Гурьев Ипполит Евгеньевич

Я, Гурьев Ипполит Евгеньевич, родился 19 сентября 1924 года в Ленинграде. Жили мы на Литейном проспекте. Мой дедушка, Иван Тимофеевич Батюшев, родился в 1875 году и был статским советником, служил в военном ведомстве, располагавшемся в Михайловском замке. Там же у него была квартира. Но это, конечно, не афишировалось, и если мы, дети, спрашивали, то бабушка отвечала: «Ну, мещане, мещане мы. Жили в Петербурге». Дедушка умер в 1928 году. Помню, как его отпевали в церкви. Мои мама и бабушка были людьми очень религиозными. Помню, по дороге в детский сад, который тогда назывался «Очаг», мама говорила: «Сначала зайдём к Боженьке». Я с мамой к Боженьке ходил с тех пор, как себя помню. Так с добрыми словами матери я познал православие. Познал, что существует Бог. Да, потом я был в комсомоле и не мог носить крест, но всё равно у меня сохранилось то, что мне дала мать. Я остался православным. Искоренить православие из человека не так-то легко.

Мои родители рано расстались. Мама в 1933 году умерла, и мы с сестрой остались, можно сказать, сиротами. Некоторое время мне пришлось провести в детском доме. Я слышал, что у мамы была страховка, и пришел в Ленэнерго, где она работала. Стал просить их помощи, просил что-то там сделать. Но мне сказали, что это уже поздно. Всё же они меня приголубили. Просто были добрые люди. Устроили меня на корабль, принадлежавший Ленэнерго и занимавшийся обслуживанием подводных кабелей. Юнгой тогда не называли, а называли учеником матроса. Впервые, я поднялся на борт корабля «Норек» 14 апреля 1941 года. Место нашей стоянки было у моста имени лейтенанта Шмидта. Ходили по всей Ленинградской акватории, от Ладожского озера до Кронштадта. Экипаж «Норека» составлял 29 человек. С нами сотрудничала артель водолазов, находившаяся на 8-ой Линии Васильевского острова. Я выполнял обязанности матроса. Конечно, по мере своих сил. Веса-то во мне было хорошо, если пятьдесят килограмм, и рост был маленький: всего 160 сантиметров. Нам были приданы понтоны, на которых устанавливались подъемные краны, снаряжения для водолазов, подъемники для кабеля. Технология такая: вот где-нибудь повреждён кабель. Есть служба измерения, испытания. Она находит локализацию этого повреждения. Дальше идёт задача кабель поднять, найти повреждённое место. Скорее всего это «муфта», а муфта – это соединение кабеля. Вот кабель идёт. Кончилась бухта кабеля, надо присоединить следующую. Ставится «муфта» – это такое техническое соединение двух кабелей. Она имеет технологию монтажа. Провода одного и другого кабеля соединяются. Дальше на них надевается бронированная защита, а предварительно туда заливается изолирующая масса, которая держит всё это в покое. Когда всё соединят, кабель отправляют опять в воду. Вот именно муфты чаще всего портились. На этой работе должны трудиться очень квалифицированные мастера.

В ночь на 22 июня мы пришли из Кронштадта и утром узнали, что началась война. Мы с одним таким же, как я мальчишкой, похлопали друг друга по плечу и говорим: «Эх, немцы. Что они наделали. Теперь у них революция начнётся. Рабочие возмутятся, что напали на наше государство. Нам на войну идти не придётся, там всё за две недели закончится». Вот как мы встретили войну (рассказывает, улыбаясь). У нас ведь были очень твёрдые убеждения, что наша страна сильна, непобедима, и если только что нибудь случится с Советским Союзом, то рабочие в странах капитализма возмутятся и поднимут революцию. Таковы были наши убеждения. Такая сильная была пропаганда. С началом войны наше судно продолжало заниматься своей основной работой. Только в Кронштадт стали ходить исключительно по ночам. Однажды, идя мимо Стрельны, мы попали в артиллерийскую вилку: то с правого борта взрыв, то с левого. Командир то задний ход, то передний. То влево, то вправо. И все-таки он ушел от обстрела, и попаданий не было. Мне пришлось видеть все налёты, которые производились на Кронштадт. Это было страшное зрелище. Когда «Юнкерсы» налетали на корабли, то было видно, как падают бомбы. Вся зенитная артиллерия кораблей и береговая вела огонь. И сверху сыпался такой дождь осколков, что страшно говорить. А мы всё время на воде, на рейде. Видел, как сбивали самолёты. Налётов было очень много: бывало в сутки по десять-пятнадцать налётов. Наше судно было не вооружено, только у вахтенного матроса был карабин – вот и всё. Судно было окрашено обычной шаровой краской. Никаких обозначений на корабле не было. А вот на большом госпитальном судне «Свирь» были нарисованы красные кресты, но его всё равно бомбили. Я это видел. Нас приписали к 58-му дивизиону тральщиков. Просто так приписали, да и всё. Мы не считались краснофлотцами.

В городе установился военный порядок. Например, нельзя было куда-либо пойти, не имея при себе противогаза. Обязательно при тебе должен был быть пропуск. Пропусков было как минимум две категории. Один – разрешающий ходить в ночное время и другой– разрешающий передвигаться во время тревоги. Когда объявляли воздушную тревогу или артиллерийский обстрел, то военные патрули требовали, чтобы все шли в укрытие и следили, чтобы на улице никого не было. У меня был специальный пропуск с такой полосой и надписью «Везде», то есть я мог проходить на любой корабль или объект. Один раз в Кронштадте, из мальчишеского любопытства, я поднялся на повреждённый линкор «Марат».

Зимой мы брали на обслуживание подводные лодки. В частности знаменитый минзаг. «Лембит». Это лодка английской постройки входившая в состав Эстонского флота, а после присоединения Эстонии к СССР вошла в состав КБФ. «Лембитом» командовал Алексей Михайлович Матиасевич. Он написал книгу о действиях «Лембита». После войны «Лембит» был установлен на пьедестале в Таллине. Мы давали лодкам электроэнергию, пар. Зимой 1942-43 года «Норек» стоял у Синопской набережной. Наши моряки помогали экипажам лодок с ремонтом. «Лембит» у нас стоял обе зимы, а были ещё две лодки, я не помню какие. В блокаду мы жили очень трудно. И всё же немного получше, чем жители города. Но всё равно всё жиденько было. Иногда пользовались рыбкой. Сеточкой ловили мелкую и собирали глушенную при бомбёжках, а бомбёжки были всё время. В нашем коллективе умерло несколько человек из числа квалифицированных мастеров. Помню, один из них такой Малошенко. Он был крупный мужчина, здоровый, большой – ему, конечно, не хватало. И ещё работы много, волнений много, а еды мало. Люди начинали от голода пухнуть и умирать. Голодная смерть хватала всех.

Многих матросов и даже старшего помощника взяли на военную службу. Поэтому личный состав сильно сократился.

Летом мы продолжали обслуживать подводные кабельные сети. Работали от 5-й ГРЭС (Государственная районная электростанция) в Уткиной заводи, до Кронштадта. От обстрелов и бомбёжек было очень много повреждений подводных кабелей. Мы тоже попадали под обстрел. Особенно опасное место было у 5-й ГРЭС. Боевых потерь в экипаже не было, но всегда находиться под огнём – это тоже неприятно.

В экипаже все просились на фронт. Все просились, потому что тяжело было. Все говорили, что лучше на фронт. Кроме того, был страшно развит патриотизм: мы были воспитаны в твёрдом убеждении, что мы правы и враг будет разбит. К 1942 году у нас была строжайшая бронь. Нашим руководителям говорили: «У вас есть кадры, и держите их всем, чем можете. Начиная тем, что подкормите где-то, и кончая угрозами». У нас строжайше было запрещено подавать заявления в военкомат. Спецотдел нас всех знал и следил. Нам говорили: «Здесь вы нужны Родине, и будьте здесь». Я не однократно ходил в военкомат, просился, говорил: «Я молодой. Я хочу на фронт». И вот только в июле 1943 года я убедил военкома, а так никак было. Военком был из тяжело раненых фронтовиков. Очень больной, и вскоре умер. Помню, он мне всё говорил: «Что тебе там надо? Ты ещё маленький». А я всё на фронт, на фронт. Все-таки потом уговорил. Военком сказал: «Ну, ладно пойдёшь, пойдёшь». И мне в личном деле написали: «Отказался от брони». Военком взял мои документы и сказал, что завтра пойдёшь туда-то и туда-то. Это произошло 17 июля. Направили в казачьи казармы возле переулка Ильича у Витебского вокзала. Там переодели, построили и пошли.

Попал служить я в72-ю стрелковую дивизию, 14-ый стрелковый полк, к которому был приписан отдельный лыжный батальон. Меня зачислили в первый взвод первой роты автоматчиков. В летнее время батальон выполнял функции обычного стрелкового подразделения. Наша часть стояла в обороне Пулково – авиагородка. Сперва выдали винтовку, но через несколько дней заменили на автомат. Особого обучения не проводилось. Ведь в то время не было юноши, не умевшего ходить на лыжах, тем более в Ленинграде. Позади нас находился авиагородок, а перед нами – немцы, которые засели уже в Пушкине. Там же всё поля. Там же точку не  поставишь. Поэтому точное место сказать не могу. Вооружен батальон был очень хорошо. Все бойцы были вооружены автоматами ППШ и винтовками СВТ. Ещё были ручные пулемёты Дегтярёва. Мы все умели  из них стрелять и при случае могли заменить пулемётчика. На каждое отделение полагалось по два РПД. В составе батальона было три роты автоматчиков, в роте было три взвода, взвод 35-40 человек, рота – сто и больше. Ещё у батальона существовала рота ПТР. Ещё миномётная рота с 82-мм миномётами, но их было немного – в основном были «полтинники». Наш батальон считался усиленным, и в нём было около шестисот человек. Национальный состав: украинцы, белорусы, русские –  это славяне. Были татары. В роте ПТР было много ребят из азиатских республик: узбеки, таджики. Какого-то национализма или антисемитизма среди солдат не было. Были, конечно, шутки, что мол армяшки такие, а жиды такие, но всё без какой-нибудь злобы или неприязни. Вот, например, помню, говорили так: «Хохол в артиллерии, щеголь в кавалерии. Пьяница на флоте, а дурак в пехоте. Ну, что тут обидного для хохла, что он лезет где получше? Ну, и еврей лезет, безусловно, было такое. А так нет, ни национализма, ни антисемитизма в народе не было, нет. Евреи, конечно, всегда на виду. У нас в дивизии был майор, начальник химслужбы, еврей. Командир дивизии сказал: « Хватит начхимов, будешь командиром взвода». Он сразу заболел, потом ещё что-то, и так командиром взвода и не стал. Помню, ему говорили с еврейским акцентом: «Чем взводом командовать, лучше в химики пойдешь? Пвавда ?» А ещё в дивизии был командир роты Капштейн. Он был настоящим, хорошим, боевым командиром роты. После войны мы состояли членами совета ветеранов дивизии. И вот у нас умер председатель. И ребята ему говорят: «Капштейн, давай. Будешь председателем совета дивизии. Мы ж тебя знаем». Он отвечает: «Да вы что ребята, смеётесь, что ли?» Они не думают о том, о чём он уже подумал и продолжают: «Да, давай!» Он говорит: «И не подумаю. Вы что? Вы подумайте, как звучать-то будет: Капштейн председатель совета ветеранов. Нет, нет, нет, ни за что». Видишь, он уже опасается, что его поднимут на смех. Поднимут на смех те, кто не знает, что он боевой командир. Мы вот, его боевые товарищи, знаем, а они не хотят знать. Вот это, конечно, было нехорошее.

Такое современное явление как «дедовщина» в то время было неизвестно. Всегда ребята, которые постарше, старались пацанью чем могли помочь. Конечно, он мог сказать: «Щенок, заткнись. Смотри, на кого хвост поднял. Я тебя старше». Это другое дело. А так чтобы где-нибудь какую-нибудь привилегию себе за то, что он старше, нет, этого не было. Кормили в основном концентратами, консервированной американской колбасой. Хлеб редко давали, в основном сухари. Нам полагались каски, и от нас требовали их носить с собой. Но каска очень обременяет. Примерно в ноябре нас отвели в Ленинград. Мы пришли в район Метростроевского переулка, расположились в классах школы. Там нас переодели в зимнее обмундирование: тёплое нижнее бельё, теплую гимнастёрку, стёганые брюки и тёплую куртку, рукавицы, ушанки. Рукавицы у нас были вязаные, в основном из подарков, и выдали вторые, большие на шнурке, маскхалаты. Дали нам лыжи, палки. Но потом палки бросили и ходили на лыжах без палок. Всё это было в подвале. Там сам себе подбираешь обувь, лыжи. Берёшь патроны, гранаты и всё что нужно. Крепления на лыжах придумал какой-то умный человек. Эти полупексы надевать на валенки и снимать не составляло труда.

Конечно, мы чувствовали, что готовится наступление, только не знали точной даты. Наступило 14 января. После мощной артподготовки взлетели сигнальные ракеты и мы пошли в атаку. Первой задачей было оседлать Киевское шоссе. Надо сказать, что главный прорыв осуществлял 30-ый гвардейский корпус Симоняка. Наша 42-я армия наступала немного дальше. Немцы очень сильно и умело сопротивлялись, отступая от рубежа к рубежу. Нельзя сказать, что вот они бежали. Они сопротивлялись, устраивали мелкие засады. Везде пришлось идти с боями. Иногда, правда, мы вели активное наступление, а им приходилось вести активное отступление. Кажется, в Александровской мы застали ещё горячие котлы с немецким обедом. Нас предупреждали, что еда может быть отравленной, но видно же, что она только что приготовлена. Что могли, мы хватали на ходу. Помню упаковки с немецким, нечерствеющим хлебом 1935 года выпечки. Ещё где-то попалась газета «Гатчинская Правда». Под названием стоял гриф: «Пролетарии всех стран соединяйтесь – на борьбу с большевизмом». Помню, под одной из карикатур стояла такая подпись: «Никифор Иванович спрашивает: Иван Иванович, ты расскажи, для чего ты в партию вступил? Иван Иванович отвечает: «Ну, милый ты мой, сам понимаешь, погонять легче, чем вести». На другой карикатуре нарисован красноармеец с красной звездой. Который идёт и поёт: «Чужой земли мы не хотим ни пяди». И показано на карте заштрихованная западная Белоруссия, Эстония, Латвия… А на другой он делает возглас: «Но и своей вершка не отдадим, как оккупанты захватили нас по самый Ленинград». Вот такая у них была сильная агитация.

Немцы тоже несли потери. Я видел и убитых, и раненых. Они и в плен сдавались мелкими группами, по два-три человека. Все бои были ближними. Это когда не фронт, а куча. Здесь в пяти метрах от нас немцы, а сзади опять немцы. У них тоже в пяти-семи метрах двое-трое наших. Стреляют друг в друга чуть ли не в упор. Нередко дело доходило до рукопашных. Помню штурм деревни Зайцево. Она стояла на высотке. В центре деревни возвышалось здание церкви. Зайцево брал наш батальон и солдаты корпуса Симоняка. Немцы очень сопротивлялись, но мы их, наверно, подавили своим численным превосходством. Сам я не видел, но рассказывали, что в этой деревне, отступая, немцы сожгли в сарае много наших военнопленных. Так же совместно с частями Симоняка наш батальон брал Дудергоф. Дудергофская высота довольно большая. Там очень трудно было. После того, как её взяли мне удалось увидеть эти большие орудия, из которых обстреливался Ленинград. Затем нам пришлось драться за станцию Александровская, потом надо было дальше наступать на станцию Владимирская. Она находится на линии, соединяющей Балтийскую и Витебскую ветки. По этой вспомогательной линии немцы продолжали осуществлять какое-то движение. Мы вышли на выполнение этой задачи от ст. Кондакопшино. Нам нужно было преодолеть с боями четыре-пять километров. Так с боями, по сплошному кустарнику, мы дошли до Кобралово, а оттуда пошли на платформу Владимирская. Здесь у немцев была сильная оборона, и наш батальон понёс большие потери. Нам была придана танкетка, которая шла впереди. Немцы её пропустили. Она поездила и вернулась. Командир доложил, что немцев впереди нет. А когда мы подошли, немцы открыли сильный огонь из стрелкового оружия и миномётов. Завязался бой, но мы продолжали двигаться вперёд. Была ночь. Я вижу метрах в семи от меня немец пустил ракету. И я его вижу, поскольку ракета загорелась. Я стал стрелять в ракетчика. Другой немец сбоку выстрелил в меня. Одна пуля попала в приклад автомата, выбив щепу, а другая пробила мне предплечье левой руки. Я видел немца, который в меня стрелял, И он видел, что попал. Мне было невозможно дальше участвовать в бою. Я уже прилёг. Рукавички у нас были на шнурке. Из этого шнурка я наложил себе жгут. Попытался распаковать бинт и не смог. Но тут подошли товарищи и оказали мне помощь. Кость была не задета, но пуля перебила нерв. В госпитале я пролежал с января по май. Сначала лежал в здании Текстильного института имени Кирова. Это на Морской. А потом отправили на Урал. Лежал в Кунгуре. После выписки я был признан негодным к прохождению дальнейшей службы. Рука плохо действовала ещё в течение десяти лет. Я и сейчас этой рукой, из кармана, с трудом могу что-нибудь достать. Мне присвоили вторую группу инвалидности. В 1950 году я поступил в фельдшерскую школу.

Кажется, в 1946 году у кинотеатра «Гигант» вешали немцев. Их было трое или пятеро. Один из них по моему был комендантом Пскова. Я там оказался случайно. Помню, стояла большая толпа, но я близко не подходил. Неприятное такое было зрелище. Они были одеты в свою форму. Перед казнью зачитывали приговор: за злодеяния и прочее. Немцы стояли понуро на открытой платформе грузовика. Потом машина поехала – и всё.

За участие в боях по снятию блокады Ленинграда меня наградили медалью «За Отвагу» и ещё вручили медаль «За оборону Ленинграда» и медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной Войне 1941-1945».

Прямо скажу, если бы в наши дни нашелся Минин и Пожарский, то я бы и сейчас взял автомат. Пусть я уже немногое могу, но всё равно бы пошел.

За то короткое время, что я пробыл на фронте, могу сказать, что крик «Ура!» – это был очень мало присутствующий звук. В основном присутствовал звериный крик и мат. Немцы кричали: «Улю-лю-лю». Свистят, кричат: «Улю-лю-лю. Русь сдавайсь, нас много!» А у нас сплошной мат перемешанный с возгласами: «За Родину, за Сталина». Вам как жителю нового поколения это надо обязательно объяснить. Вот была поговорка: «Батька Сталин наш отец, скоро Гитлеру конец». В то время имя Сталина было непоколебимо твёрдым. И никаких сомнений, никаких суждений. Не потому что это было запрещено, не потому что мы боялись, что попадём на расправу. «За Родину, за Сталина» чаще кричали кто-нибудь из политработников, кто-нибудь из бравых командиров. Вот как раз у платформы Владимирская я помню этот возглас слышал от нашего парторга старшины Салата. Он лежит там в братской могиле.(По данным ОБД «Мемориал» Салата Сергей Андреевич 1905 г.р. уроженец Черниговской обл. станция Ичея. Старшина, командир отделения 187 стрелкового полка 72 стрелковой дивизии. Убит 23.01.1944 г. Похоронен Ленинградская обл. от деревни Коброво (вероятно Кобралово) квартал 5210, 1: 50000) Чтобы хором кричали «За Родину, за Сталина». Я такого не помню. Так вот Родина и Сталин были одно понятие. Я служил ему без всяких сомнений, я служил Сталину - Родине. Сталин был главнокомандующим, и предавать своего командира я не умею и не могу и не хочу. Вот и всё.

Санкт-Петербург 2010 год.