Гнатков Павел Авксентьевич

Я родился 25 января 1925 года в селе Вилы Томашпольского района Винницкой области. Родителей не знаю, они рано умерли. Воспитывался с сестрой-двойняшкой Геней (Евгенией) в интернате. Кормили плохо, в 1932 году начался страшный голод. Я сразу пошел коров пасти у колхозников. И трудился пастухом до 1939 года. Так что все детство прошло в полях. Потом меня отправили из интерната в колхоз со словами: «Иди и на себя сам зарабатывай». К тому времени я окончил семь классов.

Работал на лошадях. Есть такое село Кирсановка около Вил, километрах в шестидесяти друг от друга. Там перед войной строился аэродром. Я возил туда различные грузы.

22 июня 1941 года мобилизовали всю молодежь, с 1923-го по 1925-й года рождения. Эвакуировали из приграничной полосы. Мы первое время полагали, что только интернатовских забирают. Повсюду слышались разговоры о войне. В колхозной конторе предлагали идти эвакуироваться со скотом, но я решил пойти со всеми.

Тут оказалось, что не только интернатовских, а всю молодежь со всего Томашпольского района мобилизовали. Военкомат нас направил из Томашполя в Тульчин, оттуда на Винницу. Но по дороге нас развернули, и колонна пошла на Ладыжин и Гайсин. В Ладыжине нас встретили немецкие самолеты. Мы как раз переправлялись через реку Южный Буг, когда на нас напали самолеты, которые бомбили узловую железнодорожную станцию. Урожай в 1941 году был очень сильный, и поля страшно горели из-за бомбежки. Про себя подумал, может, надо было со скотом эвакуироваться. Немец пер вперед страшно. На переправе кто успел пройти на мост, тот спасся, а кто остался перед мостом – все полегли под пулеметными очередями. Дальше нам дали команду добираться в Умань. Откуда мы знали, где она. Кое-как пришли в Гайсин, дальше в Умань. А там все битком набито войсками 6-й и 12-й армии. Повсюду панические слухи. Говорят, что немцы окружают. Нас заперли под село Высокое, кое-как обмундировали, приняли в войска. Про возраст и не спрашивал никто. Оттуда отправили в Кременчуг. Расположились на берегу Днепра. И здесь немцы нас окружили.

Множество советских войск на моих глазах сдавались в плен. Нас вооружили в основном брошенным оружием, собранным у убитых на полях. Затвор винтовки не откроешь, он весь забит землей, да и не умеем его чистить. У меня патронов нет, ни одной гранаты. Вот как воевать? Просидели все окружение безвылазно в окопах. Немцы после того, как нас окружили, пошли дальше на Харьков. За ними неспешно двигались румыны.

Последним была дана команда брать нас в плен. Мы как попало сидим в окопах. Никто не знает что делать. То ли поднимать руки и сдаваться в плен, то ли сопротивляться. У меня сознание было советское, такое понятие, как плен, в голове не укладывалось.

Однажды утром румыны пришли брать в плен. Без единого с нашей стороны выстрела они прошли вдоль передовой, и стреляли прямо в окопы. Кричали: «Поднимайтесь, чего разлеглись!» Не знаю, что делать. Стрельба, наши солдаты поднимаются и сдаются в плен. Я в панике. Мимо меня прошел румын и лениво выстрелил в окоп. Пуля пролетела мимо уха на расстоянии примерно со спичечный коробок. Я с перепугу поднялся и как заяц вскочил в кусты. На ногах от страха не мог стоять, хорошо хоть, что поддержали взрослые солдаты. Под руки взяли и повели вместе со всеми под лес. Настолько перепугался, что несколько месяцев не мог разговаривать.

Румыны толкают каждого прикладами в спину, мол, иди. Столько пленных набилось, что ужас. На дворе сентябрь месяц 1941-го, пленение завершилось к четырем или пяти часам вечера. Темнеет. Конвоиры посылают собирать листья, чтобы каждый делал себе импровизированную постель. В округе нет ни одного здания, даже сарая. Со мной в плен попал односельчанин, с которым мы четыре года пасли коров. Его звали Янко Корчевский, поляк по национальности, 1923 года рождения. Он меня взял за руку. Видит, что я не слышу и не понимаю ничего с перепугу. Уже стемнело. Янко тянет в сторону. Подчиняюсь ему, хотя понятия не имею, куда он тащит. Тот видит мое внутренне состояние, и шепчет в ухо, что нас румыны отпустили, зачем тот плен. Он сам поляк, рос у деда-кулака, воспитан был против советской власти, так как его родители зажиточно в селе жили.

Шли ночью наугад. Ничего не видно. Сидеть нельзя, пропадешь сразу, холодно. Бегом добежали до небольшой речушки. Она довольно широкая, но чересчур мелкая. Там был переход, сделанный из камней, по всей видимости, местными жителями. Перешли по нему и в лес побежали. Янко мне шепчет, что надо оторваться подальше от румын. Внезапно увидели свет, костерок горит. Мы прямо на огонь идем. Неважно, попадем к немцам в руки или к румынам. Так замерзли, что главное согреться. Безразличие какое-то напало. А это, как оказалось, была стоянка эвакуированного из колхозов скота. И той скот настолько привык в лесу пастись на большой поляне, что спокойно разбредался, а люди косили сено на прокормку, так как дороги перекрыли немцы. Копны складывали, коровы прямо в них, дойки от молока лопаются. Некому доить, со скотом только одна доярка, зоотехник и скотарь, оба мужчины коммунисты. Как мы пришли к костерку, они сразу нас приняли, дали нам коржики, у них еще мука в запасе имелась. Поели. Молока пей, сколько хочешь. Хоть какое: и парное, и кислое.

Как легли на ночевку около того костерка, так тут же по телу забегали вши. Бегали ведь по лесу, тело распарилось, и страшное дело что началось. Старший тогда говорит: «Давайте-ка раздевайтесь!» Но куда тут раздеваться, мы как трупы упали около костра. Так устали. И мгновенно уснули. Проснулись часа в четыре утра, зоотехника спрашиваю, где же ваши доярки. Он ответил, что четыре женщины взяли подводу и поехали на ней в село, чтобы взять людей и коров подоить. Не возвратились, исчезли с концами. Видимо, на румын нарвались. Я просыпаюсь окончательно оттого, что вши спать не дают. Чую, как собака гавкает, а у них две собаки имелось.

Сельский интернат, в котором воспитывался Павел Авксентьевич Гнатков, Томашпольский район Винницкой области, начало 1930-х годов

Старший сержант Павел Авксентьевич   Гнатков, г. Мукачево, октябрь 1946 года

Одна так сильно начала выть и гавкать, что мы поняли: это румыны. Они ехали к стаду из села на машине с бойцами и собаками. Зоотехник говорит: «Это уже за нами едут, идите и спасайтесь». Дал нам в сумку коржиков и подальше в лес отправил. Объяснил, что чуть дальше будет дорога, по которой они ездили из колхоза сено косить. Можно вдоль дороги найти село или хутор. А я не пойму, что он там говорит Янку. Кричит, а я не слышу. Хорошо хоть, что товарищ взял меня за руку и повел. Я ему был как сын, он здоровый сам, ростом 1 метр 80 сантиметров и 100 килограммов живого веса. Великий, а я маленький и щупленький. Нашли ту дорогу в лесу. Утро. Мороз, изморозь на ветках деревьев. Пошли вдоль обочины, и не знаем, куда идем. А Янко меня тянет и говорит, что где-то же должен быть край этой дороге.

Вышли на окраину какого-то села. Пошли по хатам. Никто не пропускает в дом. Румыны ходят в патрули. Все боятся, что мы можем оказаться партизанами, тогда всех перебьют. Всю семью вырежут. Только одна женщина дала нам хлеба и кусочек сала, и говорит: «Идите в соседнее село, там большие фермы, найдете притулок». Мы же сельчане, скот пасли, там нам прекрасно подойдет такое место.

Пришли туда, темнеет уже. Встречает нас женщина. Янко ведет переговоры с ней. Она боится взять до хаты, видит, что нам надо переодеться из военной формы в гражданскую одежду. Выносит булку сельского хлеба, разрезанную пополам и по куску сала. Говорит: «Идите в соседнее село, у нас фермы все развалены». Пошли, впотьмах мимо прошли. Мы же дороги-то не знаем. К счастью, Янко услышал, что собаки позади воют. Развернулись и прошли в то село. Уже третья женщина встречает и говорит нам: «Я не могу вас в хату впустить, тут у нас румыны, во всех незнакомцах видят переодетых партизан. Стреляют». Дала нам еще хлеба и сала. Отправила на ферму на хуторе. Там осталось всего 20 коров, остальных выгнали в эвакуацию. Мы пошли на хутор. Действительно, там стоят два коровника. Как подходим: собака брешет. Но нам безразлично, уже непереносимо, надо спать. Нашли сторожа при коровах, привязанных к желобам. На дворе колодец, из которого надо тянуть воду «журавлем». И стоят рядом корыта, чтобы коров поить. Зашли в коровники, и тут та женщина появляется. Оказывается, она была женой председателя колхоза, ушедшего на фронт. С ней осталась дочка. Принесла нам старое белье, мы натопили два котла. Большие такие, они были нужны для того, чтобы коров зимой поить теплой водой. Натопили воду, разделись, вымылись водой из одного котла, бросили свою одежду в другой, переварили все. После чего сразу уснули. Тут уже белье чистое. Крепко заснули.

Утром приходит дочка коров доить. Мы сами рядом с ней доим, ведь пастухи по профессии. Я сел под одну, Янко под другую, и по пять штук за часик подоили. Дочка на нас смотрит и улыбается, радуется, что такая помощь подоспела.

Стали мы жить, но проблема появилась там, где не ждали. Дочка начала с румынами гулять. И насколько подружилась с одним, что он от нее узнал: мы не работники фермы. Начал подозревать что-то. К тому времени мы проработали на ферме несколько недель. Хотели пробыть до того момента, пока не потеплеет погода. Но приходит эта женщина, и говорит: «Берите хлеба и сала, как-нибудь из села уходите, потому что румыны вас раскрыли, девка моя с одним их командиром гуляет». Мы взяли еду, переоделись в выпаренную одежду и пошли.

Куда только не пойдешь, все бояться принимать. Никто в хату не пускает. Янко переговоры ведет, просит хоть покушать что-нибудь. Правда, выносили яичек, хлеба. Кушали исправно, но не знали, куда идти. Так шатались до самого февраля 1942 года. Холодно. Морозы. Снег.

Идем через поля. Где только нашли скирду с сеном, там и прячемся на ночь. Помогла ранняя весна, она спасла от обморожения. Стали в селах людям копать огороды, тем прожили, чем нас кормили за работу. Что здоровому хлопцу лопатой поработать, мы же молодые и крепкие. До самого апреля работали. Когда стало сухо на дорогах, решили добираться до дома. Начали через села идти. 1 мая праздновали в скирде, видели, что народ, несмотря на оккупацию, вышел гулять и справлять праздник. А мы в сене прячемся. Пришли в Вилы в июне 1942-го.

К тому времени в родном селе засеяли пшеницу и рожь на полях. Из колхоза сделали общину, участки распределяли по душам. Моя сестренка получила на себя два гектара. Мы с Янко больше месяца просидели закрытыми в подвале домика моей Гени. Получилось так, что мужик Висько, что стал старшим полицаем, мой знакомец. Я его корову пас до войны, и у старосты Петра Жарика также пас. К тому времени начал уже говорить, еще с трудом после долгого молчания.

Предложил Янку из подвала выбираться, ведь нас знают, коров пасли у этих подлецов. Ну что они, неужели нас не помилуют. Когда мы вышли, нам ничего не сказали. Принялись хозяйствовать. То, что было дано на сестру, и на меня дали, как я появился, то я косил в поле. Янка дед взял обратно к себе. В коллективизацию деда раскуркуливали. Но он был такой клятый, что все равно не пошел в колхоз. Сам совсем старым был, лет 75 ему стукнуло. В оккупацию опять приобрел два бычка, сделал воз и ярмо, пахал на них. Возил тем, у кого нема тягла, снопы с пшеницей. Снова начал разживаться. В итоге кулачком стал при немцах.

Начал я возить снопы, что косил, а сестра вязала. Хозяйствовали вдвоем. Как закончилась уборка урожая, то во дворе хаты сложил две стежка пшеницы и ячменя. Молотил его, а зерно сдавал частью оккупантам. Что-то не помню, кому сдавал и кто принимал, понятия не имею. Но точно отдавал.

Наступил 1943 год. Сами начали сеять и пахать, уже полное хозяйство. Весной 1944-го наше село освободили, пошла большая радость. 10 апреля всю молодежь вызвали в Томашпольский райвоенкомат. Повестки нам выдали. Не тянули резину, направили в село Борщевцы. Они располагались в семнадцати километрах от Днестра. За одни сутки нас обмундировали, мы приняли присягу, и нас бросили на Днестр. Определили в 150-й запасной стрелковый полк. Но никакого сопротивления там не было. Свободно форсировали. Дальше пошли по Молдавии и вскоре вышли на старую советскую границу в районе города Яссы.

Здесь нас распределили по частям, я попал в 8-й гвардейский воздушно-десантный стрелковый полк 3-й гвардейской Уманской Краснознаменной воздушно-десантной орденов Суворова II-й степени и Кутузова II-й степени дивизии. Посмотрели на меня, поняли, что человек советской закалки, предан идее коммунизма. Вызвал меня из окопа в командный блиндаж старший лейтенант, секретарь комсомольской организации. Поговорил со мной, а потом он, ничего мне не сказав, поехал в родное село, в сельский совет. На машине отправился. Расспросил, узнал, что я из интерната. На второй день приезжает обратно в часть, приходят в окопы на передовую три человека. Все комсомольское бюро в полном составе. Вручают мне комсомольский билет. В общем, посыл был один: «Будь патриотом, ты комсомолец!» Так оно и вышло. Трижды ранило меня на фронте. Всегда должен быть впереди. Сначала мне дали длинную винтовку Мосина, «трехлинейку». Она выше меня в два раза. И штык длиннющий. Потом посмотрели и говорят: «Ну что он будет делать с такой винтовкой?! Даже прицелиться нормально не сможет». С этими словами вручили автомат ППШ, с которым я прошел всю войну. Вскоре назначили командиром отделения.

20 августа 1944 года началась Ясско-Кишиневская операция. Это был мой первый серьезный бой. Артподготовка страшная. Шли вперед напролом. Никого не боялись. 25 августа 1944-го Советский Союз предложил новым румынским властям, свергнувшим профашистское правительство Антонеску, перейти в состав антигитлеровской коалиции. Румыния перешла на нашу сторону. И мы прошли по румынским землям свободно. Были небольшие бои, но не так, чтобы сильно сопротивлялись. Может, это на моем пути не было таких боев, но я ожесточенных стычек не видел.

Вышли в итоге в Венгрию. Под городом Дебрецен 6 октября 1944 года меня ранило и тяжело контузило. Атаковали в болотистой местности, которую пересекал какой-то ручеек, и в нем, я даже не понял как, поблизости от меня разорвался снаряд. Находился на лечении в госпитале в городе Мишкольц. Когда вышел из него, то снова вернулся в часть, но воевал недолго. Был тяжело контужен 1 января 1945 года. После выздоровления в феврале 1945 года был направлен в 150-й запасной стрелковый полк. Берут меня в школу младших командиров. По окончании сразу дали три лычки, то есть стал сержантом. Увидели по документам, что я уже имею опыт боевых действий, и особо не учили. И так все знаю.

Старший сержант Павел Авксентьевич Гнатков (слева) и прибывшее пополнение: рядовые Старощук и Бучела, Западная Украина, вторая половина 1940-х годов

Сразу отправляют запасной полк на Дунай. Форсировали реку. И двинулись к озеру Балатон. Здесь шли тяжелейшие бои. И тут я понял, что снова оказался в ситуации 1941 года. Немцы завлекли в мешок. При форсировании через Дунай ни одного выстрела не было. Я так и подумал, точно в 1941-м, прямо как под Уманью. Тогда по нам при подходе к городу тоже не стреляли. Будто специально приглашали. Немец в 1945-м для контрудара сконцентрировал танки «Тигр» и «Королевский Тигр». И всех нас собирались потопить в бурном и быстром Дунае. Каждый солдат, сержант и офицер принял про себя такое решение: не возвращаться. Переправы-то разбомблены. Так бьет вражеская артиллерия по мостам, что невозможно. Решили, что ежели судьба идти в Дунай упасть, чтобы рыба ела, то лучше пусть немцы по нашим трупам будут наступать.

Но неразбериха началась страшная. Наш запасной полк решили бросить на передовую. Мимо наших окопов «полуторка» повезла снаряды, и внезапно разорвался снаряд или мина рядом с кабиной. Когда я прибежал к ней, то увидел, что от водительского сидения солдат вывалился на землю. Голова в стороне. Посмотрел: тело иссечено осколками до неузнаваемости. Крови полно. Господи, Господи. Встал. Растерялся. Не знаю, что делать. А двигатель-то работает. Надо везти снаряды для 45-мм и 76-мм орудий. Тут прибегает ко мне офицер в плащ-палатке. Появился внезапно. Как даст два выстрела вверх. Кричит: «Снаряды!» Тогда я сообразил, что он решил: я шофер, замедляю доставку. Мол, струсил. Ну что же. Мотор работает. Я потихоньку сел в ту машину. Спрашивается, как теперь без прав ехать? Когда я пас худобу, то в предвоенное лето приезжали на поляну из райвоенкомата допризывники, которых учили на шоферов. Я подбегу к ним, кручусь рядом, пока коровы себе сами пасутся. А они с меня смеются. Хорошо хоть, что там было два односельчанина. Они меня под опеку взяли. Стал интересоваться, как же переключать скорости, рулить, заводить мотор. Дошурупал это дело, оставил на Янка коров, побежал в сад около речки. Забрался на деревья, наворовал целую сумку яблок, прихожу к инструкторам и высыпаю те яблоки. Они едят угощение. Только смех раздается. В результате один инструктор по езде мне предложил сесть в машину. Он рядом со мной. Учит меня, я схватил сразу, как водить. Получалось.

Факт в том, что я в ту «полуторку» сел, включил первую скорость, она запрыгала, запрыгала, и пошла. Видно, что шофер был опытным, четко отрегулировал мотор, чтобы он не заглох. И я давай ехать. Мы воевали в районе какого-то курортного места, а дальше шел небольшой и аккуратный лесок. Объезжаю деревья, и вдруг с правой стороны на опушке заметил два орудия: «сорокопятку» и 76-мм. Стояли друг от друга на расстоянии примерно в 10-15 метров. И я уперся в дерево, дальше не проедешь. В одной стороне убитые, в другой воронка от снаряда. Машина у меня заглохла, и тут подбегают солдаты, человек пять. Артиллеристы. Один сразу же забрался на кузов, подает ящики со снарядами вниз, остальные носят их к орудиям. Тем временем появились немецкие танки. Артиллеристы открыли из засады огонь по ним. Факт в том, что не пропустили врага. Приняли решение, что лучше под танк пойти, чем возвращаться назад. Переправы нет. Отступать некуда.

Один немецкий танк оказался от меня в пятидесяти метрах, не больше. И наводит ствол на «полуторку», а рядом убитый пулеметчик с Дегтяревым лежит. Что ж делать. Выскакиваю из машины, беру тот пулемет и разворачиваю его и начинаю стрелять по танку. Но разве его из пулемета подобьешь?! Зато я смог отсечь своим огнем немецких солдат сзади. Они залегли. Тем временем артиллеристы подбили вражеский танк. Бой закончился. Вперед надо идти, а я так не хочу бросать ГАЗ-АА. Сроднился. Что-то прямо привязало к ней. Кручусь рядом. Прибегает старший сержант, что был старшиной в учебной роте. Мне кричит: «Курсант Гнатков! Вперед давай!» Бросаю ту «полуторку» и пошли вперед. Прошли Венгрию. Сколько встречали небольших речушек. Глубоких настолько, что перейти трудно. Прошли. Оттуда дошли в Австрию.

К тому времени меня определили в связь, дали в руки телефонный аппарат, а сзади двое молодых хлопцев тащили катушки. Наводим связь для артиллерии и минометов с передовой, где стоят НП. Вышли уже на территорию южной Германии. Навстречу идут наши молодые ребята, угнанные в Германию. Они валили лес и пилили его на лесопилке. Нам местные жители сами рассказали, что неподалеку работали советские люди, угнанные еще в 1942-м. Но их конвоиры угнали на запад, где их освободили 11 апреля 1945 года наши союзники. И они нам навстречу вышли. Очень благодарили за победу над врагом. 20 апреля 1945 года меня снова ранило. Из подробностей только помню, что произошел взрыв, и побило правую ногу осколками выше колена. Кроме того, сильно ударило взрывной волной о дерево. Или это мина разорвалась, или снаряд, не могу сказать. Не помню. Оказался в Австрии в госпитале. Госпиталь располагался на территории государственного или частного санатория. Четыре ребра лопнуло. Только повернусь в сторону, как тут же теряю сознание. Ребра разломаны полностью.

Тогда я понял, что это что-то не то. Поверну ногой, но встать не могу. Все перебинтовано. Везде бинты. Подходит ко мне санитарка, русая девчонка. Видит, что я шатаюсь. Посоветовала тихонько лежать, а если хочу встать, то медленно все делать, ведь ребра поломаны. Понял, придерживался ее советов. Полежал две недели. А комсомольский билет все время в кармане. 9 мая 1945 года, долгожданную Победу, встретил на кровати.

Сняли с меня гимнастерку, только в одном белье лежу. Кровать чистенькая, воздух прекрасный. Санаторий. В первый раз в нем был. И в таком великолепном в последний. У нас в таких санаториях я больше не был. Как стал вставать и ходить, подходит ко мне старший лейтенант. Он уже знал, что я комсомолец. Начал расспрашивать. Громко отвечать не могу. Из-за ребер. Только шепчу. Все ему рассказал, о том, что я из интерната. Через какое-то время снова приходит ко мне офицер, теперь уже капитан (я его не знал), и говорит: «Поднимайся потихоньку, пошли со мной». Двинулся за ним по территории санатории. Заводит меня в большой дом, где находилось караульное помещение, переделанное из склада. Там уже восемь караульных. Впереди здания буквально в 10 метрах находилось три колодца с минеральной водой. Третий номер имел пресную воду, а в первом была настолько газированная вода, что выпить кружку оказалось невозможным. Те колодцы были обделаны каким-то то ли серебристым, то ли золотистым напылением. Понятия не имею, чем именно. На цепочке рядом с каждым висела кружечка. Подошел, кран нажал, набрал в кружку воды. Рядом весы, встал на них и взвесился. Когда в первый раз взвесился, то во мне оказалось всего пятьдесят килограмм. Выпил кружку воды и снова взвесился: 200 грамм прибавилось. Изумился точности весов!

Так что принял караульную службу. Две недели был начальником караула. Стало прибывать в июне 1945 года все больше и больше выздоравливающих от ранений людей. Стал служить все в том же 150-м запасном стрелковом полку. С пополнением нас в караульной службе стало 80 человек. А офицер, старший лейтенант Клопов, стал нашим начальником караула, я разводящим караульной службы. Настала мирная служба.

Занятия по радиоделу в лесу. Западная Украина, вторая половина 1940-х годов

- Какое было отношение в войсках к партии, Сталину?

- Самое отличное.

- Как поступали с пленными немцами?

- У нас военнопленных не было. Всех взятых на передовой врагов тут же отправляли в тыл. Только когда закончилась война, только тогда я узнал о том, что очень много немцев попало в плен. Когда я служил в Западной Украине, то произошло возгорание газопровода и пламя горело в воздух на несколько десятков метров из-за большого давления. Его никто не мог потушить, а вызвавшиеся добровольцами военнопленные немцы быстро потушили. Профессионалы. Имели опыт.

- Как складывалось взаимоотношение с мирным населением в освобождаемых странах?

- Когда мы шли по Румынии, отношение было очень хорошее. Румыны нас встречали словами: «Русс! Русс!» И цветами. Яички несли каждому. Отношение отличное. В Венгрии нас встретили взгляды исподлобья и армия, дравшаяся с нами до последнего. Австрийцев и немцев я не встречал, они эвакуировались перед приходом советских войск. Оставшиеся от нас сторонились и не особенно привлекал наше внимание.

- Посылали ли посылки домой из Германии?

- Посылки из наших солдат никто не посылал, может быть, в другой части такое и было. Но у нас нет.

- Трофеи собирали?

- Нет, таким не занимался. Как мы можем собирать это, когда мы воевали на передовой. Мы служили Родине, а не карману.

- Что было самым страшным на войне?

- 1941-й. Под Уманью. Голодные и холодные, вши ели каждого. Окружение. Надежды нет.

- Как мылись, стирались?

- На передовой вши страх наводили. При отходе на вторую линию или в госпитале мылись из бочек в субботу и воскресенье. Старались встать там, где речушка течет. Тем и спасались от вшей.

- Молились ли в войсках?

- Нет, такого я не видел. Возможно, про себя кто-то и читал молитву, но вслух или вставать на колени – такого никто не делал.

- Как кормили на фронте?

- Когда я стал старшиной роты, то поближе познакомился с этим делом. Продукты доставал помощник командира батальона по продовольственному обеспечению. Он их откуда-то привозил на грузовике. Распределял по ротам, а у меня была запряженная лошадью полевая кухня с тремя котлами. На фронте под Яссами мы несколько месяцев сидели в обороне, и кухня стояла укрытой в лощине. Также три котла: первое, второе и в третьем горячая вода. Но кипяток никто не брал. Мы прорыли с передовой трехкилометровые траншеи к этой кухне. Этими траншеями ходили. Нельзя было высовываться, немцы чуть только увидели каску, как тут же били по нам снарядами и минами. Не давали возможности высунуться. Я никогда в ту кухню не ходил, а только отправлял солдат. К тому времени был командиром отделения, вроде как большой чин на передовой.

- Женщины у вас в части были?

- Нет, ни одной не имелось.

- С власовцами довелось воевать?

- Нет, тоже не встречались. Может быть, мы и стояли против власовских частей. Но лично их не видел.

- Ваше отношение к замполитам?

- Это был уважаемый начальник. И первый для нас руководитель по политической линии.

- К особому отделу как относились?

- Я о его существовании даже и не знал.

- Как вы передвигались на марше?

- Только пешком. Идем пятьдесят минут, десять минут «перекур». Только пришло время отдыха, как все солдаты падают на землю. Какой там перекур.

- Что всегда носили с собой из снаряжения, а от чего старались избавиться?

- Противогаза у нас не было, они валялись в обозе. А вот котелок каждый у себя держал, иначе как ты будешь кушать. И ложка в вещмешке лежала у каждого.

- Использовали ли немецкое оружие?

- Нет. У нас в десантниках у многих трофейные немецкие автоматы имелись, но я их не носил.

- Вам нравилась винтовка Мосина?

- Куда же она будет нравиться, если она намного больше меня. Не мог даже нормально прицелиться.

- Как бы вы оценили автомат ППШ?

- Хорошее оружие. Я за ним следил, как за зеницей ока. От него напрямую зависела моя жизнь в бою.

- Что вы можете сказать об эффективности гранат советских и немецких?

- Немецкие гранаты были более эффективные, так как их дальше бросить можно. Но ими надо еще уметь пользоваться. А наши «лимонки» были очень простыми и удобными в работе, имели большой разлет осколков. Ее легко привести в боевое положение, важно только капсюль на марше отдельно от самой «лимонки» Ф-1 носить. Нужно только перед боем его вкручивать. Иначе может произойти взрыв на марше.

- Как обычно отрывался окоп?

- Если идет команда окопаться, то быстренько для себя копаешь окопчик. А когда становится понятно, что мы встали в оборону, то дружно начинаем копать траншеи. Как выкопал себе окоп в полный рост, то делаешь ходы сообщения с каждым бойцом. Под Яссами выкопали траншеи настолько хорошие, что ходы сообщения тянулись даже к передовому дозору. Поэтому когда меня принимали в комсомол, то по ходу сообщения пришли из штаба батальона прямо ко мне в дозорный окоп.

- Где находились взводный/ротный во время атаки/обороны?

- При наступлении командир роты всегда немного за нами шел, имел при себе пару бойцов как связистов и для охраны. Делал отдельный окопчик. Взводный всегда при нас. А вот комбат не особо далеко, но в тылу. Ему делали НП.

- Как вы были награждены за время Великой Отечественной войны?

- Двумя медалями «За отвагу» и медалью «За Победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.».

Напротив казармы. Старший сержант Павел Авксентьевич Гнатков в центре. г. Мукачево, 1947 год

Пробыли в санатории до конца августа 1945-го. Оттуда выбрались 19 числа. Запомнил число, потому что это день православного Яблочного Спаса. Католики его отмечали с 12-го числа, они несли яблоки, крестили в католической Церкви. И на марше раздавали всем нам. Мы вышли из госпиталя в лес, где нас сформировали в учебный батальон. Дальше пошли через ровное место, я шел посередке со своей ротой. Меня из разводящего назначили старшиной роты. Доверили вести 150 человек. Все время шли пешком. Как только привал, особенно в выходной день, то все как мертвыми падают на земли и ложатся на спину. На вещмешок упирают ноги, чтобы их вверх поднять. Так ногам лучше отдыхается. Я тем временем делаю обход вдоль своих подопечных и смотрю: у того портянки вылезли, а там подошва протирается в походе. А военное положение никто не отменял, ведь война с Японией еще шла. Никто не считал, что война закончилась. Тогда я беру двух солдат на повозку, в село где-нибудь заеду, на мусорке ищу обувь старую, что выкидывают. Два солдата со мной расшивают эту обувь, и латают наши ботинки. Главное на марше что? Подметки прибить. Я сам по природе сапожник, знал, как это сделать. И своих солдат учил. Ведь на гражданской немецкой обуви обычно было так: верх плохой, а подошва хорошая. Гвозди сделал сам, деревянные, потому что в 1943 году, когда был в оккупации, все умел по хозяйству делать. И сапоги тачал, и ботинки, ведь специалиста в селе не было. В первый раз сделал пять пар ботинок с того тряпья, что находил. И еще местные жители по моей просьбе несли старую обувь. Я забирал ее на подводу. В итоге в первый день сделал десять пар. Как сменил солдатам обувь, тут же пошел такой разговор по части, что надо с меня пример брать.

Только больше привал в выходной объявляют, а я уже знаю, у кого ботинки прохудились или протерлись. Собирал тех солдат, и давал им новые ботинки, что мы сделали. А сам отправлялся чинить прохудившиеся. Командиром роты был лейтенант Клопов, он говорит: «Как это ты додумался сделать?» Отвечаю, что если захочешь, то все придумаешь и сделаешь, иначе пропадешь.

Когда мы из леса вышли на ровное место, то я увидел, что такая многочисленная колонна стала. Шли по четыре человека в ряд, и ни переда ни зада колонны не видно. Притопали к ноябрю 1945-го к Жмеринке Винницкой области. Расположились в окружных селах. Началась демобилизация старших возрастов. Посмотрел в ротный список, который собственноручно переписал в штабе на одном привале. У меня числились почти все старики. Мало было ребят 1923-1925 годов рождения. Так что прямо из села Людавка, в котором стояли, начали отправлять солдат в демобилизацию. В первой волне каждому давали по 20 метров ткани. И обувь должна быть новенькая. Брюки и пилотки также. Да еще осень, шапки выдавали и шинели со склада. Чтобы человек пришел домой в красивой форме, гордился своей Красной Армией. И продуктов с собой большую сумку. Второй волне уже поменьше дали гостинцев, ткани не оставалось. Но никто ничего не говорил. Все радовались, что домой идут. Защитили Родину. Третья группа пошла так: я роту выстроил, и сказал: «Ты ботинки сними, а ты гимнастерку». Одел получше тех, кто демобилизацию проходит, ведь они уходят домой и должны соответственно выглядеть. Комбинировал брюки, гимнастерки, шинели. Так прошла демобилизация.

В Людавке у меня остались в роте ребята только 1923-1925 годов рождения. И не демобилизовали немногих ребят 1922 года рождения. Вскоре нас всех собрали вместе и отправили в город Коломыя Станиславской (ныне – Ивано-Франковская) области. Мне перед отправкой за образцовую службу дали отпуск и предписание отправиться в Коломыю. Но пробыл у сестры дня три, не больше. В селе нечего кушать. Голод. Холод. Беда. Геня ходит на буряки, приходит домой и ест очистки. Так что я сразу уехал в часть. От станции Гнатков ходила узкоколейка. Пятнадцать километров прошел пешком к станции. Сестра проводила. Приехал в Вапнярку. Уже у меня был билет дальше. Сразу сел на поезд чин-чинарем. Главное, что ехал не на угле и не в тамбуре, как многие.

Прибыл в Коломыю, определили командиром отделения связи полевых кабельных линий 787-го отдельного батальона связи. И ничего не мог понять: сбоку стреляют, сзади и спереди стреляют. На фронте такого не было, ведь мы всегда знали, где немцы. А тут стреляют как будто ты в окружении. Мы располагались в здании бывшего монастыря. Солдаты спали в кельях прямо на соломе. Недолго там прослужил. Однажды только прилег на ночь, как нас подняли по тревоге. Отправили брать село одно, в котором засели бандеры. Их решили окружить. Но местные жители заранее в то село доложили, что нас подняли по тревоге. Бандеровцы всегда все знали.

Мы часов в пять утра пришли к месту. Зима. По лесу по снегу бредем. В селе ни одного бандеровца. Все знали о прочесе. Дальше произошла интересная история. На деревьях снег, и на земле снег. Идешь, и ничего не видно. А у бандеровцев были порыты схроны еще со времен Первой Мировой войны. Большие, длиной по 50 метров, с двумя выходами. Вход всегда замаскирован. Я немного отдалился от своего отделения и внезапно провалился под землю. Можете себе представить, как я себя чувствовал. Жуть. Кругом мокро и темно. Сразу два человека подбежали и навели на меня стволы автоматов. И все. Выжил только благодаря тому, что когда меня привели к старшему, тот решил сначала вопросы задать. Стою посредине большой комнаты. Мрак, который не могут развеять каганцы на столе. И старший начал спрашивать: «Русский? Чего ты тут?» Я ответил, что украинец, и стал говорить по-украински. Настолько растерялся, что не мог ни слова по-русски вспомнить. Лихорадочно думаю, что в 1941-м уже немой походил, когда стреляли в меня, и теперь опять история повторяется. Так что взял себя в руки. Чтобы не показать виду, что растерялся. И разговорился. Затем этот старший говорит одному бандеровцу, мол, выведи его. Я решил, что сейчас расстреливать начнут. Ведь автомат разоружили полностью. Мы вышли, а там только один след шел от входа. Сопровождающий меня предупредил, что надо идти след-в-след. Точно должен попасть. Чтобы не видно было, сколько людей вышло. Я иду. Ноги меня не носят, постоянно путаюсь, в след не попадаю. Тогда идущий сзади меня, как я успел разглядеть в рассветном сумраке, здоровый лоб, говорит: «Я пиду вперед, а ты за мною ходы. Ты мени ничого не зробиш». Так и есть, ведь и патроны из автомата забрали у меня. Диск пустой. Он прекрасно знал это. Пошел вперед, а я за ним. И не побежишь никуда. Бандеровец вооруженный, к автомату имеет еще две гранаты за поясом, а у меня ничего нет. Долго шли, пока не услышали, что собаки впереди гавкают. Село. Тогда он ко мне подошел и говорит: «Чуешь, шо пси брешуть? Йди прямо до них». Повернулся себе и пошел обратно, я же прихожу в село. А там уже начали собирать в кучу всех солдат. Многие заплутали, и потерялись. Всех ждали. Я пришел, не подаю никакого вида, что что-то произошло. Подошел к своему взводу, вроде как ничего не случилось.

Вскоре все собрались и пошли в расположение. Вел батальон какой-то полковник. Единственный старший офицер. Остальных вообще не было, ведь кто захочет идти на возможную бойню. С того села была одна дорога, проселочная. Утрамбованная санями и лошадьми. Местные жители лес тянули в город. Приходим в Коломыю, и я себе думаю, а что же дальше делать. Ведь если начать рассказывать, что ты попал в ловушку, то первым делом станут интересоваться, как это я жив остался. Прихожу в тот монастырь, во дворе стоит кухня. Солдаты к ней идут кушать. Я же все сижу и не знаю, как поступить. Потом откуда-то приходит ко мне младший лейтенант. Я его уже видел, когда в эту часть прибыл. Он меня зачем-то сфотографировал. Вызывает в штаб. Иду и думаю: «Ну, уже все узнали. Не признался ведь сразу. Конец пришел». Первым делом сели пообедать. Потом он автомат мой взял и раскрыл, а диск-то пустой. Спрашивает: «Где твои патроны?» Выкрутился, ответил, что на задании выстрелил. Выскочил из вопроса. Тогда этот командир говорит: «Вы не знаете, чего мы вас вызвали?» Откуда я могу знать. И тут он неожиданно заявляет: «Сейчас мы тебя переоденем в гражданскую одежду, дадим брюки и рубашку, свою форму тут оставишь. Так что патронов тебе не надо». Опять я в тупике каком-то.

Автомат оставляю у них. Разделся. Переоделся. Младший лейтенант отвел меня на станцию и сказал: «Вот поезд, идет в Раву-Русскую. Садись на него и езжай до конечной станции». Ну, на дворе белый день. Радуюсь тому, что ни в чем не подозревают меня. Настроение поднялось. Спрашиваю только: «Как же ехать?» А он отвечает: «А вот люди как едут?» Полно едет в вагонах наших украинцев. Тот полотенца везет, тот сало. Обмен и бартер. После я узнал, что кварту фасоли меняют на кусок хлеба. Сел с торговцами на уголь в товарном вагоне. Поехал. Холодно только на угле сидеть.

Приезжаю в Раву-Русскую. А младший лейтенант меня предупредил, что когда прибуду, будет светлый день, и ко мне подойдет человек, заберет меня. Я перехожу полностью в его подчинение. Строго-настрого приказал не вздумать с кем-то входить в разговоры. Молчать всю дорогу. Жду на перроне, нет того человека. А впереди меня бегает шесть беспризорников. Снег пошел, но мороза нет, снежок мягкий-мягкий. Они играются в снежки. Я к ним присоединился.

Только взял снег в руку и мну его. Нет человека. Один беспризорник как кинул меня снежком, что я аж упал от неожиданности. И тут я вижу, что идет человек. Кого-то высматривает. Я понял, что это мой руководитель. Он подошел, беспризорники все разлетелись в разные стороны. Меня поднял за ухо и повел за собой. Сколько мы там прошли, не знаю. Но порядочно. Приходим к нему в дом. Хата стояла в лесу, по всей видимости, раньше в ней жил лесник. В доме ждала девка, 1922 года рождения, и ее сестренка, 1930 года рождения. Мне дали покушать. Поел. Веду себя бодро, не подаю виду, что во мне страху из-за неизвестности полно.

То, что прикажут, то и должен делать. Приходит вечер. Мне дали на кухне кровать деревянную. А поселили в баню. Решил, что хай будет баня, лишь бы не в Коломые в соломе спать. Пробыл там январь, февраль, март и апрель. Кушал от пуза, сильно поправился. У хозяина была построена какая-то большая клуня, в ней стояло два стежки пшеницы и ячменя. Я то зерно перемалывал, ведь сам из села. Все умею. И молотил, и пахал, и боронил. Расстелил на полу по пять снопов, имелось два цепа. В первый день хозяин говорит, мол, сын завтра из города приедет со смены, он тебе станет помогать. Оказывается, его сын работал помощником машиниста на паровозе. Ездил на направлениях Рава-Русская-Львов, и Станислав-Рава-Русская. На следующий день приходит сын, здоровается со мной. Я смотрю, парень молодой, причем немного на меня похож. Только года на два помоложе. А за ночь уже два стежка нет, я их обмолотил. Зерно на кучу сложил. Чуть ветер начал веять, как те девки расстелили зерно, взяли сельские рядна, и на ветер провеяли все. Им понравилось, как я споро работаю. Семья жила крепко: корова, двое свиней и здоровый конь. Хозяин первое время боялся, когда я к коню подходило, тот ведь мог незнакомого человека или копытом ударить, или зубами укусить. Но я же вырос в колхозе пастухом. Короче говоря, к той лошади привык, и она ко мне. Выводил ее из конюшни, она высокая, не могу сесть, до заборчика приводил, после чего запрыгивал. Там неподалеку большой родник был, и к нему верхом приеду, конь попил воды, и я вижу, что ему надо побегать, ведь нельзя все время в конюшне стоять. Только чуть трону бока пятками, как он срывается на галоп. Но без седла удержаться очень трудно, так что на второй день я взял веревку длиной метра четыре, соорудил из нее уздечку и пошел. Лошадь прогулялась, пришла ко мне и встала. Вот что значит умный конь. Хозяин, как оказалось, работал на станции и уголь выдавал на поезда. Все время приходит страшно грязный с работы, в угле.

Тружусь, сам же думаю, когда в часть вернусь. Осторожно поинтересовался. Отец семейства спрашивает: «Тоби шо, тут погано? Бажаешь на державни харчи повернутися?» До апреля там пробыл. Как только ночь, человек десять, а то и больше, приходят из леса к руководителю моему. Имеют связь. По всей видимости, он работал на бандеру, но больше на нас. Двойной агент. Тем девкам в вещмешках приносят курей, еще живых. Утки в мешках какают от страха. Девчата на кухне крутятся: смалят, жарят. Бандеровцы обязательно с собой приносят две бутылки самогона. Пьют до утра. А я-то в этой бане сижу. Не вылезаю. Ночью пьют и гуляют, а днем приходят к соседу и требуют, чтобы его сын в бандеровцы с ними в лес пошел. Лично своими глазами видел.

Потом хозяин получил сообщение о том, что меня надо отправлять обратно в Коломыю. Переодел меня в чистую одежду. Дал торбинку хлеба и сала, колбаски. Мои догадки такие: его сестра жила в Коломые. У нее был сын, работавший в райкоме партии. И он пошел на какое-то тайное задание. За ним бандеровцы отправили слежку. А смершевцы взяли меня, похожего на него внешне, и отправили под видом сына к дядьке. Он там своим делом занимался. Бандеровцы ночью придут к женщине, его нет. Спрашивают: «Где сын?» Та отвечает, что у дядьки. А я вместо него был. Но это после стал размышлять, а пока жил у хозяина, даже ничего и не думал. Я солдат. Дают мне задание. Значит, так надо. Прошедшему войну нельзя спрашивать.

Вернулся в Коломыю на все том же поезде, только уже не на угле, а в тамбуре ехал. Какой-то мужик, по всей видимости, бандеровец, все выходил в тамбур и смотрел на меня. Приезжаю в Коломыю, а там моей части и след простыл, батальон передислоцировали. Другая часть и охрана около монастыря стоит. Стал спрашивать, где же моя часть. Отправляют в Дрогобыч. Прихожу туда, нахожу родную часть. Командир батальона, майор, знал, что меня куда-то откомандировали, но в части я числюсь. Приказал мне пойти отдохнуть в казарму, а завтра на занятия появиться.

Больше ничего не спросил. Отделение мне дали 20 человек. Учеба. Не спится мне, ведь не знаю и переживаю. Что дальше будет. Побыл две недели, и эту часть расформировали в мае 1946 года. Группируют 50 человек, в том числе и меня как старшего. Отправляют в Мукачево, командиром отделения связи в 609-м отдельном батальоне связи. Вскоре стал старшиной, имел пять подвод и десять пар лошадей и ездовых. Служил там до 1950 года. Выучился на шофера. Все время жили по тревоге. Только тревога, я быстро выскакиваю из своей каптерки, и передаю на конюшню тревогу, ездовые там спят. Сразу быстро запрягают лошадей и все во двор воинской части. Все делали быстро и умело. Оказывается, до меня старшиной был Животов, тоже старший сержант. Он держал всех в дисциплине. На каждой подводе уже лежало по десять катушек кабеля. Можно на двадцать километров связь растянуть. Потом появляется ротный командир капитан Смешко, и дает отбой. Ездовые с лошадьми опять на конюшню, и так могло повторяться по нескольку раз за ночь. Учили нас всегда быть наготове. Конюшня была венгерская, мадьяры ее в войну поставили.

Отличники боевой подготовки 609-го отдельного батальона связи, старший сержант Павел Авксентьевич Гнатков второй справа (средний ряд), г. Мукачево, 1947 год

Ну что еще рассказать. Вокруг Мукачево много гор. Однажды бандеровцы напали на воинскую артиллерийскую часть. Тут же команда нам быстро подняться и дать связь. Надо сказать, что бандеровцы дрались до последнего. Живой человек в плен не сдавался. А сколько они вешали мирных людей: председателей колхозов, учителей, врачей. Вех подряд вешали. Собаки.

Демобилизовался в марте 1950 года. Поехал домой, в село Вилы. В Крым переехал в 1965 году. У меня жена болела, главврач района посоветовала переехать в крымскую область. Работал на автозаправке шофером, затем назначили руководителем. Вышел на пенсию в 1985 году. Еще два года после выхода на заслуженный отдых отработал начальником автозаправки в Николаевке.