– Родился 12/9/1925 в городе Горловка Сталинской области. Наша семья была небольшой: родители, я, и младшая сестра 1931 г.р. Мой отец был родом с Николаевской губернии, в Горловке работал мясником в ОРСе. Горловка в тридцатые годы считалась сытым городом, шахтеров всегда старались хорошо снабжать и без задержек отоваривать рабочие карточки, и голод 1933 года в Горловке люди пережили без больших жертв.
Но в 1937 году Горловке досталось во время массовых репрессий.
Сажали людей без разбора, в моем классе у трети учеников были арестованы отцы.
Придешь в школу утром, сидит за партой мой школьный друг Володя Попов и плачет.
А учитель сразу понял, в чем дело–«Что Попов? Отца арестовали? Дети, смотрите на него! Отец Попова - «враг народа»!...». Мой отец в тридцать седьмом году был твердо уверен, что его тоже заберет НКВД, мать даже приготовила для него сумку с сухарями, но Бог миловал.
В сорок первом году я закончил учебу в 9-м классе средней школы и подал документы в зубоврачебную школу в Сталино, хотел стать зубным техником. Запах войны уже витал в воздухе, но только немногие вслух говорили, что скоро придется воевать. Когда война началась, то никто не думал, что немцы так быстро продвинутся вглубь страны, а первые неудачи Красной Армии воспринимались как что- то невероятное, как просто дикое недоразумение, и не более того.
После первой сильной бомбежки Горловки 11/10/1941 власти разрешили всем желающим эвакуироваться, выехать из города, но большинство семей из нашего района Никитовки никуда не хотели уезжать. А отец сказал –«Я среди немцев – колонистов вырос, и немцев хорошо знаю. Это бандюги и погромщики. Нам нельзя здесь оставаться». Мы отправились на Восток и через месяц скитаний прибыли в Караганду, где сняли для себя жилье - угол в землянке. Отца сразу мобилизовали на Трудовой фронт, и он пошел работать шахтером, а я пошел в 10-й класс.
Но вскоре всех учеников выпускных классов нашей школы перевели в горный техникум, на 1-й курс, и для меня это было спасением от голода. В техникуме нам дали хорошую «рабочую карточку» на 500 грамм хлеба в сутки, дали черную шинель, обмундирование. В техникуме я был определен в группу готовившую мастеров и техников по «открытой добыче угля».
В январе 1943 года в техникум позвонили из военкомата, и передали приказание: всем ребятам явиться с вещами на отправку в армию. Военком распорядился, чтобы мы все написали заявление –«Прошу взять в армию добровольцем», поскольку всем нам было только по 17 лет и призвать нас по закону у него права не было. Родители пошли меня провожать, и только вышли из землянки, как отец сказал – «Вернись, пройди назад, еще раз переступи через порог. По нашей традиции, если так сделаешь, значит, вернешься домой»…
Из техникума нас ушло в армию в этот день двадцать человек, а в живых с войны вернулось только пятеро. Среди погибших был мой близкий друг Цейтлин, прекрасный и умнейший парень, с которым мы были вместе в военном училище, затем воевали в одной роте, но ему, как и многим другим моим товарищам, не суждено было уцелеть на войне…
Мы сели в эшелон и пять дней куда то ехали по заснеженным казахским бескрайним степям, пока не поступила команда –«Выгружайся!». Нас привезли в Семипалатинск. Группу из примерно ста человек привели в старые, добротные, еще царских времен постройки, казармы, и нам объявили, что мы зачислены курсантами в Тамбовское Краснознаменное пехотное училище имени маршала Шапошникова. Сразу сказали – срок обучения шесть месяцев, ускоренный курс.
Нас хорошо покормили с дороги, сводили в баню, а затем отправили в «карантин» на две недели. Выдали вместо шинелей бушлаты зеленого цвета, дали ботинки с обмотками, и так началась наша курсантская жизнь. Набор состоял в основном из мобилизованных 18 - летних русских парней из Казахстана, было много ребят из семей раскулаченных, но в середине войны, видимо, уже в биографиях курсантов не сильно копались:- есть образование семь классов?, физически здоров? –значит, подходишь. Местных нацменов среди курсантов было очень мало, в нашем наборе все «нацмены» в основном были представлены евреями, только в моем взводе было три еврея: я, Цейтлин, Векштейн, и отношение к нам было нормальным, без антисемитских выпадов.
Гоняли нас на учениях страшно, безжалостно, а зима в тех краях суровая, да еще как сильный холодный ветер с Иртыша подует, так никому мало не казалось. Кормили курсантов хорошо. Офицеры в нашей роте подобрались неплохие, на учениях требовали с нас по максимуму, но вне боевой подготовки никого не третировали и не издевались над нами, как в иных училищах военного времени. Командиром взвода у нас был порядочный человек, лейтенант Ольховский.
Дисциплина в училище была железной. Помню, как нас выводили на стрельбы, где мы были обязаны выстрелить по пять патронов из винтовки - трехлинейки, и после стрельбы каждый курсант сдавал гильзы по счету, и не дай Бог хоть одну гильзу потеряешь.
Наш курсант как-то потерял на стрельбище в снегу две гильзы, так объявили общее построение училища, этого курсанта вывели на середину плаца, и кто-то из старших офицеров стал орать на него перед строем –«Эти патроны могли попасть в врагу! А потом ими же нам бы в спину стреляли!»…Когда нас привезли на фронт и перед выходом к передовой мы трое суток стояли в лесах под Воронежем, где с нами проводили учения и где мы пристреливали свои новые автоматы, так там эти патроны грудами валялись на земле, бери сколько хочешь, стреляй из автомата, сколько влезет, и тогда мы вспоминали, как нашему товарищу –курсанту за две гильзы «кровь пили» и угрожали отправкой в штрафную часть…
В начале июля 1943 года мы ждали приказа о выпуске и присвоении офицерских званий.
Вечером приказали –«Всем построиться!», и тут объявляют поротно –«Первая рота отправляется на фронт! Вторая рота отправляется на фронт!», и так далее.
Вышел к строю начальник училища, генерал-майор, кажется, его фамилия была Кропачев, и сказал –«Товарищи курсанты! Прошу нас простить, что вы отправляетесь на передовую без офицерских званий. Но обстановка требует вас на фронте в этот ответственный момент».
Нас повели в баню, после которой мы получили кирзовые сапоги, новые шинели английского сукна, обмундирование первого срока. Переоделись в новое и поротно, строем пошли на вокзал, где нас уже ждал эшелон. Офицеры простились с нами, раздалась команда «По вагонам!», и мы отправились на запад, навстречу своей фронтовой судьбе.
В дороге у всех было хорошее настроение, мы упивались свободой, после шести месяцев муштры. Что интересно, то согласно архивной справке, наш курс был исключен из списков курсантского личного состава училища только 15-го августа 1943 года.
Прибыли под Воронеж, на формировку, где в лесу были поставлены палатки. Грудой лежали на земле автоматы, еще в заводской смазке, горы патронов и амуниции. Мы пристреливали свое оружие, расход боеприпасов никто не ограничивал, и мы отводили душу.
Нам объяснили, как бежать навстречу артогню и как атаковать за огневым валом, как кидать бутылки с КС. Всем выдали «смертные медальоны», трубочки из пластмассы, куда была вложена бумажка с личными данными.Нам посоветовали, что лучше всего иметь постоянного напарника не только по котелку, но и в бою, чтобы если одного ранят, то второй всегда вытащит с поля боя. Я слышу, кто-то кричит по имени –«Давид! Давид!», думал это ко мне обращаются, так нет, зовут другого курсанта, моего тезку. Мы с ним сразу познакомились, звали его Давид Брускин, и родом он был с Ленинграда. Давид стал мой фронтовым другом и напарником.
Через трое суток, после учений, нас опять погрузили в эшелоны и высадили возле только что освобожденного Чугуева.
Курсантов распределили по батальонам, я оказался во втором батальоне 223-го стрелкового полка 53-й стрелковой дивизии. Нашим полком командовал майор Сырцов, которого я ни разу лично в глаза не видел. Да я даже своего комбата видел всего пару раз на марше издалека.
Наша рота почти полностью состояла из курсантов, в 53-ую дивизию кроме Тамбовского пехотного училища были влиты курсанты еще нескольких ВПУ прибывших из Средней Азии.
Фактически полк состоял из «офицерских батальонов» и был укомплектован молодыми парнями, отправленными на фронт за считанные дни до получения лейтенантских званий.
До Днепра мы шли, как мне кажется, во втором эшелоне армии, серьезных боев не было, и мы прошли через уже освобожденный Харьков и двигались вперед к Днепру, где нас ждало по- настоящему серьезное и страшное испытание.
– Как проходила переправа через Днепр?
– Вышли к реке в районе деревни Бородаевка. Немцы с противоположного высокого берега обстреливали беспрерывно подступы к реке до самого наступления темноты.
Перед переправой пришли замполиты и объявили, что каждому, кто в числе первых вступит на «немецкий» берег и захватит плацдарм, по приказу Верховного будет присвоено звание Героя Советского Союза. В темноте подогнали к берегу лодки и сделанные местными большие плоты, и на рассвете мы начали переправу. Я когда вспоминаю это утро, то у меня и по сей день кровь в жилах стынет. Навстречу нам был открыт страшный истребительный огонь. Наши плоты шли по реке лавиной, как будто несется вперед по степи дикое стадо, плот к плоту, лодка к лодке, а течение в этом месте Днепра было сильное, так все плавсредства сносило, прибивало друг к другу, и немцы били по «плотной массе» форсирующих бойцов без промаха.
По всей реке одним «стоном» слышались дикие крики и вопли тонущих, это был просто кошмар, плоты слева и справа от нашего были разбиты прямыми попаданиями, а мы неумолимо двигались к берегу. Взводный стоял на краю плота с длинной палкой и замерял дно, и когда он крикнул - «Вперед!», то мы кинулись в воду, которая была по грудь, и выйдя на берег просто рухнули без сил на землю. Потом немного пришли в себя и стали взбираться по откосу наверх.
Немцы, увидев нашу лавину, просто оставили без боя первую траншею и отошли во вторую линию, продолжая нас расстреливать из всех видов оружия. Когда рассвело нас через реку стала поддерживать наша артиллерия. Все роты перемешались, и когда выжившие офицеры стали наводить порядок и разбирать своих бойцов, то выяснилось, что из нашей роты живыми через Днепр переправилась только треть бойцов. Среди погибших и утонувших было много моих товарищей по училищу, в тот день погиб мой друг курсант Скачков, с которым мы в училище спали на соседних койках… Времени осмотреться нам не дали, сразу последовал приказ атаковать немцев, расширить захваченный плацдарм.
Утром мы пошли в атаку, а за нашей спиной саперы уже наводили понтонный мост через Днепр.
– Как бы вы могли охарактеризовать бои на плацдарме?
– Если выражаться канцелярским языком, то это бы звучало так: ожесточенные бои местного значения с переменным успехом. Первые две недели мы атаковали, продвигались вперед, отбивая у противника по нескольку сотен метров, но немцы иной раз контратаками могли нас и отбросить на исходные позиции. Один раз они ночной атакой с разных направлений нас просто выбили с позиций, и мы бегом отходили по приказу, под пулеметным огнем, назад, до самого Днепра. Бежим, кругом трассеры «рвут» ночь со всех сторон, и тут Брускин падает раненый, пуля попала ему в ногу, но прошла навылет. А мы же договорились друг друга не бросать. И хоть страшно было за ним возвращаться, я побежал назад и вытащил его.
Мы прошли еще метров 150, пока не нарвались на заградотряд.
Раненых у нас забрали на эвакуацию, а мы снова заняли оборону.
Давида Брускина я нашел через военкомат в 1956 году, он тогда служил офицером на Дальнем Востоке. Я написал ему письмо, он ответил, а потом связь с ним оборвалась.
Потери на плацдарме у нас были дикими. За месяц у нас погибло трое взводных, а в середине октября в нашей роте кроме меня не осталось в строю ни одного бывшего курсанта, к этому времени все ребята из училища были убиты или выбыли по ранению.
И тогда я стал удивляться, а почему я до сих пор не ранен и не убит, ведь в этой «мясорубке» так долго везти не может. Но пришел и мой черед.
На пополнение нам присылали только что призванных местных украинцев, которые прибывали на плацдарм сразу из полевых военкоматов, еще в своей или в полугражданской одежде, но они все быстро погибали, или куда-то исчезали.
– Заградотряды стояли на плацдарме?
– Да, и нас сразу об этом предупредили. Подходы к понтонному мосту держал заградотряд.
«Особистов» на плацдарме я не видел, но их заочно все боялись. Еще до Днепра «особисты» вызывали ребят по ночам, и когда мы их потом спрашивали - « Ну что там было, что спрашивали?», то все ребята отмалчивались.
– Чем вы отмечены за бои на Днепре?
– Непосредственно за форсирование получил медаль «За Отвагу», но вручили мне ее уже после войны в своем военкомате. Вызвали, стали спрашивать- «…служил автоматчиком в 223-м полку осенью сорок третьего года?... участвовал в бою за деревню Ивашки? … когда ранен?...», и так далее, и потом, убедившись, что все сходится, дали медаль.
В октябре 1943 года я был представлен к ордену,, но не знал, к какому точно, и уже в начале шестидесятых годов послал запрос по этому поводу. Потом вызвали в военкомат и вручили в 1962 году орден Славы 3-й степени.
За какой эпизод представили? Мы заняли оборону, и в метрах пяти – десяти впереди нас на прямую наводку выкатили три орудия калибра 76 –мм. Немцы пошли в атаку при поддержке самоходок. По нашим позициям начался сильный обстрел, и мы в паузе между разрывами снарядов высовывались из окопов и стреляли по пехоте. В орудие, стоявшее перед нами, - прямое попадание, весь расчет побитый лежал на земле. И тут появился офицер, который крикнул – «Я лейтенант Логинов. Комсомольцы за мной!», и подбежал к орудию, оставшемуся без расчета. Мы, три человека, за ним. Он наводил и стрелял из пушки, а мы подносили ему снаряды. Этот офицер подбил одну самоходку, и немецкая атака была отбита. После боя лейтенант Логинов записал наши данные и сказал, что всех представит к орденам.
– На плацдарме были случаи, что бой переходил в рукопашные схватки?
– На нашем участке рукопашных не было. Несколько нас немцы подходили на расстояние всего каких то 10-15 метров до наших окопов, но были перебиты огнем в упор. Обычно немецкие атаки останавливались в 40-50 метрах от наших позиций, а ближе им продвинуться не давали. Часто, когда отбивали атаку, мы использовали немецкие трофейные гранаты с длинной ручкой, они летели дальше наших «лимонок».
Был еще случай, когда мы из засады расстреляли в упор группу немцев. Держали оборону в небольшом лесу, и тут прямо на нас выезжают четыре немецких мотоцикла с колясками. Мы притихли, и когда немцы подъехали совсем близко, то мы их просто перебили за считанные секунды. Немцы были здоровенные, с какой-то отборной части, а на мотоциклах была эмблема фирмы БМВ, которая за все годы так и не изменилась.
– Каким было отношение к пленным немцам?
– В плен брали, и я не видел, чтобы кто-то пленных расстреливал после боя.
Я бы лично никогда не смог бы застрелить безоружного человека, пусть он и враг.
Еще когда первый раз шли в передовой, то я увидел, как пленный немец попросил у нашего солдата закурить, и наш боец дал ему табачку. Я еще в это мгновение подумал, как милосерден русский человек.
– Как была поставлена политработа в стрелковых подразделениях в вашем полку?
– Разные замполиты и комсорги появлялись перед боем, говорили «дежурные слова» - про « дорогого вождя товарища Сталина», о том, что мы должны отомстить захватчикам, и так далее.
И мы без этих речей знали, за что воюем. В бою, политработников, кроме батальонных комсоргов и парторгов, я лично не видел.
Я даже офицера в звании выше старшего лейтенанта на передовой не видел.
– Как к Сталину в годы войны относились?
- Как и большинство моих сверстников – комсомольцев, я относился к Сталину как к вождю, поскольку и мне советская пропаганда мозги хорошо промыла перед войной.
Но ни разу я не слышал, чтобы кто-то кричал в бою «За Сталина!». Поднимались в атаку с призывом «За Родину!», а вот Сталина за секунду до возможной смерти никто не вспоминал.
Даже если кто-то Сталина и коммунистов ненавидел, то молчал, все были напуганы репрессиями. В день, когда сообщили о смерти Сталина моя мать сказала –«Какой бандит сдох!». Я опешил…
Я видел все, что творилось в стране во время войны и сразу после нее, но с именем Сталин весь этот беспредел не связывал, наивно думал, что вождь просто не знает, что творится на местах.
А когда после 20-го съезда партии мы малую часть правды о нем узнали, так многим ясно стало, что это действительно был бандит и кровавая сволочь, и слава Богу, что сдох…
– Национальный вопрос как-то ощущался на фронте?
– На войне не очень, а вот сразу после нее начался антисемитский шабаш. Я после демобилизации из армии поступил в медицинский институт в Ставрополе, на стоматологический факультет. Фронтовиков принимали на льготной основе. На курсе из 110 студентов, было всего шесть евреев, все фронтовики, инвалиды войны. Так наш курс называли «жидовским», поскольку набрали евреев свыше установленной процентной нормы и начальство это бесило.
А когда началось «Дело врачей» и все шло к организованным погромам по всей стране, то у меня исчезли последние иллюзии, что я живу в стране, где нет государственного антисемитизма.
Участковый приходил ко мне и, потрясая пистолетом, орал -«Если кого раком заразишь, я тебя лично застрелю!»…
– Когда вас ранило?
Д.Ф.- В конце октября, уже в районе Пятихаток. Мы цепью пошли в атаку, справа от меня шли две товарищей, и снаряд попал прямо в них. Ребят на куски, а я отделался только несколькими осколками в грудь. Но в горячке боя, я не понял, насколько серьезно это ранение, вроде руки и ноги целы, меня перевязал санитар, и я снова побежал вперед, догонять атакующую цепь.
Немцы сильным огнем положили нас на землю, и мы продвигались только короткими перебежками. Прошло еще несколько минут, и тут я почувствовал сильный удар слева в голову, и, перед тем как потерять сознание, успел подумать про себя – «Все… Убит…Родители будут плакать…», и отключился. Пришел в себя когда санитар бинтовал мне голову.
Меня вместе с другими ранеными оттащили за какой-то разрушенный дом, а мимо нас к передовой шла пехота, и кто-то крикнул – «Ну что, ребята, уже отвоевались!?», и тут, наверное, не я один, а все раненые, испытали особое ощущение: что не надо снова идти в этот ад, и пусть кровь течет из раны и пусть тебя всего от боли корежит, но ты получил сейчас отсрочку от смерти… Такие эмоции трудно передать словами…
Нас отправили в санбат, но в этот момент немцы перешли в контратаку и всех раненых в срочном порядке стали вывозить дальше в тыл. В полевом госпитале меня взяли в операционную, и стали вытаскивать осколки застрявшие в голове, выбивали их из деформированных костей черепа каким-то «долотом», а я оставался в сознании и кричал хирургу –«Доктор, что вы делаете!?Что вы мне голову отрезаете!?»… Три осколка попали мне в грудь, один большой достали сразу, а два маленьких оставили, так как они находились в нескольких миллиметрах от аорты, и трогать их было нельзя. По сей день ношу в груди два этих осколка.
Отвезли меня в госпиталь, разместившийся в школе в деревне Алексеевка. Я совсем не чувствовал правую часть тела, и тут случилась еще напасть, у меня развился гнойный менингит. Меня отнесли в палату «смертников», а дальше я уже ничего не помнил, потерял сознание.
Когда очнулся, то увидел на тумбочке возле себя стопки из кусков черствого хлеба, это была моя хлебная пайка, за те дни что я провалялся без сознания. Пришел врач и сказал – «Ты будешь жить. Мы получили новое американское лекарство, сульфадимизин. Оно тебя спасет».
В декабре в госпитале случился пожар, и местные жители вместе с медперсоналом вытаскивали лежачих раненых и переносили нас в колхозный коровник, а еще через два дня нас погрузили в санитарный поезд и повезли вглубь страны. Это был просто рай, лежишь на простынях в теплом вагоне, тебя кормят… Довезли меня до Томска, где в госпитале при медицинском институте было создано отделение для «раненых в голову». В палатах в основном лежали обездвиженные калеки, а тех, кто мог самостоятельно передвигаться на ногах, доканывали припадки эпилепсии, возникшей после ранения в голову.
В марте 1944 года меня отправили на медкомиссию, где мне сказали – «Мы даем вам инвалидность и комиссуем из армии». Меня от слова «инвалидность» в пот бросило, и я взмолился –«Товарищи военврачи, не давайте мне инвалидность. Если я буду инвалидом, за меня ни одна девушка замуж не пойдет!», и врачи стали надо мной смеяться.
Написали в заключении: – «Годен к нестроевой службе в мирное время». В канцелярии госпиталя мне дали направление на армейскую пересылку в Новосибирск.
Здесь было собрано со всей Сибири где-то три тысячи человек после госпиталей, признанных негодными к строевой службе, но так и не демобилизованных из армии.
Спали на нарах, кормили нас там по самой захудалой норме, почти как в концлагере, а многие торчали на этой пересылке по нескольку месяцев. Начальство просто не знало, что с нами делать, ведь все выписанные из госпиталей красноармейцы с «ограниченной годностью в мирное время» не подлежали отправке на фронт. Вроде у людей все четыре конечности на месте, а посмотришь на соседей по пересылке: у одного половину легкого вырезали, у второго ноги перебиты и он хромает, у третьего осколки в голове, четвертый - контуженный «на всю голову» …, и так далее.
Таких калек и в Трудовую Армию в годы войны не брали…
Вдруг на пересылке объявился один старшина и заявил –«Я набираю людей в авиатехническое училище. Кто хочет, записывайтесь».
Я так и сделал. Собрали команду и привезли нас в Абакан, в школу ШМАС № 52, которая готовила авиатехников для обслуживания бомбардировщиков ПЕ-2.
После учебы в ШМАСе меня направили служить авиатехником в летную школу готовившую летчиков - истребителей, но в апреле 1945 года эту школу расформировали и я оказался на новом месте службы под Омском, на станции Куломзино, где находилась школа летчиков- пикировщиков. Здесь я служил механиком звена управления.
– Что происходило с вами после войны?
- В июле 1946 года вышел приказ о демобилизации из армии имеющих по два ранения, и меня демобилизовали. Я приехал в Караганду, к родителям, а затем мы решили вернуться в Горловку. Окончил затем медицинский институт и всю жизнь работал врачом – стоматологом.
| Интервью и лит.обработка: | Г. Койфман |
