывалось около восьмидесяти человек. Через месяц-другой из "стариков" уже оставались считанные единицы, а осенью в роте никогда не было более полсотни человек. Перед наступлением на Кенигсберг, когда я уже служил в 23-м СП 51-й СД, в роте было свыше ста человек, а к восьмому апреля в строю оставалось всего тридцать красноармейцев... Нехватка личного состава в пехоте была постоянной, и особенно это касалось младших офицеров.

Когда Решетников "смылся" в санбат, я оказался единственным офицером в роте. Прислали на взвод лейтенанта Иванова, его ранило на третий день, прислали еще одного взводного - сразу погиб. И до последнего ранения я оставался единственным офицером в роте. Когда меня, раненого, приказом комбата, силой заставили эвакуироваться в санбат, то на замену на мое место комроты прислали девятнадцатилетнего младшего лейтенанта, парнишку-казаха, без боевого опыта.

По уставу в ротной траншее каждый боец должен находиться на расстоянии семь метров от другого, а у нас иногда на одного бойца приходилось по 50-70 метров траншеи, людей просто не хватало. Командный пункт командира роты находится в 50 метрах позади передовой линии окопов, а штаб полка в полутора-двух километрах.

И если бы всех тыловиков пригнали на передовую и выстроили бы в линию, то в траншее один от другого стоял бы в метре... А сейчас все эти тыловые "вояки" стали "фронтовиками" и "активными участниками войны"...

Г.К. - А из штаба полка не присылали на "подмогу" штабных офицеров?

Е.А. - Такого в нашем полку не было... Реальная жизнь в порядках стрелковой роты сильно отличается от всяких "книжных мемуаров". В роту никто из полкового начальства и из "штабной гвардии" никогда не совался, у нас ведь убить запросто могут.

Я своего комбата, в первой траншее, за полгода всего два раза в своей роте видел, и то, в затишье. Первый раз он пришел с соседним комбатом на рекогносцировку перед наступлением, и второй раз тоже появился перед боем, что-то проверить. И все...

Но в бою я комбата не видел и не чувствовал. Хотя ничего плохого про своего комбата, капитана Носача я сказать не могу, он был хорошим, порядочным человеком, но... Все приказы я получал или через связных, или меня вызывали к комбату в штаб батальона. В стрелковой роте - своеобразная автономия, ты, ротный, "сам себе режиссер", хотя за все отвечаешь головой и за все несешь личную ответственность...

Хотя нет, вспомнил, был один случай, как-то штабной майор с пистолетом в руках появился на поле боя. Полк взял высоту, но немцы на нас сильно надавили, и вдруг слева кто-то побежал, за ним другие, и как стихия, как "стадо баранов", все красноармейцы кинулись вниз с высоту. Мы, офицеры, не смогли их удержать и нам пришлось скатываться с высоты, чтобы догнать своих бойцов. И тут навстречу "волне", прямо на меня бежит какой-то майор с пистолетом в руке, и начинает орать на меня матом и тыкать в меня пистолетом. Я успел подумать, что этот псих сейчас выстрелит, и "пиши похоронку". Но мои бойцы моментально окружили этого майора, затолкали его и "смыли волной"...

Г.К. - "Наградной вопрос" в пехоте. Как дело обстояло?

Расскажите на Вашем личном примере и на примере Вашей стрелковой роты.

Е.А. - Рядовые бойцы и сержанты в большинстве случаев просто не успевали получить заслуженные в боях ордена, они погибали или выбывали из строя по ранению еще до того как наградные листы были рассмотрены и подписаны дивизионным начальством, а пока орденские знаки привозили в батальон - проходили месяцы. Только боевые медали вручали относительно быстро, поскольку награждение медалями было правом командира полка. Чтобы заполнить наградные листы на отличившихся бойцов требовалось получить распоряжение или разрешение из штаба полка или батальона.

Со взводными офицерами ситуация была похожей, но мне в какой-то степени повезло, только орден Отечественной Войны 2-й степени за бои в Кенигсберге "разыскал" меня уже в госпитале, а остальные награды я получил находясь в строю, еще в 645-м стрелковом полку. Медаль "ЗБЗ" за разведку боем, а про медаль "За Отвагу" и орден Красной Звезды я вам уже рассказал. Кстати, такое сочетание наград у младших пехотных офицеров: орден Красной Звезды, орден Отечественной Войны и медаль "За Отвагу" - называлось у нас "джентельменским набором"...

Г.К. - Как Вы оцениваете роль политработников на передовой?

Е.А. - Мне нечего вам ответить. Я лично политработников фактически не видел, и не припомню, чтобы хотя бы раз столкнулся с замполитом полка или батальона.

И в партию меня принимали "заочно", я сам заявления "прошу принять меня в ряды" никогда не писал. Пришел ко мне в роту комсорг батальона, лейтенант Слабышев, спросил: "Лейтенант, а ты коммунист?" - "Нет", и весь разговор. Через пару дней этот комсорг принес мне кандидатскую карточку члена ВКПб...

Где-то политработники показали себя с хорошей стороны, где-то наоборот, но я их не видел, и судить об их участии в войне не берусь.

Г.К. - Чем заканчивались встречи с "власовцами"?

Е.А. - Первый "власовец" нам попался уже в Карпатах. Бойцы увидели, что на рукаве шинели сорвана нашивка, видна "свежая" ткань, - первый признак, что сорван ромб РОА. Я стоял на утесе, бойцы подводят пленного: "Лейтенант, что с ним делать?". Я его спросил: "Власовец?" - а в ответ: "Ей Богу, ни!", он договорить не успел, как его кто-то "прошил" автоматной очередью, труп упал с утеса вниз...

Другой раз мы взяли в плен пятерых кавказцев-"легионеров", которые по-русски говорили с трудом. Приказал двоим бойцам отконвоировать их в штаб полка, передать в СМЕРШ. Конвой вернулся, доложили, что приказание выполнено. Потом иду с ротой по узкой тропинке, а все пять легионеров валяются на ней убитыми, но это их не мои ребята постреляли, а кто-то в штабе полка "подсуетился" и их "пришил"...

Г.К. - А как солдаты вермахта вели себя в плену?

Е.А. - В плен в бою в нашем батальоне редко брали и неохотно...

Это касалось только немцев и венгров, а румын никто не трогал...

После того как немцы наших боевых товарищей на высоте 192.0 прямо на наших глазах живьем сожгли, а каких пленных речь может идти... Даже если брали пленных, то сразу отправляли под конвоем в тыл, чтобы не мешали воевать...

О поведении немцев в плену надо спрашивать у бывших разведчиков или у полковых переводчиков. Взводом полковой разведки у нас командовал старшина с символической фамилией Бессмертный, а переводчиком штаба полка был Моисей Калинбогер.

Г.К. - С каким оружием лично Вы воевали?

Е.А. - После одного случая в Карпатах, когда меня подвел автомат ППШ, я предпочитал только трофейное немецкое оружие... Пошли цепью вперед, немцы засели среди гранитных валунов, мы их оттуда выбивали. Я шел, как и положено, в нескольких шагах позади ротной цепи, и вдруг, из-за валуна, поднимается живой немец, бросает свой автомат в сторону и тянет руки вверх. Но что мне с ним делать? Остановиться возле него и отстать от своих я никак не мог, мне надо руководить действиями роты, а не пленных собирать... Навел на него автомат, нажимаю на курок, нет выстрела. Я передернул затвор - снова нажимаю - заело автомат. Немец понял, что ему нечего терять, кинулся на меня, хотел каской ударить, но один мой боец, который шел правее, заметил этого немца и срезал его одной очередью. С тех пор я воевал только с немецким автоматом, еще имел трофейный пистолет. Постоянно набивал карманы патронами, самая важная вещь для пехотинца это патроны...

Г.К. - Каким было продовольственное и прочее снабжение?

Е.А. - В обороне солдаты все время сидели голодными, в Молдавии нас кормили по одному "меню" - суп из кукурузы и каша из кукурузы. Сзади нас было пустое от жителей село, солдаты ходили туда, искали по чердакам и подвалам что-нибудь съестное - но и там была одна кукуруза. В наступление пошли, так первым делом набросились на фруктовые сады, а потом наше питание наладилось, стали кормить жирными борщами и кашами с мясом. На 3-м БФ с питанием все было нормально. Я не курил и свой пайковый табак и доппаек отдавал бойцам. В Румынии у крестьян было прекрасное вино, за ним мы "охотились", а наркомовские "сто грамм" нам обычно давали только перед боем.

Вещевое снабжение было "нулевым", наше обмундирование было третьего срока, старое рванье, так заходишь в какой-нибудь дом, видишь на столе белую скатерть, так сразу рвешь ее на портянки... Вшивость в пехоте была поголовной. Я помню, как меня привезли в санбат, медсестра стала разматывать бинт с руки, а там сплошные вши. Мне стало стыдно, а она говорит: "Не стесняйся, я по бинтам вижу, что ты из пехоты"...

Г.К. - Что было с Вами после пулевого ранения в ногу в октябре 1944 года?

Е.А. - Привезли в ППГ в Фокшаны и оттуда отправили санпоездом в тыл страны. Нас нигде не принимали, все госпиталя были забиты ранеными под завязку, и выгрузили нас только в Омске, где я пролежал в госпитале до конца декабря. На выписке я получил предписание прибыть за назначением в Новосибирск, в штаб округа, но из округа меня вернули в Омск, в батальон резерва офицерского состава, дислоцированный в селе Черемушки. Здесь можно было "прокантоваться" до конца войны, но я потребовал отправить меня на фронт с первой "январской" партией. Оказался в Восточной Пруссии, принял под командование стрелковую роту в 51-й дивизии. Здесь мы долго готовились к штурму Кенигсберга, для тренировок были специально построены макеты фортов. Отрабатывалась атака вплотную за нашим огневым артилерийским валом, но что в Румынии, что в Пруссии, в настоящем бою нас все равно накрывала своя артиллерия.

В апреле я принимал участие в штурме Кенигсберга, и хорошо запомнил, как мы атаковали через минные поля, и брали с боем стрельбище и казармы немецкой армейской части. И когда к вечеру мы захватили эти казармы, то у нас глаза на лоб полезли от удивления, в каких прекрасных условиях жили немецкие солдаты.

Восьмого числа, уже в самом центре Кенигсберга, меня снова ранило в ногу, но уже в левую, осколок снаряда перебил голеностоп, и, вдобавок, я получил контузию.

Очнулся, смотрю, а у меня полный сапог крови и перебитая нога висит, я догадался ремнем притянуть сапог. Меня положили на подводу и повезли в тыл...

Над горящим Кенигсбергом на самый край неба уходил огромный столб дыма и огня.

Незабываемая, феерическая картина...

Санпоездом меня отвезли в Тильзит, а в июне из местного госпиталя нас отправили дальше на восток. В день Парада Победы мы стояли на запасных путях Московской ж/д и видели своими глазами праздничный салют. Дальше был горьковский госпиталь, в Сормово, откуда меня в конце августа выписали инвалидом 2-й группы. Я узнал, что моя дивизия к тому времени уже отправилась на Дальний Восток, на войну с японцами.

Вышел из госпиталя на костылях, и поехал к родителям в Булаево. Здесь встретил своего товарища по пехотному училищу Ваню Верхолу, списанного из армии после ранения в руку. Он рассказал, что наш общий друг Ляшев потерял на фронте обе ноги...

Пробыл я дома два дня, и решил отправиться в Одессу, поступить учиться в институт.

Но пока добрался до Одессы, прием в институты был уже закончен.

В военкомате меня направили на работу военруком в среднюю школу №50.

Одесситы, остававшиеся в оккупации при немцах и румынах, тогда вели себя тихо, хоть и смотрели с ненавистью на возвращавшихся с фронта и из эвакуации евреев, но помалкивали, но к пятидесятому году они дружно открыли свое хайло и услышать в Одессе такие слова: "Жаль, что Гитлер всех жидов не дорезал!" стало обыденным делом...Через год я поступил в зубоврачебную школу, потом закончил стоматологический факультет медицинского института. В 1947 году женился, у нас родились сын и дочь, которые также стали врачами, а сейчас уже трое внуков продолжили нашу семейную врачебную династию. Первые 14 лет работал в области, в сельской местности, в селе Врадиевка, а потом вернулся домой, в Одессу и до пенсии проработал челюстно-лицевым хирургом...