Гордов Василий Александрович

Родился я 21 октября 1924-го года в деревне Чернышовка, что в Липецкой области. Мои родители были крестьянами, а потом стали колхозниками. Отец - Александр Иванович Гордов, мать - Мария Филипповна. У меня было шесть сестёр, а я был единственным мальчиком в семье.

Жили мы трудно в сравнении с нынешним временем. Я с восьми-девяти лет работал в колхозе во время летних каникул. Когда шла жатва, подвозил женщинам воду в бочке, снопы возил на телеге.

В нашей деревне была только начальная школа. А после четвёртого класса мы уже ходили в соседнюю деревню Сезеново, там мы занимались с пятого по седьмой класс. До Сезенова нужно было пройти три километра, и мы туда ходили пешком в любую погоду, в любой мороз, в пургу.

Помню, как-то раз мать положила мои валенки подсушить в русскую печь и не доглядела за ними. Один валенок подгорел. Стала мать подбирать мне обувь из того, что носили сёстры. В результате пошёл я в школу в одном чёрном и в одном белом валенке. Но никто из одноклассников даже не посмеялся над этим. Все жили одинаково бедно.

Начало войны я хорошо помню. В этот день, 22 июня, мы, закончив девятый класс, возвращались из села Ольховское. Там была десятилетка, в которую мы ходили после седьмого класса. Все шли радостные, потому что закончили учебный год, впереди каникулы. И вдруг приходим в родную Чернышовку, в деревне шум, вой, крики, паника, женщины плачут: Мне даже показалось, что солнце как-то не так светит, собаки по-новому воют.

Как вспомню это сейчас, так мурашки по коже. А тогда какое-то недопонимание было. Услышал, что война, что немцы напали: А мы ведь о войне только по фильмам знали. Нас патриотами воспитывали, и я думал, что война, это, значит, мы сразу врага побеждать начнём. А тут вдруг взрослые в шоке, плачут.

Моего отца сразу призвали. Он был инвалидом после гражданской войны, так его не в армию, а на военный завод отправили. Мне и моим друзьям было по 15-16 лет, и у всех нас отцов и старших братьев в армию забрали. Мы старались понять, что происходит, и я с мальчишками из нашей деревни в первые же военные дни пошёл в райцентр, чтобы посмотреть фильм "Истребители". Нам пришлось пятнадцать километров пройти пешком! Но фильм оказался замечательным, после этого мы все решили, что станем лётчиками и, если война не успеет закончиться, будем сбивать немецкие самолёты.

Конечно, мы рвались в бой. И уже в конце июня нам сообщили о призыве ЦК ВЛКСМ рыть оборонительные сооружения для защиты Смоленска. А мы ж комсомольцы, нам только скажи! 2 июля мы с песнями, радостные, прибыли эшелоном на станцию Куприно. Нам перед этим сказали взять с собой на три дня хлеба, яиц, картошки. И мы все, девчонки и мальчишки, ехали с котомками за плечами, со своими лопатами. Каждый был полон гордости, что поможет Родине. Призыв был по всем центральным областям. 150 тысяч комсомольцев отправились в Смоленскую область рыть оборонительные сооружения.

Наша группа была высажена на станции возле деревни Ермаки. Нам предстояло рыть противотанковые рвы. Всем этим руководили офицеры из инженерных войск. Когда мы выгрузились на станции, они, видя наш излишне бодрый настрой, сказали с невесёлыми ухмылками, что ночью нам покажут кино.

Мы не поняли, обрадовались. А кино оказалось бомбардировкой. Мы в лесу расположились, и ночью немецкие бомбардировщики как начали летать, сбрасывать бомбы. Девчонки плакали, кричали: "Мама!". В итоге убитых не было, но раненые были.

Тем не менее, утром мы начали рыть рвы. И рыли с песнями, несмотря на ночную бомбардировку. Правда, потом появились немецкие истребители. Они начали вести по нам огонь на бреющем полёте. Тут поднялся крик, шум, паника. Одни бежали в разные стороны, другие в уже вырытых рвах прятались, лопатами закрывались. Страшно было. Но мальчишкой это больше как игру воспринимаешь, не понимаешь, что можешь умереть по-настоящему. Однако тут у нас уже появились не только раненые, но и первые убитые. Но, к счастью, из нашей деревни все остались целы, даже ранен никто не был.

После авианалёта мы продолжили рыть рвы. В конечном итоге нам, всем направленным под Смоленск комсомольцам, удалось в общей сложности вырыть 650 километров противотанковых рвов. Конечно, это при дальнейшей обороне Смоленска какую-то роль сыграло. Другое дело, что мы не успели всё вырыть, что должны были. Немец стал к Смоленску подходить, и нам приказали спешно возвращаться домой.

Такой хаос начался: крики, паника, давка. Кто-то успел на автобусах уехать, остальные пешком уходили. Нас из деревни было семь человек, две девочки и пять мальчиков. Нам от Смоленска в Липецкую область пришлось пешком 750 километров пройти. Это вдоль деревень, огородов. Где-то просили еду, где-то сами находили. Примерно в середине пути мы заспорили, каким маршрутом двигаться дальше, и на две группы разбились - в одной три, в другой четыре человека. В итоге та группа, в который был я, добралась до Чернышовки дней за сорок, а другая группа - за два месяца. Но, так или иначе, мы все дошли до деревни. Конечно, после такого уже не по фильмам о войне судили, начали понимать.

М.С.: - Когда Вас призвали в армию?

В.Г.: - В армию меня призвали в августе 1942-го. Так и не дали окончить 10-й класс, потому что немцы были уже в 30 километрах от нашей деревни. Соответственно, экзамены за 10-й класс я сдавал после войны, уже будучи офицером. Но не буду забегать вперёд.

Немец подходил к нашей деревне, и нас, взрослых парней, забрали оттуда, чтобы мы немцам не достались. Призвали в армию. Я был направлен в Тамбовское пехотно-пулемётное училище. Там нас готовили на офицеров, командиров пехотных взводов. Конечно, и муштра была. Вскоре мы замок станкового пулемёта (а он очень сложный) с закрытыми глазами разбирали и собирали. До автоматизма всё было доведено. То есть подготовка была сильнейшая. А вот питание неважное. Конечно, по военным меркам оно было неплохим. На первое - суп гороховый, на второе - каша перловая, по 500 грамм хлеба каждому из нас выдавали. Но мы-то привыкли в деревне, что у нас и картошка, и яйца, и молоко, и сало, да ещё и хлеба вдоволь. В училище уже пришлось пояса затянуть, но мы из-за этого не сильно переживали.

Однако доучиться нам не довелось. На Западном фронте сложилась тяжёлая обстановка и нас, курсантов, по приказу Сталина всего за пару месяцев до окончания учёбы направили рядовыми в действующую армию. Кого куда распределили. Я попал в пулемётный взвод 20-го гвардейского стрелкового полка 29-й гвардейской стрелковой дивизии.

У нас были станковые пулемёты "Максим". Хорошее оружие, прославившееся ещё в гражданскую войну, с ним мы и немцам жару давали! Но, конечно, пулемёт "Максим" всё-таки был несколько устаревшим к тому времени. Помню, у нас матерчатые пулемётные ленты были. Они делались из какого-то материла типа брезента. И чуть снежок попадёт, лента подмочится, уже патрон мог стать на перекос, и пулемёт прекращал стрелять. А представьте, если ты в это время немецкую атаку отражаешь. Там же нужно стрелять безостановочно! В таких случаях третьему номеру пулемётного расчёта, то есть заправщику ленты, приходилось вставать в полный рост, открывать пулемётный замок и поправлять ленту. И всё это под вражеским огнём! Конечно, это серьёзный недостаток.

Вот у немцев уже пулемёты в основном более современные были, да и ленты у них были металлические, там патрон на перекос не становился. У нас потом тоже металлические ленты появились, но до этого с матерчатыми лентами мы горя успели хлебнуть. А ведь мелочь, казалось бы:

Второй серьёзный недостаток "Максима" - значительный вес: более 40 килограмм вместе со станком и водой. Причём один станок весил 16 килограмм, и это ещё облегчённый вариант станка. Ох, и пришлось мне его натягаться, пока я был вторым номером расчёта! А тот же немецкий пулемёт "МГ" весил чуть больше 10 килограмм. Вот и сравнивайте. Но зато на пулемёте "Максим" был бронещит, за которым во время стрельбы первый и второй номер расчёта прекрасно укрывались от пуль противника. А третий номер сидел слева от пулемёта и укрывался за магазином с пулемётными лентами. Это был такой металлический ящик зелёного цвета, в него три ленты помещалось по 250 патронов в каждой.

М.С.: - Чем Вам запомнился первый бой?

В.Г.: - 30 августа 1943-го года мы освобождали Ельню. И перед началом атаки наш пулемётный расчёт вместе с автоматчиками забросили в тыл врага в районе одной из деревень под Ельней, точного названия спустя столько лет я уже не помню. Доставили нас туда ночью на самолёте У-2. Немного нас было: пулемётный расчёт из трёх человек и 7-10 автоматчиков. От нас требовалось перед атакой создать шум, чтобы немцев охватила паника, оттого, что русские стреляют по ним из тыла. Такая вот простая задача. Я тогда молодой был, не понимал, что нас всех запросто могут перестрелять.

Деревня была занята немцами, а мы расположились в небольшом лесочке перед деревней. Там в лесу были окопы немецкие, которые они оставили, видя, что на них идёт грандиозное наступление. Мы заняли эти окопы и в назначенное время открыли огонь. Не целились особо, просто стреляли в сторону деревни. Там такое расстояние было, что от стрелкового оружия толку мало, мы же не снайперы. Нам главное было создать видимость, что наши части с тыла зашли.

У немцев в деревне паника началась. Но, надо отдать им должное, их артиллерийские орудия, располагавшиеся где-то на окраине Ельни, сразу по нашему лесочку пальбу открыли. А вот из стрелкового оружия по нам огонь не вели: расстояние великовато, как я уже сказал.

Мы вжались в окопы, но продолжаем стрелять. Вскоре в небе над нами появилась "рама", немецкий разведывательный самолёт. Тут они узнали, что нас всего горстка. Но как раз в это время наши начали мощное наступление, и немцам не до нас стало. Они поняли, что на такую небольшую группу не стоит тратить силы, и по нам даже из орудий вести огонь прекратили. Только это нас и спасло.

Что удивительно, в нашей группе даже раненых не оказалось. Во-первых, нам повезло, что их артиллерия не прямой наводкой по нам била. Во-вторых, они не успели дать много залпов. Наши части стремительно наступление начали, а немцы после Сталинграда уже были, как бы это сказать точнее: Как бы морально готовы сдать Смоленщину. Конечно, они отчаянно сражались, нашу дивизию сильно потрепало в тех боях, но так, чтобы за каждый клочок земли, фрицы ещё не дрались. Это потом началось, когда мы на немецкую территорию вступили.

Вот таким был мой первый бой. Сейчас вспоминаю, страшно становится. А тогда мальчишкой был, ничего не боялся и даже то, что наша группа потерь не понесла, воспринял, как должное. А дивизии нашей уже 31 августа было присвоено почётное наименование "Ельнинская".

М.С.: - Вслед за Ельней Вы освобождали Смоленск?

В.Г.: - После Ельни нас направили в деревню Вадино Сафоновского района. Там нас переформировали, пополнили и отправили на Смоленск. И 25 сентября мы освободили город.

Это был мой второй бой. Перед этим мы к Смоленску продвигались ночью. Пешком шли, кое-кто и на технике ехал. Помню, одного парня из нашего взвода ранило в руку. Его решили в медсанбат отправить, а он спорит:

- Нет, я хочу Смоленск освобождать!

У него лёгкое ранение было, и ему разрешили сесть на "сорокапятку", чтобы он хоть немного восстановился, отдохнул перед боями за город. И вот, он сел на ствол, держался за бронещит, а "сорокапятку" на лошадях везли, так он и доехал до Смоленска.

Перед атакой была массированная артподготовка. Ещё и самолёты наши отбомбились по фрицам, как следует. После войны, как известно, от Смоленска мало что осталось: в центре города только Успенский собор, крепостная стена, гостиница "Смоленск" и пара-тройка зданий.

А потом в атаку мы пошли. Один пулемётный расчёт - с правого фланга, второй - с левого, третий - по центру. Наш расчёт шёл с правого фланга. Впереди пехота шла, мы за ней, огнём поддерживали. Уйдут они вперёд, ты пулемёт на станке с колёсами, как тележку, за собой тащишь. Были моменты, когда наша атака немного захлёбывалась. Тогда фрицы пытались контратаковать. Там же город, укрытий никаких нет, только руины зданий, и немцы прямо на тебя стеной идут.

Страшно, конечно. И тут как раз рядом с нашим пулемётом снаряд разорвался. Первым номером в нашем расчёте был Василий Петрович Кузнецов. Мы с Васей из одной деревни, ещё в школе вместе учились, дружили, потом и в Тамбовское училище вместе попали. И вот, он слева был, ему осколком кисть правой руки оторвало, а меня снаряд только по голове царапнул. Шрам, правда, на всю жизнь остался, но мне потом только перевязку в медсанбате сделали, и я сразу вернулся в строй.

Ну так вот, когда Васе руку оторвало, я же, как второй номер, должен был его подменить. И пулемёт уже нацелен, а вижу, немцы лавиной наступают. Мне так страшно стало, что я глаза закрыл и уже с закрытыми глазами начал стрелять. Покосил немцев огонь пулемётных расчётов, тут и наши атаку продолжили.

Вышли мы к перекрёстку Большой Советской и улицы Ленина. Там нам тоже укрыться негде было, только за обломками деревянных и кирпичных зданий. А потом от Колхозной площади дополнительные силы подошли, и взяли мы площадь Смирнова, взяли город. Всё так стремительно происходило, что я сейчас уже не помню деталей, а врать не буду:

На площади Смирнова над гостиницей "Смоленск" в честь освобождения водрузили красное знамя. Это такая картина была! С одной стороны, радость, возгласы, пальба в воздух. Мы целовались, обнимались друг с другом. Но тут же слышатся крики, стоны раненых, на земле (тогда асфальта ещё не было) везде кровь, город в руинах.

Конечно, мы тут и выпили, нам же фронтовые сто грамм выдавали. А дальше снова вперёд. После Смоленска советские части освобождали Рославль. Но наш полк в тех боях непосредственно не участвовал, шёл с левого фланга, чтобы в случае чего поддержать другие части. Однако немцы там уже хорошо отступали, дополнительных сил не потребовалось, и мы спокойно двинулись дальше в сторону Орши.

За взятие Смоленска в нашем подразделении наградили всех участников боя. Офицеров отметили орденами, нас - медалями. Я получил медаль "За отвагу". Это была моя первая награда.

М.С.: - Вскоре после освобождения Смоленщины ваша 29-я гвардейская стрелковая дивизия, насколько я знаю, поступила в подчинение 2-го Прибалтийского фронта...

В.Г.: - Да, именно так и было. После Рославля нас направили на доукомплектование, переформирование. Меня, после того, как Васю Кузнецова ранили, назначили первым номером пулемётного расчёта. А тут, когда Смоленщина была освобождена, оказалось, что мы в этих боях потеряли много офицеров. А я же курсант, без пяти минут офицер, и мне во время переформирования прямо в действующей армии присвоили звание младшего лейтенанта, назначили командиром взвода автоматчиков в том же 20-м гвардейском стрелковом полку.

Пока шло переформирование, мы перед возобновлением боевых действий в течение 15-20 дней каждый день тренировались в поле: окопаться, в атаку, в обход справа, в обход слева, огонь: За это время я довольно хорошо освоился с тем, как командовать взводом. Было в нём у меня 24 человека, большая половина - восемнадцатилетние мальчишки, каждого из которых я был на год-полтора старше. Но были во взводе и взрослые мужики. Например, моему ординарцу Сергею Ивановичу было уже 43 года. Но и те, кто мне в отцы годился, меня уважали. Всё-таки я в военном училище был, в офицеры меня произвели, да и не мальчишка уже, как-никак двадцатый год мне шёл, в боях побывал, соответственно, понимал, что к чему на войне.

Предстояло нам наступать в направлении Пушкинских гор, то есть взять станцию Идрица, освободить Великие Луки и дальше наступать. И, что характерно, всё расстояние от Смоленщины до района станции Идрица мы преодолели пешим маршем. Весь полк шёл с автоматами, с винтовками. Засыпаешь на ходу, тебя толкнут товарищи, под руку возьмут, опять идёшь. Объявляют привал - и ты зимой прямо на снег валишься в шинели. И хоть бы что, никто не простывал, не болел.

Единственное, молодые бойцы порою ноги до кровавых мозолей стирали. После каждого перехода оказывалось, что человек пять из-за этого не могут идти дальше. А их не бросишь. Приходилось транспорт искать, в повозки их сажали.

Конечно, многие ребята ведь до этого портянки никогда не носили. Казалось бы, идёшь ты, чувствуешь, что ногу натирает, так сядь и переобуйся, чтобы никаких проблем не возникло. А они не делали этого и стирали ноги в кровь. Скорее всего, по недомыслию так получалось. Ну, может, кто и симулировал, чтобы его на повозку посадили. Так в этом же никто не признается...

Все командиры ругались на тех, кто мозоли натирал, но каких-то других мер за это не применялось. Правда, был случай. Одного командира взвода в нашем полку так разозлило то, что у него очередной солдат ноги себе стёр (а повозки и без того были уже переполнены), что он этому солдату даже по морде дал:

- Сопляк! Я ж учил вас, старшина учил вас, как портянки наматывать:

Может, и не надо было по морде. Но, в общем-то правильно, тогда ведь каждый боец был на счету.

К концу февраля мы уже были переформированы, нам дали технику, патроны, вместо винтовок всем выдали дисковые автоматы ППШ.

На подступах к Великим Лукам должны мы были взять станцию Идрица. Мой взвод на правом фланге был, и, прежде чем взять станцию Идрица, нам нужно было занять высоту 211,6 (так она обозначалась у нас на карте). Эта высота была занята противником, и перед её штурмом меня отправили на разведку. Я взял с собой двух бойцов, и мы пошли к высоте.

К высоте мы подходили со стороны леса, там был снег по колено. В лесу да в таком снегу запросто могли заблудиться и на немцев нарваться. Но я по-молодости ничего не боялся. Подобрались мы к высоте на расстояние метров тридцать от неё. И вдруг слышим русскую речь. Конечно, у нас всех это такое недоумение вызвало. Ну что мы, пацаны, у нас же простые понятия были: русский, значит, наш. Я тогда о "власовцах" ещё ничего не слышал. Даже мысль мелькнула, что свои уже высоту заняли, а наше командование что-то перепутало. Но ума хватило не соваться ближе.

Доложил я в штабе полка о том, что слышал русскую речь. Там офицеры уже знали о том, что на стороне немцев могут сражаться предатели из русских, но всё равно как-то усомнились в моих данных. Тем не менее, потом с другими сведениями сопоставили, решили, что я верно всё разведал. Оно потом и подтвердилось.

Атака на высоту и станцию Идрица была назначена на 6 марта 1944-го года, ровно на восемь часов утра. Ночью перед атакой мы вышли на исходное положение и начали там окапываться на случай, если атака захлебнётся. Вокруг всё было в сугробах. И мы всю ночь в снег зарывались. Снег глубокий был, пока уж там до земли докопаешься... От работы разгорячились, а снег уже подтаивал, и мы промокли насквозь.

В такой ситуации хорошо бы водки или спирта глотнуть, чтобы согреться. Но ни того, ни другого не было. В те дни были какие-то перебои со снабжением (возможно, из-за плохих дорог), и мы даже еды нормальной не получали, на одних сухарях с салом сидели. Потом нас взмокших стал мороз прихватывать, и к утру наши мокрые шинели уже колом стояли так, что не сгибались. Но мы кое-как уселись в своих окопах и прямо там начали засыпать: усталость была ужасная.

За пару часов до атаки нам сказали, что без десяти восемь по высоте "Катюша" "заиграет". Мы обрадовались, у "Катюши" залпы мощные, её огонь, кроме того, ещё и очень сильное моральное воздействие на немцев оказывал. Конечно, после такой подготовки мы могли бы идти в атаку безбоязненно. Но вот, на часах уже 7:50, 7:55, а "Катюша" не приехала. Я не знаю, почему так получилось. Возможно, машина где-нибудь застряла по пути. Однако, так или иначе, атаку ж никто отменять не станет. И ровно в восемь в воздух влетела зелёная ракета. Эта значит, вперёд пехота, в атаку! Без "Катюши", без артподготовки. И попробуй останься в окопе - расстреляют без разговоров.

Вот в одном из взводов нашей роты было несколько узбеков, они замешкались. Так их командир вытащил пистолет, наставил на них, и они тоже в атаку побежали. Я на правом фланге был, именно мой взвод и должен был высоту брать. А там на высоте у них пулемёты стоят, автоматы у всех. Им сверху стрелять легко, да ещё артиллерия их поддерживала. У нас же одни автоматы ППШ, да пистолет у меня ещё был, но какой от него толк: Там ужас, что творилось! Немцы как начали нас косить из пулемётов...

Я вижу, что лобовой атакой мы высоту не возьмём. Приказал своим автоматчикам ещё правее заходить. Но, оказалось, немцы предусмотрели, что на высоту пойдём и под их огнём примем вправо. Стали мы к высоте справа подходить, а там у них уже автоматчики засели. Как застрочили они по нам! Я своим ребятам командую:

- Залегай!

Залегли мы, я соображаю, что делать. А ситуация безвыходная. Но, видимо, такой она была не только на участке нашего взвода. Мы лежали, и вдруг наша артиллерия начала по немцам работать, в том числе и по этой высоте 211,6. Это примерно через двадцать минут после начала боя произошло, когда уже немало ребят успело погибнуть. Причём "Катюш" не было, именно артиллерия. Но почему она перед атакой не могла подготовку сделать, я не понимаю до сих пор.

Как бы то ни было, только артиллерия отработала, мы возобновили атаку, побежали на высоту. Со всех сторон пули свищут, мы набегу стреляем в ответ. Это не передать словами! Всё очень стремительно происходило. Мы выбили немцев из окопов. Взяли троих пленных: одного немца и двух русских. То есть там, действительно, "власовцы" были. Немец хорохориться пытался, а эти сразу нюни распустили. Но нам их слушать некогда было, бой же продолжался. Фашисты, отступая с высоты, продолжали вести по нам огонь.

И тут как раз меня крепко садануло пулемётной очередью. Оказавшись в госпитале, я в своей шинели одиннадцать дырок насчитал. Но при этом, что значит судьба, десять пуль между ног у меня прошли, ни одна из них нигде не зацепила, только в полах шинели дырки остались. Эта шинель потом у меня долго хранилась у отца в деревне, пока её моль ни съела. А вот одиннадцатая пуля попала мне в колено, раздробила кость. Тяжёлое ранение было, но мне всё равно повезло, ведь если б та же единственная пуля попала мне в сердце или в голову, мне, скорее всего, уже не довелось бы об этом рассказывать.

Одновременно со мной ранили и моего ординарца Сергея. Ему на левой руке вену перебило. У меня до сих пор перед глазами эта картина (в том шоковом состоянии всё вокруг воспринималось как-то особенно резко и запомнилось): он правой рукой зажимал левую руку, а между пальцев у него всё равно кровь сильно текла.

Немецкий пулемёт затих. Я оглядываюсь по сторонам, медсестры поблизости не видно, надо ползти куда-нибудь. И вдруг вижу, бежит боец раненый в руку и резко падает. При этом очередью по нему точно не саданули, одиночный выстрел был, как мне тогда показалось. Следом за ним точно так же убили и младшего сержанта из первого взвода нашей роты. Он пострелял немного в сторону немцев - и тоже рухнул убитый одиночной пулей.

Я хоть и молодой, а сообразил, что у немцев, вероятно, снайпер есть. А ползти-то надо, чтобы выбраться с поля боя. И я прикрылся своим автоматом ППШ так, чтобы диск закрыл мне голову от огня со стороны противника. Думаю, авось, в сердце не попадут, а уж голову прикрою. И только я это сделал, в верхнюю крышку автоматного диска попала пуля, срикошетила и аж крышку вырвала, как я потом заметил. А сразу, когда пуля ударилась, у меня голова загудела, думаю: "Всё, конец мне!" А секунд через двадцать очухался, понял, что живой. В общем, снова повезло очень сильно. Мне мать после войны говорила: "Васятка, я за тебя бога молила". Может, и это помогло, кто его знает.

Сполз я кое-как с высоты и увидел медсестру. У неё была лодка-волокуша с упряжкой из четырёх собак. Зима же, там в ту пору это было обычное средство для перевозки раненых. Сестрёнка такая щупленькая была, а я совсем подняться не мог, нога онемела, и ей пришлось меня на эту волокушу взваливать. А я ж здоровый был, тяжёлый, но кое-как руками о край волокуши опёрся, чтобы ей помочь. Потом крикнула она собакам команду, потащили они волокушу. А мне вдруг совсем плохо от боли стало, я не смог за волокушу держаться и вывалился.

Сестрёнка чуть не расплакалась:

- Младший лейтенант, ну я ж вам сказала держаться за борт!

Опять навалилась на меня она и кое-как снова затолкала на волокушу. И я уже заставил себя держаться, и собаки дотащили меня до медсанбата.

По пути из раны в валенок кровь натекла, а на мне ж ещё ватные брюки были, и штанина вместе с валенком разбухла от крови, снять невозможно было. Ещё я на волокушах лежал возле медсанбата, ко мне подошёл врач, подполковник с бородкой:

- О, молодой человек! Тут тебе валенка не снять, резать придётся.

Разрезал он мне валенок, штанину разрезал снизу, а дальше подвернул, и сразу перевязал рану. После этого меня перенесли в медсанбат. Там я пролежал три дня. Потом меня отправили в эвакогоспиталь в Калининскую область. Там я пролежал неделю, и, поскольку у меня было тяжёлое ранение, меня оттуда отправили в Рязань, в эвакогоспиталь номер 395. Там я провалялся 6,5 месяцев.

М.С.: - Какими были условия в госпитале?

В.Г.: - В госпитале были хорошими и условия, и питание. На фронте, конечно, формально тоже был хороший по военным меркам паёк. Но там часто случалось такое, что разбомбят полевую кухню или повозки с продуктами. Соответственно, в этих случаях мы сидели на одних сухарях и сале. Когда мы на станции Вадино стояли, вообще два-три дня голодать пришлось, пока нам с самолётов сало с сухарями ни сбросили. Из положения мы вышли только благодаря тому, что ели конину. Лошади ведь тоже попадали под бомбёжку и артобстрел. И если видно было, что после этого лошадь быстро не поправится, её тут же добивали из автомата.

А дальше кто чем мясо отрезал. Ножи не у всех были, но многие, особенно мужики в возрасте, брились опасными бритвами, вот и мясо ими отрезали. Соли не было, но вместо неё мы в деревне набирали калийной соли, которая в ту пору использовалась на полях, как удобрение. Котелков у нас практически не было, но вместо них мы использовали немецкие противогазы. Они ж металлическими были, типа термоса. Из такого противогаза вытащишь все внутренние приспособления, положишь в него мясо - и на костёр. А конина сама по себе довольно вкусна, особенно, если лошадь молодая. Но нам на фронте нечасто доводилось так поесть. А вот в рязанском госпитале кормили исправно.

Врачи и медсёстры там тоже были хорошими. Благодаря их стараниям я и не остался без ноги.

Когда подлечили меня, то перед возвращение строй дали 10 дней отпуска, и я поехал в родную деревню. Конечно, передвигаясь, мне ещё на костыль опираться приходилось. Но я больше всего переживал не из-за этого, я из-за того, что еду домой в обмотках.

Тогда ведь как было, сапог не хватало и, даже будучи офицером, я носил ботинки и обмотки. А обмотки - это что такое: серая лента из грубой ткани девятиметровой длины и шириной сантиметров десять. Эта лента напускается на обычный ботинок, и то обматываешь ей ноги со штаниной до колена, под коленом завязываешь. В результате ботинки, конечно, не превращаются в сапоги, но всё равно больше греют, и вода в них меньше попадает.

В училище мы не разматывали обмотки каждый раз, а просто осторожно спускали их на ботинки. И вот, если, надевая обувь, неосторожно за обмотку возьмёшься, она путается, и ты уже опоздал в строй, жди наказания. При этом требовалось, чтобы ещё определённое расстояние между витками ленты было, чтоб гармошкой виток на виток ложился. Всему этому нас учили. Соответственно, и на фронт мы поехали в обмотках. А в родную деревню мне всё ж как-то неудобно было в них приезжать. Ну, сами понимаете, без малого двадцать лет парню, пофорсить хочется.

Но где я мог взять сапоги? Приехал в Чернышовку в обмотках. Ещё только вошёл в деревню, начались возгласы:

- Васька пришёл! Раненый Васька пришёл!

Отца не было дома, на военном заводе работал. А мать очень обрадовалась. Я ей проговорился, что переживаю из-за того, что не в сапогах хожу. Так мама где-то подходящий кусок кожи нашла, а у нас был родственник сапожник. И пока я был отпуске, мне такие замечательные мягкие сапоги сшили. Вот незначительный эпизод, а я почему-то до сих пор о нём вспоминаю. Но, мне кажется, он неплохо характеризует то время.

М.С.: - После выписки из госпиталя Вам довелось снова участвовать в боях?

В.Г.: - Не довелось, но, может, оно и к лучшему. Когда я из отпуска вернулся в Московский военный округ, меня за то, что под Великими Луками в разведку ходил и мой взвод высоту взял, наградили орденом Отечественной войны 1-й степени. После этого, хоть я и был ещё с костыликом, направили меня на должность командира взвода в Полтаву. Это был уже июль 44-го.

В Полтаве ознакомились с моим личным делом и говорят:

- Мы запрашивали командира взвода противотанковых ружей, а не пулемётчиков или автоматчиков.

Ну а я ведь даже не стрелял никогда из противотанкового ружья. Впрочем, мне кажется, причина не в этом была, а в том, что я ещё с костылём ходил. Куда такого на фронт? Отправили меня обратно в Московский военный округ. Там я получил назначение во Львов на должность коменданта части в батальоне по ремонту танков. Конечно, в танках я не разбирался, но мне ведь и не ремонтом нужно было руководить, а порядок в части поддерживать. С этим я вполне справлялся, хотя во Львове до 47-48 года было очень неспокойно. Бендеровцы постоянно стреляли в нашего брата, во львовском гарнизоне иной раз до двадцати военнослужащих в сутки гибло. В меня самого трижды стреляли, ну да ладно, это уже другая история.

В самом конце войны меня наградили ещё одним орденом Отечественной войны, на этот раз уже 2-й степени. День Победы я встречал во Львове. Тогда я холостяком был, жил на частной квартире. И вдруг слышу ночью - стрельба! Я быстро оделся, побежал в часть. Благо, недалеко от неё жил.

Прибегаю и вижу: командир взвода Вася Новиков выстроил взвод, а сам уже заложил, и командует, чтобы они салютовали в воздух:

- Пли! Пли!

Я его спрашиваю:

- В чём дело?

- Вася, победа!

Я отдал команду:

- Прекратить стрельбу!

Потом отвёл Васю Новикова в сторонку и тряхнул, как следует. Мы ведь не в освобождённой Германии были, а здесь нам всем могло достаться за такое салютование, пусть даже и в честь Победы.

Но, тем не менее, часа через полтора, мы собрались все вместе. Начпрод принёс капусты, начмед спирту (тогда у него был подсиненный спирт, типа денатурата, чтобы его не пили, а только в медицинских целях использовали). И мы пили этот спирт, закусывали капустой с хлебом, обнимались, целовались - праздновали Победу!

М.С.: - Вернёмся к войне. Как вы считаете, фронтовые сто грамм действительно помогали бойцам?

В.Г.: - Водка помогала, особенно зимой - для сугрева и смелости. Да и летом тоже. Конечно, смекалки, хитрости и сноровки, когда выпьешь, уже меньше. Но в лобовой атаке важнее смелость. А пехоту часто бросали именно в лобовые атаки. Да и после боя напряжение нужно снимать, пехотинцам ведь многое на войне повидать приходится. К тому же, сто грамм - это не та доза, чтобы русский человек сильно захмелел. Другое дело, что после атак водки всегда больше оставалось. Многие же погибали. А кто-то и не пил. Но старшины и командиры, в том числе и я сам, когда командиром стал, следили, чтобы никто больше 200 грамм водки не выпивал.

Впрочем, и 200 грамм - это много перед боем. Лучше даже, если ты 100 грамм чистого спирта выпьешь, а от 200 грамм разбавленного спирта или водки боец более расслабленным становится, и это нельзя допускать.

Что характерно, нам, как правило, не водку, а спирт в 12-литровых термосах привозили. Старшины этот спирт смешивали с водой и выдавали бойцам. Но там тоже махинации были: могли смешать не в равных долях, а так, что в твоих фронтовых ста граммах будет 30 грамм спирта, а 70 грамм воды.

Я сам от фронтовых ста грамм не отказывался, но не превышал эту норму. И тем, кто не превышал, водка действительно помогала на войне.

М.С.: - В ходе нашего разговора Вы затронули тему "власовцев". Каким было у фронтовиков отношение к ним? Изменилось ли оно с годами?

В.Г.: - После войны я общался с фронтовиками, которым довелось повоевать с "власовцами" подольше, чем мне. Все они были готовы расстрелять этих предателей. Да и расстреливали нередко. Командиры это запрещали. Но я не знаю, чтобы кого-то наказали за самовольный расстрел "власовца". Обычно списывали на то, что пришлось открыть огонь при попытке к бегству.

Я сам тогда молодой был, не понимал, а теперь, наверное, не стал бы брать живыми тех двух "власовцев", которых мы захватили в плен на высоте под Великими Луками. Сейчас нас призывают к терпимости, но это нелепо. Тогда ведь судьба страны решалась. И многие на сторону немцев переходили. И если бы не сталинский приказ "Ни шагу назад!", так неизвестно ещё, чем война бы закончилась.

Когда мы начали побеждать, то предателей, переходивших к немцам, конечно, стало меньше. Но даже тогда, когда я воевал в составе 2-го Прибалтийского фронта, они были. Ещё до того, как мы брали станцию Идрица, другой взвод из нашего полка участвовал в бою на подходе к ней. И двое солдат во время этого боя подняли руки и перешли к немцам. Во время следующей атаки их отбили. И сразу после этого решением трибунала полка, наших солдат выстроили буквой "П", этих двоих предателей поставили перед ними с завязанными глазами. И расстреляли их сразу, чтобы ни у кого даже мысли подобной не возникло.

Понимаете, всякое случалось. Бывало, что во время затишья бойцы самовольно отлучались из части, чтобы сходить в соседнюю деревню за едой, за самогонкой или до бабы. За это могли отругать, но не наказывали. А предательство нужно было сразу карать.

Да и как иначе? Мне вот обидно вспоминать, но в моей родной деревне Алексей Панёвкин, здоровый парень, в начале войны знал, что его призовут, раз возраст подошёл. И вот, они клали дом из камней (в лесу рядом с деревней каменоломни были), и он специально уронил большой камень себе на стопу, размозжил её. Залечили, так он стал её травить каустиком, чтобы не заживала. А спустя много лет, приехал я в нашу Чернышовку, уже будучи подполковником, а этот Панёвкин значок участника войны носит. Так хотелось плюнуть ему в морду:

Да чего греха таить, мой собственный троюродный брат Иван Гордов после ранения пришёл в деревню в отпуск на десять дней. Не хотелось ему на фронт возвращаться, и Панёвкин ему подсказал: "Трави рану". И как-то врачи определили, что мой брат себе рану сам затравил. Отправили его в штрафной батальон, там он и погиб.

Вообще, у нас в деревне из 85 домов 42 человека не вернулось с войны. И это не считая раненых и тех, кто тифом заболел на фронте. Они вернулись домой, и от тифа вскоре умерли.

Из нас, восьми ребят 24-го года рождения, живыми вернулись только двое - я и Вася Кузнецов. Причём он же без руки вернулся, инвалидом. Дружили мы с ним всю жизнь, в 2007-м я его похоронил.

В середине 80-х годов Василий Петрович Кузнецов задумал установить в деревне памятник всем нашим ребятам и мужчинам, кто с войны не вернулся. Написал он мне об этом, я придумал, как это сделать подешевле. Договорились мы с заводом, и там сделали большой крест из нержавейки, на нём орден Отечественный войны и плита из нержавейки, на которой перечислены все 42 человека, погибших на войне.

Установили этот памятник. На заводе ещё оградку из чугуна отлили. Я приезжал в родную деревню каждый год, всё время к этому памятнику приходил. Но умер Василий Петрович, и в деревне нашей больше никого не осталось из постоянных жителей. И памятник этот украли какие-то варвары. Наверное, сдали на металл.