Гаджий Кирилл Трофимович

Я родился 25 февраля 1925 года в селе Ташлык, что на самом юге Бессарабии, которая тогда входила в состав Королевской Румынии. Таш с турецкого языка переводится как камень, а лык - балка, т.е. каменная балка. И действительно у нас в округе большие залежи известняка, из которого с давних пор люди делают строительные материалы и различные изделия. До войны наше село относилось к Аккерманскому (Белгород-Днестровскому) уезду, а в 1946 году его переименовали в Каменское и включили в состав Арцызского района Одесской области.

Село большое и смешанное: наполовину молдавское, а вторая половина - украинская. И в этом плане наша семья вполне типичная: отец - украинец, а мама молдаванка. Хотя на самом деле она, наверное, все же из омолдованенных поляков, потому что у нее девичья фамилия Сандульская.

У вас очень редкая фамилия.

С фамилией у нас произошла такая история. Со слов отца и других стариков, наша настоящая фамилия то ли Спиридонов, то ли Спиридоненко. Но когда моему деду Павлу было четыре года, его отец бежал от своего помещика из бывшей Херсонской губернии на свободные от крепостного права придунайские земли на юг Бессарабии. В конце концов вместе с семьей осел в нашем селе, но для того, чтобы его не нашел помещик, прадед решил сменить фамилию. И записался Гаджи, еще одна буква добавилась уже позже, потому что в этих местах это была очень распространенная фамилия среди болгар и гагаузов. Вот так и пошла наша фамилия. Но всю жизнь я пишусь украинцем, и родной язык у нас в семье был украинский, а вот по-молдавски говорю только на бытовом уровне.

Расскажите, пожалуйста, как ваша семья жила до войны.

У нас было крепкое середняцкое хозяйство. Точно не скажу, но мы имели гектаров 10-12 пахотной земли. Имели пару хороших лошадей, корову, свинью, от 10 до 20 овец, много птицы. И где-то на одном гектаре земли мы возделывали виноградник. Мой старший брат Володя еще до войны окончил специальные курсы, на которых научился на дикую лозу прививать европейские сорта. Вообще отец в нашем селе пользовался репутацией грамотного, как сейчас принято говорить продвинутого крестьянина. Он дружил со многими нашими односельчанами, которые окончили различные сельскохозяйственные школы, и постоянно с ними советовался по поводу новинок и опыта возделывания различных культур, обменивался положительным опытом, поэтому и получал урожаи выше среднего.

И вот один из его приятелей, Григорий Бройко, руководитель местной ячейки либеральной партии, как-то привез из Аккермана новый сорт винограда "Зайбель-1001". Несмотря на то, что это очень неприхотливый сорт, причем, сам виноград черный, но вино из него получалось розовое и на вкус просто замечательное. Так что половина винограда у нас было хороших европейских сортов, а половина этого самого "зайбеля".

Каждую осень отец делал 5-6 бочек на 350-400 литров домашнего вина. Причем делал без всякой химии, отжимок или сахара, поэтому у нас в округе все знали, что у деда Трофима отличное вино. В нашем селе еврей Берко держал корчму, так он иногда покупал целую бочку, а так вино папа продавал только на вынос, на месте пить не разрешал, чтобы разные пьяницы к нам не ходили. Вообще я вам хочу такую вещь сказать. Конечно, и в то время были и пьянство, и воровство, особенно большой проблемой было конокрадство, но по сравнению с тем, что творится сейчас, это небо и земля...

Отец сеял озимую пшеницу, кукурузу, а т.к. в наших краях земля благодатная - один из видов чернозема, то, как правило, урожаи получали хорошие. Правда, раз в несколько лет обязательно случалась засуха. И нужно честно сказать, что в материальном плане мы, и большинство других честных тружеников, жили неплохо. Бедно жили в основном лодыри и пьяницы, а те, кто хотел работать, откровенно не бедствовали.

И мой отец, например, тоже ведь не сразу имел 10-12 гектаров. От своих родителей он получил меньший надел, но, заработав своим честным трудом, постоянно прикупал земли, хотя в наших краях она была очень дорогая. Но такие богатые хозяева как Брегедеу и Топор имели в своих хозяйствах больше ста гектаров.

А в соседнем очень богатом болгарском селе Бургуджи были хозяйства более чем в тысячу гектаров. Я даже лично знал одного из таких местных "олигархов". Эти богатеи мнили себя всесильными и считали, что за деньги им позволено все, т.е. фактически тогда была такая же ситуация, что сложилась и сейчас.

Судя по вашим словам складывается довольно радужная картина, но почему же тогда подавляющее большинство местного населения с такой радостью встретило приход Красной Армии 28 июня 1940 года?

Да, материально до определенного момента мы жили неплохо, но вот в моральном плане... Самое главное - моральная, этическая сторона. Все-таки там родной язык, человеческое отношение, равенство, а не то, что есть высшая раса, и ты никто и ничто... Ведь румыны унижали на каждом шагу. В каждом селе находился жандармский пост: начальник и 5-6 жандармов - все исключительно румыны из Румынии. И бывало, идешь по улице, так он тебя останавливает и требует: "Неси курицу" или молока, еще чего-нибудь. Просто так, вообще без всякой причины...

Но если молдаван они еще признавали за своих, хотя и не равными настоящим румынам, то вот все остальные: украинцы, русские, болгары, гагаузы, греки для них были людьми второго сорта, а евреи вообще седьмого. Для таких как мы даже был специальный термин - "миноритарь", по смыслу вроде как - нацменьшинства, но самое главное масса ограничений. Предпочтение всегда и везде, прежде всего, в образовании, отдавалось молдаванам. И даже в армии отношение к представителям нацменьшинств было хуже, чем ко всем остальным.

Я ни в коей мере не хочу сказать, что все было уж так откровенно плохо, но все-таки когда тебе постоянно и откровенно дают понять, что ты человек второго сорта... Перед входом в любое государственное учреждение или магазин обязательно висела табличка: "Говорить только по-румынски". Так что румыны бессарабцам не доверяли, а главное с пренебрежением относились и разговаривали. Поэтому этот день стал для нас настоящим праздником освобождения, что бы сейчас не говорили разные политиканы.

И как в таких непростых условиях складывались межнациональные отношения в селе?

До прихода к власти кузистов никаких распрей не было. В то время в Румынии сменяя друг друга правили две партии: цэрэнистская (крестьянская) и либеральная, при которых все было нормально. Но в конце декабря 1937 года буквально на несколько месяцев к власти пришли кузисты (крайне правая профашистская национал-христианская партия, сторонников которой в Румынии по имени ее главного идеолога - профессора политэкономии Ясского Университета Александру Куза, называли кузистами - прим. Н.Ч.) И если раньше у нас все жили мирно, никогда ничего подобного не было, то при кузистах случались эксцессы. Например, я лично видел, как Михаил Райлян избивал небольшим железным колесом еврея Зиско прямо у него в лавке.

Правда, между молдаванами и украинцами иногда случались драки, да еще какие. Обычно на большие праздники в центре села устраивались народные гуляния, которые по-молдавски назывались - Жок. Нанимались музыканты, обычно болгары из соседних сел, которые целый день играли, люди танцевали, веселились.

Начиналось все красиво, мирно, но когда люди выпивали, то обычно из-за девушек вспыхивали стычки. Провоцировало это дело молодежь, но потом начинали вмешиваться их старшие братья, отцы, друзья. Девушки разбегались, а парни дрались десятками. Но без поножовщины и убийств, только на кулаках, в крайнем случае, палками. Как сейчас помню самую страшную драку. Моего троюродного брата Василия Гаджий в этой драке так сильно избили, что он потерял сознание. У нас на юге у колодцев стояли специальные корыта, чтобы поить лошадей, так его прямо в праздничном костюме положили в это корыто, облили водой, и только после этого он пришел в себя. Но это была самая крупная и ожесточенная драка, а так в целом жили вполне мирно.

Но, например, в вашем селе были распространены межнациональные браки?

Между молдаванами и украинцами, запросто, и таких было очень много. Я же вам уже говорил, что у моих родителей как раз такой смешанный брак: отец - украинец, а мама - молдаванка, мой старший брат Вася тоже женился на молдаванке, так что поверьте, никакого предубеждения в этом отношении не было.

Вот с людьми других национальностей браки заключались заметно реже. Но это было связано не с тем, что такие браки не поощрялись, а потому что людей других национальностей было очень мало. Например, болгары, которые в нашем селе работали портными и сапожниками, жило всего человек 20-30, но и с ними браки хоть и редко, но случались. А вот с греками и евреями нет. Просто евреев, например, было совсем мало, всего до десятка семей, к тому же это были люди, которые по своему социальному статусу находились несколько выше остальных.

Например, еврей Янкелевич занимался оптовыми закупками урожая у крестьян. Тот самый Зиско, которого избивали у меня на глазах, держал небольшую лавку по продаже изделий из металла. Еврей Берко держал корчму, а братья Фима и Ума аптеку. И главврачом в нашей больнице, у нас в селе была по тем временам очень хорошая больница на 25 койкомест, работал еврей Крайсс. Мне запомнилось, что у него была очень красивая дочка.

В школе вы учились?

Да, конечно. В нашей сельской школе я окончил пять классов. О качестве образования в румынской школе ничего не могу сказать, потому что сравнивать мне не с чем, к тому же я был совсем еще ребенок. Большинство учителей у нас были болгары, но обучение велось только на румынском языке. Были и учителя самодуры, которые за провинности били детей линейкой по ладоням. А болгарин Долопчи, кстати, хороший приятель отца однажды, когда мы расшалились, хорошенько врезал мне по спине хворостиной в палец толщиной.

Учился я неплохо. В 1-м классе был вторым учеником, тогда это официально определяли, но только потому, что не знал ни слова по-молдавски, а первой считалась Оля Тищенко. Зато во 2-м, 3-м и 4-м классе уже я стал лучшим, потому что немного подучил язык. На всю жизнь запомнил, что после окончания 2-го класса мне как лучшему ученику администрация школы подарила ручку, с пером золотого цвета. Но в 5-м классе я уже считался середняком, потому что это уже была 7-летняя школа, в которую ходили и ребята с молдавской половины села, а с ними мне было трудно тягаться в знании языка. А вот в 6-м классе я уже толком не учился, ходил только для проформы два раза в неделю, потому что отец отдал меня учиться портновскому делу.

Дело в том, что где-то в 1938 году у нас на нужды румынской армии реквизировали двух лошадей и нашу шикарную повозку. Помню, отец не пожалел денег и сделал заказ у немцев в селе Теплица, где делали отличные подводы. Просто шикарная получилась подвода, зеленого цвета и со своей особенной деталью. Мастера специально сделали так, что при движении колеса издавали характерный звон очень приятный на слух. Поэтому в нашем селе все люди даже на слух могли сразу определить, чья подвода едет. Но вы себе представляете, что в то время значило подвода с лошадьми? Это все равно, что одновременно машина и трактор в наше время. Стоило это все очень дорого, и когда их у нас просто так отобрали, то мы уже купить новых лошадей и подводу не могли. И работать в поле тоже не могли, не на чем... А ведь наш отец и в лошадях толк знал. До этого он всегда держал кобылиц, потому что каждый год они давали по жеребенку, а это дополнительный хороший заработок. Лошади у нас были отборной немецкой породы: крупные, сильные, и красивые. Отец специально водил наших кобылиц на случку в соседнее село, где жил его товарищ по службе в армии, помню даже его фамилию Ропорт, у которого был отличный конь. И такие отличные жеребята всегда рождались, что просто на загляденье. Помню, один гнедой такой здоровый и красивый вырос, что прямо хоть в кино снимай. Но особенно мне запомнились последние жеребята, потому что один из них меня чуть не покалечил. Этих жеребят почему-то назвали так: черного - Бандит, а рыжего - Такий. И как-то мы ехали с поля, подвода была тяжело нагружена картошкой что ли, поэтому когда начался подъем в гору мы с нее слезли, чтобы лошадям стало полегче. Жеребята шли за повозкой, а мы позади них. Я тихо подошел к рыжему сзади и легонько погладил его по попке, но он мгновенно среагировал, сразу как лягнул. Правая ножка прошла мимо, а левая прямо накрыла глаз... У меня пол-лица отекло, все опухло, но повезло, что не повредило глаз. На память об этом жеребенке, у меня на носу до сих пор есть маленький шрам.

В общем, у нас просто так реквизировали лошадей и повозку, только бумажку выписали. Причем, какой неприятный момент. В нашем селе такому бесстыдному ограблению подверглись десятки крестьянских хозяйств, но в подавляющем своем большинстве украинских, что приводило к росту неприязни в отношении к молдаванам. К тому же какие могут быть такие срочные военные нужды в 1938 году, за два года до освобождения Бессарабии Советским Союзом и за три года до начала войны? Фактически это был самый настоящий грабеж со стороны румынского государства, который в момент подорвал материальное благополучие нашей семьи и именно поэтому отец меня и отдал учиться портновскому ремеслу.

К тому же моему старшему брату Васе, когда он женился, отец выделил гектара два земли и купил дом. Осенью 38-го сестра вышла замуж, и ей тоже папа выделил гектар или полтора. Так что и земли уже мало осталось, да и обрабатывать ее стало нечем, и все наше благополучие сильно пошатнулось.

Отец договорился со своим приятелем, болгарином дядей Мишей Бузиян, который владел лучшей портняжной мастерской на всю нашу округу, что я у него буду учиться три года. За работу мне ничего не платят, зато бесплатно учат ремеслу, а спать и кушать я буду дома. И я считаю, что это более-менее справедливые условия. Я даже помню число, когда первый раз вышел на работу - 6 декабря 1938 года.

Первые полгода был на побегушках, но уже через год я свободно мог пошить брюки. Меня действительно хорошо учили, персонально прикрепили к одному мастеру, но помогали и учили меня все 5-6 мастеров, которые там работали. Но проучился я там только полтора года, потому что когда 28 июня 1940 года Бессарабия вошла в состав СССР, мастерскую как эксплуататорскую ячейку дядя Миша сразу закрыл, и, конечно, был очень этим недоволен и расстроен.

Но я к чему это все рассказал. Сестра жены дяди Миши работала учительницей в школе, а т.к. для количества там требовалось определенное количество учеников, то была договоренность, что два раза в неделю он будет меня отпускать на занятия. И все же это была скорее формальность, а не полноценное обучение.

В седьмом классе я не учился совсем, а когда в 1940 году пришла Красная Армия, то буквально пару дней походил в 8-й класс, но тут несколько человек: моя троюродная сестра, ее подруга, Иван и Дима Савкун, который потом погиб на фронте, прочли в газете объявление о наборе в Тарутинское педучилище. Впятером поехали туда, и я поступил.

Мы сейчас об этом поговорим, но вначале мне бы хотелось спросить вот о чем. Проживая в составе Румынии, вы что-то знали о том какая жизнь в Приднестровье и вообще в Советском Союзе? Может, до вас доходили какие-то слухи?

Сейчас мне сложно об этом судить, потому что в то время я был еще подростком, но хорошо помню, что у нас пели такую песню:

Мы германца разобьем

и в Россию жить пойдем.

Бо в России добре жить,

есть что кушать и что пить.

Днестр, по которому тогда проходила граница, от нас совсем недалеко, и в одну зиму двое наших односельчан перебежали по льду лимана на советскую сторону. Один из них так и пропал, мы о нем больше ничего не слышали, а второй потом вернулся, воевал.

Но вы как-то предчувствовали приход Красной Армии в 1940 году?

Для нас это произошло совершенно неожиданно, хотя сами румыны еще за несколько дней стали собираться и отправлять свои семьи. И кое-кто из наших богатых с ними тоже тогда уехал. Они потом в войну вернулись, но в 44-м уехали уже насовсем.

Как вы прожили этот год до начала войны?

Конечно, сразу поменялась власть. Председателем сельсовета был избран наш сосед Коломиец Терентий Иванович. Это был человек интересной, но сложной судьбы. В 1-ю Мировую войну он за свои подвиги на фронте был награжден четырьмя георгиевскими крестами. Как полному георгиевскому кавалеру ему присвоили звание офицера, хотя он был малограмотным крестьянином. Кстати, еще до войны при румынах он попал в тюрьму за свою коммунистическую деятельность. Отсидел положенный срок, а когда вышел на свободу, румыны предложили ему служить в их армии офицером, но он, конечно, отказался.

А после войны именно его вначале выбрали председателем только что образованного колхоза. Но в 1946-47 годах была страшная засуха, которая привела к сильному голоду. И хотя, честно говоря, Терентий Иванович не проявлял себя как успешный хозяйственник, но как здравомыслящий человек он в такое тяжелейшее время разрешил крестьянам накосить пшеницы и раздать людям, чтобы они не умерли от голода. Так что вы думаете? Несмотря на то, что все прекрасно видели что творится вокруг и какая сложилась ситуация, но его осудили за расхищение народного добра и дали пять или шесть лет... Но вообще, каких-то подробностей о том, как прошел этот год в нашем селе и что изменилось, я вам не расскажу, потому что учился в это время в Тарутино.

Но вы, например, знаете, сколько человек было репрессировано в этот год?

Думаю, что человек десять с семьями, не больше. Кто это были? Руководители местных отделений буржуазных партий: цэрэнистской, либеральной, кузистской. И если с кузистами все было понятно, то за представителей либералов и цэрэнистов наши односельчане не скрывая своих чувств переживали. Ведь это были грамотные люди, которые много помогали нашим односельчанам. Мой отец тоже не скрывал обиды за либерала Григория Матвеевича, с которым он дружил. Жена у него была русская, а сам он занимался сельским хозяйством, и именно он первым привез в наше село лозу "Зайбель-1001".

И вот я пытаюсь вспомнить, кто из них потом вернулся. Не знаю насколько это правда, но у нас люди потом говорили, что даже когда им разрешили вернуться, они попросту боялись это сделать. Главный кузист, наш сват Ульян Гончаренко, например, там в ссылке и погиб. Цэрэнист дядя Степа Бройко тоже там погиб, на него на стройке упало бревно... Жена у него, кстати, была еврейка тетя Несси. Именно она учила меня русскому языку, поэтому благодаря ей я в пять лет уже читал по-русски. Своих детей у них не было, поэтому они меня баловали. Я часто ходил к ним в гости, а у них была небольшая библиотечка. Как сейчас помню, что именно у них я читал рассказ Толстого "Кавказский пленник". Поэтому, конечно, все мы сожалели об этих в принципе невинных людях. О разных негодяях нет, а об этих да. Ну, в чем спрашивается, они виноваты, если в стране тогда были только такие партии?

И люди в их высылке винили нашего председателя сельсовета, потому что он наверняка принимал участие в составлении списков. Мой отец, например, был дружен с ним, но всегда возмущался, почему же Терентий вовремя не подсказал, чтобы мы забрали дочку. Ведь в числе репрессированных оказалась и моя сестра Харитина. Конечно, Терентий Иванович, неумышленно так поступил, а скорее по забывчивости, но все же именно эта его халатность во многом привела к тому, что жизнь моей сестры оказалась поломана...

Тут, наверное, будет уместно рассказать о судьбе моих братьев и сестры. Всего наша мама родила восьмерых детей, но четверо из них умерли еще в младенчестве, и нас осталось четверо, из которых я был самым младшим.

Мой старший брат Василий 1912 г.р. был главным помошником отца, и так сложилось, что ему дважды пришлось уходить на войну. В 1941 году его мобилизовали в армию в первый же день войны. Он участвовал в приграничных боях у села Цыганка, что на реке Прут, но во время отступления где-то за Одессой их часть оказавшись в окружении, попала в плен. Но его как уроженца Бессарабии румыны сразу отпустили домой. Вернувшись домой он занимался крестьянским трудом, но когда в августе 44-го нас освободили, то его опять призвали в армию. Я знаю, что он воевал в пехоте, освобождал Румынию, Болгарию, Югославию, Венгрию, Австрию, но под конец войны был тяжело ранен. Автоматной очередью ему перебило левое предплечье, после чего у него развился паралич кисти, и он мог шевелить только большим пальцем. Короче говоря, Вася вернулся домой только в конце 45-го инвалидом войны. Но даже не это самое страшное. Вскоре он заболел диабетом. Эта болезнь и сейчас считается очень тяжелой, а в то время вообще считалась неизлечимой. Я помню, что он выпивал за день целое ведро воды, настолько его мучила жажда. И ел очень много, но оставался при этом очень худым. Но потом у нас началось буквально нашествие различных грызунов, которые распространяли туляремию. И вот представьте себе, при диабете большущий аппетит, а туляремия наоборот, его отбивает. Вася перестал кушать, очень ослаб, и, несмотря на то, что лежал какое-то время в одесском госпитале, в январе 1949 года умер...

Гаджий К.Т. с родителями. 1946 год

Средний брат Владимир родился в 1917 году. В 1938 его призвали в румынскую армию, и два года он вместе с будущим мужем нашей сестры служил в кавалерии в Бухаресте. Я даже помню, что их часть называлась Regimentul 3-i Calaras. Но когда в 1940 году Бессарабию вернули в состав Советского Союза, он вернулся домой. Володя устроился работать счетоводом в "Заготзерно" в Арцызе, но в мае 41-го его призвали на переподготовку в кавалерийскую часть, которая располагалась в одном немецком селе в нашем же районе.

Когда началась война, их часть перебросили на север Молдавии, и получается, что он провоевал почти всю войну. Дважды был ранен, правда, не тяжело. После войны его уговорили остаться на сверхсрочную службу и так он и служил до 1967 года. Служил по финансовой части на офицерской должности, хотя до выхода в запас так и остался в звании старшины. Его в Бресте, где он служил и остался жить, все знали, как очень скурпулезного автомобилиста: и гаишники, и водители. Володя, кстати, поменял фамилию на - Громов. Он нам объяснял, что просто устал оттого, что его фамилию в армии постоянно коверкали, и ему надоело постоянно исправлять ошибки при ее написании и объяснять ее происхождение.

И, наконец, наша сестра Харитина 1918 г.р. Она была единственная девочка в нашей семье, поэтому мы все ее очень любили. Скромная трудолюбивая девушка она работала в хозяйстве отца, пока в 1937 году не вышла замуж за Мишу Гончаренко. Хотя они и любили друг друга, но брак получился несчастным и принес моей сестре много страданий.

Фамилия у этого Миши хоть и украинская, но сам он был молдаванин. Вскоре после свадьбы его призвали в армию, и он вместе с Володей служил в кавалерии. Потом он тоже вернулся домой, но после того как в мае 41-го их призвали на переподготовку, они с моей сестрой больше никогда не виделись.

Вскоре после начала войны, Миша оказался в плену, причем Володя был твердо уверен, что он сам специально сдался. А как я вам уже говорил, его отец Ульян Гончаренко был активным членом профашистской национал-христианской партии, и когда в 1939 году кузисты ненадолго пришли к власти, его на 2-3 месяца назначили примаром нашего села.

И т.к. его отец был главой местной ячейки этой крайне правой партии, то в 1941 году он вполне справедливо попал в число репрессированных. И вот так произошла эта крайне неприятная для нас ситуация. Моя сестра беременна, ее муж в Красной Армии, а 10 июня за ними приехали, и всех выслали... Конечно, Харитина пыталась объяснить, что она совсем недавно живет в этой семье, но ее никто и не думал слушать. Она потом рассказывала, что уже в пути рассказала свою ситуацию какому-то начальнику, и тот, выслушав ее, признал: "Да, судя по всему, вы случайно попали в эту высылку. И может быть мы бы вас и отпустили, но куда же вы сейчас беременная пойдете? А тут вместе с вами хотя бы находятся родители мужа и другие ваши односельчане". Но в какой-то мере им повезло, что их отправили не в Сибирь, а куда-то в Казахстан, где она оставалась вплоть до 1946 года, и все это время мы о ней ничего не знали.

Но когда в 1945 году домой с фронта вернулся я, а потом и Вася, то произошел такой эпизод, который как мы думаем, во многом помог восстановить справедливость в отношении нашей сестры.

У нас был один знакомый сотрудник КГБ, который хорошо относился к нашей семье. И когда в конце осени 45-го он в очередной раз зашел к нам в гости, то мы ему рассказали ситуацию с сестрой, и он тут же сел и написал от нашего с Васей имени, двух братьев-фронтовиков, инвалидов, и наших престарелых родителей, письмо на имя наркома Внутренних Дел СССР Берии. Что наша сестра ни при чем, это отец ее мужа был кузистом, а она в той семье прожила всего два года и никакого отношения к политике никогда не имела. И что вы думаете? Государственный механизм сработал и в сентябре 1946 года ее выпустили, и она вернулась в родной дом с дочкой, которую родила в августе 41-го.

А с ее мужем ситуация такая. Миша, зная, что всю его семью выслали, окончил в Кишиневе шестимесячные ветеринарные курсы и работал ветеринарным фельдшером в богатом болгарском селе Буркуджи, что в 9 километрах от нас. И я знаю, что болгары, жившие там, жаловались моему отцу, что во время оккупации Миша брал с них большие взятки за то, чтобы он признавал их лошадей непригодными для нужд армии. Но незадолго до освобождения он сбежал в Румынию, где и жил до самой смерти.

И больше ни разу в жизни Миша не объявлялся, хотя его родной брат с женой, которые их венчали на свадьбе, признавали Харитину и ее дочку, немного помогали. Как выяснилось, они с Мишей переписывались и написали ему, что Харитина вернулась, выслали ему их фотографии, но он им писал, а жене и дочке ни слова, словно их и нет вовсе... И когда однажды я приехал в отпуск, мне рассказали, что из Румынии приезжал Миша со своей новой женой, зашел к своему двоюродному брату, который жил на соседней улице, а к жене и дочке не зашел... Ну какая-то совесть должна же быть у человека? Ладно еще жена, но за всю жизнь ни слова дочке не написал, ни копейки не выслал, хотя прожил до глубокой старости... Разве это не характеризует человека?!

Кстати, его старший брат, с которым у нас до войны были хорошие отношения, и он всегда при случае заезжал к нашему отцу на стаканчик вина, получилась такая история. Этот Илья окончил в Бухаресте юридический факультет, стал работать адвокатом, но когда началась война, он из-за обиды на то, что его семью выслали, добровольцем записался в румынскую армию, но под Одессой погиб. Я лично читал в газете, что в боях под селом Великий Дальник погиб локотенент (лейтенант) Банару-Гончаренко. До этого он поменял свою фамилию на румынскую, но в этой заметке было написано именно так. Ну, этого я еще хоть как-то могу понять, а вот нашего зятя нет... Большой дрянью оказался. А моя сестра так и осталась одна, замуж больше не вышла, а ее дочка Клава впоследствии стала врачом.

Было какое-то предчувствие скорой войны, все-таки ваше село располагается достаточно близко к границе?

Я знаю, что ходили такие слухи, и люди даже покупали про запас товары первой необходимости: керосин, мыло, спички, соль. Наверное, родители тоже успели создать небольшие запасы, но я тогда ведь жил в Тарутино и точно вам не скажу.

Как вы узнали о начале войны?

Я вам уже рассказывал, что перед войной поступил учиться в Тарутинское педучилище. Мне всегда очень нравилось учиться, потому что всю жизнь я имел и склонность, и тягу к обучению. Кстати, Тарутино - это ведь была богатая немецкая колония, но где-то в сентябре 1940 года все немцы оттуда по приказу Гитлера уехали в Германию. Мы начали занятия 1 сентября и как раз в это время из Тарутино уезжали последние немцы. На каждую семью выделили по 2-3 подводы, причем, их сопровождали немецкие военные: в красивой форме, на машинах.

После этого у нас на юге Бессарабии буквально единицы немцев остались. Но как потом выяснилось, на исторической Родине их обманули. Уезжая, они были уверены, что их разместят в Германии, но оказалось, нет. Их поселили в западной Польше, и когда после войны оттуда приезжали один или два человека, то жаловались на свою судьбу. Ведь у нас черноземы, а там сплошные пески. И если у нас они жили очень зажиточно, некоторые хозяйства имели сотни гектаров земли и сотни голов лошадей, то там ничего подобного они не имели. Вот так получилось, что во время обучения в педучилище мы жили в их брошенных домах.

В те дни у нас как раз проходила сессия, все шло своим чередом, и вдруг в воскресенье утром послышались крики людей: "Война! Война!" Надо сказать, что это известие лично для меня оказалось полной неожиданностью. Все пошли на митинг организованный в центре городка, и мне запомнилось, что помимо партийных руководителей с импровизированной трибуны выступали еще и летчики. Недалеко от Тарутино располагался военный аэродром и оттуда пришли несколько летчиков. Как сейчас помню, они были в куртках заляпанных глиной. Своими речами они поднимали наш настрой, но мы все в то время и без того были настроены воевать и побеждать.

До начала войны мы успели сдать три экзамена, а четвертый у нас принимать не стали, просто выдали справки, что мы окончили 1-й курс и отправили по домам. Наша местность находится как бы на отшибе, поэтому никаких боев у нас в округе не было, и когда наши части отступили, то мы оказались в оккупации.

Передо мной встал вопрос, чем заниматься дальше. Сестра выслана, два брата на фронте и с родителями остался только я. Но лошадей нет, и как обрабатывать землю непонятно. Начали думать, и решили, что мне нужно продолжить обучение портновскому делу у дяди Миши. С осени 41-го я опять стал работать в его мастерской, но вскоре случилось несчастье - дядя Миша умер. В 1942 году попытался было поступить в Измаильский лицей, но на собеседовании преподаватели румыны увидели, что по-молдавски я говорю, не очень свободно, а когда еще выяснилось, что я украинец, то они переглянулись и сказали, что мне в приеме отказано.

Тогда я пошел работать к одному из наших сельских портных Антону Балабану, и у него я уже был не учеником, а подмастерьем и получал за свою работу деньги. Но не прошло и полгода как его вдруг мобилизовали румыны, потому что для нужд армии им срочно требовались портные. Но у Балабана вместе со мной подмастерьем работал еще один Саша из Болграда. Правда, он умел только шить, а я умел и шить и кроить. И на прощание сам Антон нам предложил: "Если хотите, я могу вам оставить все оборудование, чтобы вы работали". На том и порешили, он нам оставил свою мастерскую со всем оборудованием, и где-то целый год я заведовал этой мастерской. Приходили люди, делали заказы, и мы им что-то шили. Даже этому подлецу Мише, мужу сестры, я однажды пошил рабочий костюм. А один случай мне запомнился на всю жизнь.

Как-то пришел один румын, заготовитель сельхозпродукции для нужд армии. Здоровый такой дядька, чем-то похожий на Жириновского. А я смотрю на него и боюсь, но все-таки принял заказ. Снял мерку, и он еще особо отметил: "Костюм обязательно должен быть с жилеткой", оставил задаток и ушел.

Начал кроить, а сам боюсь, потому что материал дорогой, и если я не справлюсь и испорчу его, то придется за него заплатить. Поэтому начал везде оставлять запас в пару сантиметров, но тогда стало не хватать на жилет. Я переживал, думал, но все-таки решился и покроил без жилета. Приходит он на первую примерку, и я ему честно объясняю: "Вы знаете, на жилет материала не хватило". - "Как это не хватило?" - "Я еще молодой мастер, все делал с запасом, поэтому и не хватило". Я очень переживал, что он начнет скандалить, но он меня понял и не особо обиделся.

Приходит на окончательную примерку. Примерил пиджак - отлично: "Теперь давай брюки". Одел их и вдруг как резко присел. Я еще успел подумать: "Ну, все, сейчас разойдутся по швам..". Но нет, брюки остались целыми, и он меня даже похвалил: "Молодец!" Вот этот случай стал для меня своеобразным аттестатом зрелости в портновском деле.

Примерно, до конца 1943 года мы проработали вместе с Сашей, имели постоянный кусок хлеба, но когда начал приближаться фронт, то началась такая неразбериха, что мастерскую пришлось закрыть, и до самого освобождения я помогал родителям в работе по хозяйству.

В войну румыны вели себя также как до 1940 года или что-то изменилось? Проводили ли они какие-то репрессии в отношении активистов советской власти и как они, например, поступили с евреями проживавшими в вашем селе?

По сравнению с довоенным периодом режим ужесточился, причем, намного. Если до войны в селе представителем власти был примар, избираемый из числа местных жителей, то в войну над ним уже стоял специально присланный из Румынии человек, т.н. нотар, чье слово в решении любых вопросов было первым и последним.

Когда мы оказались в оккупации, то румыны особых репрессий не устраивали, но я помню такой казус. Однажды мимо нашего села проезжала какая-то правительственная делегация, чуть ли не во главе с румынским министром, и они вдруг решили заглянуть в нашу сельскую больницу. Нашли там много недостатков, и фельдшера Паршенко, который там давно работал, и в то время был за главного, без суда и следствия отправили в лагерь на шесть месяцев. Но ведь это чистейшей воды самосуд! Кроме того, я слышал, что некоторых людей по каким-то поводам арестовывали, но затем отпускали.

А евреи... Богатые успели уехать, а бедные нет, и их постигла горькая участь. У нас за селом есть возвышенность, на которой есть большая яма, вроде колодца. Очень глубокая и широкая, метра два в диаметре. Ее у нас использовали как скотомогильник. И вот когда пришли румыны, то, что первое они сделали. Собрали этих несчастных евреев, сколько их было, точно не скажу, но знаю, что среди них был и тот самый Зиско, которого тогда кузист избивал колесом. И всех их румыны расстреляли и бросили в эту яму... Люди, конечно, были потрясены таким зверством...

А после войны к нам в село кто-то из уехавших евреев вернулся, а кто-то и нет. Вернулись, например, аптекари Фима и его брат Ума. Я знаю, что они пережили войну в эвакуации где-то в Средней Азии.

Во время оккупации у вас не появились такие мысли, что война проиграна?

Вы знаете, в какой-то степени это даже поразительно, но я и мои сверстники почему-то были твердо убеждены, что мы не проиграем. Мы были уверены, что немцы обязательно будут разбиты. Сейчас трудно сказать, на чем основывалась наша вера, но мы твердо верили в это. А уже после Сталинграда мы просто торжествовали.

В оккупации вы знали, что творится на фронте?

В нашем селе радио ни у кого не было, но из румынских газет мы кое-что знали и ходили какие-то слухи, но в целом истинного положения дел мы не знали.

Из ваших односельчан кто-то обрадовался приходу румын?

Конечно, были такие. Например, богатые люди с молдавской стороны села радовались и не скрывали этого. А нас, всех украинцев, они и румыны называли "большевикурь" - "большевики", с их точки зрения это было оскорбительно.

Из вашего села молодежь угоняли на работу в Германию или Румынию или может быть призывали в румынскую армию?

Призывали. Например, наш сосед Яша Траян, причем, сам он украинец и плохо говорил по-молдавски, но его призвали в румынскую армию, правда, послали не на фронт, а они что-то охраняли в тылу на Украине.

На работу молодежь не угоняли, но где-то в мае 44-го, когда линия фронта подошла к Днестру, человек 100-120 молодых парней, в том числе и меня, под видом военной подготовки собрали и повели пешком в Румынию. Где-то в Карпатах мы расположились и нас заставили работать: выбирать из горной реки камни. Для чего не знаю, очевидно, для какой-то стройки. Я даже помню, что все это время нами командовал румынский капитан по фамилии Татик.

Но потом нас перевезли в город Алба-Юлия, откуда через какое-то время многие ребята, в том числе и я, стали разбегаться по домам. И до самого ухода румын я вынужден был скрываться у наших родственников, которые жили через несколько улиц от нашего дома.

Партизаны или подпольщики у вас в округе были?

За все время оккупации я не слышал, чтобы они себя как-то проявили, хотя слухи такие ходили, что где-то есть партизаны.

Когда освободили ваше село, и как это произошло?

Нас освободили в самом конце августа 44-го, но еще за полгода до этого было понятно, что все к этому идет. Все это время линия фронта располагалась относительно недалеко от нас, и в этот период не было никакой стабильности.

И когда началась Ясско-Кишиневская операция и румыны стали отступать, вместе с ними шли и власовцы, а это были изверги еще похуже румын. Поэтому вся молодежь в эти неспокойные дни скрывалась, кто где, меня, например, где-то с неделю прятали у сестры отца: тети Марины и ее мужа дяди Павла. Целый день я прятался на чердаке, и только ночью спускался спать в комнату. Но у нас в округе боев опять не было, и линия фронта прошла относительно быстро и спокойно.

Когда вас призвали в армию?

Наше село освободили 28 августа, а уже 29-го нам приказали на следующий день явиться в полевой военкомат. Дома очень скромно попрощался с родителями, расцеловались на прощание. Получил наказ служить честно, и 30-го августа наша команда из 56 человек, причем, все только с украинской половины, пешком отправились на Галац. Почему-то на всю жизнь отлично запомнил нашу первую ночевку где-то в вулканештском районе. Спать пришлось в каком-то большом помещичьем амбаре, на голом сыром полу, до сих пор неприятно вспоминать.

Через Вулканешты и Рени наша рота, набравшая по дороге из других сел около шестисот человек, добралась до Галаца, оттуда нас направили в село браильского уезда Слободзея Маре. Вот там нас немного обучали, но все-таки я бы взял это слово в кавычки. Всю дорогу нас вел бывший военнопленный сержант Шикирун, так вот он и еще несколько человек постарше объясняли нам самые простые вещи, например, как пользоваться винтовкой. Это еще мне повезло, потому что у нас в Тарутинском педучилище работал хороший военрук Атанасов. Отставной офицер, он успел нам многое дать и так нас вымуштровал, что будь здоров. Как-то раз зимой он нам устроил пеший переход по маршруту Тарутино-Красное-Березино-Тарутино, причем большую часть пути мы прошли в противогазах. Предвоенная зима выдалась очень снежной, а ведь нам пришлось пройти 25-30 километров, так что этот поход мне запомнился на всю жизнь. И в обращении с винтовкой он нас очень хорошо натренировал, нам даже устраивали учебные стрельбы. А ведь многие ребята из нас и этого не знали.

В общем, недели две нас там помурыжили, а потом сформировали маршевую роту и отправили на фронт. Причем, что смешно, ведь сентябрь же еще стоял, жара, а нас обмундировали по-зимнему: фуфайки, ватные брюки, ботинки с обмотками и всем выдали остроконечные шапки из овечьих шкур, награбленные у нас в Бессарабии. Так мы все сразу же обменяли эти кушмы в соседнем селе на самогон, правда, я его даже не попробовал. На поезде нас довезли, если не ошибаюсь до Алба-Юлии, а уже в Трансильвании во фронтовой полосе мы влились в состав 722-го стрелкового полка 206-й стрелковой дивизии.

Я потом уже подсчитал, что с боями мне пришлось пройти свыше тысячи километров. Довелось освобождать румынские города Клуж, Орадя Маре, а в Венгрии Секешфехервар и Дебрецен. В начале как таковых больших боев у нас не было, но помню такой эпизод. Мы продвигались вперед, и тут нам поступила команда: "Окопаться!" Все стали окапываться, а я нет. И меня один из опытных солдат, который по возрасту годился мне в отцы, спросил: "Сынок, ты, почему не окапываешься?" - "Так мы же сейчас все равно пойдем вперед". Он улыбнулся и говорит: "Окапывайся лучше, а то плохо будет". И хотя в том случае оказался прав именно я и примерно через полчаса мы пошли дальше, но в дальнейшем я уже окапывался без лишних разговоров.

С небольшими боями шли вперед где-то правее Клужа и подошли к границе с Венгрией. Форсировали Тису. Мне на всю жизнь запомнилось, что перед форсированием Тисы, где предвиделся бой, нам выдали по 100 граммов, но как оказалось не водки, а спирта. А я ведь воспитывался на вине, лет с восьми иногда выпивал небольшой стаканчик вина, и никогда не напивался, а тут вдруг спирт. До этого водку я даже не пил, а скорее пробовал всего раза два, причем, это была румынская водка "Секарика", крепостью всего 32 градуса. Так что когда на Тисе нам выдали, как я думал водку, то был спокоен и выпил эти сто граммов одним махом, а это оказался чистый спирт. Ни дышать ни говорить не могу... Дали мне воды запить, кое как пришел в себя, но после этого случая я дал себе слово, никогда в жизни не пить чистый спирт.

Более серьезные бои у нас начались после форсирования Тисы. К тому же наступила поздняя осень, и начался настоящий ужас. Только представьте себе такую картину: холодно, слякоть, день и ночь моросит дождь, окопы быстро заливаются водой, а мы должны просидеть в них целые сутки... Затем нас, правда, выводили на сутки в близлежащее село: обогреться, обсушиться, поспать, поесть и потом опять на сутки в окопы. Вот такой фронтовой вахтовый метод.

Правда, каждый вечер как стемнеет, на передовую нам обязательно привозили горячее питание: борщ с мясом, кашу. А так весь день мы сидели на сухом пайке. И кормили надо сказать, в принципе нормально, я не помню, чтобы нам на фронте пришлось голодать. А в Венгрии у нас даже постоянно имелась возможность дополнительно подкрепиться. Мадьяры очень боялись нашего появления, поэтому все куда-то уходили и прятались, а мы входили в пустые села. И опытные солдаты уже знали, что делать и где искать. Во многих домах, особенно в богатых, на чердаке были устроены коптильни, и там можно было найти колбасы и даже целые окорока.

И на всю жизнь запомнился такой эпизод. После суток проведенных на передовой, нас отвели на отдых в какое-то помещичье имение: хороший дом, постройки. И командиры нам разрешили для собственных нужд забить домашнюю птицу, которой там было в избытке. Солдаты постарше взялись за это дело, а мы легли спать. Сколько лет уже прошло, а я как сейчас перед собой вижу эту картину: часа в три ночи нас разбудили и мы увидели, что в большом котле в бульоне плавают, четыре не очень тщательно очищенные, индюшиные тушки... Я на всю жизнь запомнил этот вкуснейший фронтовой бульон с индюшатиной. А один мой односельчанин тогда даже забил и приготовил себе небольшого поросенка. И угощая нас, он приговаривал: "Кушайте ребята, а то может, больше нам и не придется поесть жареного поросенка", и так и вышло. Буквально через несколько дней он погиб...

Какие солдаты, например, по возрасту, по национальности служили в вашей роте? Вы с кем-то дружили, может, кто-то еще из ваших односельчан воевал в вашей роте?

В одной роте вместе со мной воевали сразу несколько моих односельчан: Захарко Шкут, Шура Бройко (по данным ОБД-Мемориал красноармеец Бройко Александр Гаврилович 1923 г.р. погиб в бою 13 ноября 1944 года - прим. Н.Ч.), Герасим Яковенко, Афанасий Дога, Ваня Пономаренко, с которым, кстати, нас ранило в один день, и еще несколько других ребят. Конечно, мы больше общались между собой, но все-таки как таковой большой дружбы на фронте у меня ни с кем не сложилось, я со всеми был в ровных отношениях.

Когда нас влили в роту, к сожалению, не помню уже ни номера роты, ни батальона, то мы все вновь прибывшие были украинцы. А среди старослужащих были и русские и татары, и не знаю еще кто, в то время мы на национальности вообще не обращали внимания. Причем, бросалось в глаза, что наше пополнение был сплошной молодняк, а все остальные заметно старше. Но опытные солдаты старались нас опекать, учили разным вещам. Несмотря на то, что в нашей роте служили самые разные люди, все жили дружно и серьезных конфликтов между солдатами я вообще не помню.

Были у нас и молдаване. Например, в нашей роте воевал наш односельчанин Афанасий Дога - очень смелый парень, правда, он был постарше меня лет на десять. Помню, в одном месте мы занимали позиции, которые шли вдоль железнодорожного полотна. И однажды вдруг увидели, что по шпалам, прямо на виду у немцев и мадьяр неспешно идет Афанасий, причем, несет с собой большую канистру, как потом оказалось вина, которую он где-то раздобыл. Причем, он точно не был пьяным, может, немножко и был подвыпивший, но совершенно точно, что не пьяный. Мы просто опешили вначале, ведь это фактически мишень... Стали кричать, чтобы он немедленно спрыгнул в окоп, но он спокойно прошел до конца и по нему так никто и не выстрелил.

Но я о чем бы хотел особо сказать. Точной статистики по нашему селу я не знаю, но всего на фронт из Ташлыка ушло несколько сот человек, и свыше 150 из них погибло... Но из нашей команды 1924-26 г.р., что уходила на фронт вместе со мной - 56 человек, в живых осталось всего шесть человек... Подумайте только - шесть (!) человек... Причем, мой тезка Кирюша Бройко на фронт не попал. Еще когда нас только призвали, выяснилось, что у него что-то с глазами и его отправили в госпиталь в Бухарест, и воевать ему не пришлось. А из нас, пятидесяти пяти, что попали на фронт, вернулись, включая меня, всего пятеро... И все пятеро инвалиды войны. Яша Бурлаченко, например, не прожил, а промучился свою жизнь... На фронте ему страшно не повезло - пуля оставив лишь небольшую ранку прошла сбоку выбив оба глаза...

Правда, был еще Коля Бурлаченко - мой троюродный брат. Я слышал, что он стал отличным разведчиком, заслужил в боях два или три ордена, но после войны не успел вернуться домой. Их часть отправили куда-то в Сибирь, но там он заболел тифом и в госпитале умер... Его отцу прислали документы и награды... А все остальные наши ребята там остались...

Думаю, что это стало следствием того, что нас молодых, неопытных и необученных сразу бросили в бой. Чем это объяснить - не знаю, не могу сказать. Возможно, была крайняя необходимость так поступить, но все же я склонен считать, что это был крупный просчет со стороны командования. Все-таки нельзя молодых неопытных ребят кидать сразу в бой.

Раз мы заговорили о потерях, то мне бы хотелось задать вам один из ключевых вопросов нашего проекта. На фронте у вас не создавалось впечатления, что мы воюем с неоправданно высокими потерями?

В то время у меня такого ощущения не было, потому что мы, простые солдаты, мало что знали и понимали, тем более о таких вещах. Но все же я бы сказал, что у нас в подразделении таких случаев ни разу не было, хотя мне, конечно, сейчас трудно судить объективно.

Из вашего рассказа я уже понял, что на фронте вас тяжело ранило. Расскажите, пожалуйста, как и когда это произошло?

Ранило меня в середине ноября 44-го в Венгрии. В то время мы вели тяжелые бои на подступах к городу Мишкольц, и 12 ноября нам поставили задачу - взять высоту. Насколько я понимаю, в оперативном отношении она была очень интересна нашему командованию, потому что с нее открывался хороший обзор на окрестности. Немцы это тоже понимали, поэтому отчаянно ее обороняли. Били по нам не только с самой высоты, но и справа, со стороны шоссейной дороги. Вот оттуда меня и ранило.

Пошли в атаку короткими перебежками, и когда уже подбирались к самой вершине, немцы усилили огонь, правда, и наша артиллерия не давала им головы поднять. В общем, в одной из перебежек только я собрался упасть, как нас учили на левый бок, как вдруг почувствовал острую боль во всей правой ноге, от пальцев до самого пояса. Посмотрел в чем дело, и увидел, что на моем новом ботинке справа появилась маленькая, с ноготок от мизинца, дырочка. Как я понял, это по нам били со стороны шоссе, но там большое расстояние, и как потом оказалось, уже на излете пуля застряла в суставе.

Я отлично помню, что когда увидел эту маленькую дырочку в ботинке, успел подумать, что уже недели через две вылечусь, смогу ходить и вернусь на фронт. Но оказалось, что эта дырочка сделала меня инвалидом на всю оставшуюся жизнь...

Я остался лежать на месте, а через какое-то короткое время вижу, ко мне ползет Ваня Пономаренко. Оказывается, его ранило в плечо. Ребята пошли вперед, а нам сказали лежать до подхода санитаров. Потом появился еще один раненый пожилой солдат. И вот как сейчас помню. Были же отчаянно смелые люди... Наш комбат, здоровый такой мужчина, в своем кожаном пальто во весь рост подошел к нам. Немцы заметили, что это офицер и начали строчить в нашем направлении. Так этот старый солдат выругался матом и закричал: "Товарищ комбат, уходите ради бога, а то нас всех из-за вас сейчас добьют". - "Спокойно ребята", но все-таки ушел, и стрельба прекратилась. Но какое же надо иметь мужество и самообладание, чтобы под огнем ходить в полный рост... Это далеко не каждый так сможет.

Когда высоту взяли, подъехало несколько санитарных повозок и в одну из них погрузили нас с Ваней. По дороге в санбат нас сильно трясло, и от этого становилось еще больнее, так мы начали кричать ездовому: "Не гони лошадей, давай потихоньку". Но он никак не реагировал, и когда приехали, оказалось, что это оглохший после контузии солдат, который ничего не слышит.

В санбате мне сразу разрезали рану, начали искать пулю, но не нашли ее и забинтовали. Как потом оказалось, тяжелая винтовочная пуля прошила поперек весь голеностопный сустав и застряла на выходе с левой стороны. Из истории болезни я до сих пор помню, что оказались, повреждены все кости сустава, а также сухожилия и нервы. Всю жизнь у меня при ходьбе отдает боль, плохо двигаются пальцы ноги, причем большой палец двигается только вниз, а остальные только вверх.

Справка о ранении

Но, признаться честно, это ранение, возможно, спасло мне жизнь. Я считаю, что после всего того, что мне довелось пережить на передовой, после всей этой мясорубки в принципе мне еще повезло. Но что удивительно. Пока мы маршевой ротой шли в сторону фронта, меня очень донимала малярия. И уже во фронтовой полосе фельдшер мне выдал акрихин, и после того как я его принял, то навсегда забыл об этой малярии. Целые сутки мы сидели в окопах залитых водой, и хоть бы кто насморком заболел, просто удивительно. Наверное, нас спасало огромное нервное напряжение.

На второй день отправляют нас дальше. И, по-моему, в Дебрецене в эвакогоспитале произошел такой эпизод. Я вдруг услышал, что кто-то на молдавском языке говорит: "Ну ынцелег! Ну ынцелег, ну штиу русеште!" Я его спрашиваю: "Чине ешть?" - "Ромын". А я слышал, что рядом с нами наступала какая-то румынская дивизия. И я говорю врачам: "Это румын, и он совсем не понимает по-русски. Давайте я вам буду переводить", в общем, помог с ним объясниться. Но с моей раной там тоже ничего не смогли поделать и отправили дальше.

Как сейчас помню, из Арада, в день Сталинской Конституции - 5 декабря я послал родителям открытку, и она до них дошла. Честно написал, что ранен в ногу, но потом вышла такая ситуация. Уже в Кисловодске я сфотографировался и отправил родителям свою единственную фотографию в форме. Так соседи им сказали, что видно у меня нет ноги, раз я сфотографировался только до пояса. Хотя на самом деле все было еще проще. Раненная нога у меня до самого пояса была вся в гипсе, а другая в обрезанных кальсонах. У фотографа на меня накинули какую-то гимнастерку, приложили погоны младшего сержанта, хотя я был рядовым, и вот так я единственный раз за всю войну сфотографировался.

Отправили меня дальше, в Тимишоару. Как раз наступал новый год, и я помню, как нас приходили поздравлять сербские ребята, в Банате тогда много сербов жило. Опять меня осмотрели, и я запомнил слова врачей: "В глубокий тыл", и на санитарном поезде меня отправили в глубокий тыл. Правда, ехали мы очень медленно, ведь в первую очередь пропускали эшелоны в сторону фронта.

Но пока доехали до Фокшан эта пуля начала работать. Пошло нагноение, стопа посинела, распухла с голову ребенка, и главное - боль нестерпимая. И в какой-то момент я почувствовал - все, больше не могу терпеть... Я уже и стонал и плакал и чего только не делал от боли. Двое ходячих раненых не выдержали, пошли к врачу и говорят: "Заберите этого пацана, а то он и сам не спит и нам не дает". - "Давайте его ко мне". Отнесли меня туда, положили на стол, разбинтовали, и я ей сказал: "Доктор, там же пуля". - "Для того чтобы ее достать, нужен рентген, а у нас нет света. Но все равно нужно вскрывать". Надо так надо, что я могу сказать. Полили рану каким-то замораживающим раствором, выждали минут двадцать, и только она резанула, как из раны сразу потекла черная масса, буквально как деготь, я сам видел. Резанула глубже, но видно попала туда, где не действовало обезболивающее. Меня те два солдата хоть и крепко держали, но я аж подпрыгнул от боли и как заорал... Больше она ничего не делала, но мне сразу стало намного легче: я уже мог и спать, и начал кушать.

В общем, через Яссы и Черновцы довезли до самого Кисловодска. Где-то в пути по Украине встретили Новый Год и нас в поезде поздравили: вручили по сто граммов и по пачке "Беломора". Но если до Нового Года я себя чувствовал еще более-менее удовлетворительно, то пока эти две недели ехали, опять пошло сильное нагноение.

Как сейчас помню, что в Кисловодск приехали и разгружались рано утром, и я как из машины глянул, а вокруг зелень вовсю. Меня просто поразило: погода мягкая, красота кругом, а ведь это было 8 января. Так я попал в эвакогоспиталь №5401, который располагался в здании санатория "Горняк". Баня, палата и минут через десять приносят поесть: какой-то суп, и котлету. И только я хотел ее попробовать, как входят в палату два здоровых санитара: "Кто Гаджий? Не кушать!" - "Да я и не успел".

Тут же отнесли меня к хирургу. Здоровый плечистый дядька, армянин лет шестидесяти, фамилии, к сожалению, уже не помню. Хотел пощупать мою рану, а я отдергиваю ногу, потому что становилось нестерпимо больно, когда просто дотронешься. И я ему сказал: "Доктор, там же пуля. Достаньте ее уже один раз, чтобы я не мучился", как будто могу ему советовать. Он на это дело посмотрел: "Для этого нужен рентген, а у нас нет электричества. Но если мы пулю до завтра не достанем, то придется отрезать ногу до колена". Как я услышал эти слова... Только и смог сказать: "Делайте, что считаете нужным".

Проснулся я уже только в палате. Нога совсем не болит, и минут через десять заходит медсестра Ася и на марлечке подает мне пулю. Спасибо этому хирургу, что он без рентгена сделал мне очень удачную операцию и смог найти и достать эту проклятую пулю.

Дело сразу пошло на поправку и в начале апреля я уже относительно неплохо себя чувствовал, хотя передвигался на костылях. У нас в госпитале, кстати, были такие ловкачи, что я просто поражался - на костылях они ходили как на своих ногах.

Помню, как ребята у нас хохмили. В Кисловодске ведь было расположено 93 госпиталя, и к ним местные женщины приносили продавать молоко, колбасу, кто что. Так эти хулиганы что делали. Пара человек как бы прицениваясь, ходили среди женщин, а другие в это время с балкона начинали кричать: "Воздух!" Женщины, побросав все, в ужасе разбегались, а эти похватав брошенное ими добро, возвращались с добычей. Ели потом и смеялись.

Стали меня готовить к выписке. Моим лечащим врачом была совсем молодая девушка Антонина, к сожалению, уже не помню ее фамилии. И когда на комиссии она доложила обо мне, старший врач осмотрел мою рану, нажал - больно. Я прямо чувствовал, что какая-то маленькая косточка в суставе болтается. Вроде все зажило, а как прижмешь больно. И тогда главврач Сахаров, немолодой уже, седой весь, как начал ее при всех распекать, что мне аж самому стало неудобно: "Почему вы это допустили? Ведь надо же было ее сразу удалить", и, в конце концов, по заключению комиссии мне присвоили 2-ю группу инвалидности. Выдали новое обмундирование, билет на поезд, и 14 апреля я уехал из Кисловодска. Дня за три доехал до Арцыза и на попутной подводе приехал в родное село. Вот за три недели до Победы я самым первым из нашего призыва вернулся домой. Хотя нет, Ваня Пономаренко, по-моему, все-таки вернулся раньше меня.

Многие ветераны войны признаются, что перед ранением их посещало дурное предчувствие. У вас было что-то подобное?

Нет, у меня ничего такого не было. Даже в последнем бою, когда меня ранило, я думал только о том чтобы взять эту высоту и продолжать наступление.

Говорят, что на фронте атеистов не бывает.

Врать не буду, в Бога я даже на передовой не поверил и ни разу не видел, чтобы на фронте кто-то молился. Наверное, такое отношение к религии у меня сложилось потому, что у нас была не очень религиозная семья. В этом плане все было весьма умеренно. Иконы, конечно, в доме висели, мы и молитвы знали и всегда крестились, но отец ходил в церковь всего несколько раз в год, мама чуть чаще, а нас детей даже не заставляли и мы очень редко ходили. Правда, в семье всегда отмечали церковные праздники, отец обязательно ходил святить пасху, куличи, но все-таки назвать нашу семью сильно религиозной никак нельзя. И, наверное, еще сказалось сильное атеистическое воспитание в педучилище.

Но вот что лично для вас на фронте было самое тяжелое? Может быть, вы чего-то больше всего боялись или тяжело переносили? Очень многие, например, признаются, что больше всего боялись остаться калеками или попасть в плен.

Вы знаете, у меня почему-то была твердая уверенность в том, что я останусь живым, и со мной ничего не случится. Даже не знаю, откуда она взялась. И каких-то особых страхов у себя я тоже что-то не припомню. Например, я почему-то даже и не думал о том, что могу попасть в плен. Не знаю, может это оттого, что я был еще очень молод?

А тяжело было все: и бои, и бытовая неустроенность, я бы ничего не выделял. Но, все-таки, самое тяжелое это эмоции после боев, ведь гибли люди, твои товарищи... Никогда не забуду, как в последний раз видел Афанасия Догу. Когда меня занесли в медсанбат, меня вдруг кто-то окликнул: "Кирюша". Я оглядываюсь и вижу, лежит какой-то солдат с забинтованным лицом. Я его спрашиваю: "Ты кто?" - "Афанасий Дога". И насколько я знаю, он не выжил... (По данным ОБД - Мемориал сержант Афанасий Дога 1914 г.р. скончался от ран 3 января 1945 года - прим.Н.Ч.)

А вам самому лично убивать пришлось?

Конечно, мне, как и любому другому пехотинцу на передовой пришлось много стрелять, но вот так, чтобы я выстрелил в упор и человек упал, такого не было.

У вас есть боевые награды?

За последний бой меня наградили орденом "Славы" 3-й степени, правда, его мне вручили уже через несколько лет после войны. Я потом своим знакомым всегда шутя говорил: "Вы учтите, я на треть - герой, так что имейте в виду". Медаль "За победу над Германией" и этот орден - мои единственные награды за фронт, а уже после войны мне вручили пятнадцать юбилейных медалей, а в 1985 орден "Отечественной войны". Но поверьте, никаких обид из-за наград у меня никогда не было. Моя самая большая награда - то что я живым вернулся... Ведь если так подумать, много ли семей найдется в которых воевало три брата, и все трое вернулись живыми? Пусть двое и стали инвалидами, но все-таки живые. Поэтому недаром односельчане считали нашу маму счастливицей.

Как вы узнали о Победе? Как-то отметили ее?

Когда к нам в село приезжал секретарь райкома комсомола Гриша Макаренко он всегда останавливался только у нас. Вообще именно у нас постоянно останавливались разные люди из района: судья, прокурор, секретарь райсполкома. Почему? Потому что нашего отца все уважали, к тому же у нас был очень радушный дом: мама хорошая хозяйка, всегда есть отличное вино. И с Гришей Макаренко мы так сдружились, что стали как родные братья, а моих родителей он даже называл мама и папа. Гриша на фронте был очень тяжело ранен в голову. У правого виска у него не было части черепа, и это место было покрыто только кожей.

Вечером 8-го мая мы с Гришей были в нашем клубе, потом пришли к нам ночевать. А утром нас будит мама и говорит: "Вставайте, война закончилась!" Вот так от мамы я и узнал, что война закончилась. Конечно, это была невероятная радость для всех и особенно для тех, кто сам воевал. В центре села собрали митинг, и на импровизированной трибуне выступали люди. Даже моему отцу, как отцу трех фронтовиков, предоставили слово, и он сказал несколько слов.

А после митинга мы решили отметить праздник своей небольшой компанией. Собрались в сапожной мастерской нашего товарища болгарина Топалова. Сдвинули несколько столиков, принесли выпивку, закуску и стали выпивать и разговаривать. Нас было человек пятнадцать, и среди нас оказался директор нашей сельской средней школы. Мужчина среднего возраста, лет под сорок. И когда уже все были немного на взводе, этот директор вдруг неосмотрительно сказал что-то оскорбительное в адрес фронтовиков. Не неосторожное, а именно оскорбительное, но вот что конкретно, я никак не вспомню.

А Гриша был очень крутой парень, просто очень, и он как это услышал, буквально побагровел весь, закричал на него: "Ах ты сволочь, твою жидомать.."., хотя я даже и не догадывался, что этот человек еврей. Мы сидели рядом, он схватил мой костыль и как врезал этому учителю... Тот бросился бежать, но Гриша его во дворе догнал и начал избивать костылем. Поломал ему пальцы, ребра, в общем, еле оттащили его. И даже костыль мой сломал, я после этого стал ходить с одним костылем и палочкой. Вот так мы отметили День Победы...

Было возбуждено уголовное дело, и вела расследование измаильская прокуратура. Нас приезжали допрашивать, но мы рассказали все как есть, подтвердили, что пострадавший оскорбил фронтовиков и Гришу не привлекли. Но я потом все думал, как же это можно, тем более в такой день пусть и неосторожно, но сказать, что-то оскорбительное в адрес тех, кто воевал... Тем более, что сам он не воевал, а рядом сижу я с костылями, и у Гриши полчерепа нет...

Вы затронули довольно скользкую тему - об отношении к евреям в армии.

Не скрою, негативные настроения в их адрес были, в войну про них так и говорили "5-й Украинский в Ташкенте". Конечно, и среди евреев тоже были те, кто честно воевал, но я скажу за себя - за все время моего пребывания на фронте и среди раненых в госпитале я не видел ни одного еврея.

Приходилось ли вам общаться с особистами?

Нет, я с ними вообще никак не общался, не пересекался и показательных расстрелов, например, тоже ни разу не видел.

Политработники среди солдат пользовались авторитетом?

Среди них были всякие люди. Но про наших непосредственных политработников я могу сказать, что это были достойные люди, которые подавали хороший пример.

И с командирами взвода и роты мне тоже считаю, повезло. Особенно запомнился наш командир взвода, который командовал нами все время моего пребывания на фронте. Это был грамотный и опытный офицер лет тридцати, русский, но вот, к сожалению, никак не могу вспомнить его фамилию. В бою он всегда шел впереди, и в моем последнем бою, мы перебежками тоже шли как раз за ним.

Ваше отношение к Сталину.

Я к нему отношусь двояко. С одной стороны на его счету, безусловно, есть огромные достижения, но с другой эти карательные методы, чудовищные репрессии, которые я не приемлю категорически. И я не думаю, не верю, что мы бы без него не выиграли войну. Я согласен с той теорией, что история всегда дает стране именно такого человека, который необходим в это время. Не было бы его, стал бы кто-то другой, например, маршал Жуков.

Я так понял, что вам пришлось воевать против немцев и венгров. Как вы можете их оценить как солдат?

Немцы воевать умели, тут ничего не скажешь. И мадьяры тоже очень стойко воевали, просто на удивление.

Вам приходилось видеть случаи жестокого обращения к пленным?

Нет, я ни разу не видел, чтобы их убивали или хотя бы избивали.

Как наши войска встречали за границей?

Мне пришлось освобождать Румынию и Венгрию и должен сказать, что и там и там нас встречали с прохладцей.

Сейчас очень много говорят и пишут о том, что наши войска за границей откровенно злоупотребляли в "трофейном вопросе" и чуть ли не поголовно грабили гражданское население. Вот вы лично имели какие-нибудь трофеи?

Ничего подобного я вам подтвердить не могу, но меня неприятно поразил и удивил один случай. При взятии Дебрецена шли тяжелые бои, немцы и венгры сопротивлялись очень упорно. И уже под конец этих боев наши ребята наткнулись на мануфактурный магазин. Некоторые тут же стали отрезать себе по несколько метров разных тканей и набивать все это в вещмешки, которые вскоре сделали из них прекрасные мишени... Я честно говоря, смотрел на это дело с недоумением. Не знаю, может, из-за того, что это я по своей природе совсем не жадный человек, и всегда рассуждал здраво. Но я им так и сказал: "Ребята, что вы делаете? Живы останемся, все будет". Оторвал себе кусок белого байкового материала на две пары портянок и вышел оттуда. А многие из тех, что набивали себе вещмешки, вскоре и погибли...

А у меня из трофеев не было абсолютно ничего, даже зажигалки, только эти портянки.

Как вас кормили на фронте, вы уже рассказали. А как обстояло дело со спиртным?

Мне трудно сейчас точно ответить на этот вопрос, но, по-моему, нам не очень часто выдавали "наркомовские" сто граммов. Я вспоминаю, всего несколько случаев. Но, конечно, если солдаты находили в брошенных домах спиртное, то немножко выпивали. Случаев, чтобы кто-то отравился техническим спиртом, у нас не было.

Вшивость большая была?

Нет, вшей у нас не было совсем, потому что нам по возможности регулярно устраивали баню и меняли белье.

На передовой удавалось как-то отдыхать?

Некоторые солдаты даже в карты играли, но я не любитель карточных игр, поэтому никогда не играл. Но вообще больше старались просто поспать, о чем-то поговорить.

И несколько раз, когда выводили в тыл, для нас даже устроили концерты фронтовые бригады. Однажды помню, это случилось в Венгрии в огромном, видно помещичьем амбаре, и мы сели прямо на пшеницу.

Как сложилась ваша послевоенная жизнь?

Тому как потом сложилась моя жизнь, я во многом обязан одному фактору. Как я вам уже рассказывал, после войны отца избрали народным заседателем Арцызского районного суда и именно в нашем доме стали часто останавливаться разные люди из района: судья, прокурор, секретарь райсполкома. Они много разговаривали на разные темы, и именно во время этих встреч у меня и зародился интерес к юриспруденции. Кстати, с этим судьей, у которого народным заседателем работал отец, однажды произошел очень смешной случай. Звали его Кирюшко Иван Емельянович. Это был хороший человек, но уж очень любил выпить.

А как у нас молотили хлеб. Во многих дворах был так называемый гарман - участок земли во дворе, часть которого перед тем как собирать колосовые, вспахивали, обильно поливали, и потом утрамбовывали специальным катком до прочности асфальта. Собранную пшеницу расстилали на этом гармане слоем сантиметров в 15 толщиной и с помощью каменного ребристого катка привязанного к лошади молотили ее. А потом еще по этой пшенице проходились диканой - это специальная доска, напоминающая одностворчатую дверь, на которую снизу были набиты несколько сот кремней. На эту дикану клали небольшой груз, например, пару увесистых камней, чтобы она прижимала пшеницу, выхолащивая из нее зерно. Дикану тащила лошадь, к ее морде привязывалась веревка, которая вела к поясу погоняющего, стоявшего в центре участка, и когда нужно было изменить ее траекторию, то веревку притягивали или отпускали. А чтобы погонять коня использовали большой кнут. В качестве забавы на этой дикане могли кататься дети, и вот однажды произошел такой случай. Как раз было время молотьбы и как-то я прихожу домой и вижу такую картину.

Отец стоит в центре и кнутом погоняет коня, а на дикане сидит Кирюшко и время от времени кричит: "Ой-ой, батько-батько". Думаю, чего он кричит? Подхожу ближе, а они оба пьяные. Отец у нас хоть и делал отличное вино, но сам пил очень умеренно, тем более во время работы, и за всю жизнь я его видел пьяным всего два или три раза. Но просто Кирюшко в одиночестве пить не любил, поэтому заставлял отца составлять ему компанию. И вот тогда я смотрю, отец пока взмахнет кнутом, лошадь уходила вперед, и он кнутом бил Кирюшко по голой спине или голове, и тот при этом кричал... Я чуть не упал от смеха. Эту бы картину да заснять.

Извините, я немного отвлекся. В общем, когда я вернулся домой, у нас сложилась такая непростая ситуация. Я вроде бы должен помогать родителям, но ведь первое время я ходил на костылях, затем с палочкой и только потом уже смог ходить нормально, а на танцах в клубе даже пытался танцевать. Но первое время я им в хозяйстве не мог помогать и работать на швейной машинке тоже не мог, потому что нога не действовала. К тому же лошади у нас не было, и я как вспомню, что в 45-м нам с отцом пришлось вручную косить два гектара пшеницы... Хорошо, потом в сельсовете вошли в наше положение и выделили одну лошадь.

Но ведь 1946-47 годы - это было тяжелейшее время. Страшная засуха вызвала неурожай и голод, во время которого погибло много людей. И выжили только те, у кого еще оставались небольшие запасы. Мы, например, не голодали, но по улицам ходили опухшие от голода люди, а многие просто умирали... На всю жизнь запомнился один эпизод. К нам в дом зашел дядя Матвей Кистол, который жил от нас через три-четыре дома, и попросил мою маму: "Анюта, дай, пожалуйста, кусочек хлеба". Конечно, мама отрезала ему, но вскоре он все равно умер...

И только после того, когда в Молдавию приехал Косыгин, съездил на юг, и собственными глазами увидел, что здесь творится, доложил Сталину, то немедленно пошли эшелоны с зерном. И в нашей школе, например, открыли столовую для голодающих.

В общем, передо мной опять встал вопрос, что делать. То ли продолжать заниматься портновским делом, то ли пойти учиться. Но т.к. меня всегда тянуло к учебе, поэтому мне хоть и было уже 20 лет, но осенью я пошел учиться в школу и за два года окончил 9-й и 10-й классы. Вначале из-за большого перерыва в учебе мне тяжело давалась математика, но другие ребята помогли, а остальные предметы мне давались легко.

Когда оставалось сдать последний экзамен на аттестат зрелости, к нам из Кишиневского Пединститута приехал человек агитировать туда поступать. В числе нескольких моих одноклассников я тоже решил написать заявление о приеме, и через несколько недель пришло письмо, что как бывшего фронтовика меня без экзаменов зачислили на исторический факультет.

Но я вам уже говорил, что после интересных разговоров с судьей и прокурором в мое сознание плотно вошло желание поступить на юрфак. И как раз в эти дни в нашей областной газете "Придунайская правда" я вдруг неожиданно наткнулся на заметку, что спустя 30 лет в Одессе возобновил свою работу юридический факультет. И я решил, что терять мне все равно нечего, и поехал поступать. Сдал все экзамены на четверки, и только немецкий на тройку. И через неделю пришло сообщение, что меня приняли. Вот так вышло, что меня приняли в два вуза, но, конечно, я выбрал Одессу и никогда не жалел об этом. Это интересная работа, которую я очень любил, особенно судебную.

Пять лет в прекрасном веселом городе, лекции мудрых преподавателей навсегда остались в моей памяти. Учился я очень хорошо, всегда получал стипендию, но вот в материальном плане была весьма непросто. Не раз и не два я хотел бросить учебу и пойти работать, но всем чем могли мне помогали родители, брат и сестра, хотя и им самим жилось весьма непросто.

И всегда с большой теплотой вспоминаю Надежду Вячеславовну Чефранову, у которой я на знаменитой Молдаванке снимал комнату. В сериале "Ликвидация", кстати, послевоенная обстановка в Одессе показана очень похоже. Просто очень.

Все пять лет учебы я снимал у Надежды Вячеславовны комнату, и в благодарность за то, что я делился с ней продуктами, она четыре года отказывалась брать с меня плату. Я ведь в Одессе как инвалид войны получал пенсию - 90 рублей и раз в месяц, наверное, небольшой продуктовый паек. К тому же получал стипендию и иногда родители присылали небольшую посылку с продуктами. А ей было лет под шестьдесят, и как она жила до меня, честно говоря, не понимаю. Первый год я ей платил за комнату 500 рублей что ли, но, видя ее положение, стал с ней делиться продуктами, поэтому со второго курса она категорически отказалась брать с меня деньги: "Ты мне помог в трудное время, так что пока учишься, я с тебя денег не возьму".

Гаджий К.Т. с внучкой

В 1952 году мы окончили Университет и на распределение приехал заместитель министра юстиции МССР просить двадцать выпускников, потому что в Молдавии была острая нехватка кадров. Меня включили в эту группу и направили на двухмесячную стажировку в 1-ю кишиневскую юридическую консультацию. Там у меня руководителем был адвокат Головин - безногий инвалид войны. Во время боевого вылета его самолет над Румынией был сбит, он оказался в плену и был приговорен к смертной казни, но чудом избежал смерти. После стажировки меня направили работать в юридическую консультацию в Леово. Но там я проработал недолго и уже месяца через три-четыре меня назначили заведующим юрконсультацией комратского района. Там проработал без пары месяцев пять лет и с гордостью могу сказать, что все это время наша консультация считалась одной из самых передовых в республике: и по показателям и по культуре обслуживания. В работе я был очень добросовестный даже педантичный, не стеснялся проявлять инициативу, поэтому на мою работу обратили внимание.

В декабре 1957 года меня избрали на должность народного судьи в Оргеев. Там я проработал восемь лет, вначале судьей, а через 2-3 года стал председателем районного суда. С работой справлялся хорошо, и положительный опыт работы нашего суда дважды распространялся среди судей республики.

В декабре 1965 года меня перевели на работу председателем городского суда в Тирасполь, где я проработал девять лет. Помимо судебной я там занимался еще и общественной работой, потому что меня не раз избирали депутатом Городского Совета и членом Горкома Партии. Годы жизни в Тирасполе - это особая веха, лучшие годы в моей жизни, я всегда очень тепло вспоминаю это время.

А потом меня перевели на работу в Кишинев, и в конце 1975 года Президиум Верховного Совета МССР назначил меня на должность заместителя председателя Верховного Суда Молдавской ССР по уголовным делам и в этой должности я проработал по 1985 год.

Работа прямо скажем каторжная, не буду рассказывать, как ее тянул, скажу лишь, что за свою работу я никогда в жизни не имел взысканий. Зато неоднократно положительно отмечался на пленумах Верховного Суда МССР и СССР. Был награжден Почетной грамотой Президиума Верховного Совета МССР - тогда это была высшая республиканская награда, а в 1975 году за успешную работу мне было присвоено почетное звание "Заслуженный юрист МССР". Но в день, когда мне исполнилось 60 лет, я подал заявление с просьбой освободить меня от работы в связи с уходом на пенсию. С женой мы воспитали прекрасных дочку и сына, есть три внучки, а недавно появился на свет и первый правнук. Так что, огладываясь назад, могу с гордостью сказать, что мне не стыдно за прожитые годы.