Фридман Эммануил Иосифович

Э.Ф. - Родился 8/3/1920 года в городе Житомире. В 1937 году окончил среднюю школу - десятилетку, поступал в летное военное училище, но не прошел медицинскую комиссию, и, в итоге, поступил учиться в Московский Авиационный Институт. Проучился немного в Москве, но не было денег, чтобы жить в столице и я перевелся в Харьков, где жили мои родные, и продолжил учебу в ХАИ. В 1939 году, осенью, по знаменитому "ворошиловскому указу" меня призвали в Красную Армию, взяли со второго курса института. Получив повестку, я пришел в военкомат, и, после прохождения всевозможных комиссий, мне объявили, что я призываюсь в артиллерию, и что моя команда отправляется на службу через полтора месяца, и пока я могу быть свободным до даты призыва. Съездил к родителям в Житомир, вернулся в Харьков, и тут выясняется, что мою призывную команду уже отправили в армию раньше срока.Меня снова направили на какую-то мандатную комиссию, и, вскоре, с группой новобранцев, в классном вагоне, я ехал в Москву. Оказывается, что я попал на отбор в 1-ую Московскую Пролетарскую Мотострелковую Дивизию, считавшуюся Кремлевской.На службу в эту дивизию набирали наиболее крепких физически и образованных призывников, с "чистыми анкетами". Я со своим ростом 178 сантиметров плелся в конце строя.

Г.К. - Год с лишним тому назад поместили на сайте интервью с бывшим кадровым красноармейцем призыва 1939 года из 1-й Пролетарской мотострелковой дивизии, артиллеристом-связистом, участником парада Победы в 1945 году, сержантом Львом Марковичем Полонским. Интервью большое и подробное, и в нем он очень много рассказывает о своей довоенной службе в этой отборной, лучшей дивизии РККА. А чем Вам запомнилась довоенная служба?

Э.Ф. - Если мой однополчанин Полонский все рассказал подробно и детально, то я буду краток. Попал служить пехотинцем в 175-й Стрелковый Полк этой дивизии, который размещался в "Красных казармах", которые также называли "Красноперекопскими".В отделении подобрались все грамотные, образованные красноармейцы, был даже один кандидат химических наук. Наш общий взводный "образовательный ценз" не давал покоя помкомвзвода Потапову, человеку с четырехклассным образованием, маленького роста, со шрамом на лбу, который нам часто говорил напрямую - "Вы о себе много не думайте, я из вас всю дурьвыбью!". Боевой подготовкой мы занимались постоянно, но перед праздничными парадами на Красной площади тренировки по строевой начинались за два месяца до парада. Впервые я участвовал в параде после года армейской службы, 7/11/1940, уже будучи командиром отделения. Зимой мы находились в лагерях в Алабино, в полевой обстановке, жили в землянках, а утром пилили замерзший хлеб пилой - буханку на троих. Лыжные 20 -километровые кроссы были для нас вполне обыденной вещью. Летние лагерные сборы начинались в мае и на них нас гоняли "будь здоров", марш - броски по 20-30 километров с полной выкладкой в один конец, за Наро-Фоминск . Такие броски у нас назывались "кругосветкой" . На тебе винтовка, шинельная скатка, ранец, сумка с противогазом, шанцевый инструмент, каска, да еще могли тебе "пристроить на спину" ротный миномет в специальном ранце, а это еще 24 килограмма, и... "Бегом, марш!". И ничего, все выдерживали.

В июне 1941 года я уже был на дивизионных курсах по подготовке взводных командиров, готовился к сдаче экстерном экзаменов на звание младшего лейтенанта.

Г.К. - Как Вы лично восприняли сообщение о начале войны?

Э.Ф. - Для меня лично это было в какой-то степени неожиданностью, я не думал, что война случится так скоро. 22/6/1941 мы были в алабинских лагерях, и на 12-00 нам объявили полковой смотр на плацу, и именно здесь мы узнали о начале войны. Вечером того же дня, мы, на электричках, были направлены в Москву, вернулись в казармы, а уже на рассвете следующего дня нас разбудила воздушная тревога.

23-го июня мы получали со складов новое оружие, получили ручные пулеметы, а ротные минометные отделение получили новенькие минометы.

В стрелковых ротах было по 4 взвода, и поскольку дивизия была моторизованной, то на каждый взвод у нас было под два грузовика ЗИС, без тентов. Загрузились в эшелоны и на исходе второго дня войны отбыли на фронт. Добрались до Борисова, навстречу нам двигались потоки беженцев. Здесь впервые попали под бомбежку немецких пикировщиков. В ночь на 1-ое июля 1941 года в полной темноте мы заняли позиции на передовой. Впереди река Березина. Здесь кем-то до нас уже были вырыты окопы полного профиля. Приготовились к бою. В ротах по 140-160 бойцов, вооружены мы были по меркам сорок первого года - "до зубов". Мимо нас проехал грузовик в кузове, которого стоял раненый боец, бинты на нем в крови. Это было для нас как бы первым знаком, что мы уже точно на войне.

Г.К. - Ваш первый бой?

Э.Ф. - Немцы появились на нашем берегу после того, как захватили мост через Березину и перебили саперов, готовивших мост к взрыву (но об этом мы узнали позже)... На рассвете 1-го июля перед нами появился немецкий танк и пошел на нас.

Выстрелом из орудия ему сразу перебило траки, и танк, вертясь на перебитой гусенице, стал по нам стрелять. И тут заглох его мотор. Мы поползли к танку со связками гранат, и когда добрались, то увидели, что танк пустой, люки открыты, а экипаж сбежал. Мы радовались такой удаче, но через двадцать минут в небе появились немецкие бомбардировщики и стали "утюжить" сверху наши окопы. И в это утро я увидел первых своих убитых товарищей... А потом на нас пошла в атаку мотопехота противника...

На следующий день мне пришлось участвовать в штыковой атаке, мы в каком-то бешеном порыве кинулись прямо на танки и на немецкую пехоту. Немцы под нашим огнем остановились в 200-х метрах от нас, их пехота залегла, и танки с места стали бить по нам из орудий. Повел нас "в штыки" старший лейтенант Щеглов. Впереди бежали бойцы с гранатами и бутылками с зажигательной смесью. Немецкая пехота побежала, а бойцы забрасывали танки гранатами. Штук десять танков сожгли, но в этом бою мы потеряли немало товарищей.

Г.К. - Эта атака в штыки прямо на танки была даже отмечена в центральной и армейской прессе июля 1941 года, как героический подвиг. Но... а если бы немцы всех перебили из пулеметов и орудий, и никто с гранатами не успел бы добежать до "мертвой зоны" и подорвать танки?

Э.Ф. - В нашей отборной дивизии были самые лучшие, наиболее подготовленные и смелые бойцы Красной Армии, и пробежать цепями эти 200 метров до немецких танков мы смогли на одном рывке, всех бы нас не перебили. Тем более немцы подобного, конечно, не ожидали и были, наверное, ошеломлены. Кто из первой волны дошел до линии броска, сразу метнул гранаты, а мы второй волной сразу рванули дальше, танки даже не успели развернуться. А что надо было делать, сидеть в траншеях и ждать, пока нас гусеницами не подавят?

Г.К. - Как развивались события после этого боя?

Э.Ф. - Через два дня мы отошли по приказу, перешли мост через реку Начу, и его сразу подорвали за нашей спиной. А потом пошла непрерывная череда боев. Примерно две недели все происходило "по одному сценарию". Весь день мы отражаем атаки, нас бомбят и расстреливают артиллерией, но держимся до вечера.

Ночью поступает приказ на отход, мы отступам киометров на двадцать-тридцать, снова занимаем рубеж, роем окопы в полный рост. На рассвете в воздухе появляется "рама", и через полчаса на наши позиции, как стая стервятников, налетают немецкие пикировщики и бомбят нас, сколько им влезет. Мы сначала приседали в окопах, укрываясь от бомб, а потом стали стрелять по самолетам из винтовок и пулеметов, уже никто не прятался. После бомбежки сразу слышался шум моторов, и появлялись немцы на БТР и автомашинах, подтягивались танки, и нас атаковали, всегда ударяя по флангам. Еще несколько раз в эти июльские дни пришлось ходить в штыковую атаку и так отбрасывать немцев назад в критической ситуации. И, кстати, два раза было, что немцы приняли рукопашный и штыковой бой, но наша выучка была намного лучше. Еще раз повторюсь, в 1-ой Пролетарской служил самая отборная и крепкая молодежь, действительно - сталинская гвардия. Помню, как мы внезапно атаковали райцентр Толочин, отбили его у немцев, на улицах стояли целые колонны гитлеровских машин. Взяли много пленных. Но мы не успели там даже толком закрепиться, как немцы двинули на нас танки, мы отошли на исходные. Снова бросились в атаку, опять ворвались в райцентр, но через несколько часов , не имея боеприпасов, были вынуждены отходить. На восьмой день я заменил убитого комвзвода, но в самом взводе из сорока человек оставалось всего двенадцать бойцов. Мы стояли насмерть, отходили только по приказу.

Не имели понятия, где точно находится наш штаб, после четвертого июля мы уже ни разу не видели наших самолетов и танков, но воевали до последнего патрона. И когда мы уже с боями отошли от Борисова на 150 километров, нам стало ясно, что мы попадаем в окружении. Кто-то сказал, что комдив Крейзер ранен, и вместо него в командование дивизией вступил наш комполка Михайловский. Кто стал командовать тогда 175-м СП? - я не могу сейчас точно вспомнить: Новиков, или кто другой?

В этот день рядом со мной разорвалась авиационная бомба, меня контузило, мелкий осколок попал в голову. Я потерял слух и речь, но мог держать оружие. И ночью, четко понимая, что живым я отсюда уже не уйду, я вдруг решил написать письмо родителям.

Я уже предполагал, что Житомир захвачен немцами и, поэтому, на обрывке листа, написал письмо на харьковский адрес моей тети, которая работала преподавателем английского языка. Написал всего несколько строчек - "Я на фронте, настроение у нас боевое, чувствую, что обязательно победим, и враг будет разбит!", и передал письмо с уходящим в тыл раненым бойцом. И это письмо дошло до родных, оно было первой и последней весточкой от меня до конца 1944 года.

Г.К. - Как Вы выходили из окружения? Через Соловьевскую переправу?

Э.Ф. - А я из него не вышел. Мы отходили на Оршу, потом, вроде, шли к Могилеву, а дальше, те, кому повезло выжить, отступали в сторону Смоленска. Точно не могу сказать, возле каких населенных пунктов мы в конце июля и в начале августа продвигались, поскольку весь этот ад лета сорок первого года в моей памяти остался как сплошной беспрерывный бой и наши метания в окружении, никто из нас тогда не думал, что останется в живых и не запоминал названия...

Когда остатки дивизии были прижаты к Днепру, но путь к реке был перерезан, то мы заняли оборону в районе села Кордымово. Пошли на разведку к Днепру, а там никак не переправиться, мост через реку взорвали наши саперы при отступлении, и весь берег контролируется гитлеровцами.

Там рядом был густой лес на площади примерно 5*10 километров. Мы окопались на опушке леса, немцы нас бомбили несколько дней подряд, а потом вдруг наступила пронзительная тишина, немцы о нас как будто забыли. Артиллерийская канонада раздавалась уже далеко на востоке. Потихоньку, все красноармейцы снимались с позиций и уходили вглубь леса. Здесь собралось почти пять сотен бойцов из разных частей, больше половины из них - "запасники". Среди них было всего несколько командиров. Старший по званию, старший батальонный комиссар Гудков, рыжеволосый солидный мужчина средних лет приказал командирам собраться вместе. Поскольку я командовал сводной группой бойцов из остатков нашего батальона, то и мне пришлось явиться на этот " Военный совет". Гудков сказал - "Давайте думать вместе, что предпринять. Товарищи, обстановки мы не знаем, переправы через реку взорваны, а то что уцелело, немцы усиленно охранят. Патронов и гранат у нас мало. Но мы обязаны сражаться!". Карта была только у Гудкова, и когда мы попытались проверить возможность выхода из окружения в южном направлении, то увидели, как слева от леса, по шоссе идет непрерывный поток немецкой техники. Разведка пошла на север, и там такая же картина. И мы сидели в этом лесу, не зная, что предпринять, и что происходит на фронте. И тут немцы о нас вспомнили, на лес с самолетов стали бросать листовки с текстом - "Красноармейцы, сдавайтесь! Москва взята! Сопротивление бессмысленно! Эта листовка является пропуском в плен! Уничтожайте жидов-комиссаров!". Среди нас появились и такие, что поверили этим листовкам.

Сначала у нас было какое-то пропитание, мы забивали артиллерийских лошадей и варили конину, а потом начался голод. Спасались ягодами, искали сухари в разбитых и в брошенных автомашинах, вокруг и в глубине нашего леса. Я как-то нашел старый котелок с засохшими на стенках остатками гороховой каши, так это было, как праздничный обед. Наступила осень, холода, а у нас у половины и шинелей не сохранилось. И некоторые красноармейцы, не выдержав голода и неизвестности, от безысходной тоски стали в открытую уходить в плен, с этими листовками. Мы не стреляли им в спину. Многие были настолько подавлены и деморализованы, что вообще не реагировали на наши слова, когда мы их уговаривали остаться. Кто-то из них , наверное, шел не в плен, а просто подавался в " примаки" . Среди нас был техник - лейтенант радист Рыбников, который, из деталей, найденных в разбитой технике, собрал приемник. Закинули антенну на ель, Рыбников раздал наушники, и мы услышали голос Левитана - "Говорит Москва!". У нас на глазах от радости выступили слезы, значит, Москва еще держится, а Красная Армия сражается! Бойцы воспряли духом.

Комиссар Гудков принял решение - прорываться на соединение к своим к линии фронта. К тому моменту в лесу оставалось чуть меньше двухсот человек, почти все - кадровые красноармейцы. Дождливой осенней ночью, мы, дождавшись "разрыва" между движушимися на восток немецкими автоколоннами, пересекли шоссе и двинулись в на северо-восток.

Г.К. - А почему решили выходить именно в этом направлении?

Э.Ф. - Услышали по радио сводку Информбюро, в которой, помимо прочего, было сказано про успешные действия "партизанского отряда товарища К." в калининских лесах, и решили попробовать соединиться с партизанами. Если бы пошли прямо на восток, то вряд ли бы смогли пройти живыми и незамеченными хоть сто километров.

Вы же знаете, что там происходило в те месяцы... Мы шли в калининские леса, продвигались как настоящая воинская часть, с разведкой маршрута и боевыми дозорами со всех сторон, бойцы - связные в боевом охранении. В большие села не заходили, в бои не ввязывались, но когда приходилось останавливаться на ночевки в небольших деревушках, то утром мы недосчитывались по несколько человек, которые прятались, а после нашего ухода из деревни - "оставались в примаках". До Нелидовского района Калининской области нас дошло всего сто человек. Здесь мы столкнулись с партизанами, которые приняли нас в свой отряд.

Г.К. - Что это был за отряд?

Э.Ф. - Местный нелидовский партизанский отряд составленный из комсомольского и партийного актива района. Командовал отрядом 1-й секретарь райкома партии Иван Коровкин, комиссаром был Иван Иванов. Отряд был крупный, в него еще входила специальная разведывательно-диверсионная группа под командованием лейтенанта Матросова, засланная за линию фронта. Эта спецгруппа состояла из минеров-подрывников, имела на вооружении автоматы и даже 14 винтовок с "глушителями". Такие винтовки давали только партизанам, старым коммунистам.

Мы пришли в Коровкину со своим оружием, у меня к тому времени даже был трофейный "парабеллум". Отряд дислоцировался на месте старых лесозаготовок, где еще оставались целыми бараки, когда-то построенные для рабочих - лесорубов. От лесозаготовок отходили длинные просеки на все четыре стороны, и была в свое время проложена узкоколейная железная дорога. Меня, вместе с несколькими другими кадровиками, зачислили в разведку отряда.

Г.К. - Насколько, по Вашему мнению, эффективной была боевая деятельность отряда?

Э.Ш. - Отряд действовал активно. В окрестных селах перебили всех злобных старост и полицаев и вместо них "поставили на должность своих людей". Нападаи а мелкие немецкие гарнизоны, отстреливали полицаева, однажды отбили эшелон с продовольствием и скотом, а минеры- подрывники лейтенанта Матросова, на моей памяти, пустили под откос два немецких поезда. В начале декабря немцы даже стали бомбить леса, в которых мы скрывались, и предприняли против нас карательную акцию, наступали по всем четырем просекам...

Как раз в это время кадровые бойцы и командиры решили уйти на прорыв к линии фронта, благо, она была совсем недалеко. Командование отряда не возражало против нашего прорыва на соединение с Красной Армией.

Г.К. - А почему "кадровики" не захотели оставаться в отряде?

Э.Ф. - Это был общий настрой у кадровых бойцов, многие считали, что должны воевать только на передовой, а не в лесах в тылу противника. Тем более до линии фронта было 40 километров. Нам только нужны были проводники из местных жителей и разведка маршрута прорыва.

Г.К. - Как готовился этот прорыв?

Э.Ф. - Пошел с группой из 10 человек на восток, скрытно прошли тридцать километров, все разведали. Моя просека оказалась свободной от немцев. На обратном пути, в темноте подошли к одному селу, в котором немцев быть не должно было. Наоборот, в этом селе, должна была находиться группа партизан из нашего отряда. Но чутье говорило, что здесь что-то нечисто. Я приказал своим ребятам залечь в снегу, и с ординарцем Васей пополз к крайнему дому. Мела поземка, был лютый мороз. У дома стоит часовой, в темноте даже не видно, наш или немец. Вроде немец, решил его "снять". Я подполз поближе, встал, и тут часовой снимает винтовку с плеча и направляет ее на меня. Прыгнул на него, одной рукой схватил за ствол, другой хотел ухватиться за горло, но не получилось, только зацепил его пальцами за рот и щеку. Кричу - "Вася стреляй!", и ординарец застрелил его в упор. Тут из всех домов высыпали немцы, стали по нам стрелять. Мы смогли от них уйти по старой траншее, на бегу я потерял шапку. Добрались до отряда, доложил про маршрут, и было решено выходить по "моей" просеке. Я шел с разведкой впереди, сзади сани с пулеметами, несколько телег с местными партизанами, и колонна "кадровиков". Дошли до того села, где нас обстреляли, с боем через него прорвались, всех немцев поубивали. Заночевали в лесу, мороз - градусов тридцать. И утром, снова с боем, по льду замерзшего озера , 19/12/1941, мы прорвались к своим.

Г.К. - Как встретили?

Э.Ф. - Хорошо встретили, обнимали, поздравляли, налили сто грамм. Накормили, вывели в тыл, организовали баню, всем выдали обмундирование. С каждым из нас поговорил представитель Особого Отдела и всех стали распределять по частям на передовой.

Мы вновь вернулись в ряды родной Красной Армии. Но через месяц, в конце января, меня вызвали в штаб, приказали прибыть в другую воинскую часть, а оттуда, на грузовой машине, но без конвоя, меня отправили на государственную спецпроверку.

Г.К. - Где Вы проходили спецпроверку? Какие условия были в "проверочном" лагере?

Э.Ф. - Проверку я проходил в Гороховецких лагерях, это недалеко от Горького.Здесь находился лагерь НКВД. Проверяемых разместили в домах на территории бывшей колонии. По прибытию сняли с меня знаки различия и гимнастерку, выдали старую форму б/у, телогрейку. Я провел на проверке всего два с лишним месяца, но были и такие, что сидели там уже по полгода, с августа сорок первого, ожидая решения о своей дальнейшей судьбе. В лагерь постоянно шло "пополнение", в зимнем наступлении освободили большую территорию, на которой скрывалось много окруженцев и бывших пленных. Кормили нас впроголодь, но в домиках были печки-буржуйки, так хоть от холода мы не мучились. Поголовная вшивость. У многих - черная тоска в глазах. Ну, и "на закуску" - началась эпидемия сыпного тифа.

Г.К. - Каким было Ваше моральное состояние в те дни?

Э.Ф. - Я чувствовал себя в лагере и на допросах довольно спокойно, большой обиды на начальство не держал, грехов за душой не имел. В плен не попадал, оружия не складывал. Все время был на людях, в группе таких же, как и я, бедолаг-окруженцев. Свидетели живы, вон, лежат на соседних нарах. К своим вышел с документами, с личным и трофейным оружием. Что могли мне предъявить в обвинение? Прошел несколько повторных и перекрестных вопросов, нестыковок в ответах не было. На допросах меня лично не били, не материли, все было довольно корректно. Просто докопаться не могли ни к чему. А потом пришли документы из Нелидовоского отряда, где сказано, что "... командир взвода Фридман пришел в отряд с группой красноармейцев, проявил себя как отличный разведчик в боевых операциях, предан делу партии и товарищу Сталину", и так далее, что обычно в таких боевых характеристиках пишут... Также пришли бумаги, подтверждающие мою довоенную службу в 1-й Московской Пролетарской мотострелковой дивизии. И меня, образно говоря, из разряда "подозреваемых" перевели в "ожидающие решения".

Здесь режим был послабее, и охрана лагеря даже как-то меня пропустила в ближайшее село, менять вещи на хлеб. А те, кто никак не мог доказать, что чист перед Советской властью и не нарушил присяги, чувствовали себя ужасно...

Там вообще атмосфера была очень тяжелой и довольно зловещей. Всего о проверочном лагере ... сейчас рассказывать не хочется, еще скажут, что я "сгущаю краски"... Новых на проверку привозят, вдруг кто-то указывает на одного пальцем и кричит - "Он полицай!", так сразу десятки человек набрасывались на "полицая", и, считай что на месте, на куски разрывали, никто не разбирался... А была ли жертва лагерным полицаем, или , "указующий перст", возможно, свидетеля лишнего так убирает - иди знай. Просто сразу забивали насмерть...

Я уже получил документы на освобождение, как прошедший государственную проверку, но заболел, у меня поднялась температура, и врач ошибочно решил, что это - тиф, и вместо свободы, я оказался в "карантине". Были построены землянки для "тифозного карантина", внутри все обшито досками, нары, и здесь держали, чтобы "сыпняк" не перенес. Продержали меня там больше двух недель, но кормили неплохо. Получил направление в Канаш в Чувашию, в запасную часть, где формировались маршевые роты для фронта. Мне, с учетом моей довоенной учебы на командирских курсах и командованием взводом в партизанах, присвоили звание младшего лейтенанта.

Г.К. - На какую должность Вас назначили?

Э.Ф. - Сразу поставили командиром учебной роты, состоявшей из двух взводов, размещенных не в казармах, а в простых городских домах. Моя рота полностью состояла из неамнистированных зеков-уголовников, которым даже оружие не выдавали.

Не доверяли... На занятия они ходили с деревянными "винтовками", зекам не разрешалось даже иметь опасные бритвы. Почему-то основной нажим был на строевую подготовку. С зеками мои отношения складывались неплохо, "зверем" я не был, а среди уголовников было немало молодых толковых ребят. Но были и эксцессы.

Как-то "мои" уголовники ограбили и убили пасечника, и сразу в домах, где размещались солдаты, были проведены обыски, и так нашли, кто убил. Вся подготовка длилась три месяца. В запасной части я пробыл до конца лета 1942 года, и уже в августе принял под командование роту на передовой.

Г.К. - Возвращение на передовую Вы восприняли спокойно?

Э.Ф. - Я вам честно отвечу, я на войне всегда все воспринимал спокойно. Был молодой, надеялся что выживу, но отдавал себя на волю судьбы. Я провоевал в пехоте всю войну, перенес несколько ранений, но в глубине души верил,что все будет со мной в порядке. Сколько раз, будучи взводным, ротным или замкомбата, мне приходилось самому поднимать людей в атаку... И ничего, вот, жив до сих пор, сижу напротив вас... Знаете, говорят "два раза не убивают". Я, наверное, потому и выжил, что уже "был убит в феврале 1942 года". О чем речь? Сейчас объясню. Мои родители, находясь в эвакуации, получили на меня "похоронку", в которой было написано: "Ваш сын, замполитрука Э.И.Фридман, верный воинской присяге, убит в бою 17/2/1942 и похороен в селе Захаровка Смоленской области". Я в это время находился на госпроверке, и как меня зачислили тогда в замполитруки и в "павшие смертью храбрых" - до сих пор понять не могу. Когда в конце войны я восстановил связь с родителями, они мне написали об этой "похоронке". Вот она, до сих пор храню...

Я на войне считал, что если в сорок первом году выжил, то дальше уже, наверное, не убьют. В январе 1945 года, я, после выписки из госпиталя, где лежал с тяжелым ранением, оказался в отделе кадров офицерского резерва, где получали назначения на фронт, и там встретил подполковника, своего бывшего командира. Он сказал - "Хватит с тебя воевать. Скоро все закончится. Давай я тебя на Дальний Восток отправлю. Зачем тебе опять рисковать?". Я ответил - "Нет, товарищ полковник, хочу вернуться в свою часть".

И так дошел до Берлина... А в сорок втором, первый бой после моего возвращения на передовую складывался следующим образом. Заняли ротой высоту, вырыли окопы, приготовились к круговой обороне. Местность вокруг нас - лесостепь, сплошной линии фронта не было. Ночь темная, хоть "глаза выколи". Ночью услышали хруст ломаемых веток - немцы идут! Мы открыли стрельбу, а в ответ такой убийственный огонь... Десятки "трассиров" со всех сторон, по нам били разрывными пулями, мне одна пуля попала в кисть левой руки. Санитар забинтовал. До утра отстреливались.

На рассвете прошел по окопам, две трети бойцов роты убиты и ранены. А немцы наш бугор просто обошли. Послышался рев моторов, вдали пылит колонна танков. Пошел с ординарцем посмотреть - чьи танки?- если немецкие, то нам "крышка". Лег на вспаханное поле, смотрю в бинокль и ничего не вижу, оказывается, что бинокль разбит пулей. Я этот бинокль потом хранил, как талисман на удачу, но в госпитале его у меня украли. Танки оказались нашими, а позже к нам подошли стрелки на подкрепление. Рубеж мы удержали.

Г.К. - Сколько раз Вас на войне ранило?

Э.Ф. - Было еще три ранения, два легких и одно тяжелое. Одно получил, когда служил в 51-й гвардейской СД, осколком снаряда меня ранило в левое бедро, и два ранения, пулевые в ноги, когда воевал в 5-й Орловской СД.

Г.К. - Сам факт, что Вы были из "окруженцев" и проходили госпроверку, как-то отражался на дальнейшей воинской службе?

Э.Ф. - Безусловно. В те годы такое "клеймо" в личном деле "дорогого стоило"... Ведь в послужном списке "сухим армейским языком" отмечалось - "...в период 7/1941-12/1941 находился на оккупированной территории..., ... с 2/1942 по 5/1942 проходил проверку в спецлагере НКВД", и без всяких там подробностей, что не бросил оружие и партизанил. В любом армейском отделе кадров, такие, как я, - "шли отдельным списком", а "дубликат" такого списка всегда был у "особистов" под рукой.

Например, я два года ходил в младших лейтенантах, и это был нонсенс, когда я , младший лейтенант, являюсь начальником штаба стрелкового батальона, а командирами рот у меня капитаны, и я должен им отдавать приказы. Только в 1944 году дали очередное звание, и в Берлин я уже заходил капитаном и командиром мотострелкового батальона.

С орденами тоже "страховались", несколько представлений к наградам "пропали без вести", и причина, по моему мнению, только в том, что я "был на госпроверке", и прочтя эту запись , в штабных инстанциях, не торопились утверждать ордена , рассуждая - иди знай, может чего-то не досмотрели, не проверили толком и чего-то не "раскопали" на этого лейтенанта... Первый орден я получил только летом 1944 года за форсирование реки и захват плацдарма на Западной Двине. Вечером вышли к реке, лес вплотную подходил к обрывистому берегу. Приказ по батальону, в том числе и моей роте - форсировать без промедления, на подручных средствах. Как всегда, в роте сразу нашлись умельцы , начали рубить и вязать плоты. На роту - шесть плотов. В 23-00, разделись до белья, оружие, боеприпасы, обмундирование положили на плоты, и, держась за них, поплыли к западному берегу. Немцы заметили переправу, открыли огонь, но в основном досталось соседним ротам, а в моей был потоплен только один плот, он куда-то исчез.

Высадились, перед нами обрывистый берег, по нам бьет чья-то артиллерия. От холода зуб на зуб не попадает, обсушиться негде. Закрепились, вокруг темно, только разрывы и трассирующие очереди во тьме. На рассвете пошли в атаку. Понялись по обрыву, а немцев на берегу нет, они отошли на километр. Мы двинулись вперед, попали фактически в засаду, залегли под огнем. Я поднял бойцов в атаку, ворвались на немецкие позиции и тут мне осколок, пробив резиновую полевую сумку, попал в ногу. Эти куски резины от сумки так и остались в ноге. В конце сорок пятого года нашу дивизию пешим порядком отправили из Германии в Россию. В этот время из Германии гнали скот по репарациям в СССР, так поляки постоянно грабили такие "колонны", и нам приказали идти с ними параллельно, обеспечивая охрану. Шли до Прибалтики, путь не близкий, и после такого похода у меня открылась рана на ноге, и начался остеомиелит. Врачи сказали, что нога гноится из-за остатков резины, вбитых осколком в кость бедра. Лежал в госпитале почти восемь месяцев, а потом меня комиссовали из армии как нестроевого, и по указу "о трех ранениях". А за форсирование Западной Двины я получил орден ОВ 2-й степени.

Второй орден ОВ я получил уже за бои в Германии.

Г.К. - А как Вы стали комбатом?

Э.Ф. - Все очень просто. Обычный "пехотный вариант карьерного роста". Заменяя убитых офицеров. Почти два года, с перерывом на ранения, госпиталя и переформировки, я командовал ротой на передовой. Потом заменил раненого начштаба батальона, затем убитого зам. комбата, а дальше, стал командиром батальона, мой предшественник был смертельно ранен снайпером.

Г.К. - Хотелось бы услышать подробный рассказ о судьбе пехотного офицера на передовой. Большинство пехотинцев, бывших младших офицеров, рассказывают скупо о том, что пришлось испытать на фронте.

Э.Ф. - Я не думаю, что у бывших артиллеристов или танкистов память намного лучше, чем у пехотинцев. Просто судьба у пехоты была другой, большинству выживших много рассказать не получается. Месяц, другой на передовой , пошли в наступление и... прощай Родина. Два-три хороших боя... и тебя нет. Если повезет - ранен, а так... Все знали что пехота - народ обреченный... Подробный рассказ хотите? Ладно...

Я недавно начал писать воспоминания о своей войне. Дело продвигается медленно, но если Господь подарит мне еще хотя бы год жизни, я думаю, что успею закончить задуманное. Тогда с удовольствием передам вашему сайту все воспоминания, спокойно можете публиковать. В них я стараюсь рассказать обо всем честно и подробно. Надеюсь, что успею закончить рукопись...