Барышников Виктор Алексеевич

Я, Барышников Виктор Алексеевич, родился 26 января 1926 г. в г. Наро-Фоминск Московской области. Я коренной житель этого города. Был в эвакуации в период с октября 1941 по апрель 1942 гг. Призван на фронт в ноябре 1943 г. Служил в звании гвардии ефрейтор, в должности стрелок 1-го стрелкового батальона 48-го стрелкового полка 17-й гвардейской Духовщинской Краснознаменной стрелковой дивизии. Участвовал в боях в Белоруссии в районе Витебска летом 1944 г. в составе 3-го Белорусского фронта, в боях в Литве в июле был тяжело ранен и комиссован в декабре 1944 г. За бои под Витебском награжден орденом Красной Звезды, позже, в 1985 г., юбилейным орденом Отечественной войны I степени.

– Кем были Ваши родители?

Родители мои – потомственные текстильщики прядильно-ткацкой фабрики г. Наро-Фоминска. Отец начал работать в 1911 г. ткачом. Тогда мужчины-ткачи работали на двух станках. Это сейчас вроде как позорно – мужик-ткач. А в то время и у нас, и на Западе это было нормально. Он проработал ткачом лет десять, потом стал помощником мастера. На этой должности он пробыл примерно до 1933-1934 гг., затем стал мастером в цеху. В 1937 г. его назначили начальником РЕМО (ремонтно-механический отдел) ткацкого производства. Они занимались капитальным, а не профилактическим ремонтом. В его подчинении находилось 3200 станков. Когда началась война, его поставили на должность начальника цеха, при этом с должности начальника РЕМО не снимали. Начальником РЕМО он проработал до 1957 г. Образование у него было 4 класса, а должность инженерно-техническая, в подчинении у него была современная молодежь, которая знала все новые технологии. Почему у нас на фабрике работало много стариков с таким образованием? Потому что у них были хорошие организаторские способности, они могли создавать полноценные бригады. Однако, молодые их все же заменили, т.к. были более подкованными. Отец как-то сказал: «Все, ухожу на пенсию». Ушел, пробыл на пенсии месяца два-три, ему звонят: «Алексей Семенович, давай обратно». Проработал он еще года полтора, а потом все-таки ушел по состоянию здоровья. В 1962 г. он умер. Мать – тоже ткачиха. Она, в свою очередь, начала работать в 1909 г. Все нам говорят – в те времена эксплуатировали подростковый труд, а это неправда, брали только с 15 лет, а работать-то было надо, семьи были большие, поэтому все прибавляли себе год-два, чтобы на работу поступить. Мать себе тоже два года прибавила, юридически она 1895 г.р., а фактически – 1897 г.р. Она тоже всю жизнь проработала ткачихой, до 1960 г.

– Братья, сестры есть у Вас? Они воевали?

Да, есть родной брат, звать Барышников Петр Алексеевич, он старше меня на шесть лет, родился 1 января 1920 г. Закончил 8 классов школы, в 1937 г. пошел учиться в Рязанское пехотное училище им. Ворошилова. В 1939 г. он закончил это училище с отличием и попал на Халхин-Гол в завершающий период военных действий. О том, что брат там был, мы месяца четыре не знали, ездили в Москву, выясняли – нам отвечали, что он находится на выполнении правительственного задания, тогда же все в секрете было. Когда группировку японцев разбили, он прислал письмо, в котором писал, что находится в Улан-Баторе, в Монголии. Когда началась война в 1941 г., их часть выехала из Монголии и расположилась вдоль границы с Маньчжурией. Всю войну Петр там пробыл, за исключением того, что приезжал один раз осенью 1941 г. сюда, в Подмосковье, сопровождал солдат, но не из своей дивизии, а из подготовленных маршевых рот. Солдат-то он сдал, но его оставили здесь, и где-то недели полторы-две он был участником битвы под Москвой, потом вернулся обратно в Манчьжурию. Он говорил, что в 1942 г. они три или четыре месяца спали в обмундировании, потому что в Сталинграде сложная обстановка была. Только когда Сталинградская эпопея закончилась, они стали спать без обмундирования. Японцы силу нашего оружия испытали в 1938 г. на Хасане и в 1939 г. на Халхин-Голе, и после поражения немцев под Сталинградом они стали нас побаиваться, однако провокации и нарушения границы с их стороны все равно продолжались. Может быть, и наши на их территорию тоже проникали, была же у нас внешняя разведка. Офицеры Забайкальский военный округ (ЗВО) между собой называли «Заживо Вечно Остался». Петр пробыл там до 1953 г., и в 1953 г. приехал к нам в гости со своей семьей. Сели мы за новогодний стол, и тут стук в дверь – срочно явиться в часть. Ну, он догадался, что это на учебу. Улетел на самолете. В то время на самолете на Дальний Восток нужно было 72 часа лететь, да еще с пересадками. Петр тогда уже был замначальником штаба полка. По окончанию службы на Дальнем Востоке он попал в Молдавию, был командиром полка, начальником штаба полка в Тирасполе и Бендерах. Затем, в 1965 г. он был военкомом в г. Скуляны, это закрытый город на молдавско-румынской границе, на берегу Днестра. Дослужился он за эти годы только до полковника, т.к. у него образования, кроме восьми классов, не было. В 1974 г. он ушел не в отставку, а в запас, прослужив 47 лет. Вернулся в Москву к дочери, у него здесь проблемы начались, прописаться не мог. Тогда был закон, что если ты добровольно идешь в армию, то теряешь право на прописку в Москве. А он же в училище добровольно поступал, не принудительно.

[Примеч. ред. – Барышников Петр Алексеевич награжден орденом Красной Звезды, орденом Отечественной войны I степени.

Наградной лист, сайт podvignaroda.ru: Выполняя задание командования по организации разведки в период боевых действий на территории Маньчжурии, показал себя как смелый и решительный разведчик, сумел организовать разведку и обеспечил в трудных боевых действиях своевременными данными о противнике. Действуя в передовом отряде, сам лично с разведкой первым ворвался в населенный пункт Амгулань, овладел им и удержал его до подхода главных сил, чем обеспечил выполнение поставленной задачи при явной опасности для жизни. Проявил при этом мужество, смелость и отвагу. Представляю к правительственной награде – ордену Красной Звезды. Подполковник Умнов, 28 августа 1945 г.].

– Можете рассказать о том, как жилось до войны?

Помню, что карточки на продовольствие отменили только году в 1933-1934-м. Сколько хлеба давали, не помню. Знаю, что мать свои кольца, сережки в Торгсин сдавала, за это продовольствие давали, куль пшена или еще что. К 1940 г. с продовольствием совсем все хорошо стало. Еще помню, что в 1939 г. Петр, когда его послали в Монголию, прислал мне деньги на велосипед. Ему там выдали новый парадный коверкотовый костюм и 3000 рублей денег. На то время это были большие деньги, велосипед стоил 275 рублей. И вот он мне прислал письмо, точнее, не мне, а отцу и матери, в котором написал: «Купите Витьке велосипед». Правда, тогда велосипедов в свободной продаже не найти было, их в город приходило штук 10-15, и расходились они все в основном среди начальства. В общем, велосипед купили с рук у одного старшего лейтенанта за 1300 рублей. Вот такая разница была, потому что не было товара.

– Где Вы учились к лету 1941 г.?

Закончил 7 классов школы, перешел в 8 класс. Т.е., к началу войны мне было 15 лет, 16-й пошел. В восьмом классе я проучился до 11 или 12 октября 1941 г., когда уже паника началась.

– Как Вы узнали о начале войны?

Играли с мальчишками в футбол, кто-то, сейчас не вспомню кто, выбегает и руками машет, орет: «Ребята, война началася». Мы говорим: «Какая?» Он отвечает: «Немцы напали, бомбили Киев, Одессу» Мы не удивились, подумали – ну и что, что война? Да мы через пять дней этого немца разобьем! Почему мы так говорили тогда? Потому что до войны была идеология, патриотизм был. Мы же не знали, что это такое – война. Знать войну по-настоящему можно только тогда, когда ты ее прошел, так сказать, на своих плечах вынес. Конечно, такими фанатиками как немецкий «Гитлерюгенд» мы не были, мы вроде Александра Невского были настроены. «Если завтра война, всколыхнется страна, малой кровью, могучим ударом разобьем мы врага» – это песня такая была из кинофильма довоенного. Религия своего рода. Когда война началась, многие десятиклассники 1922-1923 годов рождения шли в военкомат, волна добровольцев была. Все они практически без подготовки, через несколько дней после призыва попадали на фронт. Вот я был призван в конце 1943 г. – и это как небо и земля по отношению к призывнику 1941 года. Тогда я совершенно себе не представлял, как это – пройти от Москвы до Берлина.

– Как изменилась жизнь после начала войны?

Сначала шла своим путем. Через неделю после объявления войны мы бегали на станцию, шел эшелон с подбитыми немецкими танками. Мы с пацанами лазили в эти танки, интересно было. Потом постепенно появились большие очереди за хлебом. Карточек еще не было, но очереди уже начались. Стали приходить письма и извещения родственникам о том, что их близкие погибли. Началась тревога, люди стали рыть щели, укрытия во дворах. Тогда мы жили в своем доме, участок большой был, 22 сотки. Дом тоже громадный был по тем временам, 110 квадратных метров – это на семью из трех человек, я да отец с матерью. Сделали во дворе щель в рост, внутри нары, туда сена натаскали, перекрытия соорудили, сверху толью и землей прикрыли это все. Помню первый налет немецкий, мы тогда даже не определили, что это немцы. Недели полторы, как только гудки услышим, мы в эту щель прятались после десяти вечера, а потом плевать стало на налеты, никто даже во двор не выходил.

– При каких обстоятельствах Вы выехали из Наро-Фоминска?

Нас с матерью отец выгнал. Уехали мы 14 октября, когда началась паника, народ начал магазины грабить. Помню, собрался утром 14-го за хлебом, отец в восемь утра пришел с фабрики и говорит: «Ты куда?» Я говорю – «За хлебом». Он мне «Каким хлебом?! Магазины все грабят!» На фабрику к отцу приехала машина с сырьем, разгрузилась и в Москву шла пустая. Мы сели в нее, нас пять-шесть семей было. Отец нам дал направление в Новосибирск, взял предварительно справку на эвакуацию в горсовете. Так что юридический документ у нас был, не просто так поехали. Приехали на Казанский вокзал, просидели на полу двое суток. 16 октября в Москве была большая паника, но, так как мы были на вокзале, ее особо не почувствовали. Народ все время шел и шел, эшелоны шли. Интеллигенция, институты, промышленность, вся рабочая сила – все из Москвы поехали. Конечно, никаких билетов мы не достали, но нам соседка одна, которая вместе с нами в машине ехала, сказала: «Никуда вы не уедете сейчас, а я еду к родственникам в Павловский Посад, поедемте со мной». Просидели мы еще сутки и утром 17 октября уехали в Посад. Приехали, нам сказали, где остановиться, и мы там жили. Приняли нас очень хорошо, и мы прожили там шесть месяцев, пока Наро-Фоминск не освободили.

– Немцы бомбили Наро-Фоминск?

Да. Бомбили безнаказанно 17 октября, с 11 утра до 5 вечера, с полным господством в воздухе. Немцы заранее хорошо знали, что именно они бомбить будут. Военный городок бомбили, партком, а так в городе особо-то и производств никаких не было, кроме текстильной фабрики да фабрики деревянных игрушек. На улице около нашего дома бомба упала, дом покосился, жить было нельзя. Это я со слов отца говорю, он в городе оставался. В то время, когда бомба упала, он был не дома, а на территории комбината, они там станки демонтировали для отправки в тыл. Конечно, много народу погибло в тот день. В подвал одного из домов человек сто набилось, туда бомба попала и все разом погибли. Про остальные дни я не знаю, бомбил немец или нет. Мы же ни положения, ни обстановки на фронте не знали. Не знали мы и о том, что 12 октября немцы уже взяли Калугу, и что 18-го они уже были в Малоярославце. Отец ушел в деревню к своей матери 21 или 22 октября, когда уже бои за город начались. Деревня эта была километрах в семи от нас, и там уже были немцы. Так он, фактически, попал в оккупацию. Его угнали в Калужскую область, где он был освобожден при нашем контрнаступлении в январе 1942 г., после чего приехал к нам. Нашел он нас через соседку, которая нас в Посаде устроила, они каким-то образом встретились и она ему сказала наш адрес. На нем вся одежда, все белье было завшивлено. Мать все вынесла на снег, стирала. Дня три он у нас прожил и засобирался обратно, фабрику восстанавливать. Хотя она и сгорела, но из сгоревших станков они штук 30 рабочих потом сделали.

Чем вообще Наро-Фоминск был важен? Он был опорным пунктом и для наших, и для немцев. Нашим для того, чтобы отступающие могли здесь зацепиться, а немцам это была прямая дорога на Москву.

– В городе была паника?

Была. Милиция с населением ничего не могла сделать, такая была дезорганизация. Грабили все магазины, и промтоварные, и продовольственные. Хлеб, который возили в магазины на фурах – был такой фургончик крытый, который лошадь везла, автомашин тогда в доставке хлеба не было – народ грабил. Подбегают, перекувыркивают его, двери распахивают, хлеб хватают и бежать. Правда, никого не арестовывали даже, я потом у ребят спрашивал, они рассказывали, что и в наш дом лазили. Я спросил: «Что взяли?» Они честно сказали: «Мы только голубей твоих забрали». У меня тогда 40 штук голубей было.

– Когда Вы вернулись домой из эвакуации? Чем занимались до призыва?

Мы приехали обратно 10 апреля 1942 г. Два дня мы проспали в управлении фабрики. Дом наш от бомбежек сгорел, но, так как отец был инженерно-технический работник, а эти люди считались привилегированные, то нам выдали комнату в хорошем доме. Это был единственный квартирный дом в городе, всего-то на шестнадцать квартир. Были квартиры даже пятикомнатные, остальные по две-три комнаты. Там жило одно начальство, ИТР’ы фабрики. До революции там тоже интеллигенция фабричная жила. По тем временам богатый дом был, потолки, окна высокие. До 1976 г. мы там прожили, потом получили трехкомнатную квартиру, в которой я и сейчас живу.

У меня тогда ни карточки хлебной, ничего не было, а есть-то чего-то надо. Надо идти работать. У нас, помню, на кухне мужики один раз вечером собрались, курят, разговаривают, вспоминают. Мне сказали: «Приходи работать». Отец звал к себе в ремонт, кто-то еще в электрику, а директор клуба сказал: «Приходи ко мне на киномеханика учиться, будешь работать и каждый день кино смотреть». Ну, мне шестнадцать лет в январе 1942 г. сравнялось, мальчишка еще, кино мне интересно было и я пошел работать в клуб. Сначала учеником, потом, через месяц, стал помощником киномеханика. Так и проработал там до призыва.

– Когда Вас призвали?

8 ноября 1943 г. мы получили повестки явиться с вещами. Сбор тогда был в клубе, в малом зале на втором этаже. Просидели мы там целый день, и нашу группу из тех, кто был с образованием, т.е. учился в седьмых, восьмых классах, оставили до особого распоряжения. Мы вернулись домой, и на следующий день пришли повестки – явиться 15 ноября 1943 г. И 15-го числа мы из Наро-Фоминска, в сопровождении работника военкомата, сержанта Солдатова, уехали в г. Покров. Покров – это такое захолустье, небольшой, бывший купеческий городок. От этого города километрах в семи была база отдыха «Иваново» или «Ивановка», сейчас не помню точно названия, там была учебная школа. Готовили там стрелков-автоматчиков, пулеметчиков ручных и станковых, минометчиков, ПТР’овцев. Еще саперов готовили, они километрах в полутора-двух от нас находились. Стрелок должен был владеть винтовкой, автоматом и ручным пулеметом Дегтярева. Я прошел шестимесячную подготовку. Правда, тех из нас, кто был из Наро-Фоминска, можно было не обучать – мы уже и разрушения повидали, и в лесах до призыва из пулеметов настрелялись, гранатами рыбу в реке глушили все время. Оружия много было брошенного. Нам не в диковину это было. Вот те, кто был из Подольска призван – они ничего до этого не видели.

– В чем были особенности подготовки?

Мы изучали стрелковое оружие, гранаты, разбирали и собирали пулемет Максим, учились ходить по азимуту, ориентироваться по звездам, спать в снегу на морозе в минус 15-20 градусов, учились штыковому и рукопашному бою. Мы тогда удивлялись – все обмундирование поношенное выдали, шинели короткие, понизу как бахрома у них, настолько они изношенные. Потом дошло, что все правильно – зачем нам новое, когда мы каждый день снег да грязь утюжим? Сапог не было, одни ботинки с обмотками. Могу сказать, что они удобнее, особенно зимой – через обмотки снег не попадает и ноги сухие остаются. На фронте они тоже удобнее, хотя были у них и свои недостатки – например, по более-менее глубокой воде в них не пройдешь. Еще положено было уметь при подъеме собраться быстрее, чем за пять минут, мы время специально засекали. Была физподготовка, в основном это был бег по кругу на плацу. Если на улице минус такой-то – то положено бегать в нижней рубашке без шапки. Если еще минус – в незаправленной гимнастерке. Еще ниже – то в шапке. Мы понятия не имели, что такое турник, как через козла прыгать. Военная подготовка была с девяти утра до шести вечера, с перерывом в один час на обед, зимой каждый день.

Я только недавно узнал, что тогда создали три или четыре экспериментальных полка, которые должны были в совершенстве владеть всем стрелковым оружием. Вот я как раз и служил в таком.

– Как было с питанием?

В разное время по-разному. Вы знаете, что такое «тошнотики»? Это когда в поле неубранная картошка в земле зимой пролежала, по весне оттаяла и вот то, что от клубней посаженных осталось, кашу эту, нужно было выкопать, промыть, почистить и на сковородке с солью зажарить. Этим мы питались после возвращения домой в 1942 г. Ели и лепешки из жмыха, шелухи. Они на вкус будто пемза какая-то. По карточкам давали хлеб: 600 грамм рабочему, иждивенцам 300 или 400 грамм, сейчас не помню точно сколько. Мяса никогда не давали, вместо него давали яичный порошок. Как-то питались, одним словом. Сталкивался я и со случаями хлебного обвеса, когда в эвакуации жил у заведующего продовольственным магазином. В училище утром давали масла грамм пятнадцать. На обед картошку или кашу, мясо обязательно. Давали и второе блюдо, чай сладкий, компот или кисель. Один раз в месяц была вегетарианская кухня, один раз рыбная. Хлеб давали утром, днем и вечером в разной развесовке (в основном 200 граммов), и черный, и белый. Мне всегда было интересно, как умудрялись печь хлеб на фронте, особенно в наступлении? Когда не могли испечь, давали сухари. То же самое было и в училище, бывали дни, когда к сухарям приучали. В госпитале питание было хуже, чем в училище.

- Кто вас обучал, это были фронтовики?

В нашей роте ни одного фронтовика точно не было. Все сержанты, командиры отделений, были с 1924-1925 гг. Командир взвода был лейтенант Мухин, он только училище кончил, года с 1924 или 1923 он был. Старшина роты был кадровый, ему лет 35-40 было, он был участник боев на Халхин-Голе.

– Когда Вы выехали на фронт?

2 мая 1944 г. мы выехали из Покрова, приехали в Москву. Я Москву немного знал, меня отец еще с 1938 г. отпускал туда за продуктами. С ребятишками мы в Москву ездили зоопарк посмотреть, в парк культуры им. Горького на каруселях покататься, еще куда-то. Так что центр Москвы я знал немного. Когда первый раз едешь на фронт, еще не представляешь ничего, едешь спокойно. Говорят, что вот во второй раз, когда из госпиталя едешь – уже страшно. Приехали в Смоленск, он весь разрушенный был. От него отъехали еще километров пять или около того, к штабу Западного фронта около Красного поселка или что-то такое, дальше поезда не шли. Эшелон выгрузился и встал запасным полком. Там уже формировались команды, кто куда пойдет – кто на Прибалтийский, кто на 3-й Белорусский фронт. Там мы пробыли дня три-четыре. 13 мая мы уже были в своей 17-й дивизии. Прошли мы километров шесть-семь, поняли, что это штадив. Нас встретило начальство дивизии – комдив Квашнин. Он нас поздравил с прибытием, с почетной обязанностью освободить родину от поругания фашистскими захватчиками, сказал, что мы должны гордиться тем, что отныне состоим в 17-й стрелковой дивизии, которая получила звание гвардейской за бои под Москвой, орден Красного Знамени получила за взятие штурмом г. Рудня Смоленской области, и что она стала называться Духовщинской за освобождение г. Духовщина там же, в Смоленской области. Нас стали распределять по полкам, в 45-й, 48-й, 52-й. Я в 45-й попал. Еще там были артиллеристы и связисты. Мы группами пошли к переднему краю, непосредственно к фронту. Нас предупредили, что идти будем по только что освобожденной территории, по коридору шириной 10-12 метров. За границы этого коридора не выходить, ничего не поднимать, так как все заминировано. Ну, мы же дети были, нам интересно, и запреты эти на нас не действовали. Был у нас один солдат по фамилии Градищенский, из Подольска родом, причем родился он 31 декабря, т.е., по сути, в 1926 году он и не жил. Он отошел и взял противотанковую гранату, ему сопровождающий лейтенант кричит: «Я же сказал – ничего не поднимать!» Градищенский гранату от себя бросил, но недалеко, она взорвалась, его убило, а одного сержанта ранило осколком, она же ударного действия была, эта граната. До фронта мы не дошли километра 2-3, встали, оружия у нас еще не было. Мы встали, нам говорят: нужно выполнить трудную, ответственную, опасную задачу, но вперед мы никого не посылаем, вам нужно принять решение самостоятельно. Кто пойдет на выполнение задания? Выходите вперед! Вышло человек 20-25, нам говорят: вы в одну сторону, те, кто на месте остался – в другую! Мы прошли с полкилометра, пришли в тыл полка, получили по ящику патронов и вернулись обратно, а те, кто остался, пошли в другое место и получили винтовки и автоматы. Вот такое было первое задание. Наверно, специально хотели проверить, как «ответственное задание» будет молодежью воспринято, именно с психологической точки зрения.

Потом мы сразу по окопам рассредоточились, но через 2-3 дня нас сняли и отвели от фронта километров на десять. Начались занятия, приближенные к реальной боевой обстановке. Там была сделана имитация немецкой обороны. Например, ты бежишь, а тебе навстречу стреляют, или надо за огненным валом наступать. Это когда впереди тебя, метров за 250-300, бьет наша артиллерия, и надо бежать вперед, а она переносит огонь все дальше и дальше. Бежать на разрывы страшновато, я так вам скажу. Учились форсировать водные преграды на подручных средствах: набивали плащ-палатку хворостом и вперед. Неделю мы там учились с утра до вечера штурмовать немецкую оборону.

К тому времени дивизия стояла на месте с октября месяца 1943 г. Война в том месте была как бы позиционная, затишье было, все пристреляно и у наших, и у немцев. Так как командиров отделений к тому времени у них в полках уже почти никого не было, то командирами назначали нас, хотя мы еще считались курсантами и даже обращаться к офицерам должны были так: «По вашему приказанию курсант такой-то явился». Помню, что каски тогда выдавали только командирам отделений, автоматчикам и ручным пулеметчикам, а остальным – никому. Летом на жаре, когда бежать в атаку надо было, бросали и каски, и шинели в скатку, и саперные лопатки, тяжело все это было на себе таскать.

– Как начиналось наступление на Витебск?

20 или 21 июня 1944 г. нам организовали баню, первый раз за полтора месяца. Поставили палатки, машины подогнали. Выдали новое, с иголочки, обмундирование, старое мы сдали. Где-то после обеда выстроили нашу роту, в ней было человек семьдесят всего, причем это с пополнением, и нам объявили приказ, что мы снимаемся и переходим на новое место дислокации. Конечно, нам не сказали, что мы пойдем в наступление. И мы ночью пошли. Витебск от нас был всего в девятнадцати километрах, но взять его было невозможно, т.к. были очень большие потери. Мы отошли от старого места километров на 20-30, вся армия снялась и направилась в сторону Орши. Остановились в небольшом перелеске, нам сказали, чтобы все залегли и никуда не ходили, не высовывались, в общем. В ночь с 22 на 23 июня, еще рассвет не наступил, сообщили, что мы переходим в наступление. Мы приняли исходное положение, заняли сплошные линии окопов и стали ожидать сигнала атаки. Была мелкая морось, дождик был, небо серое, но очень чувствовался рев самолетов. Потом заговорила вся артиллерия фронта. Конечно, тогда я не знал, сколько именно артиллерии было, но сейчас я историей своей дивизии интересуюсь, читал и знаю, что плотность огня была двести двадцать четыре орудия на один километр, и это не считая полковой артиллерии, минометов, «сорокапяток». Еще нам сказали, что через наши окопы пойдут танки, всем лечь и пригнуться. Немецкая артиллерия фактически не ответила, отвечала, конечно, но совсем немного. Когда туда смотришь – это очень эффектно, по переднему краю у них сплошная линия огня и дыма. Зрелищно, как в кино. Вообще, от этого можно было и с ума сойти. Может, минут тридцать прошло артподготовки, и тут командир одного батальона, я не помню сейчас, нашего полка или соседнего, увидел, что немцы покидают первую линию своих траншей и он поднял свой батальон в атаку. Хорошо, что наши этот маневр увидели и перенесли огненный вал вперед, вглубь немецкой обороны. Это был самовольный поступок, и он даже обсуждался на уровне командующего армией, хоть и увенчался успехом. В общем, как бы на плечах немцев батальон ворвался во вторую линию траншей. Наша артподготовка была настолько мощной, что немцы почти никакого сопротивления не оказали. Тогда мы о целях наступления не знали. Это сейчас я в книге прочитал и узнал, что цель была – прорвать оборону немцев в районе железной дороги Витебск-Орша, взять станцию Замосточье. Станцию мы взяли, и вместо восьми-десяти километров прошли где-то около пятнадцати. Наша рота за 23 июня потерь почти не имела.

– Как дальше развивалось наступление?

24 июня мы были выведены из боя где-то на полдня для передислокации. Если 23-го мы шли строго на запад, то теперь мы повернули на север, т.е., в противоположную, по сути, сторону. Тогда мы не знали, куда мы повернули. Это, опять же, я сейчас читаю и точно могу сказать, что мы повернули в сторону Западной Двины. Наш сосед, 1-й Прибалтийский фронт, находился к нам ближе всего и у них была задача – форсировать Западную Двину навстречу 3-му Белорусскому фронту. И вот мы соединились с ними 25 июня. Таким образом, в результате наших действий в кольце оказалось пять немецких дивизий Витебской группировки, не считая еще дополнительно приданных частей, всего около пятидесяти тысяч человек было окружено.

– Расскажите, пожалуйста, поподробнее о попытках немцами прорвать окружение 26 июня.

Первый раз они попытались прорвать окружение еще вечером 25 июня, эта их попытка успехом не увенчалась. Тогда же я первый раз увидел, как на нашем участке штурмовики работают. Я тогда подумал, как быстро наши самолеты немецкие зенитчики сбивают, а это оказалось, что штурмовики в пике заходят и реактивные снаряды по немцам пускают. 26 июня утром на рассвете стоял туман, и немцы провели артподготовку по нашему расположению. В основном весь удар пришелся на 48-й полк. На нас пошло до двух тысяч человек при поддержке десятка танков. У нас танков тогда не было, но на помощь к нам отправили еще несколько полков. За сутки наш батальон выдержал тринадцать атак, причем последняя перешла в рукопашную. Всего за двое суток они нас атаковали восемнадцать раз. Мы понесли очень большие потери: командир роты ранен, двое командиров взводов убиты, старшина роты ранен, командир полка и замполит тяжело ранены, командир батальона и его начштаба погибли. Батальон возглавил замкомандира полка, полковник Сметанин, он попал в плен тяжело раненым и немцы над ним перед тем, как добить, хорошо поглумились. Нам пришлось отойти. Группировка немцев числом около пяти тысяч там прорвалась тогда. Потом, конечно, они были окружены и уничтожены. Когда мы положение восстановили, мы видели Сметанина, он лежит, у него сзади руки были замотаны колючей проволокой, а на груди звезда вырезана. Я в 1954 г., когда музей Великой Отечественной войны в Минске посетил, впервые узнал о том, что ему посмертно присвоили звание Героя Советского Союза.

[Примеч. ред. - Наградной лист на Сметанина Владимира Сергеевича, сайт podvignaroda.ru: В боях по окружению и уничтожению Витебской группировки немцев тов. Сметанин показал образцы мужества, отваги и героизма. 25 июня 1944 г., выполняя поставленную полку задачу, сломил упорное сопротивление немцев в районе д. Рудаки Витебского района. Личным примером бесстрашия и геройства увлекал за собой бойцов по развитию наступления, достигнув реки Западная Двина – таким образом, замкнул плотным кольцом Витебскую группировку немцев. В этом бою полк захватил большие трофеи немецкого вооружения и техники. Под прикрытием сильного артминометного огня и танков крупные силы пехоты противника из окруженной группировки обрушились на полк, руководимый тов. Сметаниным. Тов. Сметанин, находясь непосредственно в боевых порядках пехоты, личным примером мужества и героизма отразил 13 контратак, уничтожив 800 гитлеровцев и подбил три самоходных орудия «Фердинанд». Дважды тов. Сметанин водил своих гвардейцев в атаку. Будучи тяжело раненым, тов. Сметанин остался управлять боем полка и в неравном бою остался на территории, занятой противником, после освобождения которой был найден изуродованным гитлеровцами со связанными и выкрученными руками. Тов. Сметанин погиб смертью героя, уничтожая немецких захватчиков до последнего вздоха. За отличное выполнение боевых заданий командования и проявленный при этом героизм тов. Сметанин достоин присвоения звания Героя Советского Союза (наградной лист от 15.07.1944 г.)].

27 июня немцам предъявили ультиматум по специально установленным громкоговорителям, после чего по этой группировке был осуществлен массированный налет авиации, артиллерия ударила, «Катюши». Где-то в двенадцать, в первом часу немцы начали сдаваться. Всего наша армия там двадцать тысяч человек взяла в плен. На участке нашей дивизии было пять тысяч убитых немцев, две тысячи в плен взяли. Я за бой у д. Рудаки был награжден орденом Красной Звезды. 14 июля, уже в Литве мы находились, был приказ, нас всех построили, дали выписки: такие-то награждены орденами, такие-то медалями. Наша дивизия получила орден Суворова II степени.

[Примеч. ред. - Наградной лист на Барышникова Виктора Алексеевича, сайт podvignaroda.ru: В боях по окружению и уничтожению Витебской группировки немецко-фашистских войск тов. Барышников участвовал в отражении 3-х яростных контратак противника, где показал образцы мужества и отваги. 26 июня 1944 г. в боях за д. Рудаки Витебского района Витебской области уничтожил из личного оружия 9 гитлеровцев. Достоин награждения орденом Славы III степени (награжден орденом Красной Звезды; наградной лист от 6.07.1944 г.)].

– Расскажите о Вашей деятельности на должности комсорга роты. В чем заключались обязанности на этой должности?

Самая первая и почетная «привилегия», дающаяся комсомольцам и членам партии – это то, что в атаку они должны подниматься первыми. Об этом современные средства массовой информации почему-то забывают, либо искажают. Продажное стало все. Что еще делали? Боевой листок выпускали, каждый день надо было небольшие такие заметочки о жизни подразделения делать.

– Что, на Ваш взгляд, самое страшное на фронте?

Самое страшное – это ожидание ракеты, начала атаки, когда все ждут и встать в полный рост надо, вот это и есть самое страшное. Пока ждешь – все вспомнишь, и отца, и мать, все вспомнится. А когда завязался бой – это уже совершенно другое, тут кто кого опередит, или он тебя, или ты его. Надо опережать, и действуешь тут не по уставу, а исключительно по обстановке.

– Что-то необычное на фронте с Вами случалось?

Был один раз случай за день до того, как меня ранило, 26 июля 1944 г., я тогда пленного немца отказался расстреливать. Я в то время уже был командиром отделения при комбате. У меня в подчинении была т.н. «живая связь» - я посылал связных с заданиями, когда не было времени телефонную связь провести. Послали двух связных – их убило, я сам пошел приказ передавать. Письменных приказов не давалось, так как если ты попал на немецкий дозор и тебя немцы взяли, то они не должны были знать, с какой задачей ты идешь. Мы стояли на хуторах недалеко от литовского города Укмерге, который был превращен немцами в большой укрепленный оборонительный узел. Я приказ передал, пошел доложить к хутору, где комбат был, гляжу – из дома выходят комбат, замкомбата по политчасти старший лейтенант Козлов, и с ним ординарец, мой друг Леша Прокофьев из Наро-Фоминска, тоже был под Витебском, награжден, как и я, орденом Красной Звезды. Они выходят, и с ними немец. Я к старшему лейтенанту подошел, доложил. Надо сказать, что тогда немцы вырывались из окружения, и при выходе переодевались в гражданское и старались не попадать на воинские части, то есть, в бой не вступать, но оружие все равно оставляли при себе. И вот мы видим – метрах в шестистах-семистах от нас идет цепочка немцев. У Леши был бинокль, он посмотрел и говорит: «Немцы идут прямо к нам на хутор». Лейтенант мне говорит: «Виктор, пришей немца». Я до этого немецкий язык в школе учил худо-бедно, достал у немца документы, начал читать. Помню до сих пор, что он был 1927-го года рождения, у нас 27-го года в частях еще точно не было, за исключением партизан, может быть. Отто его звали, белесый такой, на меня смотрит с таким тяжелым предчувствием. Лейтенант еще раз говорит: «Пришей немца». Я отказался, он Леше говорит, чтобы он застрелил, тот тоже отказывается. Тогда лейтенант взял автомат, отошел от немца метров на пять и пустил в него очередь, а немцы до нас так и не дошли, развернулись и обратно в лес. Я потом после войны с этим замкомбата в Москве встретился, он по учебе приезжал. Спросил у него: «Зачем застрелил?» Он сказал, что немцы шли навстречу и он подумал, что их пленный немец может заорать и внимание привлечь. Вот так просто он человека убил. Я именно психологически, не умственно, не смог этого совершить. А он смог.

– Когда и при каких обстоятельствах Вы были ранены?

Я был ранен в разведке рано утром 27 июля. Мы шли через березняк по небольшой грунтовой дороге, ну и попали в засаду. Там было несколько танков или самоходок, завязался бой, меня тяжело ранило в ногу. Тут же, рядом, была санинструктор, Олей звали, она мне помогла, разорвала штанину, перевязала жгутом. Оказалось, что перебило и вену, и нерв. Мы отошли с ней через овражек метров на двести пятьдесят, там стояли повозки. Нас, раненых, по двое-трое на одну повозку посадили и повезли в медсанбат. Операцию, помню, делали в доме на каком-то хуторе, наркоз дали. Очнулся в брезентовой палатке, есть не хотелось. Так как наступление шло дальше, стали неходячих эвакуировать дальше в тыл, медсанбат же должен вместе с наступающими идти и принимать раненых. Дорог автомобильных тогда в Литве особо не было, поэтому нас эвакуировали на самолетах У-2. У них под крыльями были оборудованы люльки с крышками, внешне похожие на сани-волокуши. Открывают крышку, меня с носилок туда перекладывают, крышку закрывают, прямо как чемодан захлопывают. Из-за повышенной нагрузки летчиков было не двое, а один. Перевезли нас в Вильнюс (его еще 13 июля освободили), там на поезд и в Минск. В Минске мы полдня лежали на полу на носилках, пока нас не погрузили на эшелоны и не отправили в глубокий тыл. Ехали медленно, так как тогда все фронты сдвинулись в наступление, пути были очень загруженные. Доехали до Москвы, положили меня в госпиталь. Всего я там пробыл пять месяцев, до декабря 1944 г. Всю икру у меня на ноге вырезали, рана была площадью 20 на 10 сантиметров. 21 декабря мне выдали новую английскую зеленую шинель, костыли и комиссовали домой. Вот так я и выписался. Мне дали нерабочую группу, инвалидность II степени.

– Как в целом относились к немцам?

С пленными мы вообще не общались, смотрели на них только. Немец такой же человек, как и я, только в другом обмундировании, с другими жизненными интересами. Я сейчас и не вспомню, как на них смотрел: презрительно, не презрительно. Помню только, что один раз немцев в плен взяли, и почти сразу их из нашей полевой кухни кормить стали.

– Вши были? Как в целом обстояло с гигиеной на фронте?

Вошь была, конечно. Даже в полковой школе была. У нас там для умывания был ряд бочек сделан, и, пока на улице не холодно, можно было этой водой умываться. Белье всегда старались прожаривать. На фронте если не мылись, то обмундирование давали чистое, выстиранное. Мы просто переодевались и выходили на отдых. Баня всегда была единственный раз перед наступлением. Даю гарантию, что тот, кто на фронте был, никогда не умывался. Я и не помню даже, как оправлялся, чем задницу подтирал, что делал, когда в бою приспичит. Помню, что когда вспотеешь, раздражение было сильное. Спали на земле, комары кусали. Сейчас вот меня на даче, чуть только пасмурно и солнышка нету – сразу комары заедают. А тогда спали под кустарником или еще где и нормально было, ничем не укрывались даже, и никто никогда не заболевал, в том числе и в Прибалтике, когда дожди были.

– Как Вы узнали о Победе? Что чувствовали?

9 мая я спал дома, сквозь сон слышу, что сосед шум в своей комнате поднял. Я проснулся, вышел, спрашиваю: «Что такое, Сергей Иванович?» Он мне: «Виктор, война кончилась». Дураку понятно было, что если Берлин пал, то и победа скоро. Мы ее ждали с часу на час.

Сообщения о победе ждали как закономерность, мы же уже победили. Радовался я, что все закончилось, что жив остался. Люди плакали, что они дошли до Германии, выжили и победили, что вернутся домой, увидят своих. Радостно было, что уж там.

– Как сложилась Ваша жизнь после войны?

В начале мая 1945 г. у меня была перекомиссия по ранению, я ходил уже без костылей, но еще с палочкой. Вместо второй дали третью группу инвалидности. На прежнее место работы не берут, занято. Правда, тогда вышло постановление Наркома Обороны о том, что все демобилизованные воины имеют право занимать свое рабочее место, и мне женщина, которая на моем месте работала помощником киномеханика, сказала: «Виктор, возвращайся, я уйду». Я начал работать помощником киномеханика, проработал пять лет и до призыва у меня полтора года работы было. Я тогда решил: быть практиком-самоучкой хорошо, но практика должна подкрепляться хорошим знанием теории, и пошел учиться на киномеханика. Я у преподавателей был единственным студентом с семью годами практики в сфере киномеханика. Я работал старшим киномехаником с 1951 по 1998 гг. За время работы награжден медалью «За доблестный труд», знаком «Отличник кинематографии СССР», орденом Трудового Красного Знамени в 1971 г. Ушел я с работы в то время, когда никто в кино не ходил, хотя зарплату платили. Никто не ходил, а сидеть там все равно надо было. Ждать, придет зритель или нет, мне психологически надоело, и я подумал: «Хватит сидеть, я лучше буду своим садом заниматься», ну и ушел на пенсию.